Часть 9.

иногда не можем заменять местоимения первого лица на оборот "мое тело". В некоторых случаях я даже могу говорить о части моего тела, но не могу использовать для этого местоимения Я и "меня". Если мои волосы обгорели в огне, я могу сказать "Я не обгорел, только волосы у меня обгорели хотя я никогда не мог бы сказать "Я не обгорел, обгорели только мои лицо и руки". Часть тела, нечувствительная к боли, которой я не могу двигать по собственному желанию, является моей, но не является частью меня. Наоборот, можно иногда говорить и "меня" о механических добавлениях к телу, таких, как автомашина или трость: "Я задел почтовый ящик" означает, что машина, которую я вел, задела почтовый ящик.

Рассмотрим теперь некоторые контексты, в которых местоимениями "меня" невозможно заменить словами вроде "мое тело" или "моя рука". Возьмем высказывание "Я сожалею, что я вмешался в этот конфликт". Тут, может быть, я соглашусь на подстановку слов "мой кулак вмешался" вместо "я вмешался". Но, уж конечно, я не соглашусь на подстановку "мой кулак" вместо Я в выражении "Я жалею". Не менее абсурдно было бы говорить, что "моя голова припоминает", "мой мозг делит большие числа" или "мое тело борется с усталостью". Может быть, именно вследствие абсурдности таких подстановок многие люди склонны описывать человека как соединения тела и чего-то бестелесного.

Мы, однако, еще не исчерпали весь список своеобразных использований слог Я и "меня". Ибо мы находим еще одну группу их употреблений, в которой вообще невозможна замена личных местоимений первого лица словами, обозначающими мое тело. Вполне осмысленно сказать, что я поймал самого себя на тон, что начинаю засыпать, но я не могу поймать мое тело на том, что начинал засыпать, как и мое тело не может поймать меня на этом. Можно сказать также, что ребенок рассказывает сам себе сказку, но бессмысленно объявлять его тело рассказчиком или слушателем.

Такого рода противоположности, связанные прежде всего с описаниям операций самоконтроля, побудили многих проповедников и некоторых мыслителей говорить, что обычная личность - это своего рода комитет или команда лип размещающаяся под одной кожей, словно мыслящее и решающее Я - это одна личность, а жадное и ленивое Я - другая. Но такого рода образы совершенно бесполезны. Частью того, что мы понимаем под "личностью", является способность ловить себя на том, что начинаешь засыпать, рассказывать себе сказки или обуздывать свою жадность. Поэтому предполагаемое сведение личности к команде лиц просто умножит их, не объясняя, как одна и та же личность может одновременно быть рассказчиком и слушателем, существом бдительным и сонным, бешено несущимся в автомобиле и одновременно получающим удовольствие от такой гонки. Приемлемое объяснение должно начинаться с осознания того, что в утверждениях типа "Я поймал себя на том, что начинаю засыпать" два местоимения - Я и "себя" (myself) - не являются именами разных лиц, поскольку они вообще являются не именами, а индексными словами, используемыми в разных смыслах в разных контекстах, как это мы видели в утверждении "Я греюсь у огня" (хотя сама эта разница различна в разных контекстах). Если кому-то покажется неправдоподобным, что в одном и том же предложении дважды использованное местоимение первого лица одновременно и указывает на одного и того же

144

человека, и имеет два различных смысла, то пусть вспомнят, что так же бывает и с обыкновенными собственными именами и другими словами, обозначающими личность. Так, в предложении "После венчания мисс Джонс уже не будет больше мисс Джонс" не утверждается, что такая-то женщина перестанет быть самой собой и станет другой личностью. Речь просто идет о том, что изменятся ее фамилия и социальный статус. А предложение "После возвращения Наполеона во Францию он перестал быть Наполеоном" означает только то, что изменился его статус как военачальника. Аналогичен этому смысл распространенного выражения: "Я - уже не я". Утверждения "Я только что начинал засыпать" и "Я поймал себя на том, что только что начинал засыпать" принадлежат различным с логической точки зрения типам, поэтому местоимения Я имеют в них различную логическую силу.

Рассматривая специфически человеческое поведение, т. е. то, на которое не способны животные, младенцы и идиоты, мы должны обратить особое внимание на тот факт, что некоторые виды действий относятся к другим действиям. Когда человек мстит другому за что-то, насмехается над ним, отвечает ему или играет в прятки, его действия относятся к действиям партнера. В известном смысле (который будет уточнен ниже) выполнение действий этого человека включает мысль о действиях другого. Если человек шпионит за другим или одобряет его действия, то он имеет дело с действиями другого человека. Я не могу вести себя как покупатель, если вы (или кто-то еще) не станете вести себя как продавец. Если кто-то изучает показания, то для этого сначала некто должен был их дать; кто-то должен играть на сцене, чтобы другие могли быть театральными критиками. Для описания таких действий, предполагающих действия других, иногда удобно использовать термин "действия более высокого порядка".

Некоторые, хотя и не все, действия более высокого порядка влияют на действия более низкого порядка. Если я просто обсуждаю ваши действия за вашей спиной, то мое действие относится к вашим поступкам в том смысле, что предполагает мысль о том, как вы осуществляете свои действия. Но это не меняет ваших действий. Это особенно ясно в случае, если комментатор или критик выступает после смерти лица, о чьих действиях он выносит суждение. Историк не может изменить поведение Наполеона во время битвы при Ватерлоо. Но время и тактика моей атаки влияют на время и методы вашей защиты. А то, что я продаю, имеет самое непосредственное отношению к тому, что вы покупаете. Далее, когда я говорю о действиях одного лица, влияющих на действия другого, я включаю сюда и действия, осуществляющиеся в силу ложного представления, что другой сделал нечто такое, чего он в действительности не делал. Ребенок, восхищающийся тем, как ловко я притворяюсь спящим, когда я вовсе не притворяюсь, а по-настоящему уснул, осуществляет действие, предполагающее мое действие в разъясненном выше смысле. И Робинзон Крузо действительно беседовал со своим попугаем, если верил (или отчасти верил), что птица его слушает, даже если его вера была ошибочной.

И, наконец, есть много видов деятельности, имеющих отношение к действиям будущим, вероятным или только возможным. Когда я подкупаю вас, чтобы вы за меня голосовали, вашего акта голосования еще нет и может вообще не быть. Упоминание о вашем голосовании входит в описание моего подкупа, но оно должно иметь вид "что вы будете голосовать за меня", а не "потому, что вы голосовали за меня" или "потому, что я думаю, что вы голосовали за меня". Сходным образом мое обращение к вам предполагает (только в этом смысле), что вы поймете меня и согласитесь со мной, а именно что я разговариваю, чтобы

145

вы могли понять и согласиться со мной.

Поэтому, когда Джон Доу рассчитывает, обнаруживает, описывает, пародирует, эксплуатирует, одобряет, передразнивает, поощряет, копирует или интерпретирует действия Ричарда Роу, то любое описание его действий предполагает косвенное указание на то, что делал или предположительно делал Ричард Роу, тогда как в описание действий Ричарда Роу не должно входить описание действий Джона Доу. Описание того, как Джон Доу следит или передразнивает, должно включать в себя (но не включаться) описание того, за кем именно он следит или кого передразнивает. Это и означает, что действие Джона Доу - более высокого порядка, чем действие Ричарда Роу. Более высокий или низкий порядок действия не имеет никакого отношения к их моральному достоинству. Так, шантажировать дезертира есть действие более высокого порядка, чем дезертирование, а реклама - более высокого порядка, чем торговля. Вспоминать добрые дела ничуть не более благородно, чем их совершать, однако это - действие более высокого порядка.

Полезно не упускать из виду, что, хотя действия описания или комментирования действий других людей за их спиной и являются разновидностью действий более высокого порядка, это - далеко не единственная и не главная форма действий, связанных с действиями других людей. Академическое накопление информации относительно того, что делает Ричард Роу, является лишь одним из возможных способов, каким Джон Доу может реагировать на действия Ричарда Роу. Вопреки излюбленным представлениям интеллектуалистов, построение и использование повествовательных предложений не составляет ни необходимый первый, ни предполагаемый последний шаг Джона Доу. Если это так, то в каком же смысле действия более высокого порядка "подразумевают мысль о" соответствующих действиях более низкого порядка? Совсем не в том смысле, что если, например, я подражаю вашим жестам, то должен делать одновременно две вещи: и описывать себе словами ваши жесты, и производить жесты, соответствующие моему описанию. ГЪворить себе о ваших жестах - само по себе является деятельностью более высокого порядка. Поэтому она тоже должна подразумевать мысль о ваших жестах. Фраза "подразумевает мысль, но не указывает на причинное взаимодействие или наложение процесса одного рода на процесс другого рода. Подобно тому, как комментирование ваших жестов уже должно само быть известным образом мыслью о ваших жестах, так и подражание, чтобы быть подражанием, должно само быть известным образом мыслью о ваших жестах. Но это, разумеется, неестественное употребление слова "мысль": подражанием подразумевает ни обдумывания предложений, ни выведения одних предложений из других. Оно подразумевает, что я должен знать, что я делаю, а, поскольку я подражаю вашим жестам, я должен знать ваши жесты и использовать это знание соответствующим образом, чтобы получилось именно подражание, а не, скажем, комментирование ваших действий.

Действия более высокого порядка не являются инстинктивными. Они могут быть эффективными и неэффективными, уместными и неуместными, умными или глупыми. Дети должны научиться таким действиям. Они должны научиться тому, как нужно сопротивляться, парировать, отвечать тем же самым; как предвидеть, уступать и сотрудничать; как обменивать и торговаться, поощрять и наказывать. Они должны научиться подшучивать над другими и понимать шутки, мишенью которых являются они сами; подчиняться приказам и отдавать их; требовать и получать; получать оценки и оценивать. Они должны научиться составлять и выслушивать отчеты, описания и комментарии;

146

критиковать и понимать критику; принимать, отвергать, исправлять и составлять вердикты допрашивать и подвергаться расспросам. Не слишком поздно (но и не слишком рано) они должны научиться скрывать некоторые вещи, которые так и тянет разгласить. Сдержанность образуется актами более высокого порядка, чем несдержанность.

Думаю, уже понятно, с какой целью я напоминал обо всех этих детсадовских и школьных банальностях. На определенной стадии развития ребенок учится направлять акты более высокого порядка на свои собственные акты более низкого порядка. В общении с другими он попеременно научается быть и автором, и мишенью шуток, критики и подражания, учится допрашивать и подвергаться допросам. И в конце концов он обнаруживает, что можно играть обе роли одновременно. Раньше он слушал сказки или рассказывал их другим, а теперь он рассказывает их самому себе. Раньше его уличали в неискренности, или он уличал кого-то в неискренности, а теперь он применяет технику уличения к самому себе. Он обнаруживает, что может отдавать самому себе приказы с такой твердостью, что иногда подчиняется им, пусть даже и с неохотой. Самоувещевания и саморазубеждения становятся более-менее эффективными. В подростковом возрасте ребенок выучивается применять к своему собственному поведению большинство из применяемых взрослыми методов регулирования поведения детей. Тогда говорят, что он вырос.

Более того, как когда-то раньше он приобрел не только способность, но и склонность к действиям более высокого порядка по отношению к действиям других людей, так теперь от обретает не только умение, но и склонность занимать такую же позицию по отношению к собственному поведению. И так же как он ранее выучился иметь дело не только с конкретными действиями других, но и с их намерениями и склонностями, так теперь он обретает одновременно способность и готовность совершать теоретические и практические действия, направленные на его собственные привычки, мотивы, способности и даже на собственные действия более высокого порядка. Ибо относительно любого действия любого порядка всегда можно осуществить разнообразные действия более высокого порядка. Если я высмеиваю что-то, сделанное вами или мною самим, то я могу (хотя обычно этого не делаю) перейти к словесному комментированию моего высмеивания, извиняясь за него или приглашая других посмеяться вместе со мной; затем я могу одобрить или упрекнуть себя за это, а потом еще и записать в дневник, что я это сделал.

Ниже мы увидим, что обсуждаемые здесь понятия покрывают значительную часть того, что называется обычно "самосознанием" и "самоконтролем", хотя они относятся также и к другим явлениям. В самом деле, человек может и должен иногда докладывать о собственных действиях, а иногда - регулировать свое поведение. Но данные действия более высокого порядка, направленные на самого себя, являются только двумя из бесчисленного множества; точно так же как и соответствующие действия, направленные на поведение других людей, являются только двумя из огромного количества возможных.

И вовсе не обязательно принимать допущение, что отчеты, которые человек дает сам себе о своих действиях или о правилах, которым он подчиняет собственное поведение, всегда свободны от предвзятости или упущений. Мой самоотчет может страдать теми же изъянами, что и мой отчет о вас, а увещевания, корректировки и запреты, которые я адресую себе, могут быть столь же неудачными, как и советы, которые я даю другим. Если уж говорить о самопознании, то оно не должно описываться в духе освященной столетиями оптической модели

147

- как светильник, освещающий сам себя лучами, отражающимися от находящегося внутри него зеркала. Совсем наоборот. Оно является просто особым случаем обычного более-менее эффективного оперирования более-менее правдоподобными и разумными свидетельствами. Аналогично этому самоконтроль не предполагает управления не совсем дисциплинированным подчиненным со стороны преисполненного совершенной мудрости и авторитета высшего начала. Он является просто особым случаем управления одного обыкновенного человека другим обыкновенным человеком; но при этом один и тот же человек, например Джон Доу, играет сразу обе роли. Истина состоит не в том, что существуют якобы некоторые действия более высокого порядка, которые выше всякой критики, но в том, что любое такое действие может быть само подвергнуто критике; не в том, что имеет место нечто безошибочное, но в том, что не бывает ничего безошибочного; не а том, что некое действие является действием высшего уровня, а в том, что для любого действия любого порядка возможны действия более высоких уровней.

(7) Систематическая неуловимость Я.

Теперь мы в состоянии разобраться в систематической неуловимости понятиями частичной асимметрии между ним и понятиями "ты "и "он". Быть озабоченным и заниматься самим собой, будь то теоретически или практически, означает совершать действие более высокого порядка, так же как и когда мы относимся к кому-либо еще. Например, пытаться описать то, что только что сделал или делаешь сейчас, означает комментировать шаг, который сам по себе, разве что per accidens, не является действием комментирования. Однако это действие, которое суть комментирование, не является и не может быть тем шагом, которому дается комментарий. Так, и акт высмеивания не относится к самому себе. Действия более высокого порядка не могут относиться к самим себе. Поэтому мой комментарий по поводу моих действий ничего не может сказать об одном моем действии, а именно о самом этом комментировании.

Последнее, может быть объектом лишь другого действия комментирования. Самокомментарии, самонасмешки или самоувещевания логически обречены всегда быть предпоследними. Даже если нечто ускользнуло от какого-то частного ком. ментария или увещевания, оно не является столь привилегированным, чтобы избежать вообще комментариев и замечаний. Напротив, оно всегда может быть мишенью последующих комментариев или упреков.

Это можно проиллюстрировать такой картинкой. Учитель пения может критиковать акцент своего ученика или то, как он берет какие-то ноты, подчеркнуто передразнивая каждое слово, которое пропел ученик. А если ученик пел достаточно медленно, может оказаться так, что учитель смог спародировать каждое пропетое учеником слово еще до того, как тот начнет следующее. Но затем, чтобы не показаться нескромным, учитель постарается раскритиковать тем же способом свое собственное пение и, более того, спародировать с преувеличением каждое слово, которое он пропел, включая те, что он пропел в самопародии. При этой сразу же ясно, во-первых, что он никогда не сможет выйти за пределы самого первого слова своей песни, и, во-вторых, что в каждый данный момент он издает звук, который ему еще предстоит спародировать, как бы быстро он ни пел. Он, в принципе, может схватить, так сказать, только полу сюртука пародируемого объекта, поскольку никакое слово не может быть пародией самого себя. Тем не

148

менее не существует ни одного пропетого им слова, которое осталось бы неспародированным. Он всегда оказывается "днем позже", и любой достигнутый им день оказывается вчерашним. Он никогда не сможет перепрыгнуть тень от собственной головы, хотя и находится на расстоянии всего лишь одного прыжка до нее.

Обычный рецензент может написать рецензию на книгу, а рецензент второго порядка может раскритиковать его рецензию. Но рецензент второго порядка не критикует сам себя. Он может быть раскритикован только в рецензии третьего порядка. Если предположить безграничное терпение редактора, то могут появиться любые рецензии любых порядков, хотя всегда какие-то рецензии останутся нераскритикованными, ибо они сами своей собственной критикой быть не могут. Также и автор дневника не может записать в дневник обо всех своих действиях, ибо про последнюю запись всегда надо будет добавить, что "я сделал еще и вот эту запись".

Это, я думаю, и объясняет то чувство, что мое прошлогоднее Я (self) или мое вчерашнее Я можно, в принципе, описать и объяснить полностью, также и ваше прошлое и настоящее Я я могу для себя описать и объяснить исчерпывающе, но мое сегодняшнее ^ускользает от всех ловушек, которые я ему расставляю. Это объясняет также невозможность проведения аналогии между понятиями Я и "ты", не прибегая к допущению таинственного и неуловимого остатка.

Но надо объяснить и еще одну вещь. Когда рассматривают проблему свободы воли и пытаются вообразить свою собственную деятельность по аналогии с работой часов или падением водопада, то стараются, тем не менее, как-то увильнуть от мысли, что собственное ближайшее будущее уже в каком-то смысле определено и предсказуемо. Кажется нелепым предполагать, что уже предопределено то, что я вскоре буду думать, чувствовать или делать, хотя люди обычно не считают столь же абсурдными подобные предположения относительно других людей. Так называемое "чувство спонтанности" тесно связано с этой неспособностью вообразить предопределенность того, что я буду думать или делать. Но, с другой стороны, когда я обдумываю то, что я думал или делал вчера, то мне вовсе не кажется абсурдным предположение, что все это можно было заранее предвидеть. Лишь тогда, когда я пытаюсь предвидеть мое следующее действие, такая задачи выглядит как попытка пловца обогнать волны, расходящиеся от его движений.

Решение тут такое же, как и раньше. Предсказание поступков или мыслей является действием более высокого порядка, и его выполнение не может располагаться среди событий, к которым относится предсказание. А поскольку состояние сознания, в котором я нахожусь непосредственно перед осуществлением своего действия, влияет на мое действие, то получается, что я неизбежно не учитываю один из важных для моего предсказания факторов. Сходным образом я могу давать вам самый полный из возможных советов, но при этом вынужден опустить одну часть наставления, поскольку не могу одновременно сообщать, как вам применять мой совет. Поэтому нет ничего парадоксального в утверждении, что хотя я обычно не удивляюсь, обнаруживая, что я делаю или думаю то-то и то-то, тем не менее, когда я пытаюсь предвидеть, что я буду делать или думать, мое предсказание всегда может оказаться ложным. Мой процесс предугадывания может отвлечь ход моих действий в другом направлении, чего не мог учесть мой прогноз. Я не могу подготовить себя к одной вещи: следующей мысли, которая будет у меня в голове.

Тот факт, что мое ближайшее будущее подобным образом систематически ускользает от меня, разумеется, никоим образом не доказывает,

149

что мои действия в принципе непредсказуемы для других пророков или что они необъяснимы задним числом для меня самого. Я могу своим указательным пальцем указать на любую вещь, а другие люди могут указать также и на мой палец. Я лишь не могу своим указательным пальцем указать на него самого. Так и снаряд не может быть своей собственной мишенью, хотя чем-то другим его можно сбить.

Общее заключение о том, что любое действие может быть объектом действия более высокого порядка, но не может быть своим собственным объектом, связано с тем, что говорилось ранее об особой функции индексных слов, таких, как "теперь", "ты" и Я. Предложения со словом Я указывают, о ком конкретно идет речь, благодаря тому, что произносятся или пишутся конкретным человеком. Я обозначает человека, произносящего это слово. Когда человек произносит предложение со словом Я, его произнесение может быть частью действия более высокого порядка, например сообщения о своих поступках, самоувещевания или самоутешения, поэтому оно не может относиться к тому действию которое является произнесением данного предложения. Даже если человек предаваясь философским спекуляциям, на мгновение сосредоточится на Проблеме Я, он не сможет - и знает, что не сможет, - ухватить ничего, кроме фалд сюртука того, за кем он охотится. Его добычей является охотник.

Завершая рассуждение, скажем еще раз: нет ничего таинственного или оккультного в действиях и установках более высокого порядка, которые мы напрасно собираем под общей вывеской "самосознания". Они такие же по роду, как и действия и установки более высокого порядка, присутствующие в нашем поведении по отношению к другим людям. Первые - лишь специальные применения последних и выучиваются на их основании. Если я осуществляю действие третьего порядка - комментирую действие второго порядка, например, мою насмешку над самим собой за неловкость - я использую личное местоимение первого лица двумя различными способами. Я скажу себе или окружающим: "Я смеялся над собой из-за того, что я вымазал пальцы в масле". Это вовсе ке означает, что в моей шкуре сидят дваЯ, тем более нет речи о третьем; тут я просто применяю обычную фразу, в которой обычно бывает два местоимения {когда говорят, что она смеялась над ним). Я применяю эту фразу, потому что я применяю метод межличностного взаимодействия, в котором обычно и применяется подобная фраза.

Прежде чем окончательно завершить эту главу, следует упомянуть, что есть существенная разница между личным местоимением первого лица и всем остальным. Я, когда я употребляю это слово, всегда указывает на меня и только на меня. "Ты", "она" и "они" указывают в разное время на разных людей. Я- это как моя собственная тень. Я не могу убежать от нее, как могу убежать от вашей тени. Но в этом нет ничего таинственного. И я упомянул о данном обстоятельстве только потому, что из-за него Я наделяют исключительностью и прилипчивостью. "Теперь" - такая же прилипчивая вещь.

150

ГЛАВА VII. ОЩУЩЕНИЕ И НАБЛЮДЕНИЕ

(1) ПРЕДИСЛОВИЕ

Одним из главных критических мотивов этой книги было стремление показать, что "ментальное" не обозначает такого положения дел, при котором можно осмысленно спросить, относится ли данная вещь или событие к ментальным или физическим и находятся ли они "в сознании" или "во внешнем мире". Говорить о сознании человека - не значит говорить о некоем вместилище объектов, где запрещается размещать то, что называется "физическим миром". Говорить о сознании - значит говорить о человеческих способностях, обязанностях и склонностях что-то делать или претерпевать, причем делать или претерпевать в повседневном мире. В самом деле, нет смысла говорить, будто существуют два или одиннадцать миров. Манера именовать миры по родам специфической деятельности не ведет ни к чему, кроме путаницы. Даже напыщенное словосочетание "физический мир" философски столь же бессмысленно, как бессмысленны словосочетания "нумизматический мир", "галантерейный мир" или "ботанический мир".

Однако здесь будет отстаиваться та точка зрения, что "ментальное" не обозначает положения дел, обеспечивающего особый статус для ощущений, чувств и образов. Экспериментальные науки предоставляют описания и корреляции разнообразных вещей и процессов, но в этих описаниях наши впечатления и идеи не упоминаются. Следовательно, последние должны относиться к чему-то еще. Поскольку очевидно, что наличие ощущения, к примеру, характерно для человека, испытывающего боль или страдающего от рези в глазах из-за яркого света, то ощущение должно находиться в этом человеке. Однако это "в" имеет особый смысл, ибо хирург не обнаружит ощущения под эпидермисом человека. Так что ощущение должно находиться в человеческом сознании.

Более того, ощущения, чувства и образы - суть нечто такое, что должно сознаваться их "владельцем". Из чего бы еще ни состоял поток его сознания, но ощущения, чувства и образы во всяком случае составляют часть этого потока. Они во многом, если не целиком, образуют тот субстрат, из которого состоит сознание.

Сторонники этого аргумента с особой уверенностью относят его к образам - тем, которые "я вижу мысленным взором" или которые "вертятся в голове". Они испытывают некоторые сомнения, чересчур радикально разводя ощущения и состояния тела. Боли в желудке, резь и стрельба в ушах имеют физиологическую подоплеку, которая грозит замутить воды ментального опыта. Зато картины, которые я вижу, даже когда закрываю глаза, музыка и голоса, которые я могу слышать, даже если вокруг царит тишина, прекрасно подходят на роль подданных царства сознания. Я могу в определенных пределах составлять, разлагать и изменять их по своей воле, причем расположение, поза и состояние моего тела, по-видимому, никак не коррелируют с их появлением или свойствами.

Подобная вера в ментальный статус образов влечет за собой заманчивый вывод. Ретроспекция показывает, что когда человек думает про себя, то по крайне мере часть того, что происходит при этом, представляет собой череду слов, как бы произнесенных им самим. Отсюда следует, что почтенная доктрина, считающая дискурс в форме безмолвного монолога неотъемлемой собственностью сознаний, усиливает и усиливается самой доктриной, согласно которой аппарат чистого мышления не принадлежит к грубому миру физических шумов, а состоит из того

151

же эфирного субстрата, из которого сотканы сновидения.

Однако, прежде чем приступить к обсуждению образов, еще многое следует сказать насчет ощущений, и эта глава полностью посвящена понятиям ощущения и наблюдения. Понятие воображения будет рассмотрено в следующей главе.

По ряду соображений, развитых в последней части данной главы, я остался ею неудовлетворенным. Я выразил согласие с официальной версией, гласящей, что восприятие включает в себя наличие ощущений. Однако при этом термин "ощущение" используется в теоретизированном смысле. Обычно мы не используем его в таком виде, когда прибегаем к существительному "ощущение" или глаголу "чувствовать". Как правило, мы используем эти слова для обозначения особого круга перцепций, а именно тактильных, кинестетических, термических перцепций, а также для обозначения локализуемых болей и недомоганий. В этом смысле зрение, слух, вкус и обоняние включают в себя ощущения не более, чем зрение включает в себя слух или чувство прохлады - какой-либо вкус. В своем теоретизированном значении "ощущение" оказывается наполовину физиологическим, наполовину психологическим термином, применение которого связано с определенными псевдонаучными картезианскими теориями. Это понятие не встречается среди того, что говорят о людях новеллисты, биографы, мемуаристы или медсестры; не пользуются им в разговорах со своими пациентам и терапевты, дантисты или окулисты.

В своем привычном бесхитростном употреблении слово "ощущение" обозначает не составную часть перцепций, а вид перцепции. Однако и при теоретическом употреблении оно не обозначает идеи, входящей в идею перцепции. Люди знали, как им говорить про свои зрение, слух и осязание задолго до того, как они стали строить физиологические и психологические гипотезы или прослышали о каких-то теоретических загадках взаимодействия между сознаниями и телами.

Я не знаю правильных формул для обсуждения таких вопросов, но я надеюсь, что мой анализ их на языке господствующих идиом, по крайней мере, мо-|жет иметь действенность некой внутренней пятой колонны.

(2) ОЩУЩЕНИЯ

По ряду причин удобнее разделить ощущения на те, которые ex officio входят |в чувственное восприятие, и те, которые в него не входят. Грубо говоря, мы |делим их на ощущения, связанные со специфическими органами чувств, такими, как глаза, уши, язык, нос, кожа, и на ощущения, связанные с другими чувтвительными, но не сенсорными органами тела. Но такое деление все же произвольно. Когда глазу больно от яркого света, а нос щиплет от острого запаха, мы склонны относить эти ощущения к органическим ощущениям боли и пощипывания. И наоборот, когда у нас возникают определенные ощущения в горле или желудке, мы говорим, что чувствуем рыбью кость или жирную пищу. Специфическое мускульное ощущение можно описать равнозначно и как ощущение усталости, и как ощущение тяжести, и как сопротивление. А |услышавший что-то человек мог бы сказать одному из своих спутников, что он слышал звуки очень далекого поезда, а другому - что едва мог отличить этот шум от обычного звона в ушах.

В силу очевидных причин нам приходится постоянно ссылаться на ощущения, связанные с органами чувств, ибо нам столь же постоянно приходится упоминать о том, что мы видим или не видим, слышим, обоняем, пробуем на вкус и осязаем. Однако мы не говорим об этих ощущениях в их чистом виде. Обычно

152

мы упоминаем их только в связи с вещами или событиями, которые мы наблюдаем, или уверяем, что наблюдаем, или же пытаемся наблюдать. Люди говорят о мимолетном впечатлении, но только в том контексте, что это было мимолетное впечатление от малиновки или чего-то движущегося. Они не изменяют этой привычке и тогда, когда их просят описать внешний вид, издаваемые звуки или вкус некоторой вещи. Они, как правило, скажут, например, что эта вещь похожа на стог сена, или издает жужжащий звук, или имеет такой вкус, словно в нее наложили перца.

Подобная процедура описания ощущений через соотнесение с обычными объектами вроде стогов сена, жужжащих и наперченных вещей, имеет огромное теоретическое значение. Стог сена, к примеру, это нечто такое, описание чего ни у кого не вызывает разногласий. Его могут обозревать любые наблюдатели, и мы вправе ожидать, что их мнения совпадут или, по крайне мере, поддадутся коррекции вплоть до совпадения. Положение, форма, размер, вес, дата создания, состав и назначение этого стога - суть факты, которые может установить всякий с помощью обычных методов наблюдения и исследования. Но это еще не все. Теми же методами можно установить, как этот стог должен выглядеть, осязаться и пахнуть для обычных наблюдателей в обычных условиях наблюдения. Когда я говорю, что нечто выглядит как стог сена (хотя в действительности это может быть висящее на бельевой веревке шерстяное одеяло), я описываю его вид в терминах, в которых любой другой мог бы описать внешний вид стога, когда его обозревают в соответствующей перспективе, при соответствующем освещении и на соответствующем фоне. Это значит, что я сравниваю то, как выглядит для меня шерстяное одеяло здесь и сейчас, не с каким-то иным конкретным впечатлением у меня или у любого другого конкретного человека в конкретной ситуации, а с типом впечатления, с которым могли бы столкнуться любые обычные наблюдатели в определенного рода ситуациях, а именно в ситуациях, когда они находятся поблизости от стогов при свете дня.

Подобным же образом сказать, что нечто на вкус перчит, означает, что оно сейчас воздействует на мой вкус так же, как воздействовали бы любые перченые яства на любого человека с нормальным вкусом. Предполагается, что я никоим образом не могу знать, что разные люди испытывают от перца именно одинаковые ощущения, но в данном случае достаточно отметить, что наши обычные способы сообщения о собственных ощущениях содержат ссылки на то, что, как мы думаем, мог бы установить при наблюдении обычных объектов любой другой человек. Мы описываем личное для нас на языке нейтральных или безличных терминов. В самом деле, наши описания вне такого языка не выражали бы ничего. В конце концов именно этот язык мы усваиваем от окружающих. Мы не описываем стога сена в терминах того или иного набора ощущений, да и не умеем этого делать. Мы описываем наши ощущения, так или иначе ссылаясь на других наблюдателей и вещи вроде стогов сена.

Точно так же мы поступаем и при описании органических ощущений. Когда человек, испытывающий боль, описывает эту боль как колющую, ноющую или жгучую, он вовсе не обязательно думает, что эта боль причиняется ему ножом, сверлом или тлеющим углем, и все же он говорит о ней так, как испытал бы ее всякий поранившийся этими вещами. Точно так же обстоит дело с такими дескрипциями, как "у меня звенит в ушах", "у меня кровь стынет", "у меня искры из глаз". Даже просто сказать о чьем-то мнении, что оно туманно, - значит уподобить его тому, как выглядят для любого наблюдателя обычные объекты в туманную погоду.

Эти способы описания наших ощущений упомянуты здесь для того, чтобы показать, в чем заключаются лингвистические трудности при обсуждении логики понятий ощущения и почему они возникают. Мы не прибегаем к словарю "чистых" ощущений. Мы описываем конкретные ощущения, ссылаясь на то, какие звуки издают, как осязаются и как обычно выглядят обычные объекты для любого нормального человека.

Эпистемологи любят использовать слова вроде "боль", "зуд", "резь", "жар" и "ослепительный свет" так, как если бы они были наименованиями "чистых" ощущений. Однако подобная практика вдвойне ошибочна. Большинство из этих слов не только черпают свой смысл из ситуаций, содержащих такие объекты, как кинжалы, радиаторы и блохи, но также косвенно указывают, что человеку, который ощущает, нравится, или не нравится, или же могло бы понравиться, или стать противным эти ощущения иметь. Боль в колене - ощущение, которого я не желаю, поэтому "незамеченная боль" оказывается абсурдным выражением, в то время как "незамеченное ощущение" лишено абсурдности.

Это обстоятельство позволяет ввести концептуальное различие, которое вскоре обнаружит свою кардинальную значимость. Это различие между наличием ощущения и наблюдением. Когда о человеке говорят, что он нечто видит, рассматривает или на что-то глядит, что он что-то слушает или смакует, то при этом лишь отчасти имеется в виду, что у него возникают визуальные, слуховые или вкусовые ощущения. Однако для того, чтобы что-то наблюдать, человек также должен по крайней мере попытаться кое-что выяснить. Его осматривание можно соответственно описать как тщательное или поверхностное, методичное или беспорядочное, точное или приблизительное, профессиональное или любительское. Наблюдение оказывается задачей, которая не лишена некоторой трудности, и мы можем быть более или менее удачливы и результативны в ее решении. Однако ни одна из этих характеристик применения наших способностей к наблюдению не может быть отнесена к обладанию визуальными, слуховыми или вкусовыми ощущениями. Можно внимательно слушать, систематически всматриваться или пытаться различить оттенки вкуса, но не может быть внимательного ощущения звона в ушах, систематического ощущения слепящего света или попытки получить вкусовые ощущения. Опять же, очень часто мы занимаемся наблюдением из любопытства или по обязанности, но нам не бывает щекотно по этой или иной подобной причине. Мы целенаправленно наблюдаем, но не ощущаем, хотя и можем целенаправленно вызывать ощущения. При наблюдении мы можем совершать ошибки, но было бы нелепо говорить о совершении или избежании ошибок в ощущениях. Ощущения не могут быть корректными или некорректными, правдивыми или неправдоподобными. Они не являются ни верными, ни ложными представлениями. Наблюдение означает выяснение или попытку выяснить что-либо, однако наличие ощущения не является ни выяснением, ни попыткой к нему, ни даже неудачей в выяснении чего бы то ни было.

Этот набор контрастов позволяет нам заметить, что если указание на степень, способы и объекты, в соответствии с которыми человека называют наблюдательным или ненаблюдательным, составляют часть описания его способностей и характера, то указание на его сенсорные возможности и актуальные ощущения не входит в эту дескрипцию. Говоря без обиняков, в ощущениях нет ничего "ментального". Глухота не есть разновидность глупости, а

154

косоглазие - порочности; острое чутье охотничьей собаки еще не доказывает ее разумности. Мы ведь не пытаемся переучить или пристыдить детей-дальтоников и не считаем их умственно отсталыми. Ставить диагноз и прописывать средства для улучшения зрения - дело окулиста, а не моралиста или психиатра. Наличие ощущения не указывает на качество интеллекта или характера. Вот почему мы без особого высокомерия признаем ощущения за рептилиями.

Каким бы набором ощущений ни располагал разумный человек, допустимо представить себе, что и проще устроенное живое существо может иметь точно такие же ощущения. И если под "потоком сознания " имелись бы в виду "серии ощущений", то из простой описи содержания подобного потока никак нельзя было бы заключить, является ли существо с такими ощущениями животным или человеком, идиотом, лунатиком или здоровым и уж еще меньше - изощренным филологом или же туповатым, но усердным судебным клерком.

Как бы то ни было, но эти рассуждения не удовлетворят теоретиков, желающих видеть в потоке человеческих ощущений, чувств и образов субстрат его сознания и тем самым разделяющих догму, согласно которой сознания суть вещи с особым статусом, образованные из особого субстрата. Они будут, и вполне корректно, настаивать на том, что, хотя окулист и дантист могут изменять ощущения пациента, применяя химические или механические средства лечения органов его тела, они все же лишены возможности сами наблюдать эти ощущения. Они могут наблюдать физиологические отклонения в глазах и деснах, однако вынуждены полагаться на рассказ больного для того, чтобы узнать, что именно он видит и чувствует. Только тот, кто носит туфли, знает, где они жмут. Исходя из этого, правдоподобно, но ошибочно утверждается, что на самом деле все-таки существует пресловутая антитеза между публичным физическим миром и приватным ментальным миром; между вещами и событиями, свидетелями которых может стать каждый, и теми вещами и событиями, свидетельствовать о которых может только их носитель. Планеты, микробы, нервы и барабанные перепонки являются публично наблюдаемыми вещами внешнего мира, а ощущения, чувства и образы суть приватно наблюдаемые составляющие наших отдельных ментальных миров.

Я хочу показать, что эта антитеза фальшива. Это верно, что сапожник действительно не может чувствовать ту боль, которую я испытываю, когда мне жмут туфли. Но неверно то, что я сам ее наблюдаю. Причина, по которой сапожник не может чувствовать боль в моих ногах, заключается не в том, что некий Железный Занавес мешает ей стать очевидной для всех, кроме меня, а в том, что она вообще не относится к тем вещам, о которых можно осмысленно говорить, наблюдаемы они или нет даже для меня самого. Я чувствую или испытываю боль в ногах, но не открываю ее и не всматриваюсь в нее. Она не относится к тому, о чем я могу что-то выяснить, вглядевшись, вслушавшись или вникнув. Было бы нелепо сказать, что человек наблюдал приступ боли в том же смысле, в котором мы говорим, что он наблюдал малиновку. Свидетелем дорожной аварии может быть один или несколько человек, однако у приступа дурноты не может быть ни нескольких, ни даже одного свидетеля.

Мы знаем, что значит применять или нуждаться в таких вспомогательных инструментах, как телескопы, стетоскопы и фонари для наблюдения за планетами, сердцебиением и мотыльками. Однако непонятно, что значит применять подобные приспособления к нашим ощущениям. Подобным же образом, хотя нам хорошо известны те виды помех, которые стесняют наблюдение обычных объектов или препятствуют ему, к примеру туманы, покалывание в пальцах или звон в ушах, мы не можем представить себе

155

аналогичных препятствий, встающих между нами и теми же ощущениями покалывания и звона в ушах.

Говоря, что ощущения не относятся к вещам, которые можно наблюдать, я не имею в виду, что они ненаблюдаемы точно так же, как ненаблюдаемы микроорганизмы, летящие пули или горы на другой стороне Луны. Или что они ненаблюдаемы так же, как планеты для слепого человека. Я имею в виду примерно следующее. Всякое слово, которое может быть записано, за исключением слов, состоящих из одной буквы, имеет правописание (spelling). Некоторые слова более сложны для написания и прочтения по буквам, чем другие, а некоторые имеют несколько различных написаний. Однако, если нас спросят, как по складам читаются буквы алфавита, мы ответим, что вообще никак. Однако это "никак" не означает, что сама эта задача неразрешима. Это значит лишь то, что вопрос: "Из какой последовательности каких букв состоит данная буква?" - является неправомерным. Я утверждаю, что, подобно тому, как написание или прочтение букв по складам не является ни легким, ни крайне тяжелым делом, точно так же и ощущения не являются ни наблюдаемыми, ни ненаблюдаемыми. Соответственно, подобно тому факту, что мы не вправе даже спросить, как пишется или читается буква по складам, и это никоим образом не мешает нам знать, как буквы пишутся, так же и факт, что мы не вправе говорить о наблюдении ощущений, нисколько не мешает нам говорить о том внимании, которое люди уделяют своим ощущениям, или о тех признаниях и отчетах, которые они могут сделать об отслеженных ими ощущениях. Головную боль нельзя наблюдать, однако ее можно заметить, и если неуместно посоветовать человеку не замечать, что ему щекотно, то посоветовать ему не обращать на это внимание вполне правомерно.

Мы видели, что наблюдение предполагает наличие ощущений. Человека, даже мельком не видевшего малиновку, нельзя описать как смотрящего на нее, а того, кто не почувствовал даже слабого запаха сыра, нельзя описывать как нюхающего сыр. (Я делаю вид, хотя это и неправильно, что словосочетания типа "мимолетное впечатление" и "слабый запах" означают ощущения. Тот факт, что мимолетное впечатление может быть охарактеризовано как "четкое" или "расплывчатое", доказывает, что оно является словом, описывающим наблюдение, а не "чистое" ощущение.) Объект наблюдения вроде малиновки или сыра должен, таким образом, относиться к вещам, от которых наблюдатель может получить мимолетное впечатление или почувствовать веяние запаха. Однако многие теоретики просят нас отвлечься от обычных объектов вроде малиновки и сыра ради таких вещей, как мимолетное впечатление и слабые запахи. Они просят признать, что я, хотя и никто другой, могу наблюдать эти получаемые впечатления и запахи, причем в том же смысле слова "наблюдать", в котором каждый может наблюдать малиновку или сыр. Но допустить такое означало бы: когда я ловлю впечатление от малиновки, я могу наблюдать за этим впечатлением, и, тем самым, я должен чувствовать что-то вроде впечатления или запаха от того самого первоначального впечатления от малиновки. Если ощущения являются подлинными объектами наблюдения, тогда наблюдение за ними должно по­влечь за собой ощущение этих ощущений аналогично впечатлениям от мали­новки, без которых я не мог бы ее видеть. А это явный абсурд. Таким выражениям, как "впечатление от впечатления", "запах боли", "звук укуса" или "звон от звона в ушах", ничто не соответствует, иначе этот ряд можно было бы продолжать до бесконечности.

Опять же, человека, следящего за скачками, уместно спросить, хорошо или плохо ему было видно, смотрел он внимательно или небрежно, пытался ли он

156

увидеть как можно больше. Поэтому если бы высказывание, что человек наблюдает собственные ощущения, было корректным, то законен был бы и вопрос, был ли его осмотр собственной щекотки затруднительным или беспрепятственным, глубоким или поверхностным и мог ли он узнать о ней больше, если бы постарался. Но никто и никогда не задает подобных вопросов, так же как никто не просит написать или произнести по складам первую букву в слове "Лондон". Здесь просто не о чем спрашивать. Прояснение этой ситуации отчасти затрудняется тем, что слово "наблюдать", обычно используемое для обозначения таких процессов, как вглядывание, вслушивание, пробование на вкус, или даже таких действий, как раскрытие и обнаружение, иногда употребляется в качестве синонима для "обращать внимание" и "замечать". Вглядывание и обнаружение действительно включают в себя обращение внимания, но само обращение внимания не содержит в себе вглядывания.

Отсюда следует, что с самого начала было неправильно противопоставлять обычные объекты наблюдения вроде малиновки и сыра якобы особым объектам го привилегированного наблюдения, а именно моим ощущениям, ибо ощущения вообще не являются объектами наблюдения. Мы, следовательно, не должны взводить одну сцену под названием "внешний мир" для размещения обычных объектов всеобщего наблюдения и другую сцену под названием "сознание" для объектов каких-то монопольных наблюдений. Отчасти антитеза "публичного" и "приватного" была неверным истолкованием антитезы между объектами, которые можно видеть, трогать и пробовать на вкус, с одной стороны, и ощущениями, вторые можно испытывать, но нельзя увидеть, пощупать или вкусить - с другой. Это верно и даже тавтологично, что сапожник не может почувствовать, как мне жмут туфли, если, конечно, этот сапожник не я сам; однако не потому, что ему недоступно открытое только мне зрелище, а потому, что полной бессмыслицей было бы сказать, что он испытывал мою боль, и, следовательно, нет смысла говорить, что он внимал той боли в ногах, от которой я страдал.

Из этого следуют дальнейшие выводы. Свойства, характерные для обычных объектов, которые мы устанавливаем с помощью наблюдения или не без его помощи, нельзя осмысленно приписывать или отрицать для ощущений. Ощущения не имеют размера, формы, положения, температуры или запаха. В том смысле, в каком всегда отвечают на вопросы: "Где сейчас малиновка?" или "Где была малиновка?" - невозможно ответить на вопросы: "Где сейчас?" или "Где было ваше мимолетное впечатление от малиновки?" Конечно, вполне осмысленно и допустимо говорить, что щекотно "в пятке" или что щиплет "в носу", однако в ином смысле, чем тот, в котором в моей стопе находятся кости, а в носу - частички перца. Таким образом, в том расплывчатом смысле слова "мир", в котором люди говорят, что "внешний" или "публичный мир" содержит в себе малиновок и сыр, местоположение и взаимосвязи коих в этом мире могут быть установлены, - в этом смысле не существует другого мира или группы миров, в которых могут быть установлены местоположения и взаимосвязи ощущений. Точно так же не существует и пресловутой проблемы по выяснению связей между тем, что наполняет публичный мир, и тем, что содержится в любом из приватных миров. Далее, если некоторый обычный объект вроде иголки может находиться внутри или снаружи другого объекта, например стога сена, то в отношении ощущений соответствующей антитезы "внутреннего" и "внешнего" не существует. Моя боль в ноге скрыта от сапожника не потому, что она находится внутри меня, будь то буквально под моей кожей или метафорически где-то, куда доступ ему закрыт. Как раз наоборот, ее нельзя, подобно иголке, описать в качестве находящейся внутри или снаружи обычного объекта, например меня

157

самого. Ее нельзя так же описать ни как спрятанную, ни как несокрытую. Это аналогично тому, как невозможно классифицировать буквы ни в качестве существительных, глаголов или прилагательных, ни описать, как они подчиняются или же не подчиняются правилам английского синтаксиса. Конечно, это верно и важно, что я единственный человек, способный "из первых рук" предоставить отчет о своей боли, возникшей из-за тесной обуви, а окулист, не имеющий возможности говорить за меня, лишен главного источника информации о моих зрительных ощущениях. Однако из того факта, что лишь я один могу "из первых рук" отчитаться о своих ощущениях, не следует, что я могу, в отличие от остальных, наблюдать эти мои ощущения.

Отсюда можно сделать два взаимосвязанных замечания. Во-первых, имеется философски безразличный, хотя и сам по себе важный смысл слова "приватный", в котором мои ощущения, конечно же, приватны и принадлежат исключительно мне, т.е., подобно тому как вы не можете, по здравой логике, за меня двигаться, побеждать на скачках, есть мой обед, хмурить мои брови или видеть мои сны, точно так же вы не можете переживать приступы моей боли или воспоминания о ней. У Венеры не может быть спутников Нептуна, а у Польши - истории Болгарии. Просто в силу логики построения предложений, в которых винительный падеж, употребляемый с переходным глаголом, составляет с ним одно смысловое целое. Такие переходные глаголы не обозначают отношений. Предложение "Я соблюдал свою выгоду" не утверждает между мной и выгодой такого отношения, которое вместо меня можно было бы осмысленно распространить на вас. Оно не тождественно ситуации типа "Я остановил свой велосипед", ведь вы могли бы легко меня опередить и остановить мой велосипед сами.

Во-вторых, говоря, что предложение "У меня был приступ боли" не утверждает того же отношения, что предложение "У меня была шляпа", я говорю, что выражение "приступ моей боли" не обозначает какую-либо вещь или "термин". Оно не обозначает даже какого-либо эпизода, хотя предложение "У меня был приступ боли" утверждает, что некоторый эпизод имел место. Вот, в частности, почему нелепо говорить, что ощущения наблюдаются, рассматриваются, свидетельствуются или исследуются, ибо объекты, соответствующие этим глаголам, являются предметами или эпизодами.

И все же, когда мы рассуждаем об ощущениях, мы в значительной мере склонны говорить о них так как если бы они были неуловимыми вещами или эпизодами. Мы безотчетно работаем с моделями наподобие той, в которой уединившийся человек, находящийся внутри палатки, видит пятна и блики света на парусине и ощущает вмятины в ней. Он, возможно, желал бы увидеть и потрогать те фонари и ботинки, из-за которых появились эти пятна света и вмятины. Но, увы, это ему никогда не удастся, так как парусина всякий раз преграждает ему путь. Представим теперь, что освещенные или выпуклые части парусины являются вещами, а мелькание света и колебания парусины - эпизодами. Если это так, то они относятся к тому виду объектов, которые допустимо описывать как обнаруживаемые, наблюдаемые и исследуемые человеком, находящимся внутри палатки. И о них можно также сказать, что они там есть, но они не наблюдаются и не обнаруживаются. Более того, человек, который может наблюдать или обнаружить освещенную или продавленную парусину, мог бы обнаружить фонари и ботинки, если бы они не были экранированы от него. Таким образом, ситуация человека, испытывающего ощущения, совершенно отлична от ситуации человека в палатке. Обладать ощущениями не значит обнаруживать или наблюдать объекты, а обнаружение и

158

наблюдение вещей и эпизодов не означает обладания ими в том же смысле, в котором обладают ощущениями.

(3) ТЕОРИЯ ЧУВСТВЕННЫХ ДАННЫХ

В связи с нашей темой уместно прокомментировать теорию, известную как "теория чувственных данных" ("Sense Datum Theory"). Эта теория нацелена прежде всего на прояснение понятия чувственного восприятия, в том числе и понятия ощущений, связанных со зрением, осязанием, слухом, обонянием и вкусом.

Такие повседневно употребляемые глаголы, как "видеть", "слышать" и "пробовать на вкус", не применимы для обозначения "чистых" ощущений, ибо мы говорим, что видим скачки, слышим поезда и пробуем коллекционные вина, хотя скачки, поезда и вина не являются ощущениями. Скачки не прекратятся, если я закрою глаза, а аромат коллекционного вина не исчезнет оттого, что у меня простуда. Таким образом, нам, по-видимому, нужны способы вести речь о том, что прекращается или исчезает, когда я закрываю глаза или бываю простужен. Причем эти способы не должны зависеть от ссылок на обычные события или напитки. Подходящий набор существительных нетрудно найти, ибо можно, вполне соответствуя идиомам, сказать, что зрелище скачек для меня прерывается, когда я закрываю глаза; что очертания и внешний вид лошадей меняются, когда глаза слезятся; что аромат вина исчезает при простуде, что шум поезда ослабевает, когда я затыкаю уши. Считается, что мы можем говорить об ощущениях в собственном смысле слова, когда ведем речь о "видах" (looks), "образах", "обликах", "звуках", "запахах", "вкусах", "звоне в ушах", "мимолетных впечатлениях" и т. д. Считается также, что такого рода идиомы необходимы, чтобы можно было отличить то, что привнесено в наблюдение обычных объектов нашими ощущениями, от того, что привносится в него обучением, умозаключением, памятью, догадкой, привычкой, воображением или ассоциацией.

Тогда, согласно данной теории, наличие зрительного ощущения может быть описано как получение моментального визуального образа, а наличие обонятельного ощущения - как улавливание кратковременного дуновения запаха. Но что значит получить моментальный образ или моментальный запах? И что это за род объектов? Прежде всего, образ скачек не является спортивным событием, происходящим на ипподроме. Тем способом, каким каждый может наблюдать скачки, невозможно увидеть мой моментальный образ этих скачек. Вы не можете видеть то, что воспринимаю я, точно так же как вы не можете мучиться моей болью в ноге. Чувственные данные, т. е. мимолетный образ, запах, звон в ушах или звук, принадлежат только одному перципиенту. Далее, образ скачек описывается как мгновенная мозаика цветов, заполняющих поле зрения того или иного человека. Однако здесь следует уточнить, что об этой мозаике цветов можно говорить только в особом смысле. Как правило, когда люди говорят о цветовой мозаике, они ссылаются на обычные объекты наблюдения, такие, как стеганые одеяла, гобелены, живописные полотна, сценические декорации или покрытая плесенью штукатурка, т. е. на плоские поверхности предметов, которые находятся у них перед глазами. Однако визуальные облики или образы предметов, которые описываются как цветовые пятна, заполняющие в данный момент определенное поле зрения, не должны мыслиться как поверхности обычных плоских объектов. Это просто цветовые плоскости, а не поверхности цветной ткани или штукатурки. Они заполняют приватное зрительное пространство своего

159

владельца, хотя он, конечно, испытывает постоянное искушение переадресовать их к поверхностям общедоступных объектов в обычном пространстве. Наконец, хотя сторонники теории чувственных данных и согласны с тем, что образы, запахи и звоны в ушах, которые воспринимаю я, не доступны больше ни для кого другого, они не согласны, что это обусловлено их ментальным статусом, тем, что они существуют "в моем сознании". Эти теоретики, по-видимому, связывают их возникновение скорее с физическими и физиологическими состояниями реципиента, чем непременно с психологическими.

Показав, как они полагают, что существует такие моментальные и приватные объекты, как образы, запахи, звуки и т. д., сторонники данной теории затем сталкиваются с вопросом "Что значит для реципиента воспринимать или иметь эти объекты?" И дают простой ответ. Согласно данной теории, реципиент воспринимает и наблюдает эти объекты в том смысле слов "воспринимать" и "наблюдать", в котором говорят, что он видит цветовые пятна, слышит звуки, чувствует запахи, различает привкусы и ощущает щекотку. Действительно, зачастую считается не только допустимым, но и правильным говорить, что люди на самом деле не видят скачки и не пробуют вина. В действительности они видят только цветовые пятна и смакуют вкус. Иначе говоря, в качестве уступки привычкам просторечья признается, что действительно существует вульгарный смысл глаголов "видеть" и "пробовать", в котором люди говорят, что они видят скачки и пробуют вина, однако из теоретических соображений нам следует вкладывать в эти глаголы другой, более тонкий смысл и вместо этого говорить, что мы видим цветовые пятна и ощущаем привкусы.

Однако в последнее время появилась тенденция использовать новый набор глаголов. Некоторые сторонники обсуждаемой теории предпочитают теперь говорить, что мы интуируем (intuit) цветовые пятна, прямо схватываем запахи, у мы обладаем непосредственным знакомством со звуками и находимся в прямых когнитивных отношениях с щекоткой - в общем, что мы чувствуем чувственные данные. Но в чем же реальный выигрыш от этих внушительных словесных оборотов? А вот в чем. Существует ряд глаголов, таких, как "предполагать, "открывать", "заключать", "знать", "верить" и "интересоваться", которые употребляются только с дополнениями типа"... что завтра воскресенье" или "... действительно ли это красные чернила". Существуют и другие глаголы, например "разглядывать", "слушать", "наблюдать", "обнаружить" и "натолкнуться", для которых соответствующими дополнениями служат такие выражения, как "... эту малиновку","... грохот барабанов" и "... Джона Доу". Таким образом, теория чувственных данных, согласно которой образы, запахи и т. д. являются специфическими объектами или событиями, вынуждена использовать когнитивные глаголы второй группы для того, чтобы истолковать такие глаголы, как "получать" и "иметь" в выражениях типа "получать мимолетное тление" или "иметь [ощущение] щекотки". Она заимствует общеизвестный смысл глаголов вроде "наблюдать", "просматривать" и "смаковать" и переносит его на свои напыщенные глаголы "интуировать", "познавать" и "ощущать". Разница здесь лишь в том, что простой человек говорит, что наблюдает малиновку и просматривает страницы "Тайме", а теория - вместо этого - об интуировании цветовых пятен и прямом осознании запахов.

Теория не утверждает, что ее объяснение того, что значит обладать, к примеру, зрительным ощущением - а именно интуировать или опознавать приватно ) цветовую мозаику - само по себе решит всю проблему нашего познания обычных объектов. Споры о том, как соотносятся лошадиные скачки, которые "в строгом смысле" и "непосредственно" мы не видим, и образы этих

160

скачек, которые мы "в строгом смысле" и "прямо" видим, хотя их и нет на ипподроме, продолжаются. Однако сторонники этой теории надеются, что их разъяснение того, чем является ощущение (sensing), прольет свет и на то, чем является наблюдение за скачками.

Утверждается, в частности, что данная теория разрешает парадоксы, возникающие при описании иллюзий. Когда человек, страдающий косоглазием, сообщает, что он видит две свечи, тогда как налицо имеется только одна, или когда алкоголик говорит, что он видит змею там, где ее вовсе нет, то их сообщения могут теперь быть истолкованы с помощью этих новых выражений. Про человека, страдающего косоглазием, можно теперь сказать, что он действительно видит два "образа свечи", а алкоголик на самом деле видит "змеиное обличье". Ошибкой было бы, если они стали полагать, что при этом еще и физически имеются две свечи или змея. Опять же, если человек, сидящий перед отодвинутой от него круглой тарелкой, говорит, что он видит объект в форме эллипса, то он ошибается, если полагает, что на кухне есть посуда такой формы; однако он совершенно прав, говоря, что обнаружил нечто эллиптическое, ибо в его поле зрения на самом деле присутствует эллипсовидное белое пятно и он действительно "интуирует" и созерцает его там. Заключать от того, что он находит в поле своего зрения, к тому, что реально имеется на кухне, всегда рискованно, а в данном случае и неверно. Но то, что этот человек обнаруживает в своем визуальном поле, на самом деле существует там и имеет форму эллипса.

Я постараюсь доказать, что вся эта теория покоится на грубой логической ошибке, состоящей в том, что понятие ощущения приравнивается к понятию наблюдения. Я также постараюсь показать, что подобное приравнивание обессмысливает одновременно как понятие ощущения, так и понятие наблюдения. Теория говорит, что, когда человек получает зрительное ощущение, к примеру, моментальный образ скачек то наличие этого ощущения заключается в обнаружении или интуировании ощущаемого (sensum), т. е. цветовой мозаики. А это значит, что обладание образом скачек объясняется через обладание образом чего-то другого, а именно мозаики цветовых пятен. Однако если образ скачек предполагает наличие по крайней мере одного ощущения, то и образ цветовых пятен должен снова включать в себя наличие по крайней мере одного соответствующего ощущения, анализ которого, в свою очередь, приведет к ощущению еще более раннего ощущаемого, и так далее до бесконечности. На каждом шагу наличие ощущения толкуется как своеобразное обнаружение чего-то определенного, часто всерьез называемого "чувственным объектом", и на каждом шагу это обнаружение должно предполагать наличие ощущения. Употребление внушающих благоговение слов вроде "интуировать" отнюдь не освобождает нас от необходимости признать, что для человека находить, смотреть, слушать, вглядываться или смаковать - значит обязательно быть чувственно аффектированным, а быть чувственно аффектированным - значит обладать по крайней мере одним ощущением. Таким образом, независимо от того, видим ли мы, как обычно думаем, скачки, или же, как разъясняет теория, интуируем цветовые пятна, видение нами чего бы то ни было подразумевает, что мы обладаем ощущениями. Обладание же ощущениями само по себе не является рассматриванием, точно так же как кирпичи не являются домами, а буквы - словами.

Как уже было показано выше, существует важная логическая связь между понятием ощущения и понятиями наблюдения и восприятия, само существование которой уже подразумевает, что это разные понятия. Будет противоречием сказать, что некто смотрит или разглядывает что-то, но не получает при этом

161