Часть 8.

(3) Интроспекция.

"Интроспекция" - это специальный термин, практически не используемый в самоописаниях обычных людей. Несколько чаще встречается прилагательное "интроспективный", которое обычно используется в безобидном смысле для того, чтобы обозначать человека, слишком озабоченного теоретическими и практическими проблемам, связанными с собственным характером, способностями, недостатками и особенностями. Иногда данное слово имеет дополнительную коннотацию, что человек озабочен этими материями больше, чем следовало бы.

Как специальный термин "интроспекция" используется для обозначения некоего предполагаемого вида восприятия. Подобно тому, как человек в определенный момент может слушать флейту, вдыхать аромат вина или смотреть на водопад, он также может, как это допускалось, в некотором неоптическом смысле "рассматривать" свои текущие ментальные состояния и процессы. Ментальное состояние или процесс сознательно и внимательно изучаются, становясь, таким образом, объектами наблюдения. В то же время признается, что интроспекция в некоторых важных отношениях отличается от наблюдения с помощью органов чувств. Вещи, воспринимаемые чувствами,

125

являются объектами, доступными восприятию любого другого, подходящим образом расположенного наблюдателя, тогда как ментальные состояния и процессы может интроспективно изучать только их обладатель. Чувственное восприятие, далее, требует Функционирования телесных органов, таких, как глаза, уши, язык, интроспекция же не предполагает функционирования никаких телесных органов. И, наконец, чувственное восприятие всегда может оказаться ошибочным, в то время как человеческая способность наблюдения собственных ментальных процессов - по крайней мере, согласно наиболее смелым теориям такого рода - всегда совершенна. Человек может быть не обучен тому, как использовать эту способность или как различать и упорядочивать ее свидетельства, и, тем не менее, тут он гарантирован от глухоты, астигматизма, цветовой слепоты, ослепления иди ряби в глазах. Согласно подобным теориям, внутреннее восприятие является образцом безошибочного истинного восприятия, недостижимым для чувственного восприятия.

По меньшей мере в одном отношении интроспекция признается отличающейся отданных сознания: она связана с сосредоточением внимания и осуществляется от случая к случаю, тогда как осознание считается постоянным элементом всех ментальных процессов, не требующим специальных актов внимания. Более того, мы занимаемся интроспекцией, имея намерение найти ответы на какие-то проблемы, в отличие от этого мы осознаем содержание своего сознания независимо от того, хотим мы этого или нет. Любой, кто бодрствует, непрерывно осознает, а интроспекцией занимаются только те люди, которых время от времени интересуют происходящие в их сознании процессы.

Можно было бы допустить, что об интроспекции говорят только люди со специальной подготовкой; однако в таких фразах, как "он поймал себя на том, что ему хочется знать, как делается то-то и то-то" или "когда я поймал себя на том, что впадаю в панику, я сделал вот это и вот то", обычные люди выражают что-то отчасти подобное обозначаемому этим словом.

Даже если мы примем предположение (его опровержение является негативной задачей этой книги), что на самом деле существуют события этого полагаемого призрачного статуса, все равно останутся возражения против показавшегося вначале правдоподобным допущения о существовании особого вида восприятия, собственными объектами которого являются подобные события. С одной стороны, подобный акт внутреннего восприятия потребовал бы, чтобы внимание наблюдателя могло быть направлено одновременно на две вещи. Он должен был бы, например, решить встать рано и одновременно наблюдать свой ант решения; обратить внимание на этот план своевременного вставания и обратить внимание на свое обращение внимания на этот план. Такое возражение не является, конечно, логически непреодолимым, поскольку можно указать, что некоторые люди в состоянии, например, после некоторой практики сочетать внимательное управление автомашиной с вниманием к ведущейся в салоне беседе. Тот факт, что мы говорим иногда обо "всем внимании", наводит на мысль, что внимание может делиться, хотя некоторые люди, возможно, предпочтут описывать распределение внимания между разными предметами как непрерывное осциллирование единого внимания, а не как его синхронное разделение. Однако многие из тех, кто готов поверить, что действительно может заикаться описываемой в этом духе интроспекцией, пожалуй, усомнятся в этом, когда убедятся, что для этого они должны будут концентрировать свое внимание одновременно на двух процессах. Они скорее сохранят уверенность в том, что не концентрируют внимание одновременно на двух процессах, чем в том, что способны заниматься интроспекцией.

126

Но даже если согласиться, что в процессе интроспекции мы имеем одновременно два фокуса внимания, все равно надо признать, что есть предел числу возможных одновременных актов внимания. Но из этого следует, что некоторые ментальные процессы непостижимы интроспективно, а именно это интроспекции над максимально возможным числом одновременных актов внимания. Тогда перед сторонниками теории интроспекции встанет вопрос, как мы обнаруживаем, что такие процессы протекают, ибо, если такое познание не может быть интроспективным, отсюда следует, что человеческое знание о собственных ментальных процессах не всегда опирается на интроспекцию. А если такое знание не всегда получается интроспективно, то можно поставить вопрос: а что если оно всегда проистекает не из интроспекции, а из других источников? В ответ на такое возражение можно было бы прибегнуть к другой форме Привилегированного Доступа, сказав, что мы знаем об этом не потому, что интроспективно изучаем свою интроспекцию, но благодаря непосредственному осознанию. Тем, кого прибило к Харибде, и Сцилла представляется более гостеприимным прибежищем.

Когда психологи были еще не такими осторожными, какими они стали со временем, они часто утверждали, что интроспекция является главным источником эмпирической информации о работе нашего сознания. Они не слишком смущались тем, что данные интроспективных наблюдений одного психолога часто противоречили данным другого. Они обвиняли друг друга, и часто справедливо, в приписывании интроспекции данных, которые должны были бы ожидаться с точки зрения излюбленной теории того или иного психолога. До сих пор ведутся споры, которые можно было бы окончательно разрешить с помощью интроспекции, будь эти взаимосвязанные теории внутренней жизни и внутреннего восприятия истинными. Теоретики спорят, например, существуют ли Действия сознания, отличные от интеллектуальных и одновременно от выполняемых привычным и ритуальным способом? А почему бы не посмотреть и не увидеть это интроспективно? Если же сторонники этих теорий так и поступают, то почему их отчеты о подобных наблюдениях противоречат друг другу? Далее, многие теоретики, рассуждавшие о человеческом поведении, заявляли, что существуют некоторые процессы, suigeneris отвечающие определении "волении". Я же доказывал, что таких процессов нет. Почему же мы спорим об их существовании, коль этот вопрос мог бы разрешиться так же легко, как вопрос о том, пахнет ли в кладовке луком?

Есть и еще одно возражение против возможности интроспекции, выдвинутое Юмом. Существуют такие состояния сознания, которые мы не можем хладнокровно изучать, ибо сам факт, что мы находимся в таком состоянии, исключает возможность быть хладнокровным, а возможность предаваться деятельности хладнокровного изучения исключает пребывание в подобном состоянии. Никто не сможет интроспективно изучать состояние паники или ярости, поскольку бесстрастность научного наблюдения по определению несовместима с состоянием паники или ярости. Сходным образом, поскольку приступ буйного веселья не сочетается с состоянием сознания трезвого научного наблюдателя, такие состояния тоже недоступны интроспективному изучению. Подобные состояния сознания, связанные с более или менее сильным возбуждением, можно исследовать только ретроспективно. Тем не менее изданного ограничения не следует ничего ужасного. Мы располагаем о панике или радостном возбуждении не меньшей информацией, чем о других состояниях сознания. Если ретроспекция может дать нам требуемые данные для познания некоторых состояний сознания, то почему она не может обеспечить нас

127

информацией относительно всех состояний сознания? Представляется, что именно на такую мысль наводит обиходное выражение "поймать себя на мысли о том, что делаешь то-то и то-то". Мы ловим себя на тон, что уже прошло. Я ловлю себя на том, что мечтаю о прогулке в горы, возможно, сразу же после того, как я начал мечтать; или я ловлю себя на том, что напеваю какую-то мелодию, только после того, как пропел несколько звуков. Непосредственно примыкающая во времени или отложенная ретроспекция является самостоятельным процессом; к ней не относятся трудности множественно разделенного внимания; она свободна от возражения, связанного с тем, что в состояниях сильного возбуждения мы не способны на хладнокровное наблюдение.

Поэтому частью того, что имеют в виду, говоря об интроспекции, является аутентичный процесс ретроспекции. Но в объектах ретроспекции нет ничего специфически призрачного. Точно так же как я могу поймать себя на мечтании, я могу поикать себя на том, что чешусь; аналогично тому, как я могу уловить себя произносящим внутренний монолог, я могу застать себя говорящим вслух.

Остается верным и важным, что мои припоминания всегда так или иначе выразимы в форме "вспоминаю, как я делаю то-то и то-то". Я вспоминаю не раскат грома, но то, как я услышал раскат грома; или я ловлю себя на том, что ругаюсь, но я не могу в том же смысле уловить ваше произнесение ругательств. Объектами моей ретроспекции являются элементы моей автобиографии. Но сколь бы они ни были личными, они вовсе не обязательно происходят только приватно или лишь в моем уме. Я могу припомнить, как я что-то видел и как я что-то воображал; мои внешние действия, равно как и мои ощущения. Я мог; сообщить результат вычисления, которое я проделал в уме, но могу также сообщить результат расчетов, которые я выполнил в тетради.

Ретроспекция несет на себе часть бремени, тяжесть которого пытались возложить на интроспекцию. Но она не может взять на себя все это бремя, особенно самую его философски драгоценную и хрупкую часть. Можно оставить в стороне то, что даже осуществленное по текущим следам припоминание подвержено испарению и искажению, и все равно, сколь бы тщательно я ни припоминал свое действие или ощущение, я все же могу ошибаться относительно его природы. Были ли вчерашние переживания, а которых я сегодня вспоминаю, подлинным сопереживанием или угрызениями совести, это не станет для меня яснее от того факта, что они сохранились в моей памяти как живые. Хроники не объясняют то, память о чем они сохраняют.

Автобиографичность ретроспекции не означает, что ока дает нам Привилегированный Доступ к особого рода фактам. Однако она действительно дает нам кассу данных, способствующих пониманию нашего поведения и характеристик сознания. Дневник является не хроникой призрачных эпизодов, а ценным источником информации относительно характера, ума и деятельности его автора.

(4) Знание о себе без привилегированного доступа.

Здесь приводились различные доводы в пользу того, что, когда мы говорим о сознании человека, то говорим не о некой второй сцене, на которой разыгрываются особого рода события, но об определенных способах

128

упорядочения событий его единой жизни. Его жизнь не является двойной серией событий, образованных из разного материала; это - единое сочетание событий, различие между классами которых в значительной степени сводится к применимости или неприменимости к ним различных логических типов законосообразных (law-propositions) и законоподобных (law-like propositions) суждений. Утверждения о сознании личности являются, следовательно, особого рода утверждениями об этой личности. Поэтому вопросы об отношении между личностью и ее сознанием, подобно вопросам об отношении между телом личности и ее сознанием, являются неуместными. Они столь же неуместны, как вопрос: "Как взаимодействуют палата общин и британская конституция?"

Отсюда следует, что принятая некоторыми теоретиками манера говорить, что чье-то сознание знает то или выбирает это, является логической ошибкой. Знает или выбирает личность, хотя сам факт, что она это делает, можно при желании классифицировать как ментальный факт, относящийся к этой личности. Примерно по тем же основаниям неправильно говорить, что мои глаза видят то-то, а мой нос обоняет то-то. Мы должны вместо этого говорить, что я вижу и я обоняю и что Данные утверждения содержат некоторую информацию о моих глазах и моем носе. Но эта аналогия неточна, поскольку мои глаза и нос являются органами чувств, а выражение "мое сознание" не означает никакого дополнительного органа. Оно обозначает мою способность и склонность делать вещи определенного рода, а не какое-то индивидуальное устройство, без которого бы не стал или не смог это делать. Сходным образом, британская конституция не является еще одним политическим институтом, функционирующим наряду с институтом государственной службы, правовой системой, государственной церковью, палатами парламента и королевской семьей. Не является она и суммой всех этих институтов или соединительным материалом для них. Допустимо сказать, что Великобритания пришла на выборы, но нельзя говорить, что британская конституция пришла на выборы, хотя тот факт, что Великобритания пришла на выборы, может быть описан как конституционный факт относительно Великобритании.

Вообще надо признать, хотя и не всегда возможно изменить сложившуюся практику, что использование существительных "сознание" и "сознания" несет в себе немалую логическую опасность. Такая языковая форма позволяет слитком легко выстраивать логически некорректные конъюнктивные, дизъюнктивные и условные причинно-следственные суждения типа "то-то и то-то происходило не только в моем теле, но и в моем сознании", "мое сознание заставляет мою правую руку писать", "в человеке тело и сознание взаимодействуют" и т. п. Там, где от нас требуется логическая честность, мы должны следовать примеру новеллистов, биографов и авторов дневников, которые говорят только о том, что делают или испытывают люди.

Вопросы "Какого рода знание может получить человек о работе собственного сознания?" и "Как он добывает это знание?" самими своими формулировками подсказывают абсурдные ответы. Они наводят на мысль, что, для того чтобы чел овен знал, что он ленив или что он правильно вычислил сумму, он должен заглянуть в некую комнатку без окон, которая освещена особого рода светом и в которую может заглядывать только он один. Когда проблема ставится таким образом, то и параллельные вопросы "Какого рода знание может получить человек о работе другого сознания?" и "Как он добывает это знание?" самой своей формой закрывают путь к ответу. Потому что они подводят к мысли, что человек может знать, что другой человек ленив или правильно вычислил сумму, только заглянув в чужую потайную комнатку без окон, куда он, - ex hypothesi, - заглянуть не

129

может.

Проблема же на самом деле имеет другой характер. Это есть обыкновенный методологический вопрос о том, как мы получаем и как применяем некоторые законоподобные предложения относительно видимого или невидимого поведения людей. Я получаю возможность оценить умение и тактику шахматиста, наблюдая, как он и другие играют в шахматы. Я узнаю, что один из моих учеников ленив, амбициозен и остроумен, наблюдая за его работой, замечая его отговорки, слушая его разговоры и сравнивая его выполнение заданий с другими. И нет никакой существенной разницы в случае, если этим учеником являюсь я сам. Тогда, правда, я смогу услышать больше его разговоров, потому что ко мне будут обращены его внутренние монологи, и больше отговорок, потому что всегда буду при них присутствовать. Но в то же время мне будет труднее сравнивать его выполнение заданий с работой других, поскольку в этом случае мне будет труднее сохранять беспристрастность.

Повторимся снова: проблема не в глобальном вопросе "Как я обнаруживаю, что я или вы обладаем сознанием?", а в целой серии частных вопросов, имеющих вид "Как я обнаруживаю, что я менее эгоистичен, чем вы; что я могу хорошо делить большие числа, но плохо решаю дифференциальные уравнения; что вы страдаете некоей фобией и избегаете вещей определенного рода; что я более раздражителен, чем многие другие люди, зато менее подвержен панике, головокружению, ипохондрии?" Помимо таких чисто диспоэиционалъных вопросов существует целый ряд вопросов относительно действий и событий типа "Как я обнаруживаю, что я понял смысл шутки, а вы - нет; что вы действуете более отважно, чем я; что я оказал вам услугу из чувства долга, а не из корысти; что хотя я не вполне понял, что было сказано, но потом, прокрутив это в голове, понял до конца, тогда как вы все прекрасно поняли с самого начала; что я вчера тосковал по дому?" В вопросах такого рода нет ничего таинственного; мы прекрасно знаем, что надо делать, чтобы найти на них ответ. И хотя часто оказывается, что мы не в состоянии дать окончательный ответ и останавливаемся на чем-то предположительном, но все равно у нас нет сомнения в том, какого рода информация помогла бы разрешить наши затруднения и каким путем ее можно было бы получить. Например, выслушав мое рассуждение, вы утверждаете, что прекрасно его поняли. Но вы можете заблуждаться или пытаться ввести меня в заблуждение. Если теперь мы расстанемся на день или на два, я так и не смогу проверить, правда ли, что вы меня прекрасно поняли. Тем не менее я знаю, какая проверка могла бы прояснить это. Если бы вы пересказали мое рассуждение своими словами, или перевели его на французский язык, или придумали бы подходящую конкретную иллюстрацию для обобщений и абстракций, содержащихся в рассуждении; если бы вы могли ответить на вопросы по поводу рассуждения, или сделали правильные дальнейшие выводы и указали аспекты, в которых развиваемая мною теория несовместима с другими теориями; или если бы вы смогли на основании данного рассуждения правильно заключить об интеллектуальных и моральных качествах его автора и предсказать дальнейшее развитие его теории, то я не мог бы требовать никаких иных свидетельств, чтобы сделать вывод, что вы вполне поняли рассуждение. И в точности такие же проверки показали бы мне, что я прекрасно понял рассуждение. Единственная разница состояла бы в том, что я не произносил бы вслух формулировки своих дедукций, иллюстраций и прочее, но проговаривал бы их более небрежно про себя в молчаливом одиночестве; и, вполне возможно, я скорее счел бы достаточными свидетельства моего собственного понимания, нежели вашего.

130

Короче, частью значения фразы "вы понимаете это" является то, что вы способны сделать то-то и то-то и, если будут налицо известные условия, вы действительно это сделаете. А проверкой того, на самом ли деле вы поняли это является некоторое множество действий, удовлетворяющих консеквенту данных общих условных суждений. Следует заметить, с одной стороны, что нет никакого единичного базисного действия, будь оно внешним или внутренним, осуществляемым "в уме", которого было бы достаточно для установления того, что вы действительно поняли рассуждение. Даже если вы заявили, что испытали озарение и теперь вам все понятно, вам все равно придется взять свое заявление назад, если обнаружится, что вы не можете пересказать рассуждение своими словами, проиллюстрировать его примерами или придать ему другую форму. И вы должны будете признать, что кто-то другой понял рассуждение, если он отвечает на все относящиеся к нему вопросы, хотя бы этот человек и признавался, что у него не было никакого озарения. С другой стороны, следует отметить, что хотя невозможно четко определить, как много и каких именно проверок должен выдержать человек, чтобы о нем можно было сказать, что он прекрасно понял рассуждение, однако всегда бывает достаточно конечного множества проверок. Чтобы решить, умеет ли ребенок делить большие числа, мы не станем давать ему ни миллион, ни тысячу, ни даже сотню различных задач. Конечно, один пример успешно выполненного деления нас еще не удовлетворит, но после двадцати примеров нам все станет понятно, если только примеры были достаточно разнообразными, а ребенок не решал их раньше. Хороший учитель обращает внимание не только на правильный или неверный ответ, но смотрит и на процесс решения. Поэтому он придет к заключению еще раньше, и даже намного раньше, если ребенок опишет ему ход своих действий и объяснит, почему он выполняет именно эти действия, хотя, конечно, многие дети умеют делить большие числа, но не в состоянии описать свои действия и объяснить, почему надо поступать так, а не иначе.

Свои или ваши мотивы я познаю путем, схожим, хотя и не вполне совпадающим с тем, каким я изучаю свои или ваши умения и навыки. Существенная практическая разница состоит в том, что я не могу ускорить исследование, подвергнув вас определенным тестам, как это можно было сделать в случае с умениями. Чтобы узнать, насколько вы тщеславны или насколько патриотически настроены, я должен наблюдать за вашим поведением, занятиями, манерами и интонациями, но я не могу подвергнуть вас прямой проверке, про которую вы сами бы знали, что это - проверка, потому что тогда у вас возникли бы особые мотивы для определенных реакций. Из чистого тщеславия вы стали бы тушеваться, а из чистой скромности попытались бы выглядеть тщеславным. Тем не менее, обычные повседневные наблюдения позволяют довольно быстро решать подобные вопросы. Быть тщеславным - значит стремиться хвастаться собственными достоинствами, подчеркивать недостатки других людей, мечтать о триумфах, все время вспоминать о своих реальных успехах, быстро терять интерес к разговорам, в которых не удается выставить самого себя в выгодном свете, лебезить перед известными людьми и держаться холодно с людьми незначительными. Тестами на тщеславие являются действия и реакции человека в подобных обстоятельствах. Не так уж много эпизодов, усмешек или словечек требуется, чтобы обычный наблюдатель составил свое мнение о наблюдаемом, если только наблюдатель и наблюдаемый не совпадают в одном лице.

Заключение о ментальных качествах и наклонностях индивида является индуктивным процессом - выводом законоподобных суждений из

131

наблюдаемых действий и реакций. Удостоверившись в долговременных качествах характера человека, мы объясняем отдельные его действия и реакции с помощью результатов такой индукции (если откровенное признание человека не дает нам объяснения его действий без дальнейшего исследования). Подобные индуктивные выводы, разумеется, осуществляются не в лабораторных условиях, не опираются на статистику - как и, скажем, знания пастуха о погоде, - а также на общую концепцию структуры данной личности. Тем не менее они бывают обычно довольно надежными. Можно высказать банальность: оценка характера и объяснение поведения, предлагаемые критичным, непредвзятым и интересующимся подобными объяснениями наблюдателем, будут и быстрыми, и надежными. Если наблюдатель не обладает такими качествами, его оценка и объяснение будут вырабатываться медленнее и окажутся менее надежными. Сходным образом, оценки, выставляемые опытным и проницательным экзаменатором, хорошо знающим свой предмет и настроенным благожелательно по отношению к экзаменующимся, тяготеют к тому, чтобы быть почти правильными, а оценки экзаменатора, не обладающего такими качествами, в значительно большей степени отклоняются от правильного порядка. Эти банальности приведены здесь для напоминания о том, что в реальной жизни мы хорошо владеем техникой оценки людей и объяснения их поступков, хотя, согласно стандартной теории, такой техники не может быть.

Однако трудно оценить качества и структуру сознания людей, которые делают вид, что обладают качествами, которых у них нет, или скрывают качества, которые у них есть. Я имею в виду лицемеров и шарлатанов, тех, кто притворяется, изображая некоторые мотивы, и тех, кто притворяется, что обладает некоторыми умениями; т. е. я имею в виду большинство людей в некоторые моменты их жизни и некоторых людей в большей части их жизни. Всегда можно притвориться, что обладаешь способностями и руководствуешься мотивами, которых нет или которые на самом деле не столь сильны, как их изображает Притворщик. Не было бы театра, если 6 невозможно было убедительное притворство в такого рода делах. Более того, человек всегда может обмануть других или себя, играя роль (я не имею в виду зрителей а театре, ибо они заплатили деньги, чтобы посмотреть, как играют роли люди, которые сами признаются, что они - актеры). На первый взгляд может показаться, что никто никогда не может достичь адекватного познания своего собственного сознания или сознаний других, поскольку не существует такого наблюдаемого поведения, про которое мы сказали бы: "Ну, так притвориться невозможно". Конечно, обычно мы мало задумываемся о такой возможности, но некоторые люди усматривают в этом теоретическое затруднение, ибо если любое действие или реакция могут быть симуляцией, то разве нельзя предположить, что всякое действие может быть симуляцией? Разве не могут все наши оценки поведения других людей и нас самих быть ошибочными? Люди иногда чувствуют аналогичное затруднение в связи с чувственным восприятием, ибо, поскольку любое отдельное чувственное впечатление может оказаться иллюзией, то ничто, как кажется, не может гарантировать, что и все чувственные восприятия не являются иллюзиями.

Тем не менее, угроза всеобщего притворства - это пустой звук. Мы знаем, что такое притворство. Это намеренное поведение, воспроизводящее поведение других, не притворяющихся людей. Симулировать раскаяние - значит подражать жестам, интонациям, словам и поступкам раскаивающихся людей. Следовательно, и лицемер, и люди, которых он обманывает, должны знать, что значит - раскаиваться, а не притворяться раскаивающимся. Если бы мы не имели опыта правильного понимания поведения раскаивающихся людей, мы бы и про

132

лицемера не подумали, что он и в самом деле раскаивается. Далее, мы знаем, что значит быть лицемером: стараться выглядеть, как выглядят люди, увлекаемые иным (нежели реальный мотив лицемера) мотивом. Мы знаем, какие уловки может использовать лицемер. У нас есть какие-то, хотя и не всегда применимые, критерии, по которым мы судим, применяются ли эти уловки, применяются ли они умело или глупо. Поэтому иногда мы можем, а иногда не можем обнаружить лицемерие. Но даже если нам это не удается, то мы знаем, какого рода информация помогла бы разоблачить лицемера. Мы бы хотели, например, посмотреть, как он станет действовать, если бы дело, в преданности которому он клянется, потребовало половину его состояния или его жизнь. Все что нам необходимо, хотя часто мы этого не можем осуществить, это experimentum crucis, подобно тому, как врач нередко нуждается в таком эксперименте, чтобы остановиться на одном из двух возможных диагнозов, однако не может его провести. Распознание лицемерия и шарлатанства - дело индуктивного вывода, но такого, который в отличие от обычных индуктивных выводов относительно мотивов и способностей представляет собой индукцию второго порядка. Это попытка обнаружить, не стремится ли некто смоделировать свои действия по образцу такого поведения людей, которое и он, и мы индуктивно определили как лишенное притворства. Когда и мы, и лицемер узнавали, хан проявляется лицемерие, нам, возможно, пришлось иметь дело с лицемерием второго порядка, с двойным притворщиком, который знает, как не надо себя вести, чтобы не показаться лицемером первого порядка. В притворстве нет ничего таинственного, хотя, конечно, умелое притворство обнаружить нелегко. А успешное притворство остается неразоблаченным, но это, собственно говоря, тавтология.

До сих пор мы рассматривали в основном те виды самопознания и познания других, которые состоят в более-менее беспристрастном определении долговременных склонностей и способностей и применении этих знаний для объяснения отдельных поступков. Нас интересовало, что представляет собой интерпретация или понимание линий поведения. Однако у слова "знать" есть и другой смысл; в этом смысле мы обычно говорим, что человек знает, что он в данный момент делает, думает, чувствует и т. д. Данный смысл ближе к тому, что безуспешно пытаются описать философские теории фосфоресцирующего сознания. Чтобы установить все аспекты данного понимания слова "знать", мы должны прежде всего рассмотреть некоторые виды ситуаций, в которых человек признает, что он в какой-то момент не знал, что он делал, хотя и осуществлял не автоматические, а требующие соображения действия. Человек, пытающийся решить кроссворд, сталкивается с анаграммой и после некоторой паузы пишет правильное слово, но при этом отрицает, что сознательно перебирал какие-то варианты в поисках решения или следовал какому-то методу. Он может даже сказать, что размышлял, и знал, что размышляет, о какой-то другой части кроссворда. Он и сам слегка удивлен, что нашел решение анаграммы, потому что сам не сознавал, что занимается перетасовкой букв. Точно так же мы иногда изумляемся, выдав экспромтом удачную шутку.

Но мы обычно не удивляемся, поймав себя на том, что свистим, что-то планируем или представляем себе. Если нас спросят, мы говорим, что в этом нет ничего странного, поскольку мы знали, что делали, в то время как это делали. Что же именно мы добавляем, когда говорим: "Я делал то-то и то-то, и в то же время я знал, что я это делаю"? Можно попробовать ответить так: "Ну, когда я это делал, меня озарило и до меня дошло, что я это делал" или "Если действие длилось некоторое время, то я должен был пребывать какое-то время в состоянии озарения, что и занимаюсь тем-то и тем-то". Однако в подобных метафорах - меня

133

озарило, до меня дошло - нас что-то смущает, потому что обычно мы не припоминаем ничего подобного, даже если совершенно уверены, что знали, что Делали, в то время как этим занимались. Более того, если случилось подобное озарение, встали бы те же самые вопросы. Вы сознавали, что пережили озарение, когда оно на вас снизошло? Вы знали, что не получили озарения, когда его не было? Озарило ли вас, что вас озарило, что вы насвистываете? Или же ваше знание того, что нечто происходит, не всегда связано с озарением?

Если о человеке говорят, что он не удивлен, когда что-то происходит, о нем можно также сказать, что он ожидал этого или готов к этому. Но слово "ожидать" используется по меньшей мере в двух существенно различных значениях. Иногда мы имеем в виду, что в определенный момент он продумал и принял суждение, что определенное событие могло бы или весьма вероятно могло бы произойти. Когда речь идет об ожидании в этом смысле, то можно дать ответ на вопрос: "Когда именно вы сделали такое предсказание?" Но иногда мы имеем в виду, что, независимо от того, делал некто такое предсказание или нет, он постоянно готовился или был готов к тому, что произойдет что-то такое. Садовник, который в этом смысле слова ожидает дождя, необязательно переключает свое внимание с обычных дел на молчаливое или проговариваемое вслух предсказание дождя - просто он убирает лейку под навес, держит плащ под рукой, высаживает побольше рассады и т. л. Он предвидит дождь не тем, что изрекает вербальные формулировки предсказания, а тем, что определенным образом ведет свои дела. После обеда он все время ждет и все готовит к дождю. На это можно возразить: "Да, но при этом он постоянно обдумывает суждение, что будет дождь. Именно поэтому он держит плащ под рукой и убирает лейку под навес". Но на такое возражение несложно ответить: "Скажите, в какой конкретно момент он говорит себе или другим, что собирается дождь, и объясните, ожидает ли он дождя также и в промежутках между этими высказываниями". Он прогнозирует дождь и в тот, и в этот, и во все другие моменты, потому что он все это время ожидает дождя; он держит плащ невдалеке и убирает лейку под навес по той же причине. В этом смысле слово "ожидает" означает не событие, а постоянное условие или настрой сознания. После обеда настрой его сознания все время был таков, что он был склонен произносить некоторые фразы в будущем времени, а также садовничать определенным образом, держать под руками плащ и пр. В этом смысле "ожидать" значит "быть готовым"; одной из мер предосторожности, наряду с другими, будут при этом предостережения, которые человек безмолвно адресует себе или вслух и публично окружающим. Поэтому, когда мы говорим, что дождь не застал садовника врасплох, или что он был уверен, что скоро пойдет дождь, или что он был готов к дождю, мы не ссылаемся, разве что per accidens, ни на какие-то внутренние озарения или инсайты, ни на высказываемые про себя или вслух предложения в будущем времени. Вся его вербальная или садоводческая деятельность после обеда осуществлялась в рамках ожидающего дождя настроя сознания.

Применим теперь этот вывод к нашей проблеме. Существует много задач выполнение которых требует постоянного внимания и прилежания, продвижения от предыдущего шага к последующему. Иногда эти шаги относятся друг к другу как цель к средству, например, когда мы накрываем на стол, чтобы поесть. Иногда более ранние шаги относятся к последующим иным образом: мы едим первое блюдо не для того, чтобы съесть второе, или мы напеваем первую лоту не для того, чтобы пропеть последующие. Нередко занятие, требующее постоянного вникания, лишь очень условно может быть разделено на шаги или

134

этапы, однако все равно можно осмысленно сказать, что это занятие может быть внезапно прервано, после того как сделана половина или три четверти дела. Теперь представим себе, что человек выполняет такое сериальное действие с какой-то степенью внимания. В таком случае на каждом этапе работы он должен держать в уме то, что должно быть сделано на следующем или было сделано на предыдущем этапе. Он должен хранить в памяти пройденный путь и ожидать или намереваться перейти к последующим шагам. Иногда это выражают, говоря, что в таких последовательных действиях, если они осуществляются осмысленно, человек должен с самого начала иметь план или программу действий и по ходу дела постоянно сверяться с этим планом. И такое действительно часто случается. Но так не может быть всегда; и даже когда дело происходит именно так, разработки плана и постоянной сверки с ним недостаточно, чтобы объяснить последовательное и методичное осуществление деятельности, поскольку построение плана и сверка с ним сами являются последовательными действиями, осуществляемыми осмысленно. Ведь было бы абсурдом полагать, что бесконечные последовательности последовательных действий должны предшествовать осмысленному выполнению любой последовательной деятельности. Сверка с планом по ходу дела не может также объяснить, как мы узнаем, с каким пунктом плана надо сверяться на разных этапах деятельности, или как мы узнаем, что то, что мы сейчас делаем, соответствует плану, с которым мы незадолго до того сверялись.

Прежде всего человек, осуществляющий последовательную деятельность, держит в уме, что надо делать на последующих этапах, он готов, например, совершить шаг три, когда настанет подходящий случай, т. е. когда выполнен шаг Два; с этим связано и то, что он готов сказать себе или другим о дальнейших шагах, если, конечно, его не прервут. Приступая к любому этапу такой деятельности, он готов к тому, что должно или может последовать, и он не удивляется, когда это действительно происходит. В этом смысле он может ясно понимать, что делает в течение всего времени своей деятельности, даже если его внимание сконцентрировано на задаче и не поделено между ней и созерцанием или описанием собственной деятельности.

Есть случаи иного рода. Например, если человек экспромтом шутит, он сам удивляется тому, как это у него получилось. Он уже не скажет о себе, что он знал, что он делает, когда шутка складывалась в его голове, или что он пытался Удачно пошутить. То же самое верно относительно и других внезапных действий, совершенных под влиянием момента. Действие может быть правильным, но человек не знает, как ему это удалось, поскольку он не собирался этого делать. Сказать, что он не собирался этого делать, и сказать, что он не знал, что он делал, - значит сказать одно и то же.

В отличие от человека, который с удивлением поймал себя на том, что он удачно пошутил экспромтом, человек, строящий новое рассуждение, обычно ясно понимает, что он делает. Он может быть удивлен заключением, к которому он придет, но он не удивится тому, что вообще сделал какое-то заключение. Его последовательная деятельность рассуждения является результатом его попыток достичь какого-то заключения то, что он знал, что он делал, не означает, что он разбавлял свое рассмотрение посылок рассуждения актами рассмотрения своего рассмотрения этих посылок. Это просто означает, что он был готов не только к тем конкретным шагам рассуждения, которые он совершил, но также к целому набору других возможностей, большинство из которых не реализовались: что его спросят, что он делал, на каком основании его рассуждение следует по тому, а не по другому пути, и пр. Теория фосфоресцирующего сознания отчасти

135

представляла собой попытку истолковать понятия, относящиеся к таким установкам сознания, как "готовиться", "быть готовым", "быть настороже", "иметь в виду", "не удивиться, если", "ожидать", "понимать" и "ясно понимать", как понятия, обозначающие особые внутренние события.

Тот же подход годится и для анализа таких феноменов, как "не-забывание". Когда человек, вовлеченный в разговор, доходит до середины фразы, он обычно не забывает начала своего предложения. В каком-то смысле он продолжает непрерывную траекторию того, что было ранее сказано. И тем не менее, было бы абсурдом полагать, что он сопровождает каждое произносимое им слово внутренним повторением всех предшествующих. Помимо физической невозможности повторения предыдущих семнадцати слов в момент, когда за восемнадцатым должно последовать девятнадцатое, процесс повторения тоже является последовательным действием, исполнение которого само потребует, чтобы человек, исполняя каждый шаг, сохранял в сознании след всех предыдущих. Поэтому нельзя описывать "не-забывание" как осуществление реальных припоминаний; наоборот, само припоминание является реализацией одного из условий "не-забывания". "Держать в уме" не значит реально припоминать; это то, что делает возможным, кроме всего прочего, и припоминание.

Поэтому осмысленное осуществление последовательных действий подразумевает, что человек в ходе своей деятельности аи fait имеет дело и с уже выполненными шагами, и с теми, что ему предстоит сделать; однако это we подразумевает, что осуществление такой деятельности опирается на осуществления деятельности второго уровня - мониторинга осуществления деятельности первого уровня. Разумеется, человек может время от времени, если его к тому побуждают, говорить себе и миру что-то вроде: "Привет", вот я насвистываю "О, милый дом!". Его способность делать это составляет часть того, «то имеется в виду, когда говорят, что он пребывает в той особой структуре сознания, которую называют "ясно осознавать, что ты делаешь". Но его ясное осознание или сосредоточенность на данной деятельности совсем не подразумевают, что он делает подобные заявления; наоборот, сосредоточенность на деятельности прерывается в моменты подобных заявлений.

До сих я пояснял, что я имею в виду под последовательным действием, приводя примеры таких относительно коротких операций, как насвистывание мелодии или произнесение предложения. Однако в более широком и растяжимом смысле можно назвать последовательным действием беседу в целом, осуществление кем-то значительной работы или отдых в течение дня или года. Даже каша съедается не в один присест, тем более весь завтрак; чтение лекции является последовательным действием, еще в большей степени таковым является чтение курса лекций.

Отметим далее, что, почти так же как человек может ясно осознавать, что он делает, он может так же ясно осознавать, что делает другой. В последовательном действии прослушивания предложения или лекции, произносимых кем-то другим, слушатель, как и говорящий, не забывает, хотя и не повторяет постоянно, более ранние части сказанного. При этом слушатель в какой-то мере подготовлен к тому, что последует дальше, хотя он и не говорит самому себе, какого продолжения высказывания или лекции он ожидает. Разумеется, структура его сознания существенно отличается от структуры сознания говорящего, поскольку говорящий осуществляет творческую и активную деятельность, а слушатель - пассивную и воспринимающую.

136

Слушатель часто может быть удивлен тем, что ему говорят, тогда как говорящий удивляется этому весьма редко. Слушатель может испытывать затруднение, если бы ему пришлось воспроизвести ход аргументации и последовательность предложений, тогда как говорящий может сделать это без труда. Если говорящий собирается сказать что-то очень необычное или специальное, слушатель лишь в самых общих чертах может предвидеть, о каких сюжетах может пойти речь.

Но все это - различия в степени, а не в роде деятельности. Хотя говорящий лучше слушающего знает то, что он делает, это не означает, что у него есть Привилегированный Доступ к фактам, совершенно недоступным для слушателя. Просто у говорящего весьма выгодная позиция для того, чтобы знать это, тогда как у слушающего, как правило, далеко не выгодная. Повороты, которые могут принять разглагольствования мужа, не удивляют и не озадачивают жену тан, как удивляли и озадачивали ее, когда она была еще невестой. А люди, работающие в одной области, объясняют друг другу свои мысли совсем не так, как они должны бы это делать для новых учеников.

Для целей изложения я рассматривал по отдельности то, как обычный человек обычно осознает, чем он в данный момент занят, и то, как способный разобраться в тонкостях человек постигает черты характера и объясняет действия других людей и самого себя. Разумеется, тут есть большая разница. Последнее требует особого дара, интересов, навыка, опыта, способности сравнения и обобщения, непредвзятости; тогда как ясно осознавать, что свистишь или гуляешь может даже ребенок. И тем не менее, самое наивное знание того, что ты сейчас делаешь, незаметно переходит в самое изощренное постижение отдельных поступков, подобно тому как интерес ребенка к малиновке на книжной картинке перерастает в профессиональное занятие орнитологией. Ребенок, решающий арифметический пример, обладает наиболее примитивной формой ясного осознания того, что он делает, ибо, в то время как он думает о числах (а не о тон, как он думает о числах), он не забывает более ранние шаги своего вычисления, он держит в уме правила умножения и не удивлен, когда обнаруживает, что завершил вычисление. Но он отличается только по степени бдительности, осторожности и умелости от ребенка, который проверяет свои результаты, от ребенка, который пытается сам найти свои ошибки, или от ребенка, который находит и объясняет ошибки в чужих вычислениях. А этот последний ребенок, опять-таки, отличается только по степени от помогающего ему родителя, учителя или экзаменатора. Ребенок, который только что выучился складывать маленькие числа, еще, может быть, не способен точно сказать, что он делает или почему он предпринимает именно такие шаги при вычислении. Профессиональный же экзаменатор способен оценить реальные действия экзаменующегося по решению задачи с помощью весьма точной и высоко формализованной системы баллов. Но, опять-таки, неартикулированность знания новичка о том, что он делает, постепенно, через серию промежуточных этапов, переходит в точные числовые оценки такого знания, даваемые экзаменатором.

Знание человека о себе и других может иметь много разных, с трудом отличимых одна от другой степеней, соответствующих различным и также приблизительно различимым смыслам слова "знать". Человек может сознавать, что он насвистывает модный мотивчик, и не сознавать, что он делает это для того, чтобы выглядеть хладнокровным, тогда как на самом деле в данную минуту он далек от хладнокровия. Или он может сознавать, что он притворяется хладнокровным, не зная, что нервная дрожь, которую он пытается скрыть, объясняется чувством вины. Он может знать, что чувствует себя виновным, но не

137

знать, что это обусловлено каким-то специфическим подавлением влечений. Но ни в одном из случаев, когда мы обычно говорим, что человек знает или не знает что-то о себе самом, нам не поможет для объяснения того, как достигается или могло бы быть достигнуто такое знание, постулат Привилегированного Доступа. В некоторых отношениях мне легче получить такое знание о себе, чем о ком-то другом, а в других - труднее. Но такая разница не проистекает и не ведет к качественному различию между знанием индивида о самом себе и его знанием о других людях. Не существует метафизического Железного Занавеса, безысходно отделяющего нас от других людей, хотя обычные обстоятельства вместе с некоторой намеренной установкой поддерживают разумную дистанцию. Сходным образом, не существует и метафизического глазка, через который мы непрерывно подглядываем и понимаем самих себя, хотя на основе повседневного поведения в общественной и частной жизни мы выучиваемся объяснять самим себе свои мотивы и действия.

(5) Распознание посредством безыскусной речи.

Наше знание других людей и самих себя зависит от нашего внимания к тому, как они и как мы сами ведем себя. Однако есть один тип человеческого поведения, на который мы особенно полагаемся. Если интересующий нас человек говорит на хорошо известном нам языке, мы используем его речь как первичный источник информации о нем. Точнее, мы используем для этого спонтанную, неподготовленную и откровенную речь. Разумеется, хорошо известно, что люди нередко умалчивают о многих вещах, вместо того чтобы выставлять их наружу. Известно также, что люди часто бывают неискренни и их речь сознательно рассчитана на то, чтобы производить ложное впечатление. Но уже сам факт, что высказывания можно сдерживать, предполагает, что возможны несдерживаемые, безыскусные высказывания. Быть сдержанным - значит специально воздерживаться от того, чтобы быть открытым; лицемерить - значит сознательно воздерживаться от того, чтобы говорить то, что приходит в голову, делая вид что ты искренен, и при этом высказывая то, чего на самом деле не думаешь. В известном смысле слова “естественный” людям естественно говорить то, что приходит в голову, а воздерживаться от этого, тем более делать вид, что говоришь то, что думаешь, скрывая на самом деле свои мысли, есть более сложное и изощренное поведение. Более того, безыскусная речь (unstudied talk) является также и нормальной речью. Нам приходится предпринимать особые усилия, чтобы скрыть что-то, потому что нормальная реакция человека - показывать и проговариваться о себе. Мы постигаем технику неискренности только на основе знакомства с безыскусной, открытой речью, которой и пытается подражать лицемер. Все это говорится здесь совсем не для того, чтобы воспеть высокий «оральный уровень человеческой природы. Безыскусные высказывания не объясняются ни искренностью, ни откровенностью. Искренность есть весьма Ложная диспозиция, заключающаяся в воздержании от неискренности, а открытость тоже есть сложная диспозиция воздержания от скрытности. Человек, не знающий, что такое неискренность или скрытность, не может быть искренним и открытым, подобно тому как не может быть неискренним и скрытным тот, что даже не подозревает, что такое искренность и открытость.

Существуют другие виды высказываний, некоторые из которых будут

138

обсуждаться позже. Это обдуманные, преднамеренные высказывания, встречающиеся не в обычном общении, но только в специальных сферах. Врач, судья, проповедник, политик, астроном и геометр могут давать советы, заключения поучения, излагать теории и формулы посредством устной речи, но при это* они разговаривают не в смысле "болтают "(chat), а в смысле "произносят", 'У3-рекают". Свои слова они, скорее всего, готовят заранее, во всяком случае они и* взвешивают. Они не говорят первое, что приходит в голову; их высказывания подчинены определенной дисциплине. 1Ь, что они говорят, как правило, может быть записано и даже напечатано - в отличие от обычной болтовни. Их речь не является ни импровизированной, ни спонтанной - она обдуманна. Они обдумывают, что сказать и как сказать, чтобы произвести требуемое впечатление. Такая речь является в буквальном смысле слова прозой.

Необходимо противопоставить обычную безыскусную речь как такой специализированной разговорной речи, так и специализированной неразговорной речи, притом что первая является основанием обеих последних. Мы пользуемся безыскусной разговорной речью не только до того, как научаемся быть в разговоре скрытными и неискренними, но и до того, как обучаемся говорить продуманно. Но и после этого преобладающая часть произносимого нами в течение дня состоит из того, что просто приходит нам в голову. Маскировка или взвешивание слов функционируют на этом фоне.

Мы говорим первое, что приходит в голову, не только в открытых, нестесненных беседах с другими, но и в наших, обычно безмолвных, разговорах с самими собой.

В безыскусной болтовне мы говорим обо всем, что нас в данный момент больше всего интересует. Интерес к речи не соперничает тут с интересом к материи, о которой идет речь. Мы разговариваем о своем саде под действием тех же мотивов, которые заставляют нас возиться в нем, т. е. интереса к садоводству. Мы треплемся о нашем обеде не потому, что не интересуемся им, но как раз наоборот. Мы может говорить об обеде как раз потому, что чувствуем голод точно так же как мы съедаем обед, потому что голодны. Забираясь на холм, мы не можем не обсуждать то, какой он крутой, подобно тому, как не можем помочь нашим ногам не уставать от такой прогулки. Спонтанные высказывания не обусловлены каким-то отдельным интересом; они обусловлены интересом к току, чем мы заняты в это время.

Человек, который не любит завязывать шнурки на ботинках, если он умеет говорить, будет использовать вербальные выражения для этой своей неприязни. Он будет говорить раздраженным тоном. То, что он говорит, вместе с тем, как он это говорит, позволяет нам распознать строй его сознания именно благодаря тому, что его безыскусное использование данных выражений является одной из вещей, к которым его располагает его структура сознания. Другой такой вещью является то, что он раздраженно тянет за шнурки ботинок. Он рассержен всеми этими узлами настолько, чтобы говорить об этом раздраженно.

Безыскусные высказывания не являются, с одной стороны, причинными следствиями структур сознания, в которых они употребляются, поскольку эти структуры не являются происшествиями; с другой стороны, они не являются и сообщениями об этих структурах сознания. Если водитель грузовика озабоченно спрашивает: "Как проехать в Лондон?" - то этим он обнаруживает свое желание найти дорогу на Лондон, но его вопрос не является ни автобиографическим, ни психологическим заявлением об этом. Он говорит то,

139

что он говорит, не из желания сообщить нам или себе что-то о себе самом, но из желания узнать дорогу на Лондон. Безыскусные высказывания не являются высказываниями человека о самом себе, хотя, как мы вскоре увидим, они составляют первичные свидетельства для таких высказываний, если почему-то для нас будут представлять интерес именно они.

Многие безыскусные высказывания включают в себя фразы, явно выражающие интерес, или то, что я выше назвал "формулами признания": "я хочу", "я надеюсь", "я намереваюсь", "я не люблю", "я подавлен", "я удивляюсь", "я догадываюсь", "я голоден". Грамматика таких оборотов порождает искушение истолковать все предложения, в которые они входят, как самоописания. Однако выражение "Я хочу" в первую очередь используется не для сообщения информации, а для просьбы или требования. Она дает для познания не больше, чем слово "пожалуйста". На такое выражение невозможно ответить: "Вы действительно хотите?" или "Откуда вы знаете, что хотите?" Да и фразы типа "я ненавижу..." или "я намереваюсь..." используются прежде всего не для того, чтобы сообщить слушателю факты относительно говорящего. Иначе мы не удивлялись бы, услышав такие фразы, высказанные холодным и беспристрастным током, каким мы можем сказать "он ненавидит..." или "они намереваются ...".На самом же деле мы ожидаем, что подобные фразы будут произноситься возбужденным или решительным тоном. Такие высказывания присущи человеку в возбужденной или решительной установке сознания. Они говорятся как знак отвращения или решимости, а не для выражения биографического знания о собственной ненависти или решимости.

Человек, который фиксирует безыскусные высказывания говорящего (этим говорящим может быть он сам или другое лицо), оказывается, если он имеет соответствующий интерес к говорящему и знает язык, на котором сделано высказывание, в особенно выгодном положении, чтобы истолковывать качества и состояние сознания говорящего. Хотя внимательное наблюдение за другими Формами его поведения, например за его поступками, колебаниями, слезами и смехом, тоже может многое сказать об этом человеке, однако его поведение не является ex officio легкодоступным для понимания и интерпретации. А вот речь ex officio предназначена для того, чтобы ее воспринимали и истолковывали. Учиться говорить - это значит учиться делать так, чтобы тебя понимали. Мне не требуется никакого особого нюха или детективных способностей, чтобы по словам и тону вашей (или даже моей собственной) безыскусной речи понять вашу или свою установку сознания.

Когда человек сдерживает свои слова (а мы часто не знаем, скрытен он или нет и даже скрытны мы сами или нет в признаниях, делаемых самим себе), тут нужны детективные способности. Здесь мы должны на основании того, что человек сказал и сделал, сделать вывод, что он сказал бы, если бы не осторожничал, а также разобраться в мотивах его скрытности. Выяснить, что написано на страницах открытой книги, - вопрос простой техники чтения. А вот чтобы выяснить, что написано на страницах запечатанной книги, нужны гипотезы и данные. Но из того, что можно проникнуть в утаиваемое, не следует, что нам также надо проникать и в неутаиваемое.

Когда говорят о самосознании (self-consciousness), то часто имеют е виду наши наблюдения за нашими собственными безыскусными высказываниями, включая наши явные признания, независимо от того, произнесены ли они вслух, вполголоса или про себя. Мы подслушиваем наши собственные высказывания вслух и внутренние монологи. Направив на них внимание, мы готовим самих себя к новой задаче, а именно к описанию той

140

структуры сознания, в которой были сделаны высказывания. Однако для данной деятельности не имеет принципиального значения, направили ли мы свое внимание на собственные высказывания или на высказывания других людей, хотя, конечно, я не могу слышать ваши внутренние монологи. Но я не могу также прочитать ваш дневник, если вы его зашифровали или спрятали. Дело не просто в том, что данный вид самоисследования ничем, по сути, не отличается от исследования безыскусных, а позднее и продуманных высказываний других, но и в том, что мы вообще учимся изучать нашу собственную речь, принимая участие в публичных обсуждениях высказываний других людей и читая в романах речи персонажей вместе с объяснениями их характеров.

Критически настроенный читатель может спросить меня, почему я избегаю употребления глагола "думать" и говорю о таких тривиальных глаголах, как "разговаривать", "трепаться", "беседовать" или "проговариваться"; ведь ясно,

что разговор идет о вполне осмысленных высказываниях, авторы которых понимают, что они говорят, поскольку упоминается осмысленная речь, а не хохот, вздор или лепет. Отвечу, что на то у меня было две причины, тесно связанные между собой. Во-первых, рассматриваемые мною высказывания принадлежат социальным ситуациям общения говорящего и слушающего (возможно, совпадающих в одном лице). Их назначением является их функция в беседе. И поскольку беседы в значительной мере складываются не из высказываний в изъявительном наклонении, а из вопросов, приказаний, просьб, жалоб, уверток, брани, поздравлений и пр., то мы не можем в связи с ними говорить о столь любезных эпистемологам "мыслях" или "суждениях", якобы ими выражаемых. Во-вторых, мы обычно используем глагол "думать" применительно к использованию тех искусственных и подчиняющихся жестким правилам высказываний, из которых складываются теории и стратегии. Ведь мы учимся болтать еще в яслях, а азам теоретизирования обучаемся только в школе. Технике теоретизирования обучаются на лекциях, тогда как умение вести повседневные беседы приобретается практически полностью через практику разговора. Поэтому использование предложений, особенно повествовательных предложений определенного рода, для обсуждения теоретических проблем, т. е. выдвижения посылок и извлечения из них следствий, является достаточно поздним и изощренным делом, поэтому оно, разумеется, вторично по отношению к разговорному использованию предложений и фраз. Когда теория или часть теории проговаривается вслух вместо того, чтобы пребывать, как это ей свойственно, напечатанной на бумаге, мы навряд ли назовем это "речью" (talk) и уж, конечно, не назовем "трепом" или "разговором". Устное изложение теории предназначено для поучения, а не для общения. Это - разновидность работы, а безыскусная речь вовсе не является работой, даже легкой или приятной.

(6) Я (self).

Не только теоретики, но и совершенно неискушенные люди, включая ма­леньких детей, испытывают затруднения с понятием Я, Дети иногда ломают голову над такими вопросами, как "Что будет, если я стану тобой, а ты - мной?" или "Где я был до того, как родился?" Теологи обсуждают вопрос "Что именно в индивиде подлежит спасению или погибели?", а философы спекулируют вокруг того, обозначает ли Я особую отдельную субстанцию и в чем состоит неделимая и непрерывная самотождественность Я. Не все подобные головоломки возникают из-за неосознанного принятия парамеханических гипотез, и я в этом разделе собираюсь заняться одним семейством таких загадок, изложение и разрешение

141

которых может представлять некоторый общетеоретический интерес.

Все загадки, которые я имею в виду, вращаются вокруг того, что я назову "систематической неуловимостью" понятия Я. Когда ребенок, например Ким, безо всякой теоретической подготовки, не владея никакими понятиями, впервые вопрошает себя "Кто я?" или "Что я такое?", то он не спрашивает об этом из желания узнать свое имя, возраст, пол, национальность или в каком классе он Учится. Он знает все эти обычные персональные данные. Но он чувствует, что есть еще что-то на заднем плане, остающееся неописанным после того, как перечислены эти стандартные сведения. Он также смутно ощущает, что, к чему бы ни относилось слово Я, это нечто является очень важным и совершенно уникальным - в том смысле, что оно не принадлежит никому другому. Такое, Я должно быть одно. Местоимения вроде "ты" или "они" не несут в себе ничего таинственного, тогда как в вчувствуется тайна. Таинственность эта связана с тем, что чем более ребенок старается ткнуть пальцем в то, что обозначается словом Я, тем менее ему это удается. Удается схватить только фалду его сюртука, а само Я всегда ускользает. Как тень от собственной головы, Я никак не дает через себя перепрыгнуть. И при этом Я никогда не убегает далеко; а иногда даже кажется, что оно вообще не опережает своего преследователя. Ему удается стать неуловимым, расположившись внутри самих мускулов своего преследователя. Оно оказывается столь близким, что его даже не ухватишь рукой.

Да и над теоретиками понятие Я насмехается таким же образом. Даже Юм признается, что, когда он пытался обрисовать все объекты своего опыта, он не нашел ничего соответствующего слову Я. Однако он не испытывал беспокойства из-за того, что остался без чего-то большого и важного, без чего его обзор не был бы описанием его опыта.

Другие эпистемологи ощущали такое беспокойство. Должен ли я или не должен вписывать мое знание самого себя в список вещей, которые я могу познавать? Если я скажу "нет", то мое знание о самом себе превратится в теоретически бесплодную тайну; если я скажу "да", то получится, что я причисляю рыболовную сеть к одной из рыб, которых этой сетью надлежит ловить. Кажется, одинаково рискованным и признать, и отрицать, что судью можно поместить на скамью подсудимых.

Вскоре я попытаюсь объяснить эту систематическую неуловимость понятия Я и явную несимметричность понятия Я и понятий "ты" и "он". Но вначале следует рассмотреть некоторые моменты, верные относительно всех личных местоимений.

Люди, в том числе и философы, склонны ставить вопросы о Я, спрашивая, именами чего являются слова Я или "ты". Им известна река, называемая "Темзой", и собака по кличке "Фидо". Они знакомы также с некоторым кругом людей и знают их имена и фамилии. Они смутно чувствуют, что Я и "ты" отличаются от обычных собственных имен, поэтому они считают, что это должны быть имена особого рода и притом обозначающие особых индивидов, спрятанных внутри людей, известных под своими обычными именами и фамилиями. Поскольку местоимения не регистрируются в Сомерсет Хаус, их носители должны каким-то образом отличаться от носителей обычных имен и фамилий, зарегистрированных там. Однако такая постановка вопроса изначально ошибочна. Разумеется, Я и "ты "не являются обычными именами, как "Фидо" или "Темза", но они не являются и необычными собственными именами. Они не являются ни собственными именами, ни именами вообще, подобно тому как "сегодня" не является эфемерным именем текущего дня. Беспочвенные

142

мистификации начинаются, как только мы приравниваем местоимения к именам. Предложения, содержащие местоимения, в самом деле содержат отсылки к конкретным людям, но отсылают совсем не так, как это делают собственные имена.

Это различие может быть предварительно описано следующим образом. Существует класс слов (будем называть их все для простоты "индексными"), указывающих слушателю или читателю на отдельную вещь, событие, человека или момент времени, которые они обозначают. Так, "сейчас (теперь)" есть индексное слово, указывающее тому, кто слышит предложение "Поезд сейчас пересекает мост", на определенный момент пересечения. Слово "сейчас" может, разумеется, использоваться в любой момент дня или ночи, однако оно не означает "любой момент дня или ночи". Оно обозначает тот определенный момент, когда слушатель, как предполагается, слышит слово "сейчас". Момент, когда поезд пересекает мост, указывается высказыванием как момент "теперь". Момент произнесения и есть тот момент времени, на который указывает это слово. Сходным образом слово "тот" часто используется для указания на определенную вещь, на которую направлен в момент произнесения указательный палец говорящего. Слово "здесь" иногда указывает на то особое место, откуда говорящий отправляет данное слово в пространство, а страница, на которую указывает выражение "эта страница", может быть такой, на которой напечатано слово "эта". Однако другие индексные слова указывают на свой объект косвенным образом. Слово "вчера" указывает на день, предшествующий дню, когда оно было произнесено или напечатано в газете. Слово "тогда" в некоторых употреблениях указывает на момент или период времени, стоящий в особом отношении к моменту, когда оно было услышано или прочитано.

Местоимения типа Я или "ты" являются, по крайней мере иногда, прямыми индексными словами, тогда как местоимения типа "он", "они" и в некоторых использованиях "мы" - косвенными индексными словами. Я может указывать на определенного человека, издавшего этот звук или написавшего эту букву. "Ты" может указывать на человека, который слушает, как я произношу "ты", или любого человека, кем бы он ни был и сколько бы их ни было, которые прочитают написанное мной или напечатанное слово "ты". Во всех случаях условия произнесения (написания) индексного слова тесно связаны с тем, на что оно указывает. Поэтому слово "вы" не является странным именем, которым я и другие иногда вас зовем. Это - индексное слово, указывающее в конкретных условиях беседы именно на вас, кому я адресую свое замечание. Слово Яне является Дополнительным именем для дополнительного существа. Когда я произношу или пишу его, оно указывает на того индивида, к которому можно обратиться по имени "Гилберт Райл". Я - это не прозвище "Гилберта Райла". Это слово указывает на человека, именуемого "Гилбертом Райлом", когда слово J7 произносит Гилберт Райл.

Но это еще далеко не все. Теперь мы должны обратить внимание на то, что мы используем местоимений - как и собственные имена - самыми разными способами. Если мы не поймем различия в употреблении словами, несколько менее выраженные, в употреблении слов "ты" и "он", то возникнут дальнейшие мистификации.

В предложении "I am warming myself before the fire" ("Я согреваюсь у огня") слово "myself" можно без нарушения смысла заменить словами "мое тело". Но местоимение нельзя я заменить на "мое тело", не превратив фразу в бессмыслицу. Сходным образом в предложении "Кремируйте меня после того, как я умру" слова Я и "меня" используются по-разному. Поэтому иногда мы можем, а

143