Часть 8.

по которой эти косточки суть не что иное, как семена, из которых могут вырасти тела - «veluti planta ex semine». Сам он не очень верит этой легенде, но считает себя обязанным приводить мнения других авторов, обсуждать целевое назначение этих косточек, заниматься их формой и положением, его удивляет значительная вариативность их числа в организме и т. п. Короче, он может сказать об этом гораздо больше, чем мы, даже больше, чем о мускулах шеи, которые сегодня образуют содержание богатой области миологии.

Почти пять страниц занимает его описание девственной плевы (гимена), тогда как сегодня это описание укладывается всего в одно-два предложения. Много места в старой анатомии занимает подсчет составных анатомических частей. Фонтанус: «Calvariae ossa viginti sunt, octo quidem capitis et maxillae superioris duodecim» (s. 36) или что существует 28 костей в пальцах ног, что число человеческих костей в сумме составляет 364, что семь пар мускулов двигают глазами, а четыре пары - веками и губами, что воротная вена образует пять ответвлений и т. д. Сегодня такой подсчет невозможен, хотя бы потому, что мы часто произвольно определяем, можно ли в данной совокупности костей выделить три или четыре отдельные кости. Но есть стили мышления, в которых подсчет выступает не как средство описания, а как нечто важное само по себе - подобно тому, что ранее было сказано об имени описываемого объекта. У Фонтануса мы находим уже только следы мистики чисел; многие стили мышления, такие как китайский или индийский, имеют разработанную систему такой мистики вплоть до каббалистики, где каждое число имеет свой особый смысл и каждая связь между ними - свое особое значение. Если стиль мышления столь далек от нашего, то никакое взаимопонимание между ними уже невозможно. Слова непереводимы, понятия ничего общего не имеют с нашими, нет даже общих мотивов, наподобие тех, какие мы находим у понятия фосфора у Лёва и сегодняшнего химического понятия. Бесхитростному исследователю, ограниченному своим стилем мышления, любой чуждый стиль представляется чем-то вроде свободного разгула фантазии, поскольку он способен видеть в них только активные элементы, обладающие почти полной свободой. В то же время его собственный стиль кажется ему императивным, хотя он и сознает свою пассивность, его собственная активность, зависимая от воспитания, научной подготовки и участия во внутриколлективной мыслительной коммуникации, представляется ему чем-то само собой разумеющимся, естественным, почти как дыхание. Современные анатомы рассматривали бы как излишние эмоциональные украшения любые изображения скелетов в виде символов смерти, тогда как это было совершенно типично для Везалия и его современников. Но и наши сегодняшние анатомические иллюстрации могут показать нам, какой специфический интеллектуальный настрой лежит в их подоплеке. Посмотрим, например, на рис. 120 и 121 анатомического атласа Гейцма-

161

Эпистемологические рассуждения...

на (Heitzmann)1, на которых изображена грудная клетка. Это изображение пронизано механико-техническим мотивом в точности в той же мере, в какой в скелетах Везалия звучит тема смерти. Нельзя думать, что сходство с каркасом возникает здесь «само собой»; нет, оно возникает в результате (1) целенаправленной препарации ребер; (2) целенаправленного составления реберных сплетений; (3) целенаправленного монтажа всей целостности так, чтобы в перспективе получилось то самое сходство, подобно тому как целенаправленно монтировались идеограммы старой анатомии; (4) нанесения линий, указывающих места присоединения мускулов, что также подчеркивает смысл идеограммы, как символика смерти у Везалия подчеркивается добавлением косы. Современные иллюстрации являются идеограммами ничуть не в меньшей степени, чем фигуры у Везалия. Визуальная перцепция не может не быть идеограмматической, и нет иллюстраций, которые не были бы идеограммами.

Всем изображениям костной системы в современной анатомии созвучны механико-технические мотивы. Так, костная система превращается в опорный кар·· кас. Именно такое понимание знакомо всем нам со школьной скамьи и соответствует нашему стилю мышления настолько, что хочется воскликнуть: «Но ведь это же и на самом деле каркас!» Да, это и в самом деле каркас, если мыслить о нем в соответствии с современным стилем мышления. Однако же нетрудно представить такую систему знания, в которой скелет не является поддержкой тела. Например, если принять понятие тяжести (Schwerebegriffe), которое использует Шрегер (Schreger) или тот же Лёв, то скелет уже никак не мог бы считаться опорой для тела, ведь организм наполнен эфирными телами и огнистыми духами, которые, стремясь вверх, удерживают тело в вертикальном положении. Тогда кости были бы чем-то оказывающим сопротивление этому движению, чем-то мертвым, «металлическим», «неодухотворенным». Вспомним: «Все живые люди после смерти становятся более тяжелыми или металлическими»... И как неодухотворенная часть тела, как некий балласт, скелет заслуживал бы гораздо меньшего интереса к себе и, скорее, изображался бы некоей грудой костей, а не каркасом, как на современных анатомических рисунках. Это почти так, как на современных анатомических рисунках жировая ткань изображается не как нечто неотъемлемое от организма, а, скорее, напоминает фотографический негатив: он нужен для того, чтобы сделать снимок, а потом его выбрасывают.

Мы определили стиль мышления как готовность к направленному восприятию и соответствующему пониманию того, что воспринято. Уже говорилось об определенном настрое, благодаря которому создается эта готовность в различных стилях мышления. В задачу данной работы, конечно, не входит исчерпы-

Эпистемологические рассуждения.

1 См. рис. 4.

162

вающее исследование стилей мышления - на это ушли бы, наверное, усилия всей жизни. Я бы только хотел отметить еще один аспект современного научного стиля мышления, особый интеллектуальный настрой, в особенности характерный для естественных наук. Как было сказано выше, этот настрой непосредственно связан со специфической структурой мыслительного коллектива. Он выражается во всеобщем преклонении (Verehrung) перед определенным идеалом - идеалом объективной истинности, ясности и точности. Он складывается из веры [Glauber] в то, что этот идеал может быть достигнут хотя бы и в очень отдаленном, быть может, бесконечно далеком будущем; из высокой оценки [Lobpreisung] своего служения этому идеалу; из культа героев [Heroenkult] и определенной традиции. Все это образует основной фон общего настроя, из которого черпает свою жизненную силу мыслительный коллектив современного естествознания. Никто из посвященных служителей этого идеала не станет утверждать, что научное мышление вовсе свободно от эмоций. Но после того, что нам удалось выяснить в предыдущих рассуждениях, нельзя отрицать и того, что этот настрой оказывает влияние не только на то, как проводится научная работа, но и на ее результаты. Это значит, что он получает конкретное выражение в готовности к направленному восприятию.

Как реализуется этот настрой? Прежде всего, как обязательство элиминации своей личности, взятое исследователем; это проявляется также и в демократическом равенстве всех субъектов познания. Все исследователи в принципе признаются равноправными, и все те, кто служит данному идеалу, в равной степени должны отодвигать в тень все, что связано с их индивидуальностью. Личное мнение в науке считается чем-то преходящим: в этом проявляется специфика структуры научного мыслительного коллектива. Мы уже говорили о центробежной тенденции мыслительных структур естественнонаучных коллективов [der Naturwissenschaftlichen Denkgebilde] и о центростремительном возврате этой тенденции в форме миграции идей внутри коллектива между эзотерическим и экзотерическим кругами. Мы подчеркивали также особую pluralis modestiae вместе с личной скромностью и сдержанностью в суждениях. Настрой естественнонаучного коллектива, далее, реализуется в особой склонности к объективации мыслительных структур [Denkgebilde], создаваемых самим же этим коллективом. Это аналогично обязательству устранения всего личностного, принимаемому членами коллектива. Такая тенденция к объективации и реификации мыслительных структур, как было показано выше, возникает во время миграции идей внутри коллектива и неразрывно с нею связана. Можно выделить несколько фаз: все начинается с высказываний отдельных ученых с последующим развитием поставленных проблем, в котором она (проблема) утрачивает следы своего личностного происхождения. Затем вво-

163

Эпистемологические рассуждения...

дится специальная терминология - «технические выражения». К этому добавляются специальные символы, возможно, даже полностью символизированный язык, наподобие того, каким пользуются специальные дисциплины - химия, логика или математика. Такой отчужденный от жизни [lebensfremde] язык обеспечивает постоянство значений понятий, а вместе с тем абсолютизирует их, препятствуя дальнейшему развитию. Важной особенностью следует признать особое преклонение перед числом и формой, а также стремление к наглядности и замкнутости понятийной системы. От нее требуется максимум информации, максимум взаимосвязанности ее отдельных элементов - во имя веры в то, что чем ближе мы подходим к идеалу объективной истины, тем больше взаимосвязей становятся нам известными1.

Так, шаг за шагом, возникает определенная структура, которая от исторически конкретной уникальности мысли [Entdeckung], от открытия, благодаря специфическим силам мыслительного коллектива, становится чем-то необходимым, воспроизводимым, т. е. объективным и действительным познанием [Erkenntnis].

Общий дисциплинирующий настрой научного мышления, складывающийся из перечисленных элементов, связанный с практическими средствами и результатами, создает особый стиль научного мышления. Хорошие, т. е. выполненные в соответствии со стилем работы немедленно вызывают у читателя чувство солидарности, и именно оно позволяет уже после нескольких фраз высоко оценить целую книгу, делает ее воздействие эффективным. Лишь затем приходит черед проверкам различных частностей: могут ли они соединиться в систему, т. е. последовательна ли данная реализация стиля мышления, в особенности же - соответствует ли эта процедура установленной традиции (скажем, подготовки исследователя). Все это должно легитимизировать научную работу в качестве того, что может быть присоединено к корпусу научного знания, и превращает ее содержание в научный факт.

СТАТЬИ ЛЮДВИГА ФЛЕКА:

НАУКА И СРЕДА (1939) ДИСКУССИЯ С Т. БИЛИКЕВИЧЕМ ПРОБЛЕМЫ НАУКОВЕДЕНИЯ

(1939 (1946)

1 Это требование максимизации информации должно быть особенно подчеркнуто, поскольку оно характеризует современный естественнонаучный стиль мышления. Его можно сформулировать следующим образом: «Никакая система знания (будь то знание о химической связи или биологическом виде и т. п.) не может считаться завершенным в такой степени, что возможное новое знание могло бы отвергаться как ненужное». Различие будет особенно очевидным, если сравнить это требование с противоположной установкой, например установкой догматического знания, считающегося совершенным. В то же время это требование характеризует демократический характер естественнонаучного стиля мышления, непризнающего за предыдущим знанием какого-либо превосходства или каких-либо привилегий перед новым знанием.

164

НАУКА И СРЕДА

ПРОБЛЕМА зависимости науки от эпохи и социальной среды в наше время особенно актуальна. Дело не только в зависимости труда научных работников от социальных условий и не в том, что эти условия могут ускорять либо замедлять развитие науки. Речь идет о зависимости самого содержания науки, ее проблем и даже фактических данных. Конечно, обе эти зависимости науки от социальной среды и эпохи связаны между собой, поскольку изменение условий труда не может не сказываться на его результатах. Но людей науки больше всего интересует и беспокоит связь между научными воззрениями и характером социальной среды.

Историки философии издавна рассматривали философские системы на общем фоне культурной эпохи, учитывали связи между философией и природными условиями той или иной страны, ее искусством или политикой в конкретные исторические периоды. Но историки науки все же продолжали верить, что, по крайней мере, некоторые элементы «подлинной науки» не зависят от места и времени. «Подлинная», т. е. эмпирическая наука, вырастая и развиваясь с XVI века до триумфов XIX и XX веков, сама определяет свое собственное содержание.

Между тем сами ученые, специалисты из различных областей знания, все чаще признают, что содержание научных воззрений обусловлены средой, в которой они развиваются. Я напомню работу Э. Шредингера «Ist die Naturwissenschaft milieubedingt?» (1932)г, в которой этот выдающийся физик показывает родство современной физики с некоторыми чертами современного искусства [Die reine Sachlichkeit] или с некоторыми особенностями нашей общественной жизни [Methodik der Massenbeherrschung teils durch rationelle Organisation, teils durch fabrikm?ssige Vervielf?ltigung; Die statistische Methode ein Charakterzug unserer Zeit и т. д.].

1 Перевод с польского выполнен по изданию: Fleck L. Nauka i srodowisko // Przeglqd Wspolczesny, 1939, №№ 8-9, ss. 149-156.

2 Русский перевод: Шредингер Э. Обусловлено ли естествознание окружающей средой? //Шредшгер Э. Новые пути в физике. М., 1971, ее. 22-46. - Прим. перев.

167

Наука и среда

Напомню еще о Я. Дембовском, его интересной статье об эволюционной теории в биологических науках, где автор доказывает, что «наука - не тепличный цветок, выращиваемый в полной изоляции от мира. Она творится людьми, живущими в обществе, и значительные общественные явления не могут не оказывать сильного и постоянного воздействия на человеческую психологию, а следовательно, и на психологию ученого»1.

Проблема связи между наукой и культурой целой эпохи изящно и подробно рассмотрена Т. Биликевичем в книге «Эмбриология в эпохи барокко и рококо», где прослежены параллели «между понятиями этой дисциплины и соответствующими культурными реалиями»2. Эта работа позволяет «с вполне специальной точки зрения пролить свет на сложное и загадочное явление интеллектуальной жизни». Как только в переходный период между барокко и рококо начинает ослабевать политический абсолютизм, вместе с влечением к индивидуальной жизненной свободе, в эмбриологии появляется открытие сперматозоидов, в которых усматривали независимую vita propria3 живых существ (анималькулисты Левенгук, Хартсукер, Эндри и др.). С ростом общественной роли женщин (кое-кто даже называл XVIII век «веком женщин») приходят овисты (Валлиснери, Бурже), а «Бюффон пошел в признании равенства полов так далеко, что даже якобы обнаружил женские сперматозоиды»4. Борьба преформизма с эпигенетизмом, витализма с механицизмом происходила на определенном политическом, художественном, философском и культурном фоне5. Каждый этап в развитии науки формируется под'влиянием всего многообразия факторов и явлений культуры данной эпохи.

1 Я. Дембовский (1889-1963) - выдающийся польский психолог, президент Польской Академии наук (1951-1956), иностранный член АН СССР (1958). В тексте нет библиографической отсылки, неясно, о какой именно статье Дембовского идет речь. - Прим. перев.

2 B?ikiewicz T. Die Embriologie im Zeitalter des Barock und des Rokoko. Leipzig. 1932. [Тадеуш Биликевич - польский социолог, последователь M. Шелера, К. Мангейма и других теоретиков социологии познания. Влияние культурной среды на развитие науки рассматривалось Биликевичем как чисто эвристическое, эпистемологические проблемы решались им в духе «реалистической» теории познания. Идея Л. Флека об определяющей роли коллектива в познавательном процессе критиковалась Биликевичем как «субъективный идеализм, релятивизм и агностицизм». - Прим. перев.].

3 Здесь: жизненная первооснова (лат.,). -Прим. перев.

4 Анималькулисты, овисты - представители соперничающих в XVII-XVIII веках направлений в эмбриологии; анималькулисты полагали, что взрослый организм пре-добразован в сперматозоиде, овисты - в женской половой клетке, а развитие зародыша сводится только к увеличению в размерах. - Прим. перев.

5 Преформизм - учение о наличии в половых клетках материальных структур, предопределяющих всю полноту признаков развивающегося из них организма. Эпи-

168

Наука и среда

Зависимость содержания науки от эпохи и среды, тем более очевидная, чем более длительный период развития науки мы рассматриваем и чем резче заявляют о себе социально-политические условия нашего бурного времени, должна получить гносеологический смысл. Отбросив скептицизм, мы должны понять эту зависимость в ее эвристической значимости, что могло бы стать исходным пунктом позитивных исследований в отличие от поверхностных замечаний о невозможности «voraussetzungloser Wissenschaft» [беспредпосылоч-ного знания] или от меланхолических рассуждений о «неопределенности всякого человеческого знания».

Да, мы стоим у крутого поворота в развитии науки, перед нами раскрываются совершенно новые, ни с чем не сравнимые перспективы. Немудрено, что «респектабельные», то бишь консервативно настроенные ученые боязливо щурятся от этой ослепительной новизны, тогда как шустрые политики, напротив, наперебой подхватывают новости науки, превращая их в демагогические лозунги. Например, из факта социальной, коллективной природы познания выводят насквозь политиканский тезис о социально-классовой обусловленности научного знания, а другое, враждующее с этим, политическое направление создает мировоззренческий миф о национальном и расовом духе, пронизывающем все культурные эпохи.Если всякое знание зависимо от среды, то почему бы не обернуть смысл этого высказывания: к произвольно изменяемой среде подверстать и соответствующее знание - ведь все равно никакой объективной науки нет! И значит, физика или химия могут быть «левыми» или «правыми», пролетарскими или национальными и т. п. Можно учредить плановое хозяйство в сфере мысли, из бюрократических центров управлять творчеством, упразднить интеллектуальную свободу, вытеснить пропагандой независимое

движение идей в обществе.

Все это было бы смешно, когда бы не было так опасно. Невежды или полуневежды, краем уха слышавшие о влиянии специальной кормежки на выведение пород лошадей, тут же бросаются выкармливать пегасов... Из множества опасностей, стоящих за этим, одна наиболее очевидна: растет поколение будущих научных работников, впитавших в себя мысль о том, что нет истины, как она понималась в старом, добром смысле учеными-специалистами. Утратив доверие к разуму, одни становятся фанатиками, другие - циниками, убе-

генетизм - противоположное преформизму учение о постепенном и последовательном новообразовании органов и частей зародыша из бесструктурной субстанции оплодотворенного яйца. Витализм - объяснение биологических явлений наличием в организмах нематериальной, сверхъестественной силы. Механицизм - здесь: учение о принципиальной объяснимости биологических явлений через физические (механические) закономерности неживой природы. - Прим. перев.

169

Наука и среда

дившись в том, что нет столь большой глупости, которая не могла бы снискать всеобщее одобрение благодаря умелой и назойливой пропаганде.

Вот почему сегодня проблема зависимости знания от среды и эпохи особенно актуальна.

Но понимание этой зависимости, часто встречающееся у некоторых авторов, скорее, образное, литературное, чем научное, понимание, основанное на интуитивном схватывании некоторых сходств (у Шредингера это сходство между гладкими поверхностями в архитектуре и вакуумными объемами в физике, у Биликевича: Kampf zwischen Verstand und gef?hl [борьба рассудка и чувства] в жизни и Kampf des Mechanismus mit dem Vitalismus [борьба механицизма и витализма] как аналог современного политического абсолютизма) и связей (например, уже названная связь между ростом индивидуализма в общественной жизни и открытием сперматозоидов) - такое понимание недостаточно для научного исследования. Оно слишком книжно, произвольно, убедительность подобных аналогий чаще всего зависит от литературных достоинств текстов, в которых они приведены, но, будучи извлечены из этих текстов и подвергнуты беспристрастному анализу, они сразу теряют эту убедительность. Предмет исследования растворяется, исчезает, как призрак при свете дня. Сохраняя трезвость мысли, нам трудно понять, при чем тут индивидуализм, когда речь идет об открытии сперматозоидов, какая связь между социальным явлением и наблюдением капли семени под микроскопом?

Да, конечно, сегодня мы знаем, что стоит взглянуть на эту каплю в микроскоп, чтобы увидеть сперматозоиды. Но первое наблюдение, открытие, не могло бы состояться, будь наблюдатель в обычном, так сказать, неразбуженном состоянии ума. Нужен особый, беспокойный настрой, чтобы искать нечто новое. Но чтобы увидеть нечто новое, нужна некая направленная готовность мысли. И это беспокойство, и эта готовность возникают под влиянием среды. Смутные контуры нового наблюдения приобретают четкость предмета целенаправленного исследования, внимание сосредоточивается на этом предмете, выделяет его, характеризует так, чтобы вызвать соответствующие размышления у других людей - все это очевидным образом зависит от среды. Среда - это услышанные кем-то высказывания, ежедневный обмен мнениями, дурные и приятные впечатления повседневной жизни, это образование, получаемое в научных школах, и т. п. Действие такого рода факторов создает направленную готовность интеллекта к определенной исследовательской деятельности. Ученый размышлял о независимости и свободе личности - и потому готов был увидеть их повсюду. Вот почему он открыл свободно двигающиеся, «вольные», независимые сперматозоиды. Напомним, что свобода в те времена, прежде всего, ассоциировалась с отсутствием ограничений в передвижениях. С другим на-

170

Наука и среда

строем, т. е. в другой среде, на эти подвижные запятые просто не обратили бы внимания, не стали бы их исследовать и описывать, а если бы кто и заметил их, то скорее всего быстро забыл бы эту неясную, ранее не виданную картину, одну из многих, какие могли бы предстать перед ним. Направленный коллективный настрой познания, ведущий к общему стилю мышления,- это и есть тот предмет, какой должен изучать исследователь науки как процесса познания. Поэтому я думаю, что отправным пунктом позитивного исследования влияний эпохи на науку должна стать общая социология мышления. Ее развитие должно привести к концепции мыслительного коллектива и стиля мышления, подверженного историческим изменениям.

Мне кажется, что историки склонны переоценивать значение отдельных эпох. Конечно, если смотреть на общество в целом, то в каждый исторический период можно найти некоторые общие социальные характеристики; но в исторической перспективе эта общность легко преувеличивается, тем более что об эпохе мы часто судим по ее нескольким наиболее заметным личностям. Гораздо реальней мы оценим историю умственной жизни, если будем рассматривать отдельные мыслительные коллективы и их развитие, взаимодействие, конкуренцию и сотрудничество в различные исторические периоды.

Прежде всего, мы сможем таким образом понять, как развивались и с чего начинались конкретные стили мышления, например, в химии, анатомии, астрономии и т. д. Мы ближе подойдем к проблемам данной области знаний, к их решениям, к научным фактам и их открытиям. Мы узнаем стилевую ауру понятий, для нас обретут смысл на первый взгляд непонятные старинные высказывания, мы найдем свидетельства того, как сегодняшнее значение научных понятий возникает из первоначального.

На место образных впечатлений, интуитивных догадок, субъективных ощущений придут, таким образом, связи, выводимые из специальных законов социологии мышления и теории развития мышления. Тем самым мы избежали бы бесплодных Ideologienlehre [идеологических дискуссий], приходя к динамичной и содержательной науке о познании.

Рискну предположить, что анализ отдельных фрагментов текста, проведенный наподобие расшифровки неизвестного кода, иногда дает больше, чем рассмотрение целых учений и теорий, например, эмбриологического эволюционизма XVIII века1. Термины, употребляемые нами сегодня, не передают содержания воззрений отдаленной от нас эпохи, поскольку понятия, которыми пользовались тогда, несоизмеримы с нынешними. Например, «зародыш», по воззрениям XVIII века, - это нечто совершенно иное, чем «зародыш», соответст-1 Ср. попытку анализа термина Phosphor и термина M?ngel an Kochung в моей книге «Возникновение и развитие научного факта» (см. наст, изд.,с. 155 - Ярим, перев.).

171

Наука и среда

Наука и среда

вующий стилю современной эмбриологии. В книге Т. Биликевича, где рассказывается о периоде упадка эволюционизма и механицизма, хорошо показано, «как в определенный момент, когда изменяется стиль мышления, весь многолетний спор вдруг оказывается спором об определениях, о значениях слов»1. Стилевая аура понятий изменяется, а за нею меняются и воззрения. Поэтому нужно прежде всего исследовать эту ауру, стилевую окраску понятий, отражающуюся в обычае использовать определенные слова языка, в особенности когда эти слова употребляются метафорически. Лишь так можно проложить путь к стилю мышления данной эпохи.

Есть еще одна причина актуальности проблемы связи между наухой и средой, может быть, не столь очевидная, но даже еще более важная.

С ростом специализации, неизбежной из-за огромного роста знаний, становятся все более важными социологические проблемы отдельных наук. Это проблемы организации и педагогики, проблемы стыковки различных областей научного знания, популяризации и профессиональности, проблемы объединения научных дисциплин и пр. Это совсем не простые проблемы.

Растет абсолютное и относительное (к численности населения) количество научных центров, растет потребность в научном знании, повышается общий

1 Bilikiewicz T. Die Embriologie, S. 148 («ausser dieser reinen Kritik verdanken wir Patrin die Ber?hrung eines wichtigen, von der Mehrheit der Teilnehmer am Streite des Evolutinismus nicht bemerkten Momentes. Den Gedanken dazu gab ihm Bonnet durch seine Erw?gungen ?ber den Inhalt des Begriffes Keim, ausgesprochen in seiner Paling?n?sie philosophique (1769). Es handelt sich darum, ob man dem Keim als ein organisiertes Ganzes, nach verj?ngtem Masstabe, zu dessen Vollendung nur Ausdehnung, Entwicklung und Ausfulung notwendig ist, wie ihn gew?hnlich der Pr?formationnismus verstecht, anzusehen habe, oder aber in seinem weiteren Begriffssumfange, wie Bonnet ihn definiert, n?mlich als einen Termin, der nicht nur organisierten K?rper im kleinen, sondern ?berhaupt eine jede Art von ursprunglicher Pr?formation, aus der sich dann ein organisiertes Ganzes entwickeln kann, bezeichen soll. Bei einer solichen Definition wird, nach ansieht Patrins, der ganze Streit ?berhaupt gegenstandslos...». [Помимо этой непосредственной критики мы выражаем признательность Патрину (Patrin) за то, что он затронул важный, но большинством участников дискуссии не замеченный вопрос об эволюционизме. Мысль об этом была подсказана ему Бонне (Bonnet) в его размышлениях о содержании понятия «зародыш» (Paling?n?sie philosophique, 1769). В этой работе речь идет о том, можно ли понимать зародыш как некую организованную целостность, но очень юную, по какой-либо шкале измерения; с этим необходимо связано понимание развития как расширения или пополнения, что, как правило, свойственно преформизму. Однако необходимо отметить, что если рассматривать дефиницию Бонне как один из терминов, обозначающий не только малый масштаб какого-либо организма, но, и прежде всего, вид изначальной проформы, из которой может развиться целый организм, то, согласно взглядам Патрина, весь спор становится в принципе беспредметным...]

172

уровень образования. Постоянно увеличивается специальная литература, возникают все новые и по-разному ориентированные на читателей журналы. Тропы, которыми расходится научная мысль, становятся все длиннее, все извилистей. Книга, которая наподобие какого-то справочника содержала бы в себе все, что сделано в некоторой области науки, становится все более невозможной: прежде чем она будет написана и издана, она уже станет анахронизмом. Сегодняшнее состояние знания во многих сферах - это лхбо уже устаревшие обобщения, либо еще не решенный спор различных авторитетов. Только очень хороший специалист может разобраться в этом. Чем больше распространяется научное знание, тем в большей степени оно становится уникальным, трудно доступным.

Некогда верили, что благодаря науке таинственная и сложная система природы когда-нибудь станет чем-то простым и ясным для понимания. Но теперь наука сама стала творением, ни в своих основах, ни в целом не более простым, чем природа, и даже еще менее доступным. В лесу труднее заблудиться, чем в ботанике, вылечить больного легче, чем узнать, что с ним в действительности происходит. Открытие, сделанное специалистом, должно быть несколько раз переоткрыто популяризаторами, чтобы, пройдя ряд этапов, наконец, сделаться доступным для профана или для специалиста, работающего в другой области науки. Поэтому возникает профессиональное посредничество, которым занимаются люди, ставящие своей главной целью согласование, выравнивание уровней знания. Но это уже чисто социальная задача, а не внутренняя цель специальных отраслей научного знания. Результаты работы этих посредников оказывают влияние и на специалиста, который за рамками своей области полностью полагается на них и черпает у них общие понятия, воззрения и стимулы для своих рассуждений.

Наука стала слишком сложным явлением, подчиненным каким-то особенным, нам пока еще не известным законам, действующим, как правило, независимо от намерений и мнений отдельных ученых. Ее черты могут даже казаться иррациональными хотя бы потому, что их нельзя предвидеть; исследователь не может заранее знать, чем станут результаты его собственных исследований, пройдя через огромную мельницу коллективного мышления. Будут ли они подхвачены, или канут в безмолвие, или как-то странно преобразятся? Часто все это зависит не от содержания, а от формы полученных результатов. Слово, в какой-то момент родившееся лишь как наименование вещи, к изумлению автора, может стать лозунгом, уже потерявшим прямую связь с этой вещью. Лозунг этот вызывает у научной общественности непредвиденные реакции. Здесь мы встречаемся не с зависимостью от культурной среды, а с коллективной природой самого научного труда.

173

Наука и среда

Исследователь в современной науке ощущает глубокое несоответствие между практикой научной работы и насквозь устаревшей теорией познания, опирающейся на традиции, на индивидуального «эпистемологического субъекта», неизменного во времени и в пространстве, обладающего в принципе только двумя органами: глазом-фотокамерой и мозгом-регистратором фотограмм. Что за примитивная картина! Она выглядит наивной, если даже сравнить ее с простым фотоаппаратом!

Это несоответствие отбивает охоту у специалиста заниматься общими проблемами, делает его равнодушным или верующим в чудеса. Перед нами удиви тельное явление: идеологический кризис и разочарование среди специалистов и в то же время - усиленный интерес к научному знанию со стороны широких кругов, что выражается хотя бы в растущем спросе на популярные книжки. Это не пустяк, поскольку популяризация в таких условиях становится занятием людей, не имеющих к этому призвания.

Исправить положение может только основательная наука о знании, опирающаяся, прежде всего, на социологию познания. Обе проблемы: зависимость науки от культурной среды и эпохи и проблема теснейшей зависимости индивидуального мышления от коллектива в науке - связываются между собой единым подходом, предлагаемым теорией мыслительных коллективов и стилей мышления.

ДИСКУССИЯ СТ. БИЛИКЕВИЧЕМ

Т. БИЛИКЕВИЧ ЗАМЕЧАНИЯ К СТАТЬЕ ЛЮДВИКА ФЛЕКА «НАУКА И СРЕДА»1

ПРОБЛЕМА «наука и среда» связана с двумя группами вопросов, четко намеченных в интересных заметках Людвика Флека. Речь идет о выяснении зависимости, с одной стороны, научного труда, с другой - содержания научного знания от влияний среды.

Ясное дело, влияние на содержание научного знания может происходить только при посредничестве научного труда; сюда следует отнести также психологические и эпистемологические условия, в которых протекает интеллектуальная деятельность исследователя. Отвлекаясь от последних, мы получаем то, что следовало бы называть содержанием научного знания.

Надеюсь, что не слишком упростил суть дела, сказав, что принципиальное различие между моими взглядами и взглядами Людвика Флека заключается именно в том, что я, главным образом, пытался выяснить влияние среды на содержание научного знания, тогда как Флек преимущественно исследует влияние среды на условия познавательной деятельности, включая в эти эпистемологические рассуждения важные и, к сожалению, до сих пор не учитывавшиеся социологические моменты. Влияние среды на содержание научного знания Флек рассматривает сквозь призму эпистемологии или, прямо говоря, сквозь призму социологической критики познания.

1 Перевод с польского по изданию: Przeglqd wspolczesny, 1939, № № 8-9, ss. 175-

167.

175

174

Дискуссия с Т. Биликевичем

Хотя эпистемологические выводы Флека представляются мне правильными, меткими и плодотворными, я, тем не менее, полагаю, что дискуссия утратила бы свою значимость, если бы я не высказал ряд возражений против некоторых его выводов1.

Итак, я, наверное, не слишком погрешил бы против истины, если бы отметил во взглядах Флека отголосок трансцендентального идеализма в духе неокантианцев. Конечно, эта установка выводит за рамки кантианских форм познания, охватывая всю полноту познающего интеллекта по отношению к действительности (в психологическом, а не в «чистом» смысле). Сущность эпистемологии Флека заключается в том, что процесс познания не является пассивным, без опережения, отображением объекта, но является творением действительности по образцам, заданным культурой. Таким образом, исчезает пропасть между культурой и природой. Как то, так и другое - суть творения познающего разума. Однако необходимо заметить, что Флек уделяет гораздо меньше внимания врожденной, индивидуальной, психоге-нетически понимаемой структуре субъекта. Скорее, его увлекают социологические условия познавательного творчества, всегда происходящего в духе и в направлении определенного «стиля мышления», господствующего в данной научной среде. Эту среду он называет «мыслительным коллективом».

С этим можно было бы вполне согласиться, если бы речь шла только о выяснении влияния среды, мыслительного коллектива или стиля на результаты познавательного процесса. Однако это не так. Читая работы Флека, постепенно приходишь к выводу, что раскрытие подобных влияний повлекло за собой определенные метафизические следствия. Создается впечатление, что картина действительности в значительной мере зависит оттого, к какому коллективу относится исследователь и какой стиль мышления он разделяет, что в зависимости от этого сама познаваемая действительность изменяется, становится объективно иной. Другими словами, действительность, Ding an sich, не существует абсолютным образом, независимым от познающего человека. Человек создает эту абсолютную действительность актом познания и делает ее такой, какой она должна быть в соответствии со стилем мышления. Таковы метафизические следствия из эпистемолдгичес-ких допущений Флека.

Прежде чем обозначить свою позицию по отношению к этому мировоззренческому аспекту проблемы, я хотел бы вначале подвергнуть критике принципи-

1 Свои взгляды Флек изложил в следующих работах: 1) Zur Krise der «Wirklichkeit» // Die Naturwissenschaften, 1935, 17. Jahrg., H. 23, S. 425 n.; 2) 0 obserwacji naukowej i postrzeganiu w ogole, Przegl. Fil. 1935. R. XXXVIII, s. 58 n.; 3) Zur Frage der Grundlagen der medizinischen Erkenntnis // Klinische Wochenschrift, 1935, Jahrg., 14, S. 1255; 4) Zagadnienie teorii poznawania // Przegl. Fil. 1936, R. XXXIX, zesz. 1; 5) Entstehung und Entwicklung einer wissenschaftlichen Tatsache. Einf?hrung in die Lehre von Denkstil und Denkkollektiv. Basel, Benno Schwabe & Co., 1935.

176

Дискуссия с Т. Биликевичем

альный терминологический пункт в рассуждениях Флека, а именно термин «стиль». Несомненно, что этот термин употребляется здесь не совсем в обычном смысле. Обычно под стилем мы понимаем форму, в которую облекается определенный вид творчества. Флек же употребляет этот термин в значении совокупности социологических условий, от которых зависит не только форма, но и материя творчества. Из некоторых высказываний Флека вытекает, что его «стиль» - это то же самое, что установка, точка зрения, диспозиция познания, интеллектуальная предрасположенность. Все это возникает и становится возможным благодаря полученной информации и вновь создаваемым понятиям. При таком содержании и таком объеме понятия «стиль» мы можем уяснить, почему теория познания для Флека является наукой о стилях мышления в их историческом, а также

социологическом развитии.

Следствием такой постановки вопроса является невозможность общего критерия истины в духе классических теорий познания; вместо этого признание истины выступает лишь как актуальный этап изменения стиля мышления. Отсюда неизбежно вытекает гносеологический релятивизм, который приписывает различным картинам действительности, возникающим в различных мыслительных стилях, одинаковую значимость даже в том случае, когда эти картины противоречат

одна другой.

Я так подробно останавливаюсь на метафизических основаниях концепции Флека, чтобы подчеркнуть, что если бы не они, то было бы легко вполне согласовать наши взгляды на проблему отношения науки к среде. В моей книге «Die Em-briologie im Zeittalter des Bar?cks und Rokoko» (Lipsk, Thieme,1932) я пытался на конкретном примере эмбриологических взглядов XII и XIII веков показать - в русле концепции J?el'aи Вёльфлина - влияние культурно-цивилизационной среды на содержание этих взглядов. Хотя и с помощью иных терминов, я в этой книге постоянно подчеркивал влияние социологических факторов на науку. Я делал это на историческом материале, что открывало передо мной более широкую перспективу и тем самым давало большую свободу движения.

Теперь я задумываюсь над тем, как выглядели бы мои исторические наблюдения и выводы из них, если рассматривать их сквозь призму концепции Флека. Я прихожу к заключению, что они проиграли бы при этом. Проиграли бы именно вследствие метафизического аспекта его концепции. Возьмем пример. Я утверждал, что предустановленная гармония Лейбница является ничем иным, как переводом на философский язык теории эмбриологического преформизма. До сих пор этого не замечал и не мог заметить ни один историк философии. Ведь для этого следовало сопоставить такую специальную область науки, как эмбриология, с философией. Это явление, как и множество других аналогичных, я объяснял образованием в мышлении исследователей определенных об-

177

Дискуссия с Т. Биликевичем

разцов, заранее придающих форму, стиль и направление познавательному процессу. Эти образцы возникают, действуют, оказывают влияние, воплощаются в жизнь в определенной среде и в данной эпохе, после чего исчезают, уступая место другим. В определенный исторический период эти образцы были и оставались общеизвестными. Они постоянно дают о себе знать с незапамятных времен, проявляясь в моде, обычаях, течениях мысли. Откуда берется это необычайное принуждение, заставляющее различных индивидов творить в зависимости от таких идеальных образцов, - это не так легко выяснить. Во всяком случае, это принуждение складывается из множества психолого-социологических факторов, еще ожидающих своего исследователя. Среди этих различных факторов я старался выяснить, по крайней мере, один, наиболее простой - фактор индивидуально-психологический. Эта совокупность черт характера человека, его предпочтений, его эстетических, прагматических и других склонностей, благодаря которым действия определенного индивида в различных сферах обнаруживают определенное сходство. На этом явлении мы практически основываем свои предвидения о том, как поведет себя данный индивидуум в каких-либо условиях; и эти предвидения (при достаточном опыте общения с людьми), вообще говоря, подтверждаются. Это же самое явление дает нам путеводную нить в биографических, криминологических, исторических исследованиях, не говоря уже о педагогике, политике и т. д. По вырванной страничке из какой-то повести мы правильно угадываем уже откуда-то известного нам автора. По ногтям и каблукам мы узнаем характер данной персоны. По нескольким мелодиям не только знаток, но и средний меломан, без сомнения, узнает классическую или романтическую, испанскую или русскую музыку, узнает Чайковского, Берлиоза или Дебюсси. Никакими словами невозможно выразить, в чем заключается стиль этих столь различных творений, но этот стиль схватывается на лету и безошибочно.

Стили комбинируются, сочетаются либо противоречат один другому. Личный стиль мастера, если тот является истинным выразителем своей среды, соответствует духу среды или времени. Иногда же он вновь вступает в конфликт с их целостностью по разным причинам, требующим специальных исследований. Иерархия стилей может быть многоступенчатой. Шопен обладает своим личным стилем, соответствующим стоящему над ним польскому стилю, который, в свою очередь, соответствует славянскому стилю, а тот, со своей стороны, является составной частью того, что можно было бы назвать европейским стилем, в отличие от негритянского стиля, и т. п.

Я, однако, намеревался показать, что творчество в других сферах, куда эстетизирующая мысль как будто не проникает, также формируется в соответствии со стилем. Этот стиль, по меньшей мере, не является чем-то совершенно

178

Дискуссия с Т. Биликевичем

другим. Это тот же самый стиль, какой мы находим в искусстве. Научное творчество в своем теоретико-гипотетическом аспекте, включая сферу интересов либо (выражаясь в терминах Флека) мыслительную предрасположенность и т. д., также подлежит этим незримым, неуловимым и не поддающимся описанию образцам, стилям эпох и сред. В своей книге я постоянно пытался раскрыть стиль, его колебания и изменения, его господство в виде моды, привычек, интеллектуальной инерции, а именно стиль научных теорий, гипотез, исследовательских интересов на почве эмбриологии и т. д.

В связи с этим я ограничил свою задачу. Я не пытался выйти за границы опыта. Я допускал, что существует объективное положение вещей, познаваемое в достаточно высокой степени. Задачей науки является познание этого объективного положения вещей, отображение его в сознании исследователя и передача содержания познания, или истины (так, как она является нам), другим исследователям. Углубление в условия, от которых зависит правильность познания, изучение влияний, искажающих объективность исследовательской работы, искривляющих направление интересов, возникающих в сознании исследователя под воздействием его пристрастий или интеллектуальных факторов, все более глубокое погружение в сферу влияний, сквозь призму которых, психологическую или социологическую, исследователь рассматривает свой объект - все это хотя и создает соблазн гносеологического релятивизма, агностицизма, скептицизма, в действительности же, через критику познавательных способностей, способствует правильности и надежности нашего знания о

действительности.

Наши исследования, направленные на выяснение влияния среды на науку, как раз и должны устранить эти влияния на процессы познания. Исследуя эти явления на историческом материале, изучая ту устремленность, с которой исследователи прошлых времен присоединялись к господствующему стилю, мы тем самым создаем урок памяти для собственных познавательных усилий. Процесс познания, чтобы его точность была гарантирована, должен быть освобожден от всяких влияний, по крайней мере, он должен стремиться к такому идеальному состоянию абсолютной непредвзятости. Именно поэтому я столь критично отношусь к тенденции Флека к стиранию границ между «природой» - с одной и «культурой» - с другой стороны. Социологическая, как и всякая другая, критика познавательных способностей стремится именно к тому, чтобы результаты познания не были подобны творениям культуры. Историк действительно должен признать, что влияние среды на науку бывало, с точки зрения эвристики, весьма положительным, тогда как эпистемолог обязан позаботиться о том, чтобы познание не зависело от влияний такого рода, учитывая не только ошибки, к каким такое влияние вело, но и невозможность применения кри-

179

Дискуссия с Т. Биликевичем

терпя истины (хотя бы самого неопределенного), которому нет места там, где речь идет о творениях культуры.

Если же, несмотря на все эти важные и строгие предостережения, исследователи будут и далее прибегать к методам, заимствованным из сферы культуры, то не потому, что это допустимо с эпистемологической точки зрения, а потому, что человеческий интеллект ограничен и немощен в своих познавательных способностях. Жесткие предписания научной эпистемологии имеют непосредственное применение к фактам и ситуациям простым, ясным и хорошо исследованным. Здесь достаточны описание, количественное отображение, обобщение, наблюдение, очевидность, здесь излишни гипотезы и теоретические философские обобщения. По мере того как мы уходим от «легких», простых, не вызывающих сомнения предметов познания к трудным, недоступным, сложным, нерасчлененным, мы все более вынуждены прибегать к методам «творческим», когда методы «репродуктивные» оказываются недостаточными. По мере углубления в незнаемое наш ум все больше поддается различным социологическим влияниям. Это неизбежное зло, а не научная необходимость.

«Устаревшая», «наивная», «отброшенная» эпистемологическая ситуация: с одной стороны - пассивный, независимый, беспристрастный субъект познания, с другой - природная действительность, независимая от исследователя - не является совершенно ошибочной. Она лишь требует определенных корректировок, оговорок, указания на исключения. Я поставил бы в упрек Флеку, что для своих эпистемологических выводов он использовал слишком узкое основание одного лишь естественно-медицинского опыта. Этот упрек не может быть отведен тем, что в своей основной работе (1935) он широко использует историю реакции Вассермана, поскольку его рассуждения, как бы они ни опирались на исторический материал, по своему характеру являются не гуманитарными, а философско-естественнонаучными. Если бы Флек в своей эпистемологии опирался на опыт историков, он бы наверняка убедился, что подобная «наивная» эпистемологическая ситуация случается достаточно часто. Познаваемый исторический факт, по преимуществу, не зависит от исследователя в отличие от естественнонаучного факта, который изменяется в ходе экспериментирования и исследования; в обычных условиях историк также является (по крайней мере должен являться) субъектом чисто рецептивным, отображающим, пассивным в своей познавательной деятельности. Если со стороны исторического факта ощущается какое-либо влияние на его познавательные способности, то оно имеет другую природу, чем в естествознании: историк, например, может находиться в каком-то особом эмоциональном состоянии по отношению к сво-

Дискуссия с Т. Биликевичем

1 См.: Bilikiewicz T. Z rozwazan nad «sensem» historii // Przeglqd Wspolczesny, № 189, ss. 114-126.

180

ему предмету, что противоречит его объективности. В естествознании это случается реже, хотя также возможно; например, открыватель какого-то явления становится предвзятым и склонен все наблюдения истолковывать так, чтобы они соответствовали его открытию. Легко, впрочем, заметить, что «вина» здесь, прежде всего, лежит на субъекте. В исторических науках предметом чаще всего выступают письменные источники. Элементарным познавательным действием здесь является прочтение и, конечно, понимание прочитанного. Это элементарное действие является таким же простым и «легким», как в естественных науках констатация или описание простого факта, например, что у человека на руке пять пальцев. Такими примерами руководствовались эпистемологи прежних времен, когда они создавали идеал «наивной» эпистемологической ситуации. Однако в действительности она встречается и в исторических науках, даже, может быть, чаще, нежели в естественных, а что еще важнее - выступает как идеал, к которому мы стремимся, продвигаясь по нелегкому пути под все более жесткой критикой условий познания.

Как в естествознании, так и в гуманитарных науках теории и гипотезы становятся необходимыми с того момента, когда мы уходим от простых и легких фактов, стремясь к сложному и неизвестному. В исторических науках, когда нам недостаточно одних фактов, либо когда их не хватает, мы прибегаем к синтезу. Не отображение действительности, приближение к исторической истине придает смысл историческим исследованиям. Исторические исследования имеют смысл, если они дают нам познавательную ориентацию1. Отдельные факты имеют значение лишь постольку, поскольку создают возможность этой познавательной ориентации. Если они не могут выполнить эту роль, мы признаем их маловажными и опускаем. В естественных науках то же самое: отдельный факт может не иметь никакого значения, если он не возбуждает нашего интереса, если у нас нет по отношению к нему мысленной предрасположенности, если он не соответствует нашему стилю мышления. Тогда входит в игру новый стиль, опущенные ранее факты приобретают значение. В исторической перспективе игнорирование фактов на предшествующих стадиях мы должны признать ошибкой, которая была исправлена благодаря эвристической роли нового стиля. Не следует, однако, забывать, что мы опускаем бесчисленное множество фактов, подобных друг другу. В то же время значение для нас имеют абстрагирование, редукция, закон природы, синтез.

И лишь по отношению к синтезу или гипотезам, будь то естественнонаучные или гуманитарные, оказывается нужным какой-то стиль. Только теории, предположения, истолкования, мысленные построения, гипотезы могут изменяться, выступая иногда, даже при имеющихся в них противоречиях, одинаково важными по отношению к подразумеваемому действительному положению

181

Дискуссия с Т. Биликевичем

вещей. Одинаковая значимость противоречащих друг другу теорий, вырастающих из различных сопутствующих или следующих за ними стилей мышления, всегда есть лишь выражение ограниченности познавательных способностей человека. Невозможно, чтобы возникли хотя бы две не согласующиеся между собой, не говоря уже о противоречиях, теории по поводу таких фактов, как «нормальная человеческая рука имеет пять пальцев» или «шея соединяет голову с туловищем», хотя бы исследователи и принадлежали к наиболее отдаленным друг от друга «мыслительным коллективам». Это вопрос не стиля, а нормального взгляда на вещи. Конечно, я не беру в расчет суждения умственно больных. В то же время принципиальные эмбриологические проблемы XVII века должны были вызвать к жизни противоречащие друг другу теории, поскольку тогдашние исследователи были невеждами с современной точки зрения. Незнание фактов они должны были восполнять догадками или фантазиями. В этом они были подобны творцам культуры. И лишь в этом смысле они следовали стилю мыслительных коллективов, если Флек возражает против понятия «стиль эпохи». Тем не менее, между культурой и «природой» остается непроходимая пропасть: в сфере культуры, например, в искусстве, «позволительно» творить безответственно, без какого бы то ни было контроля со стороны действительности, позволительно ошибаться (определение в сфере искусства бессмысленно, конечно не считая эстетических норм); в то же время аналогичное творчество в сфере изучения «природы» есть лишь прием, способ нахождения истины, попытка приобрести познавательную ориентацию и ничто другое. Все, что выходит за рамки эпистемологической цели, не относится к науке, а, в крайнем случае, принадлежит опять-таки культуре. Если такой результат научного обобщения не выдерживает критики, то переходит в историю заблуждений, приобретая «лишь историческое» значение, т. е. утрачивая значение вообще. Утрата значения в сфере «природы» не мешает тому, что такой результат мог бы и далее иметь свое почетное место в сфере «культуры». Таким образом, творчество в науке не есть творение, но лишь воспроизведение. Если оказывается, что предполагаемое воспроизведение было творчеством, то все интеллектуальное усилие идет насмарку, хотя следует признать, что прежде чем это происходит, из самой ошибки могло быть так или иначе получено достаточно пользы для познания действительности самой по себе.

Чтобы покончить с вопросом различия между культурой и природой, нужно окончательно решить, должны ли рассуждения по проблеме влияния среды на науку проводиться историческим или естественнонаучным методом. Точнее, вопрос стоит так: относятся ли эти рассуждения к истории или к естественным наукам?

182

Дискуссия с Т. Биликевичем

Я должен заметить, что как в работах J?el'a и Вёльфлина, так и в моих собственных, речь шла о исторических исследованиях. Если подобные концепции создают впечатление художественной, литературной, интуитивной, субъективной, а не научной работы, то это происходит лишь потому, что здесь мы вступаем в область фактов, установление которых исключительно трудно. Понимание связей, имеющих место между отдельными произведениями одного и того же стиля, по крайней мере не такое простое, как это могло бы показаться в свете некоторых замечаний Флека. Например, речь не может идти о такой точности в исторических исследованиях, которой, несомненно, требовали бы «отдельные законы социологии мышления». Сходство различных произведений одного и того же стиля есть результат необычайно сложных психологических процессов. Действительно, мы можем допустить, что эти явления происходят по определенным точным законам, среди которых не последнюю роль играет социологический фактор. Но от такого допущения до раскрытия причин и механизмов взаимовлияния людей еще очень далеко. Волей-неволей историк обречен на субъективную оценку того факта, что среда влияет на индивидуальное научное творчество. Рассматривая исторический материал, историк видит уже готовые плоды этих влияний в форме сходств, аналогий, общности содержаний. Интуитивность и субъективность проведенных таким образом наблюдений не противоречит историческому методу, хотя верно и то, что последний не уступает в точности методу естественнонаучному. При всем при этом нельзя, однако, забывать, что исторические исследования, хотя они не так точны, как исследования в естествознании, все же являются научными исследованиями. Обвинение в ненаучности, предъявляемое историческим исследованиям, может возникнуть только в среде, в которой господствует естественнонаучный стиль мышления. В то же время совершенно иной вопрос состоит в том, чтобы раскрыть на историческом материале определенные естественные, психологические, социологические законы.

Я уже заметил, что хотя Флек часто использует исторические материалы, он однако ни на миг не перестает быть естествоиспытателем. Цель и смысл его исследований, таким образом, имеют не исторический, а естественнонаучный, социологический и психологический характер. Поэтому-то я и заметил вначале, что если бы мои исследования в области эмбриологии XVII и XVIII веков перевести на язык и понятия Флека, они при этом много утратили бы. Дело в том, что они перестали бы быть историческими исследованиями, а превратились бы лишь в основание естественно-социологических изысканий. Сходство преформизма и предустановленной гармонии Лейбница должно быть для Флека явлением незначительным, по крайней мере ничего не дающим для его концепции. Такое сходство, имеющее для историка огромное значение, должно представляться Флеку проявлением художественного, субъективного, т. е. ненаучного, суждения исследователя. С

183

Дискуссия с Т. Биликевичем

другой стороны, историка не вполне удовлетворяет даже эвристическая ценность «мыслительного коллектива», исследуемого на историческом материале, поскольку она служит только для раскрытия или подтверждения некоторых социолого-психологических законов и не имеет гуманитарного применения. Если бы действительно воплотить в жизнь некоторые убеждения Флека, то исторические исследования перестали бы быть таковыми, а превратились бы только в добычу примеров, источников и доводов для социологически ориентированной эпистемологии. Историк был бы занят изучением мыслительных коллективов в их историческом развитии и взаимодействии в различные исторические периоды, но в то же время оставил бы в стороне собственную задачу, которая, несмотря на любые изменения и усложнения, всегда будет свойственна историческим исследованиям. Эта задача состоит в выработке познавательной ориентации по отношению к событиям прошлого, а не в выведении из них каких-либо всеохватных законов социологии мышления.

Подчеркивая то расхождение, какое имеет место между гуманитарными и естественно-социологическими интересами в рамках данной проблемы, мы ясно видим, что эти исследования, чтобы быть плодотворными, должны опираться на тесное взаимодействие обеих сторон. Но одно дело сотрудничество, а другое дело отсутствие различий в целях и задачах столь отдаленных друг от друга сфер, как гуманитарные и естественные науки.

Л. ФЛЕК ОТВЕТ НА ЗАМЕЧАНИЯ ТАДЕУША БИЛИКЕВИЧА

184

ЗАМЕЧАНИЯ коллеги доцента Тадеуша Биликевича, заключающие в себе ряд глубоких мыслей, я прочитал с большим интересом. Что более может удовлетворить исследователя, чем обсуждение занимающих его проблем? И что полезнее для науки, чем выяснение проблемы с различных позиций, в особенности, если речь идет о столь сложной и важной как с теоретической, так и с практической сторон проблеме, как проблема зависимости науки от среды? Может быть, в этом обсуждении еще примут участие и другие специалисты: гуманитарии, естествоиспытатели и философы. В таком случае цель этой работы была бы достигнута.

Однако, я должен разъяснить несколько недоразумений. Ничто мне не чуждо более, чем метафизика. Я просто не могу взять в толк ни суждения о том, что «вещь сама по себе» существует абсолютным, независимым от познающего субъекта образом, ни противоположного утверждения о том, что «.вещь сама по себе» не существует абсолютным образом. Термин «действительность» я использую (по грамматическим соображениям) только как подлежащее в предложениях о познавательных действиях. Я думаю, что следует избегать любых онтологических высказываний о «действительности», подобно тому как бесплодны были бы высказывания о том, существуют ли числа, имеют ли они бытие, независимое от математиков, или нет. Я не имею ничего общего с идеализмом, будь то в старой или в новой модификациях. Но из своей собственной практики, как и из практики своих коллег, я знаю, что невозможно исспедова-

1 Перевод с польского по изданию: Przeglqd Wspokzesny, 1939, №№ 8-9, ss. 168-

174.