Часть 6.

серию был включен соответствующий эпизод. Вроде факт и реальность здесь смешиваются, что для Кастельса стало примером виртуальной реальности, которую производят новые медиа. На мой взгляд, этого недостаточно, чтобы убедить нас, будто мы оказались в какой-то совершенно новой ситуации. Более века назад Чарльз Диккенс публиковал романы с продолжением - «Оливер Твист» и «Записки Пиквикского клуба», и реальная жизнь часто заимствовала характеристики из вымысла («он смахивает на Скруд-жа», «он настоящий Урия Гип»). Проще говоря, художественный вымысел предоставляет нам разнообразные возможности для разговора о социальной жизни, и потому может показаться, будто границы между фактом и вымыслом стираются. И дело так обстоит очень давно, когда не было не только мультимедиа, но даже телевидения. Подобные приемы используют и новые культурные формы, они могут быть приняты или отвергнуты, но, я уверен, людям не так уж трудно отличить образ от факта (Slouka, 1995). Оценивать такого рода вещи как виртуальную реальность, по-моему, означает слишком легко впадать в постмодернистские фантазии.

Пространство потоков

Идеи Кастельса о «пространстве потоков» окажутся знакомыми тем читателям, кто знает его более раннюю книгу The Informational City (1989). В The Informational Age он придерживается прежнего деления на «пространство мест» и «пространство потоков», для сетевого общества делая акцент на «пространстве потоков». Поскольку информационные потоки начинают играть центральную роль в организации современного общества, регионы и локалии, имеющие серьезное значение, «оказываются интегрированными в международные сети, связывающие воедино самые динамичные секторы» (Castells, 1996, с. 381). Кастельс подчеркивает, что регионы и локалии имеют значение, но он же утверждает, что мы переживаем время «географической разъединенности» (с. 393), которая дезорганизует установившиеся связи. Новая «среда инноваций» будет определять, какому региону развиваться, а какому приходить в упадок, но все они будут входить в сетевое общество.

Города, главным образом те из них, которые стали «узловыми точками» более широких сетей, приобретают особое значение и имеют особые характеристики. Утверждая, что «глобальный город - это не место, а процесс» (с. 386), обеспечивающий протекание Потоков информации, Кастельс обосновывает свою точку зрения тем, что мегаполисы (Лондон или Бомбей) выступают «двигате-

143

лями развития» (с. 409), которые одновременно и «глобально связаны, и локально разобщены, географически и социально» (р. 404) что совершенного очевидно для каждого, кроме самого ненаблюдательного туриста. Кастельс обсуждает также увлекательную тему «доминирующих управленческих элит» (с. 415), которые играют ключевую роль в сетях. Это космополиты, и в то же время они должны поддерживать локальные связи, чтобы не утратить единства с группой, что порождает серьезное физиологическое напряжение. У этих людей глобальные связи и единый образ жизни (одного типа отели, одного типа времяпрепровождение), и, что характерно для всех них, они стремятся отделить себя от города, в котором живут, нередко используя технологические системы, чтобы изолировать себя от «опасных классов», проживающих по соседству. Но Кастельс не объединяет эту группу в класс. Он говорит, что «глобального капиталистического класса не существует», хотя есть «безликий коллективный капиталист» (с. 474), о чем подробнее я скажу далее.

Вневременное время

Вводя понятие вневременного времени, Кастельс апеллирует к хорошо известным аргументам о сжатии времени-пространства в современном мире, которое было введено в обиход широкой публики Энтони Гидденсом и главным образом Давидом Харве-ем, чтобы подчеркнуть, что сетевое общество пытается создать «вечную вселенную», в которой временные ограничения будут все больше и больше сниматься. Кастельс убедительно показывает, как манипулируют временем «электронно управляемые глобальные рынки капитала» (Castells, 1996, с. 437) и как это отражается на рабочем времени, на которое также оказывается воздействие («гибкий график») в целях максимально эффективного использования.

Кроме того, сетевое общество ведет к «размыванию образов жизни» (с. 445), и характерной чертой этого процесса становится «слом ритмичности» (с. 446), причем в такой степени, что манипулированию подвергаются биологические фазы жизни человека. Мы знаем, что пятидесятилетние женщины вынашивают детей, а параллельно предпринимаются серьезные попытки (крионика и т.п.) «вычеркнуть смерть из жизни» (с. 454). Далее Кастельс переходит к рассмотрению прорывов в генной инженерии, которые он связывает с проблемами информации и коммуникации и в которых также усматривает средство продвижения вневременной культуры.

144

Возможно, более убедителен Кастельс в вопросе о «мгновенных войнах». Так он называет войны, которые после победы Запада в «холодной войне» державы вели короткими решительными бросками, используя самые передовые технологии, и которые масс-медиа в «стерильном» виде презентовали всему миру (другие, жестокие, войны, разумеется, продолжались, но на периферии). Об этом всем известно, тем более после войны в заливе 1991 г. и сокрушительной НАТОвской операции в Сербии в 1999 г. (Robins and Webster, 1999, гл. 7), но Кастельс делает далеко идущие выводы из того обстоятельства, что наступил конец традиционных войн. Он говорит, что на протяжении почти всей истории, по крайней мере в Европе, война была необходимым «обрядом перехода» и, по его мнению, служила постоянным напоминанием о смертности человека, а также точкой отсчета для выживших. Теперь это уходит в прошлое, от чего еще больше укрепляется культ вневременного времени, где мы ныне живем в вечном настоящем. Кроме того, сетевое общество с его упором на мгновенную коммуникацию может почти молниеносно собрать информацию по всему земному шару и передать ее с помощью гипермедиа, которые делают «вылазки» в историю, не помещая исторического факта в исторический контекст, оставляя нас во «вневременном ментальном ландшафте» (с. 463). И все это сводится воедино в культуре сетевого общества, которое означает «системный беспорядок» (с. 464), постоянную мгновенность, отсутствие континуума и спонтанность.

Власть идентичности

Во втором томе The Informational Age от создания сетевого общества и сопровождающих его интегрирующих и фрагментирую-щих тенденций Кастельс переходит к рассмотрению коллективных идентичностей. Центральным предметом этого рассмотрения становятся социальные движения; по Кастельсу (Castells, 1997a), это - «целенаправленные коллективные действия, [которые] трансформируют ценности и институты общества» (с. 3) и дают человеку главные элементы его идентичности. Другими словами, в этой книге рассматривается политика и социология жизни в современном мире.

Главный аргумент вытекает из вопроса: как создаются идентичности, когда традиции ушли в прошлое? Кастельс, например, полагает, что национальным государствам и всем связанным с ними легитимизирующим институтам, которые мы называем гражданским обществом (социальное обеспечение, право на суверенитет,

145

Ю-2647

классовая политика, демократический процесс и группы давле-ния, такие, как профсоюзы), угрожают глобализационные тен-Денции сетевого общества. Так, все «государства благосостояния» находятся под давлением в связи с глобальной конкуренцией из-за самой дешевой рабочей силы; национальные экономики становится все труднее контролировать из-за постоянных валютных торгов в режиме реального времени, а политическая демократия необратимо подменяется информационной политикой, которая благодаря информационным и коммуникационным медиа стала глобальной, неуважительной и сосредоточенной на скандале.

Национальные государства не могут даже использовать современные технологии для контроля над гражданами, так как сами государства ослаблены возникновением полуавтономных регионов (и даже городов), граждане легко связываются с другими людьми через расстояния в сотни тысяч миль, а глобальные, но дифференцированные медиа постоянно выискивают и представляют аудитории махинации политиков (можно вспомнить взлет и падение Сильвио Берлускони в 1990-х годах, а потом его поразительное возвращение в политику в 2001 г., а также постоянное освещение коррумпированности политиков и их сексуальных прегрешений). Тем, кто боялся возникновения оруэлловского государства, стоит, возможно, опасаться того, что сбудется прогноз Кастельса: «Нащи общества - не упорядоченные тюрьмы, а беспорядочные ДЖУНгли» (с. 300). Все сейчас беспочвенно, неопределенно, традиции разрушены, былая уверенность утрачена навсегда.

Кастельс противопоставляет этому кошмару свой аргумент: идентичности возникают в действии, и, таким образом, сетевое общество порождает движения сопротивления и даже движения проектной идентичности. Затем нам предлагается анализ движений сопротивления самого различного рода (от мексиканских сапатис-тов до неофашиствующих Patriots в США, от японских фанатиков из Лит Shinrikyo до религиозного фундаментализма в некоторых версиях ислама, от этнического национализма в бывшем Советском Союзе до территориального сепаратизма в таких местах, как Каталония). На эти движения, возникающие как реакция, Кастельс смотрит без одобрения или неодобрения, он видит в них свидетельство формирования новых идентичностей как ответ на огромное и все увеличивающееся давление.

Движения, ориентированные на проект, Кастельс рассматривает на примере экологического и феминистского движений, которые уже имеют и, несомненно, будут иметь огромное влияние. Следует отметить, что эти движения нельзя рассматривать только как реакцию на стрессы и перегрузки «информационной эпохи»,

146

поскольку все они пользуются теми средствами, которые им пре-ставляет сетевое общество для собственных организационных нужд и распространения своих идей.

Анализируя феминизм, Кастельс (Castells, 1997a, гл. 4) показывает, что патриархат, бывший нормой человеческого общества на протяжении веков, неудержимо клонится к закату по четырем взаимосвязанным причинам. Первая заключается в том, что женщина все больше становится рабочей силой, а это тесно связано с увеличением количества информационной работы и с гибкостью, требуемой сетевым обществом. Во-вторых, это возрастающий контроль над биологическими функциями женщины, что наиболее очевидно демонстрирует разного рода генная инженерия, который освобождает женщину от ограничений, связанных с репродукцией. В-третьих, это, конечно, феминистское движение во всех его формах. И в-четвертых, это ИКТ, которые позволили соткать «гиперковер женских голосов почти по всей планете» (Castells, 1996, с. 193). Все вместе эти факторы бросают беспрецедентный вызов сексуальным нормам прежних веков и тем самым «подрывают... гетеросексуальные нормы» как в интимной, так и в публичной сферах. Кастельс говорит о «практичных феминистках» (с. 200), которые действуют, чтобы изменить свою жизнь, и в ходе этой борьбы обретают новые идентичности, что влечет за собой «деген-деризацию социальных институтов» (с. 202).

Новые формы стратификации

Кастельс полагает, что сетевое общество опрокидывает прежние формы стратификации, с самого своего зарождения принося новые формы неравенства. Я уже приводил его точку зрения на развитие горизонтальной корпорации, которое для бюрократа ничего хорошего не означает, зато увеличивает силы тех, кто был вне бюрократии; я также говорил, что, по мнению Кастельса, в глобальном масштабе информационная эпоха породила системный капитализм, при котором отсутствует класс капиталистов. Стоит подробнее сказать о стратификации при информациональ-ном капитализме, поскольку проявления ее сложны, а последствия неоднозначны. С возникновением новых форм стратификации наступают перемены во властных отношениях, распределении ресурсов и перспективах на будущее. Более того, разделительная линия между трудом и капиталом, которая служила основой политических отношений (и много другого) до самых последних лет XX в., по всей видимости, размывается.

147

Вместо капитализма, управляемого правящим классом, щь, имеем капитализм без класса капиталистов. За функционирование капитализма теперь несет ответственность ориентированный на сети и экспертный «информациональный» труд. Эта группа работников стала ключевой силой в обществе, она отвечает практически за все - от создания технологий, управления изменениями в корпорациях до требования законодательных реформ. Напротив, при информациональном капитализме число рабочих физического труда (по Кастельсу, «работников общего типа») все более сокращается и они все хуже ощущают себя. Они постоянно подвергаются угрозе из-за своей негибкости, которая не позволяет им приспосабливаться к переменам, а также из-за информационального труда, который, будучи новаторской, производящей богатство силой, вынуждает их к переменам. Эти «работники общего типа», обычно мужчины, и есть то, что социологи (да и многие другие) идентифицируют с рабочим классом, дни которого соответственно сочтены. Главный социальный раскол проходит именно здесь: неквалифицированная и плохо подготовленная рабочая сила оказывается на задворках информационального капитализма. В лучшем случае эти люди находят низкооплачиваемую и непостоянную работу, в худшем - оказываются на периферии организованной преступности.

Чем больше этот раскол, тем больше уходят в прошлое прежние формы мобилизации. Поскольку старая классовая система трансформировалась, классовая политика уже не работает, ее сменили социальные движения, которым легче приспособиться к изменившимся условиям сетевого общества, образу жизни и политическим идентичностям современной эпохи. Лидеры этих новых движений обладают навыками обращения с масс-медиа и организационными приемами, которые необходимы для эффективной мобилизации в информационную эпоху.

Хотя Мануэль Кастельс не желает проводить аналогии с работами других современных социологов (Энтони Гидденс, Ален Турен и Дэниел Белл, к примеру, удостаиваются у него лишь упоминания), ясно, что его воззрения созвучны с мнениями большого числа современных авторов. Они также находятся в согласии с политической мыслью «третьего пути», укоренившейся в правительстве Тони Блэ-ра и некоторых его сторонников-интеллектуалов, таких как Джеф Малгэн (Mulgan, 1998) и Энтони Гидденс (Giddens, 1998). Говоря конкретнее, особое значение, которое Кастельс придает кардинатьно изменившейся системе стратификации, его внимание к центральной роли информационального, хорошо образованного работника, его сфокусированность на новых формах политической мобилиза-

148

ции, которые перекрывают прежнее классовое деление, - все это содержит в себе широкий спектр мнений относительно того, что мы улсе живем в «новые времена».

Упадок рабочего класса

Конец традиционного рабочего класса, как предполагает Кас-тельс, наступит по двум взаимосвязанным причинам. Во-первых, этот класс, некогда приводной ремень всех радикальных политических движений, количественно резко сокращается, и его замешает рабочая сила, выполняющая нефизический труд и по преимуществу женская. Во-вторых, его вклад в общество отрицается: трудовая теория стоимости замещается теорией стоимости, создаваемой информацией (знанием). По словам Кастельса,

знание и информация стали главным сырьем современного производственного процесса, а образование - основным качественным показателем труда, [а потому] новыми производителями при инфор-мациональном капитализма являются те генераторы знаний и обработчики информации, чей вклад в экономику... наиболее значим.

(Castells, 1997a, с. 345)

Несмотря на то что в прошлом рабочий класс зависел от владельцев капитала, было принято считать, что капитал нуждается в рабочем классе. В конце концов нужны были шахтеры, заводские и сельскохозяйственные рабочие, чтобы добывался уголь, не стояли конвейеры и производилось продовольствие. Эта главная роль рабочего класса и лежит в основе теории трудовой стоимости, она же во многом определяет социалистическую политику «наследника»: «рабочий класс создал все богатство и когда-нибудь получит справедливое вознаграждение». Однако все получилось не так. Возник новый класс информациональных работников, что позволяет пренебречь прежним рабочим классом. Информациональный труд воздействует на «труд общего типа» в такой степени, что нет никаких сомнений относительно того, кто играет в обществе более важную роль. Это проявляется по-разному: иногда «труд общего типа» вытесняется автоматизацией (с применением компьютеризированных технологий), иногда - переносом производства в другие части света (который легко осуществляется планировщиками, владеющими высокими технологиями), иногда - созданием нового продукта, к которому «труд общего типа», будучи негибким, не может приспособиться.

149

В новом мире информациональный труд становится основным производителем стоимости, тогда как рабочий класс находится в упадке, поскольку не способен к быстрым переменам, чтобы держать темп. Если употребить расхожую терминологию, ему не хватает гибкости. В результате политика отворачивается от класса, который окончательно увяз в трясине национальных государств (другое дело - почему он оказывается бессильным в глобализованном мире), и обращается к таким социальным движениям, как феминистские, этнические и экологические. Эти движения гораздо шире, чем традиционные классовые, они апеллируют к различным образам жизни и ценностям своих сторонников. Они тоже глубоко пронизаны информациональным трудом того или иного типа. Вспомните, например, «Международную амнистию», «Гринпис» или «Друзей Земли». Каждое из этих движений имеет глобальные сети, компьютеризированные членские списки и высокообразованных, научно подготовленных и владеющих медиатехнологиями сотрудников и сторонников.

Далее, хотя Кастельс подчеркивает, что информациональный капитализм чрезвычайно могуществен и проникает повсюду, особенно туда, где он подавляет действия, враждебные по отношению к рынку, он продолжает настаивать, что класса капиталистов больше не существует. С тех пор как капитализм стал глобальным, возможности маневра у отдельных государств резко уменьшились, особенно в области национальных экономических стратегий. Это не означает, что действия правительств утратили свое значение - как раз наоборот, поскольку непродуманные шаги вызывают мгновенную реакцию мировой экономики. Однако мы окажемся в заблуждении, если будем думать, что существует класс капиталистов, который контролирует всю мировую систему. Существует, как утверждает Кастельс, «безликий коллективный капиталист» (Castells, 1996, с. 474), но это не какой-либо определенный класс, а например, постоянные биржевые и валютные торги, где остается мало вероятности выйти за пределы капиталистического предпринимательства. И все же функционеры этой системы являются не капиталистами-собственниками, а скорее информациональными работниками, которые становятся игроками первого состава. По этому сценарию бухгалтеры, системные аналитики, финансисты, инвесторы, рекламщики и т.д. обеспечивают функционирование нынешнего капитализма. Кастельс, однако, утверждает, что «великих конструкторов» не существует, поскольку движущая сила встроена в саму систему, и сеть значит больше, чем любой человек или даже организованная группа. Кроме того, следует подчеркнуть, что

150

г

эти люди занимают свои позиции не потому, что являются собственниками капитала, а только лишь благодаря своим экспертным знаниям. Иначе говоря, они информациональные работники того или иного типа, и они возвещают конец как старомодного класса собственников, так и рабочего класса.

И, наконец, у нас остаются необученные и бесполезные для информационального капитализма люди, которых Кастельс относит к «четвертому миру» и для которых не остается никаких ролей, потому что у них нет ресурсов и навыков, которые потребовались бы глобализованному капитализму. Здесь Кастельс напоминает о городской бедноте в США, о тех деклассированных, кто живет бок о бок с информациональными работниками, ставшими центром мировой экономической системы, и именно их бедняки обслуживают, зачастую на очень незавидных условиях, в качестве официантов, нянь, швейцаров и слуг. Кастельс опасается, что в долгосрочной перспективе «труд общего типа» может слиться с деклассированным элементом, если члены рабочего класса не сумеют обрести достаточной гибкости, чтобы удовлетворять запросы новой экономики.

Короче говоря, Кастельс полагает, что информациональный капитализм кардинально трансформировал систему стратификации. Это доказывает и 30%-ная занятость в сфере информационального труда в странах Организации по экономическому сотрудничеству и развитию в Европе. С помощью аргументов, которые перекликаются с современными теориями - от Роберта Райха (Reich, 1991) с его энтузиазмом по поводу «символических аналитиков» и Питера Дракера (Drucker, 1993) с его уверенностью в том, что «эксперты знания» стали «главным ресурсом» капитализма, до Элвина Тофф-лера (Toffler, 1990), который в «обществе знания» отводит центральную роль «когнитариату», - Кастельс доказывает, что информациональный труд есть та сила, которая генерирует перемены, цементирует новую экономику и вообще мыслит, планирует и осуществляет практическое действие, т.е. делает все то, что от нее требует информациональный капитализм.

Таким образом, информациональный труд - тот материал, который скрепляет информациональный капитализм. Как уже было отмечено, он перехватил власть у старомодных капиталистических классов, поскольку владение капиталом уже не обеспечивает первых ролей в современном мире. Те, кто сейчас направляет деятельность компаний, должны обладать информационными навыками, которые дают возможность сохранять жизнеспособность в условиях постоянных перемен и полной неопределенности. Сейчас уже мало просто сидеть на куче товаров - без информационального

151

труда, который будет держать темп, все будет потеряно. Соответственно эти информациональные работники, которые способны анализировать, определять стратегии, эффективно общаться, находить новые возможности, составляют ядро капиталистического предпринимательства.

Для таких людей конкретная специализация менее важна, чем способность к адаптации. Это люди самопрограммируемые, умеющие обучаться и переобучаться по мере необходимости. Все это делает их в высшей степени приспособленными к выживанию в быстро меняющемся и устрашающе «гибком» мире информацио-нального капитализма. Ушли в прошлое времена, когда человек имел обеспеченную работу в бюрократическом аппарате, теперь он заключает контракт на время осуществления того или иного проекта. Многих это пугает. Хотя для информациональных работников это не страшно, поскольку они в состоянии с помощью «портфолио», куда вносятся записи об их достижениях в проектах с их участием, находить для себя новые вакансии (Brown and Scase, 1994). Такие старые ценности, как, например, преданность компании, постепенно выходят из употребления. Эти новые кочевники с удовольствием переходят от проекта к проекту, полагаясь каждый раз не столько на корпоративную бюрократию, сколько на свои сетевые контакты. Они не ищут надежности и защищенности, их радует возможность проявить свои силы и оказаться на уровне высших достижений в своей области. Разумеется, какое-то время они работают на ту или иную компанию, но эмоционально не привязаны к ней: закончив проект, такие работники без сожаления ее покидают. Представьте себе независимого журналиста, который берется за интересный репортаж; программиста, занятого той частью программного обеспечения, которая находится у него в разработке, и связанного с сотнями единомышленников по всему миру; профессора, для которого в первую очередь важна оценка коллег, а не университетского начальства.

Тут нельзя избежать сравнения с «трудом общего типа». Работники физического труда привязаны к месту, не гибки, им нужна уверенность в том, что они сохранят рабочее место, они могут изо дня в день делать одну и ту же работу, используя некогда полученные навыки, а информациональные работники не просто могут меняться - они жаждут перемен. Информациональный работник стал сейчас главным источником богатства, предоставляет ли он необходимые торговле бухгалтерские услуги, занят ли он наукоемкой работой, как, например, программирование или биотехнологии, моделированием модной одежды, рекламой или просто поиском наиболее эффективных способов доставки готовой продукции.

152

Меритократия?

Такое прославление информационального труда сильно напо-минает старую идею меритократии, когда успех достигается не за сЧет унаследованных преимуществ, а за счет способностей и усилий, приложенных во время обучения. Судя по всему, информа-циональный труд, вне зависимости от конкретной специальности, требует хорошего образования. Университеты проявляют желание прививать студентам «конвертируемые навыки», чтобы, окончив учебное заведение, они могли удовлетворить любые запросы работодателей. В число таких «конвертируемых навыков» входит способность к общению, работа в команде, умение разрешать проблемы, адаптивность, готовность «учиться всю жизнь» и т.д. Неслучайно в развитых странах в соответствующих возрастных группах 30% получают высшее образование. Отношение Кастельса к теме информационального труда напоминает нам о меритократии, поскольку он настоятельно подчеркивает, что успех зависит не от (унаследованного) капитала, а от информациональных способностей, которые приобретаются главным образом в университетах. После этого двери для таких работников, кто получил подтверждение своих возможностей в виде университетского диплома, открываются, хотя для дальнейшего успеха необходим «портфолио» личных достижений. Кастельс в такой степени исповедует принцип меритократии, что постоянно подчеркивает ведущую роль информационного капитала для современного капитализма, утверждая при этом, что обладания экономическим капиталом недостаточно для удержания рычагов власти. Значит, двери открыты для тех, кто имеет университетский диплом или степень и кому удается собрать внушительный «портфолио» достижений. И, напротив, двери закрываются перед теми, кто, даже обладая унаследованными преимуществами, неспособен получить квалификацию информационального работника.

Из этого вытекает, что стратификационная система информационального капитализма неуязвима, ибо справедлива. Стоит задуматься над тем, как это отличается от традиционной картины капитализма, где рабочий класс создает прибыль, которая затем экспроприируется богатыми не благодаря унаследованным свойствам, а просто потому, что обществом правит капитал, в зависимости от которого находится рабочий класс по чисто экономическим причинам.

153

Критический анализ

Доказательства Кастельса, сколь бы меритократичны они ни были, вызывают вопросы. Они на удивление знакомы и, значит дают основания для того, чтобы поставить под сомнение новизну самого явления. Кастельс делает упор на преобразующих качествах и характеристиках информационального труда, что напоминает более ранние заявления о том, что мир меняется благодаря «экспертам» разного рода. Андре Гори (Gorz, 1976), Серж Малле (Mallet, 1975), Кеннет Гэлбрайт (Galbrait, 1972) Дэниел Белл (Bell, 1973) и так вплоть до Анри Сен-Симона (Тейлор, 1976) - все они, описывая роль образованных членов общества, указывали на их какие-то отличия. Одни выделяли их технические навыки, другие - когнитивные способности, третьи - формальное образование. Но, по сути, все они утверждали одно: образованные элиты играют в обществе ключевую роль. Такая позиция в любом случае технократична, в большей или меньшей степени. Она основана на предположении, что разделение труда и технология определяют неизбежную иерархию власти и оценки, что становится причиной «естественного» неравенства, имеющего внесоциальную природу, хотя и влекущего за собой огромные социальные последствия (Webster and Robins, 1986, с. 49-73).

Вторая проблема состоит в том, что понятие информационального труда у Кастельса слишком уж широко. Он по очереди выделяет образование, навыки общения, организационные способности и научное знание, и все это охватывается одним определением. Иногда кажется, что Кастельс говорит немногим более того, что для координации дисперсной деятельности требуются люди с организационными способностями или обученные менеджменту. Еще в классическом труде Робера Мишеля ([Michels, 1915] 1959) Political Parties описание олигархических лидеров очень напоминает информациональный труд в интерпретации Кастельса: организационные знания, навыки общения с медиа, ораторские способности и т.д.

Всеохватной дефиниции Кастельса недостает аналитической силы. Он может одновременно описывать информационального работника как человека, обладающего достаточными навыками работы с ИКТ, как исследователя, для которого теоретические принципы и научное знание - основные качества как менеджера в самом общем смысле слова, которому нужны организационные навыки и способность к стратегическому планированию. Под это определение подпадает и биржевой маклер в Сити, и инженер водоснабжения в Кумберленде. Для Кастельса они оба - инфор-

154

рациональные работники, как и хирург в больнице. Все эти люди могут иметь высокие квалификацию и уровень образования, но никаким ярлыком их нельзя объединить в гомогенную группу. Можно даже с достаточной уверенностью утверждать, что плотник, работающий на себя, принадлежит к той же категории, что и менеджер в импортно-экспортной фирме. Обоим необходимы навыки эффективного общения, умения анализировать, просчитывать и координировать свою деятельность. Понятие информациональ-ного труда у Кастельса столь широко, что может относиться практически к любой группе людей, исполняющих хотя бы минимально лидерские роли, в том числе и в классических «пролетарских» организациях, как, например, профсоюзы.

Информоциональный труд в историческом развитии

Согласившись на какое-то время с тем, что информациональ-ный труд занимает все большее место на рынке труда, можно задать вопрос относительно его новизны, объемов и значения. Книга историка Гарольда Перкина The Rise of Professional Society (Perkin, 1989) может послужить полезным источником, поскольку показывает движение в сторону преобладания профессионального труда, в отличие от Кастельса, не в последние десятилетия, а в течение более чем столетия. Историю Англии начиная с 1880-х годов, доказывает Перкин, можно рассматривать как возникновение «профессионального общества», в котором определяющим становится «человеческий капитал, созданный образованием» (с. 2). Профессионалы, бесспорно, информациональные работники, хотя их доминирование возрастает на протяжении более чем столетия. Это длительное и постоянное доминирование информационального труда вызывает сомнение и в том, что он является чем-то новым, и в самом аргументе, который отдает ведущую роль экспансии этой категории работников.

Кроме того, можно задать вопрос, насколько новы отрасли, которые интенсивно используют знание. Аналитики сейчас испытывают энтузиазм по поводу биотехнологий и программного обеспечения, но есть и в прошлом столь же очевидные примеры бизнеса, построенного на знании. Нефтехимия, фармацевтика, авиационная и космическая техника, производство электроэнергии и даже банковское дело уходят корнями в первые десятилетия XX в. и внесли значительный вклад в ВНП и в решение проблемы занятости. Стоит также упомянуть физику твердого тела, атомную энергетику, радар-

155

ные технологии, реактивные двигатели, производство пластмасс и телевидение, которые оказали весьма серьезное влияние на промышленность (а также на повседневную жизнь), и каждая из этих отраслей требует высокой степени применения знаний, хотя все они начали развиваться в межвоенный период.

Перкин также указывает, что высшее образование не дает привилегированного положения. Не менее важно позиционирование на рынке и возможность завладеть рычагами влияния на него. Даже беглый взгляд на современный капитализм позволит понять, что большинство информациональных работников зависят от места на рынке, что совсем не соответствует образу всемогущего брокера, нарисованному Кастельсом. С середины 1970-х годов произошло резкое увеличение числа работников некоторых профессий (университетских преподавателей, архитекторов, исследователей, библиотекарей и врачей), огромный рост людей, получивших высшее образование, и в то же время спад отдачи от него. Почти все свидетельствует о значении не столько информационального труда, сколько места на рынке, которое вне зависимости от интеллектуальной одаренности работника оказывается решающим фактором. Увеличение доли информационального труда практически, если не совсем, не повлияло на решающую роль капитала в сфере труда.

Здесь стоит остановиться на том, как быстро все аналитики отметили, что возрастание числа работников с высшим образованием указывает на рост информационального труда. Тут следует задать неловкие вопросы относительно изменившихся стандартов в разросшейся системе высшего образования, а также о том, насколько полученное образование соответствует дальнейшей работе. Следовало бы также задать серьезные вопросы о стандартах высшего образования, поскольку в него вовлекается все больший процент соответствующих возрастных групп, но хотя об этом ведутся дискуссии (Phillips, 1996), вряд ли можно испытывать большие сомнения по поводу того, что наблюдается значительное раздувание спроса на квалифицированный труд со стороны работодателей, даже когда работа сама по себе не требует особых навыков. Например, есть признаки того, что университетские степени становятся классическим симптомом позиционирования: чем больше выпусников с дипломами, тем меньше эти дипломы ценятся при получении престижной работы и тем выше относительный престиж университета, который выдал этот диплом.

Это влечет за собой проблему - особенно в отношении роли личных заслуг в информационном труде, которую Кастельс упорно подчеркивает, - доступа в самые престижные университеты, дающие возможность делать карьеру на самым высоком уровне

156

информационального труда, который становится двигателем ин-формационального капитализма. В Великобритании наблюдаются признаки того, что самые привилегированные университеты, Кембридж 0 Оксфорд, оказываются все более закрытыми для людей с неподходящим социальным происхождением. При том что только 7% в соответствующей возрастной группе учатся в частных школах, их выпускники составляют половину обучающихся в Оксфорде и Кембридже (Adonis and Pollard, 1997), хотя раньше их доля достигала трети от соответствующей возрастной группы. Трудно не заметить, что непропорционально большое число студентов привилегированного происхождения обучается в самых престижных университетах. И это не вопрос университетских предрассудков. Это, скорее, показатель того, что частные школы очень хорошо учат своих учеников сдавать публичные экзамены, в наибольшей степени определяющие поступление в университет. Здесь возникает важнейшая тема, не освещенная Кастельсом: не действует ли явно мери-тократическая социальная система по-прежнему в пользу определенных социально-экономических групп.

Устойчивость класса собственников

Хотя бесспорно, что глобализованный капитализм - явление беспокоящее и порождающее неуверенность у всех, кого этого касается, в том числе и у корпораций, существуют достоверные доказательства, что главные держатели активов относятся к классу собственников, которым принадлежит значительная часть собственности корпораций. В этом отношении важнейшим источником становятся работы Джона Скотта (Scott, 1982, 1986, 1991, 1996), хотя они не целиком посвящены информациональному труду, но в то же время во многом перекликаются с книгой Кастельса. Например, Скотт напоминает, что важнейшие изменения в капитализме связаны с переходом от персональных форм контроля к контролю неперсональному. То есть определенно индивидуальное владение фирмами пошло на убыль, на его место пришло владение распыленное. В наше время корпорациями в большинстве случаев владеют различные организации, такие как банки и страховые компании, а также индивидуальные владельцы, которые имеют очень небольшой процент акций.

Кастельс это тоже признает, но потом, опираясь на традицию социологии менеджмента, утверждает, что «класс менеджеров» управляет этими корпорациями и благодаря своим менеджерским способностям «является ядром капитализма в его информацио-

157

нальной фазе» (Castells, 1997a, с. 342). Однако Скотт показывает: рост числа владельцев корпораций не означает, что класс капиталистов утрачивает контроль над ними, поскольку он связан сетями, в основе которых лежит совместное владение акциями и которые обеспечивают удержание ими позиций благодаря «констелляции интересов» (Scott, 1997, с. 73).

Вопреки Кастельсу оказывается, что существует класс капиталистов, который находится на вершине капиталистической системы (Sklair, 2001). Он менее безлик, чем это представляется Кастельсу, хотя этот класс собственников, возможно, и не напрямую руководит капиталистическим производством. Кастельс совершенно прав, обращая внимание на нестабильность и непредсказуемость капитализма во все времена, а особенно в наше время. Стоит только поразмышлять о новостях из Юго-Восточной Азии и Латинской Америки или о трясине теперешней России, чтобы оценить подвижность, даже неконтролируемость современного капитализма. Тем не менее это не означает, что высшие эшелоны системы не монополизированы группой собственников.

Бесспорно, произошло частичное размежевание «механизмов воспроизведения капитала» и «механизмов воспроизведения классов» (Scott, 1997, с. 310).То есть капиталисты все еще могут передавать свою собственность наследникам, но уже не в состоянии передать связанные с этой собственностью позиции топ-менеджеров. Однако это размежевание, которое в значительной степени обязано высоким требованиям к образовательному уровню, зашло не слишком далеко. Скотт полагает, что класс собственников по-прежнему формирует «пул, из которого рекрутируются топ-менеджеры». Более того, класс собственников получает особые преимущества в образовательной системе, так что он и будет обладать высокой информациональной квалификацией, на которой делает акцент Кастельс. В этом заключается причина той исключительности, эксклюзивное™, которую дает поступление в Оксфорд или Кембридж. Скотт пишет, что

класс капиталистических собственников имеет интересы во всей корпоративной системе и способен поддерживать свое существование благодаря монополизации системы образования, как и благодаря монополизации богатства. Он стоит на верхней ступени стратификационной лестницы, пользуясь наилучшими возможностями по сравнению с подчиненным обслуживающим классом, который и образует все иерархические ряды корпораций.

(Scott, 1997a, с. 20).

158

Бесспорно, что все топ-менеджеры - информациональные работники, однако большой ошибкой было бы ставить их в один ряд с программистами, бухгалтерами и журналистами, которые также работают с символами. На вершине глобализованного капитализма действительно находятся информациональные работники, но они оказались там по большей части благодаря привилегированному происхождению, привилегированному образованию и неоценимому преимуществу - унаследованному богатству. Дело в том, что с связи с глобализацией капиталистический класс приобрел разнообразие. Но и при этом есть признаки диспропорционального влияния групп собственников, что также показывает высокую способность к самовоспроизводству (Useem, 1984).

Истоки информсщионального капитализма

Теперь я бы хотел вернуться к более концептуальным аспектам «информационной эпохи». Кастельс проводит различие между тем, что он называет информациональным способом развития и капиталистическим способом производства. Капиталистический способ производства исходит из марксистской традиции и связан с рыночной экономикой, производством ради прибыли, частной собственностью и т.п. Однако способ развития имеет отношение к средствам производства заданного уровня богатства. Индустриализм был одним способом развития, теперь же мы имеем дело с «социотехнической парадигмой», информациональным способом развития, который нам представляют как новый путь создания богатства. По Кастельсу, информациональный способ развития - это когда «воздействие знания на знание само по себе становится главным источником производительности». Как уже отмечалось, Кастельс полагает, что историческое совпадение кризиса капитализма в 1970-х годах и «информационной революции» породило современный информациональный капитализм.

Но давайте немного поразмышляем над концептуальным аппаратом, который был здесь использован. Утверждается, что мы можем рассматривать изменения по двум отдельным осям: по способу производства и по способу развития, когда первый обеспечивает богатство, а второй организует его. Тут уместно вспомнить новаторскую работу Дэниела Белла. Как известно, Белл создал концепцию постиндустриального общества, позже названного им информационным, хотя его аргументы лежат в чисто веберовском русле. Мануэль Кастельс, утверждая, что принадлежит к более радикальной

159

интеллектуальной традиции, выражает благодарность своему предшественнику как «праотцу... информационализма» (с. 26). Однако совпадения между ними гораздо глубже, чем предполагает такое беглое упоминание, и в них кроются наиболее серьезные проблемы подхода Кастельса.

В этом контексте полезно вспомнить теоретические предпосылки Дэниела Белла, потому что они очень близки позиции Кастельса. Стоит также не упускать из виду, что теория Белла исходит из марксизма, ставшего некогда отправной точкой и для Кастельса. В книге The Coming of Post-Industrial Society тезис о рождающемся «информационном веке» построен на положении Белла о том, что техника и технология производства стали важнее, нежели определенная социальная система, которая выросла из них. То есть если марксисты утверждают, что фундаментальные перемены происходили, когда рабовладение сменялось феодализмом, а феодализм - капитализмом, то Белл доказывает, что перемены шли от сельского хозяйства к индустриачизму и постиндустриализму, высшей стадией которого становится информационное общество. В квазимарксистской терминологии Белла, «производительные силы [технология] заменяют социальные отношения [собственность] как основную ось общества» (Bell, 1973, с. 80).

Здесь Белл бьет Маркса козырем Вебера. Классовая борьба «производственных отношений» становится менее значимой, чем тусклый призыв «больше за меньшее», т.е. эффективности, особенно проявляющейся в технологических инновациях. Как бы Белл ни открещивался, он все равно исходит из принципа технологического детерминизма, поскольку, по его мнению, именно это и лежит в основе всей социальной и политической жизни. В соответствии с веберовской традицией американской социологии Белл приходит к выводу, что крупнейшие исторические сдвиги происходили в период смены доиндустриализма индустриализмом и позже - постиндустриализмом, причем каждая фаза отмечалась техническими усовершенствованиями, которые вызывали огромное повышение производительности.

Это тот же самый тип аргументации, который мы находим у Кастельса. Хотя аналитическое разделение, которое он проводит между способом производства и информациональным способом развития, дает ему возможность назвать период, который мы сейчас проживаем, информациональным капитализмом, абсолютно ясно, что реальным двигателем перемен стала «технологическая революция, построенная на информационных технологиях, [которые] в ускоряющемся темпе трансформируют материальную основу общества» (Castells, 1996, с. 1). Кастельс постоянно проводит

160

мысль о том, что «информационная технологическая революция» становится фундаментом, на котором строится здание сетевого общества. А это с неизбежностью означает, что Кастельс, отбросив свой извечный радикализм, придерживается технократических взглядов на развитие общества, как и Дэниел Белл, а также все прочие теоретики «информационной эры» (Кшпаг, 1995). Если, как предполагается, мы входим в сетевое общество, пусть даже не конкретизируя его влияние, Кастельсу придется отвечать на обвинение в том, что, несмотря на некоторые различия в терминологии, он оценивает перемены как развитие через иерархически выстроенные фазы, хорошо известные тем, кто знаком с постиндустриальной теорией: трудно увидеть разницу между переходом от индустриализма к постиндустриализму (терминология Белла) и переходом индустриализма к информационализму (Кастельс предпочитает этот термин). В любом случае отсюда вытекает, что, по его мнению, определенная технологическая база служит предпосылкой и определяет всю социальную и политическую жизнь.

Более того, это не только вопрос сужения политического выбора (хотя это, разумеется, так), но и позиция, которая резко противоречит большому числу социологических исследований технологических изменений, особенно тех, в которых утверждается, что ошибочно воспринимать технологию как автономный, асоциальный феномен, оказывающий при этом решающее воздействие на общество. В этом Кастельс серьезно расходится с современной социологической наукой, которая, несмотря на разные позиции авторов и школ, все же отрицает «технологический» подход к переменам и предпочитает изучать, каким образом технологические инновации встраиваются в социальные отношения (Dutton, 1996).

Смена эпох

Здесь будет уместно подробнее остановиться на положении Кастельса о том, что информациональный капитализм знаменует смену эпох. Поскольку капитализм не утрачивает позиций, вполне понятно, что Кастельс уверен - как возвещает само название его трилогии, - что мы вступили в «информационную эпоху». Я уже изложил возражения против технологического детерминизма, который лежит в основе объяснений Кастельса наступивших перемен. Теперь я хотел бы продвинуться дальше в этом направлении и поразмышлять над вопросом: как можно индентифицировать смену эпох? В ходе этих размышлений я намереваюсь поставить под сомнение саму концепцию информации у Кастельса и буду пы-

161

11 - 2647

таться доказать, что она расплывчата, эклектична и запутанна, хотя и занимает центральное место в его описании смены эпох.

Вполне понятно, что эпохальные сдвиги невозможно прямо идентифицировать с помощью коренных изменений в развитии. Например, войны и эпидемии влекут за собой такие тяжелые последствия, как голод и религиозные кризисы, однако для того чтобы представить их как признак смены эпох, необходимо вставить их в рамку интерпретации. Я бы хотел подчеркнуть, что это не означает отрицания важности того или иного события или процесса, а лишь указывает на то, что в подобных случаях избежать интерпретации представляется невозможным. К тому же это не предполагает, что у каждого свое представление об эпохальных сдвигах: существуют факты, которые можно привести как веские доказательства, и одни маркеры воспринимаются с большим доверием, чем другие. Короче говоря, я благожелательно отношусь к трудам об исторических эпохах и убежден в их основательности, однако допускаю, что смена эпох там самоочевидна, опираются ли доказательства на политические тенденции, экономические процессы или технологические инновации.

Мартин Олброу (Albrow, 1996) в своем интересном исследовании «Глобальная эпоха» подчеркивает, что всегда существуют альтернативные способы идентификации крупнейших перемен. Он выделяет три исторические эпохи: средневековую эпоху, эпоху модерна и глобальную эпоху. Глобальная эпоха, в которую мы вступили, явилась результатом стечения многих факторов, но отмечена в первую очередь тем, что главной точкой отсчета - в экономике, политике, образовании, экологии - теперь становится земной шар. Марксисты, разумеется, найдут иные отличительные признаки, их деление будет иным, а именно рабовладение, феодализм, капитализм. Дэниел Белл, о котором речь шла ранее, пользуется иным набором индикаторов: доиндустриальная, индустриальная, постиндустриальная эпохи. И хотя Мануэль Кастельс сравнительно мало внимания уделяет этой теме, совершенно ясно, что для него вступление в информационную эпоху означает исторический разрыв со всем, что было раньше.

Кастельс явно считает очень весомой в этой трансформации роль информационального развития. Можно согласиться с этим, однако хотелось бы спросить, что он подразумевает под информацией, описывая новую эру. В своей трилогии он придерживается различных концепций: для сетевого общества главная характерная черта - потоки информации, для автоматизации трудовых процессов - электронные устройства, для информационального труда - коммуникативные и аналитические навыки, затем он утверждает, что информационализм - это «воздействие знания на зна-

162

ние как основной источник производительности» (Castells, 1996, с. 17), а позже заявляет что «информационализованное» общество - это общество, в котором «генерирование, обработка и передача информации становится основным источником производительности и власти». Легко понять, что все эти концепции информации означают не одно и то же. Например, воздействие «знания на знание» трудно поместить в категорию информационных потоков, так как, например, промышленный дизайнер может создать добавленную стоимость продукта креативным усилием, однако для этого он не слишком нуждается в информационных сетях. Неоднозначно и определение «сеть», так как она может состоять из двух человек, беседующих по телефону, или же передавать огромные объемы электронной информации.

Было бы вполне уместно задать Кастельсу вопрос, какое определение наиболее подходяще для описания новой эпохи. Я уже говорил, что он, как правило, возвращается на привычную почву - к технологиям, особенно к ИКТ, которые определяют «ин-формациональный способ производства», хотя это не слишком хорошо увязывается с его настойчивым утверждением о центральной роли информационального труда. На самом деле Кастельс, разумеется, воспользовался большим спектром дефиниций, вероятно, потому что сам факт увеличения объемов информации и движения ее между акторами и различными пунктами и есть то, что определяет новую эпоху.

Тем не менее сближение дефиниций явно недостаточно, так как все равно повисает главный вопрос: какая же информация является идентифицирующей для новой эпохи? Прямо Кастельс на него не отвечает, но можно понять, что любая, а это не будет работать, так как мы должны отличать более значимую информацию от менее значимой. В этом легче разобраться, если мы в эвристических целях подумаем об альтернативной концепции информации. Опираясь на работу Десмонда Бернара (Bernar, 1954) или более недавнюю книгу Нико Штера (Stehr, 1994), можно разделить историю на эпохи в соответствии с ролью теоретического знания, которое мы можем определить как абстрактную, поддающуюся обобщению информацию, кодифицированную в текстах разного рода.

Бернар делит историю на периоды в соответствии с тем, как использовалось теоретическое знание. Таким образом, XVII- XVIII вв., период научной революции, характеризовался успехами в теоретическом знании, что имело очень небольшое практическое значение (это было время Коперника, Кеплера, Галилея, Ньютона и других ученых, чьи исследования движения планет, силы притяжения и т.п. просвещали, но на практике были непримени-

163

мы). Второй период, по Бернару, - индустриальная революция, он! охватывает вторую половину XVIII и XIX в. и характеризуется огромными практическими изменениями, хотя совершали эти прорывы люди, в большинстве своем не осведомленные в теоретическом знании. Напротив, такие изобретатели, как Джордж Стивенсон, развивали технологии, удовлетворяя практические нужды. Третья и последняя эпоха - в терминологии Бернара, научно-технологическая революция- происходит в XX в., когда теоретическое знание становится тесно связано с практической деятельностью. Примеров тому множество - от авиации и космонавтики до радаров, тканей и пластмасс, и всюду теоретическое знание играет ключевую роль в создании технологий. Историк Эрик Хобсбаум (Hobsbawn, 1994) разделяет это мнение и пишет, что в XX в. «место водителя занимали теоретики... они говорили практикам, что искать и что можно найти в свете их теорий» (с. 534-535).

Я вовсе не собираюсь убеждать читателя, что теоретическое знание - признак, по которому история делится на эпохи (хотя как точка зрения мне это кажется интересным). Представив альтернативное деление, я просто хочу поставить вопрос о пригодности обозначения «информационной эпохи» Кастельса. В его картине теоретическое знание не присутствует, хотя факт, что оно играет ключевую роль в современном мире, лежит на поверхности. Кроме того, альтернативная концепция дает нам возможность понять, насколько туманную дефиницию дает информации Кастельс.

Резюме

Было бы крайне неприятно заканчивать эту главу, посвященную в основном Кастельсу, на такой неприятной ноте. Его трилогия - это огромный труд, который заслуженно выдвинул автора в ряд ведущих исследователей информационной эпохи. И как анализ направления и динамики развития современного мира эта работа никем не превзойдена. Она демонстрирует, что информационные потоки и сети, которые их используют, занимают в наше дни центральное место. Тем не менее в его работе есть проблемные точки, касающиеся существенных предметов: недооценка значительности классового неравенства, соотношение континуума и перемен в его доказательствах, неясность, что же он понимает под информацией, а также неизжитый технологический детерминизм, который лежит в основе его тезисов. Ни один аналитик информации не проиграет, если начнет с работы Мануэля Кастельса, но заканчивать на этом попытки адекватного описания информационной эры нельзя.

6

ИНФОРМАЦИЯ И РАЗВИТЫЙ КАПИТАЛИЗМ

Герберт Шиллер

Все, кому приходится заниматься анализом развития современного общества, признают, что в нем чрезвычайно возросла роль информации и информационных технологий. Даже беглый взгляд убеждает, что сегодня мы сталкиваемся, например, с существенно большим, чем ранее, количеством графических образов и способов их распространения. Сегодня весь мир опутали информационные сети, работающие в реальном масштабе времени и передающие данные с такой скоростью, которая делает телеграфию и телефонию 1970-х годов безнадежно устаревшими. Общеизвестный пример - стремительное распространение Интернета: к концу 2000 г. доля домохозяйств в Великобритании, которые имели к нему доступ, составляла уже треть и быстро росла. Сегодня можно смело держать пари, что к моменту выхода этой книги из печати доступ к сети из дома, из публичной библиотеки или с работы получит уже подавляющая часть британских граждан. Трудно не считаться с тем, что использование текстовых процессоров и рабочих станций стало привычным делом, нельзя больше не замечать детей, играющих в компьютерные игры дома и в салонах игр, нельзя закрывать глаза на экспансию рекламы и на превращение рекламодателей в основных спонсоров спортивных мероприятий, невозможно не считаться с опытом прямой почтовой рассылки рекламы и тем распространением, которое получают корпоративные рекламные акции. Короче говоря, «информационный взрыв» - это бросающаяся в глаза примета нашего времени, и любая попытка игнорировать эту особенность превратила бы рискнувшего на это социолога в аутсайдера.

Как мы убедились ранее, есть ученые - наибольшей известностью из них пользуется Дэниел Белл, - которые во всех перечисленных явлениях видят знамения формирующегося у нас на глазах «информационного общества». Для них новизна и необычность происходящего - уже достаточное основание объявить о наступлении новой эпохи и считать, что с прошлым покончено. В этой

165

главе я хотел бы обратить внимание на тех, кто не согласен е такой интерпретацией, на анализирующих понятие «эра информации» марксистов (хотя, быть может, правильнее было сказать «парамарксистов»*). В качестве их представителя выбран Герберт Шиллер - мыслитель, который признает влияние информации на общественное развитие и рост этого влияния в XX в. и даже согласен с ее осевым значением для разворачивающихся в мире событий, но при этом утверждает, что информация и коммуникация - лишь основные составляющие давно сформировавшейся и хорошо известной капиталистической формации.

Сегодня в обществе бытует мнение, что марксизм - это отжившая догма, сторонники которой упорствуют в своем мнении, что за прошедшее столетие ничего существенно не изменилось. С этой точки зрения марксистский мыслитель, который признает и даже настаивает на том, что мы живем в эпоху, когда «производство и распространение... «информации» становится для всего общества важнейшим - по любым меркам - и абсолютно необходимым делом», выглядит несколько странно (Schiller, 1976, с. 3). Но, возможно, устоявшее мнение о парамарксистах - лишь наш предрассудок. Конечно, кое-кто из них в своем анализе общественных явлений двигается по проторенной колее, но есть и те, кто очень тонко ощущают тенденции развития информационной сферы. Среди них Герберт Шиллер был, конечно, ведущей фигурой, но в Великобритании есть еще Питер Голдинг, Грэм Мердок, Николас Гарнэм, в Нидерландах - Сиз Хамелинк, во Франции - Арман Маттлар, в Финляндии - Каарле Норденстренг и Винсент Моско, Джеральд Сассман, Стюарт Ивен - в Америке. Они предлагают разумный и систематичный подход к анализу современного капитализма и роли информации и информационных технологий. Используя марксистскую методологию, эти исследователи приходят к результатам, которые заслуживают серьезного внимания.

Герберт Шиллер (1919-2000) был наиболее выдающимся представителем группы так называемых критических теоретиков (аме-

* Я использую оба эти термина в широком смысле, имея в виду интеллектуальную традицию, сторонникам которой свойственно оперировать такими понятиями, как «классовая борьба», «накопление капитала», и которые в целом приписывают экономическим отношениям решающую роль в истории. Хотя для марксистов и даже для парамарксистов (к последним я отношу тех авторов, на которых марксизм в повлиял, но не до такой степени, чтобы они анализировали действительность в терминах ортодоксального марксизма) характерны радикализм в политике и симпатии к левым, я бы не хотел считать, что их политические взгляды лишают их работы научной ценности.

166

риканский эвфемизм для исследователей, придерживающихся марксистской ориентации), размышлявших в конце прошлого сто-детия над тенденциями развития информационной сферы. Как и Даниэл Белл, Шиллер был типичным интеллектуалом поколения 1930-х годов, выросшим в Нью-Йорке. Однако в отличие от многих своих сверстников с нью-йоркскими корнями, для которых alma mater был Сити-колледж (City College - CCNY), Шиллер с возрастом не изменил своего радикального мировоззрения (Bloom, 1986). Его мировоззрение сформировалось между двумя мировыми войнами в период Великой депрессии, когда его отец целое десятилетие был безработным, и за годы военной службы (1943-1948), которые Шиллер провел в Северной Африке и в Европе. Хотя он и сам вырос в крохотной квартирке, Шиллер был глубоко потрясен картиной нищеты, увиденной им в Марокко и Алжире. А в Германии его просто шокировала легкость, с которой представители оккупационных властей Великобритании и Соединенных Штатов, почувствовав рост антикоммунистических настроений, возвращали во власть нацистов. В течение всей своей взрослой жизни Герберт Шиллер оставался левым. Он всегда испытывал повышенный интерес к тому, что происходило в мире, который потом назовут «третьим», и где на грани нищеты живет большая часть человечества. А то, что он своими глазами увидел в Берлине, заставило его скептически относится ко всем заявлениям американского правительства о якобы благородной миссии, которую оно выполняет за рубежом и у себя на родине. Хотя исследованиями в области информации и теории коммуникации Шиллер занялся относительно поздно - свою первую книгу он опубликовал в 1969 г. - и всего лишь несколькими годами раньше занялся преподаванием в этой области, ему удалось внести существенный вклад в понимание сущности «эры информации». Не последнюю роль в этом сыграло его регулярное участие в конференциях и семинарах по всему миру, на которых он широко демонстрировал незаурядные способности как оратор и полемист. Высокий и угловатый, Шиллер на многих, кто видел и слышал его, производил неизгладимое впечатление своим юмором и красочной речью с неистребимым нью-йоркским акцентом. Его влияние в научном мире укреплял и неистощимый поток статей и книг, из которых наиболее значимыми стали Mass Communications and American Empire, 1969; The Mind Manager, 1973; Who Knows? 1981; Information and the Crisis Economy, 1984 и Culture Inc., 1989. Кроме того, к Шиллеру прислушивались еще и потому, что он касался вопросов, которые поклонники концепции информационного общества оставляли в стороне: всего, что связано с бед-

167

ностью, с социальным неблагополучием и с положением народов, живущих за пределами Европы и Северной Америки.

Политическая экономия

Хотя Герберт Шиллер и занял в 1970 г. должность профессора процессов коммуникации в Калифорнийском университете в Сан-Диего (Калифорния) и оставался в этой должности 30 лет, до самой смерти, первоначально он получил экономическое образование. Учитывая его подготовку и интересы, а также склонность к радикализму, нет ничего удивительного в том, что он сыграл ведущую роль в развитии того направления исследования информации и коммуникации, которое получило название политико-экономического подхода. Этому подходу свойственен ряд особенностей (см. Golding and Murdock, 1991), из которых три представляются особенно важными.

Во-первых, это стремление увидеть за информацией, скажем, в форме газетной статьи или телевизионного сценария, ее скрытую сущность. Обычно речь идет о таких экономических характеристиках, как структура собственности СМИ, источники рекламных поступлений, доходы аудитории. Политические экономисты склонны видеть в этих структурных элементах то, что незаметно влияет на содержание телевизионных новостей или на типы создаваемых компьютерных программ. Во-вторых, сторонники политико-экономического подхода настаивают на системном анализе процессов коммуникации и обработки информации. То есть они прилагают все мыслимые усилия, чтобы определить место конкретной сети кабельного телевидения или компании, разрабатывающей программное обеспечение, во всей социально-экономической системе. Как мы увидим, этой системой неизменно оказывается капитализм, а отправной точкой, с которой политические экономисты начинают свой анализ и к которой они многократно возвращаются, то, какое значение для капиталистической системы в целом имеет данное состояние и вероятное направление развития информационной сферы. Иными словами, они всячески подчеркивают важность целостного подхода к этой сфере. Однако предвзятые критики почему-то считают, что такой анализ схематичен и ограничен, поскольку все заранее продиктовано вездесущей «системой», ничто не может существенно измениться. И здесь возникает важное «в-третьих». Речь идет о роли истории, о периодизации процессов и явлений. Политические экономисты подчеркивают при этом важность различных стадий развития капитализ-

168

а и возникающих на этих стадиях дополнительных возможностях и ограничениях.

Последняя тема часто возникает в работах Шиллера, которого особенно интересовали выявившиеся тенденции в развитии коммуникации. Он исходит из того, что для современного состояния капитализма особое значение имеют информация и коммуникация, поскольку они тесно связаны со стабильностью и благополучием данной экономической системы. Возвращаясь к плодотворным идеям, высказанным Гансом Магнусом Энценсбергером в его эссе, опубликованном в начале 60-х годов, Шиллер и его единомышленники рассматривают «производство, основанное на интеллекте», как фактор, который по многим причинам станет «в XX в. ключевым для экономики» (Enzensberger, 1976, с. 10). К этой теме Герберт Шиллер возвращался многократно:

Н

ет сомнения в том, что сегодня мы производим больше информации, чем когда-либо ранее. Нет сомнения и в том, что подобных средств для создания, хранения, поиска, обработки и распространения информации не было никогда раньше, и это относится как к их количеству, так и к качеству. Замечательна и сложившаяся инфраструктура создания, хранения и распространения информации.

(Schiller, 1983a, с. 18).

С такого рода утверждений начинают и другие исследователи, но большинство из них видят в этом признаки возникновения нового общества. К Шиллеру это не относится. И после появления сложных технологий обработки информации приоритеты капитализма и присущие ему конфликты остаются неизменными. Таким образом:

вопреки мнению, что капитализм меняет свою природу, основные императивы рыночной экономики остаются теми же самыми, какие бы изменения ни происходили в технологической и информационной сферах.

(Schiller, 1981, с. xii).

Важно понять, в чем сущность парамарксистского анализа. Да, говорит сторонник такого подхода, конечно, изменения налицо, некоторые из них очень важные, но тем не менее капитализм и определяющие его черты остались теми же самыми. Например, Дуглас Келлнер (Douglas Kellner, 1989b) признает, что «совре-

169

те в качестве примера кластер компаний, которые доминируют в энергетическом секторе нашей экономики: Shell, BP, Exxon, Texaco и несколько других. Все они огромные, централизованные пред, приятия, при том что их деятельность охватывает гигантские тер. ритории, распространяется на несколько континентов, а в развитых странах глубоко проникает в повседневную жизнь любого городишка или даже деревни.

Для критических теоретиков пейзаж современного капитализма выглядит так: на первом плане крупные корпорации, причем несколько сотен из них занимают все командные высоты в экономике (Trachtenberg, 1982; Barnet and MliJler, 1975). Поэтому, с точки зрения Герберта Шиллера, в информационной сфере доминируют именно интересы корпоративного капитализма. На первом месте в списке их приоритетов - развитие информации и информационных технологий в интересах частного бизнеса, а не в интересах общества в целом. Поэтому информационные технологии несут на себе, прежде всего, отпечаток корпоративного капитала, а уж потом - любой другой группы интересов в современном обществе.

Это, конечно, общепризнанные черты капиталистического общества. Рыночные отношения и классовое неравенство были основными особенностями капитализма с момента его зарождения, да и история корпоративного капитализма уходит в прошлое не менее чем на столетие (ср. Chandler, 1977), хотя некоторые наиболее яркие черты этой стадии проявились только в конце XX столетия. Но в этом-то для Шиллера как раз и суть дела: определяющими особенностями «информационного общества» стали те самые давно выявленные структурные составляющие и мотивы развития, которые свойственны капитализму. С его точки зрения, все, что говорится о тенденциях развития информации как о пути, ведущем к разрыву с прошлым, не заслуживает доверия. Как может быть, спрашивает Шиллер, чтобы те силы, которые вызвали к жизни информационные технологии и информационный бум, были бы сами устранены своим творением? Гораздо более естественно предположить, что информационная революция как раз и выполняет задачу, которую перед ней поставили эти силы: она консолидирует капиталистические отношения и распространяет их на новые сферы.

Мы видим здесь двустороннее взаимодействие: с одной стороны, информационное общество - отражение императивов капиталистического общества, корпоративные и классовые интересы и приоритеты рынка оказывают решающее влияние на развитие новых компьютерных технологий, а с другой стороны - развитие информации позволяет сохранить и упрочить систему капиталис-

172