Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





назад содержание далее

Часть 7.

свидетельства, делать умозаключения; он будет постоянно знать то, что именно он должен рассказать. Это уже вертится у него на кончике языка.

Он будет рассказывать так, как рассказывают что-то очень знакомое или очевидное. А поскольку наша стандартная модель очевидности заимствована из области хорошо знакомых вещей, видимых при хорошем освещении, с удобной точки обзора, мы, естественно, склонны описывать любую способность без труда м колебаний рассказывать что-то как результат особого созерцания. Поэтому мы говорим о "видении" логического вывода или смысла шутки. Однако, хотя отсылки к восприятию привычных вещей при благоприятных обстоятельствах и могут иллюстрировать понятия знакомого и очевидного, они не могут прояснить их.

Далее мы рассмотрим, каким образом возможность без труда рассказать о собственных действиях и реакциях содержится в самом внимании к собственным действиям и реакциям. Здесь необходимо подчеркнуть, что способность отвечать на вопросы о своих действиях и реакциях отнюдь не исчерпывает всего содержания внимания к собственным действиям. Когда мы внимательно ведем машину, то это уменьшает риск дорожных происшествий, а не только позволяет водителю отвечать на расспросы относительно его действий. Когда мы уделяем чему-то внимание, то не только можем дать правильный отчет об этом; да и отсутствие внимания к своему занятию проявляется не только в тон, что в хранилище очевидных свидетельств ничего не отложилось. Понятие внимания является когнитивным лишь per accidens. Исследования не являются единственными занятиями, в которых мы применяем внимание.

Теперь мы можем обратиться к другой стороне логического поведения понятий, связанных с вниманием. Когда человек, прогуливаясь, мурлычет себе под нос, он делает две вещи одновременно; он может прервать любое из этих занятий, не прерывая одновременно другого. Но когда мы говорим, что человек концентрирует внимание на том, что он говорит, или на том, что он свистит, мы не скажем, что он делает две вещи одновременно. Нельзя прекратить читать, но продолжать концентрировать на чтении внимание или передать другому управление автомашиной, но продолжать соблюдать осторожность при вождении; хотя, конечно, можно продолжать читать, но мыслями отвлечься от чтения или продолжать вести машину, но невнимательно. Поскольку использование таких пар глагольных оборотов в активной форме, как, например, "читать" и "быть внимательным" или "вести машину" и "быть внимательным", может породить представление, что должно быть два одновременных и, возможно связанных, процесса, происходящих в тех ситуациях, в которых уместно использование подобных пар глагольных оборотов, то нелишне напомнить себе, что глаголы внимания весьма часто заменяются наречиями. Обычно мы говорим: "внимательно читать", "внимательно вести машину" или "внимательно управлять яхтой", и такое словоупотребление имеет то явное преимущество, что показывает описываемое как один процесс, обладающий особой характеристикой, а не как два процесса, происходящих в разных "местах", но связанных как бы кабелем какого-то особого рода.

В чем же состоит эта особая характеристика? Это сложный вопрос, потону что наречия внимания характеризуют глаголы совсем не так, как характеризуют прочие наречия те глаголы, к которым они относятся. Можно описывать лошадь как бегущую быстро или медленно, ровно или тряско, прямо или по кривой. Кап именно бежит лошадь, показывает нам простое наблюдение. Это даже можно заснять на кинопленку. Но когда человека описывают как

107

внимательно ведущего машину, свистящего с полным вниманием к тому, что он дела­ет, или съедающего свой обед рассеянно, то данная характеристика его деятель­ности кажется неуловимой для наблюдателя или кинокамеры. Возможно, что нахмуренные брови, молчание, напряженный взгляд могут выступать свидетельствами его внимательности; но эти внешние признаки могут быть и простой симуляцией или машинальной привычкой. Во всяком случае, описывая человека как сконцентрированного на своей задаче, мы ничего не подразумеваем насчет того, как он выглядит и какие звуки издает. Мы не откажемся от своего утверждения, что он сконцентрирован, только на том основании, что у него вполне обычное выражение лица. Поскольку, таким образом, этот особый характер деятельности ненаблюдаем, мы должны или признать его скрытым сопровождением деятельности, или простым диспозициональным свойством действующего лица. Возникает альтернатива: или свистение с полным вниманием на этом занятии есть сдвоенное событие, элементы которого происходят в разных «местах», или же описание свистения как выполняемого с вниманием обозначает одно явное событие и делает некоторое открытое гипотетическое утверждение о действующем лице. Если мы примем первую альтернативу, то тем самым придется принимать концепцию двух миров. Кроме того, первая альтернатива сталкивает нас и с такой трудностью: если внимание есть особая деятельность, отличная от явно наблюдаемой деятельности, описываемой как выполняемой с вниманием, то как объяснить, что внимание никогда не происходит само по себе, отдельно от какой бы то ни было деятельности, подобно тому как мурлыканье по нос может сопровождать ходьбу, а может быть отдельной деятельностью? С другой стороны, если мы примем диспозициональную трактовку, то должны будем сказать, что, хотя человека можно описывать как свистящего в настоящий момент, его нельзя изображать как внимательного или сконцентрировавшегося в настоящий момент. И в то же время мы прекрасно знаем, что такие описания вполне правомерны. Но этот вопрос надо рассмотреть более подробно.

Если мы хотим выяснить, обращает ли кто-то внимание на то, что он читает, мы обычно решаем эту проблему, расспросив человека вскоре после того, как он занимался данной деятельностью. Если он ничего не может сказать о сути или букве прочитанного текста, не находит ничего странного в других текстах противоречащих только что прочитанному, или если он выражает удивление когда ему сообщают что-то такое, что в читавшемся тексте уже содержалось, то тогда мы скажем, что он не обращал внимания на то, что читал, если только он не был во время наших расспроса перевозбужденным, сонным или не перенес сотрясения мозга. Обращать взимание на то, что читаешь, - это и означает быть готовым к такому последующему тесту. Сходным образом, некоторые виды дорожных происшествий или близких к авариям ситуаций покажут нам, что водитель не был внимателен. Вити машину внимательно - это и означает быть готовым к определенного рода неожиданностям.

Но это еще не все, Прежде всего имеется множество других глаголов, обозначающих процессы, которые выражают аналогичные диспозициональные свойства, однако не могут рассматриваться как глаголы внимания. "Он сейчас умирает", "доходит", "слабеет", "он сейчас загипнотизирован", "анестезирован", иммунизирован" - все это есть сообщения о событиях, которые истинны, если будут истинны некоторые проверяемые гипотетические утверждения о будущей того человека, о котором идет речь. В то же время, с другой стороны, мы вполне можем говорить, что некто сейчас думает о том, что он говорит, что он то замечает жесткость стула, на котором сидит, то перестает замечать это, что он начинает и

108

перестает быть собранным, и даже вполне можем приказывать кому-то быть внимательным, хотя нельзя же приказать кому-то быть способным или склонным сделать что-то. Мы также знаем, что читать внимательно - более утомительно, чем читать невнимательно. И потому, когда мы применяем в своих высказываниях о каком-то человеке понятия внимания, мы, конечно, приписываем ему некое диспозициональное свойство, однако наряду с этим описыва­ем некое событие. Мы говорим, что он делает то, что делает, в особой структуре сознания. А поскольку уточнение того, какова именно эта структура, требует указания на то, как он способен, готов или, скорее всего, будет действовать и реагировать, то его действие в данной структуре сознания само становится событием, имеющим определенную временную координату.

Сформулируем эту же проблему по-другому. Вполне может быть так, что два действия, осуществляемых при разных структурах сознания, в точности совпадают. Если, например, заснять их на кинопленку или сделать звукозапись, изображений будут сколь угодно сходными. Так, человек может играть на пианино для собственного удовольствия, либо для удовольствия слушателей, либо для упражнения, либо для обучения других, либо по принуждению, либо чтобы спародировать другого пианиста, либо в рассеянности и чисто механически. И поскольку различие между такими исполнениями иногда невозможно ухватить ни в видео-, ни в звукозаписи, у нас появляется искушение сказать, что данные события являются либо сложными событиями, компонентами которых являются внутренние действия и реакции, заметные лишь самому исполнителю, либо что наблюдаемое исполнение удовлетворяет ряду открытых гипотетических утверждений. Иными словами, когда мы описываем музыканта, исполняющего "О, милый дом!", как демонстрацию того, как надлежит исполнять данную вещь, наше описание имеет сложную структуру, в которой один элемент отличается от описания того же музыканта, играющего ту же пьесу, чтобы спародировать другого музыканта, хотя в части того, что доступно наблюдению, оба описания будут одинаковыми. Следует ли рассматривать такие сложные описания внешне одинаковых событий как описания конъюнкции одинаковых открытых наблюдению и разных скрытых событий или различия между описаниями надо реконструировать другим образом? Идет ли речь о двойственном факте или о едином факте, к которому добавляются разные выводные свидетельства?

И то, и другое кажется неприемлемым, хотя второй вариант дает необходимую часть ответа. Подобно большинству дихотомий, логическую дихотомию 'либо категорическое утверждение, либо гипотетическое" надо принимать "со щепоткой соли". Мы должны заняться здесь классом утверждений, которые как раз и соединяют эти альтернативы. На самом деле нет ничего неприемлемого в идее, что утверждение может быть в одном отношении похоже на констатацию простого факта, а в другом - на вывод "если... то..." или что утверждение может быть одновременно повествованием, объяснением и условным предсказанием, не будучи, тем не менее, конъюнкцией более простых суждений. В самом деле, чтобы утверждение, значение которого состоит в том, что что-то есть, потому что что-то другое имеет место, было истинно, нужно, и чтобы имелся некоторый факт, и чтобы было право выводить из одного факта другой. Это не такое суждение, про которое можно сказать, что одна его часть истинна, а другая - ложна.

Встречающееся в разговорном языке обвинение "Ясно же было, что ты пропустишь последний поезд" содержит не только упрек в том, что собеседник пропустил последний поезд, но и утверждение, что этого надо было ожидать. Совершенный проступок был предсказуемым. Данное обвинение содержит в себе

109

частично выполненное открытое гипотетическое утверждение. Оно не является и не может быть полностью выполняемым, ибо можно было бы также предсказать, например, что, если бы человек вошел в телефонную будку (чего он, возможно, не сделал),у него могло бы не оказаться подходящей мелкой монеты или что если бы он намеревался отправить письмо по почте (чего он, возможно, не делал), то он пропустил бы время последней выемки писем из ящика. Я буду называть предложения типа "Ясно же было, что ты сделаешь то, что ты сделал" "полугипотетическими" или "нечистокровными (смешанными) категорическими утверждениями". Большинство примеров, которые обычно приводятся в качестве категорических утверждений, являются смешанно категорическими.

Соответственно, когда мы говорим, что кто-то делал нечто внимательно, мы высказываем не только то, что он, например, способен выполнить какие-то тесты и задачи, которые ему можно было бы предъявить, но которые не были предъявлены, - мы высказываем также, что он был готов к выполнению задачи, с которой он и в самом деле справился. У него была такая структура сознания (frame of mind), что, мог бы, если бы потребовалось, выполнить массу задач, которые на самом деле могли бы и не потребоваться. И ipso facto он находился в таков структуре сознания, чтобы выполнить по крайней мере ту задачу, которая встала перед ним в действительности. Имея такую структуру сознания, он должен был бы выполнить то, что он на самом деле выполнил, как и массу других вещей, о которых тут вовсе не говорится, что он их выполнил. Поэтому когда мы говорим, что он был внимателен к тому, что он делал, то это есть не только описание но в такой же мере к объяснение реального события с помощью условного предсказания дальнейших событий.

Утверждения такого типа характерны не только для описаний сознательных действий и реакций людей. Когда мы описываем кусок сахара как растворяющийся, наше описание является более событийным, нежели когда мы описываем его как растворимый. Однако наше описание является более диспозициональным, нежели когда мы описываем его как намокший. Когда птица описывается как совершающая перелет, высказывается нечто более событийное, нежели тогда, когда она описывается как перелетная, но более диспозициональное, чем когда она описывается как летящая в сторону Африки. Кусок сахара и птица в данных ситуациях должны были бы делать то, что они фактически делают, но, если бы возникли другие обстоятельства, они делали бы также много других вполне определенных вещей.

Описание птицы как совершающей перелет более сложно, нежели описание ее как летящей в сторону Африки. Но эта большая сложность состоит не в том, что тут якобы описывается больше происшествий. Описывается одна и та же вещь - что птица в данный момент летит на юг. Утверждение "Это перелетная птица" не сообщает нам больше событий, нежели утверждение "Она летит на юг". Однако первое утверждение сообщает нам и о многих возможных событиях в отличие от утверждения "Она летит на юг". Первое может оказаться ложным в большем числе случаев, и потому оно существенно информативнее.

Это связано с весьма распространенным использованием слов "потому что", отличным от всех ранее рассмотренных употреблений. Оба утверждения - "Птица летит на юг" и "Птица совершает перелет" - являются сообщениями о некоторых событиях. На вопрос: "Почему птица летит на юг?" - можно дать вполне уместный ответ: "Потому что она совершает перелет". Однако процесс перелета ничем не отличается от процесса полета на юг. Поэтому перелет не может быть причиной того, почему птица летит на юг. К тому же, предложение "Потому что она совершает перелет" говорит не то же самое, что предложение

110

"Потому что она перелетная",поскольку первое предложение является сообщением о событии. Мы можем сказать, что фраза "Она совершает перелет" описывает процесс полета отчасти в терминах описания событий, отчасти в объяснительных и предсказательных терминах. Сама по себе она не утверждает никакого закона, однако описывает событие в терминах, подразумевающих определенный закон. Фраза "Совершает перелет" сообщает известную биологическую информацию, подобно тому, как глагол "растворяется" передает информацию химическую. Фраза "Птица совершает перелет" дает право на вывод "Это перелетная птица", подобно тому, как фраза "Сахар растворяется" дает право на вывод "Он растворим". Аналогичным образом, когда мы спрашиваем, почему человек читает определенную книгу, на это можно дать вполне уместный ответ; "Потому что ему интересно то, про что он читает". Однако тут не происходит двух параллельных процессов - чтения и испытывания интереса к тому, что читают. Поэтому интерес не есть причина чтения. Но в то же время интерес объясняет чтение таким же общим (а не конкретным) образом, каким совершение перелета объясняет, почему птица летит на юг.

Итак, я указал на некоторый факт относительно понятий внимания, а именно: вполне осмысленно приказывать быть внимательным, обращать внимание, соблюдать осторожность, учиться прилежно и т. п. Столь же осмысленно человек может говорить о самом себе, что он сосредоточил внимание, соблюдает осторожность и пр. Конечно, очевидно, что нельзя приказать только сосредоточить внимание или обратить внимание. Следует добавить, что именно надлежит внимательно делать. Например, школьнику, корректору и пациенту глазного врача могут сказать, что нужно внимательно прочитать определенный отрывок текста. Ученик нарушит этот приказ, если будет обращать внимание на опечатки, а не на суть изложенного; корректор нарушит приказ, если будет вдумываться в суть, а не обращать внимание на опечатки; а пациент глазного врача должен сообщать не об опечатках и не о сути, а только о четкости или расплывчатости, яркости или бледности напечатанных букв. То же самое, очевидно, относится к вниманию вообще. Нельзя просто сказать, что человек интересуется, поглощен или пытается; надо сказать, что он, например, с интересом читает статью, поглощен ужением рыбы или пытается влезть на дерево. Подобным же образом слова "наслаждаться" или "испытывать отвращение" требуют дополнений, производных от активных глаголов, например к "плаванию", "слушанию Баха" или "безделью".

Когда человек описывается как направляющий свое внимание на какое-то определенное действие или реакцию, мы вправе сказать, что он "думает" о том, что он делает или испытывает, на что направляет внимание. Это не означает, что он обязательно сообщает самому себе о том, что он делает или испытывает. Он не обязан, хотя и может это делать, бормотать самому себе комментарии, критику, указания, поощрения или оценку ситуации; а если бы он все это проделывал, можно было бы снова спросить, думает ли он о том, что бормочет, или нет. Иногда нездоровое увлечение самокомментариями, как в случае Гамлета, считается знаком отсутствия внимания к тому, что человек делает, именно потому, что он направляет свое внимание на вторичную задачу обсуждения с самим собой своей основной задачи. А иногда человек, пытающийся говорить по-французски, сам отвлекает себя от этой задачи, обсуждая с самим собой по-английски, как ему построить французскую фразу. Думать или быть внимательным к тому, что делаешь, вовсе не предполагает составления связного описания своих действий. Последнее есть просто один из возможных примеров того, как можно думать о том, что делаешь, или быть внимательным к тому, что делаешь. Это есть один из

111

видов, а не причина и не условие внимательного действия. Но, конечно, дидактическое проговаривание, если оно осмысленно проводится и осмысленно воспринимается, часто становится необходимым руководством при исполнении некоторых действий. Есть много вещей, которых мы не можем сделать или не можем сделать хорошо, если не будем внимательны к надлежащим и своевременным инструкциям, даже если авторами этих инструкций являемся мы сами. В таких случаях, пытаясь что-то сделать, мы одновременно стараемся давать себе правильные и своевременные инструкции и следовать им.

Рассмотрим теперь тип действий хотя и совершенно нетворческих, но требующих известной степени внимания (действия инстинктивные, привычные и рефлекторные внимания не предполагают). Солдат, который чистит свой штык, повинуясь приказу, может производить те же самые движения, что и человек, чистящий штык с любой другой целью. "Повинуясь" не означает, что его мускулы выполняют какие-то особые действия. Это также не означает и не подразумевает, что человек обсуждает сам с собой то, что он делает, или дает себе инструкции. Ибо солдату не приказывали ничего подобного. И даже если он это делает, это не объясняет его действий, потому что следование собственным инструкциям будет просто еще одним примером действий повиновения. Однако "чистить свой штык, повинуясь приказу" означает, разумеется, чистить его, думая, что это и есть действие, требуемое приказом. Солдат не делал бы этого, если бы он получил другой приказ или неправильно расслышал данный. Если его спросить, почему он это делал, он, не колеблясь, сослался бы на приказ.

Разумеется, он не делает одновременно двух вещей, а именно чистит штык и повинуется приказу, подобно тому, как перелетная птица одновременно и совершает перелет, и летит на юг. Он повинуется приказу тем, что чистит штык. Вопрос: "Внимателен ли он по отношению к приказу?" - имеет вполне удовлетворительный ответ: "Да, он стал чистить штык, как только получил приказ". Хотя, разумеется, могло быть и тан, что солдат не слышал приказа и стал чистить штык для собственного удовольствия, что по чистой случайности совпало с поступлением приказа. В таком случае было бы неправильно говорить, что он чистит свой штык, повинуясь приказу.

Мы могли бы сказать, что первой задачей для него является подчинение любому приказу, какой отдает сержант. Если мы спросим: "На что направлено его внимание?" - то правильным ответом будет: "На приказы сержанта". Он взялся чистить штык только потому, что сержант это приказал. Описание установки его сознания содержит прямую отсылку к приказу и только косвенную, ибо обусловленную приказом, отсылку к чистке штыка. Действие солдата, так сказать, заключено в кавычки: он делает это как именно то, что было приказано. Окажись приказ иным, он и делал бы что-то другое. Структура его сознания такова, что он делает то, что ему приказывают, включая чистку штыка. Его чистка штыка обусловлена и предсказуема, если известен приказ, ибо она является функцией от значения переменного условия - приказа.

Аналогично имитатор произносит только те слова и делает только те жесты, которые производил оригинал. Если бы последний действовал по-другому, иначе действовал бы и имитатор. Последний вовсе не обязан постоянно говорить себе или окружающим, что вот, мол, как действовал оригинал. Обезьянничанию совсем необязательно должно предпосылаться введение или объясняющий комментарий; да зачастую имитатор и не может этого сделать, поскольку способность описывать развита у него гораздо меньше, чем способность подражать.

Но какое значение имеет слово "как" в сообщении, что некто делает,

112

как предписывает приказ, или как оригинал, или как упражнение в каком-то деле, или как средство для некоторой цели, или как игру; или, в общем случае, как реализацию некоторой программы? В чем состоит различие между чисто автоматическим выполнением последовательности операций и стремлением соответствовать определенным требованиям путем выполнения той же самой последовательности операций? Или: в чем различие между чисткой штыка в силу приказа и чисткой его, чтобы им воевать?

Сказать, что солдат чистит свой штык с определенной целью, а именно выполнить приказ или защитить себя, было бы, конечно, правильно, но недостаточно, ибо суть вопроса состоит в следующем: если мы признаем, что фразы "Птица совершает перелет" и "Солдат чистит штык, повинуясь приказу" обе являются смешанными категорическими утверждениями, то в чем тогда состоит разница между ними, которую мы выражаем теми словами, что солдат сосредоточивает внимание и действует с определенной целью, а птица - нет?

По крайней мере частичный ответ состоит в следующем. Когда мы говорим, Что кусок сахара растворяется, что птица совершает перелет, а человек мигает, то это не подразумевает, что сахар обучен погружаться в воду, птица выучилась улетать осенью на юг, а человека натренировали в некоторых случаях мигать. Но когда мы говорим, что солдат чистит свой штык, повинуясь приказу или чтобы защищать себя, это подразумевает, что он обучен определенным кавыкам и их еще не забыл. Новобранец, услышавший подобный приказ или увидевший врага, еще не знает, что ему делать со штыком. Возможно, он даже не знает, как истолковывать приказы и их исполнять.

Не все приобретенные способности и склонности можно охарактеризовать как свойства сознания. Привычка спать на правом боку не является свойством интеллекта или характера; манера произносить (вслух или в уме) слово "Твидледи", услышав слово "Твидледум", есть приобретенная привычка, хотя навряд ли нас этому обучали. Она просто приклеилась к нам, мы не предпринимали никаких к тому усилий и ни для чего это обычно не используем. Случай, когда некоторый навык приклеивается к нам сам собой, без всяких наших усилий, является вырожденным случаем процесса обучения. Даже когда мы старатель­но учим наизусть стихи, то это, хотя и представляет собой самую примитивную форму обучения, дает нам не только ничего особо не значащую способность повторять эти стихи, но и гораздо более ценную способность приобретать в процессе обучения разнообразные способности. Это первая ступень на пути к тому, чтобы стать вообще обучаемым.

Дети, мало образованные люди, солдаты старого закала и некоторые педагоги считают, что образование состоит в простом приобретении способности точно воспроизводить преподанные уроки. Но такое представление ошибочно. Если ребенок может только воспроизводить всю таблицу умножения от начала до конца, но больше ничего не умеет с ней делать, то мы скажем, что он только начал изучать умножение. Нельзя сказать, что он действительно выучился умножению, пока он не сможет самостоятельно и правильно решить любой пример на умножение не очень больших чисел и типовую задачу вроде: сколько пальцев находится в комнате, если в ней присутствуют шесть человек? Не назовут обученным скалолазом того, кто способен справляться только с той скалой, на которой его обучали. Учиться - значит приобретать способность совершать правильные или уместные шаги в любой ситуации определенного рода. Это, значит, быть готовым к проблемам, варьируемым в некоторых пределах.

Когда мы описываем человека как делающего сейчас что-то с некоторой степенью внимания определенного рода, то это значит не только то,

113

что он определенным образом подготовлен к такой деятельности, но и то, что он сейчас столкнулся с конкретной задачей и встретил ее как одну из задач определенного типа, которые могли бы ему встретиться. Структуру его сознания можно описать как "готовность", ибо он, во-первых, делает то, что он делает, с готовностью делать именно это и именно в такой ситуации, и, во-вторых, он готов делать еще что-то в там же духе в других ситуациях, с которыми он мог бы столкнуться. Когда мы описываем водителя как внимательного и предусмотрительного, из этого не следует, что ему приходит в голову, что, например, с той стороны улицы может появиться осел. Он может быть готов к подобным происшествиям, не предвосхищая каждое из них конкретно. В то же время он мог бы и предвосхищать их, однако оказаться к ним не готовым.

Ранее в этой главе я пытался объяснить, почему, хотя концентрация внимания на некоторой задаче состоит не в том, что к действию по выполнению задачи присоединяется еще созерцание и контролирование своих действий, мы все же ожидаем от человека, концентрирующего свое внимание на чем-либо, что он будет способен сразу ответить нам, чем он занимался. Внимание не является вторичной деятельностью, сопровождающей иную, первичную; и тем не менее оно подразумевает, что ответы на вопросы относительно первичного занятия пребывают на кончике языка внимательно действовавшего человека. Как я могу знать о том, что я делал или ощущал, когда был внимателен, если само внимание не включает в себя исследование того, что я делаю или чувствую? Как я могу теперь описать нечто, если до того я не осуществлял наблюдения за этим?

Ответ частично заключается в следующем. Далеко не всякий разговор состоит в передаче элементов общего знания, и, уж конечно, самые примитивные разговоры не таковы. Например, мы не начинаем разговаривать с малышом, сообщая ему названия предметов, которыми он еще не интересуется. Мы начинаем, называя ему имена вещей, которые его интересуют. Использование имен вещей накладывается на интерес к ним. И когда мы даем ребенку наставления, советы, примеры, упреки и поощрения по ходу его собственных действий, мы поступаем примерно сходным образом: не ждем, когда ребенок сядет совершенно праздно, чтобы его учить. Вообще тренировка в каком-то виде деятельности неразрывно связана с самой деятельностью. Попытка сделать какую-то вещь и есть попытка выучиться делать такие вещи; обучаясь делать нечто, ребенок одновременно обучается лучше понимать и лучше применять полученные им уроки. При этом он осваивает также парные роли наставника и ученика. Он обучается тренировать самого себя и концентрировать внимание на собственной тренировке, т. е. приспосабливать свои действия к собственным словам.

Хороший спортивный судья не свистит в свисток непрерывно. И тренированный игрок не перестает быть собранным и сконцентрированным на игре, едва услышав судейский свисток. Скорее, наоборот: если игрок все время ждет свистка судьи, это означает, что он не сконцентрировался на игре. И всех нас выучили быть в некоторой степени собственными судьями. Хотя мы редко свистим в свои судейские свистки, но если ситуация требует этого, то мы почти все время готовы их применить.

Судья вмешивается в ход игры, чтобы проявить власть, а не для того, чтобы давать описания или информацию. Его назначение состоит в том, чтобы способствовать нормальному протеканию игры, а не в том, чтобы отвечать на вопросы журналистов. Он осуществляет руководство и штрафует, а не информирует о ходе игры. Но для того чтобы быть готовым правильно судить в любой игровой ситуации, ему приходится внимательно следить за этими

114

ситуациями и потому быть готовым в любой момент дать сообщение, которого ждут журналисты. Поскольку он знает, какое дать указание, он знает, как обстоят дела, и может об этом сообщить. Грубо говоря, ему достаточно только сменить интонацию с повелительной на повествовательную. Сообщать об игре в изъявительном наклонении сложнее, потому что требует большей невозмутимости.

Сходным образом все мы в случае надлежащей подготовки можем в большинстве случаев давать самим себе предписания, советы и выносить вердикты, более или менее уместные и способствующие тому, чем мы в данное время занимаемся. Когда мы переходим от инструктирования самих себя к правильному описанию ситуации (в ответ на чей-то вопрос), нам не приходится предпринимать особое исследование. Достаточно переформулировать то, что мы уже сами себе говорили. Знать, как надо действовать, чтобы соответствовать некоторым требованиям, - это означает также и знать, что ответить на другие требования. Когда мы не в состоянии в качестве наставника или судьи сказать что-то вразумительное самим себе, например, когда удается придумать удачную шутку, сочинить стихи или вдруг понять характер другого человека, то немногое мы можем и другим рассказать о том, как мы это сделали. Тогда мы говорим о "вдохновении" и "интуиции", что избавляет от дальнейших вопросов.

(5) Достижения.

Есть и другой класс слов, обозначающих события и заслуживающий нашего внимания. Речь идет о словах, которые я в другом месте назвал "словами достижения" и "словами успеха", а также об их антонимах - "словах провала", "словах ошибки", "словах упущения". Это самые настоящие слова для обозначения событий, ибо вполне можно сказать, что кто-то достиг цели в определенный момент, регулярно разгадывает анаграммы, моментально схватил смысл шутки или быстро нашел свой наперсток. Некоторые слова данного класса обозначают более или менее внезапные кульминации или развязки, другие - более или менее продолжительные действия. Наперсток найден, шахматная партия выиграна, гонка выиграна - и все это происходит в определенный момент. Но секрет хранится, врат подавляется, лидерство удерживается в течение длительного промежутка времени. Разглядеть в небе ястреба - это один вид успеха, а не потерять его из вида - другой.

Мы обычно описываем такие удачи и их сохранение с помощью активных глаголов, таких как "победить", "извлечь", "раскрыть", "найти", "исцелить", "убедить", "доказать", "обмануть", "отпереть", "сохранить", "скрыть". Данный грамматический факт повинен в там, что многие (но не Аристотель) забыли об отличии логического поведения глаголов данного класса и других глаголов активности или процесса. Различия между такими, например, глаголами, как "играть" и "выиграть", "лечить" и "излечить", "искать" и "найти", "хватать" и "удержать", "слушать" и "слышать", "смотреть" и "видеть", "ехать" и "приехать", если они вообще замечались, истолковывались как различия между взаимосвязанными видами деятельности, тогда как на самом деле они состоят не в этом. Упустить эти различия совсем нетрудно, поскольку мы весьма часто используем глаголы достижения для обозначения деятельности по разрешению некоторой задачи в случае хороших шансов на успех. Иногда о бегуне могут с

115

самого старта говорить, что он выигрывает забег, хотя он может и не победить на финише; врач может хвастаться, что он исцеляет воспаление легких у своего пациента, хотя лечение и не приводит в конце концов к желаемому результату. Слово "слышать" иногда используется как синоним для "слушать"; частенько говорят "я починю" вместо "я попытаюсь починить".

Первое большое различие в логической силе глаголов задачи (task verb) и соответствующих глаголов достижения состоит в том, что с помощью глагола достижения мы утверждаем, что достигнуто некоторое положение дел, а не только осуществлялась (если вообще осуществлялась) направленная на это деятельность. Чтобы бегун победил, мало, чтобы он добежал до финиша, нужно, чтобы остальные прибежали после него. Чтобы врач вылечил пациента, необходимо, чтобы он лечил и чтобы пациент выздоровел; чтобы искавший нашел наперсток, нужной чтобы наперсток находился в том месте, где его искали; чтобы математик доказал теорему, она должна быть истинным математическим предложением и действительно вытекать из тех посылок, из которых он пытается ее вывести. Автобиографический отчет действующего лица обо всех его действиях и чувствах сам по себе еще не позволит определить, была ли его деятельность успешной. Он может заявлять претензию на успех, однако отказаться от нее, обнаружив, что, несмотря на все его усилия, что-то все равно не получается. Я откажусь от своего заявления, что нашел опечатку в корректуре или что я убедил своих избирателей, если обнаружу, что в корректуре нет опечаток или что избиратели отдали свои голоса моему политическому оппоненту.

Вследствие этого общего различия всегда осмысленно (хотя, разумеется, не всегда верно) полностью или частично объяснять успех удачей. Часы удается починить, хорошенько стукнув по ним кулаком, а клад можно найти, капая землю в своем огороде.

Отсюда следует также, что могут быть достижения без всякой предварительной направленной на эту цель деятельности. Иногда мы находим вещь, Когда ее не ищем, получаем предложения работы, даже не рассылая предварительно свои резюме, и приходим к правильному заключению, еще не взвесив как следует все данные. Если что-то получается без труда, мы часто говори», что это нам "дано". Так можно сказать про легкую добычу. А если результат достался нелегко, мы говорим, что он "сделан", "заработан".

Когда о ком-то говорят, что он боролся и победил или поехал и доехал, то вовсе не имеют в виду, что он сделал две вещи. Просто он сделал одну вещь с определенным результатом. Сходным образом, если человек стремился, но не преуспел, отсюда не следует, что он последовательно сменил два занятия. Он сделал одну вещь, которая оказалась неудачной. Поэтому мы ожидаем от человека, пытающегося достичь какой-то цели, что он способен и без особого исследования сказать, что он делает; однако мы не ожидаем от него, что он всегда без труда может сказать, чего он добился. Достижения и неудачи не являются объектами того, что часто, хотя и неудачно, называют "непосредственной очевидностью". Это не действия, операции или поступки, но то обстоятельство, что известные действия, операции или поступки имели определенные результаты.

Вот почему можно осмысленно сказать, что кто-то стремился напрасно или не напрасно, но нельзя сказать, что он попал в мишень напрасно или не напрас­на; что он лечил своего пациента усердно или небрежно, но не то, что он его вылечил усердно или небрежно. Мы можем сказать, что он скользит взглядом по заборам на улице быстро или медленно, по порядку или как попало, но мы не

116

скажем, что он быстро или медленно, систематически или беспорядочно увидел гнездо. Наречия, подходящие для глаголов задачи, по большей части неприменимы для глаголов достижения. В частности, наречия, подходящие для глаголов внимания, такие как "тщательно", "внимательно", "усердно", "бдительно", "сознательно", "упрямо", столь же неприменимы к таким глаголам, обозначающим познавательную деятельность, как "открыть", "доказать", "решить", "обнаружить", "видеть", как и к глаголам типа "прибыть", "починить", "купить" или "завоевать".

Существует много глаголов, относящихся к событиям, которые используются для описания элементов познавательной деятельности человека. Однако одни из них являются глаголами задачи, а другие - глаголами достижения. Игнорирование данного различия является источником многих философских головоломок, а также теорий, изобилующих загадочными скрытыми сущностями. Постулируются особые когнитивные акты и операции, которые должны соответствовать глаголам типа "видеть", "слышать", "обонять", "дедуцировать" или "вспоминать" таким же образом, каким обычные известные действия соответствуют глаголан "играть", "бегать", "смотреть", "слушать", "спорить" или "говорить", как будто сказать про человека, что он посмотрел и увидел, - это то же самое, что сказать, что он гулял и напевал, тогда как это подобно тому, как мы скажем, что человек ловил и поймал или искал и нашел. Но только глаголы восприятия в отличие от глаголов поиска не могут уточняться такими наречиями, как "успешно", "напрасно", "методично", "неэффективно", "прилежно", "лениво", "стремглав", "осторожно", "неохотно", "ревностно", "послушно", "осмотрительно" или "конфиденциально". Глаголы восприятия не относятся к поступкам или занятиям; a fortiori они не могут относиться к тайным, ненаблюдаемым поступкам или приватным занятиям. Они, так сказать, принадлежат словарю не игрока, а спортивного судьи. Они говорят не о том, как мы пытаемся что-то сделать, но о вещах, которые нам удаются благодаря нашим усилиям или везению.

Эпистемологи иногда признаются в том, что предполагаемые виды когнитивной деятельности, соответствующие глаголам "видеть", "слышать" или "дедуцировать", оказываются странно неуловимыми. Если я увидел ястреба, я тем самым нашел ястреба, но я не обнаруживаю своего видения ястреба. Последнее кажется особым видом прозрачного процесса - прозрачного в том смысле, что, в то время как ястреба найти можно, нам не удается найти ничего такого, что соответствовало бы глаголу в словосочетании "увидеть ястреба". Правда, загадка исчезает, если вспомнить, что глаголы "видеть", "заметить" и "найти" обозначают не процессы, не опыт, не активность. Они не обозначают таинственные неуловимые действия и реакции; точно так же глагол "победить" не обозначает таинственную неуловимую часть соревнования, а глагол "открыть" не обозначает таинственную неуловимую часть поворота ключа. Причина, почему я не ногу уловить себя видящим или дедуцирующим, заключается в том, что данные глаголы нельзя сочетать со словосочетанием "наблюдать в себе". Слова "видеть", "дедуцировать" или словосочетание "сделать мат" не могут быть ответами на вопросы типа "Что вы делаете?" или "Что он испытывает?".

Различие между глаголами задачи и глаголами достижения или глаголами попытки и глаголами получения результата позволяет разрешить и еще одно теоретическое затруднение. Как уже давно было замечено, к глаголам типа "знать", "открывать", "разрешать", "доказывать", "воспринимать", "видеть" и "наблюдать" (по крайней мере, в определенных стандартных употреблениях глагола "наблюдать") неприложимы наречия "ошибочно" и "неправильно". На основании этого эпистемологи истолковали данные глаголы как обозначения

117

особых видов действий или опыта, что заставило их допустить, будто люди обладают особыми процедурами безошибочного исследования. Они не нуждается, да и не могут нуждаться в том, чтобы их выполняли осторожно и тщательно, ибо они не оставляют для этого никакого места. Логическая невозможность открытия, в котором ничего не было бы открыто, или доказательства, которое бы ничего не доказывало, была неправильно истолкована как прямо-таки причинная невозможность заблуждаться. Если только следовать правильным путем или использовать лишь надлежащие познавательные способности, то безошибочные наблюдения или самоочевидные истины получатся сами собой. Поэтому люди оказываются иногда непогрешимыми. Сходным образом если попадание в бычий глаз рассматривать как особый вид прицеливания, а исцеление - как частный вид лечения, то отсюда чисто логически будет следовать, что существуют особые безошибочные способы целиться или лечить. Следовательно, будут существовать непогрешимые стрелки и доктора.

Другие эпистемологи, не желая приписывать людям непогрешимость, заняли не менее невероятную позицию. Они использовали данные глаголы достижения как обозначения особых операций и опыта, которые не могут быть ошибочными независимо от их результата. Мы можем знать то, чего нет на самом деле, доказывать неправильными доказательствами, решать проблемы ошибочно или видеть то, чего нет. Но такая позиция похожа на то, как если бы мы сказали, что можно попасть в цель "снаружи" мишени, или излечить пациента, усугубив его состояние, или победить в беге, придя к финишу последним. Разумеется, нет никакой логической несовместимости между поражением человека в соревновании по бегу и его заявлением, что он выиграл его; между усугублением болезни пациента и заявлением врача, что он излечил его. Когда некто просто говорит: "Я вижу ястреба", из этого вовсе не следует, что тут вообще есть ястреб, хотя из истинного утверждения "Я вижу ястреба" это действительно следует.

Такая ассимиляция некоторых так называемых когнитивных глаголов в общий класс глаголов достижения ничего не проясняет. Тот факт, что логическое поведение глагола "дедуцировать" в известных отношениях подобно поведению глаголов и глагольных оборотов типа "выиграть", "поставить мат", "открыть",не означает, что данные группы слов сходны во всем. Глагол "дедуцировать" не во всех логических отношениях подобен словосочетанию "прибыть в Париж". Моя аргументация имела прежде всего негативную цель: показать, почему соблазнительно и почему ошибочно постулировать таинственные действия и реакции, соответствующие некоторым обычным слонам и оборотам, с помощью которых человек описывает случившиеся с ним события.

118

ГЛАВА VI. Знание о себе.

(1) Предисловие.

Естественным коррелятом теории, согласно которой сознание образует некий мир, отличный от "физического мира", является теория, допускающая особые способы обнаружения содержаний этого особого мира. Эти способы дублируют наши способы обнаружения предметов физического мира. С помощью чувственного восприятия мы удостоверяемся в том, что существует и происходит в пространстве; следовательно, рассуждают сторонники такой теории, мы удостоверяемся в том, что происходит в сознании, тоже с помощью восприятия, только особого и тонкого, не требующего работы грубых телесных органов.

Более того, часто считали необходимым показать, что сознание обладает способностью схватывать свои собственные состояния и операции, более совершенной, нежели наша способность постижения фактов внешнего мира. Если вещи и события внешнего мира мне приходится познавать и я могу иметь относительно их мнения, догадки или незнание, то в части того, что происходит внутри меня, я наслаждаюсь неизменным и безошибочным постижением своих собственных когнитивных операций.

В связи с этим нередко считается, что (1) сознание необходимым образом постоянно осведомлено обо всем предполагаемом содержимом своего внутреннего мира и что(2) оно может сознательно исследовать с помощью особого нечувственного восприятия по крайней мере некоторые из своих состояний v;: операций. Более того, и эта постоянная осведомленность, называемая обычно "сознанием" (consciousness), и это нечувственное внутреннее восприятие, называемое обычно "интроспекцией", предполагаются безошибочными. Сознание имеет двоякий Привилегированный Доступ к своим собственным деяниям, благодаря чему самопознание превосходит по качеству способность постижения внешних вещей и генетически первично. Я могу сомневаться в свидетельствах своих чувств, но не в свидетельствах сознания или интроспекции.

Однако за этой способностью сознания постигать ментальные состояния в операции всегда признают одно ограничение, а именно: я могу иметь непосредственное знание моих собственных состояний и операций, однако не могу иметь знания ваших состояний. Я сознаю все мои собственные чувства, воления, эмоции и мыслительные операции; я интроспективно познаю некоторые из них. Однако я не могу ни интроспективно наблюдать, ни осознавать работу вашего сознания. Я могу убедиться в том, что вы тоже имеете сознание, только с помощью сложных и не очень-то достоверных выводов, опирающихся на наблюдение действий вашего тела.

Такая теория двоякого Привилегированного Доступа столь безраздельно господствует над умами философов, психологов и даже многих обычных людей, что теперь в пользу догмы сознания как своего рода второго театра считается достаточным сказать, что осознание и интроспекция открывают нам, какие сцены в нем разыгрываются. С той точки зрения, которая защищается в этой книге, осознание и интроспекция не могут быть тем, чем их обычно считают, поскольку их предполагаемые объекты являются мифом. Однако защитники догмы "духа в машине" стараются доказать, что предполагаемые объекты осознания и интроспекции не могут быть мифами, поскольку мы их осознаем и интроспективно наблюдаем. Реальность этих

119.

объектов гарантируется освященными веками верительными грамотами этих предполагаемых способов их обнаружения.

Поэтому в данной главе я попытаюсь показать, что эти официальные теории сознания и интроспекции основываются на логической путанице. Но при этом я, разумеется, не стремлюсь доказать, что мы не знаем или не можем знать ничего о самих себе. Напротив, я попробую показать, как мы приобретаем такое знание, но только после того, как я докажу, что такое знание приобретается не путем осознания или интроспекции в том виде, в каком обычно описываются эти два способа Привилегированного Доступа. А если кто-либо из читателей затоскует из-за того, что его лишили двоякого Привилегированного Доступа к его предполагаемому внутреннему Я, добавлю утешительное замечание, что мой подход восстанавливает права знания о других людях перед лицом знания о себе. О самом себе я могу знать то же, что и о других людях, и методы познания в основном являются теми же самыми. Небольшая разница в количестве требующихся данных обусловливает некоторые различия в степени между моим знанием о самом себе и знанием о других людях, но эти различия оказываются не всегда в пользу знания о себе. В некоторых очень важных отношениях мне легче узнать что-то о вас, чем о себе самом. В некоторых других существенных аспектах это сделать труднее. Но в принципе, если оставить в стороне практические вопросы, способ, каким Джон Доу узнает что-то относительно Джона Доу, является тем же самым, каким Джон Доу узнает что-то о Ричарде Роу. Отказавшись от надежд на Привилегированный Доступ, мы избавляемся также от страха перед эпистемологической изоляцией. Мы избавляемся одновременно и от горечи, и от сладости солипсизма.

(2) Сознание (CONSCIOUSNESS)

Прежде чем начать обсуждение философского понятия или понятий сознания, полезно рассмотреть некоторые способы употребления слов "сознающий" и "сознание" в обычной жизни вне рамок специальных теорий.

Люди часто используют эти слова. Они говорят, например, "Я осознавал, что мебель переставлена" или "Я осознавал, что он настроен менее приязненно, чем обычно". В таких контекстах слово "осознавал" используется вместо слов вроде "обнаружил", "понимал", "открыл". Они указывают на некоторую достойную упоминания туманность и обусловленную ею неартикулированность постижения. Мебель выглядела как-то не так, чем раньше, однако наблюдатель не мот сказать, в чем состоит различие. Или поведение человека чем-то отличалось от обычного, однако говорящий не мог уточнить, чем именно. Хотя имеются некоторые интересные философские проблемы, связанные с такой туманностью и неартикулированностью, данное использование слова "осознавал " не предполагает существования каких-то особых способностей, методов или путей постижения. В этом смысле слов "сознающий" и "сознавать" то, что мы осознаем, может быть как физическим фактом, так и фактом, касающимся состояния сознания какого-то другого человека.

Люди нередко употребляют слова "осознавал" или "сознавал себя", описывая озабоченность некоторых, особенно молодых, людей тем, что о качествах их характера и интеллекта думают другие. Самоосознание в этом смысле проявляется обычно в застенчивости и неестественности.

Осознающим себя иногда называют в более общем смысле человека, достигнувшего в своем развитии стадии, когда обращают внимание на качества

120

своего характера и интеллекта независимо от того, озабочен ли человек тем, как эти качества оценивают другие или нет. Когда ребенок начинает замечать, что он любит арифметику или скучает по дому меньше, чем большинство его знакомых, то он становится осознающим себя в широком смысле слова.

Самосознание в этом широком значении имеет, разумеется, первостепенное значение для жизни, и понятие о нем важно поэтому для этики. Однако его использование не предполагает никаких особых учений о том, как человек получает или проверяет свое знание о качествах собственного характера или интеллекта или как он сравнивает свои качества с качествами своих знакомых.

Фрейдовские понятия "бессознательного" и "подсознательного" тесно связаны именно с таким использованием слова "сознающий". Ибо когда мы описываем зависть, фобии или сексуальные импульсы как "бессознательные", то по крайней мере частично имеем в виду, что носитель этих качеств не только не признает их силы или их присутствия в самом себе, но каким-то образом не желает их признавать. Он частично уклоняется от задачи понять, что он собою представляет, или систематически искажает такое понимание. Однако эпистемологический вопрос о том, как человек оценивает или ошибается в оценке своих собственных диспозиций не решается и не должен решаться фрейдовским анализом происхождения, диагноза, прогноза и терапии тенденций уклоне­ния или искажения самопонимания.

Совершенно отлично от указанных употреблений слов "сознающий", "сознающий себя" и "бессознательный" такое использование, когда о человеке под общим или местным наркозом говорят, что он перестал чувствовать (сознавать) свою ногу от колена. Тут слово "осознающий" означает "чувствующий", а "бессознательный" - ничего не чувствующий. Мы говорим, что человек перестал сознавать, если он перестал чувствовать шлепки, звуки, уколы или запахи.

Отличается от этого, однако и тесно связано с ним такое словоупотребление, при котором говорят, что человек не осознает какое-то ощущение, если он не обращает на него внимание. Путник, ведущий жаркий спор, может не осознавать боли в натертой ноге. А читатель этих строк, начиная читать данное предложение, возможно, не осознавал мышечные и кожные ощущения в спине, шее или в левом колене. Человек может не осознавать также, что он хмурится, отбивает ритм или бормочет.

"Осознающий" при таком употреблении слова означает "обращающий внимание". Можно сказать, что ощущение едва замечается, даже будучи довольно острым, если внимание человека поглощено чем-то другим. И наоборот, человек может обращать пристальное внимание на самые слабые ощущения. Если, например, он боится аппендицита, то будет чутко сознавать (в этом смысле слова) все ощущения в своем животе, даже не очень заметные. В этом смысле можно также говорить, что человек слабо осознает, сильно осознает или совершенно не осознает какие-то свои переживания, например тревоги или сомнения.

Тот факт, что человек обращает внимание на свои органические ощущениям переживания, не подразумевает, что он не может ошибаться относительно их. Он может заблуждаться относительно их причин или локализации. Он может также заблуждаться относительно того, реальные они или фантомные, как это бывает у ипохондриков. "Обращать внимание" не значит особого способа получать познавательную достоверность.

Философы, особенно со времен Декарта, в своих теориях познания и

121

поведения оперировали понятием осознания, имеющим весьма слабое отношение к вышеописанным его понятиям. Представляя сознание некоей второй театральной сценой, на которой разыгрываются эпизоды, обладающие предполагаемый статусом "ментальных" и потому лишенные статуса "физических", мыслители самых разных направлений считали главным отличительным свойством эти! эпизодов то, что, когда они происходили, они осознавались. Состояния и операции сознания являются такими, о которых мы необходимо осведомлены в определенном смысле слова "осведомленный", причем эта осведомленность не может быть неадекватной. То, что сознание делает или испытывает, само предъявляет ему себя, и это считается постоянной отличительной чертой действий и переживаний сознания. Частью определения, что такое "ментальное", как раз является то, что, когда ментальное событие происходит, оно само предъявляет себя сознанию. Если я думаю, надеюсь, вспоминаю, желаю, сожалею, слышу звук или чувствую боль, я обязан ipso facto знать, что я это делаю. Даже если я вижу во сне дракона, то я должен знать о том, что вижу дракона, даже если при этом я часто не знаю, что сплю.

Если некто отрицает существование этого второго театра, то ему непросто объяснить, что имеют в виду, когда описывают разыгрываемые в нем эпизоды как сами себя предъявляющие сознанию. Но некоторые моменты достаточно ясны. Тут не предполагается, что когда, например, я хочу знать решение какой-то головоломки и ipso facto сознаю, что я хочу этого, то я одновременно совершаю два акта внимания, один из которых направлен на головоломку, а другой - на мое желание знать ее решение. Не предполагается и того, если взять в более общем плане, что мой акт желания знать и то, что он сам предъявляет себя моему сознанию, составляют два различных акта или процесса, неразрывно связанных друг с другом. Скорее, если повторить уже использованное сравнение, здесь предполагается, что ментальные процессы фосфоресцируют, как воды тропических морей, которые оказываются видимыми в том свете, который сами же и испускают. Или, употребляя другую аналогию, сознание "прослушивает" свои ментальные процессы подобно тому, как человек может сам услышать произносимые им слова.

Эпистемологическое понятие сознания, по-видимому, приобрело в свое время популярность в связи с тем, что явилось в какой-то мере видоизмененным применением протестантского понятия совести. Протестанты утверждали, что человек может знать моральное состояние своей души и желания Бога без помощи исповедников и теологов. Они говорили в связи с этим о данном Богом "свете" совести отдельной личности. В связи с утверждением механистической картины мира 1Ьлилея и Декарта казалось необходимым спасти сознание от механицизма. Тогда-то оно и стало представляться конституирующим свой мир, являющийся дубликатом физического мира. Тогда и появилась необходимость объяснить, как познаются содержания этого призрачного мира, опять-таки без обучения или чувственного восприятия. Метафора "света" казалась особенно подходящей для этого, поскольку и галилеевская наука имела дело с оптически познаваемым миром. Сознание" было перенесено в эпистемологию, чтобы играть в ментальном мире Роль, которую к механическом мире играл свет. В этом метафорическом смысле содержания ментального мира мыслились как самосветящиеся или мерцающие.

Данная модель была потом использована Локком, который описывал направленную деятельность наблюдения за своими состояниями и процессами, которую время от времени предпринимает сознание. Он назвал это предполагаемое внутреннее восприятие "рефлексией" (соответствует тому, что мы называем "интроспекцией"), позаимствовав этот термин из знакомой области

122

оптических явлений: отражение (рефлексия) лица в зеркале. Сознание способно "смотреть" и "видеть" свои собственные действия в "свете", излучаемом ими самими. Миф об осознании - это пара-оптика.

Подобные сравнения с "прослушиванием", "фосфоресценцией" или "сакосвечением" подсказывают, что нужно провести еще одно различение. Верно, конечно, что, когда я что-то делаю, чувствую или на что-то обращаю внимание, я обычно могу и нередко действительно сразу после действия обращаю внимание на то, что я только что сделал, почувствовал или заметил. Время от времени я как бы делаю зарубку или заметку, отмечая, чем был занят. Так что, если меня спросят, что я только что слышал, представлял себе или говорил, я обычно способен дать правильный ответ. Разумеется, я не могу постоянно актуально возвращаться к недавнему прошлому. Иначе получилось бы так, что спустя несколько секунд после того, как меня окликнули утром, я припомнил бы, что я только что припоминал, что я припоминал, что... меня окликнули утром. Любое событие порождало бы бесконечную последовательность воспоминаний о воспоминании о ... нем, заполоняя все сознание и не оставляя мне никакой возможности обращать внимание на последующие события. Тем не менее, есть вполне определенный смысл, в котором обо мне можно сказать, что я знаю, что именно только что привлекло мое внимание: имеется в виду, что я могу вспомнить и рассказать об этом в случае необходимости. Тут не исключается возможность, что я ошибусь при рассказе, ибо даже кратковременная память не свободна от пропусков и искажений.

Я упомянул о том очевидном факте, что мы обычно можем, если нас спросят, отчитаться в том, чем мы только что были заняты, чтобы обратить внимание, что сознание, как его описывают господствующие концепции, отличается от ведения дневника или оставления зарубок, в одном или двух важных отношениях. Во-первых, согласно этим концепциям, ментальные процессы являются осознанными не в том смысле, что мы сообщаем о них или можем сообщать post mortem, но в том смысле, что ментальные события предъявляют себя сознанию самим фактом своего существования, т. е. не после, а одновременно. Если бы такое осознание выражалось словами, то рассказ был бы в настоящем, а не в прошедшем времени. Далее, предполагается, что, осознавая свои текущие ментальные состояния и акты, я знаю, что я испытываю и делаю, в недиспозициональном смысле глагола "знать": не только в том смысле, что, если бы меня спросили, я мог бы сказать себе или вам, что я испытываю или делаю, но в том, что я постоянно и активно обладаю знанием этого. Хотя тут и нет двойного акта внимания, тем не менее, когда я обнаруживаю, что мои часы остановились, я одновременно обнаруживаю, что я обнаруживаю, что мои часы остановились. Истина обо мне самом вспыхивает передо мной в тот же самый момент, что и истина о моих часах.

Я намереваюсь доказать, что описываемое подобным образом осознание является мифом. Поэтому есть опасность, что меня поймут так, будто я полагаю, что ментальные процессы в каком-то мертвящем смысле бессознательны, может быть, подобны нашим привычным или рефлекторным движениям, о которых мы часто ничего не можем сказать. Чтобы мне не приписывали подобных утверждений, я кратко замечу, во-первых, что мы обычно знаем, чем занято наше сознание, однако не требуется никакой теории фосфоресцирующего сознания, чтобы объяснить, как мы это знаем; во-вторых, что это знание не подразумевает реально осуществляющегося непрерывного мониторинга или исследования наших деяний и чувствований, но подразумевает только наклонность inter alia рассказывать о них, когда мы хотим этого или когда нас об

123

этом просят; и, в третьих, что тот факт, что мы обычно знаем, чем занято наше сознание, не подразумевает, что мы действительно наблюдаем в своем опыте какие-то события призрачного характера.

Радикальное возражение против теории, утверждающей, что сознание должно постоянно знать о своих состояниях, поскольку ментальные события якобы осознаваемы по определению или метафорически сам освещающиеся, состоит в том, что нет никаких таких событий, происходящих в этом вторичном мире, поскольку никакого такого мира не существует, и, соответственно, нет необходимости в особых способах познания его обитателей. Однако имеются и другие возражения, не зависящие от нашего отказа от догмы "духа в машине".

Первый аргумент носит чисто мотивационный характер. Он состоит в том, что ни один человек, свободный от каких-то философских теорий, никогда не попытается оправдать ни одно свое фактуальное утверждение тем, что он будто бы обнаружил это "в сознании", "как прямое свидетельство сознания", или "из непосредственного постижения". Он будет обосновывать свои фактуальные утверждения тем, что он сам видит, слышит, чувствует, обоняет или осязает это; или we он сошлется, с меньшей степенью уверенности, на то, что помнит, как видел, слышал, чувствовал, обонял или осязал это. Но если его спросят, действительно ли он знает что-то, верит во что-то, делает заключения о чем-то, боится чего-то, припоминает или осязает что-то, то они никогда не ответит: "О, разумеется, это так, потому что я это осознаю и даже очень отчетливо". А ведь именно к этому как к чему-то исходному должен он апеллировать, согласно обсуждаемой концепции.

Далее, предполагается, что мое осознание собственных ментальных состояний и операций либо состоит в моем знании их, либо образует необходимое и достаточное условие для этого. Но говорить так - значит злоупотреблять логикой и грамматикой глагола "знать". Бессмысленно говорить о знании или незнании этого раската грома или того приступа боли, этой окрашенной поверхности или того акта логического вывода или схватывания смысла шутки. С глаголом "знать" не сочетаются подобные существительные в винительном падеже. Знать или не знать можно только то, что нечто имеет место, например, что этот рокот есть раскат грома, а та окрашенная поверхность есть корка сыра. И именно тут метафора света бесполезна. Хорошее освещение может помочь нам увидеть сырную корку, но мы не скажем, например: "Здесь слишком плохое освещение, чтобы я знал корку сыра", поскольку знать - это не то же самое, что видеть, и то, что мы знаем, отличается от тех вещей, которые могут быть освещены. Конечно, мы можем сказать: "Из-за темноты я не признал в том, что увидел, корку сыра". Однако понять, что именно я увидел, - уже не дело оптики. Мы не скажем, что одна лампочка позволила нам что-то разглядеть, а вторая - понять, что именно мы видим. Поэтому, даже если возможна некоторая аналогия между освещенностью вещи и осознанием ментального процесса, отсюда никак не следует, что носитель какого-то ментального процесса сразу распознает, какой это процесс. Даже если предположить, что такая аналогия может объяснить, как мы различаем свои ментальные процессы, она не может объяснить, как мы приходим к истинным суждениям относительно них, как при этом избегаем ошибок или исправляем их.

Далее, нет никакого противоречия в признании, что кто-то может не распознать собственную структуру сознания. Вообще-то известно, что люди постоянно ошибаются в таких вещах; они заблуждаются относительно своих собственных мотивов; удивляются, заметив, что часы, оказывается, остановились, потому что до того они не замечали их тиканья; во сне они не всегда сознают,

124

что спят, а иногда не уверены, что не спят; они чистосердечно доказывают, что ничуть не раздражены, будучи явно раздраженными. Если бы осознание действительно было таково, как оно описывается в указанных теориях, то все это было бы логически невозможно.

Наконец, даже если бы процесс самопредъявления, составляющий, как предполагается, необходимую компоненту любого ментального состояния или процесса, и не требовал отдельного акта внимания или отдельной когнитивной операции, все равно то, что я осознаю, осуществляя, например, процесс логического вывода, отличается от того, что схватывается в самом выводе. Я осознаю процесс собственного вывода, а вывожу, скажем, геометрическое заключение из геометрических посылок. Мой вывод будет выражаться словами: "Поскольку это равносторонний треугольник, каждый его угол составляет 60 градусов". А то, что я осознаю при этом, будет выражаться словами: "Сейчас я осуществляю дедукцию такого-то положения из таких-то посылок". Но если это так, то можно было бы спросить, не должен ли я также, согласно доктрине, осознавать, что осознаю процесс логического вывода, т. е. могу сказать: "Сейчас я осознаю тот факт, что сейчас я осуществляю дедукцию". И это можно продолжать без остановки. Как чешуя луковицы, будут наслаиваться друг на друга осознания осознаний любых ментальных актов и процессов. А если мы откажемся принять такое заключение, нам придется признать, что некоторые элементы ментальных процессов не могут осознаваться. Причем именно те элементы, которые образуют как раз самопредъявление ментальных процессов. Следовательно, "осознанность" не может быть частью определения "ментального".

Поэтому должен быть отвергнут аргумент, согласно которому ментальные события являются достоверными, поскольку самообнаружения сознания представляют собой непосредственные и неоспоримые свидетельства их существования. Точно так же должен быть отвергнут и отчасти параллельный аргумент от данных интроспекции.

назад содержание далее



ПОИСК:




© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'