Часть 13.

проблемой языка (дискурса), а любой наш жизненный опыт - это опыт информационный. Ничто нельзя считать прозрачным или понятным, поскольку все создается средствами языка и понимается с помощью языка. Существенный вывод из постмодернистского анализа информации состоит в том, что мы живем не в мире, о котором у нас есть какая-то информация. Напротив, мы обитаем в мире, созданном информацией.

Жан Бодрийяр

Жан Бодрийяр (род. 1929) - вероятно, наиболее известный из социологов-постмодернистов, который применил принципы, выдвинутые такими философами, как Ролан Барт (1915-1980), для обсуждения проблем информационной сферы. Далее мы остановимся на некоторых из затронутых им вопросов и на его видении проблемы, и это поможет нам лучше понять связи между постмодернизмом и информацией.

С точки зрения Бодрийяра, современная культура - это культура знаков. Все, с чем мы сегодня сталкиваемся, так или иначе касается значений, многое связано со стремительным развитием средств массовой коммуникации и при этом влияет на нашу повседневную жизнь, на процессы урбанизации и на возросшую мобильность населения. Стоит нам оглянуться вокруг, и мы готовы согласиться с его точкой зрения: на каждом шагу мы видим знаки и различные типы значений. Нас будит радио; мы смотрим телевизор и читаем газеты; большую часть дня проводим под звуки музыки, которые раздаются из проигрывателей и магнитофонов; даже то, как мы бреемся и стрижемся, имеет символическое значение; наша одежда тоже имеет знаковый характер; мы украшаем свое жилище предметами, которые что-то значат; мы используем парфюмерию, чтобы передать окружающим некое послание (или предотвратить его посылку); на работу мы ездим в автомобилях, которые представляют собой знаки (и начинены системами, которые непрерывно передают нам знаки); мы обедаем значениями (ведь еда может быть китайской, итальянской, вегетарианской, с холестерином или без него); проезжаем мимо символов (банков, магазинов, школ), посещаем их.

Конечно, люди во все времена использовали знаки, но я думаю, ни одно общество до сих пор не тонуло так в море знаков, как это происходит с нами. Хотя в доиндустриальных обществах и существовали сложные иерархические системы, пышные религиозные церемонии и яркие празднества, там были строгие правила

333

и ограничения, касающиеся использования знаков. Тогда человек встречался с одними и теми же людьми в определенных местах, и все это подчинялось обычаям. Сегодня мы постоянно сталкиваемся с незнакомыми людьми и общаемся с ними, но это «частичные люди», функции: пассажир автобуса, пациент в очереди к зубному врачу, посетитель бара.

В то же время мы получаем сообщения в любое время и отовсюду посредством газет, книг, радио, плееров, телевидения и Интернета.

Констатация такого положения вещей служит отправным пунктом для Бодрийяра: наша жизнь сегодня - это беспрерывная циркуляция знаков о том, что произошло в мире (знаки новостей); какое впечатление вы хотите произвести на окружающих (знаки самого себя); какое положение в обществе вы занимаете (знаки статуса и уважения); какую функцию выполняет данное здание (архитектурные знаки); какие существуют эстетические предпочтения (афиши, сервировка, реклама) и т.д. Как заметил Джон Фиск, критик, разделяющий взгляды Бодрийяра, насыщенность нашего общества знаками представляет собой «фундаментальное отличие нашего общества от предшествующих. За один час перед телевизором человек получает больше образов, чем в доиндустри-альном обществе он получал за всю жизнь» (Fiske, 1991, с. 58).

Однако превращение, используя выражение Ги Дебора (Debord, 1977), нашей общественной жизни в спектакль, не ускользнуло от взглядов философов, которые пользовачись популярностью поколение назад. Ситуационисты во Франции были в моде в начале 1960-х годов, и к постмодернистам их причислить нельзя, они также не считали, что насыщенность знаками сама по себе означает системную перестройку общества. Просто Бодрийяр и настроенные таким же образом социологи пошли много дальше и заметили, что дело далеко не в одних только знаках. Они выделили и другие характеристики постсовременности, которые знаменуют собой разрыв с прошлым.

Мы лучше поймем их точку зрения, если вспомним, как объясняли возникновение «супермаркета-знаков» социологи Нового времени, Герберт Шиллер и Юрген Хабермас, о взглядах которых мы рассказывали в предшествующих главах, они охотно соглашались с фактом роста числа знаков, но при этом полагали, что если использовать их разумно, то они могут улучшить нашу жизнь. В рамках этого подхода можно отметить, что с применением знаков не все обстоит благополучно, но если эти недостатки преодолеть, то это поможет создать более демократичное общество с более

334

надежными социальными связями. Сторонники такого подхода готовы указать на искажения в использовании знаков, которые приводят в какой-то мере к потере их аутентичности, сдерживая развитие общества в направлении к большей открытости и подлинности в нем социальных связей. Эти авторы, например, возмущаются засилием на телевидении «мыльных опер», поскольку они носят эскапистский характер, опошляют и фальсифицируют повседневную жизнь людей. При этом подразумевается, что существует настоящая драма, и она может быть адаптирована к требованиям телевидения. Исследователи Нового времени прилагают всяческие усилия, чтобы разоблачить способы, которые используются для искажения реальной картины событий в последних известиях. Вся эта критика основана на постулате, что истинная картина событий может быть воссоздана. Они же могут протестовать против того, как индустрия моды благодаря собственному дурновкусию и коммерческим соображениям влияет на молодежь, но опять-таки эти протесты исходят из предположения, что мода может быть более аутентичной.

Бодрийяр, однако, не склонен ни исправлять «искаженную коммуникацию», ни стремиться к «аутентичности». С его точки зрения, поскольку все сводится к значениям, искусственность и неаутентичность неизбежны, поскольку таковы знаки. Философы современности считают, что за знаками кроется какая-то реальность, может быть, искаженная в результате неправильного использования знаков, но тем не менее реальность, но для Бодрий-яра все - только знаки. Поскольку это так, то избежать неаутентичности невозможно, и нет смысла делать вид, что это удастся. Зрители телевидения могут, конечно, смотреть последние известия, предполагая, что за увиденными ими знаками кроется реальность: «то, что происходит в мире». Но стоит только задуматься, и мы поймем, что последние известия - только версия событий, представленная с учетом контактов журналистов, доступности ньюсмейкеров, моральных ценностей, политических предпочтений тех же журналистов. Но если уж нам удастся показать, что телевизионные новости не действительность, а творение журналистов - задача, которую часто ставили перед собой исследователи, и ее может решить каждый человек, который записывает передачи последних известий, чтобы просмотреть их еще раз, - то как можно ждать, что в других случаях знаки описывают «истинную» ситуацию? Для Бодрийяра «действительность» начинается и кончается знаками на экране телевизора. Любой анализ этих знаков приведет не к более близкой к действительности версии новостей,

335

а просто к появлению еще одного набора знаков, который якобы отражает какую-то скрытую за знаками реальность.

Бодрийяр развивает эту идею дальше, утверждая, что в наши дни уже никого не удивишь тем, что знаки неаутентичны, в культуре постсовременности это стало общим местом. Другими словами, если когда-то еще верили, что знаки репрезентируют нечто (то есть указывают на скрытую за ними реальность), то сегодня каждый понимает, что знаки только симулируют, и ничего более (Baudrillard, 1983a). Ну пусть кто-то представит на минуту, что реклама правдиво рассказывает о качествах определенного товара! Обитающих в Новом времени критиков часто раздражает ее лживость. Они доказывают: реклама, намекая, что определенный шампунь сделает вас сексуально привлекательным, а определенный алкогольный напиток - душой общества, искажает действительность. Эти критики, выставляя на общее обозрение трюки составителей рекламы (ложные ассоциации, психологическая обработка и т.п.), исходят из двух предположений. Во-первых, покупатель имеет право узнать от них об этих трюках, а без этих разоблачений, он слеп, во-вторых, возможна какая-то форма «настоящей» рекламы, которая правильно отражает качества рекламируемого продукта.

Бодрийяр на это отвечает, что простые люди нисколько не глупее таких интеллектуалов, как Вэнс Пакард* и Кеннет Гэлб-райт. Конечно, они понимают, что реклама она и есть реклама, но не делают из всего этого проблемы. Реклама - это «понарошку», игра, симуляция. Не только интеллектуалы, но абсолютно все знают, что кока-кола не «учит мир петь», что «ливайсы» не способны превратить мужчину средних лет в двадцатилетнего Аполлона, и жуй или не жуй жвачку «Риглис» никаких захватывающих романтических приключений с тобой не случится. А раз так, то махнем рукой на рекламу, ведь «молчаливое большинство» она нисколько не беспокоит (Baudrillard, 1983а).

Людям нравится реклама, утверждает Бодрийяр, но не тем, что она несет определенный «мессидж» (хотя именно в этом состоит цель ее авторов), и уж, конечно, не потому, что она убеждает их отправиться за покупками, а по одной простой причине: она доставляет им удовольствие. Реклама - это «спектакль, и он возбуждает» (Baudrillard, 1983a, с. 35), и это все. Кто знает и кому

* Вэнс Пакард (или Паккард) (1914-1996) - американский журналист я писатель, в 1950-е годы получил широкую известность благодаря своей книге «Тайные соблазнители» (The Hidden Persuaders), посвященной рекламе и манипуляциям СМИ общественным мнением. - Прим, перев.

336

интересно знать, что обозначает реклама фирм «Форд», «Гиннесс» или «Бенсон и Хедже»? Нам просто либо нравится смотреть на эти знаки, либо не нравится*.

Вспомним еще о том беспокойстве, которое выражал проф. Хабермас в связи приданием «глянца» политике в европейских демократиях. Для таких критиков современного общества, как Хабермас, манипулирование политической информацией, основанное на тщательной подготовке политиками и их советниками по связям с общественностью своих выступлений перед СМИ, это репетиции, предварительные брифинги, отрежиссированные сцены, организованные утечки информации, выбор грима и одежды для выступлений. Вообще слишком большая роль медиаконсуль-тантов в представлении политики и политиков - все это кажется прискорбным. Но их критика основана на предположении, явном или неявном, что политик должен быть честным и открытым, правдивым и прямым, а не прятаться от общества за медийными масками, лживыми и сбивающими с толку.

Бодрийяр отвечает на эти сетования людей Нового времени двояко. С одной стороны, он настаивает, что существование знаков, которые бы точно передавали политику и правдиво рассказывали о тех, кто эту политику делает, - не более чем мечта. СМИ способны отразить только небольшую часть событий, взгляды лишь части политиков и немногих политических партий. Даже если отвлечься от всех других причин, то обычная нехватка времени приводит к искаженному изложению части проблем и позиций. Добавьте к этому еще и склонность политиков добиваться, чтобы на первом плане оказались те аргументы, которые говорят в пользу их собственной точки зрения, и вы поймете, что препятствия на пути точного отражения политической жизни в СМИ непреодолимы. С точки зрения Бодрийяра, то, что медиа должны сводить воедино все взгляды на политические проблемы, лишает всякого смысла требование к ним излагать еще и альтернативную точку зрения, альтернативная позиция была бы не более чем еще одной симуляцией объективного образа политики.

Бодрийяр также утверждает, что, поскольку всем известно, в чем дело, никто и не переживает по этому поводу. Мы все знаем, что образ политики сфальсифицирован, поэтому мы просто получаем удовольствие от спектакля, а само его содержание игно-

* В эпоху постсовременности, кроме аудитории, это знание есть только у специалистов по рекламе, поэтому реклама все чаще издевается сама над собой, они становится ироничной, показывает нам язык, издеваясь над самой мыслью, что кто-то может ей поверить и помчаться покупать рекламируемый товар.

337

22 - 2647

рируем, считая, что перед нами на экране «в очередной раз эти политики».

Следуя этой логике, нужно признать, что отношение общества к политике знаменует собой смерть значения. Если люди понимают, что знаки - только симуляция, что они ничего не значат, и все, что можно предложить вместо них, тоже ничего не будет значить, то в окружающей действительности может происходить все что угодно или не происходить ничего. И мы приходим к выводу, который уже сформулировал Бодрийяр: «Мы производим в изобилии образы, которые не передают никакого смысла. Большинство образов сегодня, которые доносят до нас телевидение, живопись, пластические искусства, образы аудиовизуальные или синтетические образы - все они не значат ничего» (Baudrillard, [1979] 1990, с. 17). Если «массы» понимают, что знаки только симулируют, то мы столкнулись с ситуацией, когда огромное количество знаков потеряли значение. Появились знаки без обозначаемых, не знаки, а «фантики» (Baudrillard, 1983a, с. 42), на них можно смотреть, они мелькают перед глазами и, возможно, доставляют удовольствие, но не имеют смысла. Вот это и есть постсовременность.

Примеры, которые я использовал для того, чтобы проиллюстрировать взгляды Бодрийяра на культуру постсовременности, относились в основном к сфере СМИ из-за ее значимости и потому, что эта сфера и приходит первой на память, когда заходит речь об информационном взрыве. Нужно, однако, иметь в виду, что Бодрийяр, описывая общество «спектакля», использует это понятие по отношению ко всем аспектам общественной жизни; он считает, что дело далеко не ограничивается одними СМИ. Если мы хотим в этом разобраться, вспомним, чему сегодня приписывают статус знака; вспомним об одежде, фигуре, убранстве ресторанов, архитектуре, витринах магазинов, автомобилях, хобби - все это стало информационно насыщенным. И все это идеологи Нового времени пытаются исследовать с точки зрения глубинного смысла, аутентичности. Им бы хотелось понять, каким должен быть вес тела у людей определенного размера и комплекции, что должны выкладывать на витрину магазины, чтобы посетители с минимальными затратами усилий могли найти то, что им нужно. Но Бодрийяра такой подход решительно не устраивает, он отвергает его на уже знакомых нам основаниях: поиски аутентичности, предпринимаемые идеологами Нового времени, бессмысленны, так как знаки не отражают действительности, они ее симулируют.

В частности, он имеет в виду, что сегодня фигура человека - это вопрос его выбора, и у людей появились широкие возможно-

338

сти конструировать свою фигуру. Тело приобрело пластичность, его можно изменять диетой, упражнениями, одеждой или даже с помощью хирургии, оно приобрело изменчивость. Человек Нового времени на это даст два ответа: он либо осудит эти эксперименты с собственным телом, которые вызывают одни расстройства (особенно у молодых женщин), и скажет, что человек должен научиться жить со своей «настоящей» фигурой, либо посоветует человеку, испытывающему такие проблемы, попытаться поменьше есть и сохранить свое «настоящее» здоровье. При этом каждый раз человек Нового времени имеет в виду аутентичную фигуру, неискаженную ни стремлением походить на современных моделей, ни обжорством людей, которые игнорируют советы экспертов о связи питания и здоровья.

Бодрийяр отвечает на это, что никакой «настоящей» фигуры у человека нет, хотя бы потому, что сегодня мы все постоянно сидим на диете (я имею виду то, что мы выбираем из всего изобилия доступных нам продовольственных товаров), потому что сами диетологи не могут договориться, какая существует связь между состоянием здоровья и фигурой, и потому что в эпоху бесконечно широкого выбора каждый волен выбирать себе собственную фигуру по вкусу. Дело обстоит так, что телу можно придать разную форму, и ни одна из них не будет аутентичной, ни одну нельзя считать «правильной», а другие - отклонением от нее. Это просто знаки, причем лишенные значения. Это можно проверить, просто задав вопрос, какой смысл несет сегодня определенная фигура? Бодрийяру кажется, что все эти смыслы исчезли, исчезли потому, что люди уже знают, что знаки тела неаутентичны. Что означает сегодня, например, худоба? Стремление быть привлекательным, анорексию, нарциссизм, здоровый образ жизни, одержимость? Фигура утратила свою знаковую функцию. Теперь это то, что мы испытываем, но даже не пытаемся интерпретировать.

Здесь прослеживается влияние на Бодрийяра социальных конструктивистов и их отношения к знакам. Если феномен социально обусловлен, то с их точки зрения он является симуляцией, подделкой, и за ним не кроется никакой реальности. Это объясняет и известное утверждение Бодрийяра, что Диснейленд - это не символ настоящей Америки, какая она есть. (Философы Нового времени многократно писали, что этот развлекательный центр - мифологическое воплощение Америки с ее ценностями, а его посетители, развлекаясь там, подвергаются идеологической обработке.) Напротив, считает Бодрийяр, Диснейленд - это средство признать, что вся современная Америка - конструкция, выдумка, от ее маленьких городков с их центральной улицей до гигантских

339

22'

городов с их центрами, заполненными офисами корпораций. Вся страна, с его точки зрения, гиперреальность, в которой знаки (часто имеющие материштьную форму) не обозначают ничего, кроме как самих себя. Бодрийяр метко замечает:

Д

иснейленд позиционирует себя как игру воображения, с тем чтобы заставить нас поверить, что все за его границами реально, тогда как на самом деле Лос-Анджелес и вся Америка - больше не реальность, это нечто вроде гиперреальности и симуляции.

(Baudrillard, 1983b, с. 25)

В эпоху постсовременности исчезает различие между реальным и нереальным, аутентичным и неаутентичным, между истинным и ложным. С воцарением искусственности все эти основополагающие вещи испаряются. «Древний» город, «приморский курорт» и «центр развлечений» - это гиперреальности, и за ними не кроется ничего реального. Это все подделки, и ни о какой аутентичности нет речи. Ужасно глупо отправляться вместе с идеологами Нового времени на поиск «реальности»: ее нет ни в лондонском Тауэре, ни в блэкпульском Тауэре*, потому что за обоими знаками не кроется ничего аутентичного. Эти памятники - только то, что они есть. Это гиперреальность, «построенная по образцам реального мира, но не возникшая из реального мира» (Baudrillard, 1988, с. 166).

В этом контексте Бодрийяр касается еще проблемы, которую до него в 30-е годы обсуждал Уолтер Бенджамин (Walter Benjamin, 1970), указывая на последствия появления возможности «механического воспроизводства» произведений искусства. Бенджамин писал, что с появлением кино, фотографии и радио исчезает та аура, которая существовала вокруг памятников искусства и была связана с их уникальностью (существует только одна статуя Давида Микеланджело, многие работы художников Возрождения представляют собой части зданий и пр.), потому что теперь есть возможность «воспроизвести» эти памятники вне их контекста. Бодрийяр делает следующий шаг, предложив термин «симулякр» (видимость) для обозначения знаков, которые представляют собой копии, у которых нет оригинала. Если вы покупаете компакт-диск, то понятие оригинача теряет всякое значение. Даже если он продается как запись концерта, сделанного «вживую», вы все рав-

* Blackpool Tower - развлекательный центр в курортном городе Англии, центром которого служит отреставрированная башня, построенная в викторианскую эпоху. - Прим. перге.

340

но знаете, что до этого он был искусно «смикширован» и так «обработан» в студии, что связь с оригинальным исполнением прослеживается очень слабо. То же самое относится к идее оригинального фильма или видеозаписи. В эпоху симулякров все разговоры об истинном и оригинальном вообще теряют смысл.

Если события происходят в мире, где «понятие реального свергнуто» (Baudrillard, 1983a, с. 99), то в нем и знаки утратили свое значение (в терминологии Бодрийяра, они «имштозировали»). Но это не должно нас беспокоить, поскольку всегда следует помнить об излюбленной идее постмодернистов: аудитория в любом случае игнорирует содержательный смысл знаков. Не так давно идеологи современности запутались в споре о застывших перед телевизором домоседах и энергичных туристах, которые, попав к историческому памятнику, обязательно его фотографируют, а «отбыв номер», отправляются восвояси, не представляя, где они были. Но в этих спорах они забывают о творческом потенциале самых обычных людей. На самом деле созерцающие экран телевизора находятся в состоянии постоянной активности, они с энтузиазмом переключаются с одного канала на другой, болтают с друзьями, звонят по телефону или комментируют увиденное (удачно или нет, другое дело), а те же туристы, прогуливаясь вокруг Национального естественно-исторического музея, загружены массой дел: мечтают, размышляют, почему гид так похож на родственника, решают вопрос, где бы поесть, болтают с другими посетителями, напряженно размышляют, страдали ли диплодоки от зубной боли. Учитывая высокую сопротивляемость простого человек воздействию на него знаков, можно прийти к выводу, что в постсовременности аудитория совсем не состоит из людей «подсаженных на иглу» хитроумных знаков, чего так боялись идеологи современного общества. На самом деле аудитория вообще ничего не видит и не слышит, она просто наслаждается тем спектаклем, который разыгрывает для нее современное общество.

Джонни Ваттимо

Итальянский философ Джанни Ваттимо (род. 1936) считает, что количественный рост и распространение СМИ стали особенно важным фактором при переходе к постсовременности (Vattimo, 1989). Взрывообразный рост медийной сферы - эфирного и кабельного телевидения - подорвал веру общества Нового времени в истину и реальность. Если наиболее сильное впечатление на интеллектуальную верхушку сторонников философии просвещения произвело сопоставление альтернативных интерпретаций истории,

341

то на основную массу людей больше всего повлияла, по мнению Ваттимо, экспансия СМИ, она заставила их расстаться с привычкой рассматривать все события с одной точки зрения.

Среди мыслителей Нового времени, как левых, так и правых общим местом уже давно стало сетование по поводу «массовой культуры», которая сбивает простых людей в стадо и кормит их пропагандистской похлебкой, в которой агитация перемешана с примитивными развлечениями. Для тех, кто знаком с трудами марксистов франкфуртской школы, подобные пессимистические взгляды на наше общество - не новость, но и консервативные критики современного общества вроде Т. Элиота, Франка и Куини Ливис* говорят примерно то же самое, имея в виду влияние кино, радио и массовых изданий (Swingewood, 1977).

Возражая им, Ваттимо указывает, что благодаря экспансии СМИ доступ к ним получили самые разные группы, регионы и страны, поэтому для всей этой аудитории не может быть одной реальности и одних перспектив, они неизбежно придерживаются разных взглядов на проблемы и события. «К микрофону сейчас прорвались меньшинства всех видов» (Vattimo, [1989] 1992, с. 5) и посредством его они принялись распространять такое многообразие взглядов, которое неизбежно должно было привести к коллапсу единой для всех «правды». Собственно, это и является условием свободы, говорит Ваттимо, а вера в реальность и связанные с ней методы убеждения («нужно поступать именно так, потому что это правильно») утратили свою убедительность. Как можно теперь верить в единую для всех реальность, если ежедневно СМИ обрушивают на вас такое огромное число различных интерпретаций фактов и совершенно по-разному определяют круг событий, о которых вообще стоит думать?

На волнах эфира на первый план выходят и привлекают всеобщее внимание различия (в сексуальной ориентации, религиях, культурах, этнических ценностях, политических и эстетических предпочтениях). Разнообразие знаков потрясает человека, он чувствует себя сбитым с толку и более ни в чем не уверенным. В результате возникают условия постсовременности с их чувством освобождения, ощущением «изменчивости, дезориентации и игры» (с. 59). Здесь Ваттимо приходит почти к тем же выводам, что Бод-рийяр. Многообразие знаков парадоксальным образом подрывает способность знаков что-либо значить, и люди расходятся после

* Queenie Dorothy Leavis (1900-1982) - британский литературный критик. Прим. перев.

342

пышного спектакля, не разобравших в его смысле, но свободные от необходимости искать истину.

Марк Постер

Марк Постер (род. 1942) - американец, который работает в Университете штата Калифорния; он долгое время изучал творчество Бодрийяра и переводил его работы. Ему принадлежит идея о том, что граница между постсовременностью и предшествующим состоянием общества определяется тем, что Постер называет «модусами информации» (Poster, 1990). Он имеет в виду, что само развитие информации привело к фундаментальным изменениям, и эта точка зрения особенно интересна, потому что, с одной стороны, это развитие идей Бодрийяра, а с другой - попытка понять роль тех технических инноваций, которые принесла с собой постсовременность. Постер утверждает, что распространение информационных технологий (а следовательно, и электронного способа обмена информацией) оказало глубокое воздействие на наш образ жизни, на то, что мы думаем о самих себе, на нашу «сеть социальных связей» (Poster, 1990, с. 8). Развивая свою мысль, он предложил свою модель изменений в обществе, основанную на различных типах (модусах) «обмена символами» (с. 6). Постер выделяет три этапа:

« Этап, когда общение осуществлялось устно, лицом к лицу. Это соответствовало устойчивым, неизменным социальным связям, когда личность была тесно связана с определенной группой, и знаки соответствовали реалиям устоявшегося образа жизни; обмен символами сводился к явному выражению того, что и так было известно и одобрялось сообществом.

» Этап письменного общения, когда знаки представляли определенные концепции, а индивид вел себя в таком обществе рационально и ответственно.

» Этап электронного обмена сообщениями, когда знаки только симулируют, подделывают действительность и - что самое важное - теряют свой репрезентирующий характер. Личность в таком обществе «децентрализована, диспергирована, размножена и непрерывно изменяется» (с. 6), она вовлечена в «непрерывный процесс одновременного становления многих идентичностей» (Poster, 1994, с. 174), поэтому знак, вместо того чтобы означать определенную вещь, относится к «потоку означаемых», и это становится характерной чертой эпохи.

343

Постер имеет в виду, что некогда люди говорили и думали то что от них ожидали окружающие, позднее личность стала в значительной мере автономной, у нее возник внутренний мир, но она стала использовать письменную форму речи преимущественно для того, чтобы выразить, что происходило вне этого мира, а затем пришел этап постсовременности, когда распространение «подделок» разрушило то, в чем человек был некогда полностью уверен. Не доверяя более тому, что за знаками скрывается какая-то «реальность», человек ощущил, что его Я становится мозаичным, несфокусированным и неспособным отличать правду от вымысла. Несмотря на все неудобства, которые с этим связаны, Постер, вслед за Бодрийя-ром и Ваттимо, считает, что в этой ситуации человек чувствует себя более свободным, поскольку «кризис представительности» (Poster, 1990, с. 14) приводит к появлению массы знаков, которые не значат ничего, а это освобождает человека от тирании «правды».

Поддержка Постером постмодернистского сопротивления «режиму истины» прекрасно сочетается у него с увлечением новыми технологиями, особенно с Интернетом. С его точки зрения, «сетя-не» (netizeri) обретают возможность путешествовать, как они сами того пожелают, и существовать в мире, где нет принуждения; их положение обеспечивает им большую свободу, чем гражданам, чьи права и обязанности устанавливает национальное государство и западная система ценностей, которая навязывается сейчас всему миру. Для Постера век Просвещения с его упором на права и обязанности - всего лишь дискурс Запада, неявно поддерживающий империализм и колониализм. В то же время глобализация подрывает национальное государство, а Интернет обещает еще большую свободу, а главное, - свободу от гражданства, от тирании национального государства.

Жан-Франсуа Лиотар

Сейчас настало время обратиться к работам французского философа Жан-Франсуа Лиотара (1924-1998), поскольку именно их автор подробно останавливается на том, как развитие постсовременного общества привело к размыванию понятия об истине. Рассматривая эту проблему, Лиотар ставит в центр внимания тенденции развития информации, считая, что именно эти изменения и привели к характерным для постсовременности сомнениям в том, можно ли вообще отличить истину от лжи. В отличие от трех философов, взгляды которых мы рассматривали, Лиотар исходит из других предпосылок, но делает очень сходные с их заключениями выводы. Для Бодрийяра, Ваттимо и Постера отправной точкой был 344

стремительный рост количества знаков (особенно в СМИ), тогда как Лиотар начинает анализ ситуации с изменения роли информации и знания в современном обществе, подходя к предмету более глубоко и с более общей точки зрения.

Лиотар считает, что знание и информация претерпели глубокие взаимосвязанные изменения в двух направлениях. Во-первых, отмечает он, их производство все чаще ограничивается ситуациями, когда заранее известно, что они востребованы и эффективны, или, используя терминологию самого Лиотара, перформативны. Он имеет в виду, что информацию собирают, анализируют и создают вновь лишь тогда, когда это полезно. Подобный подход может оправдываться системностью, когда сначала устанавливается, что нужно узг нать, а программный подход предполагает, что информация создается только тогда, когда понятно, как ее практически использовать. В этом отношении любая информация приобретает черты компьютерной (да к тому же при малейшей возможности она действительно преобразуется в машиночитаемую, и тогда ее перформативные характеристики становятся легко измеримыми), она становится частью системы, в которой происходит оптимизация связи «входа» и «выхода», другими словами, ее «эффективности» (Lyotard, 1979, с. 11). Более того, как и в других системах, в этой возникает петля обратной связи: чтобы повысить эффективность системы, нужна информация, а критерии эффективности предполагают отбор той информации, которая повышает эту эффективность.

Во-вторых, Лиотар утверждает (здесь сказывается родство его идей, правда отдаленное, с марксизмом), что информация все чаще и чаще становится товаром. Это развитие темы, которая нам уже знакома по работам Герберта Шиллера. Лиотар настаивает, что в информационной сфере все чаще работают рыночные механизмы, которые помогают оценить степень ее перформативности.

Действуя совместно, два названные фактора приводят к возникновению ситуации постсовременности. Первый фактор - стремление к перформативности - вызывает снижение уровня, а то и отмирание всех видов знания, которые оказываются невостребованными и неэффективными. Например, философия или эстетика не отвечают критерию перформативности, тогда как изучение финансов или менеджмента, наоборот, соответствуют этому критерию. Поэтому уровень знания в области философии или эстетики падает, а в области финансов или менеджмента - растет, исследования в тех сферах знаний, которые имеют прагматическую направленность, оказываются более востребованными. В социальных науках это, например, исследования в области трансфера технологий, они оказывают влияние на рынок, и поэтому на их прове-

345

дение легче получить финансирование от Совета по экономическим и социальным исследованиям (Economic and Social Research Council), который теперь в соответствии со своими правилами поддерживает те исследования, которые повышают конкурентоспособность британской промышленности. Соответственно исследователь, интересы которого по критериям перформативности можно рассматривать как экзотические или далекие от практики оказывается на обочине. Как сказал еще в начале 80-х годов член кабинета министров Норман Теббит (Norman Tebbit), оправдывая сокращение финансирования сугубо гуманитарных исследований в пользу исследований практической направленности, «мы забираем деньги у тех, кто занимается древнеегипетскими папирусами и добрачными сексуальными практиками в долине Верхней Вольты» и передаем ее тем, которые делают что-то полезное для промышленности Соединенного Королевства. Эти взгляды стали сейчас господствующими среди тех, кто занимается финансированием социальных наук в Великобритании.

Второй фактор - и это можно рассматривать как закат мышления Нового времени - «добыча нового знания», которая традиционно была сосредоточена в университетах, где исследователи были заняты поиском «истины», смещается в иные края. Это ряд исследовательских центров (Cockett, 1994), принадлежащих частным корпорациям, а также лобби, которые создают и используют информацию для достижения практических целей. Сегодня аналитики указывают на существование, например в США, целой «корпоративной науки», которая по своему объему и значению приближается к университетской. Наиболее крупные учреждения такого типа можно просто перечислить: лаборатории Белла, научно-исследовательские подразделения IBM и /С/, в которых работают сотни научных работников с учеными степенями. Для непосвященного человека такие подразделения выглядят, как настоящие университеты, но на деле они руководствуются в своей деятельности несколько иными принципами и приоритетами.

Кроме того, легкость, с которой исследовательский персонал университетов перемещается в такие центры и обратно, свидетельствует, что и система высшего образования изменяется, приспосабливаясь к тем же перформативным критериям. В любой стране с передовой экономикой для развития высшего образования характерны одни и те же тенденции: все больший упор делается на прикладные дисциплины и все чаще свертываются исследования в тех областях, где привычные «показатели продуктивности» не работают. В течение нескольких последних поколений в британском высшем образовании огромным спросом пользовались такие спе-

346

циальности, как право, информатика, деловое администрирование. В каждом университете Великобритании есть несколько кафедр, содержащихся на средства спонсоров, и университеты этим очень гордятся. Все эти кафедры занимаются лишь некоторыми дисциплинами, и все чаще университеты подготавливают специальные программы для корпораций и даже читают курсы, оплаченные частным капиталом. Причем на университеты постоянно оказывается давление, чтобы их программы были «теснее связаны с реальными потребностями», «соответствовали требованиям жизни», чтобы при подготовке студентов им прививали соответствующие «навыки», давали им такие знания, которые облегчают смену профессии и превращают их в более эффективно и производительно работающих служащих.

Лиотар считает, что эти критерии могут использоваться не только по отношению к высшему профессиональному образованию, но и к образованию в целом: мотивами его получения должны стать слова «как я могу повысить свои возможности зарабатывать?», «как образование повлияет на мою конкурентоспособность?». Такая постановка вопроса должна изменить отношение не только к обучению в университете и средней школе, но и саму концепцию образования. С точки зрения Лиотара, использование перформа-тивных критериев позволит рассматривать образование не как период жизни, в течение которого на человека обрушивается масса знаний, а как процесс, охватывающий всю жизнь, поскольку именно такой подход диктуется требованиями карьеры и работы. По словам Лиотара (Lyotard, 1993), «знание не будет больше передаваться en bloc [как единое целое], один раз и на всю жизнь, скорее оно будет сервироваться, как стол в ресторане, в соответствии с меню, причем будет рассчитано на уже зрелых людей, которые имеют работу или хотели бы работать, и целью его будет совершенствование их умений и повышение их шансов на продвижение по службе» (с. 49). Это очень близко к тому, что сейчас декларируется в сфере образования с повторяющимися призывами к «образованию, продолжающемуся всю жизнь» и к «гибкости» программ.

В-третьих, если мы переопределили цели образования и констатировали, что когда-то принятые критерии истинности себя изжили, то остается сделать вывод: использование критериев эффективности и товарности ведет к иному пониманию истины, она должна определяться через понятие полезности. Истинность перестала быть непререкаемой, университеты более не заняты ее поиском, ее стали интерпретировать в духе практических потребностей институтов общества. Таким образом, возникает определяющая черта постмодернизма: место ИСТИНЫ занимает «множество ис-

347

тин», и больше нет никакого общепринятого способа выбора среди элементов этого множества. Как утверждает Лиотар (Lyotard, 1988), отныне истина - вопрос выбора, остается только то, что принято в данном контексте считать истиной.

В связи с этим падает роль традиционных университетов, которые рассматривались как институты, обладающие прерогативой определять, что считать правдой (т.е. легитимизировать истину) и соответственно уменьшается роль интеллектуалов, и это очень важный процесс (Bauman, 1987). Лиотар считает, что интеллектуалы должны отстаивать ту правду, которая соответствует интересам сообщества, а сообществом может быть все человечество, простые люди, поборники просвещения, пролетариат или кто угодно. Едва ли нужно специально останавливаться на том, что концепция оценки знания с точки зрения его «перформативности» встречает сопротивление интеллектуалов, которые с пренебрежением говорят, что требование утилитарности превращает их в заурядных «технарей». Обычно ученые стремятся работать, писать и учить, забывая в своей деятельности о «соотношении входа и выхода» (Lyotard, 1993, с. 4), предпочитая обращаться к более широкой аудитории.

Однако попытки интеллектуалов отстоять свою точку зрения звучат даже в системе образования все глуше и глуше. Частично просто потому, что средств у них мало, а процесс постоянной дележки скудных ресурсов не способствует сохранению достоинства. Но есть и более глубокая причина: в послевоенный период для интеллектуалов исчез сам raison d 'etre. Ведь именно интеллектуалы претендовали на монопольное владение истиной, они всем навязывали свое видение проблем и потерпели в этом сокрушительное поражение. Лиотар, который сам одно время был коммунистом, указывает на важную роль провала марксизма на волне разоблачений ГУЛАГа и экономической несостоятельности марксистских режимов. Претензии марксизма на обладание истиной в последней инстанции более не выдерживали никакой критики, но ее не выдерживала и позиция интеллектуалов в целом, идет ли речь о классическом искусстве, литературе или истории. Сегодня, если кто-то будет утверждать превосходство определенной точки зрения, дисциплины, сферы деятельности или определенных устремлений, то о нем подумают, что он не бескорыстен, а его «господствующая фраза» оправданна не в большей (а скорее в меньшей) степени, чем еще какая-нибудь. По мере того как большинство британских университетов начинает присуждать ученые степени в области туризма, связей с общественностью и делового администрирования, любая идея, высказанная представителями других дисциплин - философии, английской филологии или истории

348

древних цивилизаций, - о том, что они представляют большую ценность, поскольку позволяют глубже познать истину, лучше понять суть человека в его связях со средой, и вообще эти дисциплины более фундаментальны, воспринимается, как издевательство или как повод обвинить человека, высказавшего такую идею, в отрыве от действительности или снобизме.

Тех причин, которые некогда позволяли «высоколобым» интеллектуалам с пренебрежением относиться к «технарям», сегодня больше не существует, они обратились в прах и пепел. Никто больше, подчеркивает Лиотар, не использует довода в пользу образования, который был в ходу начиная с эпохи Просвещения: лучше образованный человек - это лучший гражданин, хотя под этим лозунгом вводилось всеобщее образование. История показала, что эти надежды не оправдались: сегодня «никто не ждет, что из школы выйдут более достойные граждане, - говорит Лиотар (Lyotard, 1993), - из нее выходят лишь более квалифицированные люди, которые работают более производительно; единственно, что дает образовние, - шанс получать большую зарплату» (с. 6).

И, наконец, в-четвертых, критерии эффективности в применении к знанию изменяют наше представление о том, кого считать образованным человеком. До определенного времени образованным считался человек, который усвоил определенный объем знаний. Но вместе с процессом компьютеризации важнее стало не удерживать в голове эти знания, а уметь обращаться к соответствующим базам данных. В период постсовременности умение работать с терминалом более важно, чем багаж знаний. Беглое владение клавиатурой или навыки поиска информации приходят на смену традиционным знаниям (и достижения учащихся в этом ценятся не менее, чем их успехи в традиционных академических дисциплинах) по мере того, как «банки данных становятся сегодняшними аналогами великой Энциклопедии» (Lyotard, 1993, с. 51).

Банки данных и умение их использовать в еще большей степени делают беспочвенными претензии традиционной интеллектуальной элиты. Появление банков данных - это «похоронный колокол для Учителя», поскольку «учитель не может соревноваться с банком данных в том, что касается передачи накопленного знания» (с. 53), и его шансы эффективно и изобретательно использовать такой банк действительно ниже, чем у команды специалистов, а в экономике потребность в таких командах все возрастает (поэтому и студентов все чаше обучают таким «навыкам», как «работа в коллективе», «лидерство», «принятие решений»).

Все это возвращает нас к понятию релятивизма знания. Пер-формативность, превращение знания в товар и явный провал «вели-

349

ких сказаний» приводят Лиотара к идее отказаться от идеи о том что кто-то имеет привилегированный доступ к истине. Некоторые из интеллектуалов будут заламывать руки по этому поводу, но как и другие сторонники постмодернизма, Бодрийяр и Ваттимо Лиотар (Lyotard, 1993) считает, что упадок тоталитарной концепции истины

способен привести к большей свободе мысли и общества. С ростом общей ответственности, усилением взаимозависимости членов общества (и улучшением их способности находить общий язык) те, кто взял на себя определенные обязанности или возьмет их в будущем ...будут отличаться большей гибкостью, будут более толерантными.

(Lyotard, 1993, с. 7)

Одним словом, сегодня мы глубоко погружены в культуру постсовременности.

Критические комментарии

Каждый из философов, чьи взгляды мы рассматривали, решительный сторонник постмодернизма. Все они убеждены, что сегодня каждый здравый человек согласится, что мы живем в обществе постсовременности. Сложность моей позиции в том, что с последним утверждением я во многом согласен (хотя не согласен, что речь идет о принципиально новом типе общества), но не сторонник постмодернизма, что в свою очередь определяет мое отношение к обрисованному образу постсовременного общества. Постмодернисты часто высказывают интересные и стимулирующие идеи о последствиях развития информации. Я не думаю, что кто-то может оспаривать мнение, что вопросы значения сегодня играют важную роль (Бодрийяр), что произошел определенный сдвиг в модальностях общения (Постер), что возросло разнообразие и «радиус воздействия» СМИ (Ваттимо), и что в информационную сферу все шире проникают критерии эффективности и рыночные отношения (Лиотар).

Однако увлеченность постмодернистов релятивизацией любого знания, их полное отрицание истины, место которой заняло бесконечное разнообразие «истин», следует отвергнуть. И не в последнюю очередь потому, что эта теория внутренне противоречива, она содержит в себе известный с древних времен парадокс лжеца («критянин сказал, что все критяне лгут»). Как можно со-350

гласиться с тезисами постмодернистов, если они утверждают, что тезисы ложны? Такие рассуждения Эрнст Геллнер предложил называть «метапустословием» (Gellner, 1992, с. 41). А как еще можно назвать рассуждения, авторы которых считают, что за самим дискурсом не кроется никакой реальности.

Утверждениям постмодернистов можно противопоставить принцип реальности, который утверждается, что наше воображение отражает действительность (Norris, 1990). Это принцип отнюдь не предполагает, что нам, простым смертным, дано узреть окончательную ИСТИНУ, которая сияет где-то там вдали, как звезда на небе. Чтобы установить истину, приходится использовать язык, потому что вне языка истины не существует. Но это не меняет того факта, что истина - нечто больше, чем упражнения в языке. Более того, вероятно, мы никогда и не постигнем истину во всей ее полноте, но мы можем приближаться к ней, формулируя ее более четко, опираясь на более полную аргументацию, более достоверную фактическую базу, более строгое знание и более надежные методологические принципы. Если отказаться от такого подхода, то «правду» религиозного фанатика придется рассматривать наравне с результатами, полученными бесстрастным исследователем (Gellner, 1992), и мы скатимся к тотальному релятивизму, чреватому катастрофическими последствиями (Gibbs, 2000).

Именно настаивая на релятивизме, Бодрийяр часто высказывает настоящие глупости. Он, конечно, прав, привлекая наше внимание к тому, что новости часто фабрикуются, и напоминая, что большинство из нас знакомы с событиями в Боснии, Косове или в Кашмире только на основании искусственных знаковых конструкций. Однако, когда Бодрийяр развивает эту мысль и приходит к заключению, что любые новости - не более чем подлог, его преувеличения превращаются уже в откровенную ересь. Это бессмыслица хотя бы потому, что новости (во всяком случае, заслуживающие этого названия), все-таки отражают события, это отражение может быть искаженной картиной того, что реально произошло, но об этих искажениях мы можем судить, с одной стороны, сопоставляя альтернативные новостные программы, показывающие одни и те же события и комментирующие одни и те же факты, с другой - учитывая, что все корреспонденты каждый на свой лад реагируют на одну и ту же эмпирическую реальность. Отказавшись от предположения, что реальность существует, мы не могли бы утверждать, хотя бы с какой-то степенью уверенности, что один репортаж отражает ее точнее, правдивее, чем другой; мы не могли бы сравнить картину событий на Балканах, какой ее доносили до нас репортеры ВВС, с картиной, которую на протяжении 1990-х го-

351

дов предлагали нам сербские СМИ. Если мы проводим такое сравнение, то должны отдавать себе отчет, что мы выбираем между более и менее адекватным отражением истинного положения вещей, истинного хода событий; именно возможность провести такое сравнение и опровергает точку зрения постмодернистов, которые считают, что нам доступна либо полная истина, либо вместо нее есть только бесконечный спектр «истин».

Не столь даже важно, точно отражают новости реальность или нет, важно, что сама эта реальность существует, и новости базируются на ней. Может быть, новости не воспроизводят ее так уж точно, но пока мы помним о существовании реального мира, мы, по крайней мере, не позволяем себе говорить таких глупостей как Бодрийяр (Baudrillard, 1991), когда он еще до того как прогремел первый выстрел войны в Персидском заливе, писал, что ее никогда не было, а все это розыгрыш, устроенный СМИ; после того как война закончилась, он заявил, что происшедшее было компьютерным моделированием ядерной войны (Baudrillard, 1992, с. 93-94).

Действительно, никто не спорит, что для большей части мира война в Персидском заливе была не более чем информационным событием, а до того как рекорд был побит сначала вторжением в Косово в 1999 г., а потом Афганской войной в 2001 г., война в Заливе была событием, которое освещали наибольшее количество СМИ, причем освещали очень односторонне и очень пропагандистски (Mowlana et al., 1992). Наоборот, именно то, что люди сошлись во мнении об искаженном освещении войны в Персидском заливе, убеждает, что новости способны отражать события и что более или менее адекватное отражение событий можно отличить от лживого. В этом заслуга и таких журналистов, как Хьюго Янг (Young, 1992), который еще ходе боев призывал своих читателей опасаться той «иллюзии правды», которую несут грандиозные телевизионные репортажи. Предупреждая своих читателей: «все, что показывают разнообразные средства массовой коммуникации, на поверку может оказаться неправдой», он выделяет ключевую тему: «как журналисты, мы обречены оперировать полуправдами» и, сообщив недостоверную версию, «мы вынуждены придерживаться ее». Поэтому скептическое отношение к репортажам действительно оправданно, но это только должно стимулировать нас самим искать надежную информацию. Частично эта информация все-таки просочилась в прессу; и тогда мы, например, узнали, чго «по меньшей мере 100 тысяч иракцев были убиты или ранены во время войны, и тем самым концентрация жертв оказывается сравнимой с подобной в Хиросиме» (Flint. 1992), но Бодрийяр, увлеченный своей идеей «подделки», этой информации не заметил.

352

Отрицание Бодрийяром возможности поиска аутентичности весьма созвучно современному увлечению технологиями виртуальной реальности, которые позволяют испытать ощущения от полета на самолете или от управления автомобилем (а когда-нибудь и от интимной близости), а у нас в Англии - насладиться историческими пейзажами, которые создаются нашей «индустрией прошлого». Но и здесь мы готовы поспорить с воинствующим релятивистом Бодрийяром, который отказывается признать градуальность аутентичности. Чтобы решить, что делать с подделками под реальность, нужно сначала признать: нечто подлинное все-таки существует, и тогда, опираясь на критику, выделить то, что может с большим правом претендовать на аутентентичность, а что с меньшим (Webster, 2000).

И, наконец, утверждение Бодрийяра, что перед нами только разыгрывается спектакль, лишенный всякого смысла, опять-таки отражает его пренебрежение к любым эмпирическим свидетельствам. Конечно, современный мир переполнен сбивающими с толку и постоянно мелькающими перед глазами знаками, но это совсем не свидетельствует о том, что знаки утратили значение. Да, действительно, однозначная интерпретация знаков стала делом исключительно трудным, но сложность - не повод утверждать, что знаки вообще стали не интерпретируемыми. Люди не ошалели от знаков, они не превратились в одураченное «молчаливое большинство», каким его представляет Бодрийяр.

Марк Постер в значительной мере повторяет мысли Бодрийяра, и его мнение вызывает примерно те же возражения. Но нужно сделать еще одно замечание по поводу его эволюционной теории. Модель развития процессов коммуникации, в которой на смену устному и письменному общению приходит обмен электронными сообщениями, по своей природе своей носит число технократический, детерминистский характер и вызывает упреки в упрощенчестве (Calhoun, 1993).

Конечно, Джанни Ваттини прав, обращая наше внимание на разнообразие точек зрения, которое проявляется с развитием ме-дийной сферы. Телевидение дало нам, например, возможность, не выходя из дому, почувствовать, что ощущают люди, принадлежащие к другим культурам, и что чувствуют люди, живущие в нашем обществе (Meyrowitz, 1985), и часто эти ощущения оказываются будоражащими и необычными. Однако более внимательный анализ массы эмпирических данных свидетельствует, что это разнообразие не так уж и велико, и причем некоторые, прежде всего американская и в меньшей мере европейская точка зрения, решительно преобладают (Tunstall, 1977). Заметьте, что в мировом прокате безусловно доминирует Голливуд, репортажи телевидения США рас-

353

пространяются телевидением всех стран мира, рок-музыка пишется в основном в трех центрах - Лондоне, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке. Это не значит, что все другие точки зрения начисто игнорируются. Напротив, слышны голоса и других культур: появился например, стиль рэп и фильмы, которые показывают жизнь больших городов глазами этнических меньшинств.

Но согласиться с тем, что СМИ позволяют теперь взглянуть на мир глазами людей других культур и при этом сами растут экспоненциальным образом, еще не значит признать, что они «множат реальности». Напротив, нужно согласиться с такими исследователями, как Герберт Шиллер, которые постоянно подчеркивают, что чужая точка зрения учитывается лишь в той мере, в которой это допускают идеологические и экономические соображения. Можно дать слово и другим культурам, но тому, что они хотят сказать, будет придана форма, приемлемая для медиакорпораций: их продукция должна продаваться, а это ограничивает коммуникативный потенциал таких культур, как китайская или украинская, и их возможности отвоевать заметное место в эфире.

Основное возражение Ваттимо и другим постмодернистам состоит в том, что их подход не опирается на анализ эмпирического материала, целью которого была бы оценка реальной продукции СМИ. Замечание Ваттимо, что распространение СМИ привело к формированию «альтернативной реальности» кажется остроумным. Однако, чтобы двигаться дальше, нужно понять, что скрывается за этим общим положением, показать, как изменилось видение мира (учитывая очевидные ограничения в доступе к средствам массовой информации) и в каком соотношении находятся разные взгляды. Для этого нужно понять, какую роль в этом играет власть, а этот фактор постмодернисты решительно игнорируют (даже если они и повторяют, как заклятие, что власть вездесуща).

То же отсутствие эмпирической базы характерно и для работ Лиотара, хотя его идея о влиянии критериев перформативности и товарности на развитие информации и знания действительно ценна. Любой согласится, что влияние этих критериев сказывается сразу в огромной количестве областей: в издательском деле, где все чаше правят бал «блокбастеры» и руководства типа «сделай сам», на телевидении, где рейтинги стали основной мерой успеха передачи, потому что с ними связаны поступления от рекламы, в области исследований и разработок, поскольку инвесторы ждут решений, которые принесли бы коммерческий успех, а ученым приходится отказываться от прав на свои достижения; в сфере интеллектуальной собственности, которая все чаше защищается с помощью патентных заявок. Но самое существенное, что Лиотар обратил вни-

354

мание на исключительно важную, но обычно остающуюся в тени сферу информационного общества, - на образование, и показал, как и туда проникают критерии перформативности и коммерциализация (Robins and Webster, 1989).

Основной вопрос к Лиотару связан у меня, однако, с его выводом о том, что вера в истинность любого знания утрачена, и для нас единственный выход состоит в том, чтобы просто ликовать по поводу своего освобождения от «тирании» истины. При этом его совершенно не интересует ничего, что связано с властью и корыстными интересами, хотя именно эти интересы и приводят к доминированию критериев перформативности и превращению информации в товар. Более того, если кто-то займется анализом этих процессов («это так потому-то и потому-то, и ситуацию можно изменить») и выявит тех, кто ради власти и корыстных интересов навязывает нам эти критерии, предлагая при этом возможный способ добиться изменения положения вещей, то, с точки зрения Лиотара, он станет сторонником взглядов Просвещения, то есть займется безнадежным делом совершенствования нашего мира.

Постсовременное общество

Мои возражения постмодернистам не могут изменить факта, что действительно возникло нечто, что можно назвать постсовременностью. Я не верю, что исчезли значения, и не вижу твердых доказательств этого, еще меньше вижу оснований считать, что люди не различают реальности и фантазий (если заглянуть в ежегодник «Общественные отношения в Великобритании» - British Social Attitudes, - у нас появятся сомнения, действительно ли в нашем обществе царит такая пестрота мнений, о которой рассуждают постмодернисты, по поводу ряда вопросов, от семейных отношений до безработицы, члены общества придерживается очень сходных взглядов). Тем не менее следует согласиться, что в обществе действительно получили распространение гедонистические настроения, эгоцентризм (хотя правильнее было бы сказать не «эго», а «децентризм», несфокусированность) и скептическое отношение к любым провозглашаемым истинам, высмеивание, а то и враждебность к «экспертам», увлечение всякими модными новинками, необычными ощущениями, склонность к иронии, стилизациям и поверхностности.

В конце 1980-х годов Зигмунт Бауман (род. 1925) опубликовал серию замечательных очерков, в которых описывал постсовременное общество. Хотя в этих очерках мало эмпирических данных, но его взгляд отличался удивительной проницательностью. Современ-

355

ное общество Бауман описывает как общество, стремящееся к порядку, стабильности и контролю над своими членами. Чтобы осуществить свои стремления, это общество использует государство, роль которого состоит в том, чтобы присматривать за своими гражданами, планирование, по крайней мере, в тех пределах, в которых это реально, рациональный подход, который призван принести большую уверенность в будущем и в том, что в будущем дела пойдут лучше. Постсовременность, наоборот, отличается нестабильностью и ощущением ненадежности, свертыванием роли государства и торжеством глобального рынка, который обещает свободу выбора, но заставляет людей опасаться за свое будущее, подозрительно относиться ко всему рациональному и особенно к экспертам, которые утверждают, что они лучше, чем кто-либо, понимают происходящее. Для постсовременности характерна замена контроля государства контролем потребителя, испытывающего при этом все соблазны консюмеризма; характерна необходимость жить в мире, полном двусмысленностей и неопределенности (Bauman, 1997).

Бауман если и не сводит постсовременность к капитапизму, то подчеркивает их тесную связь. Толчок к бурному развитию неолиберализма дало падение коммунизма и ускорение глобализации, которая стала ключевым элементом развития потребительского, поверхностного стиля жизни, который характерен для постсовременности. Бауман не очень четко прослеживает связь между капитализмом и постсовременностью, но то, что он подчеркивает ориентацию этого общества на рыночные ценности, противопоставляет его постмодернистам, которые считают, что постсовременность представляет собой решительный разрыв с прошлым. И другие исследователи, которые пишут о том, что общество, в котором мы живем сейчас, это результат исторического развития капитализма, хотя они и делают это гораздо хуже Баумана. Таким образом, постсовременность обладает набором качеств, которые могут быть выявлены упорным исследователем, а когда они выявлены, то помогают разобраться в изменениях, переживаемых нашим обществом.

Некоторые исследователи постсовременности отказываются говорить о ее исторических корнях. Например, Фредерик Джеймсон в своем получившим известность очерке (Jameson, 1991) ограничивается замечанием, что «возникновение постсовременности укладывается в логику развития культуры позднего капитализма». Для Джеймсона культура реализма соответствовала рыночному капитализму, культура модернизма (сюрреачизм и т.п.) - монополистическому капитализму, а постмодернизм демонстрирует свое близкое родство с капитализмом эпохи потребления. Скотт Лэш и Джон Юрри (Lash and Urry, 1987) подходят к анализу постсовременно-

356