часть 9.

Такой «героический» путь индивидуализма способен воспарить к высотам духа. В немецком идеализме индивидуалистические взгляды либеральной буржуазии достигли глубины и нравственного величия. Однако идеализм и его наследник - экзистенциализм также склонны изолировать личность от ее окружения, не позволяя ей видеть зависимость индивида от окружающих и общения с ними. В своей метафизике такие типы представляют человека как обособленную монаду, не поддерживающую никаких связей с миром. Значение взаимоотношений между людьми не находит понимания в этой философии человека, выбившегося из низов и добившегося успеха своими собственными силами.

Мировоззрение, типичное для рабочих политических деятелей, достигших элитарных позиций, носит совершенно иной характер. Конечно, неверно, что группа, которую они представляют, выдвигается вместе с ними; наоборот, они вступают в более высокую социальную страту, когда становятся влиятельными. Однако рабочие лидеры ни на минуту не могут забыть, что их собственное продвижение в обществе было неразрывно связано с приверженностью специфическим групповым интересам и с относительным ростом влияния этой группы. Даже когда они отрываются от породившей их социальной опоры, оставляя ее далеко в прошлом, и в одиночку взбираются на вершину власти, они не склонны обобщать свой опыт в рамках теории о роли «великих людей» в истории. В гораздо большей мере они склонны считать, что

73ак. 3496 193

достижения отдельной личности обусловлены групповыми силами и коллективными факторами. Как мы видим, элиты, различающиеся по способу пополнения своих рядов, по той же причине придерживаются разных взглядов на «жизнь» и «судьбу».

Аналогичные различия можно наблюдать и в отношении этих двух типов представителей элит к культуре и цивилизации. В соответствии со своими «героическими» и индивидуалистическими взглядами представители элиты, выдвинувшиеся самостоятельно, в индивидуальном порядке, склонны считать сущностью содержания культуры высочайшие ее вершины, великие шедевры. Творения величайших гениев, с их точки зрения, определяют ценность культуры в целом. Культура в их представлении выглядит не как непрерывный ряд коллективных достижений, а как серия разрозненных моментов наивысшего подъема творческого духа. Повседневная деятельность остального большинства обесценивается. Однако именно эту деятельность элиты лидеры, рекрутируемые с помощью коллективных механизмов, рассматривают как сущность культурного процесса. Свое достоинство они видят в скромности и умеренности. Им нравится наблюдать, как постепенно накапливаются небольшие успехи и достижения, как крошечные ручейки сливаются вместе, образуя могучую реку. Они ценят непрерывность и последовательность в пространстве и времени и главное значение придают количественным изменениям и различиям, тогда как другой тип сосредоточен на качественных, сущностных различиях. В области образования крепкий середняк для них важнее таланта, средний уровень успехов существеннее наивысших достижений; относительно истории они утверждают, что судьба групп и человечества в целом больше зависит от неустанных усилий анонимных масс, чем от внушающих благоговейное восхищение озарений гения-уникума22. Излишне говорить, что такой взгляд коллективно рекрутируемой элиты соответствует «демократизирующей» тенденции, рассматриваемой в данной работе.

б) Групповая структура и отношение к другим группам Внутренняя организационная структура элитарных групп и их отношение к другим группам также имеют важные последствия для формирования их представлений о человеке и мире. Например, в средние века интеллектуальная элита, состоявшая из профессоров университетов, была организована в корпорации и таким образом занимала в обществе те же позиции, что и любые другие официально признанные автономные профессиональные группы. С другой стороны, в XIX в. общественное положение значительной части интеллектуальной элиты было таким же, что и боГемы, - она не поддерживала корпоративных связей, не имела точно определенного места в обществе; члены этой группы обитали в довольно странной среде, где самозваные или подлинные гении сталкивались с «белыми воронами» из аристократических и буржуазных семей, деклассированными бродягами, проститутками, актерами - идолами женщин и прочими отщепенцами организованного общества. Даже среди молодых людей, которые позднее со-

194

глашались встать на путь хорошо отлаженной бюрократической или профессиональной карьеры, было принято в студенческие годы вести свободный, беспорядочный образ жизни. Все это оказывало значительное влияние на их мышление. Там, где интеллектуальные элитарные группы существуют за рамками нормального общества, развиваемые ими идеи приобретают «романтическую» окраску. Такие интеллектуалы культивируют систему ценностей, далеких от интересов рядовых людей. Как художники они становятся эстетами, исповедующими культ / 'art pour I 'art*; как мыслителей их интересуют темные, запутанные вопросы, доступные лишь посвященным. Это неизбежно в обществе, занимающемся своим «серьезным» делом и не нуждающемся в услугах интеллигентов. Но положение может меняться. В периоды острых социальных конфликтов политические лидеры способны со всей ясностью осознать пропагандистский потенциал искусства. Тогда они начинают принимать всерьез артистов и художников и дают им «ответственную» работу; в ответ на это люди искусства политизируются, согласившись с утверждением, что только «социально значимое» искусство - хорошее искусство.

Мы считаем, что «демократизация» влечет за собой сокращение дистанции между группами интеллектуальной элиты и другими элементами общества. С прогрессом демократизации связи между стратами интеллигенции и обществом в целом, видимо, должны стать теснее и органичнее. Это вовсе не означает, что искусство приобретет грубо пропагандистский характер, просто оно будет связано с жизнью более органично, чем «Fart pour 1'art».

в) Самооценка аристократических и демократических элит

Проблема самооценки групп интеллектуальной элиты уже была детально рассмотрена23. С точки зрения «демократизации» культуры важно видеть, как изменяется самооценка групп культурной элиты, когда культура становится более демократичной.

Интеллектуальные группы, существующие в аристократическом окружении, склонны воспринимать себя такими, какими они выглядят в глазах аристократов. Самоуважение художника в этой ситуации зависит от того, сколько аристократических покровителей ему удается найти, а профессора - от количества его аристократических слушателей. Однако постепенно эти группы вырабатывают стандарты и критерии, не зависящие от оценок социально доминирующих групп. Собственная оценка интеллигентами друг друга приобретает более важное значение, чем то, как о них судят посторонние, люди не их круга. В конце концов критерии, на основе которых культурная элита судит о себе, становятся менее специфическими и узкими. Интеллектуальное развитие, отдаляющее элиту от непосвященных, «профанов», входящих как в высшие, так и низшие социальные группы, уже не рассматривается как главная человеческая ценность. Интеллектуал уже не будет смотреть сверху вниз на работника физического труда, как не смотрит сейчас снизу вверх на арис-

Искусство для искусства (??.).

195

тократа. Он будет относиться к своей специальности как к любой другой профессии, разве что превосходящей их в количественном отношении, поскольку она требует больше знаний и подготовки, но превосходящей не по существу, не в качественном отношении реализации более совершенного человеческого типа.

г) Социальная дистанция и демократизация культуры

1. Слово «дистанция» означает в обычном употреблении пространственное расстояние между вещами24. Однако в настоящем контексте мы будем употреблять это слово (метафорически) применительно к социальным, а не пространственным связям, и нас будут интересовать не столько сами существующие, установившиеся дистанции, сколько действия, создающие дистанцию (т.е. процесс, в ходе которого одна вещь отдаляется от друтой). Дистанция как социальный феномен создается людьми, заинтересованными в сохранении социальной дистанции между собой и другими, особенно если они живут в тесном соседстве друг с другом в пространственном смысле.

Социальное «дистанцирование» в этом смысле близко, но не идентично «отчуждению». Последнее состоит в охлаждении эмоциональных связей. «Отчуждаясь» от кого-либо, мы разрываем узы солидарности, прежде нас связывавшие. Подобным образом мы можем стать «отчужденными» от мест или групп, в которых чувствовали себя прежде как дома. Но не это составляет сущность дистанцирования.

Элемент спонтанной, произвольной, независимой от объективной реальности деятельности, «создающий» дистанцию, хорошо продемонстрирован на визуальном примере, приведенном Бэллоу25. Корабль приближается к порту: город можно видеть довольно отчетливо. Затем опускается туман, и город снова «удаляется на расстояние». Это и есть «дистанцирование», так как город остается пространственно близким; он становится более отдаленным лишь психологически. Конечно, дистанцию создает вовсе не социальное действие субъекта, субъект лишь регистрирует большую дистанцию потому, что его поле видения ограничено туманом.

В социальной сфере «дистанцирование» может выразиться в буквальном смысле слова, в отдалении от других, когда мы держимся на расстоянии от угрожающего нам человека. Такое поведение часто встречается у животных26. В наблюдениях Ревеша над обезьянами отмечалось, что первые несколько дней во время кормления каждая из обезьян пыталась отогнать всех остальных, но, как только одна из них добилась превосходства над остальными, все, исключая самого слабого и поэтому пользовавшегося некоторыми привилегиями «малыша», стали держаться на безопасном расстоянии от победительницы, особенно во время кормления. Господство и страх создали и пространственную, и социальную дистанцию27.

Мы считаем, что социальное «дистанцирование» вначале проявляется в действиях, помогающих избегать общения, создающих пространственную дистанцию. Позднее социальное дистанцирование становится более «сублимированным», не обязательно нуждающимся в

196

пространственном отдалении. Однако определенные типы поведения, создающие дистанцию, до сих пор характеризуются употреблением в повседневной речи пространственных метафор, когда мы говорим о ком-то, кого «держат на почтительном расстоянии». Подобные выражения означают, что создана дистанция, превышающая нормальную или желательную для субъекта, которого «держат на почтительном расстоянии». Во всякой социальной среде существует «нормальная дистанция», соблюдаемая, как можно предполагать, людьми, общающимися друг с другом. Отклонение от нормы воспринимается как чрезмерная, граничащая с равнодушием «вежливость» или ничем не вызванная «наглость». Метафоры, выражающие пространственную дистанцию, обычно употребляются для обозначения таких нарушений правил социального поведения. Ритуал социального общения изменяется, когда мы переходим от обычной степени близости к иной; если в ситуации, требующей соблюдения одного ритуала, кто-либо неправомерно совершает другой ритуал, мы чувствуем, что этот человек «слишком близок» или «слишком далек». В отношении предметов повседневного употребления или произведений искусства мы тоже можем говорить о «нормальной» дистанции, на которой они должны находиться.

Еще один важный пример социальной дистанции - вертикальная дистанция между лицами, занимающими неравное положение в иерархической системе, - дистанция, создаваемая властью. Это отражено в огромном числе стереотипов поведения в иерархически стратифицированных обществах. Можно упомянуть различия в одежде между кастами или классами, разные способы обращения, церемониалы оказания почестей, жесты, символизирующие повиновение и т. д. В социологии культуры и, в частности, в таком исследовании, как наше, проблема вертикальной дистанции и дистанцирования, конечно, является первостепенной. Важно видеть, что вертикальное дистанцирование может иметь место не только во взаимоотношениях двух групп, но и в отношениях между личностью или группой и неодушевленными объектами, имеющими культурное значение. Другими словами, существует различие между «высокими» и «низкими» продуктами культуры. Эта пространственная метафора ярко иллюстрируется случаями, когда вещи «высокой» значимости наподобие объектов религиозного культа помещаются так высоко, что на них приходится смотреть снизу вверх. Имеет место также различие между «высокой» и «низкой» речью. Определенные «высокие» материи требуют возвышенной лексики и модуляций голоса, в то время как «низкие» темы могут обсуждаться в менее строгой манере. В эротической сфере различие между «высоким» и «низким» особенно бросается в глаза: идеализированная «любовь» проявляется через «дистанцирование» от сексуальности, а объект такой любви возводится на «пьедестал» точно так же, как и сама любовная история обретает «более высокий» статус.

За уровнем «социального» дистанцирования, будь то вертикальное дистанцирование или степень близости, скрывается более фундаментальный тип дистанции между людьми, который можно назвать «эк-

197

зистенциальной» дистанцией. Это дистанция между «Я» и другим как личностью, существующая независимо от традиционных социальных отношений. Порой этот другой как личность предстает передо мной чрезвычайно ясно и живо, вызывая мою глубокую симпатию и интерес; временами между нами возникает экзистенциальная дистанция, и он уже не существует для меня как живая, реальная личность, зримо присутствующая здесь и сейчас. Особым вариантом экзистенциального дистанцирования является самодистанцирование - ощущение, что я чужой самому себе или, скорее, что я, может быть, до некоторой степени - тайна для самого себя. Как и другие формы экзистенциального дистанцирования, самодистанцирование нельзя рассматривать в отрыве от его конкретного социального и исторического контекста. Одни культурные и социальные обстоятельства фактически буквально навязывают состояние самодистанцирования, другие делают возможным его преодоление, позволяя человеку вновь обрести себя. В такие эпохи многие стремятся восстановить целостность своей экзистенции, лучше понять глубинную суть собственной личности.

Различные типы «дистанцирования», рассмотренные нами, в ходе истории подвергаются изменениям, и задача социологии культуры заключается в том, чтобы выяснить закономерности этого процесса. Основная наша гипотеза предполагает, что наиболее фундаментальным, решающим в цепи причинно-следственных связей типом дистанцирования является социальный. Изменение форм дистанцирования объектов культуры определяется тем, что происходит во властных структурах, т.е. в сфере вертикального дистанцирования. Фактически фундаментальные свойства культуры, определяющие ее аристократический или демократический характер, зависят прежде всего от форм присущей ей вертикальной дистанции. Демократизация означает в сущности сокращение вертикальной дистанции, дедистанцирование.

2. Рассмотрим, например, додемократическую (аристократическую или монархическую) культуру. Ее существенной чертой является «вертикальная дистанция» между правящими и управляемыми - мы понимаем это в том смысле, что бесчисленные психические акты подтверждают и признают, что вертикальная дистанция является главным механизмом, посредством которого правящие круги удерживают в своих руках власть. Конечно, в распоряжении власть имущих имеется великое множество материальных инструментов, помогающих им сохранить свою власть (например, оружие и средства коммуникаций), однако вовсе не эти материальные вещи обеспечивают их власть, а по сути готовность их подчиненных смотреть на них снизу вверх, как на высшие существа.

Обладающие иерархической структурой группы общества, такие, как армия и бюрократия, можно также рассматривать, как продукты актов дистанцирования. Регулярное и строго систематизированное осуществление этих актов делает данные организации тем, что они есть. Вертикальная дистанция - конституирующий принцип, на котором основано само существование таких групп.

198

В аристократическом обществе правящие страты «создают» дистанцию между собой и низшими группами, относясь к их представителям свысока, всячески показывая при общении с ними, что они им, так сказать, не пара. Каждый контакт между «высшим» и «низшим» обставлен крайне формализованным ритуалом. Господство над низшими группами заключается не только в том, чтобы отдавать приказы и держать нижестоящих в повиновении. В очень значительной степени оно состоит в поддержании вертикальной дистанции, которая становится органической частью мышления и правителей, и управляемых. Это психологическое дистанцирование также является частью аристократического иерархического порядка, как и неравномерное распределение преимуществ и опасностей, выгод и убытков.

Строгие правила поведения, предписывающие соблюдение официального этикета по любому случаю - мощный инструмент сохранения дистанции. Люди аристократической культуры с неодобрением относятся к независимому, импульсивному поведению, считая его вульгарным. Для них идеальное поведение воплощено в таких понятиях, как греческая «калокагатия»* или средневековая германская та^е(мера); в этом контексте хможно упомянуть кодекс рыцарского поведения, разработанный провансальской знатью, ставший всеобщей нормой. Данные примеры показывают, что аристократические культуры склонны к увеличению дистанции, не только вертикальной, т.е. между «высокими» и «низкими» группами, но и между равными. Типично аристократическая установка - это соблюдение «дистанции» и формальностей даже в узком кругу.

Дистанцирование в иерархически организованном обществе затрагивает как межличностные связи, так и отношение к объектам культуры. Определенные социальные нормы и институты наделяются абсолютной властью - на критику в их адрес налагается табу. Аристократические общества исповедуют свою официальную философию, которая ни в коем случае не должна ставиться под сомнение.

Аристократические элиты обычно стремятся создать свою собственную «элитарную культуру». Они следят за тем, чтобы определенные существенные черты их групповой культуры, такие, как формы социального общения, развлечения, манера речи, а также различные методы и системы знания, оставались недоступными для многих. (Элитарные группы интеллектуалов аристократического типа, такие как касты священнослужителей, используют в этих целях свой особый язык для посвященных, например, санскрит или латынь.)

Использование родного языка в литературе или богослужении, а также вторжение «низких» (технологических и индустриальных) интересов в священные пределы «науки» являются с данной точки зрения важным орудием демократизации культуры.

* Kaiokagathia (от kalon - прекрасный и agathon -- добрый, грен.) в греческой философии гармоническое сочетание внешних (физических) и внутренних (духовных) достоинств как идеал воспитания человека.

199

Аристократическая речь, как правило, насыщена стереотипами и стилизована. Ее горизонт строго ограничен: определенные «низкие» предметы из нее исключаются. О вещах, имеющих жизненно важное значение для страт, ведущих элементарную борьбу за существование, таких, как пища, деньги и средства удовлетворения минимальных жизненных потребностей, упоминать не принято. В аристократической среде делают вид, что столь примитивные заботы и интересы не заслуживают внимания. Такая манерность и изысканность со временем принимают все более резкие формы по мере того, как в аристократической группе появляется все больше людей, унаследовавших свое привилегированное положение от предков, а не добившихся его самостоятельно. «Первое поколение» правящей группы, непосредственно испытавшее опасность войны или перипетии финансовой борьбы, еще не столь рафинированно и утонченно. Однако его потомки склонны не замечать «жизненные факты» до такой степени, что живут уже не в мире реальных вещей, а в вымышленном мире искусственных символов28. «Культурная» речь этих составляющих высшее общество, не знающих забот страт отличается от речи рядового человека; это один из наиболее важных социальных барьеров между классами в стратифицированных обществах. Там, где бок о бок сосуществуют «высокая» и «низкая» речь, настоящее общение становится невозможным. Рядовому человеку изящная речь представляется неестественной и лицемерной, а высшим стратам народная речь кажется вульгарной, грубой и примитивной.

Одним из симптомов дистанцирования является то, что значение терминов, обозначающих низшие социальные группы, приобретает уничижительный оттенок. Наглядный пример тому - изменение смысла слов villain* в английском и vilain** во французском языке. Первоначально данные слова означали «сельский житель»; в современном английском языке это слово является синонимом слов «жулик, мошенник», а на французском означает «безобразный»29. Слова, первоначально относившиеся к элитарным стратам, имеют тенденцию к изменению своего смысла в противоположном направлении (ср.: courteous4'**).

Еще одна характерная черта стереотипов аристократической речи состоит в тенденции к жесткому соблюдению принятых правил, в стремлении исключить все «хаотическое» и нестандартное. Выполняя требование аристократического общества, французская Академия в XVII в. предприняла стандартизацию французского языка. Французский лингвист Брюно проделал скрупулезное исследование, сравнив «Словарь» французскойfАкадемии (1-е изд. 1694 г.) с позднейшим неофициальным и «демократическим» изданием - французской «Энциклопедией»30. Он нашел, что энциклопедия использовала бесконечно более богатый словник, поскольку в нем в систематизированном по-

* Злодей, негодяй, крепостной (англ.). ** Гадкий, мерзкий, уродливый (??.). *** Вежливый, учтивый, обходительный (англ.).

200

рядке рассматривалось большое число технологических и производственных процессов, которые «Словарь» опустил. Согласно Брюно, различие между этими словарями не только в содержании - словоупотребление в эпоху «Энциклопедии» в целом было совершенно иным, поскольку «новый» язык насыщен метафорами и оборотами, отражающими «вульгарные» темы и обстоятельства, тогда как старый язык ограничивался изысканными, утонченными фразами и метафорами31.

3. Изучение определенных изменений словарного состава языка светского общества позволяет нам проследить процесс демократизации культуры. Одним из симптомов демократизации является то, что в переходные эпохи становятся общеупотребительными некоторые важные термины, противостоящие косному и иерархическому духу аристократической культуры. Мы уже ссылались на изменение значения термина «организм» в аналогичном контексте. Брюно в процитированной выше работе упоминает о широком распространении вошедшего в моду термина fermentation* как об одном из симптомов описываемых им изменений во взглядах. Среди других слов, которые (хотя они и возникли ранее) стали общеупотребительными на протяжении XVIII в., - понятия «социальный» и «цивилизация»; их популярность отражает общую переориентацию мышления, включившего в свой диапазон новые сферы реальности. Разумеется, в числе важнейших терминов, олицетворяющих одну из главных идей, которой вдохновлялась эпоха Просвещения, числится «прогресс»32. Вместе со связанным с ним термином «эволюция» «прогресс» знаменует не что иное, как возникновение новой онтологии, переосмысление всей суммы и всего содержания человеческого опыта с радикально новой точки зрения. Статичная онтология, рассматривавшая «реальное» существование как неизменное и непрерывное, сменяется динамичной, склонной понимать под «реальным» существованием все, что находится именно в процессе изменения33.

Одна из характерных черт этой новой онтологии состоит в замене Gestalt «функцией» и «процессом». Консервативная мысль «морфоло-гична». Она объясняет мир как совокупность неанализированных и не поддающихся анализу определенных целостностей в их уникальном Gestalt. В противовес этому либеральная и прогрессивная мысль ана-литична; она разлагает кажущиеся монолитными реальности традиционного мировоззрения на функциональные элементы. Социологическое объяснение этой дихотомии - сложное и трудное дело, но один из его аспектов по крайней мере может стать яснее именно благодаря нашей концепции дистанцирования. Фактически Gestalt является продуктом дистанцирования особого рода. Социальная реальность в виде группы или института будет представляться мне как статичное целое, как Gestalt, только если я нахожусь достаточно далеко от нее, т.е. на расстоянии. Если же я сам являюсь частью группы, я могу видеть изнутри ее внутреннюю структуру и механизм, который движет ею. Для

* Брожение, возбуждение, волнение (??.).

201

того, кто далек от правительственной сферы, скажем для провинциального фермера, «правительство» - это монолитное целое, нечто подобное мифологическому персонажу или мифологической личности. Однако тому, кто находится внутри, представляется совсем иная картина: он видит интриги, использование любых средств в борьбе за выгодное положение, конкуренцию - все, что угодно, только не монолитное единство. Короче говоря, сторонний наблюдатель смотрит на вещи морфологически, а тот, кто рассматривает их изнутри, - аналитически.

4. Если мы объединим это заключение с некоторыми нашими предыдущими выводами, касающимися различных способов формирования элит, сразу станет видно, как демократизация влечет за собой переход от морфологической к аналитической точке зрения. В обществах, разделенных социальными и сословными перегородками, где отсутствует вертикальная мобильность, морфологическая точка зрения является практически всеобщей. Людская масса находится в положении аутсайдера, индивиды смотрят на институты центральной власти - такие, как папство или двор государей священной Римской империи, - издали. Эти институты власти обладают специфической конкретностью подобно гештальту; народ воспринимает их через свойственную им символику и ритуалы. То, что на самом деле происходит «в стенах» власти, окутано тайной. Завеса тайны впервые была приоткрыта на Западе в эпоху Возрождения, когда в ходе социальных изменений новые элиты проникли в высшие сферы и смогли увидеть реальное положение дел взамен шаблонных символов. Здесь можно упомянуть Макиавелли как одного из первых писателей, который проанализировал события в высших слоях общества с точки зрения земной, реальной власти, лишенной метафизической ауры таинства*. Такое реалистическое, лишенное иллюзий аналитическое отношение к «высокой политике» в XVII в. постепенно стало общепринятым. Считалось само собой разумеющимся, что сущностью политики является борьба за власть, в которой все делается с расчетом и нет ничего святого.

Тот же самый процесс, развивающийся от мистифицирующего утаивания реальностей власти, окутанных ореолом таинственности, к дерзкому разоблачению их, повторился и в более позднее время. В эпоху абсолютизма чуждый иллюзий, аналитический взгляд на политические явления жизни не наносил ни малейшего ущерба авторитарной власти, поскольку его придерживались главным образом те, в чьих руках эта власть находилась. Они могли позволить себе смотреть на свой мир без приукрашивающих иллюзий, так как их власти ничто не

* Имеется в виду соч. Макиавелли «О Государе» («II Principe»), Макиавелли видел спасение Италии только в неограниченной власти гос>даря, считая, что для ее укрепления все средства хороши - вне зависимости от требований нравственности и справедливости, интересов церкви или благополучия подданных.

202

угрожало. Народ не участвовал в политическом процессе и не имел представления о его внутреннем механизме; к тому же он воспринимал центральную власть как недосягаемый, возвышающийся над миром Gestalt, Однако, когда начался процесс демократизации, значительные группы людей, стоявших за пределами властных структур, стали интересоваться процессом управления и бросили вызов авторитету властей предержащих. Общественное мнение требовало от властей отчета в их действиях, причем абсолютно реальное объяснение, признающее, что все было лишь вопросом власти и ничем другим, никого уже не удовлетворяло. Возникла необходимость представить управление государством как процесс, направленный на достижение определенных идеалов, и дать власти идеологическое обоснование. Именно в это время была разработана теория государства как органа развития цивилизации34, что соответствовало появившейся у буржуазного среднего класса и профессиональной бюрократии потребности в осуществлении функций власти, причем не как орудия голого принуждения, а как инструмента всеобщего блага. Однако подобные идеологические обоснования власти утратили свою убедительность, когда значительная часть народа, ранее лишенная политического влияния и возможности получить высшее образование, проникла в сферу государственного управления и официальной культуры. Когда они изнутри познакомились с работой системы, у которой раньше видели только символический фасад, они утратили к ней благоговение и уважение. Фактически демократизация означает разрушение иллюзий; часто указывают на то, что демократические парламентские режимы не могут внушать уважение, поскольку общественность постоянно в курсе недостойных мелочных свар между партиями, в значительной степени определяющих характер парламентского процесса. В этой связи можно упомянугь об «иконоборческих» аспектах социологии знания. Фактически она отказывается рассматривать репрезентативные произведения культуры «с дистанции» и подходит к ним аналитически, исследуя мельчайшие взаимосвязи между мириадами импульсов, воздействующих на культурный процесс. Таким образом, приход массовой демократии заменяет Gestalt «анализом» точно так же, как это делал аналитический метод, открытый поколением Макиавелли. Однако существует разница между двумя эпохами - в эпоху Возрождения только немногие выдающиеся интеллектуалы стояли на «аналитической» точке зрения, тогда как в эпоху современной массовой демократии такой подход разделяется всеми. Секреты политического анализа раскрываются уже не только на страницах «наставлений для князя» или «политических завещаний», предназначенных для элиты, а становятся достоянием общественности.

Когда это происходит, основные усилия на первых порах направлены на гневное «разоблачение» порочной практики властей предержащих. Такая реакция понятна, когда народ впервые обнаруживает кощунственную реальность под личиной священных символов, покло-

203

няться которым издали его заставляли. Однако радость от разоблачения длится недолго; вскоре реальности государственного управления начинают восприниматься как само собой разумеющиеся. Тогда преобладающим чувством становится забота об этом Левиафане, соединенная с чувством ответственности за его укрощение. В додемократи-ческие времена массы, обреченные на пассивность, имели то преимущество, что не были обременены ответственностью за свою собственную судьбу. Мир был прост, традиционная рутина обеспечивала разрешение большей части экономических и социальных проблем, и принятие решений было возложено на центральную элиту. С другой стороны, демократизация, по-видимому, ассоциируется с возрастающей сложностью социального и экономического развития, включая необходимость делать выбор и использовать анализ, заменяющий веру в автоматическое действие традиции.

Все это не означает, что современный аналитический подход способствует лишь расширению элиты. Действительно, может случиться, что участие в принятии решений станет более широким и демократичным без заметного прогресса в области аналитического мышления. Чтобы это произошло, необходима определенная зрелость критически настроенного ума, способность преодолеть суггестивную власть символов, являющуюся результатом «дистанцирования». Но само по себе изменение социального положения не обязательно создает такую способность; она должна иметь и другие источники. Однако можно сказать, что большая близость к средоточию власти необходима (хотя и недостаточна) для понимания ее внутреннего механизма.

5. Контраст, подобный только что рассмотренному, существует между «генетическим» и «систематическим» мышлением. Современная аналитическая ментальность предпочитает «генетический» подход, в то время как авторитарные культуры испытывают к нему отвращение и стремятся к системе вневременной истины, не подвластной изменениям и превратностям истории. Для авторитарного образа мышления «доказательность» независима от «генезиса»35.

Этот контраст, видимо, также поддается анализу с точки зрения «дистанции». Традиционная власть, сохраняющаяся на протяжении жизни нескольких поколений, постепенно отодвигает свое происхождение в глубь прошлого, на мифологическую дистанцию. Такое давнее происхождение выводит явление за рамки непосредственного, конкретного наблюдения, осуществляемого здесь и сейчас: вследствие этого власть начинает восприниматься как нечто вневременное, вечное, существующее в силу неизбежной необходимости. Санкционированная традицией власть не оставляет места для мысли, что «все могло бы обернуться иначе»; ее носители действуют так, будто они являются столь же вневременным воплощением превосходства. Когда в обществе с традиционной системой управления подрастает новое поколение, оно воспринимает эти претензии власть имущих как нечто само собой разумеющееся, поскольку члены подобного общества не могут припомнить случая, когда дело обстояло иначе. Поэтому такие поко-

204

ления, вероятнее всего, и не будут мыслить «генетически» или аналитически. Скептическое, «деструктивное», аналитическое мышление скорее можно встретить среди представителей поколений, переживших радикальные изменения в сфере власти36.

Из всего вышеизложенного ясно, что, хотя традиционный образ мышления является антитезой генетическому методу, он не игнорирует проблему происхождения, а относит происхождение к далекому прошлому, к мифологическим временам, где оно не является уже предметом реалистического анализа. Происхождение власти не выясняется, а скрывается под завесой сакрального мифа. Позднее одна из версий консервативной философии истории заменяет надрациональ-ный миф рационалистической интерпретацией. История предстает исполненной смысла, как осуществление разумного замысла. Такие интерпретации служат оправданием господствующего авторитарного порядка. Как возникла власть - этот вопрос остается неисследованным; он изгоняется из сознания. Однако демократическое общество не может игнорировать проблему генезиса власти, поскольку его устройство связано именно с созданием власти в ходе демократического процесса.

Тем не менее это соображение справедливо лишь с известными оговорками. В демократических обществах происхождение власти и авторитета также связано с некоторым дистанцированием, хотя остается в силе наше общее положение о том, что демократия сокращает вертикальную социальную дистанцию, не устраняя ее полностью. Дистанцирование не исчезает при демократии; оно лишь принимает иную форму. В соответствии с этим демократия не сводит всякую проблему социальной власти к проблеме генезиса. Она использует генетический анализ для дискредитации додемократической власти, но основа ее собственной власти также определенным образом «дистанцируется». Чем же такое демократическое дистанцирование отличается от традиционного? Можно предположить, что прежде всего своим безличным характером.

Традиционная власть сосредоточена в руках отдельных личностей или семей, возвышающихся над остальным обществом и обладающих личной или наследственной харизмой. Происхождение такой власти часто отражено в мифах: японский микадо - «сын неба», высшие касты Индии - «сыны Севера». Демократическая власть не связана с личностью, как таковой. Она соотносится с определенными индивидами лишь временно и условно. Но, хотя санкционированное мифом дистанцирование личностей отсутствует в условиях демократии, «дистанцированными» становятся основные общественные институты. Они возвышаются до уровня мифа, приобретая символическое значение. Процедура выборов или основные документы, такие, как конституция, начинают играть аналогичную мифологическую роль. При определенных условиях люди достигают высокого положения в демократическом обществе, становясь звездами, кумирами и народными героями; но это происходит благодаря специфическим факторам, на которых

205

нам нет необходимости останавливаться здесь. Мифы, органично отвечающие потребностям демократии, возникают на почве коллективистских концепций, подобных «volonte generate»* Руссо, которую мы не относим к мифам, а рассматриваем реалистично, как определенный механизм социальной интеграции; однако для самого Руссо эта концепция имела трансцендентный смысл.

6. В качестве типично демократического примера «дистанцирования» можно привести подход к «абстрактным» коллективным организмам («abstrakte Kollektiva», в терминологии Л. фон Визе) как к конкретным, живым явлениям - «государству», «партии», «классу» и т. д. Подобным же образом процессы иногда трансформируются в субстанции - «социализм», «романтизм» как субстанциальные явления. Отношение к предпринимательским корпорациям как к «юридическим лицам» - проявление той же тенденции. Характерно, что консервативные мыслители страстно выступали против дистанцирования от таких абстрактных и рациональных субстанций, как «государство» и «закон». Для подобных мыслителей коллективная сущность могла бы обрести авторитет, но только в том случае, если бы она (подобно церкви) выступила в богатом облачении символов, ставящих ее над и вне пределов повседневной реальности. Никакая власть, утверждают они, не могла бы стать достоянием только «мирских» инструментов социальной интеграции37. Однако современное мышление склонно вычленять определенные пласты социальной реальности и наделять их более высокими, метафизическими достоинствами (ср.: марксистский подход к истории как к диалектической драме, разыгрываемой противоборствующими социальными классами).

Такое сочетание аналитического подхода с создающим дистанцию мифотворчеством приводит к определенной неясности демократической мысли. Мы обнаруживаем в демократических группах полностью аналитические номиналистские взгляды лишь в те периоды, когда эти группы находятся в оппозиции. И даже этого нельзя сказать обо всех них. Либералы и анархисты склоняются к полному номинализму, а марксисты противопоставляют свое понимание «реализма» (термин используется здесь, конечно, в смысле средневековой дихотомии реализм - номинализм) консервативному. Мы можем лишь сказать, что аналитический и номиналистский подход выступает на передний план, если демократическая тенденция доминирует, так что со временем демократическое дистанцирование абстрактных сущностей также становится объектом критики. Но критический анализ не может рассчитывать на устранение любого дистанцирования вообще.

Выше мы противопоставили додемократическое дистанцирование (возводящее личности или конкретные группы на недосягаемо высокий пьедестал) демократическому (персонификация и гипостазирова-ние абстрактных сущностей). Последнее фактически является более характерным для нашей эпохи, чем первое. Тем не менее было бы

* Всеобщая воля (??.).

206

ошибкой видеть в западной истории лишь прямолинейное развитие от «додемократии» к «демократии». То, что возникает «позднее», не обязательно более «демократично». Если бы это было так, мы могли бы рассматривать уже средние века как подспудное развитие более ранней, типично городской и рационалистической тенденции греческого города-государства. Однако в господствовавшей культуре средневековья преобладали иррациональные, мистические, «примитивные» модели мышления, хотя элементы рационалистической традиции античности сохранялись именно в образованных клерикальных кругах. Более того, подлинный процесс культурной демократизации начался в период позднего средневековья, когда доминирующими в европейской культуре стали городские группы. Вслед за этим ранним всплеском демократизации возникла обратная тенденция, и в европейском обществе произошла «рефеодализация». Рассмотрим этот процесс более подробно.

7. Обратимся прежде всего к тенденции демократизации, проявившейся в эпоху позднего средневековья. Лежащие в ее основе социальные изменения, т.е. рост могущества городских групп, сопровождались радикальными изменениями стиля в области искусства, литературы и религии. Начнем с искусства. Ярким контрастом высоко-стилизованному, нереалистическому характеру живописи и скульптуры раннего средневековья было искусство позднего средневековья, в котором примерно с 1370 г. стала доминировать манера «интимного реализма» («Nahrealismus»*). Сущность этого нового стиля состоит в том, что вещи представлены такими, какими они существуют в повседневной жизни и человеческой деятельности. Здесь заключено совершенно новое отношение - революционное самоутверждение человека, открывающего достоинство своей нормальной обычной деятельности. Этот феномен можно лучше всего охарактеризовать как дедистанци-рование. Социологически он тесно связан с подъемом городской демократии, в условиях которой человек обнаруживал постоянно расширяющийся диапазон возможностей, позволяющий ему оказывать влияние на политическую, экономическую и культурную жизнь. Дистанция, отделяющая среднего человека от центральной власти, сокращается; культура прореагировала на это, смело сделав изображение повседневной жизни рядового индивида достойным внимания искусства и религии. Конечно, повседневная жизнь изображалась и прежде, но она не играла репрезентативной роли в культуре; это стало возможным только тогда, когда изменение социального фона привело к перемещению онтологического акцента на то, что воспринималось как «реальность» повседневной жизни.

Аналогичная тенденция присутствует в церковной архитектуре. Церкви раннего средневековья проявляют в своей архитектуре максимальную «дистанцию» между верующим и священником; алтарь, сцена центрального действа католического культа, расположенный в глу-

* Будничный реализм, букв.: реализм ближней дистанции (нем.}.

207

бине параллельных нефов, символизирует «бесконечную» дистанцию между человеком и объектом его веры. В церквах позднего средневековья создана более интимная атмосфера. Здесь могут молиться отдельные люди и могут совершаться торжественные богослужения38. Мирянин играет в церкви более заметную и активную роль, и это наглядно отражает церковный интерьер: боковые нефы исчезают и помещение становится одним большим залом, не разделенным перегородками39. Алтарь виден отовсюду. Уже нет особого, привилегированного места, откуда лучше всего открывается вид на алтарь. В этом отсутствии выгодной перспективы проявляется новое отношение к действительности. Оно отражает не хаос и беспорядок, а стремление к ясности, характерное для нового городского среднего класса. Все пространство собора должно просматриваться с любой точки. Эта обозримость окружающего пространства отражает изменившийся характер религиозного мироощущения. Прежнее чувство внушающей благоговейный страх непостижимой тайны уступает место чувству безопасности и доверия. «Дистанция» между рядовым человеком и важнейшими символами и объектами веры сокращается. Религия уже не так обременена грузом тревог, страха, мучительных душевных треволнений. Можно наблюдать аналогичные изменения и в средневековых социальных отношениях; если феодальная власть дистанцирована, таинственна и вызывает беспокойство, социальная атмосфера в городах отличается гораздо большей рациональностью и безопасностью. В последующий период социальная дистанция между элитой и народом снова начинает возрастать. Культура эпохи барокко гораздо более аристократична, чем городская культура позднего средневековья. Но при всех условиях церковная архитектура позднего средневековья с характерным для нее распространением зальных церквей демонстрирует максимум безопасности в рамках общины.

Предшествовало ли такое изменение церковной архитектуры аналогичной трансформации социальной структуры или было его следствием? Историк Бехтель, на которого мы опирались в своем анализе церковной архитектуры позднего средневековья, приходит к выводу, что изменение архитектурных форм предвосхитило соответствующие изменения в экономической жизни40. По его мнению, художник создает новые формы в своей среде еще до того, как общество в целом изменяет характер; экономические изменения обусловлены изменениями в сфере идей, а не vice versa, Однако такое заключение вызывает сомнение. Безусловно, что полностью развитая экономическая система, опирающаяся на новые технологии и концепции, возникает лишь после того, как полностыо'осуществилась аналогичная трансформация искусства. Но это не значит, что первоначальный импульс исходит со стороны искусства или других чисто духовных или интеллектуальных сил. С нашей точки зрения, первый импульс исходит от социальной реальности, от изменившихся отношений между социальными группами (в особенности от изменившейся «дистанции»). Эти импульсы оказывают, так сказать, микроскопическое воздействие задолго до за-

208

метного проявления крупномасштабных культурных изменений, будь то в искусстве или в экономической жизни. Вполне вероятно, что художники могут выступать в авангарде социальных изменений, но если они являются «пионерами» в этой сфере, значит они просто быстрее, чем другие, реагируют на социальные изменения и отчетливо их выражают.

В XIV в. религиозная жизнь претерпела важное изменение, отразившееся на отношениях между мирянами и духовенством. В раннем средневековье основное значение придавалось массовой литургии. В этом община играла пассивную роль при сохранении авторитарной роли «дистанцированной» церкви. В эпоху позднего средневековья, однако, преобладающую роль начинает играть проповедь. Церковь обращается к верующим как к мыслящим индивидам; ей приходится апеллировать к их «живой самости», если вспомнить одну из наших категорий процесса демократизации. Проповедь становится родом агитации41. В то же время усиливается значение исповеди: священник вступает в контакт с верующим как советчик в интимной сфере, а не только (или преимущественно) в своей литургической роли.

Другой значительный религиозный феномен того же периода - это рост мистицизма. Мистик стремится к более тесному единению с Богом и достигает его; здесь религиозная жизнь опять демонстрирует примеры дедистанцирования. Наиболее характерным при этом является то, что мистическое сознание распространяется не только среди монахов. Так, в Германии появляются ремесленники, уединяющиеся в своей мастерской для мистического созерцания (например, Якоб Бёме). Религия уже не исключительно дело общины, она становится частным делом, все больше места в ней занимает индивидуальное созерцание. Интимная сфера жизни индивида становится проводником его религиозного опыта; четыре стены его жилища превращаются, так сказать, в пространство души.

Мы уже указывали на это повышение значимости пространства повседневного опыта в связи с «интимным реализмом» искусства позднего средневековья. Здесь можно упомянуть и соответствующий симптом в сфере культуры. Живопись в рассматриваемый нами период резко порывает свою прежнюю тесную связь с архитектурой, и станковая живопись (религиозного содержания) появляется в частных домах, как и в общественных учреждениях, например в конторах гильдий42. Станковые картины требуют «дистанции», наиболее соответствующей «демократизированной» публике; прежние средства живописи, с одной стороны, монументальной настенной, с другой - миниатюрной, требовали или слишком большой, или слишком малой дистанции. Монументальная живопись, как и миниатюры, была далека от повседневной среды обитания рядового индивида. Первая украшала общественные здания, в которых сосредоточивалась власть иерархического, стратифицированного общества; вторая была доступна только отдельным людям, т.е. коллекционерам-аристократам. Станковые же картины помещали там, где люди собирались по

209

своим повседневным делам - в домах и в конторах автономных корпораций.

Завершающим моментом в оформлении тенденции к «дедистанци-рованию» в искусстве позднего средневековья было открытие подлинной перспективы в живописи, произошедшее в тот же период. Живопись раннего средневековья двухмерна. Изображаемые фигуры далеки от сферы повседневного опыта. Они находятся в собственном мистическом метафизическом пространстве, и их внешность подчеркивает те свойства, которые говорят об их божественности или святости. Фон - часто плоское позолоченное пространство. Позднее фигуры становятся трехмерными, и фон приобретает глубину. В этом иллюзионистском стиле пространство картины является продолжением пространства, в котором находится зритель. Устанавливается прямая связь между зрителем и изображаемым объектом, не нарушающая целостности будничного, повседневного опыта.

8. Как мы указывали выше, тенденция демократизации, развившаяся в эпоху позднего средневековья (и раннего Возрождения), позже уступила место ретроградному движению к «рефеодализации». Дистанция между элитой и массой необычайно выросла с утверждением абсолютизма. Необходимо, однако, отметить, что ретроградные движения такого рода не возрождают иерархические формы, устраненные в ранний период демократизации, и не перечеркивают полностью результаты предшествующего процесса демократизации в области культуры. «Рефеодализация» европейского общества в XVI- XVII вв. ни в коем случае не восстановила феодализм раннего средневековья; она, скорее, соединила феодальные элементы с новыми формами стратификации и новыми способами контроля. Что касается культурной эволюции, то фундаментальный постулат социологии знания гласит: все, что когда-либо возникло в процессе развития культуры, не может просто исчезнуть, а входит составной частью в последующие культурные образования в изменившейся форме. Так, авторитарность церкви вновь утверждается в эпоху Контрреформации, а в политике в то же время доминирующей становится абсолютная монархия. Обе эти авторитарные системы контроля использовали, однако, достижения предшествующих эпох рационализма. Барокко в искусстве и науке является продолжением Возрождения. Новая эпоха нейтрализовала воздействие прежних завоеваний Ratio*, сглаживая их остроту там, где они могут представлять угрозу для новой абсолютной власти. Это было сделано, например, путем введения новых «сверхрациональных» элементов в рациональную систему мировосприятия Возрождения,

Религия барокко экстатична, но экстатичность ее проявляется не в мистическом созерцании, практиковавшемся отдельными монахами и ремесленниками, а в повышенной страстности, в чрезмерно пылком и сублимированном эротизме. С другой стороны, искусство барокко не от-

* Разум, рассудок, основа (лат.}.

210

казывается от прежнего иллюзионистского реализма Возрождения; наоборот, оно доводит его до степени крайнего натурализма, но с целью передачи трансцендентного метафизического содержания.

Сверхрациональный принцип барокко героичен и сверхчеловечен. Он подчеркивает несравненное могущество личности, обладающей властью. В то же время искусство барокко и его культура в целом делают акцент на рациональном расчете и классической соразмерности. Классические нормы и образцы превалируют, направляя воображение по давно проложенному руслу. Искусство барокко холодно, условно и тем не менее пылко и напыщенно. То, какой аспект этой культуры -рациональный или сверхрациональный - становился доминирующим, зависело от обстоятельств. Расчетливый рационализм правящих групп мог создавать вполне посюсторонний, критический образ мысли, порождавший некоторые из импульсов, воплотившихся в Просвещении.

Общество барокко вовсе не было целиком пронизано авторитарным и аристократическим духом. Средний класс, хотя и задавленный необычайным престижем аристократии и содержавшийся в благоговейном страхе, жил своей жизнью, обладал своими собственными корпоративными институтами и культивировал свой собственный интеллектуальный и художественный вкус. Наряду с официальным героическим искусством существовало интимное искусство голландских художников. Некоторые писатели этого периода проявляли значительную проницательность в своем ироничном, лишенном иллюзий анализе общества43.

9. Современная культура характеризуется радикальным отрицанием «дистанции» как в социальных отношениях, так и в области культуры. Сфера нашего жизненного опыта имеет тенденцию к однородности, без прежних иерархических градаций на «высокое» и «низкое», «священное» и «мирское». Во всех предыдущих эпохах такое разделение распространялось на все общество. В средневековом университете предметы обучения разделялись на «высокие» и «низкие». В Древней Греции, как указывал Цильзель, поэзия считалась гораздо более почетной, чем пластическое искусство, просто потому, что скульптор и художник по своему социальному происхождению принадлежали к классу ремесленников, которые часто были рабами44. В период, предшествующий Новому времени, «высокое» знание резко отделялось от «низкого»; причем богословие и метафизика относились к первой категории, а знание объектов повседневного опыта - ко второй. В искусстве изображение идеала прекрасного также ставилось гораздо выше изображения повседневных предметов, и это различие отражалось в формальной структуре академической живописи. Сама ее композиция воплощала иерархический принцип: изображаемые предметы располагались в более или менее регулярном порядке, усиливавшем господствующую позицию центральных фигур. В этой академической живописи случайное, беспорядочное расположение вещей, имеющее место в реальной жизни, заменялось порядком. Импрессионизм, напротив, стремится к

211

«фотографическому» эффекту, воспроизводя беспорядочную, спонтанную свежесть мгновенного сочетания вещей. Фотография действительно хорошо выражает дух современной «дедистанцированности». Она характеризует величайшую близость ко всем вещам без исключения. Моментальный снимок является формой живописного изображения, наиболее соответствующей современному духу, с его интересом к неретушированному и не подвергшемуся цензуре «моменту». Можно добавить, что, согласно общему правилу, «дистанцирование» всегда вновь заявляет о себе. Так, в современном постакадемическом искусстве снова появляются композиция и дизайн.

В современной гомогенизированной сфере опыта каждая отдельная вещь является подходящим объектом для исследования; нет вещей более и менее достойных; изучение теологических идей приравнено к изучению химии или физиологии. Однако это порождает характерную трудность, присущую процессу демократизации. Если сфера опыта является «гомогенной», если никакой объект не ценится выше других, то как может сам человек, индивидуальная единица общества, претендовать на особую значимость? Таким образом, принцип равенства вступает в конфликт с принципом живой автономности - противоречие, до сих пор не разрешенное. Если мы подчеркиваем одно, мы едва ли избежим пренебрежения другим. Идеал «свободы», автономии живой самости трудно совместить с идеалом «равенства», утверждением равной ценности всех социальных единиц. Перед нами противоречие, антиномия, выражающая глубокий внутренний конфликт нашей эпохи.

Этот конфликт проявляется с особой остротой в науках, имеющих дело с человеком, - психологии и социологии. Психология как естественная наука действует в полностью однородной сфере опыта. Дело не только в том, что все индивиды рассматриваются как равноценные; в дополнение к этому классы психических феноменов, имеющие для человека, переживающего их на личном опыте, очень неравную ценность, являются для ученого-психолога только информацией, без всякого различия в ранге. Данные об ощущениях или религиозные устремления - для него лишь эмпирические феномены, подчиняющиеся верифицируемым законам. Таким образом, формы опыта являются «дедистанцированными» подобно индивидам и объектам. Это присуще научной установке, но приводит к расхождению между образом человека, созданным в науке, и представлением самою человека о себе, почерпнутым из непосредственного опыта.

В социологии подобные проблемы возникают в связи с проблемой свободы. Социология стремится установить систематичность в поведении человека в гомогенизированной сфере. Если рассматривать только эти поведенческие стереотипы, невзирая на индивидуальный выбор и его разумное обоснование, все человеческие группы начнут походить на поддающиеся расчету механизмы. Но если мы исходим из индивида и ею живой самости, то обнаруживаем, что существует другая сторона поведения и что человеческие поступки, рассматриваемые

212

сами по себе, есть результат выбора, обусловленного автономной инициативой. Каждый индивид - центр своей собственной вселенной и в этом смысле свободен. Науке о поведении с ее преобладающим интересом к поддающейся наблюдению систематичности в поведении трудно отдать должное этой второй стороне проблемы. Мы не будем здесь пытаться разрешить данную антиномию; все, что мы можем, -это привлечь к ней внимание.

Гомогенизация опытного поля вовсе не является делом лишь научного подхода. Мы можем наблюдать ее и в повседневном опыте. Точно так же как наука стирает различия в ранге между разными классами объектов и феноменов, современные установки в отношении времени имеют тенденцию пренебрегать различиями между «рабочим днем» и «праздником». Членение времени в соответствии с периодически повторяющимися «дистанцированными», священными датами для современного человека не имеет того решающего значения, как для прежних поколений. «Праздники» приобретают все более утилитарный, функциональный характер как время для отдыха и развлечений, даже если они совпадают с религиозными датами. (В советской России была сделана попытка устранить это совпадение путем замены воскресного отдыха переходящими выходными днями на основе пятидневной рабочей недели - реформа, которая, впрочем, не привилась.)

Аналогичные тенденции можно наблюдать в искусстве и философии. Для современного искусства характерно подчеркивание «как», т. е. способа изображения, а не «что», т.е. изображаемого объекта. Натюрморт, представляющий на суд зрителя неодушевленные вещи, может быть таким же «высоким» искусством, как Мадонны, - все дело в качестве живописи. Мир изображаемых объектов «гомогенизирован» - таков один из принципов «I'art pour Part». Но м:л должны здесь предостеречь читателя. Сам лозунг «I'art pour Fart» показывает, что для художника поле опыта никогда не бывает полностью гомогенизировано. Искусство, как таковое, имеет высокую ценность, оно «дистанцирование». (То же самое относится к науке как одному из видов деятельности.) Это означает не устранение всякой дистанции, а ее ограничение основным типом избранной человеком деятельности, которая, будучи «дистанцирована», рассматривает все свои объекты как находящиеся на одном уровне.

В философии также можно наблюдать выравнивание объектов умозрения. Современная линия эволюции в философии ведет от теизма к деизму, пантеизму, натурализму. Одна из характерных черт современной философии - отрицание ею «дублирования бытия» («Seinsverdoppelung»*). Философия периода, предшествовавшего Новому времени, обычно отличала чисто феноменальное бытие (мир осязаемых и наблюдаемых вещей) от истинного ноуменального бытия (метафизической сущности). Это устанавливало иерархию в мире вещей: они могли быть размещены соответственно их дистанции от «ис-

! Удвоение бытия (нем.).

213

тинного» бытия. Сейчас мы не можем сказать, что вся метафизика, все «дублирование бытия» имеет аристократическое происхождение, столь же неверным было бы утверждение, что «дистанцирование» возникает только в аристократической культуре. Однако правильно то, что, какая бы тенденция «дублирования бытия» ни существовала, ей очень резко угрожает демократизация культуры. Источник этой угрозы исходит из предрасположенности демократизированного ума к гомогенизации сферы опыта.

В истории философской мысли идея личного Бога, Бога-Отца знаменует максимум «дистанцированности». (Это соответствует в высшей степени иерархическому, «дистанцированному» характеру патриархальной культуры.) Отсюда начинается развитие в Новое время тенденции к подчеркиванию «имманентности». Божественный принцип все в большей мере утрачивает свой трансцендентный характер, и мы, пройдя через фазу деизма с его'минимизацией трансцендентных и личных черт Бога, приходим к пантеизму. В философии пантеизма Бог полностью имманентен природе и всякая существующая вещь приобретает частицу Божественной сущности. С определенной точки зрения это представляет кульминацию тенденции к демократизации, потому что именно здесь «живая самость» всех элементов получает наиболее полное признание.

Однако современная эволюция на этом не останавливается. Неумолимо она движется по пути еще более полного «дедистанцирова-ния». Метафизическая аура, окружающая вещи мира в пантеизме, рассеивается в современном натурализме, позитивизме и прагматизме. В результате столь радикально земного взгляда на реальность человеческий дух становится совершенно соответствующим «действительности», понимаемой как совокупность вещей, которыми можно манипулировать. Мы имеем здесь дело с радикально аналитическим и номиналистическим взглядом, не оставляющим места для «дистанцирования» и идеализации чего-либо. Упомянутый выше современный тип дистанцирования, в котором механизмы и институты групповой интеграции рассматриваются как «воплощение» «высших» принципов, имеет тенденцию к растворению в этом радикальном номинализме. Метафизические концепции Народа, Истории и Государства не выдерживают его критики. Это неизбежно в длительной перспективе по двум причинам. С одной стороны, данные концепции становятся партийными ярлыками, и поэтому враждебные партии должны подвергать их пристрастному расследованию. С другой стороны, мышление демократизованных элит постепенно становится все более аналитическим, в силу чего они перестают верить в метафизические «субстанции». Мифическое представление об институтах распадается на массу наблюдаемых эмпирических фактов. Все остальное рассматривается лишь как «идеология».

д) Культурные идеалы аристократических и демократических групп

1- В предыдущем разделе мы стремились показать, как различные принципы формирования элит (аристократических и демократических)

214

приводят к характерным различиям в культуре рассматриваемых обществ в таких областях, как искусство, философия и религия, а также в распространенных в обществе взглядах на жизнь. Лежащий в основе этого процесса механизм является «бессознательным» в том смысле, что лицам, занимающимся творчеством и интерпретацией повседневных событий жизни, вовсе не обязательно понимать социологическую основу и «аристократическое» или «демократическое» происхождение своих импульсов и действий. Раскрытием таких более или менее бессознательных механизмов культурного процесса дело, однако, не исчерпывается. Основные культурные ожидания и нормы («Bildungsideale»*) принимаются различными группами на сознательном уровне, и именно к таким культурным идеалам45 аристократической или демократической природы мы сейчас перейдем.

В нашем собственном обществе существует острый конфликт и конкуренция между двумя культурными идеалами: относительно аристократическим и более демократичным. Первый идеал - «гуманистический», второй - идеал демократизированных групп, стремящийся заменить первый. Для понимания было бы полезно продемонстрировать, что соперничающие идеалы принадлежат двум различным и по-разному созданным группам элит.

2. Гуманистический идеал культуры и образования - вовсе Fie крайний тип аристократической мысли, Оп слишком универсален, чтобы быть приспособленным к потребностям небольших и замкнутых привилегированных каст. Однако в известном смысле это все еще идеал элитарной группы, т.е. «окультуренной» буржуазии, элиты, стремящейся отделить себя от масс пролетариата или мелкой буржуазии. Как мы увидим, гуманистический идеал отмечен в данном смысле ярко выраженными «аристократическими» чертами.

Гуманистический идеал связан прежде всего с ценностями классической древности. Он находит в античности элементы, наиболее соответствующие развитию гармоничных, цельных и многосторонне образованных, культурных личностей, с одной стороны, и мир «чистых» идей, которые могут помочь современному человеку подняться над убожеством и пошлостью повседневной жизни, -- с другой. В обеих этих сторонах гуманистического идеала можно увидеть действие аристократического принципа «дистанцирования».

Личности, для того чтобы стать универсально культурной, гармоничной и цельной, необходим досуг. Гаков один из идеалов правящей группы. Рядовой человек, вынужденный работать, чтобы жить, не может стать гармоничной и многосторонней личностью; его уделом является специализация. У него нет времени, чтобы приобщиться к тем социальным добродетелях, которые характерны для аристократических культур.

Отсутствие специализации, многосторонность гуманистического идеала могли бы на первый взгляд показаться чем-то вроде бесприс-

Идеалы образованности (нем.).

215

трастной открытости демократического духа, для которого все вещи одинаково интересны и привлекательны. Однако в действительности гуманистическая многосторонность не имеет с этим ничего общего, так как круг ее интересов хотя и многообразен, но жестко избирателен. Достойны внимания и изучения не все проявления жизни, а их наиболее возвышенные аспекты, и в особенности их отражение в мире идей. Доступ к сознанию получает лишь то, что сохранено от забвения в безупречных творениях классического искусства и поэзии. Выход за пределы этого узкого горизонта запрещен.

Современная форма гуманизма имеет двойственную природу. Несомненно демократичная в сравнении с «изысканным» идеалом аристократа и рыцаря она не подчеркивает лишь социальную избранность и изящность речи, но стремится к «культивированию» в более высоком смысле - в смысле одухотворенности. Однако этот идеал также не является вполне демократичным. Он не только не хочет, но и не может быть достоянием всех людей. Мы находим его приверженцев среди сыновей как из верхнего среднего класса, так и из интеллигенции; правда следует указать, что пионеры этого культурного идеала (Шефтсбери, Гумбольдт) происходили из дворян. Культурный, интеллигентный аристократ был первым образцом для верхнего среднего класса46.

Гуманизм отдаляется на определенную «дистанцию» от повседневной жизни и в силу этого неизбежно, преднамеренно или нет, на дистанцию от рядового человека массы. К сказанному добавляется еще одна аристократическая черта: «самодистанцирование». Гуманист стремится помимо всего прочего быть «личностью» по собственному праву. Он не обращается к классической древности ради нее самой подобно специалисту-историку. Ему нужна классическая основа, чтобы возвысить свою собственную личность, противопоставить себя некультурным людям. Должен быть некий фон, задник, противостоящий современному миру; чтобы быть «личностью», человеку необходим этот второй мир, позволяющий чувствовать себя выше случайных обстоятельств повседневной жизни.

Таково неподдельное, свойственное всем людям стремление, обнаруживаемое нами во все эпохи во многих формах. Оно получает свое мифологическое выражение в большинстве религий. Фактически представление о потустороннем мире и о спасении отражает стремление человека преодолеть случайности своей жизни. Мистики, и особенно «городские» мистики позднего средневековья, были типичной «культурной элитой» в этом смысле; их экстатическое созерцание помогло им преодолеть ограниченность повседневной жизни. Конечно, они стремились приобщиться к Богу - они не хотели стать «личностями». Но их уединенные экстазы существенно отличались от коллективных экстазов сельских «народных» групп. В своем роде они были столь же индивидуалистичны, как образованные лица последующих эпох, также культивировавшие род одиночества, экстатического созерцания. Все гуманисты находят глубочайшее удовлетворение в погружении в мир интеллекта и духа и в удалении от мира повседневности.

216