Часть 14.

сти примерно таким же образом, связывая появление этого стиля жизни с возникновением «сервис-класса» - прослойки образованных, ориентированных на карьеру, на высокую мобильность людей с индивидуалистической системой ценностей и слабыми связями с «общиной».

Лишь Дэвид Харви (Harvey, 1989b) решился указать на причинные связи. С его точки зрения, особенности постсовременности связаны с изменениями в способе накопления капитала. Проще говоря, именно в гибкости, которая свойственна современному капитализму - в способности работников наемного труда к быстрой адаптации в потоках инноваций, в ускоренном развитии - нужно искать корни культуры постмодернизма. Харви считает, что если в послевоенный период, когда в организации производства преобладал фордизм, а основную массу составляли стандартизированные товары, изготовленные на конвейере, то сегодня на смену фордизму пришел постфордизм, когда предлагается широкий выбор товаров, огромное разнообразие услуг и экономическая система сильно отличается от системы прошлого с ее перманентными кризисами; в новой системе мы сталкиваемся с новыми проблемами (внедрение информационных технологий, конкуренция во всемирном масштабе, глобализация) и стараемся найти их решение, «повышая гибкость производственного процесса» и соответственно «гибкость системы потребления». Эти тенденции и приводят к возникновению культуры постсовременности. По словам Харви:

на смену относительно устойчивой эстетике фордистского модернизма приходят нестабильность, брожение, мимолетность эстетики постмодернизма, которая высоко ценит оттенки, эфемерность, броскость, моду и товарность всех форм культуры.

(Harvey, 1989Ь, с. 156).

Таким образом, переход к постмодернизму соответствует переходу от фордизма к постфордизму, о котором мы говорили в главе 4.

Интересно, что Дэниел Белл, который исходил из совершенно других предпосылок, чем Харви, также склонен объяснять (по крайней мере, частично) возникновение постсовременности как результат «развития самой капиталистической системы» (Bell, 1976, с. 37). Белл считает, что поскольку капитализму удаюсь создать и сохранить массовое потребление, т.е. дать людям возможность пользоваться автомобилями, носить модную одежду, смотреть телевидение и пр., это привело к возникновению некой новой куль-

357

туры (в середине 1970-х годов он еще не мог назвать ее культурой постсовременности), которая отличается погоней за удовольствиями, гедонизмом и преобладанием ощущений над значениями (Bell 1990). Причем эта культура оказалась не в ладах с трезвостью и эффективностью - основными ценностями, которые обеспечили ошеломляющий успех капитализма.

Эти взгляды на возникновение культуры постсовременности мне представляются убедительными. Они анализируют исторические события и основываются на большом количестве эмпирической информации. Но, конечно, убежденный сторонник постмодернизма сочтет их еще одной претенциозной попыткой создать «великое сказание», тем более что Харви объясняет возникновение постсовременности в рамках внутренней логики развития капитализма, а Белл стоит на позициях Нового времени, рассматривая постсовременность как результат деградации предшествующей культуры.

Для постмодернистов такие объяснения вообще неприемлемы, поскольку предполагают наличие истины там, где ее не может быть. Харви, например, претендует на то, что понимает истинный смысл культуры постсовременности, ссылаясь на скрытую за ней экономическую реальность, но с точки зрения постмодернизма он только демонстрирует свою собственную приверженность принципам марксизма и высокомерно считает тех, кого он изучает - сторонников постмодернизма, - «одураченными» и неспособными видеть во всем происки капитализма, на что способен, конечно, только просветленный профессорский разум. Для постмодернистов точка зрения Харви - одно из возможных прочтений истории среди бесконечного множества других возможных, и отличается от них разве что вредоносностью (Morris, 1992).

Конечно, нужно отметить, что каждый из рассмотренных подходов может вызвать критические замечания, в которых будут отмечены недостатки, упущения и даже предрассудки авторов. Например, Дэвиду Харви следовало бы согласиться, что его книге не повредило, если бы автор внимательнее отнесся к женскому вопросу (Massey, 1991). Но одно дело критика, а другое - согласие с постмодернистской догмой, что все относительно, все зависит от интерпретации и ничего нельзя анализировать по существу. Можно соглашаться, что любой анализ не полон, но это не причина его отвергать и считать его еще одним «прочтением», потому что можно показать: одни подходы полнее отражают существо дела, а другие - менее полно. Другими словами, нам приходится еще раз вспомнить, что постмодернистское любование релятивизмом бессмысленно, само утверждение релятивизма в качестве абсолютного принципа уже приводит к парадоксу.

358

Резюме

В применении к описанию мира, в котором мы живем, термин «постсовременность» не лишен смысла. Говоря о постсовременности, мы имеем виду характерное для нашего мира состояние брожения, неустойчивости, текучести, скепсиса, иронии и нестабильности любых отношений. Один из наиболее выдающихся социологов, занимавшихся постсовременностью, Зигмунт Бауман, в качестве одного из основных признаков нашего времени указывал на нашу постоянную неуверенность, которая является обратной стороной огромного пространства выбора, которое у нас появилось. Мы колеблемся во всем, начиная от цвета волос до решения, поддерживать нам Amnesty International или нет. Попав в постсовременность, мы понимаем, какое количество препон исчезло с нашего пути по сравнению с предшествующими поколениями, но одновременно мы оказываемся перед тяжким выбором, как нам жить дальше, при том что ясные критерии для выбора исчезают. Бауман также обращает наше внимание на постоянно возникающие перед нами «соблазны», которыми постоянно искушают нас реклама, маркетологи и знаменитости, используя все возможности СМИ и других средств воздействия на наше воображение, тогда как предшествующая система постоянно стремилась держать под контролем источники этих соблазнов. Внимание, которое уделяют постмодернисты знакам и значению, симуляции и неаутентичности, влиянию критериев перформативности, если они применяются к знанию и информации, особой роли электронных способов распространения информации, - представляют интерес для изучения явления информационной революции.

Хотя при этом очень сомнительно, что мы «действительно вступаем в новую историческую эпоху» (Crook et al., 1992, с. 1). Напротив, большая часть особенностей, которая приписывается постсовременности, вполне объяснима в терминах давно уже наблюдающихся тенденций развития общества. Такие объяснения уже предлагали социологи вроде Герберта Шиллера, Юргена Хабер-маса, Энтони Гидденса и Дэвида Харви. Как и теория постиндустриального общества, теория постмодернизма провозглашает примат информации и одновременно появление совершенно нового типа общества. Но так же как и в случае постиндустриального общества, эта теория не выдерживает испытания критикой.

СУЩЕСТВУЕТ ЛИ

ИНФОРМАЦИОННОЕ

ОБЩЕСТВО?

Целью этой книги было исследование роли информации в современном мире. Мы хотели узнать, как и почему информацию стали считаться, вероятно, основным фактором, влияющим на нашу сегодняшнюю жизнь. Отправным пунктом стаю для меня утверждение, которое единодушно повторяют многие исследователи современности. Они все признают, что дело не столько в количественном росте информации, сколько в том, что она стала играть основную, стратегическую роль в нашей деятельности, начиная с отдыха, включая деловую активность и работу правительства.

Но как только мы делаем шаг дальше, от этого согласия исследователей не остается и следа. Хотя все согласны, что информации стало больше и это как-то влияет на современный образ жизни, дальше идут одни разногласия. Понимая это, я попытался выделить основные направления исследований и главные подходы к изучению и объяснению того, что происходит в информационной сфере, и почему события разворачиваются именно таким образом. При этом мне хотелось выяснить, из каких предпосылок исходят сторонники каждой точки зрения, что у них общего с другими подходами, и как это все соотносится с доступными эмпирическими данными, а потом, если смогу, высказать и свое отношение к изложенному.

При этом я последовательно игнорирован концепцию информационного общества, хотя к ней очень часто обращаются как в социальных науках, так и за их пределами. Это не значит, что эта концепция совершенно бесполезна. В конце концов понятия - это только средства придать форму нашим мыслям, они помогают упорядочить наше восприятие действительности. Они в состоянии сделать предмет нашей мысли более ясным или, наоборот, затемнить его. Но процесс постижения действительности и углубленного ее понимания невозможен без критики, и часть этой критики - избавление от понятий, которые мы некогда ввели, потому что не могли предложить более адекватную классификацию. Поня-

360

тие информационного общества до какого-то момента было полезно, оно, по выражению Дэвида Лайона, который ссылается на покойного Филиппа Эйбрамса (Abrams, 1982), было «проблемным» и позволило ввести «рудиментарную организацию в поле явлений, которые подлежали исследованию» (Abrams, в кн.: Lyon, 1988, с. 8). Эта концепция помогла исследователям сосредоточиться на ряде различных явлений и рассматривать их в совокупности. Среди этого многообразия явлений - сдвиги в структуре профессий, появление новых средств распространения информации, «оцифровывание» всего вокруг, изменения в сфере высшего образования. Хотя понятие информационного общества и играло важную роль, оно вводило в заблуждение, особенно тем, что намекало на существование нового типа общества. Я полностью убежден, что для понимания современного общества очень важно разобраться в тенденциях развития информации, но сценарии, в которых фигурирует информационное общество, мало помогают в решении этой задачи.

Задача этой книги - детально разобраться в предпосылках и оценках различных теорий информационного общества. Очень многие исследования эры информации начинались с наивного утверждения, справедливость которого принималось как нечто очевидное: «произошла "информационная революция", которая имела важные социальные последствия, из этих последствий можно предвидеть такие-то и такие, а такие-то уже можно наблюдать». Такой тривиальный подход и такая замечательно прямолинейная логика: технологические инновации привели к социальным изменениям! Даже жалко разочаровывать авторов и обращать их внимание на то, что отправная точка их исследований, если они хотели изучить тенденции развития информации и изменения в других сферах, была выбрана неверно. Сейчас, по крайней мере в социальных науках, стали избегать технократического детерминизма, который долгое время доминировал в рассуждениях на тему информации (хотя, как можно убедиться, не всегда: в более замаскированном, а иногда и в явном виде детерминизм продолжает существовать).

При этом я уверен, что мы пришли к гораздо более глубокому пониманию роли феномена информации в современном обществе после работ таких исследователей, как Герберт Шиллер, Энтони Гидденс, Мануэль Кастельс и Зигмунт Бауман. Кто останется равнодушным к аргументам, например, Дэниела Белла, который показал, что увеличение занятости в сфере услуг, то есть в профессиях, связанных с обработкой информации, приводит к очень важным последствиям для развития постиндустриальных обществ? Разве не поразительны выводы Гидденса о том, что корни совре-

361

менного информационного общества нужно искать в активном отслеживании разных сторон жизни, которое стало необходимым после возникновения в мире национальных государств? Разве не стоит серьезно прислушаться к идее Герберта Шиллера, который писал что информационный взрыв в послевоенные годы стал в значительной мере следствием стремительного развития корпоративного капитализма? Вам не кажутся тревожными и вызывающими озабоченность мысли Юргена Хабермаса о свертывании «публичной сферы», которая так важна для существования демократии и в которой вырабатывается «кислород», необходимый для ее существования? Почему бы не согласиться с важностью вывода о влиянии на информацию перехода от фордистского способа организации производства к постфордистскому? А вы не чувствуете себя заинтригованными афористичными высказываниями Жана Бодрийяра по поводу знаков и симуляции или выделенным Жан-Франсуа Лио-таром приниципом перформативности, который он считает основополагающим при описании процессов создания и использования информации в эпоху постсовременности? Познакомившись с идеями философов и социологов такого калибра, мало кто осмелится сказать, что большинство дискуссий об информационной эпохе были всего лишь тратой времени.

Конечно, я бы слукавил, если бы сказал, что в мои планы входило исключительно изложение различных точек зрения на развитие информации. Если вы добрались до этого места в моей книге, то вы уже знаете, что некоторые из них я нахожу убедительными, а другие - не очень. Я не скрываю своего отношения к этим теориям и причинам, по которым я отдавал предпочтение некоторым из них. Тем не менее многие критики, которые откликнулись на первое издание этой книги, выражали разочарование тем, что я не сформулировал достаточно ясно своей точки зрения на информацию. Поэтому в данной главе я изложу собственную позицию.

Если вы пытаетесь разобраться в том, как устроена информационная сфера и чем она так важна для нашего общества, то нужно, конечно, прежде всего обратиться к идеям Герберта Шиллера, Юргена Хабермаса и Энтони Гидденса, а также к большому количеству публикаций, которые появились под влиянием их идей. Это не значит, что вкладом в решение этой проблемы Дэниела Белла, Жана Бодрийяра или Марка Постера можно пренебречь. Наоборот, анализируя их работы, я пытался найти в них позитивные элементы и, насколько позволяли мои способности, выделил эти элементы. В частности, трилогия Мануэля Кастельса The

362

Information Age представляется единственным на сегодняшний день убедительным анализом этого явления, хотя мне трудно согласится с подходом автора.

В своих предпочтениях я руководствовался двумя основными принципами. Во-первых, я сопоставлял подходы, отдавая преимущества тем, которые позволяли лучше объяснить, что происходит, и в большей степени подкреплены эмпирическими данными. В целом работы «критического теоретика» Герберта Шиллера (в трудах которого теоретические построения удачно сочетаются с фактическим материалом), Юргена Хабермаса и историка общества Энтони Гидденса показались мне более убедительными, чем сочинения энтузиастов постиндустриального и постсовременного общества. Возможно, я говорю очевидные вещи, но все-таки хочу подчеркнуть: мои пристрастия не заходят так далеко, что я готов согласиться со всем, что написано этими исследователями, тем более что Шиллер, Хабермас и Гидденс далеко не полностью сходятся в том, что является определяющими чертами информационной сферы. Читателям должно быть ясно, что в центре внимания Шиллера находятся черты, которые обусловлены спецификой капитализма; Хабермаса интересует то, что обеспечивает демократическую дискуссию; и оба они отличаются от Гидденса, который основное внимание уделяет роли государства, и особенно всему тому, что касается влияния гражданства и выполнения государством своих оборонных функций на сбор и использование информации.

Но при всем различии точек зрения исследователей, вклад которых мне кажется особенно важным для понимания роли информации в современном обществе, у них есть и важная общая особенность, отличающая их от тех, кто, как мне кажется, сделал для этого понимания меньше. Именно эта деталь является тем самым «во-вторых», которым я оправдываю свои предпочтения. Общее, что есть у Шиллера, Хабермаса и Гидденса, - убеждение, что исследованию подлежит информатизация нашего образа жизни, и сам процесс этой информатизации продолжается, возможно, уже несколько столетий, хотя за последнее время, после индустриализации и возникновения национальных государств в XIX в. он ускорился. А в XX в. с глобализацией и возникновением международных организаций он идет вообще стремительными темпами, захватывая и связывая рыночными отношениями те регионы, которые до тех пор были географически удалены от центров развития, и области, которые были слишком личными.

Я имею в виду, что эти исследователи рассматривали развитие информации в терминах исторических прецедентов и преемственности. При этом каждый из них в своих работах выделял те явле-

363

ния, которые на протяжении истории особенно сильно воздействовали на формирование способов работы с информацией, и, наоборот, исторические процессы, на которые заметно повлияли появившиеся методы работы с информацией. Естественно, что это взаимное влияние зависело от разнообразных и непредвиденных обстоятельств, но оно всегда было направлено на сохранение существующих форм организации общества. Так, в частности, Герберт Шиллер отстаивал точку зрения, что на формирование и современное состояние информационной сферы сильнее всего влияет специфика капиталистического общества с характерным для него доминированием крупных корпораций, с императивами рынка и особенно с его классовым неравенством. Точно так же исследователи, обеспокоенные деградацией публичной сферы, готовы объяснять распространение лжи, дезинформации, инфоразвлече-ний, управления посредством информации во всех его разновидностях проникновением во все сферы жизни рыночных отношений и превращением информации в товар. Поэтому для исследователей информационный взрыв - одно из проявлений взлетов и падений, которых было много в истории накопления капитала.

Другой пример - подход Энтони Гидденса к информации. И он рассматривает ее развитие в историческом контексте, а именно, в контексте становления национального государства и связанного с этим наступления Нового времени с характерным для него индустриальным способом ведения войн, возникновением гражданства и связанными с ним правами и обязанностями. Сходный подход вытекает из идей теоретиков школы регулирования (Regulation School), в которых тенденции развития информации объясняются в терминах предпосылок и следствий перехода к стадии развитого капитализма со свойственными ему циклами спадов и реструктуризации, связанными с угрозами и благоприятными ситуациями, которые создает глобализация.

Те, кто придерживаются принципа исторической преемственности, не утверждают, что в наше время ничего не изменилось. Напротив, уже само явление информатизации свидетельствует, что изменения происходят, и их результат сказывается в том, что информация занимает в нашей жизни гораздо более важное место, чем прежде. Тем не менее они отвергают идею информационной революции, которая изменила сложившийся порядок вещей, привела к появлению совершенно нового социального устройства, не существовавшего прежде. Когда приходит черед этих исследователей объяснять, в чем состоит информатизация, они настаивают на том, что это новое выражение давно возникших и сохраняющихся социальных отношений. Эти исследователи исходят из убеж-

364

дения, что основные силы в обществе, которые и привели его к информатизации, сохранятся и в третьем тысячелетии.

Мои доводы в пользу идеи информатизации общества как непрерывного процесса, вызванного давно известными факторами развития общества, станут понятнее, если сопоставить их с идеями противоположного характера, принадлежащими таким ученым, как Дэниел Белл, Ларри Хиршхорн, Джанни Ваттимо и Марк Постер. Между ними много разногласий в подходах, но есть и общее - идея слома, примат изменения над преемственностью. В рамках этого подхода рассматриваются изменения такого масштаба, которые привели к возникновению принципиально нового вида общества, представляющего собой системный разрыв с предшествующим состоянием. Для обозначения нового состояние было предложено много терминов, начиная с получившего широкое распространение информационного общества, до постиндустриального общества, постсовременности, информационной эпохи и эпохи гибкой специализации (flexible specialization).

Нужно отдать должное воображению этих теоретиков: в своем анализе они всегда делали упор на необычность информационного общества, на то, что делает его непохожим ни на одно другое. В этой книге я пытался показать, что это не так, и приводя свои аргументы, постоянно обнаруживал, что повторяю аргументацию тех, кто настаивал на непрерывности изменений.

Мне не кажется, что споры между сторонниками и противниками непрерывности развития бессодержательны и основаны на недоразумениях. Недоразумением я бы считал здесь категорическое «да» или «нет»: все преемственно или все изменяется. Такой прагматик, как я, будет настаивать (и небезосновательно), что скорее перед нами смешанная картина: что-то изменяется кардинально, но в чем-то сохраняется и преемственность. Впрочем, можно понять разочарование тех, кто хотел бы немедленно получить ответ на вопрос, как устроен мир, а не участвовать в методологическом споре о скачкообразных изменениях и преемственности. Я и сам отношусь к таким людям и предпочитаю анализировать существо дела, а не возвращаться еще раз к набившим оскомину старым спорам социологов.

Тем не менее даже прагматику время от времени приходится отвечать на вопрос, где основной фактор, в изменениях или преемственности? От этого вопроса не так легко уклониться, да и не стоит этого делать. Мне кажется, что разобраться в сути можно, сопоставляя мнения и выясняя, какое из них опирается на более прочную эмпирическую базу. Именно этот подход я и пытался применить в данной книге, и он привел меня к выводу, что все-

365

\ /мственность в данном случае преобладает над кардиналь-/менениями. Существуют и еще две причины с осторожно-^i носиться к идеям о принципиально новом характере информационной эпохи. Одна - ловушка презентизма, то есть представления, что наше время радикальным образом отличается от всего, что было до него. Конечно, различия есть: совершенно очевидно, что каждый момент времени уникален. Но если рассматривать события в исторической перспективе, то видно, как легко допустить ошибку, переоценивая значение новаций. Вторая причина приходит на память, когда видишь, с каким энтузиазмом сторонники новой информационной эпохи предлагают принять все, что она с собой несет на том основании, что мы уже вступили в новую эпоху. Так легко убедить людей, что они ничего больше не могут изменить, а должны вести себя так, чтобы лучше приспособиться к реалиям новой эпохи. Напротив, если мы будем выявлять, что было раньше и как возникли новые реалии, и при этом сделаем акцент на преемственность, то у нас появится надежда: что было сделано руками человека, то может быть этими руками и исправлено.

С моей точки зрения, понять тенденции развития информации можно, только учитывая историю развития капитализма и его потребностей. История, конечно, не стоит на месте, поэтому никто не утверждает, что капитализм сегодня такой же, каким он был вчера. Информационный капитализм наших дней существенно отличается от корпоративного капитализма, который сформировался в первые десятилетия XX в., а последний - далеко не то же самое, что капитализм периода либерального laissez-faire середины - конца XIX в. Говоря о современном капитализме, нужно учитывать его специфические черты: роль огромных транснациональных корпораций, интенсификацию и глобальные масштабы конкуренции (которая, в свою очередь, вызвала стремительные изменения в самой структуре капитала), относительное сокращение роли национального суверенитета и, конечно, прежде всего глобализацию. Хотя глобализация - это исключительно сложный феномен, она сводится в основном к тому, что весь мир выстраивается в соответствии с западной моделью. Об этой тенденции, причем нисколько не пытаясь ее оправдать, что удивительно, написал в своей книге The Lexus and the Olive Tree обозреватель New York Times Том Фридман (1999). Фридман пишет, что «монастырь может жить только по одному уставу», и это тот устав, который принят в Соединенных Штатах, у них - наибольшие шансы заставить весь мир вести себя по их правилам. Это немножечко напоминает ситуацию 2000 г. в гольфе, когда все определял [Эльдрик] Вудс по прозвищу Tiger Woods, самые лучшие из его соперников

366

задавались тогда единственным вопросом: «Кто выйдет на второе место?». Сегодня «Америка доминирует в мире: все решают ее мощь, ее культура и ее доллар, и ее ВМС» (с. xiv), поэтому глобализация - это триумф США как ведущей капиталистической державы, и неизбежным следствием этого триумфа стала определенная «гомогенизация» всего остального мира. Мир утрачивает свою разнородность, приспосабливаясь к Америке. Как пишет Фридман, глобализация - это путь «от биг-мака через "Макинтош" к Мики-Маусу» (с. 9). Утверждая это, я совсем не хочу сказать, что «выстраивание» всего мира по западному образцу принесет стабильность. Напротив, еще одной особенностью глобализации стало усиление конкуренции: некогда изолированные друг от друга миры оказались связанными друг с другом, и это стало, как отмечает Фридман, источником неуверенности и одновременно возрастания темпа изменений (Soros, 1998; Greider, 1997). Основная тема его книги - рост напряженности, который возникает между реальностью постоянно меняющегося, нестабильного мира, который поставил на конвейер создание инноваций (Lexus), и человеческой потребностью в определенности, в корнях и в общинной жизни («оливковое дерево»). Но будущее, как считает Фридман, за Lexus.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что глобализация равносильна торжеству того, что можно было бы назвать цивилизацией бизнеса. Используя это выражение, я хочу сказать, что мир при всем своем разнообразии, все в большей мере следует ряду общих принципов, которые будет перечислены ниже.

» Способность платить становится основным критерием, который определяет доступ к товарам и услугам.

• Услуги будут все чаще предоставляться частными фирмами, а не общественными службами.

» Доступ к товарам и услугам будет определяться прежде всего на основе рыночных критериев; выживет то, что приносит прибыль, а то, что приносит убытки, исчезнет.

» Основным способом регулирования рынка станет конкуренция в противоположность административным мерам.

» Товарные отношения, то есть отношения, которые регулируются спросом и предложением, станут основной нормой.

» Частная собственность будет преобладать над государственной.

» Наемный труд станет основной формой организации трудовой деятельности.

Естественно, что перечисленные принципы - приближенное описание того, что произойдет на самом деле, но едва ли можно

367

спорить с тем, что в течение последних десятилетий они получают все более широкое распространение.

Есть целый ряд причин, по которым так и должно быть, и несмотря на отдельные очаги сопротивления, в последнее время мы, по-видимому, становимся свидетелями массированного вторжения в наш мир «цивилизации бизнеса». Нужно подчеркнуть, что этот процесс идет как вглубь, так и вширь. Вглубь - в том смысле, что рыночные отношения вторгаются в частные сферы жизни, которые и на Западе оставались свободными от этих отношений. На память приходит, конечно, воспитание детей (бездна игрушек и телевидение для молодежи), снабжение провизией (сегодня уже, наверное, каждый полагается в этом отношении на ближайший супермаркет, хотя еще совсем недавно многие семьи в значительной степени зависели от урожая на своем приусадебном участке и продуктивности собственного скота), полный упадок таких занятий, как домашнее шитье и вязание (Seabrook, 1982b).

Если речь идет о распространении глобализации вширь, то нужно вспомнить о многих регионах, которые недавно содержали себя сами. Очевидным, хотя и незамеченным, процессом становится исчезновение крестьянства на значительной части земного шара. Образ жизни большей части населения мира, а в 1900 г. считалось, что 9 из 10 его жителей - крестьяне (Pouting, 1999, с. 13), изменился за рекордное время, и крестьянство сейчас находится на грани исчезновения (Worsley, 1984). Страны с наибольшей долей крестьянского населения в 1900 г. - Китай и Россия - больше нельзя считать крестьянскими, а в Европе крестьянство, похоже, исчезло вообще. И понятно почему: крестьяне с антипатией относятся к рыночной цивилизации. В большинстве своем крестьяне вели натуральное хозяйство, с подозрением относились к техническим новшествам, наемному труду и дистанцировались от рынка. Поэтому их образ жизни исчезает, а земля включается в сферу бизнеса, происходят инкорпорации в эту сферу того, что раньше находилось вне ее (Robins and Webster, 1999).

Возможно, что некоторые из моих читателей увидят в сказанном определенную ностальгию по временам, когда капитализм еще не торжествовал своей победы. Но я хотел бы возразить. Во-первых, развитие капитализма никоим образом не ухудшило положения потребителей. Напротив, для тех, у кого есть средства, гораздо удобнее покупать пищу и одежду в магазине, а не печь хлеб дома и не носить дурно сшитую и немодную одежду. Уровень жизни даже неимущих при капитализме гораздо выше, чем уровень жизни большинства крестьян. Во-вторых, и раньше крестьянство истреблялось разными методами. Среди этих методов были репрессии и

368

лишение земли, но самым эффективным методом оказались рыночные отношения, поскольку они предлагают такое разнообразие возможностей, которого никогда не было в крестьянском обществе. И, наконец, говоря об успехе капитализма, не следует забывать о провале его основного соперника, коммунизма. Дискредитированный в политическом плане коммунизм оказался несостоятельным и в экономической сфере, поскольку не мог ничего противопоставить динамичному развитию Запада. Вместе с тем у капитализма есть такие черты, которые заставляют жалеть о торжестве рыночной цивилизации. Тем не менее приходится признать, что капитализм выиграл соревнование, и его успех означает, что весь мир постепенно будет втянут в его орбиту и подчинится его организационным принципам.

Но при этом я должен подчеркнуть, что его успех - на это указывает название его новой стадии «неолиберальный консенсус», которое превратилось в фундаментальный принцип всех правительств в мире, - это не возврат к предшествующему состоянию. Кроме прочего, глобализация означает, что назад, к laissez-faire XIX в. пути нет. Предпринимательское общество сложилось в ту эпоху и сохранило многие черты фритрейдерства, но ситуация тем не менее существенно изменилась, прежде всего из-за появления корпораций, сфера деятельности которых распространяется на весь мир. Они продолжают интенсивно конкурировать друг с другом, но не с предприятиями среднего и малого бизнеса, которые занимают периферийные позиции. Сегодня в мире капитала доминируют такие корпорации, как General Motors, Shell, Matsushita и Siemens, которые располагают колоссальными средствами для проведения исследований и разработок (затрачивая на них иногда более миллиарда долларов в год), мощной правительственной поддержкой и возможностью проводить широкомасштабные маркетинговые кампании. Кроме того, глобальный капитализм в режиме реального времени связан с финансовыми рынками, объемы торгов на которых превышают триллион долларов ежедневно, а сделки совершаются с недостижимой ранее скоростью (результаты их уже привели в 1990-е годы к финансовым кризисам в России, Малайзии, Мексике и Испании). Капитализм сегодня - беспрецедентные размеры сделок, ощутимая тенденция к разделению труда во всемирном масштабе, тенденция к созданию универсальных брендов и организации продаж в таких же масштабах.

Я стараюсь обратить ваше внимание на новые черты капитализма, и мне кажется существенным подчеркнуть, что основные его принципы остались прежними, они только укрепились и применяются более широко. Глобальная экономика сегодняшнего дня -

369

24 - 2647

результат использования уже известных методов: рыночных механизмов, производства товаров и услуг частными, а не общественными структурами, получения прибыли как основной движущей силы, использования наемного труда и принципа платности услуг и товаров. Короче говоря, глобальное сетевое общество, в котором мы сегодня оказались, - более полное воплощение, или, если угодно, трансмутация, хорошо известных принципов капиталистического общества. Как замечает Кришан Кумар (Krishan Kumar, 1995), информационный взрыв

не произвел никаких радикальных сдвигов ни в том, как организованы индустриальные общества, ни в том, куда направлено их развитие. Господствуют те же императивы получения прибыли, власти и контроля, как это было всегда в истории капиталистического общества. Различие не в самих принципах его организации, а в том, насколько широко и последовательно они применяются.

(Kumar, 1995, с. 154).

Над работами Герберта Шиллера частенько посмеиваются, упрекая автора в отсутствии глубокой теоретической подготовки, но именно в них, как мне кажется, наиболее ясно изложен вопрос о связи между торжеством капитализма и информационной сферой. В них нам предлагается обратить известный вопрос («что нам принесла информационная революция?»), и результаты оказываются поучительными. Если мы спросим «Что мы сами сделали для информационной революции?», то сразу увидим, что глобальный капитализм нуждается в рекламе, информационных технологиях, корпоративном планировании и эффективном маркетинге.

Хотя я убежден, что мы лучше можем понять феномен информатизации, если сосредоточим внимание на истории капитализма, я не уверен на все сто процентов, что проблема сводится только к этому. Во многих местах этой книги я обращал внимание читателя на роль теоретического знания вообще и в современном обществе в частности. Вопрос о теоретическом знании редко возникает среди философов и социологов, интересующихся информационным обществом. Теоретическое знание имеет мало общего с информационными технологиями, с качествами информации как товара, сдвигами в структуре занятости или с информационными потоками (хотя, конечно, каждая из этих тем какое-то отношение к теоретическому знанию имеет). Однако легко заметить, что речь идет об одной из характерных черт нашего времени. Термин ввел Дэниел Белл, но он мало обращал внимания на само

370

явление, увлекшись такими количественными показателями, как распространение высшего образования и занятость в сфере исследований и разработок. Под теоретическим знанием здесь понимается абстрактное, обобщаемое и кодифицированное знание. Можно было бы отождествить его с научным и техническим знанием, но Нико Стер (Stehr, 1994) довольно успешно показал, что это гораздо более широкое понятие, и, в сущности, оно-то во многом и определяет наш образ жизни. Энтони Гидденс, рассуждая о рефлексивной модернизации, основное внимание уделял абстрактному и обобщенному знанию о людях и об их отношениях в обществе, поскольку его интересовали в основном процесс принятия решений, оценка рисков и тот контроль над нашей жизнью, который связан с этим. С этой точки зрения теоретическое знание составляет суть современных общественных отношений. Нужно напомнить, что это утверждение отнюдь не означает, что мы живем в информационном общества (замечу, что вообще-то тезис о существовании информационного общества можно было поддержать и более весомыми аргументами, чем просто подсчет количества информационных технологий, которые мы используем), поскольку Гидденс старается лишь показать, что теоретическое знание возникло вместе с современным обществом, и то, что мы считаем высшим достижением современности, представляет собой только результат интенсификации давно начавшихся процессов. Конечно, теоретическое знание может быть где-то не очень четким, но роль, которую оно играет, отличает наше общество от предшествующих, и потенциал этого знания проявляется в том, что оно позволяет влиять на будущее. По-моему, это самое важное. После того как мы твердо установили роль информации в развитии капиталистического общества и признали место рефлексивной модернизации и теоретического знания, накоплением которого сопровождается развитие капитализма, мы создали исключительные условия для управления собственным будущим.

Изложенный здесь подход может быть противопоставлен позиции многих исследователей, которые настаивают на возникновении информационного общества и используют детерминистские доводы, доказывая наступление новой эры. Некоторые из этих доводов значительно более изощренные по сравнению с примитивным технократическим детерминизмом таких публицистов, как Элвин Тоффлер (Toffler, 1990), Николас Негропонте (Negroponte, 1995) и Майкл Дертузос (Dertouzos, 1997). Тем не менее и в этих работах сохраняется скрытая тяга к детерминизму, хотя речь там идет «о вторичном индустриальном переделе» (Piore and Sabel), новых «модусах информации» (Poster) и «информационной модели развития»

371

(Castells). Более того, как убедительно показал Кришан Кумар (Kumar, 1978), у концепции постиндустриального общества Дэниела Белла есть еще один, более утонченный, но такой же детерминистский вариант. В этом случае первопричиной изменений считается невидимая рука «рационализации», которая действует, конечно же, также посредством использования более совершенных технологий, но, кроме того, с помощью широкого внедрения более совершенных методов организации. В предшествующих главах я старался выявить общее в подходе аналитиков, как бы их взгляды ни различались на первый взгляд. В списке принципов, которые разделяют те, кто считают, что мы стали свидетелями возникновения нового информационного общества, почетное место занимает технологический (а в случае Белла - чисто технический) детерминизм.

Вернемся к двум основным возражениям, которые вызывает такой подход: он основан на выделении отдельной технологии или метода, который объявляется первопричиной изменений (что представляет собой явное упрощение), а затем - и, по-моему, это даже более важно - выдвигается предположение, что это технология или метод не связаны ни с какими ценностями или мнениями. Мне кажется, что было бы не сложно показать, что все это совершенно неверно, но, как мы видим, такой подход к анализу информационной сферы очень заразителен. В основе его, как мне кажется, лежит совершенно искаженное представление о причинах социальных изменений, потому что ключ к этим изменениям пытаются найти вне социальных связей, сначала упорно изолируя технологию от общества (т.е. от сферы оценок и мнений), а потом вводя ее снова, но уже как автономную силу, приводящую к изменениям в обществе. Поэтому неудивительно, что те, кто предвидит такие решительные и но асоциальные «революции информационных технологий» или радикальные сдвиги в производительности труда, так легко поддаются соблазну считать, что влияние ожидаемых изменений кардинальным образом изменяет лицо общества.

Как я показан в главе 2, те, кто считают, что в последнее время информационное общество стало уже реальностью (или становится ею), используют критерии, которые соответствуют их технократическим убеждениям. Они пытаются показать, что информационное общество возникло, измеряя явления, которые, как они полагают, характерны для этого общества, что выглядит довольно странно. В качестве количественной меры выбирают информационные технологии, стоимость созданной информации, увеличение числа занятых в информационной сфере, насыщенность

372

общества информационным сетями или очевидный (а поэтому, казалось бы, и не нуждающийся ни в каких подсчетах) взрывной рост количества знаков и значений. Те, кто уже заранее согласен с концепцией информационного общества, представляют те или другие из этих характеристик в числовом виде, а потом, не используя никаких других аргументов, кроме того, что вокруг нас так много информации и информационных технологий, утверждают, что эти количественные характеристики свидетельствуют о качественном переходе - возникновении информационного общества.

Похожее происходит и тогда, когда кто-нибудь просит дать определение самой информации. Ему отвечают таким же образом: сначала предполагают, что информация измерима, при измерении ее количества отвлекаются от ее содержания, поэтому информация - это количество битов, определенная стоимость или такое-то количество знаков, т.е. нечто, что не несет никакого значения (хотя, как напоминает нам Теодор Розак (Roszak. 1986), для большинства людей существенно именно содержание информации, тот смысл, который в ней заключен). Затем, используя несемантическое определение информации, поскольку таким образом информацию легче квалифицировать, мы снова приводим тот же довод: количественный рост информации возвещает качественные изменения в обществе и его перестройку (превращение в информационное общество).

Поэтому мне представляется, что те, кто объясняют явление информатизации в терминах исторической преемственности, позволяют нам лучше понять роль информации в сегодняшнем мире. Не в последнюю очередь потому, что они сопротивляются попыткам искусственным образом квантифицировать информационное общество и саму информацию. Конечно, они признают, что число информационных технологий возросло, увеличилось количество циркулирующей в обществе информации, число сетей и еще много чего, но аналитики не основывают на этих соображениях никаких теорий, которые оказываются лишенными социологического смысла и содержания, а обращаются к реальности. И в сплетении исторических причин и следствий они пытаются понять, связан ли информационный взрыв с чем-либо существенным, выделить факторы, которые его вызвали, и контекст, в котором он произошел; выяснить, какого типа информация появилась, зачем она была нужна, какие группы в обществе ее использовали и для каких целей.