Часть 4.

котором обычно добирался до школы. Но по дороге машина сломалась и встала на полпути. Мальчик бежал тан быстро, как только мог, но все равно опоздал. Очевидно, что все поступки, совершенные мальчиком, были или аналогичны тем, что обыкновенно приводят его в школу вовремя, или были единственно доступными для него действиями, возмещающими последствия поломки автобуса. Поскольку ничего другого он не мог сделать, учитель, вполне справедливо, рекомендует ему и впредь поступать таким же образом. Его опоздание не было результатом неудачи в действиях, которые он был в состоянии совершить. Он был скован обстоятельствами, изменить которые было не в его силах. Здесь, опять-таки, учитель оценивает действие с учетом возможностей и способностей действующего; извинения мальчика принимаются, поскольку он не мог сделать ничего лучшего, чем то что он совершил. В целом вопрос о преднамеренности опоздания решается без обращения к заявлениям ученика, опирающимся на свидетельства сознания или интроспекции, о выполнении или невыполнении им каких-либо волевых актов.

Не возникает различий, если действия, в которых обвиняется совершивший их человек, являются или включают в себя операции безмолвного разговора с самим собой. Промах в вычислении в уме точно так же является ошибкой ученика, как и его просчет в вычислениях на бумаге; ошибка в сравнении оттенков цвета, представленных лишь мысленным взором, может заслужить такой же упрек в невнимательности, как и ошибка, совершенная при подборе цветов в магазине тканей. Отметим также, что если действующий мог сделать нечто лучше, чем он это сделал, то тогда он был бы способен удержаться от того, чтобы делать нечто так плохо, как он это сделал.

Помимо рассмотрения этих обычных значений слов "добровольно", "недобровольно", "ответственный", "мой проступок" и "мог бы" или "не мог удержаться", мы должны также обратить внимание на обычное употребление таких выражений, как "усилие воли", "сила воли" и "слабовольный". Человек описывается как ведущий себя решительно, с твердой волей в тех случаях, когда при выполнении трудных, продолжительных или неприятных задач он не выказывает склонности ослаблять свои усилия, не позволяет себе отвлекаться от дела, ворчать, много или часто думать об усталости или страхе. Он не увиливает и не бросает дела, за которые взялся. Слабовольный же человек - это тот, кто легко отвлекается или расхолаживается, кто готов убедить себя, что другое время будет более подходящим для выполнения задачи, что в конце концов причины, для принятия на себя этой задачи не были достаточно весомыми. Отметьте, что ни одна из составляющих этих определений твердости воли или слабоволия не предполагает, что эта некая твердость должна быть актуально сформирована. Волевой человек может упорно сопротивляться искушению отказаться от своей задачи или отложить ее, даже если он никогда не проходил через предварительный ритуальный процесс настройки своего сознания на ее выполнение. Но естественно, что такой человек будет также предрасположен к тому, чтобы исполнять любые обеты и клятвы, которые он дал другим или самому себе. Соответственно, слабовольный человек будет, вероятно, терпеть неудачу в выполнении своих часто многочисленных и похвальных решений, но эта его недостаточная целеустремленность также будет представлена в периодах безделья и в промахах, которые сопровождают его действии и которые не были предварены какими-либо приватными или публичными обязательствами действовать именно так.

Сила воли является предрасположенностью, проявление некоторой состоит в упорстве, с которым человек подходит к проблемам, не пугаясь их и не

56.

отвлекаясь от их решения. Если эта предрасположенность проявляется в минимальной степени, говорят о слабости воли. Действия, требующие напряжения воли, могут быть действиями почти что любого рода - интеллектуальными и физическими, воображаемыми и управленческими. Это не некая сингулярная, одномерная диспозиция или (по этой же и ряду других причин) предрасположенность к совершению тайных внутренних операций некого специфического рода.

Под "усилием воли" подразумевается особое проявление стойкости и целеустремленности, встречающееся тогда, когда мы сталкиваемся либо со слишком большими препятствиями, либо с сильными искушениями. Такого рода усилия могут, хотя и необязательно, сопровождаться особыми действиями, часто ритуального характера: собирания с силами или даже принесения присяги самому себе сделать то, что необходимо. Но в этих ритуалах проявляется не столько твердость воли, сколько боязнь оказаться слабовольным.

Прежде чем оставить понятие добровольности, нужно отметить еще два момента. (1) Мы очень часто противопоставляем сделанное добровольно тому, что мы претерпеваем или испытываем принудительно. Например, некоторые солдаты являются добровольцами, другие - призывниками; некоторые яхтсмены выходят в море по своей воле, других может унести в открытое море ветром и течением. В этих ситуациях не возникает вопроса об обвинении или оправдании. Когда мы спрашиваем, доброволец ли этот солдат или он призван по набору, мы имеем в виду, поступил ли он на военную службу потому, что хотел этого, или же потому, что должен был сделать это. В последнем случае 'должен был" подразумевает "не имеет значения то, чего он хотел". Спрашивая: "Вышел ли яхтсмен в море по собственной воле или же был унесен ветром?"- мы интересуемся, отплыл ли он намеренно или же он продолжает удаляться от берега, даже если у него нет намерения делать это. Остановили бы его плохие известия из дому или предупреждение береговой охраны?

То, что не добровольно, при данных обстоятельствах не может описываться как действие. Когда человека уносит в море или его призывают на военную службу, происходит нечто, что с ним случается, а не что он совершает. Антитеза между добровольным и недобровольным в этом смысле отличается от антитезы, которую мы подразумеваем, когда спрашиваем добровольно или недобровольно некто вяжет "бабий" узел либо хмурит брови. Человека, который хмурится непроизвольно, не вынуждают хмуриться, как, например, яхтсмена, которого уносит в море; также и легкомысленный мальчик не принуждается завязывать "бабий" узел, как рекрут, который вынужден идти в армию. Даже нахмуривание является тем, что делает человек. Это не то, что проделывается с ним. Поэтому иногда вопрос "добровольный или недобровольный?" означает "действительно ли человек сделал это или это произошло с ним?". Иногда этот вопрос предполагает, что человек сделал это, но означает, "с вниманием или без такового сделал он то, что сделал?", или "сделал ли он это намеренно или неумышленно, автоматически, инстинктивно и т.д.".

(2) Когда человек делает что-то добровольно в том смысле, что он делает это с намерением или стремится сделать это, его действие, несомненно, отражает некоторое качество или качества сознания, поскольку (и это больше чем пустые слова) он в той или иной степени и тем или иным образом осознает то, что он делает. Из этого следует также, что он может, если обладает необходимыми языковыми навыками, без каких-либо исследований или догадок рассказать о том, что же он пытается сделать. Но, как будет показано в главе V, эти смыслы понятия произвольности, намеренности не привносят с собой как

57.

чего-то само собой разумеющегося выводов о наличии некоей двойной жизни. Хмуриться намеренно не значит одно делать на лбу, а другое - в некоем инок метафорическом месте; также это не означает, что одно делается при помощи находящихся под бровями мышц, а другое - некоторым нетелесным органом. В частности, хмурость на лице не появляется при первом же возникновении вызывающей хмурость причины посредством напряжения некой тайной немышцы. Фраза "он хмурится намеренно" не сообщает о наличии двух эпизодов. Она говорит о существовании одного эпизода, но такого, который по своему характеру весьма отличается от того, который описывается фразой "он хмурится непроизвольно ', хотя хмурые выражения лица при этом могут быть сколь угодно схожими визуально.

(4) Свобода воли.

Как уже отмечалось, в дискуссиях некоторых философов о добровольности действии слова "добровольный", "недобровольный", "ответственный" используются не в их обычном ограничительном употреблении для обозначения погрешностей или явных проступков. Они применяются в более широкой области, охватывающей все действия, которым могут выноситься благосклонные или неблагосклонные оценки в соответствии с какими-либо критериями превосходства или приемлемости. При таком их применении человек изображается добровольно делающим и правое, и неправое, на него возлагается ответственность не только за те действия, в которых он выступает субъектом обвинения, но и за те, что делают ему честь. Таким образом, слово "добровольный"используется здесь в качестве синонима слов "умышленный", "намеренный".

Понятно, что философы, работающие с таким расширенным употреблением указанных понятий, имеют на то веские мотивы. Они ощущают потребность в терминологическом аппарате, пригодном для различения тех явлений и событий, к которым приложимы или одобрительные, ил и критические оценки, и тех, к которым ни то, ни другое не применимо. Без такого аппарата, как они полагают, было бы невозможно установить характеристики, наличие которых позволяет причислять явления к сфере Духа (Spirit), а отсутствие - отсылать их в область грубой Природы.

Первопричина этого стремления открыть некий своеобразный элемент, присутствующий везде, где бы ни присутствовал Дух, и отсутствующий везде, где он отсутствует, - это страх перед пугалом Механицизма. Считалось, что физические науки установили (или же находятся на пути к этому), что вещи и события внешнего мира жестко управляются познаваемыми законами, формулировки которых не допускают никаких оценочных терминов. Казалось, что все внешние события скованы железными цепями механической причинности. Возникновение, свойства и ход течения этих событий объяснялись или же могли бы быть полностью объяснены в терминах измеримых и потому, как предполагалось, лишенных цели сил.

Чтобы спасти наше право использовать оценочные понятия, нужно было показать, что поле их надлежащего применения лежит где-то вне этого внешнего мира. И внутренний мир с его неизмеримыми, но целеустремленными силами, как полагали, позволял проделать этот трюк. Поскольку "волевые акты"

58.

уже были обозначены как необходимые продукты внутренних сил, то естественно было предположить, что сфера добровольного, очерченная пределами распространения этих волевых актов, выступает тем общим и одновременно специфическим элементом, который придает явлениям духовный характер. Суждения науки и оценочные суждения различались соответственно как описания того, что имеет место во внешнем мире, и того, что происходит в мире внутреннем, - по крайней мере, до тех пор, пока психологи не стали утверждать, что их суждения есть научные описания явлений этого внутреннего мира.

Вопрос о том, заслуживают ли поступки человеческих существ похвалы или упрека, был, следовательно, поставлен как вопрос о том, являются ли волевые акты некими действиями.

(5) Пугало механицизма.

Веяний раз, когда некая новая наука добивается своих первых больших успехов, ее восторженные служители воображают, что отныне все вопросы могут быть решены посредством распространения присущих ей методов. В одни времена теоретики представляли себе, что весь мир суть не более чем совокупность геометрических фигур, в другие - что мир может описываться и объясняться в понятиях чистой арифметики. Химическая, электрическая, дарвиновская и фрейдистская космогонии также знавали свои яркие, но краткие периоды расцвета. "В конце концов, - всегда говорили их рьяные приверженцы, - мы сможем дать или, по крайней мере, наметить решение всех трудных проблем, и притом такое, которое несомненно будет научным решением".

Введенные в оборот Коперником, Галилеем, Ньютоном и Бойлем физические науки прочнее и на более долгий срок, чем любые из их предшественниц или преемниц, закрепили за собой место космогонических строителей. Вплоть до наших дней сохраняется тенденция трактовать законы Механики не просто как определенный идеальный тип научных законов, но как в некотором смысле первичные, основные законы Природы. Люди склонны надеяться (или опасаться), что биологические, психологические и социологические законы в один прекрасный день будут "редуцированы" к механическим законам, хотя остается неясным, какого рода способом эту "редукцию" можно осуществить.

Я уже называл Механицизм своего рода пугалом. Испытываемые теоретиками опасения как бы все не оказалось объяснимым законами механики, беспочвенны. И эта беспочвенность связана не с тем, что неопределенность, которой они опасаются, оказывается не столь уж угрожающей, но с тем, что не имеет смысла говорить о такого рода неопределенности. Пусть даже физики смогут когда-то ответить на все физические вопросы, но не все вопросы являются физическими. Законы, которые они открыли и которые еще смогут открыть, применяя один из смыслов этого метафорического глагола, «управляют» всем, что случается, но они не предопределяют всего того, что случается. Они и в самом деле не предписывают ничего из того, что имеет место. Законы природы не являются декретами.

Этот момент можно пояснить с помощью следующего примера. Допустим, что освоившему научный способ мышления наблюдателю, не знакомому ни с шахматами, ни с какой-то другой игрой, разрешено смотреть на шахматную доску только в перерывах между передвижениями фигур. Он, кроме того, не видит совершающих ходы игроков. Спустя некоторое время он начнет

59.

замечать определенные закономерности. Шахматные фигуры, известные нам как "пешки", обычно передвигаются только на одно поле за ход и только вперед, за исключением особых случаев, когда они идут по диагонали. Фигуры, обозначаемые как "слоны", передвигаются только по диагонали, но они могут проходить за один ход любое количество полей. Кони всегда ходят по очертаниям буквы "Г". После дальнейших исследований этот наблюдатель установит все шахматные правила, и тогда ему будет позволено увидеть то, что все передвижения фигур осуществляют люди - "игроки". Наш исследователь выразит им сочувствие по поводу их зависимости. "Каждое перемещение, которое вы совершаете, - скажет он, - управляется незыблемыми правилами. С момента, когда один из вас кладет свою руку на пешку, то место, на которое он ее переставит, в большинстве случаев точно предсказуемо. Весь ход того, что вы драматично величаете вашей "игрой", жестко предопределен заранее; в ней нет места ничему, что не управляется тем или иным железным правилом. Суровая необходимость диктует игру, не оставляя места для разума и намерений. Правда, я все еще не в состоянии объяснить каждый наблюдаемый мною ход, опираясь на правила, которые я открыл к настоящему времени. Но было бы ненаучно предполагать, что существуют необъяснимые ходы. Должны быть поэтому другие правила, которые я надеюсь открыть и которые в достаточной мере дополнят объяснения, которые я уже установил". Игроки, конечно, рассмеются и объяснят ему, что, хотя каждый ход управляется правилами, ни один из них не предопределен ими. "Верно, что если я начинаю движение моего слона, то вы можете точно предсказать, что я закончу его на поле того же самого цвета, с которого начал. Это может быть выведено из правил. Но то, что я вообще пойду и как далеко я продвину его на том или ином этапе игры, не устанавливается правилами и не может быть выведено из них. У нас есть масса возможностей, чтобы проявить сообразительность и глупость, чтобы обдумывать и выбирать. Хотя ничто не выходит за рамки правил, случается множество неожиданных, остроумных и дурацких вещей. Правила едины для всех сыгранных когда-либо шахматных партий, тем не менее, почти каждая партия принимала такой оборот, которому игроки не могли припомнить близких аналогий. Правила неизменны, но игры не единообразны. Правила предписывают то, что игроки не могут делать, все остальное позволено, хотя многие из допустимых ходов были бы тактически плохими.

Не существует дополнительных правил игры, которые вы могли бы обнаружить, а "объяснения", которые вы надеетесь найти для отдельных наших ходов, конечно, могут быть найдены, но они не будут связаны с правилами; эти объяснения связаны с некоторыми совершенно иными вещами, а именно с обдумыванием и применением игроком тактических принципов. Ваше представление о том, что конституирует объяснение, было слишком узким. Смысл, в котором правило "объясняет" некий ход, сделанный в соответствии с ним, не является тем же самым, что и смысл, в котором этот ход объясняется тактическим принципом, несмотря на то, что каждый ход, подчиняющийся тактическому принципу, подчиняется также и правилу. Знание того, как применять тактические принципы, включает в себя знание правил игры, но очевидно, что эти принципы "нередуцируемы" к правилам игры".

В этом примере нет намерения внушить мысль, что законы физики очень похожи на шахматные правила, ибо ход Природы - не игра, а ее законы не являются человеческими изобретениями или конвенциями. Этот пример призван выявить тот факт, что не будет противоречия, если мы скажем, что один и тот же процесс, например ход слоном, соответствует двум принципам,

60.

существенно отличным друг от друга по типу и "нередуцируемым" друг к другу, хотя один из них предполагает наличие другого.

Отсюда вытекает возможность существования двух совершенно различных видов "объяснения" ходов, не являющихся при этом несовместимыми. В самом деле, объяснение в терминах тактических канонов предполагает объяснение в терминах шахматных правил, но оно не выводимо из этих правил. Этот момент можно выразить и другим словами. Наблюдатель мог бы спросить, используя один смысл слова "почему": почему слон всегда заканчивает движение на поле того же самого цвета, на котором он стоял в начале игры? На это ему можно дать ответ, сославшись на правила шахмат, в том числе предписывающие рисунок доски. Тогда он может спросить, используя другой смысл слова "почему": почему игрок на определенной стадии игры передвинул одного из своих слонов (а не какую-нибудь другую фигуру) на это поле (а не на другое)? Ему можно ответить, что игроку нужно было отвести угрозы ферзя противника от своего короля.

Такие слова, как "объяснение", "закон", "правило", "принцип", "почему", "потому, что", "повод", "причина", "управлять", "вынуждать", и прочие имеют ряд типологически различных смыслов. Механицизм казался угрозой, поскольку предполагалось, что допустимо лишь такое применение этих терминов, которое используется в теориях механики, что все "почему" - вопросы могут быть разрешены в терминах законов движения. Фактически же все "почему" - вопросы одного типа, возможно, и могут получить ответ в этих терминах, но ни на один "почему" - вопрос другого тина нельзя ответить лишь на этом языке.

Вполне может быть, что на всем протяжении своей книги "Упадок и разрушение Римской империи" Гиббон ни разу не нарушил правил английской грамматики. Они руководили всем его письмом, но в то же время они не предписывали ни того, о чем ему следует писать, ни даже стиля, каким ему нужно писать, они лишь запрещали определенные способы соединения слов. Зная эти правила и то, что Гиббон следовал им, читатель может предсказать, что если в определенном предложении подлежащее стоит во множественном числе, то и глагол также будет во множественном числе. Его предсказания будут неизменно правильными, тем не менее мы не испытываем склонности сетовать на то, что перо Гиббона следовало по проторенной колее. Грамматика говорит читателю, что глагол должен быть во множественном числе, но она не говорит, какой это будет глагол.

Можно взять спорный пассаж из "Упадка и разрушения" и проверить его на соответствие грамматическим правилам, следящим за порядком его слов, на соответствие стилистическим канонам, следящим за согласованием в нем слов, на соответствие логическим нормам, следящим за порядком его слов. Не существует конфликта или соперничества между этими различными типами принципов, все они одинаково применимы к одному и тому же материалу, все могут получить лицензии на корректные предсказания, на все сходным образом можно сослаться при ответе одинаковой словесной конструкцией: "Почему Гиббон написал так, а не как-нибудь иначе?"

Открытия в физических науках не в большей степени исключают жизнь, чувствительность, намерение или разумность из того, что существует в мире, чем правила грамматики вытесняют стиль или логику из прозы. Конечно, открытия физики ничего не говорят о жизни, чувствительности или намерении, но точно так же правила грамматики ничего не говорят о стиле или логике. Ибо законы физики применимы и к тому, что одушевленно, и к тому, что неодушевленно, как к разумным людям, так и к идиотам, точно так же как правила грамматики применимы и к "Уайтэкеровскому альманаху", и к "Упадку и

61.

разрушению Римской империи", к рассуждениям как миссис Эдди, так и мистера Юма.

Излюбленная модель, которой уподобляется воображаемый механический мир, это модель биллиардных шаров, передающих движение от одного к другому посредством столкновения. И тем не менее, биллиард дает нам один из простейших примеров хода событий, для описания которого механические термины необходимы, не будучи достаточными. Конечно, располагая точным знанием веса, формы, упругости и характеристик движения шаров, устройства стола и атмосферных условий, в принципе возможно в соответствии с известными законами рассчитать, исходя из положений шаров в данный момент, каково будет их последующее положение. Из этого не следует, однако, что ход игры предсказуем в соответствии только с этими законами. Вооруженный научными знаниями предсказатель, который не был бы осведомлен о правилах и методах игры, о мастерстве и планах игроков, возможно, мог бы предсказать, исходя из начальных данных одного удара, позицию, которую займут шары перед следующим ударом. Но предсказать дальнейшее он уже не может. Сам игрок с умеренной долей вероятности может предвидеть характер удара, который он нанесет, так как знает, возможно, лучший способ продолжения игры в подобных ситуациях; он также в достаточной мере сознает степень своего мастерства, выносливости, терпения, силы и намерений.

Нужно отметить, что в той мере, в какой игрок владеет мастерством, позволяющим ему посылать шары туда, куда он хочет, он должен обладать знанием о правиле большого пальца, о механических принципах, которые управляют ускорением и замедлением шаров. Его знание того, как реализовать свои намерения, не входит в конфликт с его знанием механических законов, напротив, оно полагается на это знание. Когда мы описываем его игру в оценочных понятиях, нас не тревожит тот факт, что движения, которые он придает шарам, управляются законами механики, так как не может быть мастерской игры, если per impossibille инвентарь этой игры ведет себя случайным образом.

Современная интерпретация естественных законов как суждений, выражающих не нечто неизбежное, но очень и очень вероятное, иногда провозглашается как привносящая в Природу желаемый элемент нестрогости. Теперь-то, наконец, как иногда считалось, мы можем оставаться на научной позиции в той мере, в какой сохраняется именно эта, пусть весьма узкая, область случайного, в которой оценочные понятия могут применяться должным образом. Эта бесхитростная точка зрения предполагает, что действие не может получать положительные или отрицательные критические оценки, пока оно не исключено из сферы научных генерализаций. Но игрок в биллиард не требует от законов физики особых поблажек, равно как и от правил этой игры. Зачем это ему? Эти законы не принуждают его руку. Выражаемые некоторыми моральными философами опасения, что продвижение естественных наук уменьшает поле, внутри которого могут проявляться моральные добродетели, покоится на допущении того, что возникнет некоторое противоречие, если мы будем говорить, что одно и то же явление управляется как механическими законами, так и моральными принципами. Но это допущение настолько же неосновательно, как и предположение о том, что игрок в гольф не может одновременно и согласовывать свои действия с законами баллистики, и подчиняться правилам гольфа, и играть мастерски и изящно. Остается не только достаточно места для целей там, где все управляется законами механики, но, напротив, не было бы места для целеустремленности, если бы вещи не управлялись подобным

62.

образом. Предсказуемость есть необходимое условие планирования.

Механицизм поэтому является не более чем пугалом, и, хотя многое еще нужно прояснить в специальных понятиях биологии, антропологии, социологии, этики, логики, эстетики, политики, экономики и пр., нет никакой необходимости в отчаянных спасательных операциях, направленных на то, чтобы изъять их применение из обычного мира и отправить в некий иной постулируемый мир или же воздвигнуть перегородку между явлениями, которые существуют в Природе, и явлениями, которые существуют в не-Природе. Не требуется никаких скрытых предшественников внешних действий для того, чтобы действующий сохраняя за собой право на одобрение или осуждение своих действий, но, даже если бы эти предшественники действительно существовали, они ничем не могли бы помочь.

Люди - не машины и даже не духи, управляющие машинами. Они люди, и эту тавтологию иногда стоит вспоминать. Люди нередко задаются такими вопросами: "Как мое сознание заставляет мою руку сделать необходимое движение?" - и даже : "Что побуждает мою руку делать то, что мое сознание приказывает ей делать?" В такого рода вопросах, собственно говоря, спрашивается об определенных цепных процессах. Так, на вопрос "Что побуждает пулю вылетать из ствола?" будет правильным ответить "расширение газов в патроне", на вопрос "Что побуждает патрон взорваться?" дается ответ - передача удара от детонатора, а на вопрос "Как мое нажатие на курок побуждает боек стукнуть по детонатору?" предлагается описание механизма пружин и рычажков между спусковым крючком и бойком. Поэтому, когда спрашивают: "Как мое сознание заставляет мой палец нажать на курок?" - сама форма вопроса предполагает, что в дело включаются дальнейшие цепные процессы - все более ранние напряжения, расцепления и спуски, только уже "ментальные". Между тем, какие бы акты или операции ни представлялись в качестве первого шага этого предполагаемого цепного процесса, его исполнение должно описываться точно так, как мы в обычной жизни описываем нажатие метким стрелком на спусковой крючок. А именно, мы просто говорим "Он сделал это", а не "Он сделал нечто или подвергся чему-то еще, что стало причиной этого".

В заключение уместно уделить некоторое время предостережению от широко распространенного заблуждения. Передаваемое как молва представление о том, что все в Природе подвластно законам механики, часто искушало людей говорить, что Природа - это или один огромный механизм, или же некая конгломерация машин. Но реально в Природе очень мало механизмов. Единственные механизмы, которые мы обнаруживаем в ней, это машины, изготавливаемые человеческими существами, вроде часов, ветряных мельниц и турбин. Лишь весьма немногие естественные системы до некоторой степени похожи на машины, а именно это солнечные системы. Они действительно движутся сами по себе и бесконечно повторяют один и тот же набор движений. Они и в самом деле ведут себя как немногие нерукотворные вещи, они "ходят как часы". Правда, для того, чтобы делать машины, мы должны знать и применять механику. Но изобретение машин - это не копирование вещей, существующих в неодушевленной Природе.

Хотя это может показаться парадоксом, но мы должны обратить внимание, скорее, на живые организмы как примеры самосохраняющихся и демонстрирующих порядок систем Природы. Движения небесных тел обеспечивали один из видов "часов". А пульс человека давал другой их вид. Не является просто примитивным анимизмом и то, что заставляет невинных детей думать о паровозах как о железных конях. Ибо в Природе можно найти мало что

63.

еще, с чем они имеют столь близкое сходство. Снежные лавины и игра на биллиарде подчиняется законам механики, но они совсем не похожи на работу машин.

64.

ГЛАВА IV. ЭМОЦИИ

(1) Предисловие.

В этой главе я обсуждаю содержание некоторых понятий, описывающих эмоции и чувства.

Такое исследование необходимо, поскольку приверженцы догмы о духе в машине в ее поддержку могут сослаться на согласие большинства философов и психологов в том, что эмоции суть внутренние, или приватные, переживания. Эмоции описываются как возмущения в потоке сознания, обладателю которого они не могут не быть даны непосредственно; для внешнего же наблюдателя они, соответственно, с необходимостью остаются тайной. Это такие явления, которые происходят не в общедоступном физическом мире, а в вашем или моек сокровенном ментальном мире.

Я постараюсь показать, что слово "эмоция" используется для обозначения по меньшей мере трех или четырех явлений разного рода, которые я буду называть "наклонностями" (inclinations) {или "мотивами"), "настроениями" {moods), "возбуждениями" (agitations) (или "нервными потрясениями") и "чувствами" (feelings). Наклонности и настроения, включая возбуждения, не суть события и, следовательно, не происходят ни публично, ни приватно. Они являются предрасположенностями (propensities), а не действиями или состояниями. Однако это предрасположенности разного рода, и различия между ними существенны. Чувства, с другой стороны, суть нечто происходящее, но место, которое они должны занимать в описаниях человеческого поведения, весьма отличается от того, которое отводят им стандартные теории. В отличие от мотивов, но подобно болезнями и состояниям погоды, настроения или расположения духа представляют собой временные условия, которые определенным образом объединяют события, но сами по себе не являются некими дополнительными событиями.

(2) Чувства VERSUS наклонности.

Я отношу к "чувствам" того рода явления, которые люди обычно описывают как трепет, приступы боли, угрызения совести, нервную дрожь, щемящую тоску, непреодолимые желания, мучения, холодность, пыл, обремененность, приступ дурноты, стремления, оцепенения, внезапную слабость, напряжения, терзания и потрясения. Обычно, когда люди описывают чувство, они используют фразы типа "порыв сострадания", "шок от неожиданного" или "трепет предвкушения".

Важным лингвистическим фактом является то обстоятельство, что названия специфических чувств, такие, как "зуд желания", "приступ дурноты" и "угрызения совести" используются также и в качестве названий особого рода телесных ощущений. Если кто-то говорит, что он только что испытал приступ боли, то уместно спросить его, был ли это приступ боли от раскаяния или ревматизма, хотя словосочетание "приступ боли" необязательно употребляется в одном и том же смысле в этих альтернативных контекстах.

Имеются и другие аспекты, в которых то, как мы говорим, например, о

65.

приступе дурноты от предчувствия, аналогично тому, как мы говорим, допустим, о приступе тошноты при морской болезни. В обоих случаях мы готовы характеризовать его или как острый, или как слабый, внезапный или затяжной, периодический или постоянный. Человек может содрогнуться как от укола совести, так и от укола в палец. Кроме того, в некоторых случаях мы склонны локализовать гнетущее чувство отчаяния в области желудка или острое чувства гнева в мышцах челюсти и кулака. Другие чувства, которое затруднительно локализовать в какой-то отдельной части тела, например, прилив гордости, по-видимому, охватывают все тело целиком - примерно так же, как прилив тепла.

Джеймс смело отождествлял чувства с телесными ощущениями, но для наших целей достаточно указать, что мы говорим о чувствах во многом так же, как говорим о телесных ощущениях, хотя, возможно, что о первых мы говорим с оттенком метафоричности, чего нет в случае со вторыми.

С другой стороны, необходимо отдать должное тому важному обстоятельству, что мы сообщаем о своих чувствах в таких идиоматических выражениях, как "приступ дурноты от предчувствия чего-то" и "прилив гордости", то есть мы, все-таки различаем прилив гордости и прилив тепла, и я попытаюсь выявить значение такого рода различений. Я надеюсь показать, что, хотя вполне правомерно описывать кого-нибудь в качестве чувствующего волнение сострадания, его сострадание можно отождествить с волнением или серией волнений не больше, чем его усталость с его же тяжкими вздохами. Тогда можно будет избежать обескураживающих следствий из признания того, что трепет волнения, угрызения совести и другие чувства являются телесными ощущениями.

Итак, в одном смысле слова "эмоция" чувства - это эмоции. Но существует и существенно иной смысл слова "эмоция", посредством которого теоретики классифицируют в качестве эмоций мотивы, каковыми объясняется человеческое поведение высшего уровня. Когда человек описывается как тщеславный. Деликатный, скупой, патриотичный или ленивый, то объяснение дается по вопросу, почему он поступает, мечтает и мыслит именно так, как он это делает, и в соответствии со стандартной терминологией тщеславие, доброта, скупость, патриотизм и лень расцениваются как виды эмоции; о них также говорят как о чувствах.

Однако все это - полнейшая словесная путаница, сопровождающаяся ещё и логической путаницей. Начать с того, что когда некто описывается в качестве тщеславного или праздного человека, то слова "тщеславный" и "праздный" обозначают более-менее постоянные черты его характера. В таком случае о нем можно было бы сказать, что он был тщеславным с детства или праздным в течение всего трудового дня. Его тщеславие и праздность являются диспозициональными свойствами, которые раскрываются в таких выражениях, как: "Всякий раз, когда возникают ситуации определенного рода, он всегда, или, как правило, пытается привлечь к себе внимание" или "Всякий раз, когда он стоит перед выбором делать или не делать трудную работу, он всячески увиливает от нее". Предложения, начинающиеся со словосочетания "Всякий раз, когда…,", не являются сообщениями о единичных событиях. Описывающие мотивы слова, употребляемые подобным образом, обозначают тенденции или предрасположенности определенного типа и, следовательно, не могут означать того факта, что человек охвачен чувствами. Они суть эллиптические выражения общих гипотетических утверждений особого рода, и их нельзя истолковывать в качестве выражений для непосредственного описания эпизодов.

Тем не менее можно возразить, что кроме такого диспозиционального

66.

использования слон, описывающих мотивы, должно еще существовать и соответствующее их активное использование. Ведь человек, чтобы быть пунктуальным в диспозициональном значении этого прилагательного, должен проявлять пунктуальность в каждом отдельном случае, а смысл, в котором говорится, что он был пунктуален при конкретной встрече, - это не диспозиционзльный, а активный смысл слова "пунктуальный". Фраза "Он склонен приходить на встречи вовремя "выражает общее гипотетическое утверждение, истинность которого требует соответствующих истинных категорических утверждений типа "на сегодняшнюю встречу он пришел вовремя". Таким образом, мы утверждаем, что для того, чтобы человека назвать тщеславным или ленивым, должны быть конкретные случаи проявления тщеславия и праздности, имевшие место в конкретные моменты времени, и именно они будут актуальными эмоциями или чувствами.

Этот аргумент, конечно, что-то доказывает, но он не доказывает желаемого. Хотя и верно, что описывать человека в качестве тщеславного - значит говорить, что он подчиняется специфической склонности, но неверно, будто конкретные проявления этой склонности состоят в выказывании им отдельных специфических волнений или приступов чувств. Напротив, прослышав, что некий человек тщеславен, мы в первую очередь ожидаем от него определенного образа поведения, а именно того, что он будет много говорить о себе, увиваться вокруг знаменитостей, отвергать критику в свой адрес, играть на публику и избегать разговоров о чужих достоинствах. Мы также ожидаем, что он будет убаюкивать себя розовыми грезами о собственных успехах, избегать упоминаний о своих прошлых неудачах и строить радужные планы о своей карьере. Быть тщеславным - значит иметь склонность к этим и бесчисленному множеству аналогичных действий. Конечно, мы также предполагаем, что тщеславный человек в определенных ситуациях испытывает угрызения совести и смятение; мы предполагаем, что у него резко падает настроение, когда какая-нибудь знаменитость забывает его имя, или что его окрыляет и наполняет радостью сердце известие о неудачах его соперников. Но чувства задетого самолюбия и сердечной радости напрямую указывают на тщеславие не в большей степени, чем публичное хвастовство или приватные мечты. На самом деле они в гораздо меньшей степени служат таковыми прямыми указателями - по причинам, которые вскоре будут разъяснены.

Некоторые теоретики возразят: говорить об акте хвастовства как об одном из непосредственных проявлений тщеславия значит упускать самою суть дела в данной ситуации. Когда мы объясняем, почему человек хвастается, говоря, что это происходит по причине его тщеславия, мы забываем, что диспозиция не является событием, а значит, не может быть причиной. Причина его хвастовства должна быть событием, предшествующим началу его хвастовства. Последнее должен вызывать некий актуальный "импульс", а именно импульс тщеславия. Так что непосредственные или прямые актуализации тщеславия - это особые импульсы тщеславия, а таковыми являются чувства. Тщеславный человек - это человек, который склонен к проявлению особых чувств тщеславия; именно они вызывают или побуждают его хвастаться или, возможно, захотеть хвастаться и делать все прочее, что мы называем совершаемым из тщеславия.

Необходимо заметить, что приведенное рассуждение принимает как самоочевидное то, что объяснить некий поступок как совершенный по определенному мотиву (в данном случае - из тщеславия) означает дать причинное объяснение. То есть предполагается, что сознание, в данном случае сознание хвастуна, является полем действия особых причин: вот почему

67.

чувство тщеславия было призвано стать внутренней причиной публичного хвастовства. Вскоре я покажу, что объяснение какого-либо поступка на основе определенного мотива аналогично не высказыванию о том, что стакан разбился, потому что ударился о камень, но утверждению совершенно другого типа, а именно что стакан разбился, когда в него попал камень, потому что был хрупким. Точно так же как нет иных моментальных актуализаций хрупкости, кроме, скажем, разлета на куски после удара, так нет и никакой необходимости постулировать иные временные актуализации хронического тщеславия, кроме хвастовства, грез о триумфальных победах и уклонения от разговоров о чужих достоинствах.

Но перед тем как развернуть эту аргументацию, я хочу показать, насколько внутренне неправдоподобной является та точка зрения, что всякий раз, когда тщеславный человек хвастается, он испытывает особый трепет или приступ тщеславия. Говоря чисто догматически, тщеславный человек никогда не чувствует своего тщеславия. Конечно, когда он обманывается а своих надеждах, он чувствует острую обиду, а когда на него неожиданно сваливается удача, он чувствует прилив радости. Но не существует никакого особого трепета или зуда, которые мы называем "чувством тщеславия". В самом деле, если бы существовало особое и узнаваемое чувство такого рода и тщеславный человек постоянно бы его испытывал, то он бы первым, а не последним узнал, насколько он тщеславен.

Возьмем еще один пример. Человек интересуется символической логикой. Он регулярно читает книги и статьи по этому предмету, обсуждает их, разрабатывает затронутые в них проблемы и пренебрегает лекциями по другим предметам. Поэтому в соответствии с оспариваемой здесь точкой зрения он должен постоянно испытывать импульсы особого рода, а именно чувства интереса к символической логике, и если его интерес очень силен, то эти чувства должны быть очень острыми и частыми. Поэтому он должен быть в состоянии рассказать нам, являются ли эти чувства внезапными, словно приступы острой боли, или постоянными, словно тупая ноющая боль; следуют ли они одно за другим в пределах минуты или только несколько раз в час, и чувствует ли он их у себя в пояснице или же во лбу. Но очевидно, что единственным ответом на подобные вопросы был бы тот, что он не испытывает никакого особого трепета или приступов тогда, когда занимается этим своим хобби. Он может рассказать о чувстве досады, когда мешают его занятиям, и о чувстве облегчения, когда его оставляют в покое; но не существуют никаких особенных чувств интереса к символической логике, о которых он мог бы поведать. Когда ему ничто не мешает заниматься своим хобби, никакие чувства его вообще не беспокоят.

Допустим, однако, что такие чувства неожиданно возникают, скажем каждые две или каждые двадцать минут. Но мы все равно должны ожидать, что застанем его за изучением логики и в интервалах между этими событиями, и, чтобы не погрешить против истины, мы должны будем сказать, что он обсуждал и изучал предмет из интереса к нему. Отсюда следует вывод, что делать нечто, исходя из некоторого мотива, можно и не испытывая при этом никаких особенных чувств.

Конечно, стандартные теории мотивов не столь прямолинейны, чтобы говорить о приступах, зуде и трепете. Они более спокойно повествуют о вожделениях, импульсах или побуждениях. Тогда получается, что существуют еще чувства желания, а именно те, которые мы называем "стремлениями", "страстными желаниями" и "непреодолимыми желаниями". Поэтому направим обсуждение по этому руслу. Одно ли и то же - быть заинтересованным символической логикой и быть подверженным или склонным к переживанию чувства особых

68.

стремлений, терзаний или страстных желаний? И включает ли в себя работа над символической логикой из интереса к ней чувство непреодолимого желания перед началом каждого этапа работы? Если дается утвердительный ответ, тогда не может быть ответа на вопрос: "Руководствуясь каким мотивом, изучающий работает над предметом в перерывах между приступами непреодолимого желания?" А если, говоря, что его интерес был велик, иметь в виду, что предполагаемые чувства были острыми и возникали часто, то мы пришли бы к абсурдному следствию: чем сильнее человека интересует предмет, тем больше его внимание отвлекается от него. Назвать чувство или ощущение "острым" значит сказать, что на него трудно не обратить внимание, а обратить внимание на какое-то чувство - не то же самое, что обратить внимание на проблему символической логики.

А раз так, то мы должны отвергнуть вывод из аргументации, пытавшейся показать, что слова, описывающие мотивы, суть названия чувств или, иначе, склонностей испытывать чувства. Но что именно в этой аргументации делает неверным такое заключение?

Имеется, по крайней мере, два совершенно различных смысла, в которых говорят, что событие "объясняется", и, соответственно, по меньшей мере два совершенно различных смысла, в которых мы спрашиваем, "почему" событие произошло, а также и два совершенно различных смысла, в которых мы говорим, что это случилось "потому, что" то-то и то-то стало его причиной. Первый смысл - каузальный. Спросить, почему стакан разбился, значит спросить, что стало тому причиной, и мы в этом смысле объясняем, когда говорим: потому что в него попал камень. Это "потому, что" при данном объяснении сообщает о событии, а именно о том событии, которое относится к разрушению стакана как причина к следствию.

Но очень часто мы ищем и находим объяснение случившемуся и другом смысле слова "объяснение". Мы спрашиваем, почему стакан разлетелся вдребезги при ударе о камень, и получаем ответ: это произошло потому, что стакан был хрупким. В данном случае "хрупкий" является диспозициональным прилагательным; иначе говоря, описание стакана в качестве хрупкого означает выдвижение общего гипотетического утверждения о стакане. Так что, когда мы говорим, что стакан разбился от удара, потому что был хрупким, выражение "потому что" не сообщает о происшествии или о причине; оно задает законоподобное утверждение. Обычно говорят, что эти объяснения второго типа предоставляют "основание" для разрушения стакана при ударе по нему.

Как же работает такое общее законоподобное утверждение? В кратком виде это выглядит так: если стакан резко ударить, сдавить и т. д., то он отнюдь не растворится, не расплющится и не испаряется, но именно разлетится на куски.

Сам факт, что стакан в известный момент разлетается на куски после удара о конкретный камень, получает свое объяснение в этом смысле слова "объяснение", если первое событие, а именно удар о камень, соответствует той части общего гипотетического утверждения, которая содержит условие, а второе событие, а именно разрушение стакана, соответствует его выводу.

Сказанное можно применить для объяснения действий, проистекающих из определенных мотивов. Когда мы спрашиваем "Почему некто поступил именно таким образом?", то этот вопрос может быть (насколько позволяет языковая форма его выражения) либо исследованием причины подобного действия данного лица, либо исследованием характера действующего, которое объясняет сделанное им на этом основании. Я полагаю и попытаюсь это обосновать, что

69.

объяснения посредством мотивов являются объяснениями второго типа, а не первого. Возможно, это больше чем просто лингвистический факт, что о человеке, рассказывающем о мотивах содеянного, на обиходном языке говорят, что он подводит "основание" под свои действия. Следует также заметить, что существует множество различных видов подобных объяснений человеческих действий. Судорожное подергивание может объясняться рефлексом, набивание курительной трубки - закоренелой привычкой, ответ на письмо - каким-то мотивом. Некоторые различия между рефлексами, привычками и мотивами будут описаны позже.

Теперь же вопрос состоит в следующем. Утверждение "Он хвастался из тщеславия" можно, с одной точки зрения, истолковать так: "Он хвастался, и причина его хвастовства заключается в охватившем его специфическом чувстве или импульсе хвастовства". С другой точки зрения, его можно истолковать следующим образом: "Он хвастался при встрече с незнакомцем, и его действие, таким образом, удовлетворяет законоподобному утверждению, что всякий раз, когда он получает шанс вызвать восхищение и зависть других, он делает все, что, как он думает, сможет вызвать такие удивление и зависть".

Мой первый аргумент в пользу второго способа истолкования такого рода утверждений состоит в том, что никто и никогда не мог бы знать или даже, как правило, обоснованно предполагать, что причиной чьего-то публичного действия стало возникновение в нем некоего чувства. Даже если сам действующий сообщил (чего люди никогда не делают), что он испытал зуд тщеславия как раз перед тем, как начать хвастаться, это было бы очень слабым доказательством того, что этот зуд стал причиной действия, поскольку, судя по всему, что нам известно, причиной здесь могло послужить любое другое из тысячи одновременно происходящих событий. С этой точки зрения ссылка на мотивы была бы недоступна для какой-либо непосредственной проверки, и ни один благоразумный человек не стал бы полагаться на такого рода ссылки. Это было бы похоже на прыжок в воду там, где нырять запрещено.

На самом же деле нам все-таки доступны для понимания мотивы других людей. Процесс их раскрытия не застрахован от ошибок, но это ошибки не из числа неустранимых. Именно индуктивный или подобный ему процесс приводит к выдвижению законоподобных утверждений и предъявлению их в качестве "оснований" для конкретных действий. То, что выдвигается в каждом отдельном случае, представляет собой или включает в себя общее гипотетическое утверждение определенного вида. Вменение мотива конкретному действию - это не каузальное заключение к ненаблюдаемому событию, но подведение высказывания о каком-то эпизоде под законоподобное высказывание. Следовательно, это аналогично объяснению действий и реакций на основе привычек и рефлексов или объяснению разрушения стакана ссылкой на его хрупкость.

Способ, каким человек узнает о своих собственных устойчивых мотивах, тот же самый, что и тот, каким он узнает о мотивах других людей. Количество и качество доступной ему информации различно в двух этих случаях, но суть их, в общем, одна и та же. Правда, человек обладает запасом воспоминаний о своих прошлых поступках, мыслях, фантазиях и чувствах; он может проводить экспе­рименты, воображая себя лицом к лицу с задачами и возможностями, которых на самом деле не было. Таким образом, он может опираться в оценке своих собственных постоянных наклонностей на данные, которых ему недостает для оценки наклонностей окружающих. С другой стороны, его оценка собственных наклонностей вряд ли будет беспристрастной, и у него нет преимуществ при

70.

сравнении собственных действий и реакций с действиями и реакциями других. Вообще мы думаем, что непредвзятый и проницательный наблюдатель лучше судит о подлинных мотивах какого-то человека, а также о его привычках, способностях и слабостях, чем сам этот человек. Данная точка зрения прямо противоположна по отношению к теории, которая полагает, что действующий субъект обладает Привилегированным Доступом к так называемым побудительным причинам своих действий и благодаря такому доступу он способен и обязан без всяких умозаключений и исследований понимать, по каким мотивам он склонен действовать или действовал в том или ином случае.

Позже (в Главе V) мы увидим, что человек, который делает что-нибудь или подвергается чему-нибудь и отслеживает то, что делает или чему подвергается, как правило, может ответить на вопросы о происходящим с ним, не прибегая к исследованию или умозаключениям. Но то, что позволяет ему давать готовые ответы такого рода, может и часто позволяет и окружающим его людям давать такие же готовые ответы. Ему нет нужды быть детективом, но и им тоже не нужно заниматься расследованиями.

Другой аргумент в поддержку этого тезиса. В ответ на вопрос, чем он занят, человек мог бы сказать, что он копается в канаве для того, чтобы найти личинки определенного вида насекомого; что он ищет эти личинки для того, чтобы узнать, на какой фауне или флоре они паразитируют; что он пытается узнать, на чем они паразитируют, для того, чтобы проверить определенную экологическую гипотезу; и что он хочет проверить эту гипотезу для того, чтобы проверить некоторые гипотезы, относящиеся к механизмам естественного отбора. На каждой стадии своего ответа он говорит о мотиве или основании для проведения определенных исследований. И каждое последующее основание, которое он выдвигает, относится к более высокому уровню общности, чем предыдущее. Он подводит один мотив под другой примерно так же, как более частные законы подводят под более общие. Он не выстраивает хронологической последовательности все более ранних стадий, хотя, конечно, он мог бы это сделать, если бы ему задали совершенно другой вопрос: "Что впервые заинтересовало его в этой проблеме? А в той?"

В случае любого действия как такового, по отношению к которому естественно задать вопрос "Исходя из какого мотива оно было совершено?", всегда может оказаться, что оно было совершено не по какому-то мотиву, а в силу привычки. Что бы я ни делал или говорил, всегда можно себе представить, хотя почти всегда это будет ложно, что я делал или говорил это совершенно бессознательно. Мотивированное выполнение действия отличается от исполнения его по привычке, но содержание этих действий может быть одним и тем же. Тогда сказать, что действие было совершено в силу привычки, значит сказать, что оно объясняется специфической диспозицией. Никто, я уверен, не думает, что "привычка" - это наименование особого внутреннего события или класса событий. Вопрос, совершалось ли действие по привычке или по доброте душевной, таким образом, означает вопрос о том, какая из этих двух специфических склонностей объясняет данное действие.

И, наконец, мы должны обсудить, с помощью каких критериев нам следует пытаться решать спор о мотиве, исходя из которого человек что-либо совершил. Например, человек оставил хорошо оплачиваемую работу ради сравнительно скромного поста в правительстве из патриотизма или из-за желания освободиться от военной службы? Мы сначала, наверное, спросим его самого, но весьма вероятно, что его ответ нам или себе самому при такой постановке вопроса такого рода будет неискренним. Затем мы можем

71.