Часть 2.

их стихами. За редкое умение говорить о серьезном легко и смешно Менипп получил эпитет «серьезно-смешной» (Страбон, XVI, 2, 29).

Герои произведений Мениппа - раб, бедняк, кинический мудрец. Писатель глумится над ходячей моралью, показы­вает никчемность земных благ, призывает ни к чему не нривязываться. Знаменитый римский стоик, «философ на троне» Марк Аврелий называл Мениппа среди тех, кто высмеивал «скоропреходящую и эфемерную жизнь людей» (Наедине с собой, VI, 47, 4). Точную и меткую характе­ристику Мениппа дает Лукиан в «Дважды обвиненном». «Смехотворен.» Мениппа умел по-кинически смеяться, т. е. одновременно шутить и кусать, и не уступал в этом древ­ним киникам. В киническом насмешнике его последователи видели не только создателя нового стиля, но и реформатора и учителя жизни.

Несколько лучше, чем произведения Мениппа, сохрани­лись фрагменты произведений известного кинического поэта эпохи эллинизма Сотада из Маронеи. Он был близок к тону направлению в эллинистической поэзии, которое смыкалось с веселым и фривольным, полным смелых сатирических выпадов творчеством низов - с фольклорными дорическими бурлескными сценками - флиаками, не щадившими ни бо­гов, ни людей, с мимами - дерзкими стихами на иониче­ском диалекте (ионикологией), с непристойной кинэдологией, гилародией, магодией, лисодией, симодией, этологией и т. п. Хотя официальная александрийская поэзия (Калли-мах, Феокрит и др.) также кое-что почерпнула из этого источника, но по своей глубокой сути была чужда подлин­ной народной жизни и вдохновлялась образами царей, цариц, вельмож, придворными интересами, любовными

ин­тригами, красотой возлюбленных и т. п. Анализ немного­численных подлинных фрагментов поэзии Сотада, сохра­ненных Афинеем и Гефестионом, а также поздних

мораль­но-дидактических подражаний , собранных Стобеем, говорит о том, что непристойности или физиологиче­ская откровенность в некоторых стихах Сотада не

пресле­довали порнографических целей, а были действенным, на­родным средством сатиры, имели точный социальный адрес: царская фамилия и ее окружение, воспеваемые придворными поэтами.

К кинической школе поэтов эпохи эллинизма принадлежит

30

также Феникс из Колофона. Новые папирусные фраг­менты холиямбов Феникса впервые опубликовал и иссле­довал Г. Герхард8. Анализ «Ямбов» Феникса обнаруживает их несомненную киническую направленность. В античной литературе мало таких прямых, сиюминутных откликов на современное зло, откровенных, не замаскированных мифо­логией или басенными условностями. Это негодующие стихи о богах и расточителях, лишенных чести и совести, забо­тящихся лишь о растленной роскоши. Им противопостав­лены честные бедняки, умирающие с голоду. В своих сти­хах Феникс сознательно или невольно использует аргумен­тацию и стилистику диатриб. К «Ямбам» тематически при­мыкает холямбический отрывок об ассирийском царе Нине, приведенный Афинеем (XII, 530с). «Песенка вороны» Фе­никса - стилизация в народном духе, нечто вроде античной колядки, свидетельствующая об интересе поэта к жизни простого народа, к народным обрядам и фольклору, из ко­торого киники нередко черпали образы и приемы художе­ственной выразительности. В творчестве Феникса дает себя чувствовать умеренный кинизм. Критика идеологии и пси­хологии верхов, потребительской морали, неприятие дей­ствительности содержатся также в стихах других холиямбических поэтов, современников Феникса, имена которых не сохранились (ниже приводятся фрагменты из Гейдельбергского и Лондонского папирусов, направленные против стяжательства). Наличие целой плеяды кинических и кинизирующих поэтов и писателей, сравнительно недавние находки новых отрывков кинической поэзии и диатриб гово­рят о популярности демократической поэзии социального протеста, значение которой недооценивается в истории ан­тичной литературы.

В кинической поэзии эпохи эллинизма есть еще один выдающийся и оригинальный поэт, чье творчество свиде­тельствует о том, что кинизм задел также какие-то глубин­ные чувства прогрессивных людей из состоятельных клас­сов, заставив их встать на сторону народа. Это Керкид из Мегалополя (ок. 290-220 гг. до н. Э.) - не только круп­ный поэт, но и видный государственный деятель, по досто­инству оцененный только в XX в. в связи с находкой в Оксиринхе папирусов с отрывками из «Мелиямбов киника

31

Керкида». Источники рисуют Керкида как дипломата, воина-патриота, «замечательного законодателя и автора мелиямбов» (см.: Полибий, II, 48-50; 65; Стефан Византий­ский и др.) Центральным из сохранившихся «Мелиямбов» является сравнительно большой отрывок (более 35 стихов), сатирически бичующий богатство, полный ненависти к урод­ствам современного общества. В нем наиболее рельефно отразились как мироощущение Керкида, так и его художе­ственно-эстетические принципы. Конец стихотворения зву­чит угрожающе, поэт предупреждает богатеев: если они не поделятся с неимущими добровольно, то ветры судьбы нач­нут дуть им в лицо, и тогда придется им «выблевать из самого нутра» все награбленное у народа «ненавистное бо­гатство». В этом контексте сильное социальное звучание приобретают и нападки на традиционную религию, и пре­жде всего на владыку Зевса. Керкид порывает с религиозной моралью, требуя нравственности и правды вне религии.

Прямое обращение к объекту сатиры (Ксенон), людям и богам, восклицания, многочисленные риторические во­просы, парентезы, подчеркивающие личную позицию автора, ирония, лаконичная многозначительность в соединении с не­обычным лирическим размером, сочетание лексики высокого стиля и вульгаризмов, обдуманная разностильность, энер­гичность и динамизм, профетический тон - все это произ­водит ошеломляющее впечатление. Устрашающая «диковипность» его сатиры связана прежде всего с дерзкими и не­повторимыми неологизмами, составляющими отличительную черту керкидовского стиля. Новые композиты Керкида при всей их смелости понятны и доступны, ибо источником

твор­чества таких поэтов, как Керкид или Плавт, наряду с клас­сической литературой была и неисчерпаемая стихия грубо­ватой народной речи.

Сохранилась часть стихотворения Керкида о любви (фргм. 2, Диль), обогащающая наше представление о поэте, ибо в основном он известен как серьезный публицист. Эти стихи о любви - отнюдь не традиционная лирика. Они по­строены на киническом принципе «серьезносмешного», на сцеплении скептики и дидактики. В данном случае поуче­ние перенесено в область интимных человеческих чувств, и на всем послании лежит печать добродушной иронии. Ан­титеза любви спокойной и любви бурной естественно под­водит к выводу о предпочтительности безмятежного плавания

32

по коварному морю страстей, что логически заверша­ется еще более безопасной и удобной любовью «Афродиты с площади». Киник ни в чем не хочет поступиться своей свободой!

Форма стихов Керкида необычна. Это мелиямбы, извест­ные нам только по творчеству кинического поэта. В элли­нистическую эпоху мелика постепенно вытеснялась фор­мами, предназначенными для рецитации и чтения. Новых размеров создавалось мало. Новая, революционная по со­держанию поэзия Керкида требовала новых форм, трево­жащих, напряженных и торжественных одновременно. Ду­мается, что откровенно публицистический, «солоновский» пафос стихов Керкида и их сравнительно простой ритмиче­ский рисунок были рассчитаны на массовую аудиторию, а не на узкий круг друзей и знакомых. Мелиямбы, как показывает само название, были чем-то средним между мелической и декламационной поэзией, представляя собой нечто вроде античного зонга. Эпические дактили и

разговор­но-насмешливые ямбы, лежащие в основе керкидовского стиха, напоминают о связи мелиямбов с социально насы­щенной и политически острой комедией аристофановского типа.

Керкид был не только деятельным и духовно богатым человеком и гражданином, вставшим на защиту народа, но и мужественным поэтом-трибуном, из всех голосов

выбрав­шим голос правды, говорящей у него словами неслыханными и разящими. Он бросал в лицо сильных мира гневно и обличительно: ваши боги и идеалы - ложь, ваша праздная и разгульная жизнь ничего не стоит, а вы сами разврат­ники, пьяницы, лицемеры и подлецы. Вам нет дела до бедняка и его страданий. Но, погодите, придет час расплаты, и вам несдобровать! Приверженность Керкида к умерен­ному направлению кинической философии, получившему в это время преобладание над крайностями первоначального кинизма, свидетельствует о нарастании кризиса в античном обществе, о переломе сознания эллинистического человека и, как следствие этого, о расширении социальной базы

оппо­зиционных течений, захватывающих в свою орбиту недо­вольных и радикально настроенных лиц из интеллигентских и состоятельных кругов.

Старшим современником Керкида был выдающийся эпи­грамматический поэт Леонид из Тарента, чья творческая

33

деятельность падает на первую половину III в. до и. э. И Леонид, и пелопоннесская (дорийская) школа, к которой он принадлежал, стоят несколько особняком в литературной жизни века. Интерес пелопоннесцев к народу был искрен­ним, они предпочитали живописать народные типы и род­ную природу, тружеников и чистый мир детей и животных. То, что у других пелопоннесских поэтов только намечалось, у Леонида превратилось в ведущую тенденцию. Хотя Лео­нид Тарентский не был киником в «профессиональном» смысле слова, влияние популярных идей кинико-стоической диатрибы определило строй его поэтического и обществен­ного мышления, обусловило его творческое своеобразие.

В древности Леонид пользовался безоговорочным призна­нием, но критика нового времени (Рейтцентштейн, Геффкен, Виламовиц, Бекби) относилась к нему явно недоброжела­тельно, хотя во второй половине XIX в. он считался большим и оригинальным поэтом, певцом «маленьких людей». К по­следней традиции примыкают и крупные советские ученые (И. М. Тройский, С. И. Радциг, Ф. А. Петровский). Важной чертой в творческом облике поэта является его отношение к кинизму, что, как нам кажется, помогает правильно ре­шить вопрос о народности, искренности и «реализме» его стихов, понять его жизненную и философскую установку, границы его подлинного новаторства и степень влияния та­ких идейно чуждых ему поэтов, как Каллимах или Асклепиад. Конечно, возможен (подчас осуществляемый) некий критический тур де форс, который превращает все творчество (а заодно и биографию) Леонида в «маску», «игру», лите­ратурную фикцию, но подобная «критика» - лишь дань моде, пренебрегающая полнокровными фактами в угоду до­вольно худосочной концепции об исключительно верхушеч­ной, одноплановой ориентации эллинистической литературы.

Творчество Леонида противостояло основной линии алек­сандрийской эпиграмматики, вдохновлявшейся эротической и симпосиастической темами. Леонид не только чужд

эро­тике, но и прямо враждебен ей как киник. Кипизм Леонида особого свойства. Лишенный ряда атрибутов воинствующего кинического сектантства, он становился ближе и понятнее массам. Бродяжничество поэта не носило демонстративного характера, но было вынужденным, нищета на склоне лет не казалась ему, как, впрочем, и Диогену (Диог. Лаэрт., VI, 51), желанной, а изгнание - безразличным. Кинические мотивы

34

постоянно всплывают в стихах Леонида, который написал хвалебную эпитафию в честь Диогена и создал программную поэтическую диатрибу, названную Геффкеном «кинической проповедью в дистихах» (Палатинская антол., VII, 472), ко­торая говорит о быстротечности и тщете человеческой жизни, заполненной заботами о приобретательстве, и призывает к скромности и простоте.

Подлинные герои эпиграмм Леонида - бедные труженики, общественные низы, к которым постоянно апеллировали ки­ники. В них воспеваются их трудолюбие, непритязатель­ность, бедность, стойкость в жизни, дружелюбие и доброта. Поэт и себя не отделяет от «малых сил». Мир леонидовской поэзии густо населен рыбаками, охотниками, пастухами, плотниками, дровосеками, крестьянами, ткачихами, садовни­ками, кормилицами, матросами и т. п. Большинство этих лю­дей заняты трудом, с ним связаны их мысли и чаяния. Эпи­граммы Леонида вводят нас в «рабочую» атмосферу эпохи, в них трогательно и искренне рисуются люди, проведшие всю жизнь в труде и заботах о хлебе насущном (Палатин­ская антолог., VII, 726; 295; 657 и др.).

Любовь к людям труда выразилась не только в восхвале­нии их добродетелей. Новое заключается в эстетизации и по­этизации орудий труда, что связано с киническим принципом «труд - благо». Старая посвятительная эпиграмма обычно носила возвышенный характер, была полна героизма. Леонид Тарентский заменяет боевое оружие и предметы культа

про­заическими рыболовными принадлежностями, пилами, буравами, топорами, рубанками, кухонной утварью и др. Ред­кая в античной лирической поэзии «рабочая» лексика, введенная в контекст посвящений и эпитафий, получает у Леонида поэтическое звучание, автор как бы любуется ею и превращает в новый эстетический объект. Рабочие слова и термины оснащаются сложными и редкими «украшаю­щими» эпитетами, однако точно характеризующими данный предмет. В качестве эпитетов преимущественно употребляю­тся неологизмы, носящие оценочный характер. В эпиграм­мах Леонида они становятся главным средством художе­ственной выразительности, ибо без них перечень посвящае­мых предметов превратился бы в голый инвентарный список, деловой каталог, лишенный эмоциональной окраски.

Новые для поэзии слова из сферы производительного труда Леонид любит повторять, ставить в разные формы,

35

примеряя к различному окружению, изменять на все лады, как бы заставляя работать, смакуя и с явным удовольствием прислушиваясь к их необычному звучанию. Этим же стрем­лением освоить новый материал объясняется, на наш взгляд, появление ряда вариантов эпиграмм на одну и ту же тему. Поэт одухотворяет, персонифицирует орудия, инструменты, полезные для человека предметы и наделяет их человече­скими именами, придает им активный, действенный смысл. Таким образом, у Леонида, должно быть, впервые в античной поэзии мы встречаемся с культом орудий труда, характерным для народной идеологии. В эпитафиях, наряду с идеей освященности орудий труда, содержалась мысль, что труд лю­дей заслуживает вечной памяти и благодарности, признания и посмертной награды. Так религиозное смыкалось с со­циально-этическим.

Весь образный строй и стиль эпиграмм Леонида Тарентского, испытавший влияние киникостоической диатрибы, их естественно-элементарная структура, функционально

близ­кая подлинным посвятительным и надгробным надписям, язык, пропитанный реалиями повседневной жизни, разговор­ными формами, диалект, идущий от дорической родины по­эта, - все было адресовано массовому читателю, далекому от узкого круга «ценителей изящной словесности». Умение увидеть красоту в обыденном, в труде, привлечь внимание к «маленькому человеку», скрасить горечь критики шуткой, вовремя произнести сентенцию, изобразить безобразное так, чтобы оно не отталкивало, а вызывало нужные эмоции и мы­сли, - эти свойства были почерпнуты в кинической литера­туре.

Но суть дела не в отдельных кинических перекличках и мотивах. Кинизм помог в становлении главной и новатор­ской сущности поэзии Леонида - в сознательном повороте к миру трудящихся, в стремлении приподнять, укрепить их общественный вес и самосознание, пафосе противопоставле­ния мира труда миру праздности, в поэтизации труда и его орудий. Если искать дальних предшественников поэзии Лео­нида, то она примыкает к гесиодовской традиции, хотя в эл­линистическую эпоху она и воспринималась как новаторская. Именно это новаторство и привлекло позднейших продол­жателей Леонида. Исходя из всего сказанного, следует реши­тельно пересмотреть распространившийся в последнее время в зарубежной научной литературе взгляд на Леонида как

36

на холодного версификатора, ловкого ремесленника от поэ­зии, «барочного» пересмешника, потрафлявшего вкусам ли­тературных гурманов эллинизма.

К III в. до н. э. относится еще один приметный памятник кинической литературы - так называемые «Письма Анахар­сиса)). Они содержат больше критического материала и

на­ступательнее по тону, чем современные им проповеди Телета. Эти фиктивные Письма примыкают к давней традиции, идеа­лизирующей «естественные», «варварские» народы и напол­ненной острым социальным смыслом под влиянием кинизма. Мудрый скиф Анахарсис - один из наиболее ярких героев этой традиции. В этом образе заложено все, что могло

при­годиться кинической пропаганде, - бесхитростность «ди­каря», близкого к природе, прямодушие, ореол свободы, спра­ведливости и силы, окружавший далекий северный народ. Киникам был важен, конечно, не исторический Анахарсис, а романтическая легенда, сделавшая из него «скифского ки­ника». «Письма Анахарсиса», безусловно, фиктивны, в них немало анахронизмов. Их кинический автор использовал об­раз Анахарсиса для потребностей своего века, в частности для отклика на актуальную проблему эллинства и варварства. В первых двух письмах доказывается, что эллины и варвары принципиально равны. Киник дает бой греческому «расизму». Он направляет свои обличительные послания к правителям, царям, тиранам, представляющим враждебную стихию власти. Каждое из «Писем Анахарсиса» пропаганди­ровало кинические ценности и развенчивало общепринятые.

II и I вв. до н. Э. Бедны памятниками кинической литера­туры, однако и в это время кинизм не умирал. От этого пе­риода сохранились эпиграммы, прославляющие Диогена, а также папирусные фрагменты. В опубликованном У. Вилькеном в 1923 г. Берлинском папирусе № 1304 конфликтно сведены властелин мира Александр Македонский и нищие философы, «нагие мудрецы», индийские «киники» - гимнософисты, брахманы. Зло здесь персонифицировано в Алек­сандре, добро - в гимнософистах. Эта же тема представлена в сравнительно недавно (1959 г.) увидевших свет отрывках из сборника кинических диатриб (Женевский папирус № 271),относящихся ко II в. н. Э., где беседуют глава брах­манов Дандамис и тот же Александр. Моральная победа це­ликом остается на стороне индийских аскетов.

37

В эпоху Римской империи кинизм оживляется. Своим возрождением он обязан прежде всего демократическому духу и пафосу практической нонконформистской морали, которая давала людям веру в возможность победы добра над торжествующим злом. В критике террористического режима первых императоров киники смыкались с республиканской, оппозицией второй половины I в. н. э., представленной муже­ственными стоиками Музонием Руфом, Тразеей Петом, Гель-' видием Приском и др., некоторые из них сами испытали влияние кинизма. Многие в это время не проводили различия между стоицизмом и кинизмом, считая последпий чем-то вроде левого, крайнего фланга Стой (Ювенал, например). Власти преследовали киников и стоиков. Их изгоняли при Нероне, Веспасиане и Домициане. Одним из самобытных киников I в. н. э. был Деметрий, изгнанный из Рима Неро­ном. О деятельности Деметрия больше всего рассказывает его друг Сенека. Среди учеников Деметрия особенной известностью пользовался выдающийся проповедник кинизма Демонакт, о котором с великим уважением писал никого не щадивший современник его - Лукиан из Самосаты. В это время обращает на себя внимание сложная и колоритная фигура Перегрина-Протея, говорящая о близости кинизма и первоначального христианства. Для истории кинического атеизма представляет большой интерес острый антирели­гиозный памфлет жившего при императоре Адриане Эномая Гадарского «Изобличение обманщиков», цитированный боль­шими кусками епископом из Кесарии Евсевием Памфилом, «отцом христианской историографии». Эномай аргументи­рованно критиковал не только мантику и оракулы античного мира, но. и основы всякой религии, выступая против механи­стического и метафизического детерминизма и фатализма, против веры в божественное предопределение. Кинический богохульник вере в бога противопоставлял веру в могущество человека. «Изобличение обманщиков» - яркий памятник ки-нической просветительной литературы II в. н. э.

«Киническое возрождение» вызвало к жизни и другое произведение - "Письма киников", авторы которого черпали свое вдохновение в кинической философии и перенесли на страницы писем свою взволнованность проблемами современ­ности. Античное публицистическое письмо в силу своих жанровых особенностей становилось удобным средством по­литической агитации и философской пропаганды. Приблизительно

38

с I в. до н. э. по II в. н. э. складывались циклы фи­ктивных писем Сократа и сократиков, Диогена, Кратета, Мениппа. В основе этого эпистолографического наследия лежат отчасти подлинные письма и сочинения его номиналь­ных авторов, но в большей степени позднейшие доксографи-ческие сочинения, сборники популярных хрий и апофтегм, воспоминания и жизнеописания. Поэтому все эти послания дают немного для знакомства с подлинными взглядами древ­них философов. Зато они прекрасно характеризуют направ­ление кинической мысли первых веков Римской империи.

Эпистолографы целеустремленно разрабатывали идеи ки­нической этики, выдвигая на передний план те из них, кото­рые могли так или иначе ответить на запросы времени, на­учить, как действовать в сложившихся условиях. Поэтому так настойчиво подчеркивается независимость мудреца, его стойкость и мужество, свободомыслие и откровенность, не­нависть к тиранам, осуждается стремление к власти и

бо­гатству, восхваляются дружба и бескорыстие, бедность и ра­зум, ставится вопрос о ценности родины и изгнания. Возро­дившийся кинизм Империи решительнее, агрессивнее, чем в эпоху эллинизма. Он реставрирует древний радикализм и обращается к образам нравственно сильных людей - к Со­крату и особенно к Диогену, который является подлинным героем кинических писем. Письма Диогена и Кратета под­чинены двуединой цели - пропаганде кинизма и сокруше­нию его идейных врагов, защите кинического образа жизни и осуждению современного зла. Обвинения и защита, на­падки и оправдания, проклятия и угрозы, уговоры и одоб­рения - к таким антитезам и полюсам тяготеют почти все кинические письма. Поэтому их адресаты - враги и друзья, близкие и далекие, единомышленники и противники. Ней­тральные адресаты («ученики», «молодые люди») дают воз­можность авторам спокойно изложить отдельные тезисы ки­нической доктрины. С указанной поляризацией связаны имеющиеся в них стандартные зачины и концовки. По духу к киническим письмам-памфлетам примыкает так называе­мое VII письмо Гераклита к Гермадору, его другу, изгнан­ному из Эфеса. В 1958 г. В. Мартеном было опубликовано продолжение известного ранее текста этого письма. Найден­ный большой папирусный фрагмент содержит критику чело­веческих пороков, идеи преклонения перед природой,

идеа­лизацию животных, призывы к справедливости и т, п. - все

39

то, что характерно для круга идей киникостоической диа­трибы.

Киническое мировоззрение оказалось притягательным не только для бедноты и неудачников, аутсайдеров жизни, но и для признанных философов и софистов. Эпиктет увидел в истинном кинике свой идеал (III, 22). Увлекся кинизмом даже такой рационалист и скептик, как Лукиан из Самосаты. Несмотря на принципиальную враждебность плато­низма и кинизма, философ-платоник и софист Максим Тирский поставил перед собой вопрос: не является ли самой предпочтительной из всех жизнь киника? (речь XXXVI). И дал на него положительный ответ. Идеальным героем Максима оказывается Диоген, который «наслаждался в своей бочке не меньше, чем Ксеркс в Вавилоне». Нет смысла пытаться реконструировать по Максиму подлинные взгляды Диогена. Он создает свою концепцию кинизма, идеи которого препарируются в духе его собственного практиче­ского и демонологического платонизма.

О широком распространении кинических идей в I- II вв. н. э. свидетельствует также речь ученика Диона Хри-состома Фаворина из Арелаты «Об изгнании», где доказы­вается, что изгнание, вынужденная эмиграция - не зло. К этому же времени относится еще один памятник киникостоической мысли-«Картина», приписываемый ученику Сократа Кебету Фиванскому9. Рассказанный в ней миф откровенно аллегоричен и дидактичен, смысл всех его по­строений и деталей обнаруживает киническую печать - все ценимые в мире блага, как и «общеобразовательные дис­циплины» и науки (XIII, 2), не имеют отношения к

нрав­ственности. Не многознание, а благоразумие и истинное об­разование, подчиненное воспитанию характера, души и чувств, делают людей счастливыми. В «Картине»

Псевдо-Кебета киническая любовь к аллегориям доведена до логи­ческого конца. К этому же типу памятников относится и диатриба Псевдо-Плутарха «Об упражнении», сохранив­шаяся лишь в сирийской обработке VIII-IX вв. н. э. Автор ее убеждает читателя, что без упражнения, труда, профессионального мастерства, тренировки и закалки чело­век не может добиться счастья и совершенства.

40

Во времена ранней империи киники становились опас­ной политической силой, с которой так или иначе прихо­дилось считаться властям. Нерон изгнал киника Исидора будто бы только за то, что он «громко крикнул ему при всех, что о бедствиях Навплия он поет хорошо, а со своими справляется плохо» (Светоний. Нерон, 39). Подверглись жестоким репрессиям киники Диоген и Герас, открыто на­падавшие на брак императора Тита и Береники (Дион Кас­сий, 66, 13-16). Киники активно участвовали в антирим­ских и антирабовладельческих движениях в провинциаль­ных городах Греции, Малой Азии и Египта. Кинический проповедник Перегрин призывал греков поднять оружие против римлян (Лукиан. О смерти Перегрина, 19).

В первые века новой эры особой остроты социальная борьба достигла в Александрии, крупнейшем экономическом и культурном центре древнего мира. Здесь сплелись воедино антиримские, освободительные, сепаратистские, национали­стические (эллинофильские и иудейские) и римско-шовинистические интересы. Среди неспокойных низов Александрии киники занимали мятежную позицию, нападая на власть имущих, на римских префектов, императоров и их при­спешников. От этого неспокойного времени, свидетелем ко­торого был Дион Хрисостом (XXII, 10), сохранились инте­реснейшие подлинные документы социальной борьбы, най­денные среди египетских папирусов. Эти документы, отно­сящиеся к I-III вв. н. э., получили условное название «Акты языческих мучеников Александрии». В речах

алек­сандрийских «мучеников» перед лицом римских императо­ров дают себя знать кинический стереотип с его «парресией», безоглядной «вольностью речи», а также влияние кинических мотивов - противопоставление истинного «отца народа», «царя», и тирана, осуждение деспотизма, богат­ства, насилия, распутства, размышления о добродетелях

пра­вителя, о границах власти и т. п. «Акты...» - памятники нелегальной политической литературы, подстрекательские памфлеты, листовки, основанные на документальных,

ар­хивных данных. В них мы, может быть, впервые сталки­ваемся с тенденциозной документальной прозой, получив­шей в наши дни столь широкое распространение.

Кинизм занял прочное место в сочинениях таких круп­ных писателей и мыслителей конца античности, как Дион

41

из Прусы, прозванный Хрисостомом, Эпиктет и Юлиан-От­ступник.

Изгнание изменило весь строй жизни Диона (ок. 40- 120 гг. н. э.), отпрыска богатой и знатной вифинской про­винциальной фамилии, начавшего блестящую карьеру в цен­тре огромной Римской империи. Изгнание по политическим мотивам длилось для него более 14 лет. Впервые он столк­нулся с действительной жизнью, настоящими радостями и бедами, с толпами обездоленных. Он стал вместе с ними думать, мечтать, смотреть на мир их глазами. Во времена Диона не было иного философского ученця, кроме кинизма, которое так отвечало бы ситуации и умонастроению изгнан­ника, познавшего горечь утрат и желавшего наставлять лю­дей в истинных ценностях. Весь критицизм Диона, его не­нависть к тирании и деспотической монархии, к угнетате­лям, к развращающему влиянию роскоши, «новой»

куль­туры, зародившаяся любовь к людям труда продиктованы его близостью к народу и кинизму, к которому его толкнул личный опыт. Удивительно: как только кончились контакты 'Диона с низами, влияние кинической идеологии ослабевает, кинический революционаризм сменяется стоической либе­ральной фразеологией, не вступающей в конфликт с суще­ствующим строем. Антимонархические взгляды периода из­гнания под ласковым воздействием императоров Нервы и Траяна сменяются лояльным монархизмом, который Дион старается улучшить своими просветительскими моралисти­ческими проповедями (речи «О царской власти»). Кинизм был выстрадан Дионом, а поэтому у него никогда не про­падал интерес к этому учению, даже на вершине успеха и славы.

Дион, обдумывавший почти все аспекты кинической фи­лософии, посвятил две специальные, программного харак­тера речи двуединой проблеме рабства и свободы (речи XIV и XV). Обе дополняют друг друга. В первой из них вопрос рассматривается в чисто теоретическом плане и свобода определяется как познание того, что допустимо и не запре­щено, а рабство - как незнание того, что можно и чего нельзя (XIV, 18). Во второй речи постановка вопроса о

раб­стве и свободе конкретная, политическая: как узнать, кто раб и кто свободный (XV, 2). Затем Дион делает экскурс не в мифологию, а в реальную историю рабства. Все способы порабощения человека человеком несправедливы - к такому

42

выводу приходит Дион (XV, 28). Во всей античной лите­ратуре нет, пожалуй, более фундаментального, всесторонне аргументированного выступления против рабства, так

ре­шительно порывающего с привычными классовыми и психо­логическими установками. Киническое происхождение этих идей не подлежит сомнению.

По кинвческому обыкновению Дион рассказывает мифы, имея в виду их подспудный, переносный смысл (V, 3). Именно так им истолковываются все мифы о Геракле, «свя­том» патроне киников. Другого кинического героя - Дио­гена - Дион сделал протагонистом четырех речей, получив­ших название «диогеновских»: «Диоген, или О тирании» (VI), «Диоген, или О добродетели» (VIII), «Диоген, или На Истмийских состязаниях» (IX) и «Диоген, или О слу­гах» (X). Диоген выступает в них как живое' воплощение кинизма. Но если в этих речах сильнее звучит критическая часть, то в «Эвбейской» (XII) и «Борисфенитской» (XXXVI), этих наиболее совершенных произведениях Диона, излагается положительная программа, обрисовыва­ется социально-нравственный идеал, сложившиеся под влия­нием кинической пропаганды. Кинизм видел исцеление от всех социальных бед в моральном воспитании, в этическом просвещении, в возвращении к непритязательности «есте­ственной» жизни, близкой к природе, в отказе от ложной цивилизации с ее неравенством и погоней за наживой и удовольствиями. Художественным рупором этих идей и яви­лись откровенно тенденциозные VII и XXXVI речи. Худо­жественная практика и эстетические взгляды здесь допол­няют друг друга. Повсюду: в поэзии, мифологии, в сказках, в баснях и т. п. - Дион ищет полезное для жизни, извлекает моральный урок, а образы героев и их поступки воспринимает как символы идей, теоретических положений, как конкретные знаки более общих понятий.

Философскую позицию Дпона трудно определить одним словом. Ясно одно: без кинизма ее не понять. Для миро­воззрения Диона характерны колебания между двумя по­пулярными учениями эпохи - кинизмом и стоицизмом. Эти метания отразили внутреннюю половинчатость, двойствен­ность и сложность жизненного пути Диона. Подлинный ки­низм заходил в своих социальных требованиях, пусть уто­пичных и наивных, значительно дальше, чем мог себе по­зволить этот философ. Вместе с тем в кинизме были объективно

43

слабые положения, вытекающие из его анархиче­ского индивидуализма, к которым Дион критически отно­сился, и белые пятна в теории (физика, теология). Этот вакуум заполнялся стоическими доктринами, которые, как он видел, разделяли лучшие и честнейшие умы его времени (Мусоний Руф, Сенека, Эпиктет и др.). Стоицизирующий киник - пожалуй, лучшее определение места Диона в фи­лософии. Однако в наиболее социально значимых и острых вопросах своего времени (рабство и свобода, труд и празд­ность, бедность и богатство и др.) Дион благодаря кинизму сумел преодолеть ограниченность и предрассудки своего класса и касты и пойти дальше стоической оппозиции.

Даже «националистическая» борьба Диона-романтика за возрождение эллинской культуры и старинных греческих добродетелей в условиях римского господства приобретала политическое значение, хотя и не призывала к неповино­вению и не грозила государственным переворотом, так как он ни на минуту не сомневался в исторической необходи­мости монархии. Устные и письменные изобличения тира­нии и деспотизма имели только один конкретно-историче­ский адрес - Домициана, но не затрагивали принцип. Что же касается литературного творчества, то наиболее идейно ценные и художественно совершенные произведения Диона Хрисостома («диогеновские», «Эвбейская» и «Борисфенитская» речи) возникли под влиянием его кинических ув­лечений.

Если о Дионе можно говорить как о стоицизирующем кинике, то о его современнике Эпиктеге - с неменьшим основанием как о кинизирующем стоике. Правда, кинизм у Эпиктета утратил свою первоначальную революционную сущность и превратился в некую сублинацию стоицизма, необходимую философу, чтобы сформулировать свой

риго­ристический нравственный идеал, более радикальный, чем в современном ему стоицизме, вообще игнорируемом Эпиктетом. Его не интересовали ни подлинный древний кинизм, ни исторический Диоген; свои представления о кинизме и Диогене он черпал из легенды. Если в кинизме можно за­метить проявление бунтарской энергии угнетенных и гони­мых, их жажду увидеть мир иным, более справедливым, то ведущими принципами бывшего раба Эпиктета стали рабская покорность, примирение с действительностью,

удов­летворенность судьбой, государством и миром. Эпиктет и

44

себя не считал до конца свободным (IV, 1, 151), он только жил постоянной мечтой о свободе (недаром это слово в че­тырех книгах «Диатриб» встречается 130 раз) и увидел ее осуществление в неунывающем бродяге-кинике, для ко­торого весь мир - дом.

Наиболее значительная часть теоретического наследия Эпиктета-«Беседы» -следует традиции киникостоической диатрибы, у истоков которой стоял Бион. Одна из них специально посвящена кинизму (III, 22). В ней на основе направленного отбора нескольких типично кинических идей Эпиктет создает свою концепцию кинизма, идеальную киническую модель стоического «мудреца», истинно свободного, бесстрастного, стойкого, духовно

бога­того, глубоко верующего, подражая которому можно крат­чайшим путем достичь добродетели и счастья. Эпиктет от­межевывается от внешних «скандальных» примет кинизма и с негодованием говорит о современных ему лжекиниках, этих «сторожевых псах, которые вертятся у столов в ожи­дании подачки» (III, 22; 80).

Этика Эпиктета сугубо стоическая, но под маской ки­низма. В качестве образца для подражания у него высту­пают кинические герои - Сократ, упомянутый в «Диатри­бах» по разным поводам 63 раза, Диоген - 24 раза, Ге­ракл - 12 раз. В них воплотился идеал внутренней свободы, аскетизма, альтруизма и независимости от внешних условий. Под влиянием платоновского сократического диалога и собственных взглядов диатриба у Эпиктета посерьезнела, эле­мент «серьезно-смешного» стал играть в ней подчиненную роль. Победило желание убеждать, уговаривать, пропове­довать, а не поражать и эпатировать. Эпиктет аккуратно «причесал» лохматого и крикливого кинического проповед­ника, надел на него «приличное» платье и нарисовал такими красками, что теперь его можно было принять за вполне благопристойного стоика. Правда, под воздействием кинизма и сам стоицизм Эпиктета несколько погрубел, опростился, стал более практичным.

Глубокий кризис III в. н. э. с его бесконечными граж­данскими войнами, нашествием варваров, дворцовыми пере­воротами, восстаниями, волнениями лишил актуальности и деформировал философские искания, губительно сказался па литературе. Все захлестнула волна мистицизма и рели­гии. Замирает почти вся культурная и духовная жизнь, и

45

лишь зарождение неоплатонизма (Плотин, Порфирий) сви­детельствует о том, что античность еще не окончательно исчерпала свои творческие возможности. Распространение христианства и неоплатонизма заслоняет учения других школ, впитывавших новые веяния. Кинизм оттеснен на пе­риферию культурной жизни, но еще живет в гуще народ­ной. Лишь в IV в. при кратковременной реставрации язы­ческого эллинства и уходящей старины мы снова

встреча­емся с крупной исторической личностью, по-своему живо отозвавшейся на кинические идеи. Это был римский импе­ратор Юлиан, прозванный Отступником (331-363).

Юлиан отличался удивительным для своего времени ли­берализмом и не пытался уничтожить своих идейных про­тивников физически, он хотел их переубедить. Будучи

нео­платоником, он не преследовал сторонников других направ­лений, но, напротив, старался их примирить, объединить и создать единый языческий философский и религиозный фронт против христианских фанатиков. Но среди старых философских школ он увидел одну, с которой готов был разделаться гораздо круче, чем с христианами (VII, 237с-d). Такой школой был кинизм, казавшийся ему бо­лее опасным, чем христианство, так как он хоть и не был заодно с последним, но представлял враждебную силу вну­три языческого лагеря. К тому же у киников и ненавистных Юлиану христиан было немало точек соприкосновения (близость христианства и кинизма в IV в. знаменует собой такая фигура, как Максим Александрийский).

Киники, как и христиане, серьезно волновали Юлиана. Несмотря на свою крайнюю занятость, он находит время, | чтобы посвятить кинизму две полемические речи, написан­ные в первую половину 362 г. Как показывают эти речи, Юлиан был хорошо знаком с киническим учением по перво­источникам. На первый взгляд отношение императора к

ки­низму двойственное, как и у Эпиктета: решительно отвер­гается современный кинизм и превозносится древний, «ис­тинный» кинизм. Но для ненависти к современному кинизму у Юлиана было больше оснований, чем для любви к древ­нему. Дело в том, что восхищался он не исторически до­стоверным философским направлением, а своей собствен­ной выдумкой - кинизмом в неоплатоническом варианте. Перелицованный кинизм был ему не только не страшен, но даже годился в союзники.

46

Что же за причины побудили толерантного Юлиана воз­ненавидеть кинизм и написать «на одном дыхании» две речи: «Против невежественных киников» (VI) и «К кинику Гераклию...» (VII) ?

Во-первых, у Юлиана, неоплатоника', и у киников была разная социальная база. Киники оставались оппозиционной существующему режиму силой, неоплатоники - охранитель­ной, т. е. Юлиан выступает не просто против идейно чуж­дой ему философской школы, но против политической оппо­зиции. Во-вторых, киники с их деструктивными принци­пами надругались надо всем, чему поклонялся Юлиан, - над древней культурой, эллинизмом, олимпийскими богами, религией, оракулами, мистериями и т. п. В-третьих, кинические безбожники идентифицировались Юлианом с его заклятыми врагами - христианами (VI, 192d; VII, 224а). Речь шла о «христианских киниках», имевших успех в на­родных низах и вдвойне ненавистных Юлиану. В-четвертых, новые киники, по мнению Юлиана, дискредитировали ува­жаемых основателей кинизма и вообще всю философию, эллинство и его славное прошлое (VII, 223d, 225а). В-пя­тых, Юлиан занимался собиранием всех сил язычества, стремясь противопоставить их христианству, а киники были чем-то вроде троянского коня, находившегося в языческом „лагере. Были и более мелкие поводы: нападки на самого императора, теоретические расхождения в толковании сущ­ности мифологии и др.

Речь «Против невежественных киников» дает представ­ление о взглядах Юлиана на новый и древний кинизм, а также на философию в целом. Выступая против какого-то киника из Египта, он претендует на защиту «истинного ки­низма», который рассматривается как серьезная философ­ская доктрина (VI, 182c). Юлиан призывает изучать фило­софию киников, не ограничиваясь их экстравагантными вы­ходками и шутками. Зачинателем всякой философии, и ки­низма в том числе, нужно считать, по мнению Юлиана, Аполлона Пифийского. Эту мысль высказал еще «блажен­ный Ямвлих» (188b).Кинизм, таким образом, приобретает теософский характер, а киники становятся служителями бога. Апостолами такой философии выступают Антисфен, Диоген и Кратет. Платона Юлиан делает сотрудником

ки­ников (188с, 189й), а Диогена - «самым преданным слугой и помощником пифийца» (192d).

47

В речи «Против невежественных киников» неоплатони­ческая версия кинизма дает бой христианизирующему кинизму. В основном же она посвящена защите, изложению и пропаганде кинического учения в юлиановской интерпре­тации. Для этого служит, в частности, аллегорическое тол­кование поступков Диогена (182b). Если в названной речи дается общая картина кинизма, то в речи «К кинику Гераклию. О том, как должен жить киник и пристало ли ему сочинять мифы» им исследуется более частный вопрос, свя­занный с концепцией мифотворчества императора-неоплато­ника. Поводом для речи послужило выступление киника Гераклия с сочиненным им мифом, где Юлиан издевательски выведен под маской Пана, а сам автор - в образе Зевса (VII, 234с, 208b). В мифе были затронуты также Гелиос и Фаэтон, особенно чтимые императором-язычником.

Юлиан различает два рода кинизма: истинный, олице­творяемый Диогеном и Кратетом (211b), и лжекинизм, представленный Гераклием и начатый Эномаем. Чтобы окончательно заклеймить киников, Юлиан сближает их с ненавистными ему христианами (224а-с). Киники напо­минают ему бродячих нищенствующих монахов, но они еще зловреднее, так как появляются в толпе, чтобы надругаться над законами и обычаями (210с). Поэтому их следует сбра­сывать в пропасть и закидывать камнями (209b-210а, b). Но главная тема седьмой речи - юлиановское понимание мифа, его происхождения, мифотворчества, отношения

ми­фологии к поэзии и философии. В заключение свою кон­цепцию мифологии он подкрепляет «образцовым» мифом собственного сочинения.

Каким же должен быть настоящий миф, кто должен его сочинять и каково его отношение к философии? Юлиан решает эти вопросы, исходя из своего неоплатонизма. Мифография относится к практической части философии, зани­мающейся отдельным человеком (этика), а также к посвя­тительной и мистической части теологии (216b, с). Юлиан призывает Гераклия придавать своим сочинениям «антисфеновский характер», иначе говоря, создавать мифы в духе «Геракла», «Одиссея», «Протея», «Кирки», «Амфиарая» и других творений Антисфена с аллегорическим содержанием. Истинный миф должен быть благочестивым, сакральным и не оскорблять ни богов, ни людей. То, что насочинял Гераклий, никак нельзя считать мифом (226й). В своем «образцовом»

48

мифе император в форме прозрачной аллегории рассказывает о себе, о доме Константина, о своей «боже­ственной» миссии, о почитании богов и конечной готовности выполнить их волю, чтобы в итоге удостоиться созерцания отца богов. Этот пропагандистский миф должен был оправ­дать все, что сделал и собирался сделать Юлиан как глава государства и религиозный реформатор.

VI и VII речи Юлиана представляют непосредственный отклик на киническую философию. Но влияние кинизма, его литературной, сатирической и диатрибической традиции сказалось также на одном из лучших произведений импе­ратора-«Пир, или Кронии» («Цезари»). В нем отчетливо прослеживается воздействие фантастических сатир Мениппа и Лукиана, двух самых блестящих представителей кинической музы. Вообще Юлиан воспринял у киников немало чисто литературных черт: стилистическую пестроту, сме­шение грубых шуток с приподнятым философствованием, вульгарную фразеологию рядом с молитвенными призывами к богам, издевательски вежливые обращения к противнику, грубые сравнения, риторические вопросы, многочисленные поэтические цитаты, поговорки, крылатые слова, афо­ризмы и пр.

Речи «Против невежественных киников» и «К кинику Гераклию...» нельзя назвать антикиническими, субъективно они написаны с апологетической целью - защитить

«истин­ный», т. е. «юлиановский», кинизм. Но Юлиан кинизма не понял, для него он представлял, с одной стороны, общеэти­ческое учение, почти тождественное с неоплатонизмом, с другой - ненавистное движение нищих крикунов-попро­шаек, которых он не отличал от не менее ненавистных ему христиан («галилеян»). Юлиан - последнее весомое свиде­тельство эволюции и живучести кинизма, предсмертного взлета популярной греческой философии.

Испытал киническое влияние и известный придворный ритор, поклонник Платона Фемистий (317-390). В сохра­нившейся лишь в сирийской обработке его речи-диатрибе «О добродетели», опубликованной впервые в переводе на немецкий язык И. Гильдемейстером и Ф. Бюхелером (1872), киническая тенденция выступает удивительно наглядно - от восхваления добродетели, обычного в кинических источ­никах, до избитых диатрибических приемов. Антисфен, Дио­ген и Кратет - вот на кого должны равняться люди.

49

В начале V в. Августин Аврелий сообщает, что вымерли все философские школы древней Греции, и можно увидеть только киников, перипатетиков и платоников (Против ака­демиков, III, 19, 42). В 529 г. император Юстиниан спе­циальным эдиктом «официально» закрыл Академию и все остальные философские школы в Афинах, а перед этим, в первые годы VI в., мы еще встречаем там кинического аскета родом из Сирии Саллюстия, который смело крити­ковал современные порядки и нападал на христианство, но сам не смог избежать влияния мистицизма. О нем мы узнаем из «Жизнеописания Исидора» (89, 92, 250),

состав­ленного последним главой Академии Дамаскием.

Появившись на свет как один из первых симптомов внутреннего кризиса рабовладельческого общества, кинизм просуществовал удивительно долго, сохраняя на протяже­нии тысячелетия неизменным ядро народного критицизма и здравомыслия, настороженность ко всему, что исходило от инициативы господствующего класса. Кинические идеи, чего бы они ни касались, непримиримо сталкивались с «об­щепринятыми» взглядами. Требуется немало воображения, чтобы представить, какое сопротивление общественного мне­ния и инерции вековых предрассудков приходилось преодо­левать киникам, когда они, взрывая стереотипы, предпри­няли фронтальную «перечеканку ценностей», всеобщую ре­визию. Недаром Диоген признавался, что всю жизнь шел против течения (Диог. Лаэрт., VI, 64). В кинизме выплес­нулось тотальное неприятие мира рабства, желание рабов «опрокинуть» все ценности старого мира.

Протестуя против лично задевавшей их диктатуры рабо­владельцев, киники ополчались против идеи государствен­ности как таковой; ненавидя стяжателей, корыстолюбцев, бездельников, прожигателей жизни, богачей, упоенных своей властью над миром людей и вещей, они призывали к аскетизму как социальной панацее. Киников в этом обще­стве бесчисленных запретов и ограничений отличало мятеж­ное инакомыслие, несогласие с признанным авторитетом за­конов и обычаев. Кинизм выдвигал новые ценности, а с ними - новые мифы и иллюзии, среди которых не по­следнюю роль играло убеждение, что все сложные социаль­ные и психологические функции индивида можно свести к элементарным актам человеческого существования. Пере­оценка ценностей велась киниками с позиций социальных

50

низов, которых сама жизнь заставляла больше отрицать, чем утверждать.

Однако в своем отрицании и протесте, какие бы при­чудливые формы они ни принимали, античный кинизм не выродился в цинизм, хотя его агрессивно-эпатирующий вы­зов обывательской благопристойности, шокирующие выпады против привычных норм поведения дали соблазнительный толчок для дальнейших деформаций. Всякий цинизм

вну­тренне пуст, лишен любых идеалов и иллюзий, аморален в преследовании своекорыстных целей и связан с обанкро­тившейся идеологией исторически обреченного господствую­щего класса. Все, пусть несбыточные и в чем-то странные, но по-своему позитивные, социальные проекты киников несли на себе ясные знаки демократического происхожде­ния, что выражалось в прославлении свободы, труда и тру­долюбия, честной бедности, справедливости и человеколю­бия, равенства всех людей, независимо от положения и на­циональной принадлежности, в стремлении жить в гармо­нии с природой, в вере в духовную силу человека и его волю, в отталкивании от любой формы подавления

лич­ности.

В предлагаемой ниже антологии впервые собрано и пе­реведено па русский язык почти все, что осталось от дея­тельности киников или имеет к ней касательство. Источники эти разнообразны, специфичны и нелегки для истолкования. Многое в кинизме из-за характера и состояния источников на первый взгляд кажется туманным, проблематичным и противоречивым. Задача исследователя - за анекдотиче­ским и апокрифическим увидеть закономерное и историче­ски достоверное. За исключением двух ранних декламаций Антисфена, подлинных сочинений древних киников, кото­рых было немалое количество, в целостном виде не сохра­нилось. Творчество Антисфена, Диогена, Кратета и боль­шинства других кинических философов представлено ис­ключительно фрагментами. Из современных свидетельств о старших киниках наиболее важны отдельные пассажи из «Меморабилий» и «Пира» Ксенофонта, где предоставлено слово и Антисфену, к которому автор питал явные симпа­тии. Немногочисленны, но очень важны для знакомства с теорией кинизма некоторые места в сочинениях Аристо­теля, в частности в «Метафизике». В диалогах Платона

51

содержатся многочисленные намеки и анонимная полемика с Антисфеном, имя которого прямо упоминается лишь од­нажды в «Федоне».

Все основные доксографические материалы относятся к поздней античности. Главнейшим источником является шестая книга «Жизнеописаний и мнений знаменитых

фи­лософов» Диогена Лаэртского (нач. III в. н. э.), где автор собрал множество иногда противоречивых анекдотов и апофтегм о древних и эллинистических киниках (особенно о Диогене), исходящих из разных сфер, в том числе и враждебных киникам. Диоген Лаэртский использовал и бо­лее ранние источники, на которые он ссылается (Фаворин, Диокл, Деметрий из Магнесии, Аполлодор и др.). Из других поздних авторов немало полезных сведений сообщают Афи-ней (III в. н. э.) и Иоанн Стобей (V в. н. э.). Ценные, хотя и отрывочные данные имеются в знаменитом визан­тийском лексиконе «Суда» (X в.).

Особую категорию источников представляют сочинения кинизирующих авторов I-II вв. н. э. - Диона Хрисостома, Эпиктета, Лукиана, где на древние взгляды наслаиваются собственные воззрения авторов, увлеченных кинизмом. То же можно сказать о фиктивных письмах сократиков и киников, относящихся приблизительно к тому же периоду. Известное значение имеют отдельные упоминания о киниках у Цице­рона, Горация, Страбона, Марциала, Петрония, Сенеки, Плу­тарха и др. Для изучения позднего кинизма важны отрывки писем и диатриб, обнаруженных на папирусах из Египта (Берлинский папирус II-I вв. до н. э., Женевский папирус II в. н. э. и др.). Для характеристики заключительных эта­пов развития кинизма как источник и отклик представляют интерес VI и VII речи императора Юлиана 10.

И. М. Нахов