Часть 5.

попытаться, необязательно безуспешно, разрешить дилемму, рассмотрев, согласуются ли его слова, действия, замешательства и т.д. в этом и других случаях с той гипотезой, что он по природе робок и питает отвращение к строгой дисциплине, или же с другой гипотезой - что он сравнительно равнодушен к деньгам и пожертвовал бы чем угодно, лишь бы способствовать победе в войне. То есть мы попытаемся принять решение, привлекая к обсуждению релевантные черты его характера. Применяя затем полученные результаты к его конкретному решению, то есть объясняя, почему он его принял, мы не станем требовать, чтобы он припомнил колебания, трепет, возбуждение, которые он испытал при его принятии; не станем мы и делать умозаключений о том, что все это имело место. Есть особая причина, чтобы не уделять пристального внимания чувствам человека, чьи мотивы исследуются, а именно та, что мы знаем цену горячим и часто переживаемым чувствам сентиментальных людей, чьи реальные поступки совершенно ясно свидетельствуют, что, допустим, их патриотизм является всего лишь самоутешительным притворством. Их сердца, как и положено, наполняются тревогой, когда они слышат об отчаянном положении их страны, но аппетита при этом они не теряют, не меняется и заведенный порядок их жизни. Грудь их вздымается при виде церемониального марша, но сами они не торопятся маршировать. Они скорее похожи на театралов и читателей романов, которые ведь тоже ощущают неподдельные угрызения совести, пыл, трепет и приступы отчаяния, негодование, радость и отвращение, - с той лишь разницей, что театралы и читатели романов сознают, что все это происходит «понарошку».

В таком случае сказать, что определенный мотив является чертой чьего-то характера, значит сказать, что этот человек склонен действовать определенным образом, строить определенного сорта планы, предаваться грезам определенного рода, а также, конечно, в определенных ситуациях испытывать определенного вида чувства. Заявить, что он совершил нечто, исходя из этого мотива, значит сказать, что данное действие, совершенное при обычных для него конкретных обстоятельствах, как раз и явилось тем действием, к совершению которого у него была склонность. Это все равно, что сказать: "Он, бывало, делал это".

(3) Наклонности VERSUS возбуждения.

От наклонностей существенно отличаются состояния сознания, или настроения, при которых человек описывается как возбужденный, обеспокоенный, смущенный или огорченный. Состояния тревоги, испуга, потрясения, волнения, содрогания, изумления, неопределенности, смятения и раздражения являются хорошо известными признаками возбуждения. Они суть состояния душевные волнения, уровень которых обычно характеризуются степенями интенсивности. По отношению к ним имеет смысл говорить, например, что человек слишком взволнован, чтобы думать или действовать последовательно, слишком поражен чем-то, чтобы произнести хоть слово, или слишком возбужден, чтобы сосредоточиться. Когда про людей говорится, что они лишились дара речи от изумления или скованы ужасом, то такое специфическое возбуждение описывается как крайне сильное.

Это само по себе уже отчасти указывает на различие между наклонностями и возбуждениями. Абсурдно говорить, что интерес человека к

72.

символической логике был настолько неистовым, что он не мог сосредоточиться на занятиях ею, или же что некто был до того патриотичным, что не был в состоянии что-либо сделать для своей страны. Наклонности - это не расстройства, поэтому они не могут быть яростными или умеренными. О человеке, чьим доминирующим мотивом является филантропия или тщеславие, нельзя сказать, что он расстроен или огорчен филантропией или тщеславием, так как он вообще в этом смысле не обеспокоен и не расстроен. Он просто предан этому. Филантропин и тщеславие - это не ураганы и не порывы ветра.

Как следует из самих слов "расстройство" и "смятение", люди в этих состояниях, используя рискованную метафору, подвергаются действию каких-то противостоящих им сил. Можно выделить два основных рода таких конфликтов, а именно: когда одна наклонность идет вразрез с другой, и когда какая-то наклонность натыкается на суровую действительность мира. Тот человек, который одновременно мечтает о сельской жизни и хочет сохранить то положение, которое требует его проживания в городе, балансирует между противоположными склонностями. Желания человека, который хочет жить, но умирает, пресекаются силой непреодолимых обстоятельств. Эти примеры обнаруживают важную черту волнений, а именно ту, что они предполагают существование наклонностей, которые сами по себе не являются волнениями, - примерно так же, как водоворот предполагает течение, каковое само по себе не является водоворотом. Водоворот - явление, обусловленное препятствием или столкновением, скажем, двух течений или течения и скалы; возбуждение требует существования двух склонностей или склонности и внешнего препятствия. Горе есть особого рода аффект, вызываемый смертью; неизвестность - своего рода надежда, к которой примешивается страх. Чтобы испытывать колебания между патриотизмом и честолюбием, человек должен быть вместе и патриотичным, и честолюбивым.

Юм, вслед за Хатчесоном, отчасти понимал различие между наклонностями и возбуждениями, когда он отмечал, что некоторым "страстям" присуще спокойствие, тогда как другим - неистовство. Он заметил также, что спокойная страсть может "победить" неистовую. Но его антитеза "спокойного" и "неистового" предполагает простое различие в степени между двумя явлениями одного рода. На самом же деле наклонности и возбуждения - явления разного рода. Возбуждения могут быть неистовыми или умеренными, а наклонности нет. Наклонности могут быть относительно сильными или относительно слабыми, но это различие не в степени производимого расстройства, но в степени действенности, каковое представляет собой уже совершенно другой вид отличия. Словом "страсть" Юм обозначал явления, по крайней мере, двух несопоставимых типов.

Когда человека описывают и как очень жадного, и в то же время как заядлого садовода, то отчасти это означает, что первый движущий им мотив сильнее второго в том смысле, что его внутренние и внешние устремления в гораздо большей степени направлены на обогащение, чем на садоводство. Кроне того, в ситуации, когда для украшения сада надо пойти на известные расходы, он, скорее всего, пожертвует орхидеями ради сохранения своих денег. Но можно сказать еще больше. Чтобы человека можно было описать как очень жадного, необходимо доминирование этой предрасположенности над всеми или почти всеми прочими его наклонностями. Даже описание его как заядлого садовода указывает, что этот мотив доминирует над большинством других его склонностей. Сила мотивов - это их сравнительная сила vis-a-vis к какому-то иному специфическому мотиву, или вообще к любому другому мотиву, или к

73.

большинству других мотивов. Они определяются отчасти по тому, как человек распределяет свою внутреннюю и внешнюю активность, а отчасти (что относится к особым случаям того же самого) по результатам конкуренции между его наклонностями, когда обстоятельства вызывают такое соперничество - т. е. когда он не может одновременно делать два дела, к которым испытывает склонность. В самом деле, сказать, что его мотивы имели такую-то и такую-то силу, означает просто, что он, наверное, распределил свою деятельность таким-то и таким-то образом.

Иногда отдельный мотив настолько силен, что он всегда или почти всегда подчиняет себе все другие мотивы. Скряга или святой, быть может, пошли бы на любые жертвы, включая и саму жизнь, лишь бы не потерять то, что они ценят больше всего. Такой человек, если бы только мир любезно ему позволил, никогда бы всерьез не волновался и не расстраивался, поскольку никакая другая склонность не была бы достаточно сильна, чтобы вступить в конкуренцию или в конфликт с его сокровенным вожделением. Разлад с самим собой был бы для него невозможен.

Ныне одно из самых расхожих употреблений слов "эмоция", "эмоциональный", "растроганный" и т.д. применяется для описания возбуждений или других настроений, в которых люди время от времени пребывают или каковым они подвержены. Под "очень эмоциональным человеком" обычно подразумевается человек, который часто и основательно "теряет голову", мечется и суетится. Если, по каким бы то ни было причинам, такое словоупотребление принимается в качестве стандартного или подлинного смысла слова "эмоция", тогда мотивы «наклонности оказываются вообще не эмоциями. Тщеславие не будет эмоцией, хотя досада будет таковой, интерес к символической логике - не эмоция, хотя скука от остальных занятий будет ею. Но было бы бесполезно пытаться избавиться от двусмысленности слова "эмоция", так что предпочтительнее говорить, что мотивы, если угодно, являются эмоциями - только не в том же самом смысле, в котором таковыми являются волнения.

Мы должны различать между двумя разными способами употребления таких слов, как: "озабоченный", "возбужденный" и "смущенный". Иногда мы используем их для обозначения преходящих настроений, например, когда говорим, что кто-то был смущенным несколько минут или пребывал озабоченным в течение часа. Иногда мы используем их для обозначения восприимчивости к определенному настроению, например, когда говорим, что кого-то смущают по хвалы, то есть, всякий раз как его хвалят, он смущается. Точно так же "ревматиком иногда считается "страдающий от приступа ревматизма", иногда "склонный к приступам ревматизма"; а "дождливая Ирландия" может означать, что в настоящее время там хлещет ливень или что ливни там - обычное дело. Ясно, что восприимчивость к специфическим волнениям имеет общую основу с наклонностями, а именно что они вместе суть общие предрасположенности, а не события тревога за исход войны или скорбь по умершему другу могут сопровождать чело' века месяцами или годами. Ибо он продолжает тревожиться или горевать

Сказать, что человек на протяжении дней или недель оставался раздосадованным критикой в свой адрес, еще не означает, что в каждый момент этого времени он пребывал в таком настроении, что его обида и раздражение постоянно сказывались на его мыслях и поступках, или что он выказывал чувство негодования. Ведь у него время от времени появлялось настроение и поесть и заняться своими делами, и поиграть в привычные игры. Но это означает, что он склонен снова погружаться в это настроение; он продолжает находиться

74.

в таком расположении сознания, в котором он не может прекратить сетовать на допущенную к нему несправедливость; не может не мечтать о реабилитации и реванше; не может всерьез постараться понять мотивы своего критика или признать, что у этой критики были какие-то основания. А сказать, что он продолжает вновь и вновь впадать в это расположение духа, значит описывать его на языке диспозиций. Когда восприимчивость к специфическим настроениям становится хронической, это уже черта характера.

Но о какого рода описаниях идет речь, когда мы говорим, что некто в определенное время, в течение более-менее краткого или продолжительного периода перебывает в определенном настроении? Отчасти ответ на это будет дан в четвертом разделе данной главы. Здесь же достаточно сказать, что, хотя настроения, подобно болезням и состояниям погоды, являются сравнительно краткосрочными состояниями, они не представляют собой определенных событиях, хотя и проявляются в определенных событиях.

Из того факта, что человек в течение часа страдал несварением желудка, не следует, что он на протяжении этого часа чувствовал одну сплошную боль или серию коротких приступов боли; может быть, он вообще не чувствовал никаких болей, так же из этого не следует, что он чувствовал тошноту, отвергал пищу или выглядел бледным. Достаточно того, что те или иные из этих или подобных им явлений имели место. Нет такого отдельного и единственного эпизода, присутствие которого было бы необходимым условием ощущения расстройства желудка. Поэтому "расстройство желудка" не обозначает какого-то единственного в своем роде эпизода. Точно так же угрюмый или веселый человек может высказывать или не высказывать определенные мысли, говорить определенным тоном, с определенными жестами и выражением лица, предаваться определенным мечтам или проявлять определенные чувства. Чтобы выглядеть угрюмым или веселым, нужны те или иные из этих и других соответствующих действий и реакций, но какое-то одно из них, взятое отдельно, не является необходимым или достаточным условием, чтобы выглядеть угрюмым или веселым. Поэтому слова "угрюмость" или "веселость" не обозначают некоего одного специфического действия или реакции.

Быть угрюмым - значит быть в настроении действовать или реагировать тем или иным - трудно уловимым для описания, но легко узнаваемым - характерным образом всякий раз, когда складываются обстоятельства определенного рода. Таким образом, такие описывающие настроение слова, как "спокойный" и "радостный", включая и слова, обозначающие волнение, такие, как "измученный тревогой" и "истосковавшийся по дому", обозначают склонности или подверженности. Даже краткие моменты скандала или паники означают, что человек в это время подвержен совершению такого рода действий, как оцепенение или пронзительный крик, что он не может закончить фразу или вспомнить, где находится пожарный выход.

Конечно, человеку нельзя приписывать какого-то конкретного настроения, пока не произошло известного количества соответствующих эпизодов. Слова "он цинично настроен", как и "он нервничает", еще не означают "он стал бы..." или "он не мог бы...". Это такая же отсылка к действительному поведению, как и упоминание о склонностях; или, скорее, намек на действительное поведение, в котором реализуются такие склонности. Все это вместе объясняет то, что действительно происходит, и оправдывает прогнозы о том, что будет происходить, если ..., или то, что произошло бы, если ... Это все равно, что сказать "Стакан был достаточно хрупким, чтобы разбиться, когда этот булыжник ударил в него".

75.

Однако, несмотря на то, что возбуждения, подобно другим настроениям, являются состояниями подверженности, они не являются предрасположенностями к преднамеренным действиям определенного образа. Женщина в приступе тоски заламывает руки, но мы не говорим, что тоска и есть тот мотив, из-за которого она заламывает руки. Не спрашиваем мы и о предмете, из-за которого человек, смутившись, краснеет, испытывает неловкость или ерзает. Любитель пеших прогулок гуляет потому, что ему этого хочется, но пораженный чем-то человек поднимает в удивлении брови вовсе не потому, что он хочет или намеревается их поднять, хотя актер или лицемер может поднимать брови, желал изобразить крайнее удивление. Смысл этих различий прост. Быть расстроенным - это похоже не на ту ситуацию, когда испытываешь жажду при наличии питьевой воды, а на ту, когда испытываешь жажду, а воды нет или она грязная. Это желание что-то сделать, не будучи в состоянии это сделать; или желание сделать что-то и одновременно желание не делать этого. Это конъюнкция склонности вести себя определенным образом и запрета на такое поведение. Взволнованный человек не может размышлять о том, что делать, или о том, что думать. Бесцельное или нерешительное поведение, так же как и паралич поведения, суть симптомы возбуждения, тогда как, скажем, шутки являются не симптомами, но проявлениями чувства юмора.

Мотивы, таким образом, не являются возбуждениями, пусть даже и умеренными, так же как возбуждения не являются мотивами. Но возбуждения предполагают мотивы, или, скорее, они предполагают общие тенденции поведения, мотивы которых представляют для нас наибольший интерес. Конфликты одних привычек с другими, или привычек с препятствующими обстоятельствами, или привычек с мотивами - также суть условия душевных смятений. Заядлый курильщик на параде, или при отсутствии спичек, или во время великого поста находится именно в таком положении. Но есть и лингвистическая причина, вызывающая некоторую путаницу. Существует несколько слов, которые обозначают как наклонности, так и возбуждения, кроме того, есть и такие слова, которые никогда ничего другого, кроме возбуждений, не обозначают, а с другой стороны, слова, которые всегда обозначают только наклонности. Такие слова, как "беспокойный", "встревоженный", "страдающий", "возбужденный", "испуганный, всегда обозначают возбуждения. Такие обороты, как "любящий рыбалку, увлекающийся садоводством", "мечтающий стать епископом", никогда не обозначают волнений. Но слова "любить", "хотеть", "вожделеть", "гордый", "нетерпеливый" и многие другие иногда обозначают простые наклонности, а иногда - возбуждения, которые возникают вследствие столкновения этих наклонностей с чем-то, что препятствует их проявлению. Так, "голодный" в смысле "обладающий хорошим аппетитом" в общих чертах означает: "ест сейчас или ест обычно с большим аппетитом, без всяких соусов и т. д.", но это отличается от смысла, в котором о человеке можно было бы сказать: "слишком голоден, чтобы сосредоточиться на своей работе". Голод в этом втором смысле слова является страданием и требует для своего существования совпадения аппетита с невозможностью принимать пищу. Точно так же смысл, в котором мальчик гордится своей школой, отличается от смысла, в котором он лишается дара речи от чувства гордости при неожиданном известии о зачислении его в школьную спортивную команду.

Чтобы снять возможные недоразумения, необходимо отметить, что не все возбуждения являются неприятными. Люди добровольно подвергают себя неизвестности ожидания, изнурению, неопределенности, растерянности, страху и удивлению в такого рода занятиях, как ужение рыбы, гребля, путешествие,

76.

разгадывание кроссвордов, скалолазание и розыгрыши. То, что волнительный трепет, восторг, удивление, веселье, радость являются возбуждениями, видно из того, что мы говорим о ком-то, что он слишком заведен, изумлен или обрадован, чтобы действовать, мыслить или говорить связно и последовательно. То есть мы описываем его впавшего в эти состояния в смысле "возбужденности", а не как движимого некоей мотивацией в смысле "стремящегося сделать либо добиться чего-нибудь".

(4) Настроения.

Обычно мы описываем людей как пребывающих в определенное, более или менее продолжительное, время в определенном настроении. Например, мы говорим, что человек огорчен, счастлив, необщителен или неугомонен и остается таковым уже в течение нескольких минут или нескольких дней. Только в том случае, когда некое является хроническим, мы используем обозначающие его слова для описания характера. Сегодня человек может быть настроен меланхолически, хотя он и не меланхолик.

Говоря, что он пребывает в определенном настроении, мы высказываем нечто довольно общее; не то, что он все время или же часто делает или чувствует что-то одно, но то, что он находится в определенной установке сознания, чтобы говорить, делать и чувствовать великое множество самых разнообразных свободно соединяющихся вещей. Человек в легкомысленном настроении склонен чаще обычного шутить и смеяться над шутками окружающих, решать без надлежащего рассмотрения важные деловые вопросы, самозабвенно предаваться детским играм и так до бесконечности.

Сиюминутное настроение человека - вещь иного рода, нежели мотивы, которые им движут. Мы можем говорить о его амбициозности, лояльности по отношению к своей партии, гуманности, интересе к энтомологии, а также о том, что в известном смысле он и есть все это сразу и вместе. Но нельзя говорить, что эти наклонности являются синхронными событиями или состояниями, поскольку они вообще не события и не состояния. Но если бы возникла ситуация, при которой он мог бы одновременно и продвинуться в своей карьере, и оказать содействие своей партии, он, скорее всего, сделал бы и то, и другое, а не что-то одно.

Напротив, настроения ведут себя как монополисты. Сказать, что человек пребывает в каком-то одном настроении, значит сказать (за исключением комплексных настроений), что он не пребывает ни в каком другом. Быть в настроении действовать или реагировать определенным образом также означает не быть в настроении действовать или реагировать всеми прочими способами. Настроенный поболтать не склонен читать, писать или косить лужайку. Мы говорим о настроениях в терминах, подобных или же прямо заимствованных из тех, в которых мы говорим о погоде, а о погоде мы иногда говорим в терминах, позаимствованных из языка, описывающего настроения. Мы не вспоминаем о настроении или погоде, пока они не начинают меняются. Если сегодня здесь ливень, то это означает, что сегодня здесь не моросит. Если Джон Доу вчера вечером был угрюм и замкнут, то это значит, что вчера вечером он не был веселым, грустным, безмятежным или общительным. Далее, примерно так же как утренняя погода в данной местности одна и та же во всей окрестности, тан и

77.

человеческое настроение на протяжении данного периода времени окрашивает все или большинство его действий и реакций в течение этого времени. Его работа и игра, его разговоры и выражение лица, его аппетит и грезы - на всем этом отражается его обидчивость, веселость или уныние. Любое из перечисленного может служить барометром для всего остального.

Слова, означающие настроения, описывают краткосрочную тенденцию, но они отличаются от слов, описывающих мотив, не только краткостью срока их применения, но и их использованием при характеристике тотальной "направленности" человека в течение этого короткого срока. Приблизительно так же как корабль, идущий на юго-восток, качается и вибрирует весь целиком, так и человек весь целиком бывает нервным, безмятежным или угрюмым. Соответственно, он будет склонен воспринимать весь мир как угрожающий, благоприятный или мрачный. Если он весел, то и все вокруг кажется ему более радостным, чем обычно; а если он мрачен, то не только тон его начальника и узелки на его собственных шнурках кажутся несправедливостью по отношению к нему, но и все остальное представляется ему в том же свете.

Обозначающие настроения слова обычно классифицируют как названия чувств. Но если слово "чувство" употреблять сколь-нибудь строго, то такая классификация будет совершенно ошибочной. Сказать, что человек счастлив или недоволен, не значит просто сказать, что он часто или постоянно трепещет или терзается. В самом деле, сказав так, мы ничего не получим, поскольку мы не обязаны брать назад наше утверждение, услышав, что человек не испытал такого рода чувств, и мы не обязаны признавать, что он был счастлив или недоволен, только лишь на основании его признания, что он испытывал трепет или терзания часто и остро. Они могут быть симптомами несварения желудка или интоксикации.

Чувства в строгом смысле этого слова суть нечто такое, что приходит и уходит, накатывается и спадает в считанные секунды; они бывают острыми или ноющими, они охватывают нас целиком или же лишь отчасти. Жертва чувств может сказать, что продолжает ощущать покалывания или что они происходят с достаточно длинными интервалами. Никто не стал бы говорить о своем счастье или неудовольствии в подобных выражениях. Человек говорит, что чувствует себя счастливым или недовольным, но не сообщает, что продолжает чувствовать или постоянно чувствует себя счастливым или недовольным. Если у человека настолько жизнерадостный характер, что, натолкнувшись на резкую отповедь, он не повергается в горестное оцепенение, то он и не подвержен чувствам до такой степени, чтобы утратить способность думать о чем-то, в том числе и об этой резкой отповеди; наоборот, такой человек больше, чем обычно, владеет своими мыслями и поступками, включая и мысли о резкой сентенции. Мысли о ней занимают его не больше, чем это обычно свойственно его размышлениям.

Основных мотивов для отнесения настроений к чувствам было, по-видимому, два. (1) Теоретики были вынуждены включить их в один из трех допустимых для них классификационных ящиков: Мысль, Волю и Чувство. И поскольку настроения не подпадали под первые два, то их надо подогнать под третий. Мы не станем тратить время на разбор этого мотива. (2) Человек в ленивом, фривольном или подавленном настроении может идиоматически вполне корректно обозначить свою структуру сознания, сказав "я чувствую лень", или "я начинаю чувствовать себя фривольно", или "я по-прежнему чувствую себя подавленным". Как же могут такого рода выражения быть идиоматически корректными, если они не сообщают о чувствах как о неких событиях? Если

78.

фраза "я чувствую покалывание" сообщает о чувстве покалывания, то как может фраза "я чувствую себя энергичным" избегать сообщения о чувстве энергии?

Но в данном примере начинает выявляться, что данный аргумент звучит неправдоподобно. Очевидно, что энергия - это не чувство. Подобным же образом если пациент говорит "я чувствую себя больным" или "я чувствую себя лучше", то ведь никто из-за этого не станет относить болезнь или выздоровление к чувствам. "Он чувствовал себя тупым", "способным залезать на деревья", "в полуобморочном состоянии" - вот другие случаи применения глагола "чувствовать", где винительный падеж при данном глаголе не является наименованием чувств.

Прежде чем вернуться к рассмотрению связей глагола "чувствовать" со словами, описывающими настроения, мы должны рассмотреть некоторые различия между такого рода признаниями, как "я чувствую щекотку" и "я чувствую себя больным". Если человек чувствует щекотку, то ему щекотно, а если ему щекотно, то он и чувствует щекотку. Но если он чувствует себя больным, то он может и не быть больным, а если он болен, то он может и не чувствовать себя таковым. Без сомнения, ощущение себя больным до некоторой степени свидетельствует ? том, что человек болен, но ощущение щекотки не является для человека свидетельством того, что ему щекотно, во всяком случае не больше, чем нанесение удара является свидетельством того, что удар имел место. Во фразах "чувствовать щекотку" и "наносить удар" "щекотка" и "удар" являются аккузативами', однородными по отношению к глаголам "чувствовать" и "ударять". Глагол и его аккузатив суть два выражения для одного и того же, как, например, глаголы и их аккузативы в выражениях "я грезил грезу" и "я спросил вопрос".

Но "больной" и "способный лазить по деревьям" не являются однородными аккузативами к глаголу "чувствовать"; поэтому грамматически они не связываются с обозначением чувств так же, как "щекотка" в грамматике связывается с обозначением чувства. Это видно на другом, чисто грамматическом примере. Безразлично, скажем ли мы "я чувствую щекотку" или "я претерпеваю щекотку ;но я претерпеваю ..."не может быть дополнено "...больным", "...способным лазать по дереву", "...счастливым" или "...недовольным". Если мы попытаемся восполнить вербальные параллели привлечением соответствующих абстрактных существительных, то обнаружим еще большую несовместимость. Фразы "я чувствую счастье", "я чувствую болезнь" или "я чувствую способность лазать по дереву" если что-нибудь и обозначают, то совсем не то, что обозначается фразами "я чувствую себя счастливым, больным или способный лазать по дереву".

С другой стороны, кроме данных отличий между различными употреблениями выражения "я чувствую..." существуют также и важные аналогии. Если человек говорит, что он испытывает щекотку, мы не требуем от него доказательств или того, чтобы он вполне убедился в этом. Сообщение о щекотке не является объявлением о результатах некоего исследования. Щекотка не есть нечто такое, что устанавливается тщательными свидетельствами или о чей заключают на основании улик. Не станем мы также приписывать особую наблюдательность или способность к рассуждению тем людям, которые сообщают нам, что они чувствуют щекотку, покалывание или дрожь. То же самое относится и к сообщениям о настроениях. Если человек говорит "я чувствую скуку" или "я чувствую себя подавленным", мы не просим от него доказательств этого и не требуем, чтобы он более точно удостоверился в этом. Мы можем обвинить его в притворстве перед нами или перед самим собой, но не в том, что он невнимательно наблюдал или поспешил с выводами, поскольку мы не считаем

79.

такое сообщение отчетом о его наблюдениях и умозаключениях. Он не был в этом деле плохим или хорошим детективом - он вообще не вел никакого расследования. Нас крайне удивили бы его слова, сказанные осторожным и рассудительным тоном детектива, наблюдателя-микроскописта или диагноста: "я чувствую себя подавленным". Между тем подобный тон голоса вполне уместен в высказываниях 'я испытывал чувство подавленности" и "он чувствует себя подавленным". Чтобы такое признание отвечало своему назначению, оно должно произноситься подавленным тоном; его можно обронить кому-то, кто тебе сочувствует, а не докладывать некоему исследователю. Признание "я чувствую себя подавленным" создает одну из тех ситуаций, а именно разговорных ситуаций, которую и должна создавать подавленность в качестве настроения. Это не выдвижение наукообразной предпосылки, а частица разговорного проявления хандры- Вот почему, если что-то вызывает у нас в этой ситуации сомнение, мы не спрашиваем "факт или вымысел?", "правда или ложь?", "достоверно или недостоверно", но - "искренне или притворно?". Сообщение о настроении при разговоре требует не проницательности, но откровенности. Это исходит от сердца, а не от головы. Это не открытие, но добровольная несокрытость.

Конечно, люди должны учится тому, как правильно использовать выражения, содержащие подобные признания, и они могут так и не усвоить этого должным образом. Этому учатся в повседневных обсуждениях настроений других людей, а также черпают это умение из таких более полезных источников, какими являются художественная литература и театр. Но из этих же источников люди узнают, как обманывать себя и других, прибегая к притворным признаниям соответствующим тоном голоса и прочим лицемерным ухищрениям.

Если мы теперь зададимся эпистемологическим вопросом "Каким образом человек узнает, в каком настроении он находится?", то можно ответить, что если он вообще это узнает - чего ведь может и не быть, - то он узнает об этом во многом так же, как узнаем об этом и мы. Как мы уже видели, он вздыхает "я чувствую скуку" не потому, что он вдруг выяснил, что ему скучно - во всяком случае не в большей степени, чем сонный человек зевает, поскольку вдруг узнал, что его одолевает сонливость. Скорее, примерно так же, как сонный человек сознает свою сонливость, помимо всего прочего, потому, что продолжает зевать, так и скучающий человек узнает, что ему скучно - если только ему это нужно узнать, - обнаруживая, помимо прочего, что он угрюмо говорит другим и самому себе "я чувствую скуку", "как же мне скучно". Когда мы роняем такое признание, это служит не просто одним из весьма достоверных показателей в ряду прочих. Это - первейший и наилучший показатель, поскольку он выражен словесно и произвольно, с тем, чтобы быть услышанным и понятым. И здесь не требуется проведения никаких изысканий.

В некоторых отношениях такие признания настроений, как "я чувствую себя бодрым", больше похожи на такие сообщения о наличии ощущений, как "я чувствую щекотку", чем на заявления типа "я чувствую себя лучше" или "я чувствую, что способен залезть на это дерево". Точно так же как было бы абсурдом сказать "я чувствую щекотку, но, может быть, мне не щекотно", так и в обычных ситуациях абсурдно прозвучало бы "я чувствую себя бодрым, но, возможно, я и не бодр". Но ничего абсурдного нет в высказываниях "я чувствую себя лучше, но, возможно, мне хуже" или "я чувствую, что способен залезть на дерево, но, может быть, я и не смогу сделать этого".

Это различие можно прояснить и иным образом. Иногда естественно прозвучат фразы "я чувствую, что мог бы съесть лошадь" или "я чувствую себя так, словно моя температура пришла в норму". Но редко, если вообще считать

80.

это естественным, можно услышать: "я чувствую себя так, будто я в унынии" или "я чувствую себя тан, будто мне скучно"; это менее естественно, чем при сходных обстоятельствах сказать "я чувствую себя так, будто мне больно". Нам мало что даст углубление в обсуждение того, почему в английском языке глагол "чувствовать" используется этими различными способами. Существует и множество других способов его употребления. Я могу сказать "я почувствовал что-то жесткое в матрасе", "я почувствовал холод", "я почувствовал головокружение", "я чувствовал, что у меня застыли мышцы лица", "я чувствовал, что меня тошнит", "я чувствовал свой подбородок большим пальцем", "я почувствовал, что напрасно ищу рычаг", "я чувствовал, что должно было произойти что-то важное", "я чувствовал, что в доказательстве где-то есть ошибка", "я чувствовал себя как дома", "я почувствовал то, что он сердится". Общая черта большинства из этих способов употребления глагола "чувствовать" состоит в том, что говорящий не предполагает дальнейших вопросов. Они были бы либо вопросами, на которые невозможно ответить, либо вопросами, которые невозможно задать. Того, что он чувствовал нечто, уже вполне достаточно для прекращения каких-либо прений или для понимания того, что таких прений даже и не следует начинать.

Итак, названия настроений не являются названиями чувств. Но пребывать в каком-то конкретном настроении значит, помимо прочего, быть настроенным на переживание определенных чувств в определенных ситуациях. Пребывать в ленивом настроении, кроме всего прочего, означает склонность чувствовать усталость в членах в то время, когда нужно работать испытывать уютное чувство расслабленности, если есть возможность разлечься в шезлонге; не испытывать чувства азарта в момент начала игры и т. д. Но не об этих чувствах и переживаниях думаем мы в первую очередь, когда говорим, что испытываем чувство лени; на самом деле мы редко обращаем внимание на такого рода ощущения, кроме разве случаев, когда они приобретают особую остроту.

Являются ли названия настроений названиями эмоций? Единственно приемлемый ответ: конечно же, да - в том смысле, в каком некоторые люди иногда используют слово "эмоция". Но затем мы должны добавить, что при таком употреблении невозможно провести грань между эмоцией и размышлением, мечтанием, произвольным действием, гримасничаньем или чувством угрызения совести и зудом желания. Испытывать эмоцию в том смысле, какой мы обычно придаем выражению "быть в состоянии скуки", значит быть настроенным думать об одном и не думать о другом, зевать, а не хихикать, разговаривать не оживленно, но с отчужденной вежливостью, чувствовать вялость, а не прилив сил. Скука - это не какой-то отдельный и различимый ингредиент, декорация или характерная деталь всего, что делает или испытывает ее жертва, скорее это общий вид. который на время принимает вся совокупность действий скучающего человека. Она не похожа на шквал, солнечный луч, ливень или температуру - ока подобна утренней погоде.

(5) Возбуждения и чувства.

В начале главы я предпринял попытку выявить, что подразумевается под описанием, например, определенного румянца как румянца гордости или некоего приступа как приступа тревоги. Теперь полезно отметить, что слово,

81.

дополняющее фразы "угрызения совести из-за..." или "холодность по причине ...",в большинстве случаев является названием волнения. Я намереваюсь показать, что чувства внутренне связаны с возбуждениями, но не соединены столь же внутренними связями с наклонностями, за исключением случаев, когда наклонности представляют собой факторы возбуждений. Однако я не собираюсь выдвигать новой психологической гипотезы; я только пытаюсь показать, что частью логики нашего описания чувств является то, что они суть именно знаки возбуждений, а не проявления наклонностей.

Мы уже увидели, что многие слова, употребляемые для обозначения чувств, используются также и для обозначения телесных ощущений. Дрожь может быть дрожью ожидания либо телесного изнеможения; человек может поморщиться и от смущения, и от боли в животе. Ребенок иногда не понимает, то ли ком в его горле стоит из-за болезни, то ли потому, что он сильно тоскует о чем-нибудь.

Прежде чем рассматривать нашу специальную проблему: "На основании какого критерия мы определяем некоторые чувства как чувства «удивления» или «отвращения»?" - обсудим предварительный вопрос: "На основании какого критерия мы классифицируем определенные телесные ощущения как, например, приступы зубной боли или приступы дурноты при mal de теr?" В самом деле, на основании какого критерия мы правильно или ошибочно локализуем ощущения, в некотором смысле предлога "в", в правом колене или в подложечной области? Ответ заключается в том, что мы учимся локализовать ощущения и ставить им предварительный психологический диагноз опытным путем, обычно подкрепляемым уроками, полученными от других людей. Боль ощущается в том пальце, в котором я вижу иголку; и именно в этом пальце, который облизывают при уколе, боль утихает. Подобным же образом тупая тяжесть, которую я чувствую и локализую в животе, осознается как признак расстройства желудка потому, что она соотносится с потерей аппетита, подверженностью следующей вслед за этим тошноте, а также с облегчением после приема определенных лекарств и наложения грелки. Такие фразы, как "приступ зубной боли", уже содержат каузальную гипотезу, причем эти гипотезы иногда оказываются ошибочными. Раненый солдат может сказать, что он чувствует приступ ревматической боли в правой ноге, тогда как правой ноги у него нет, а значит, и диагноз "ревматизм" является ошибочным определением боли, которую он испытывает.

Подобно этому, когда человек описывает тревожный озноб или порыв сострадания, он не просто описывает чувства; он ставит им диагноз, но этот диагноз не формулируется в терминах физиологических нарушений. В некоторый случаях диагноз может быть ложным, человек определит как приступ раскаяния то, что на самом деле является приступом страха, а то, что он примет за гнетущее чувство скуки, на деле может оказаться гнетущим чувством собственного бессилия. Он даже может принять за диспепсию чувство, которое на самом деле является признаком крайней обеспокоенности, либо за возбуждение - дрожь, вызванную чрезмерным курением. Естественно, ошибочные диагнозы такого рода чаще присущи детям, чем взрослым, а также людям, попавшим в нестандартные ситуации, чем тем, чья жизнь идет размеренным порядком. Но суть дела здесь заключается в том, что независимо от нашей привязки ощущений к физиологическому состоянию или же к эмоциональному состоянию мы применяем при этом каузальную гипотезу. Боль, стоит ей появиться, уже признается, допустим, "ревматической", а трепет, как он только возникает, уже рассматривается как трепет "сострадания".

82.

Далее, было бы абсурдом говорить, что кто-то испытывает ощущение или чувство целенаправленно; или выпытывать у кого-нибудь, для чего тот испытывал приступ боли. Правильнее объяснять возникшее ощущение или чувство, говоря, например, что электрический ток вызвал у меня ощущение покалывания или что звук сирены вызвал неприятное чувство в животе, - при этом нет никаких ссылок на мотивы для чувства покалывания или дискомфорта. Иначе говоря, чувства не относятся к числу тех вещей, по поводу которых можно осмысленно вопрошать, какими мотивами они вызваны. То же самое и по аналогичным причинам справедливо и для других признаков возбуждений. Ни приступы боли, ни содрогания, ни чувство неловкости, ни чувство и вздохи облегчения не относятся к тому, что я делаю сознательно. Следовательно, они также не являются тем, о чем можно сказать, что я делаю это разумно или глупо, успешно или безуспешно, старательно или небрежно - или же что я вообще это делаю. Они не являются также и тем, что удается хорошо или плохо. Они вообще не управляются, хотя содрогания актера и вздохи лицемера могут удаваться и управляться лучше или хуже. Было бы нонсенсом говорить, что некто пытается ощутить приступ боли, хотя имеет смысл высказывание о том, что некто пытался вызвать его.

Отсюда следует, что мы были правы, предположив выше, что чувства напрямую не относятся к простым наклонностям. Наклонность - своего рода расположенность или готовность преднамеренно совершать определенные поступки. Поэтому такие поступки описываются как совершенные на основании такого-то мотива. Они суть проявления той диспозиции, которую мы называем "мотивом". Чувства проистекают не из мотивов и потому не относятся к возможным проявлениям такого рода предрасположеиностей. Поэтому широко распространенная теория, будто такие мотивы, как тщеславие или привязанность, являются, прежде всего, предрасположенностью испытывать определенные специфические чувства, представляется неверной. Разумеется, существуют склонности испытывать те или иные чувства: подверженность головокружениям или ревматизму и есть такого рода склонность. Однако мы не пытаемся нравоучительными поучениями исправлять подобные наклонности.

С чем чувства соотносятся каузально, так это с возбуждениями; они суть признаки возбуждений, точно так же как боли в животе служат признаком расстройства желудка. Грубо говоря, вопреки господствующей теории, мы действуем преднамеренно не потому, что испытываем чувства, а, наоборот, мы испытываем такие чувства, как трепет и содрогание, потому что мы лишены возможности действовать преднамеренно.

Перед тем как оставить этот сюжет нашей общей темы, стоит отметить, что мы можем вызывать в себе самые искренние и сильные чувства, просто представив себя в вызывающих волнение обстоятельствах. Любители романов и театралы испытывают настоящие муки и воодушевление, льют настоящие слезы и неподдельно сердятся. И все же их страдания и негодования поддельны. Они не отбивают аппетита к шоколадкам, не меняют интонации голоса при разговоре. Сентиментальные существа - это такие люди, которые поддаются искусственно вызванным чувствам, не осознавая фиктивности охвативших их возбуждений.

(6) Наслаждение и желание.

Слова "удовольствие" и "вожделение" играют большую роль в словаре моральных философов и некоторых школ психологии. Нам важно вкратце указать на некоторые различия между предполагаемой и реальной логикой их употребления.

83.

Прежде всего, по-видимому, обычно предполагается, что слова 'удовольствие' и "вожделение" всегда используются для обозначения чувств. И конечно же, существуют чувства, которые могут описываться как чувства удовольствия и вожделения. Иногда возбуждение, потрясение, оживленность, смешливость указывают на чувства восторга, удивления, воодушевления, веселья, а страстное стремление, терзание, нетерпение и томление служат признаками того, что нечто одновременно и желается, и недоступно. Но душевные порывы, удивление, оживление и страдания, по которым распознаются - правильно или не­правильно - данные чувства в качестве их признаков, сами по себе чувствами не являются. Они суть возбуждения или настроения, точно так же как порывы страдания, которые дети выказывают своими подпрыгиваниями и хныканьями. Ностальгия - это волнение, причем такое, которое е известном смысле можно называть "вожделением"; но это не просто чувство или серия чувств. Тоскующий по родине человек помимо того, что испытывает таковые чувства, не может также не думать и не мечтать о своем родном доме, отвергая все соображения, грозящие продлить его отлучку; при этом его не привлекают даже те развлечения, которым он обрадовался бы в другое время. Если бы он не испытывал этих и подобных им склонностей то нам не следовало бы называть его тоскующим по родине, о каких бы своих чувствах он ни рассказывал нам.

Далее, слово "удовольствие" иногда употребляется для обозначения особого рода настроений, таких, как восторг, радость и веселье. Соответственно оно употребляется для дополнения описаний некоторых чувств, таких, как дрожь, пыл и трепет. Но существует еще один смысл, в котором мы говорим, например, что человек, который настолько поглощен неким занятием, например гольф он или спором, что ему тяжело оторваться или даже подумать о чем-нибудь еще, - что он "получает удовольствие" или"наслаждение", делая то, что он делает, хотя он ни в коей мере не трепещет и не выходит из себя, а следовательно, и не испытывает каких-то особенных чувств.

Несомненно, глубоко увлеченного игрока в гольф нередко кидает в дрожь и жар восторга, по ходу игры он испытывает возбуждение и довольство собой. Но если спросить у него, получал ли он удовольствие от игры в промежутках между наплывами этих чувств, то, очевидно, он ответит: да, получал, ибо вся игра была для него удовольствием. Он ни на мгновение не желал бы прерваться, ни разу, ни мыслями, ни разговорами он не отвлекся от игры на что-то другое. Он даже не пытался сосредоточиться на игре. Ему не нужно было ни заставлять, ни упрашивать себя, поскольку он был поглощен игрой и без этого. Усилия потребовались бы и, возможно, прилагались бы, если бы нужно было обратить внимание на что-либо иное.

В этом смысле делать что-то с удовольствием, желать делать это и не желать делать ничего другого - это просто разные способы вербального выражения одного и того же. И именно этот лингвистический факт иллюстрирует один важный момент. Страстное стремление не суть то же самое, что трепет или пыл или же вообще не подобно им. Но то, что некто склонен делать, что он делает, и не склонен не делать этого, вполне может обозначаться фразами "он получает удовольствие, делая это" и "он делает то, что хочет делать", а также "он не желает останавливаться". Это - осуществленная предрасположенность действовать и реагировать должным образом там, где на эти действия и реакции обращается внимание.

Отсюда видно, что слово "удовольствие" может использоваться для обозначения по крайней мере двух совершенно разных вещей.

84.

Есть такой смысл этого слова, который обычно передается глаголами "наслаждаться" и "нравиться". Сказать, что человек наслаждается, копая яму, не означает, что он при копании одновременно совершал или испытывал что-то еще, бывшее результатом этого копания или чем-то ему сопутствующим; сказанное означает, что он копал, целиком поглощенный своим делом, то есть копал, потому что хотел копать, а чего-либо другого делать не желал. Это его копание и явилось осуществлением его предрасположенности. Оно само и было для него удовольствием, а не средством доставить удовольствие.

Существует и такой смысл слова "удовольствие", который обычно передается словами "восторг", "порыв чувств", "восхищение", "ликование" и "радость". Это наименования настроений, обозначающих возбуждении. Выражения "слишком восторжен, чтобы говорить связно" и "без ума от радости" вполне легитимны и правильны. С такого рода настроениями связаны определенные чувства, обычно описываемые как "трепет удовольствия", "пыл удовольствия" и. т. д. Следует отметить, что, хотя мы и говорим, что нас охватывает трепет удовольствия или что жар удовольствия согревает наши сердца, мы все же обычно не говорим, что удовольствия охватывают нас или согревают нам сердца. Только теоретики могут до такой степени заблуждаются, чтобы и восторг, и наслаждение классифицировать как чувства. Ошибочность подобной классификации подтверждается теми фактами, что (1) копание с наслаждением не является копанием плюс переживанием некоего приятного чувства и (2) восторг, весе лье и т. д. - это настроения, а настроения не есть чувства. О том же говорят и следующие соображения. Относительно любого ощущения или чувства всегда имеет смысл спросить, получал ли их обладатель удовольствие, испытывая их, или же это было неудовольствие, или же ему было безразлично. Большинство ощущений и чувств ни приятны, ни неприятны. Мы лишь в исключительных случаях вообще обращаем на них внимание. Это относится к трепету, дрожи, пылу, а также и к покалыванию. Поэтому, хотя и правомерно описывать то, что почувствовал человек, как трепет удовольствия или, более конкретно, как колики смеха, правомерен также и вопрос, получил ли он удовольствие только от шутки или же еще и от колик смеха, вызванных этой шуткой. И нам не следует удивляться, услышав в ответ, что шутка рассмешила его до такой степени, что ощущение от этих колик было очень неприятным; или услышать от другого человека, кричавшего от горя, что этот крик сам по себе был ему слегка приятен. В четвертом разделе этой главы я обсуждал два основных мотива ошибочной классификации настроений в качестве чувств. Мотивы, по которым "наслаждение" относят к словам, обозначающим чувства, аналогичны, хотя не идентичны, поскольку получение наслаждения не является настроением. Можно только быть или не быть в настроении наслаждаться чем-нибудь.

Сходные соображения, которые нет необходимости здесь подробно развивать, показали бы, что слова "неприятность", "нужда" и "желание" не обозначают приступов боли, зуда или терзаний. (Следует упомянуть, что слово "боль" в том его смысле, в каком я чувствую боли в животе, не противоположно "удовольствию". В этом смысле боль - это только лишь особого рода ощущение, испытывать которое мы, как правило, не любим.).

Таким образом, приязнь и неприязнь, радость и горе, вожделение и отвращение не являются "внутренними" эпизодами, свидетелем которых может быть только их обладатель, но не окружающие его люди. Они вообще не эпизоды, а значит, не относятся к тому сорту вещей, которые могут наблюдаться или не наблюдаться. Разумеется, человек обычно, хотя и не всегда, может сходу,

85.

не раздумывая, сказать о том, нравится ему что-то или нет, а также о том, в каком настроении он пребывает в данный момент. Но то же самое могут сделать и его собеседники при условии, что он откровенен с ними, а не кривит душой. Если же он не откровенен ни с ними, ни с самим собой, то и ему, и окружающим придется предпринять известное исследование, чтобы выяснить истинное положение вещей, причем в этом деле его собеседники имеют больше шансов на успех, нежели он сам.

(7) Критерии мотивов.

До сих пор я доказывал, что объяснять совершение действия на основе определенного мотива следует не некой таинственной причиной, но подведением его под некоторую предрасположенность или линию поведения. Но этого еще недостаточно. Примем эту формулу для объяснения действия на основе привычки, инстинкта или рефлекса, но будем отличать от этих действий, совершаемых автоматически, действия, совершенные, скажем, из тщеславия или привязанности. Я воздержусь от попытки указать на те критерии, опираясь на которые мы обычно заключаем, что человек сделал что-то не в силу привычки, а по определенному мотиву. Но не следует думать, что эти два типа действий отличаются друг от друга, как день от ночи в экваториальных странах. Они незаметно переходят один в другой, как английский день переходит в английскую ночь. Доброта незаметно переходит в учтивость сквозь сумерки предупредительности, а учтивость, в свою очередь, незаметно переходит в вышколенность сквозь сумерки этикета. Вымуштрованность ревностного вояки - не совсем то же самое, что выучка просто исполнительного солдата.

Когда мы говорим, что некто действует определенным образом исключительно в силу привычки, мы отчасти имеем в виду, что при подобных обстоятельствах он всегда действует одинаково; что он действует так вне зависимости от того, обращает ли он внимание на то, что делает, или нет; что его не заботит то, что он делает, и он не стараться исправить или улучшить свои действия; а также что он может делать это, совершенно не отдавая себе отчета в совершаемом. Подобные действия часто метафорически называют "автоматическими". Автоматические привычки часто вырабатываются нарочито интенсивной муштрой и могут быть искоренены аналогичными контрмерами.

Но когда мы говорим, что некто действует определенным образом, идя на поводу у своих амбиций или же руководствуясь чувством справедливости, то мы подразумеваем, что такое действие совершается отнюдь не автоматически. В частности, мы предполагаем, что действующий так или иначе обдумывал или следил за тем, что он делал, и не стал бы делать этого так, как сделал, если бы прежде не продумал свои действия. Но точный смысл выражения "обдумал свои действия" все-таки до конца неуловим. Конечно, я могу, взбегая по лестнице, по привычке прыгать сразу через две ступеньки, одновременно отдавая себе в этом отчет и даже отслеживая, как это происходит. Я могу наблюдать за своими привычными и рефлекторными действиями и даже диагностировать их, и все же эти действия не перестают быть автоматическими. Хотя известно, что такого рода внимание иногда нарушает автоматизм.

И наоборот, мотивированные действия все же могут быть наивными в том смысле, что действующий не соединяет, а возможно, и не может соединить

86.

свое действие с последующим рассказом себе самому или окружающим о там, что и почему он делает. На самом же деле, даже если человек комментирует свое действие про себя или вслух, эта вторичная операция комментирования обычно сама бывает наивной. Он же не может комментировать свои комментарии и так далее ad infinitum. Смысл, в котором человек размышляет над тем, что делает - когда его действие должно классифицироваться не как автоматическое, но как мотивированное, - заключается в том, что он действует более или менее внимательно, критически, последовательно и целеустремленно. Данные наречия обозначают не предшествующее или сопутствующее осуществление неких дополнительных операций принятия решения, планирования или обдумывания, но только лишь то, что данное действие совершается не бессознательно или безотчетно, но в определенной позитивной установке сознания. Описание такой структуры сознания не нуждается в ссылке на какие-либо иные эпизоды, кроме самого действия, хотя оно не исчерпывается такой отсылкой.

Короче говоря, класс действий, совершенных мотивированно, совпадает с классом действий, описываемых как более или менее осознанные. Любое мотивированное действие может быть оценено как сравнительно разумное или бестолковое и vice versa. К действиям, совершаемым исключительно в силу привычки, не относятся характеристики разумности или глупости, хотя само действующее лицо, конечно, может выказать свое здравомыслие или глупость тем, что приобрело или не искоренило данную привычку.

Но это ставит нас перед следующей проблемой. Два действия, совершенных по одному и тому же мотиву, могут обнаружить различные степени навыка, а два похожих действия, демонстрирующие одинаковую степень навыка, могут быть совершены исходя из разных мотивов. Любить греблю еще не значит достичь в ней совершенства или мастерства, а из двух в равной степени искусных гребцов один занимается греблей из спортивного интереса, а другой для здоровья или чтобы прославиться. То есть способности, сообразно с которыми совершаются поступки, суть персональные характеристики иного рода, нежели мотивы или наклонности, на основании которых они совершаются; а мы отличаем действия по привычке от неавтоматических действий, базируясь на том факте, что последние суть одновременное проявление обеих характеристик. Поступки, совершаемые полностью безотчетно, совершаются без какого-либо методам каких-либо разумных оснований, хотя они могут быть весьма эффективными и сложными по процедуре исполнения.

Приписывая человеку какой-либо специфический мотив, мы очерчиваем круг действий, которые он склонен совершать или вызывать; приписывая ему определенную компетенцию, мы описываем те методы и их эффективность, с которыми он эти действия совершает. Это различие между намерениями и техникой исполнения. Более употребительное выражение "цели и средства" часто вводит в заблуждение. Если человек отпускает саркастическую шутку, то сам этот поступок невозможно разделить на составные части, тем не менее, суждение о том, что он сделал это из ненависти, все же отличается от суждения, что это было сделано мастерски.

Уже Аристотель понимал, что, говоря о мотивах, мы говорим о диспозициях определенного рода, отличного от навыков; он также осознавал, что любой из мотивов в отличие от любого навыка является склонностью, о которой можно сказать, что в данном человеке при данном раскладе его жизни этот мотив является очень сильным, очень слабым либо не является ни слишком сильным, ни слишком слабым. Он, по-видимому, считал, что, оценивая моральные достоинства и недостатки поступков в отличие от технических умений, мы высказываем

87.

мнение о чрезмерной, надлежащей или неадекватной силе наклонностей, проявлением которых они служат. Нас здесь не интересуют ни сами этические вопросы, ни вопросы о природе этических вопросов. Для нашего исследования важен тот факт - Аристотель считал его первостепенным, - что относительная сила наклонностей изменчива. Изменения в окружающей обстановке, в круге общения, в состоянии здоровья и возрасте, критика со стороны и ее уроки - все это может видоизменить баланс сил между наклонностями, определяющими одну из сторон человеческого характера. Но этот баланс может изменить и озабоченность им самого человека. Он в состоянии обнаружить, что слишком любит слухи или же недостаточно внимателен к заботам ближних, и он может, хотя в этом нет особой нужды, развить в себе дополнительные наклонности, чтобы усилить слабые и ослабить некоторые свои сильные склонности. Он даже может занять не просто академически-критическую позицию, но действительно изменить свой характер. Разумеется, его новый вторичный мотив, направленный на обуздание первичного мотива, все же может диктоваться благоразумием или экономическими выгодами. Амбициозный хозяин гостиницы может усердно вырабатывать в себе уравновешенность, рассудительность и честность единственно из желания увеличить свой доход, а его приемы самодисциплины могут бы быть эффективнее приемов, к которым прибегает человек более возвышенных идеалов. Как бы то ни было, в случае с таким хозяином имелась одна наклонность, сравнительная сила которой vis-a-vis с другими была оставлена без критики и регулирования, а именно само его желание разбогатеть. Наверное, этот мотив, хотя это и необязательно, был слишком силен в нем. А если это так, то мы могли назвать его "практичным", но нам не следует называть его еще и "мудрым". Обобщим этот момент: частично то, что подразумевается, когда говорят о какой-либо наклонности, что она очень сильная в данном человеке, заключается в том, что человек склонен действовать под влиянием такой наклонности даже тогда, когда он намерен ослабить в себе данную склонность, умышленно действуя иначе. О человеке можно сказать, что он раб никотина или предан некой политической партии, в том случае, если он никак не может взять себя в руки и предпринять достаточно серьезные шаги, которые только и позволят ослабить такого рода мотивы, хотя он и развил в себе вторичную наклонность на их ослабление. То, что здесь описано, составляет часть того, что обычно называют "самоконтролем", а когда то, что обычно ошибочно называют "порывом", становится непреодолимым и потому не поддающимся контролю, будет тавтологией сказать, что оно чрезмерно сильно.

(8) Основания и причины действий.

Выше я утверждал, что объяснять какое-то действие на основе определенного мотива или наклонности не означает описывать это действие в качестве следствия некой определенной причины. Мотивы - не события и потому не могут быть причинами в их правильном понимании. Выражения относительно мотивов относятся к законоподобным утверждения, а не сообщениям о событиях.

Но тот общий факт, что человек предрасположен действовать так-то и так-то при таких-то и таких-то обстоятельствах, сам по себе объясняет его конкретное действие в конкретный момент не больше, чем факт хрупкости

88.

стакана объясняет то, что он разлетелся на осколки в Ю часов пополудни. Как удар камня в 10 часов стал причиной того, что стакан разбился, так и антецедент действия становится причиной или служит поводом для человека сделать то там и тогда, что, где и когда он это делает. Например, человек из вежливости передает своему соседу соль; но эта его вежливость - просто склонность к передаче соли тогда, когда это требуется, точно так же как вообще оказание тысячи других любезностей подобного рода. Так что кроме вопроса "исходя из каких оснований он передал соль?" можно задать существенно иной вопрос, что заставило его передать соль в данный момент данному соседу?". На этот вопрос, вероятно, могут быть даны следующие ответы: "он услышал, что сосед попросил его об этом", или "он заметил, что его сосед что-то ищет взглядом на столе", или что-нибудь в таком же роде.

Всем нам хорошо известны такие ситуации, в которых людям приходится или случается что-то делать. Если бы это было не так, то мы не смогли бы добиться от них того, что нам нужно, а значит, и повседневные отношения между людьми не могли бы существовать. Покупатели не могли бы покупать, офицеры не могли бы командовать, друзья не могли бы общаться, а дети - играть, если бы не знали, как поступать самим и добиваться чего-то от других при том или ином стечении обстоятельств.

Цель, которую я преследую, упоминая все эти важные тривиальности, двойная: во-первых, чтобы показать, что наличие у действия причины не только не противоречит наличию у него мотива, но мотив уже содержится в условной посылке гипотетического высказывания, утверждающей о мотиве; во-вторых, чтобы продемонстрировать то обстоятельство, что, как бы нам ни хотелось услышать о таинственных или призрачных причинах человеческих поступков, мы уже знаем о тех общеизвестных и, как правило, общедоступных ситуациях, которые вынуждают людей действовать определенным образом в определенное время.

Если бы доктрина о духе в машине была истинной, то люди были бы не только абсолютно загадочны друг для друга, но и абсолютно не могли бы воздействовать друг на друга. Но на самом-то деле они сравнительно податливы на воздействия и относительно легко понимаемы.