Часть 3.

Если А, то В;

Однако А:

л В.

И поскольку меньшая посылка в этой форме играет роль антецедента или основания гипотетической пропо-

ния, к которым ведет гипотеза, представляют собой известные истины, то сама гипотеза либо должна быть истинной, либо же по крайней мере должна быть правдоподобной». - Logic [A System of Logic, Ratiocinative and Inductive: Being a Connected View of the Principles of Evidence, and the Methods of Scientific Investigation, 2 vols. (London: Longmans, Green, 1865)] (6th Ed.), vol. 2, p. 8.

Кант - «Если все следствия знания истинны, то истинно также и это знание... Итак, можно заключать от следствия к к основанию, но не определяя, однако, этого основания. Лишь от совокупности всех следствий можно заключить к определенному основанию, что оно истинно. ...При втором, положительном и прямом виде заключения (modus ponens) имеется та трудность, что нельзя бывает аподиктически познать всю совокупность следствий, и поэтому путем указанного вида заключения приходят лишь к вероятному и гипотетически-истинному знанию (Hypotheses)» [2*]. - Logik [edited] by [Gottlieb Benjamin] Jasche; Werke, ed. Rosenkranz and Schubert [Immanuel Kant's sдmmtliche Werke, 12 parts in 14 vols., edited by Karl Rosenkranz and Friedrich Wilhelm Schubert (Leipzig: Leopold Voss, 1838-1842)], vol. 3, p. 221.

«Гипотеза есть признание суждения об истинности основания ради достижения следствий» [3*]. -Ibid., p. 262.

Гербарт - «Мы можем выдвигать гипотезы, затем дедуцировать следствия, а после этого - смотреть, согласуются ли эти последние с опытом. Такого рода предположения называются гипотезами». - Einleitung; Werke johann Friedrich Herbart. Lehrbuch zur Einleitung in die Philosophie // Sammtliche Werke, edited by g. Hartenstein (Leipzig: Leopold Voss, 1850)], vol. I, p. 53.

Бенеке - «Утвердительные выводы от консеквента к антецеденту, или гипотезы». - System der Logik [Friedrich Eduard Beneke. System der Logik als Kunstlehre des Denken, 2 vols. (Berlin: Ferdinand Dьmmler, 1842)], vol. 2, p. 103.

Число подобного рода цитат можно было бы без труда умножить.

61

зиции, то гипотетический вывод можно назвать рассуждением от консеквента к антецеденту.

277. Своей силой аргумент от аналогии, который известный логик [3] называет рассуждением от частностей к частностям, обязан тому, что он сочетает в себе свойства индукции и гипотезы; при помощи анализа его можно свести либо к индукции и гипотезе, либо к дедукции и гипотезе.

278. Однако хотя вывод распадается на три по существу своему различные разновидности, все они тем не менее относятся к одному и тому же роду. Мы видели, что нельзя законно вывести ни одного заключения, которое невозможно было бы получить путем последовательности умозаключений, каждое из которых имеет по две посылки и не подразумевает ни одного факта, который бы не утверждался.

279. Каждая из этих посылок представляет собой пропозицию, утверждающую, что определенные объекты обладают определенными свойствами. Каждый термин, входящий в подобного рода пропозицию, замещает либо определенные объекты, либо определенные свойства. Заключение можно рассматривать как пропозицию, подставляемую на место одной из посылок, при условии, что эта подстановка оправдывается фактом, установленным в другой посылке. Соответственно, заключение выводится из любой из посылок либо путем замены субъекта этой посылки новым субъектом, либо путем замены предиката этой посылки новым предикатом, либо путем замены обоих. Замена же одного термина другим может быть оправдана лишь постольку, поскольку термин, который заменяет исходный, представляет только то, что было представлено в заменяемом термине. Поэтому если обозначить заключение формулой:

S есть Р,

3 <].S.Mill. Logic Bk. II. Ch. 3, § 3>.

62

и заключение это выведено, путем замены субъекта, из посылки, которую в связи с вышесказанным можно выразить формулой:

М естьР,

то другая посылка должна утверждать, что любой предмет, который представляет S, должно также представлять и М или что

всякое S есть М;

а если заключение «S есть Р» получено из любой из посылок путем замены предиката, то эту посылку можно записать как

S есть М.

А другая посылка должна утверждать, что все свойства, имплицируемые в Р, имплицируются и в Мили что

все, что есть М, есть Р.

Поэтому в любом случае силлогизм должен поддаваться выражению в форме

S есть М; М есть Р:

:. S есть Р.

Наконец, если заключение отличается от каждой из посылок и субъектом, и предикатом, то форма выражения заключения и посылки может быть изменена так, чтобы они имели общий термин. Это всегда можно сделать, поскольку если Р - посылка, а С - заключение, то их можно сформулировать в следующем виде

Положение вещей, представленное в Р, реально, и Положение вещей, представленное в С, реально.

В этом случае другая посылка должна в какой-то форме виртуально утверждать, что любое положение вещей, та-

63

кое, как представленное в С, есть такое положение вещей, которое представлено в Р.

Всякое правильное рассуждение поэтому имеет одну общую форму; и, стремясь свести всю умственную деятельность к формуле правильного вывода, мы стремимся свести ее к одному-единственному типу.

280. Явным препятствием для сведения всей умственной деятельности к типу правильного вывода является существование ошибочного рассуждения. Всякое умозаключение подразумевает истинность общего принципа процедуры вывода (вне зависимости от того, обусловлена ли она определенным фактом, относящимся к субъекту умозаключения, или же правилом, относящимся к системе знаков), согласно которому умозаключение является правильным. Если этот принцип ложен, то умозаключение ошибочно; но ни правильное умозаключение, посылки которого являются ложными, ни чрезвычайно слабая, хотя и не являющаяся целиком логически неправильной, индукция или гипотеза, как бы ни переоценивалась ее сила, каким бы ложным ни было ее заключение, не представляют собой ошибки.

281. Слова, взятые именно в той связи, в которой они [располагаются] в рамках умозаключения, в силу этого и в самом деле включают любой факт, необходимый для того, чтобы сделать умозаключение убедительным; так что для логика, который должен иметь дело только со значениями слов согласно соответствующим принципам интерпретации, вне зависимости от интенции говорящего, распознаваемой по другим признакам, единственными ошибками, которые могли бы иметь место при таком подходе, были бы такие, которые представляли бы собою просто-напросто бессмыслицу и противоречие - либо потому, что заключения абсолютно несовместимы с их посылками, либо потому, что они связывают пропозиции при помощи выражающей заключение (illative) конъюнкции, при посредстве которой они ни при каких обстоятельствах не могут быть правильно связаны.

282. Для психолога, однако, умозаключение правильно только при том условии, что посылки, из которых было выведено ментальное заключение, оказываются достаточ-

64

ными - при условии, что они истинны, - для того, чтобы оправдать это заключение - либо самостоятельно, либо же при помощи других положений, которые ранее были признаны истинными. Тем не менее нетрудно показать, что все выводы, произведенные человеком и не являющиеся правильными в вышеуказанном смысле, принадлежат к четырем классам, а именно: 1) к классу выводов, чьи посылки являются ложными; 2) к классу выводов, которые обладают некоторой малой силой, хотя она все же имеет место; 3) к классу выводов, которые возникают из-за смешения одного предложения с другим; 4) к классу выводов, которые следуют из неотчетливого понимания, неправильного применения, или ложности, правила вывода. Поскольку если человек совершил ошибку, не относящуюся к какому-нибудь из вышеуказанных классов, то он - не будучи сбит с толку каким-либо предрассудком или другим суждением, служащим правилом вывода, - вывел бы из истинных посылок, постигнутых с совершенной отчетливостью, заключение, которое не имело бы в действительности ни малейшего значения. Если бы подобное было возможно, спокойное размышление и внимание вряд ли были бы полезны для мышления, ибо предусмотрительность требуется исключительно для того, чтобы мы приняли в расчет все факты, и притом сделали эти факты, принятые нами во внимание, отчетливыми; спокойствие же позволяет нам быть осмотрительными и при осуществлении выводов не поддаваться воздействию такого рода страсти, благодаря которой истинным оказывается то, чему мы желаем быть истинным, или же то, чего мы опасаемся как истинного, или же воздерживаться от следования некоторым другим ошибочным правилам вывода. Однако опыт показывает, что спокойное и внимательное рассмотрение тех же самых отчетливо постигнутых посылок (включая предрассудки) будет гарантировать вынесение одного и того же суждения всеми людьми. Итак, если ошибка относится к первому из этих четырех классов и ее посылки являются ложными, то следует предположить, что либо процедура вывода, осуществляемая умом от этих посылок к заключению, является правильной, либо же она ошибочна относительно одного из трех других способов; ведь невозможно

65

предположить, что ложность посылок может оказывать воздействие на процедуру действия разума в том случае, когда ложность [этих посылок] ему не известна. Если ошибка относится ко второму классу и обладает некоторой, пусть самой незначительной, силой, то она представляет собой правомочное вероятное умозаключение и принадлежит к классу правильных выводов. Если же она принадлежит к третьему классу и возникает из смешения одной пропозиции с другой, то это смешение обязано своим возникновением сходству между двумя этими пропозициями; это означает, что человек, увидев при рассуждении, что одна пропозиция обладает некоторыми качествами, которые свойственны другой, приходит к заключению, что первая пропозиция обладает всеми существенными качествами второй и эквивалентна ей. Итак, это гипотетический вывод, который, несмотря на то что он может быть слабым и его заключение может оказаться ложным, принадлежит к типу правильных выводов; и коль скоро ошибка по существу своему обусловлена этим смешением, процесс вывода ума при этих ошибках третьего класса подчиняется формуле правильного вывода. Если ошибка принадлежит к четвертому классу, то она возникает или из-за неправильного применения или непонимания правила вывода и тем самым является ошибкой, основанной на путанице, или же из-за принятия неправильного правила вывода. В этом последнем случае соответствующее правило на деле берется как какая-то посылка и поэтому ложное заключение имеет место просто из-за ложности посылки. Поэтому в любом ложном выводе, который способен осуществить человеческий ум, процесс вывода, осуществляемого умом, подчиняется формуле правильного логического вывода.

§ 3. Знаки-мысли

283. Третий принцип, следствия которого мы должны дедуцировать, заключается в том, что всегда, когда мы мыслим, нам в сознании даны некоторые переживания, образы, понятия или какие-либо иные репрезентации, которые функционируют в качестве знаков. Однако из факта наше-

66

го собственного существования (которое удостоверяется появлением незнания и заблуждения) следует, что все данное нам является феноменальным проявлением нашего собственного существа. Это обстоятельство не препятствует этому данному быть феноменом чего-то, находящегося вне нас, точно так же как радуга является проявлением одновременно и солнца и дождя. Когда мы мыслим, то мы сами, каковые мы суть в данный момент, выступаем как знаки. Итак, знак, как таковой, имеет три измерения (reference): во-первых, он есть знак для некоторой мысли, которая интерпретирует его; во-вторых, он есть знак, стоящий вместо некоторого объекта, эквивалентом которого он является в этой мысли; в-третьих, он есть знак, в некотором отношении или качестве, которое приводит его в связь с его объектом. Давайте задумаемся, что представляют собой те три коррелята, к которым отсылает мысль-знак.

284. (1) К какой мысли обращается та мысль-знак, которая есть мы сами, когда мы мыслим? Она может, посредством внешнего выражения, которого она, возможно, достигает только после значительного внутреннего развития, обращаться к мысли другого человека. Но вне зависимости от того, происходит это или нет, она всегда интерпретируется нашей собственной последующей мыслью. Если после любой мысли поток идей течет свободно, то он подчиняется закону умственной ассоциации. В этом случае всякая предшествующая мысль подсказывает что-то той мысли, которая следует за ней, то есть является знаком чего-то для этой последней. Правда и то, что наш ход мыслей может быть прерван. Но нам следует помнить, что в дополнение к принципиальному элементу мысли в любой момент в нашем уме имеются сотни вещей, которые привлекают лишь самое незначительное внимание или лишь в ничтожной степени осознаются нами. Поэтому отсюда вовсе не следует, что, поскольку новый элемент мысли получает полное преимущество, ход мысли, который он смещает, вообще обрывается. Напротив, из нашего второго принципа, согласно которому нет интуиции или познания, не обусловленного предыдущим познанием, следует, что включение нового опыта никогда не представляет из себя мгновенно-

67

го дела, но что это - событие, требующее времени и происходящее посредством длительного процесса. Поэтому его выдающееся положение (prominence) в сознании должно, вероятно, быть завершением нараставшего процесса; и если это так, то не имеется достаточной причины для того, чтобы мысль, которая была господствующей немного раньше, внезапно и мгновенно прекратилась. Если же ход мысли прекращается посредством постепенного угасания, то она свободно следует своим собственным законам ассоциации до тех пор, пока она продолжается, и поэтому нет момента, в который имелась бы мысль, относящаяся к этой последовательности, после которой нет [другой] мысли, интерпретирующей или повторяющей ее. Таким образом, закон, согласно которому всякая мысль-знак истолковывается или интерпретируется последующим, не имеет исключений до тех пор, пока все мысли не приходят к внезапному и окончательному концу в смерти.

285. (2) Следующий вопрос: к чему относится мысль-знак - что она именует - каков ее suppositum? Несомненно, что это - внешняя вещь в том случае, когда познается реальная внешняя вещь. Но тем не менее, поскольку мысль обусловлена предыдущей мыслью о том же самом объекте, она относится к вещи только посредством обозначения этой предыдущей мысли. Давайте предположим, например, что мы мыслим о Туссэне [5*] так, что он сперва мыслится как негр, но не обязательно как человек. Если впоследствии добавляется эта определенность, то это происходит благодаря мысли, что негр есть человек; это значит, что последующая мысль, «человек», относится к внешней вещи, будучи предицирована предшествующей мысли, «негр», которая у нас была об этой вещи. Если мы впоследствии будем думать о Туссэне как о генерале, то мы будем думать, что этот негр, этот человек был генералом. Итак, в любом случае последующая мысль обозначает то, что мыслилось в предшествующей мысли.

286. (3) Мысль-знак представляет свой объект в том отношении, в котором этот объект мыслится; то есть это отношение непосредственно осознается в мышлении или,

Нечто, лежащее в основе (лат.) 4*.

68

иными словами, оно само и есть мысль, или по крайней мере то, что мыслится мыслью, или же то, чем мыслится эта мысль в последующей мысли, для которой она есть знак.

287. Теперь нам предстоит рассмотреть два других свойства знаков, которые имеют большое значение в теории познания. Поскольку знак - это не вещь, которую он обозначает (signified), но отличается от последней в каких-то отношениях, ясно, что он должен обладать какими-то признаками, которые принадлежат ему сами по себе и не имеют ничего общего с его функцией репрезентации. Эти характеристики я называю материальными качествами знака. В качестве примера подобных качеств возьмем слово «man» («человек»): оно состоит из трех букв, отпечатанных на картинке плоским и нерельефным шрифтом. Во-вторых, знак должен обладать способностью связываться (не в уме, а реально) с другим знаком того же самого объекта или же с самим объектом. Таким образом, слова вовсе не обладали бы значением до тех пор, пока они не могли бы быть связаны в предложения при помощи реальной связки, которая соединяет знаки одной и той же вещи. Полезность некоторых знаков, таких, как флюгер, ярлык и т.п., заключается исключительно в их реальной связи с теми самыми вещами, которые они обозначают. В случае с картиной такая связь неочевидна, но она существует в силу ассоциации, которая связывает картину с ее образом в мозгу. Эту реальную, физическую связь знака с объектом, либо непосредственную, либо опосредованную связью с другим знаком, я называю чисто указательным (demonstrative) применением знака. Репрезентативная функция знака не заключается ни в его материальном качестве, ни в его чисто указательном применении; дело в том, что эта функция характеризует знак не по отношению к себе самому или же к реальному объекту, который он обозначает, но в его отношении к мысли, в то время как две вышеописанные характеристики принадлежат самому знаку независимо от его направленности на мысль. И все же если я возьму все вещи, имеющие определенные качества, и физически соединю их с другим рядом вещей, одно к одному, то они сгодятся в качестве знаков. Если они не рассматриваются в качестве таковых, то, значит, они не являются

69

действительными знаками, но суть знаки в том смысле, в каком, например, о невидимом цветке можно сказать, что он - красный, что также может служить симптомом психического заболевания.

288. Рассмотрим также состояние ума, как понятие. Оно есть понятие в силу того, что оно имеет значение, логическое содержание (comprehension); и если оно применимо к какому-то объекту, то это потому, что объект имеет свойства, включенные в содержание данного понятия. Так, логическое содержание мысли обычно считается состоящим из мыслей, содержащихся в ней; но мысли являются событиями, актами ума. Две мысли суть два события, разделенные во времени, и одна не может содержаться в другой в буквальном смысле слова. Можно возразить, что все мысли, в точности подобные друг другу, считаются одной и что когда говорят, что одна мысль содержит другую, то имеют в виду, что она содержит в себе мысль, в точности подобную той другой. Однако как две мысли могут быть подобными? Два объекта могут считаться подобными только в том случае, если они сравниваются и сводятся друг с другом в уме. Мысли не могут существовать за пределами сознания; они существуют лишь постольку, поскольку мыслятся. Следовательно, две мысли не могут быть подобными до тех пор, пока они в уме не сведены друг с другом. Но, что касается их существования, две мысли разделены интервалом времени. Мы весьма склонны воображать себе, что можем создать мысль, подобную прошлой мысли, ставя ее в соответствие последней так, как если бы эта прошлая мысль была бы все еще нам дана. Ясно, однако, что знание о том, что одна мысль подобна другой мысли или каким-либо образом верно репрезентирует другую мысль, не может возникнуть из непосредственного восприятия, но должно быть гипотезой (несомненно, полностью подтверждаемой фактами), и что поэтому образование такой репрезентирующей мысли должно быть зависимо от реальной силы, действующей вне сознания, а не просто от ментального [акта] сравнения. Поэтому когда мы говорим, что одно понятие содержится в другом, то имеем в виду, что обычно мы репрезентируем одно в другом; то есть мы

70

образуем особенный вид суждения [4], субъект которого обозначает одно понятие, а предикат - другое.

289. В таком случае ни одна мысль, ни одно чувствование сами по себе не содержат никаких других мыслей или чувствований, но все они являются абсолютно простыми и недоступными для анализа; считать, что они состоят из других мыслей или чувствований, так же ошибочно, как и считать, что движение по прямой линии состоит из двух движений, результатом которых оно является; то есть это утверждение - метафора или фикция, параллельные истине. Всякая мысль, какой бы искусственной и сложной она ни была, является, коль скоро она дана непосредственно, просто ощущением, не имеющим частей и потому не имеющим в себе сходства с какой-либо иной мыслью; поэтому она совершенно несопоставима с какой-либо иной мыслью и является абсолютно sui generis [5]. А все то, что совершенно несравнимо с чем-либо еще, является совершенно необъяснимым, потому что объяснение состоит в подведении вещей под общие законы или в распределении их по естественным классам. Следовательно, всякая мысль, поскольку она есть чувствование особого рода, есть просто окончательный, необъяснимый факт. Тем не менее это не противоречит моему постулату о том, что никакой факт нельзя оставлять необъясненным; ибо, с одной стороны, мы никогда не можем сказать себе: «Это дано мне», ибо прежде, чем мы сможем проделать акт рефлексии, ощущение пройдет; с другой стороны, когда ощущение прошло, мы уже никогда не сможем вернуть назад чувственное качество (quality of the feeling) таким, каким оно было в себе и

4 Суждение, касающегося минимума информации, о теории которого см. мою работу о содержании и объеме в: Proceedings of the American Academy of Art and Sciences, vol. 7, p. 426.

5 Заметьте, что я говорю сама по себе. Я не настолько сумасброден, чтобы отрицать, что мое ощущение красного сегодня сходно с моим ощущением красного вчера. Я всего-навсего говорю, что это сходство может заключаться только в физиологической силе, находящейся за пределами сознания, которая заставляег меня утверждать, что я опознаю это чувствование как являющееся тем же самым, что и предыдущее, так что это сходство не за-ключастся в общности ощущения.

71

для себя, или же узнать, на что оно было похоже само по себе, или даже обнаружить существование этого качества иначе, нежели как путем непосредственного заключения, оправляющегося от нашей общей теории о себе самих, да и то не в его своеобразии, но лишь как нечто данное. Будучи данными, чувствования все одинаковы и не требуют объяснения, поскольку они содержат только то, что является всеобщим. Таким образом, все, что мы можем истинно предицировать чувствованиям, поддается объяснению; не поддается объяснению только то, что мы не можем знать при помощи рефлексии. Таким образом, мы не впадаем в противоречие, связанное с трактовкой опосредованного как не поддающегося опосредованию. Наконец, ни одна действительно данная мысль (которая есть просто чувствование) не имеет какого-либо значения, какой-либо интеллектуальной значимости сама по себе; ибо оно заключается не в том, что в действительности мыслится, но в том, с чем эта мысль может быть связана, будучи репрезентирована в следующей мысли. Таким образом, значение мысли есть всецело нечто возможное. На это можно возразить, что если ни одна мысль не имеет значения, то и все мышление в целом не имеет значения. Но это так же ошибочно, как ошибочно считать, что раз каждое место, последовательно занимаемое телом, лишено пространства для движения, то и во всем пространстве для движения нет места. Ни в какой момент времени в состояниях моего ума нет ни познания, ни репрезентации, но они имеются в отношениях между состояниями моего ума в различные моменты времени [6]. Короче говоря, непосредственное (а следовательно, в себе не поддающееся опосредованию - неанали-зируемое, необъяснимое, неинтеллектуальное) течет непрерывным потоком через наши жизни; это общая сумма сознания, опосредование которого, то есть непрерывность, осуществляется реальной действующей силой вне сознания [6*].

6 Соответственно, точно так же, как мы говорим, что тело находится в движении, а не что движение находится в теле, нам следует говорить, что мы находимся в мысли, а не что мысли находятся в нас.

72

290. Таким образом, мы имеем в мысли три элемента: во-первых, репрезентативную функцию, которая делает ее репрезентацией; во-вторых, чистое указательное применение, или реальное соотношение, которое ставит одну мысль в отношение к другой мысли; и в-третьих, материальное качество, или то, как она чувствуется, которое придает мысли ее качество [7].

291. Что ощущение не обязательно является интуицией или первым впечатлением чувств, весьма очевидно в случае чувства красоты и, как было показано [8] в случае звука. Когда ощущение прекрасного определено предыдущими познаниями, оно всегда возникает как предикат; то есть мы думаем, что что-то прекрасно. Всякий раз, когда бы ощущение ни возникло подобным образом как следствие других [ощущений], индукция показывает, что эти другие ощущения являются более или менее сложными. Так, ощущение определенного вида звука возникает в результате воздействий на различные нервы уха, скомбинированных особым образом и следующих друг за другом с определенной скоростью. Ощущение цвета зависит от воздействий на глаз, следующих друг за другом регулярно и с определенной скоростью. Ощущение прекрасного возникает на основе множества других впечатлений. И так же обстоит дело во всех иных случаях. Во-вторых, все эти ощущения сами по себе просты или по крайней мере они таковы по сравнению с теми, которые вызывают их. Соответственно, ощущение есть простой предикат, замещающий сложный предикат; иными словами, оно выполняет функцию гипотезы. Но общий принцип, согласно которому всякая вещь, к которой относится такое-то ощущение, имеет такой-то сложный ряд предикатов, определен не разумом (как мы увидели), но имеет произвольную природу. Следовательно, класс гипотетических выводов, сходство с которым имеет возникающее ощущение, представляет собой рассуждение от определения к определяемому, в котором большая по-

7 О качестве, отношении и репрезентации см.: Proceedings of the American Academy of Art and Sciences, vol. 7, p. 293-

8 «Questions Concerning Certain Faculties Claimed for Man //Journal of Speculative Philosophy. vol. 2 (1868), pp. 103-114>.

73

сылка имеет произвольную природу. Только в этом модусе рассуждения эта посылка определена конвенциями языка и выражает ситуацию, в которой используется слово; а при образовании ощущения она определена строением нашей природы и выражает обстоятельства, при которых появляется ощущение, или естественный умственный знак. Таким образом, ощущение, постольку, поскольку оно репрезентирует что-либо, определено, согласно логическому закону, предшествовавшими познаниями; это означает, что эти познания обусловливают наличие ощущения. Но коль скоро ощущение есть просто чувствование особого рода, то оно определено некоей необъяснимой, таинственной силой; и, тем самым является не репрезентацией, но только материальным ее качеством. Ибо точно так же, как в рассуждении от определения к определяемому для логика совершенно безразлично, как будет звучать определяемое слово или сколько будет в нем букв, и в случае с этим соответствующим словом никакой внутренний закон не смог бы определить, как оно будет переживаться само по себе. Поэтому чувствование как чувствование есть лишь материальное качество умственного знака [7*].

292. Однако нет такого чувствования, которое не было бы также и репрезентацией, предикатом чего-либо, логически обусловленным предшествующими чувствованиями. Ибо если имеются вообще какие-либо чувствования, которые не являются предикатами, то это - эмоции. Итак, всякая эмоция имеет субъект. Если человек рассержен, он говорит себе о том или ином явлении, что оно подло или отвратительно. Если он радуется, то он говорит: «это восхитительно». Если он чем-то озабочен, то говорит: «Это странно». Короче говоря, всякий раз, когда человек испытывает какое-то чувство, он думает о чем-то. Даже те страсти, которые не имеют определенного объекта - такие, как меланхолия, - осознаются благодаря тому, что придают определенный оттенок объектам мысли. Причина же, заставляющая нас считать эмоции скорее аффектами Я, нежели познаниями какого-либо иного вида, состоит в том, что мы сочли их более зависимыми от нашей случайной ситуации в данный момент, в сравнении с другими познаниями; но это означает только то, что они являются позна-

74

ниями, слишком ограниченными для того, чтобы быть полезными. Эмоции, как покажет даже небольшое наблюдение, возникают тогда, когда наше внимание привлечено к сложным и не поддающимся постижению обстоятельствам. Страх возникает, когда мы не можем предсказать свою судьбу; радость - в случае неких смутных и особенно сложных ощущений. Если в случае, когда имеются определенные данные, свидетельствующие о том, что событие, представляющее для меня большой интерес и, по моему предположению, имеющее шанс осуществиться, может не произойти, я после взвешивания вероятностей, и изобретения мер предосторожности, и отбора дальнейшей информации обнаруживаю, что не в состоянии прийти к какому-либо установленному заключению по отношению к будущему, вместо того интеллектуального гипотетического вывода, который я искал, возникает чувство беспокойства. Когда происходит что-то, что я не могу объяснить, я испытываю чувство удивления. Когда я пытаюсь представить себе то, что я никогда не смогу сделать, например удовольствие в будущем, я надеюсь. «Я не понимаю вас», - говорит обычно рассерженный человек. Не поддающееся постижению, невыразимое, непостижимое обыкновенно возбуждает эмоции; но ничто не охлаждает так, как научное объяснение. Таким образом, эмоция всегда является простым предикатом, которым при помощи определенной операции ума заменяется весьма сложный предикат. Итак, если мы сочтем, что такой весьма сложный предикат требует объяснения при помощи гипотезы, что эта гипотеза должна быть более простым предикатом, заменяющим тот сложный предикат, и что, когда мы обладаем эмоцией, гипотеза, строго говоря, едва ли возможна, - то сходство между ролями, выполняемыми эмоцией и гипотезой, окажется весьма примечательной. Бесспорно, что между эмоцией и интеллектуальной гипотезой имеется определенное различие, в силу которого мы имеем право считать, в случае с этой последней, что по отношению ко всему, к чему может быть применен простой гипотетический предикат, сложный предикат окажется истинным; тогда как в случае эмоции мы сталкиваемся с пропозицией, в пользу которой нельзя найти каких-то разумных доводов, но которая про-

75

сто обусловлена нашим эмоциональным состоянием. Это в точности соотносится с различием между гипотезой и рассуждением от определения к определяемому, и, таким образом, может показаться, что эмоция есть не что иное, как ощущение. Тем не менее между эмоцией и ощущением имеется, по-видимому, различие, и я определил бы его так: 293. Есть некоторое основание считать, что в соответствии со всяким чувствованием, происходящим в нас, в наших телах происходит некоторое движение. Это свойство мысли-знака, поскольку оно не находится в какой-либо рациональной зависимости от значения знака, можно сравнить с тем, что я назвал материальным качеством знака; но оно отличается от последнего тем, что нет существенной необходимости в том, чтобы оно еще и переживалось для того, чтобы имелась какая-то мысль-знак. В случае ощущения многообразие впечатлений, которое предшествует ему и его обусловливает, не имеет сходства с телесным движением, ему соответствующим, возникая из любого большого нервного узла или из мозга, и, вероятно, по этой причине ощущение производит не слишком значительное нервное потрясение в человеческом организме; кроме того, само ощущение не является мыслью, обладающей достаточно сильным влиянием на ход мысли, за исключением роли той информации, для передачи которой оно может служить. Эмоция, с другой стороны, возникает значительно позже в развитии мысли - я имею в виду то, что она более отдалена от первоначального познания ее объекта, - и мысли, которые обусловливают ее, всегда уже соотнесены с соответствующими движениями в мозгу или в центральной нервной системе. Следовательно, эмоция производит многочисленные движения в теле и, вне зависимости от ее репрезентативной значимости, сильно воздействует на ход мысли. Животные двигательные акты, на которые я ссылаюсь, - это прежде всего такие движения, как: краснеть от стыда или застенчивости, закрывать глаза, пристально смотреть, глазеть; улыбаться, хмуриться, смотреть сердитым взглядом; дуться, надувать губы; смеяться, плакать, рыдать, извиваться, вздрагивать, дрожать, удивляться, испытывать шок; вздыхать, сопеть, фыркать; пожимать плечами, стонать; грусть, тоска, уныние; трепет, дрожь; пе-

76

реполнение сердца чувствами и т.д. и т.п. Во-вторых, к этому, по всей видимости, можно добавить другие более сложные действия, которые тем не менее возникают из непосредственных импульсов, а не из размышлений.

294. Как собственно ощущения, так и эмоции отличаются от переживания мысли тем, что в случае ощущения и эмоции материальное качество делается заметным в силу того, что мысль не обладает отношением основания к мыслям, которые определяют ее; в случае же с переживанием мысли соответствующее отношение имеет место и отвлекает внимание, уделяемое просто переживанию. Говоря, что в ряде случаев отсутствует отношение причины к определяющим мыслям, я имею в виду то, что в содержании мысли нет ничего такого, что объясняло бы, почему ему следовало бы появиться только в случае наличия этих определяющих мыслей. Если такое отношение причины есть, если мысль существенно ограничена в своем применении к этим объектам, тогда мысль постигает мысль иную, нежели она сама; иными словами, в этом случае она является сложной мыслью. Несложная мысль не может поэтому быть чем-то иным, кроме как ощущением или эмоцией, не имеющими рационального характера. Это весьма отличается от общепринятого учения, согласно которому высшие и наиболее «метафизические» понятия являются абсолютно простыми. Меня могут спросить, как следует анализировать такое понятие бытия или могу ли я хотя бы определить единицу, двойку и тройку без соответствующих подсчетов (diallelon). Итак, прежде всего я признаю, что ни одно такое понятие не может быть расчленено на два других, более высокого уровня, чем оно само; и в этом смысле поэтому я целиком и полностью признаю, что наиболее метафизические, достоверные и в высшем смысле интеллектуальные понятия являются абсолютно простыми. Однако, хотя эти понятия не могут быть определены через род и видовое отличие, имеется еще и другой способ, которым они могут быть определены. Всякое определение осуществляется через отрицание; изначально мы можем распознать любое свойство, только сравнив объект, обладающий этим свойством, с объектом, который этим свойством не обладает. Поэтому понятие, которое

77

было бы совершенно общим во всех отношениях, было бы недоступно познанию и невозможно. Мы не приобретаем понятие бытия, в смысле, заключенном в связке, путем наблюдения того, что все вещи, которые мы можем мыслить, имеют что-то общее, поскольку ничего такого не наблюдается. Мы получаем его благодаря рефлексии над знаками - словами или мыслями; мы видим, что различные предикаты могут быть приписаны одному и тому же предмету и что каждый из них делает некоторое понятие применимым к предмету; тогда мы воображаем, что предмет обладает чем-то истинным по отношению к себе самому, потому что предикат (все равно какой) применим к нему; а это мы и называем бытием. Поэтому понятие бытия является понятием о знаке - то есть о мысли или слове; и поскольку оно неприменимо к каждому знаку, оно не является изначально общим, хотя оно и может быть таковым в своем опосредованном применении к вещам. Бытие поэтому может быть определено; оно может быть определено, например, как то, что является общим для объектов, включенных в какой-либо класс, и как то, что является общим для объектов, не включенных в тот же самый класс [8*]. Однако не будет ничего нового в том, что мы скажем, что метафизические понятия являются главным образом и по сути мыслями относительно слов или мыслями относительно мыслей; таковы учения как Аристотеля (чьи категории являются частями речи), так и Канта (чьи категории являются свойствами различных видов пропозиций).

295. Ощущение и способность абстрагирования или внимания могут в известном смысле считаться единственными составными элементами любой мысли. Рассмотрев первое, давайте теперь предпримем анализ последнего. Силой нашего внимания особое значение придается одному из объективных элементов сознания. Это подчеркнутое внимание, следовательно, само не является объектом непосредственного сознания; и в этом отношении оно совершенно отличается от переживания. Поэтому коль скоро это подчеркнутое внимание все же воздействует определенным образом на сознание и, таким образом, может существовать только постольку, поскольку оказывает воздействие на наше знание, и коль скоро ни один акт даже

78

предположительно не может определить тот акт, который предшествует ему во времени, то этот акт может состоять только в способности указанного познания оказывать воздействие на нашу память или на какую-либо иную последующую мысль, подвергающуюся воздействию. Это подтверждается тем фактом, что внимание является делом непрерывного количества; ибо непрерывное количество, насколько это нам известно, сводится в конечном счете ко времени. Соответственно, мы обнаруживаем, что внимание действительно производит очень сильное воздействие на последующую мысль. Во-первых, оно сильно воздействует на память: чем больше внимания уделяется мысли, тем дольше она сохраняется в памяти. Во-вторых, чем сильнее внимание, тем теснее связь и тем правильнее логическая последовательность в мысли. В-третьих, при помощи внимания может быть восстановлена забытая мысль. Исходя из этих фактов, мы понимаем, что внимание есть сила, посредством которой мысль в один момент времени связывается и соотносится с мыслью в другой момент времени; или если применять концепцию мысли как знака, то мы понимаем, что внимание есть чистое указательное применение мысли-знака.

296. Внимание возникает тогда, когда один и тот же феномен появляется неоднократно при различных обстоятельствах или когда один и тот же предикат [встречается] у разных предметов. Мы видим, что А обладает определенным свойством, что В и С обладают тем же самым свойством; это привлекает наше внимание, так что мы говорим.-«Они обладают этим свойством». Таким образом, внимание есть акт индукции; но это такая индукция, которая не способствует увеличению нашего знания, поскольку вышеупомянутое «они» относится только к тем частным случаям, которые становятся нам известны благодаря опыту. Короче говоря, это умозаключение от энумерации.

297. Внимание воздействует на нервную систему. Эти воздействия суть привычки, или нервные ассоциации. Привычка возникает тогда, когда мы, обладая ощущением выполнения определенного акта т, при различных обстоятельствах а, b, с, начинаем выполнять этот акт каждый раз, когда возникает некое общее событие l, для которого

79

а, b, с, суть отдельные случаи. Это значит, что познанием того, что

всякий случай a, b или с есть случай т,

определяется познание того, что

всякий случай /есть случай т.

Таким образом, образование привычки есть индукция, и поэтому оно необходимо связано с вниманием или абстрагированием. Волевые акты происходят от ощущений, вызванных привычками, так же как инстинктивные действия происходят от нашей врожденной природы.

298. Мы видели, таким образом, что любой вид модификаций сознания - внимание, ощущение и понимание - представляет собой вывод. Могут возразить, однако, что вывод имеет дело только с обшими терминами и что образ, или абсолютно единичная репрезентация, не может поэтому быть выведен.

299. «Единичный» и «индивидуальный» суть двусмысленные термины. «Единичный» может означать то, что может быть только «здесь» и «теперь». В этом смысле он не противопоставляется общему, Солнце в этом смысле представляет собой единичное, но, как объясняется в любом добротном трактате по логике, оно является общим термином. Я могу обладать весьма общим понятием о Ермолае Варваре, однако я все же постигаю его как существо, способное находиться только «здесь» и «теперь». Когда об образе говорят, что он - единичный, это означает, что он совершенно определен во всех отношениях. Всякое возможное свойство, или отсутствие такового, вследствие этого должно быть истинным в отношении такого образа. Выражаясь словами наиболее выдающегося толкователя этого учения, образ человека «должен быть образом или белого, или черного, или краснокожего; прямого или сгорбленного, высокого, или низкого, или среднего роста человека» [9]. Он должен быть образом человека с открытым или закрытым ртом, с волосами в точности такого-то оттенка, фигура которого в точности обладает такими-то пропорциями.

9 .

80

Ни одно из положений Локка не было отвергнуто с таким презрением всеми друзьями образа, как его отрицание того, что «идея» треугольника должна быть идеей или тупоугольного, или прямоугольного, или же остроугольного треугольника. В действительности образ треугольника должен быть образом одного треугольника, каждый из углов которого имеет определенное количество градусов, минут и секунд.

300. Коль так, то ясно, что ни один человек не обладает истинным образом дороги к своему офису или любой другой реальной вещи. На самом деле он вообще не обладает ее образом до тех пор, пока не оказывается способен не только осознать, но и представить ее себе (верно или неверно) во всех ее бесконечных деталях. Коль скоро это так, то оказывается весьма сомнительным, обладаем ли мы вообще такой вещью, как образ в нашем воображении. Пожалуйста, читатель, посмотри на ярко-красную книгу или на какой-нибудь другой ярко окрашенный объект, а затем закрой глаза и скажи, видишь ли ты этот цвет, все равно, яркий или бледный, - если, конечно же, здесь есть что-нибудь напоминающее зрение. Юм и другие последователи Беркли считают, что нет никакой разницы между зрительным восприятием красной книги и воспоминанием о ней, за исключением «различной степени силы и живости». «Цвета, которые использует память, - говорит Юм, - оказываются слабыми и блеклыми по сравнению с теми, в которые обряжены наши первоначальные восприятия» [10]. Если бы это утверждение относительно различия [между восприятием и воспоминанием] было правильным, то мы вспоминали бы книгу менее красной, нежели она есть на самом деле; тогда как в действительности мы вспоминаем цвет с очень большой точностью в течение небольшого промежутка времени, прошедшего после восприятия (пожалуйста, читатель, проверь это), хотя мы и не видим ничего похожего на него. Нас совершенно не охватывает что-либо, относящееся к переживанию цвета, за исключением сознания того, что мы могли бы его осознать. В качестве дальнейшего доказательства я попрошу читателя произве-

10 <Ср.: Hume. Treatise of Human Nature, Pt I, § 3, and Pt. III, § 5>.

81

ста небольшой эксперимент. Пусть он, если может, представит себе образ лошади - не той, какую он когда-либо видел, но именно воображаемой лошади - и, прежде чем продолжить чтение, пусть зафиксирует образ в своей памяти при помощи созерцания [11] ...[так]. Сделал читатель то, что требовалось? Ибо я протестую, поскольку нечестно было бы продолжать чтение, не сделав этого. Итак, читатель может в общих чертах сказать, какого цвета была эта

11 Нет никакой необходимости убеждать человека, родным языком которого является английский, в том, что созерцание является по сути своей (1) длительным, (2) волюнтативным и представляет собою (3) действие и что оно никогда не используется для обозначения того, что становится в этом акте ясным для ума Иностранец может убедиться в этом, изучая произведения англоязычных авторов Так, Локк (Essay concerning Human Understanding, Book II, chap 19, § 1) говорит «Если [идею] долгое время рассматривают в уме, это есть созерцание», и затем (ibid, Book II, ch. 10, § 1) «...удержание в течение некоторого времени в уме проникшей в него идеи называется созерцанием» Поэтому этот термин не годится для перевода Anschauung, поскольку этот последний не включает акта, который необходимо являлся бы длительным или волюнтативным, и обозначает чаще всего ментальную репрезентацию, иногда - способность, значительно реже - получение восприятия в уме и уж совсем редко - действие Перевод Anschauung посредством «интуиции» не встречает такого рода невыносимого возражения. Этимологически оба слова в точности соответствуют друг другу. Исходным философским значением интуиции было познание наличного многообразия в его характерных чертах; ныне же оно обычно используется для того, чтобы, как говорит современный автор, «включить все результаты способностей восприятия (внешнего или внутреннего) и воображения; всякий акт сознания, непосредственным объектом которого является индивиду будь то вещь, акт или состояние ума, данные в условиях определенного существования в пространстве и во времени» Наконец, перевод Anschauung как интуиции засвидетельствован и авторитетом самого Канта; и конечно же, общеупотребительным способом написания немцами латинских терминов Более того, «интуитивный» часто заменяет anschauend или anscbaulicb. Если это приводит к ошибочному пониманию Канта, то это ошибочное понимание разделяется [в таком случае] им самим и практически всеми его соотечественниками.

82

лошадь - серого, гнедого, или же черного. Однако он, вероятно, не может сказать, какого в точности оттенка она была. Он не может установить этого с той же точностью, с какой он может сделать это после того, как увидит такую лошадь. Но почему, если он имел в своем уме образ, который обладал общим цветом не более, чем отдельным оттенком, последний мгновенно исчез из его памяти, в то время как первый все еще остается? Можно возразить, что мы всегда забываем детали раньше, чем более общие свойства; но на то, что этот ответ является недостаточным, указывает, как я полагаю, та предельная несоразмерность, имеющая место между промежутками во времени, когда точный оттенок чего-либо созерцаемого вспоминается в сравнении с тем мгновенным забвением точного оттенка чего-то воображаемого, а также между значительно более живой памятью о виденной вещи,по сравнению с памятью о вещи воображаемой.

301. Я полагаю, что номиналисты смешивают мышление треугольника, не рассматривающее его ни как равносторонний, ни как равнобедренный, ни как неравносторонний, и мышление треугольника, которое не рассматривает, является ли он равносторонним, равнобедренным или неравносторонним.

302. Важно помнить, что мы не обладаем интуитивной способностью проводить различие между одним субъективным модусом сознания и другим; и следовательно, зачастую мыслим, что что-то представляется нам в качестве наглядного образа, в то время как на самом деле оно конструируется из весьма шатких данных посредством понимания. Так обстоит дело со сновидениями, как это показано часто встречающейся невозможностью описать сновидение умопостигаемым образом без добавления к нему чего-то, что, как мы ощущаем, отсутствовало в самом сновидении. Многие сновидения, которые бодрствующая память превращает в детальные и последовательные истории, вероятно, должны были быть простой беспорядочной смесью этих переживаний и способности осознания этого и того, о которых я только что упомянул.

303. Я собираюсь теперь пойти еще дальше и сказать, что мы не обладаем образами даже в действительном вос-

83

приятии. Будет достаточно доказать это на примере зрения, ибо если в том случае, когда мы смотрим на объект, не усматривается ни одного наглядного образа, то нет никаких оснований считать, что слух, осязание и другие чувства превосходят в этом отношении зрение То, что наглядный образ не отображается на нервах сетчатки - абсолютно достоверно, если, как сообщают нам физиологи, каждый нерв представляет собой нечто вроде «игольного острия», направленного к свету, причем расстояние между нервами оказывается значительно большим, чем minimum visible. To же самое обстоятельство проявляется в нашей неспособности воспринять широкую «мертвую точку» приблизительно в центре сетчатки. Если в таком случае мы имеем перед собой наглядный образ чего-либо, когда смотрим, то это образ, сконструированный умом под воздействием предыдущих ощущений При условии, что эти ощущения являются знаками, понимание, [отталкиваясь] от этих знаков посредством рассуждения, могло бы достичь всеобъемлющего знания внешних вещей, которое мы получаем от зрения, в то время как ощущения оказываются совершенно неподходящими для образования какого-либо полностью определенного образа или репрезентации. Если мы обладаем подобным образом или изображением (jncture), мы должны обладать в нашем уме представлением о поверхности, которая есть только часть любой видимой нами поверхности, и мы должны видеть, что любая часть [поверхности], сколь бы малой она ни была, имеет какой-то цвет. Если посмотреть с некоторого расстояния на пятнистую поверхность, то может показаться, что мы не увидим, является ли она пятнистой или нет; но если мы имеем перед собой образ, то поверхность появится перед нами либо как пятнистая, либо как не пятнистая Наконец, глаз благодаря тренировке обретает способность различать мельчайшие оттенки цвета, но если мы видим только совершенно определенные образы, то мы должны еще до того, как наши глаза приобретут сноровку, видеть всякий цвет как цвет, имеющий определенный оттенок. Таким об-

* Минимально доступным для восприятия при помощи зрения (лат.).

84

разом, предполагать, что мы имеем перед собой образ тогда, когда мы смотрим, не только является гипотезой, которая ничего не объясняет, но такой гипотезой, которая в действительности порождает трудности, требующие, в свою очередь, новой гипотезы для их разрешения.

304. Одна из этих трудностей возникает из того факта, что детали различаются сложнее и забываются быстрее, чем общие обстоятельства. Согласно этой теории, общие признаки существуют в деталях; детали же представляют собой, в действительности, весь наглядный образ или картину целиком. Поэтому представляется довольно странным то обстоятельство, что все, лишь вторично существующее на картине, должно производить большее впечатление, чем сама эта картина. Верно, что на старой картине детали выделяются с большим трудом; но это потому, что мы знаем, что потемнение картины является результатом времени и оно не является частью самой картины. Нет никакой трудности в том, чтобы выделить детали картины в том состоянии, в каком они находятся в настоящее время, единственная трудность заключается в постижении того, что она представляла собой раньше. Но если мы имеем картину [отображенной] на сетчатке, то мельчайшие детали здесь столь же и даже более велики, чем ее общее очертание и значимость Однако то, что должно быть действительно видно, оказывается очень сложно опознать, тогда как то, что видится только при помощи абстрагирования от того, что действительно видно, оказывается предельно ясным.

305. Однако решающий аргумент против того, что мы обладаем какими-либо образами или абсолютно определенными репрезентациями в восприятии, заключается в том, что в этом случае в каждой такой репрезентации мы обладали бы материалом для бесконечного количества сознательного познания, которое мы даже еще не осознали Итак, нет никакого смысла в утверждении, будто мы обладаем в уме чем-то, что вообще не оказывает ни малейшего воздействия на наше осознание акта познания Самое большее, что может быть сказано, - это то, что когда мы смотрим, то оказываемся в ситуации, находясь в которой мы способны получить очень значительное и, вероятно,

85

J

необъятное количество знаний о видимых качествах объектов.

306. Более того, то, что восприятия не являются полностью определенными и единичными, очевидно следует из того факта, что всякое чувство является механизмом абстрагирования. Зрение само по себе информирует нас только о цветах и формах. Никто не может притворяться, что образы зрения абсолютно определены по отношению ко вкусу. Они поэтому носят настолько общий характер, что не являются ни сладкими, ни не сладкими, ни горькими, ни не горькими, ни вкусными, ни безвкусными

307. Следующий вопрос обладаем ли мы какими-либо общими понятиями, помимо тех, что [представлены] в суждениях? Очевидно, что при восприятии, в котором мы познаем вещь как существующую, имеется суждение о том, что вещь существует, поскольку простое общее понятие о вещи ни в коем случае не является познанием этой вещи в качестве существующей. Однако обычно говорилось, что мы можем представить себе любое понятие, не вынося при этом какого-либо суждения; однако, по-видимому, в этом случае мы только произвольно полагаем, что обладаем каким-то опытом. Для того, чтобы представить себе число 7, я полагаю, то есть я произвольно выношу гипотетическое суждение, что перед моими глазами имеются определенные единицы, и я сужу, что этих единиц - семь. Это, как кажется, самая простая и рациональная точка зрения на проблему, и я могу добавить, что эта точка зрения была принята лучшими логиками. Если дело обстоит так, тогда то, что известно под именем ассоциации образов, в действительности является ассоциацией суждений. Ассоциация идей, говорят, происходит согласно трем принципам - сходства, смежности и причинности. Однако будет столь же правильно, если мы скажем, что знаки обозначают то, что они обозначают, посредством трех принципов сходства, смежности и причинности. Нет никакого сомнения в том, что все, являющееся знаком чего бы то ни было, ассоциируется с последним посредством сходства, смежности и причинности; точно так же нет никакого сомнения в том, что любой знак вызывает в памяти вещь, которую он обозначает. Так что ассоциация идей состоит в том, что суж-

86

дение производит другое суждение, знаком которого оно является. А это не что иное, как вывод.

308. Все, к чему мы проявляем хотя бы малейший интерес, создает в нас свою собственную эмоцию, какой бы слабой она ни была. Эта эмоция является знаком и предикатом вещи. Итак, когда у нас есть вещь, напоминающая другую, то возникает сходная эмоция; а из этого мы мгновенно заключаем, что вторая похожа на первую. Формальный логик старой выучки скажет, что в логике в заключение не может входить термин, не содержавшийся в посылках, и что поэтому предположение чего-то нового должно будет существенно отличаться от процедуры вывода. Однако я отвечу, что это правило логики применимо только к тем умозаключениям, которые технически называются полными. Мы можем рассуждать и действительно рассуждаем так:

Элиас был человеком;

:. Он был смертен.

И это умозаключение столь же логически обоснованно, как и полный силлогизм, хотя оно таково только потому, что большая посылка последнего оказывается истинной. Если переход от суждения «Элиас был человек» к суждению «Элиас был смертен» без того, чтобы действительно сказать себе: «Все люди смертны», не является выводом, то тогда термин «вывод» употребляется в таком ограниченном смысле, что выводы вряд ли будут иметь место где-либо за пределами учебника логики.

309. То, что здесь сказано по поводу ассоциации по сходству, верно и в отношении всех остальных ассоциаций. Всякая ассоциация осуществляется посредством знаков. Всякий предмет имеет свои субъективные или эмоциональные качества, которые приписываются или абсолютно, или относительно, или путем конвенционального вменения всему тому, что является его знаком. И таким образом, мы рассуждаем:

Знак является тем-то и тем-то;

:. Знак есть эта вещь.

87

Это заключение, однако, преобразуется благодаря другим размышлениям, так что оно приобретает следующий

ВИД:

Знак есть почти что (представитель) эта вещь (этой вещи).

§ 4. Человек-знак

310. Теперь мы подошли к рассмотрению последнего из четырех принципов, последствия которых мы должны проследить; а именно что абсолютно непознаваемое является абсолютно немыслимым. Наиболее сведущие люди давным-давно должны были понять, что согласно картезианским принципам собственная реальность вещей в конечном счете нe может быть нам известна. Отсюда распространение идеализма, который является, по существу, антикартезианским, будь то среди эмпириков (Беркли, Юм) или среди ноологов (Гегель, Фихте). Принцип, который обсуждается в данный момент, является откровенно идеалистическим; ибо, поскольку значением слова является понятие, которое оно передает, абсолютно непознаваемое не имеет значения, поскольку нет понятия, закрепленного за ним. Оно является поэтому словом, не имеющим значения; и, следовательно, все, что подразумевается под каким-либо термином в качестве «реального», в некоторой степени познаваемо и, таким образом, обладает природой познания в объективным смысле этого термина.

311. В любой момент мы обладаем определенной информацией, то есть мы обладаем познаниями, логически выведенными посредством индукции и гипотезы из предыдущих познаний; эти предыдущие познания являются менее общими, менее отчетливыми и осознаются нами с меньшей степенью живости. Они, в свою очередь, были выведены из других, еще менее общих, менее отчетливых и менее живых [познаний]; и так далее вплоть до идеально [12]

12 Под идеальным я имею в виду предел, который возможное не может достичь.

первого, которое является совершенно единичным и находящимся полностью вне сознания. Это идеально первое есть особенная вещь-в-себе. Оно не существует как таковое. Это означает, что не существует вещи, которая была бы в себе в том смысле, что она не имела бы никакого отношения к уму, хотя вещи, которые соотносимы с умом, существуют, вне сомнения, независимо от него, если не считать самого этого отношения. Познания, которые достигают нас подобным образом при помощи бесконечного ряда индуктивных выводов и гипотез (который, хотя и является бесконечным aparte ante logice *, оказывается не без начала во времени), бывают двух видов: истинные и неистинные, или познания, объекты которых реальны (real), и познания, объекты которых нереальны (unreal). Что мы подразумеваем под «реальным»? Это понятие, которое мы впервые должны были получить тогда, когда обнаружили, что имеется что-то нереальное, иллюзия; то есть когда мы впервые поправили самих себя. Единственное различие, на которое логически указывает этот факт, имеет место между вещью, связанной с нашими личными внутренними определениями, с отрицаниям, касающимися нашей идиосинкразии, и такой вещью, которая выстоит в конце концов. Тогда реальное есть то, что информация и рассуждение рано или поздно будут иметь в итоге своим результатом и что поэтому не зависит от моего и вашего капризов. Таким образом, само происхождение понятия реальности показывает, что эта концепция по существу своему включает в себя понятие безграничного СООБЩЕСТВА, способного к бесконечному росту знания. И таким образом, эти два ряда познания - реального и нереального - состоят, соответственно, из таких [познаний], которые в достаточно [отдаленном] будущем будут всегда подтверждаться сообществом, и таких, которые при тех же условиях будут всегда им отвергаться. Итак, пропозиция, ложность которой никогда не может быть обнаружена и ошибка в которой является поэтому абсолютно непознаваемой, согласно нашим принципам не содержит совершенно никакой ошибки. Следовательно, то, что осмысляется в этих познаниях, яв-

* Относительно части, предшествовавшей логике (лат.).

89

ляется реальным так, как оно действительно есть. В таком случае нет ничего, что могло бы помешать нам познавать внешние вещи такими, каковы они в действительности, и весьма похоже на то, что мы действительно знаем их таким образом в бесчисленных случаях, хотя и не можем быть абсолютно в этом уверены в каком-либо особенном случае.

312. Из этого, однако, следует, что, поскольку ни одно из наших познаний не определено абсолютно, универсалии должны иметь реальное существование. Этот схоластический реализм принято считать верой в метафизические фикции. Однако в действительности реалист - это просто тот, кто не знает никакой скрытой реальности, помимо той, которая представлена в истинной репрезентации. Постольку, поскольку слово «человек» является истинным в отношении чего-либо, то, что слово «человек» обозначает, является реальным. Номиналист должен признать, что [слово] «человек» истинно применяется к чему-либо; однако он верит в то, что под этим нечто существует некая вещь-в-себе, непознаваемая реальность. Это - метафизическая выдумка. Современные номиналисты - это еще более поверхностные люди, которые, не в пример более основательным Росцелину и Оккаму, не знают, что реальность, которая не репрезентируется, - это та реальность, которая не обладает ни отношением, ни качеством. Сильным доводом в пользу номинализма является то, что нет человека, если это не какой-то особенный человек. Это возражение, однако же, не затрагивает реализм Скота; ибо хотя и не существует человека, в отношении которого можно было бы отрицать все дальнейшие определения, однако человек, абстрагированный от всех своих дальнейших определений, все же есть. Имеется реальное различие между человеком, рассматриваемым вне зависимости от того, каковы могут быть другие определения, и человеком, рассматриваемым с тем или иным особенным рядом определений, хотя, вне сомнения, это различие относится только к уму и не существует in re *. Такова позиция

* В вещах (лат).

90