Часть 8.

Эта свобода реконструкции проявляется так же в выборе уровня. Один историк разместится на том же уровне, что участник событий, другой будет пренебрегать микроскопическим анализом и будет следовать движению совокупности обстоятельств, которое ведет к рассматриваемому событию. Так, для марксиста проблема непосредственных причин войны будет иметь ограниченный интерес и значение. Капиталистическая экономика, европейская политика XX в., так сказать, породили всеобщий конфликт: мало значения имеют последние инциденты.

Эти замечания уточняют характер результатов, они не подрывают их правомерность. Другая, более серьезная оговорка ставит под сомнение соответствие схемы и реальности. Находят ли в истории эквивалент постоянных причин? Если даже дают утвердительный ответ на этот вопрос, то отсюда вовсе не следует, что эта каузальность носит, так сказать, характер мгновения. Мысленно переносятся в момент прошлого, останавливают эволюцию, фиксируют постоянные условия, которые тоже эволюционируют н направлении события, которое изучают, или в протино-

370

371

положном направлении. Измерили эффективность на этот выбранный момент, но важно знать для уточнения роли глубинных сил и отдельных событий становление скопления событий, однако в своих ирреальных конструкциях мы представляем следствия ситуации, а не ее трансформации (в предыдущих параграфах мы не делали различия).

Таким образом, можно заметить между ухронией и методами позитивной науки существенные различия. Мечтатель выбирает и произвольно устраняет факт (может быть, неотделимый отданной совокупности), воображает то, что должно было бы произойти, старается вдаваться в детали этой фантазии. Ученый задается только вопросом, получит ли он другое событие, если изменит данные в определенный момент, в котором он находится. Ему достаточно доказать, что «кое-что изменилось бы». Но чаще всего это трудно бывает сказать. Во всяком случае (по крайней мере, на низшем уровне) он не в состоянии следить за последствиями своей гипотезы, поскольку перекрещивание каузальных серий в реальности превосходят силу нашего ума. А если бы французы не выиграли бы сражение на Марне? А если бы порядок отступления не был дан немецким войскам? Если бы Америка не вмешалась? Конечно, различают возможность других эволюции реальной истории, вероятных и очень разных, и в зависимости от них будут оценивать очень высоко эффективность такой победы или американского вмешательства: не скрывая нашего бессилия примирить науку и ухронию, не отрицая, что на высшем уровне иногда различают вероятность всеобщего развития, которое акциденции, рассматриваемые с близкого расстояния, по-видимому, делают возможным.

Таким образом, мы снова возвращаемся к проблеме, которой до сих пор избегали. Имеем ли мы средство ретроспективно устроить детерминизм в соответствии с вероятностью? Установить эту релятивную или мгновенную каузальность?

Прежде чем изучать исторические общие понятия, мы можем показать, почему и как историк практически приходит к, по крайней мере, правдоподобным гипотезам каузальности. В самом деле, предположим, что он находится на низшем уровне, что он изучает поступки людей, точность решения в определенную минуту. Что произошло бы, если бы царь не подписал указа о всеобщей мобилизации? Историк не располагает никаким правилом, которое можно применить к этой обстановке, предыдущие действия являются слишком особенными, чтобы их подводить под понятие закона. И тем не менее благодаря этой особенности историк может делать предположения с помощью других данных (австрийская мобилизация была объявлена до того, как стало известно о русской мобилизации и т.д.). Скажут, что случай имеет исключительный характер: если бы австрийская мобилизация была ответом на русскую, то были бы обязаны приписать русской мобилизации свойство частично быть причиной по отношению к австрийской мобилизации, которая, может быть. произошла совсем по другой причине. Мы не хотим поставить под сомнение эту неуверенность, мы только хотим указать на идею: чем бли-

же подходим к абсолютно конкретному, тем меньше обладаем пригодными знаниями, но в них больше имеют место факты. Никто не сомневается в том, что австрийский ультиматум, объявление войны Сербии были сильными инициативами, создававшими возможность развязывания войны. То же самое касается сражения на Марне, после разрушения границ и отступления, оно было своего рода чудом (пусть оно было случайным по отношению к самому большому числу антецедентов). Кончилась бы война, если бы сражение было проиграно и пал бы Париж? Никто не может так утверждать. Но зато все признают, что вероятность французского поражения значительно усилилась бы и в этом случае поражение было бы вполне вероятно.

Спрашивается: на этом элементарном уровне в каких случаях, в какие моменты прерывают рассказ, чтобы заменить суждение реальности суждением необходимости, по крайней мере потенциальной необходимости? Это бывает почти неминуемо, когда, кажется, что рассказ сам по себе прерывается, индивид действует не в соответствии со своим характером, политическое решение не отвечает обстоятельствам, эволюция детерминирована, открыта или остановлена акциденцией. Неважно, сравнивают поступок или личность, личное решение и окружение, историческое движение и случайное отклонение, реальность обладает структурой, содержащей каузальный анализ, которого достаточно не для точного измерения, а для отличения следствия от антецедента или случайности от некоторых данных. Таким образом, историк очень часто не претендует на другие результаты. Никто никогда не узнает то, что произошло бы предположительно, если бы эрцгерцог не был убит в 1914г.9

Наоборот, предположим, что находимся на высшем уровне. Каковы причины капитализма (определенного таким-то образом)? На этот раз анализ антецедентов будет опираться на аналогии, на, по крайней мере, приблизительные правила. Получим заключение такого типа: протестантизм является одной из причин капитализма10 (некоторых аспектов капитализма). Но есть ли большой разрыв между тем, что по крайней мере с правдоподобием можно утверждать, и тем, что непосредственно хотели бы знать, и должна ли быть степень причастности протестантизма большой или незначительной? Высказывания Макса Вебера указывают на колебания, которые отражают незнание. Как измерить степень эффективности? Как сделать частью различных причин эпоху, когда думали, что наблюдают это явление? По отношению к будущему (к какому будущему?), которое сегодня прошло, как знать? Последний вопрос, который ставит каждый, можно было бы сформулировать с помощью обычного выражения: «А было бы то, что в конечном итоге вернулось к тому же?» Существовал бы без протестантизма известный нам капитализм? Однако этот вопрос, несомненно, превышает наше знание и, может быть, не имеет смысла: ибо нужно было бы уточнить, какой капитализм, какие аспекты капитализма. По формулировке вопроса заменяют глобальную целостность рассмотренными событиями, но не исчезает ли вместе с анализом каузальная мысль'? Можно стараться следовать за следствиями исследуемого антецедента: если предположить, что никакие современные данные прямо не связываются с протестантизмом, то отсю-

372

да не следует, что воздействие протестантизма исчезло, ибо переплетение причин запутывает сеть влияний и никто не будет знать и никогда не узнает то, что могло бы произойти без этого далекого религиозного феномена.

Между микроскопическим и макроскопическим видением, между наблюдением фактов и сравнением общих понятий можно встретить очень много промежуточных случаев, где и тот, и другой метод могут использоваться одновременно. Именно на этом уровне каузальное исследование приходит к самым точным и самым определенным выводам. Если, например, речь идет о таком экономическом феномене, как девальвация: бесспорно, возможно установить, что в таких-то ситуациях она породила такие-то последствия. Каузальное суждение, модальность которого есть реальность. Историк устанавливает, что в определенном случае (например, в Бельгии) девальвация обусловила возврат капиталов, снижение процента ссуды, воспроизводство доли прибыли и т.д. Он доказывает, во-первых, что никакое другое событие не объясняет эти феномены ни в национальных рамках, ни в рамках мировой экономики (их в тот же момент не наблюдают в других богатых странах, никакой другой антецедент не дает о них отчета); во-вторых, эти феномены связаны с причиной через интеллигибельные связи (возврат капиталов объясняется интересом капиталистов); в-третьих, каузальная связь дедуцируется из эмпирических или научных правил: в определенный момент девальвация порождает такие-то последствия - такова форма исторического каузального суждения.

Мы так же возвращаемся к простой схеме, которую выше отвергли: единичная последовательность непосредственно возвращается в общую связь. Но вместе с тем эта схема появляется как особый случай сложной схемы. Она применяется, когда условия нормальны (предсказанные законом) или постоянны (только один антецедент изменился), когда игнорируют внешние обстоятельства, и каузальность, дедуцированная из закона, кажется достоверной в изучаемом примере. Но если бы вместе с девальвацией изменялись бы другие антецеденты (национальное согласие вместо политических битв, другой уровень доверия в политике, масштабные работы и т.д.), то мы смогли бы прибегнуть к комплексной схеме: оценивать действия различных антецедентов путем анализа детерминизма, присущего каждому из них. Или еще, если бы классические последствия девальвации не совершались в определенной стране, то стремились бы к распознаванию исключительных обстоятельств, которые помешали или отклонили классические следствия денежной манипуляции. Снова охотно находят простую схему, исходя из сложной, или наоборот. Главное состоит в признании смысла этой схемы в воссоздании человеческого прошлого.

***

Кажется, можно было бы оставить как позитивную и плодотворную и употреблении простую схему. Она избегает ирреальных конструкций и ограничивается фиксацией ответственностей, которые повлек поступок. Но как раз эта псевдопозитивистская интерпретация нам кажется оши-

бочной. Ирреальные конструкции должны оставаться интегративной частью науки, если даже они не преодолевают правдоподобную двусмысленность, ибо они предлагают единственное средство ретроспективной иллюзии фатальности.

Постфактум легко различают в предромантизме истоки романтизма, утешаются, думая, что потерянный случай не существовал, что человеческая решимость якобы натолкнулась на тиранию вещей. Картина непрерывности, картина необходимости стихийно рождаются из исторической перспективы, потому что мы исходим из цели, потому что мы знаем то, что было, а не то, что могло бы быть, мы описываем будущее, которое сегодня пройдено, а также события и решения, но мы пытаемся не признавать противоречивую сложность реальности.

Более того, мы всегда являемся хозяевами в организации глобального движения, сближая непрерывные факты, поскольку, будучи демиургами исторического становления, мы свободно выбираем уровень, где располагаемся, чтобы элиминировать акциденции и дать возможность порядку выйти из хаоса. Микроскопический анализ, припоминание возможностей отвергают эту претензию. Будучи творениями человека, эти совокупности, включающие в себя напластованные вероятности, не смогли бы преодолеть в самих себе качество вероятностного суждения. Мы видели, как интерес историка направляет отбор антецедентов (который схема ни в коей мере не определяет). Изолируют момент решения или встречи, чтобы придать рассказу акцент пережитого настоящего. Ибо люди действия познают превратности судьбы, реакцию индивида в мире, силы характера в решительный момент, который историк оживляет, когда он противопоставляет будущему, ставшему реальностью, другие возможности, которые в те времена рассматривались, но сегодня осуждаются. Слово ответственность снова приобретает свой смысл, поскольку, избавленные от мнимого рабства, мы больше не располагаем любезной нам необходимостью, чтобы извинить провал или

подлость.

Ретроспективная оценка вероятностей снова принимается за размышление, которое было бы свойственно участнику событий в идеальном случае, когда он обладал бы всеми накопленными историком знаниями. Идентичность, которая нисколько не подрывает научный анализ. Позитивист со всей наивностью верит в непредвидимое будущее и фатальное прошлое. Но прошлое историка было будущим исторических персонажей. Если будущее несет отпечаток значительной непредвидимо-сти, то объяснение должно уважать природу события. Политику лишь посоветуют действовать вслепую в соответствии со своими желаниями под видом того, что все подсчеты рискуют быть опровергнутыми, историку тоже не откажут в праве и в обязанности представлять то, что могло бы быть, чтобы понять то, что было, если даже эти представления остаются сомнительными. Предварительный подсчет есть условие разумного поведения, ретроспективные вероятности - условие правдивого пересказа. Если пренебрегают решениями или мгновениями, то жизненный мир заменяют природой или фатальностью. В этом смысле историческая наука как возрождение политики делается современницей своих героев.

374

375

Приемлемая формула при условии, если помнить, что история, стоящая выше страстей приверженцев, хочет быть беспристрастной и знает будущее.

Заключение

Чтобы закончить и обозначить наши результаты, попытаемся сопоставить нашу интерпретацию с теорией, которую Симиан изложил в журнале Revue de Synt?se historique и на заседании Французского философского общества. Известны основные аргументы: всякая каузальная связь должна быть дедуцирована из законов, чтобы среди антецедентов выбрать причину, нужно отделить наибольший и наименее обусловленный антецедент, и это отделение нуждается в установлении закономерностей, следовательно, в сближении многочисленных случаев, и чтобы сделать возможным сравнение, в выражении в концептуальных терминах феномена-следствия.

Мы тоже признали, что всякая каузальность включает, по крайней мере, возможные общие принципы. Без этого последовательность осталась бы единственной в своем роде, следовательно, случайной, если только мистическая, интеллигибельная и психологическая связь не присоединяет причину к следствию (намерение и поступок, воля и поведение, сила и происшествие), но это нас заставит покинуть каузальное мышление. Однако выводы, которые делает Симиан, намного превосходят посылки. Причина взрыва, говорит он, это расширяющая сила газа, потому что закон применяется ко всякому взрыву, потому что «расширяющая сила» есть самый общий антецедент. Однако пример показывает, что Симиан одну проблему заменяет другой: причина всякой войны не смешивается с причиной войны 1914 г. В данном случае историка можно сравнить не с физиком, а с экспертом. На наш взгляд, первой ошибкой Симиана является игнорирование и отрицание специфики исторического исследования.

Более того, Симиан уподобил историческую генерализацию научному анализу. Он советовал выражать следствие в общих терминах: революция 1848 г. будто бы есть свержение непопулярного правительства меньшинством оппозиционеров. Как он не уловил, что это концептуальное выражение, по существу, отличается от изоляции факторов? В физике, например, закон гравитации, закон Мариотта являются общими законами по отношению к отдельному падению, к отдельному изменению объема или давления газа, но каждая из функций позволяет уловить конкретный аспект всех фактов соответственно закону. Напротив, формула Симиана заменяет событие понятием, она объединяет в идеальном единстве различные и сложные поведения, она резюмирует, упрощает, пренебрегает датой и некоторыми свойствами следствия. Могут сделать открытия, увеличить число законов, но никогда не объяснят то, что с самого начала проигнорировали или, по крайней мере, то, что нужно было связывать с абстракциями отдельных данных, другими словами, воссоздать отдельную констелляцию в соответствии с методом судьи или историка.

Конечно, Симиан мало обращал бы внимания на эту аргументацию, ибо его теория, внешне логичная, охватывает, с одной стороны, философию истории, а с другой, - методологию. Если бы события, даты, индивиды, акциденции были недействительными, то логика Симиана заимствовала бы свою истину у этой социологистской доктрины. И Симиан защищался бы от такого догматизма, ибо ему особенно важно было бы направлять исследование в определенное русло. Будучи против чистого рассказа, но со вкусом к анекдоту, он требовал каузального объяснения, сохраняя необходимость абстракции, сравнения, генерализации. Метод, который, по его мнению, приобрел столь важное значение, что он его применял к изучению явлений, где он, бесспорно, напрашивается.

Именно эта смесь трех различных аргументаций - логической, философской и методологической - питает вечные споры. Методология всегда отражает действительное многообразие научных практик. Лучше ли снова улавливать исторические целостности в их единичности или сравнивать схожие или аналогичные институты, представленные в разных цивилизациях, альтернатива, на мой взгляд, лишена смысла, преследуемые результаты являются другими и плодотворность методов измеряется на опыте. Что касается философского вопроса, тс он бесполезен, ибо универсально невозможно как утверждать, так и отрицать продуктивность акциденций или сходство факторов, которые отдалены временем и пространством.

Конечно, логические аргументы Симиана частично остаются правомерными. Верно, что исторический анализ точнее тогда, когда он используется более разработанную социологию. Но в отсутствие такой социологии история не теряется в простом рядоположении фактов: между произвольным выбором условия, окрещенного без доказательства причиной и детерминизмом самых общих антецедентов, которые расчленяют единичность факта, моментом и конъюнктурой, существует отбор, который любознательность историка направляет, но который тем не менее предположительно объективен.

Часть вторая

Закономерности и социологическая каузальность

На самом деле, все, что касается человека, поражено случайностью. Видаль де Лаблаш

Социология определяется либо через противоположность к другим общественным наукам, либо через противоположность к истории. В первом случае она возникает как специальная дисциплина, объектом которой якобы является либо социальное как таковое, либо все общество. Во втором случае социология характеризуется стремлением установить за-

376

377

коны (или, по крайней мере, закономерности или общие понятия) в то время, как история ограничивается рассказом событий в их неповторимой последовательности.

В данном случае мы возьмем вторую дефиницию, впрочем, не задаваясь вопросом об автономии или организации социологии. Мы называем социологией такую дисциплину, которая выявляет всеобщие связи между историческими фактами. Предыдущая часть двойным путем ведет к этому исследованию. В самом деле, анализ уникального факта требует использования правил, неважно, идет ли речь о выяснении эффективности группы антецедентов или конструировании ирреальной эволюции. С другой стороны, историческое исследование причин, хотя оно соответствует аспекту человеческого становления, первоначально не следует из объективно данной структуры: оно отражает нюанс исторического интереса. Априори ближний интерес тоже полностью является легитимным, например, интерес, который связан с глобальным детерминизмом ситуаций или масс, с неизбежным возвратом типических сознаний. Дополняя друг друга и будучи вместе с тем различными, социологическая каузальность и историческая каузальность нуждаются друг в друге.

К тому же эта часть будет иметь не меньше отличительных признаков. В связи с исторической каузальностью речь шла особенно о выяснении логической схемы, в соответствии с которой стихийно и неосознанно поступают историки. Речь шла также о возможности выбора фиктивных примеров без точного описания научных исследований. Логические схемы исторической каузальности, напротив, признанные всеми, не вызывают никаких трудностей. Достаточно взять логику Дж. Ст. Милля и использовать методы присутствия, отсутствия и сопутствующего изменения11: по мнению социологов, причина есть постоянный антецедент. Следовательно, на этот раз нужно преодолеть схему и анализировать конкретные исследования, чтобы поставить философские проблемы. Схема остается в тени решающих методов науки.

С точки зрения современной эпистемологии, задача физика в меньшей степени состоит в применении методов Милля (даже в элементарной науке), чем в расчленении данных таким образом, чтобы можно было сравнить антецеденты во многих различных примерах. Когда факты поддаются перечислению и сравнению, то, можно сказать, что главное сделано. Специфика наук проявляется, прежде всего, в организации эксперимента. Вопросы, которые мы встретим, будут, например, такими: каковы рамки, внутри которых пытаются установить закономерности? Внутри ли одного общества или путем сравнения аналогичных феноменов в отдаленных культурах? На каком уровне располагается социолог, чтобы присутствовать при возвращении одних и тех же последовательностей? Какой схематизацией он должен заниматься? Как он расчленяет факты или целостности?

Впрочем, мы не обязаны вдаваться в технические подробности этих проблем. Действительно, мы в них рассматриваем только философский или логический аспект: неважно, что исследователи в зависимости от природы реального используют компаративный метод или, напротив, статистический метод. Разнообразие методов соответствует нормально-

му требованию науки. С другой стороны, нашей ограниченной целью остается, прежде всего, указание границ исторической объективности. Поэтому мы постараемся уточнить природу каузальных связей, их модальность, их отношение к реальному, их значение. Так приходим к определению некоторых признаков, посредством которых отличается социологическая каузальность.

Мы последовательно рассмотрим природные причины, а затем социальные. Поскольку и те и другие имплицируют сравнение феноменов, включенных в различные тотальности, мы будем в § 3 и 4 анализировать внутри исторической целостности повторения, которые происходят на базе идентичности, и изучим причины, установленные статистикой (частоты или сопутствующие изменения) и в конечном счете рассмотрим причину, которую уподобляют перводвигателю циклического движения. Конечно, имеется много других социологических исследований. Однако эти параграфы нам позволят узнать самые характерные типы при условии, если используем примеры, которым не поддадимся, выводы должны сохранить достаточно общий характер.

§ 1, Природные причины

Как мы уже отмечали, социологическая причина определяется как постоянный антецедент. Отсюда возврат в этом и в следующем параграфах к одним и тем же вопросам: на каком уровне, в каких рамках наблюдают повторения? Как разделить термины, которые хотят связать? Но в данном параграфе доминирует другой вопрос. Мы исследуем несоциальные, нечеловеческие причины социальных и человеческих феноменов (для простоты мы их назовем природными причинами). Однако идея связать друг с другом гетерогенные антецеденты и следствия кажется спорной: не автономен ли детерминизм и не достаточен ли сам по себе? Не будет ли абсолютно ложным географический тезис даже как рабочая гипотеза, а не только чрезмерным и сомнительным? Воспроизведем снова фразу Дюркгейма: не является ли причиной социального факта другой социальный факт?

Таков заключительный вопрос, на который мы постараемся ответить, не теряя из виду и нашу центральную проблему: какова природа и модальность суждений о социологической причинности, в данном случае суждений, которые связывают природную причину с социальным следствием?

***

Даже сегодня самым употребительным термином для выражения воздействия среды на человека является термин «влияние». Часто указывали на мистический или магический остаток, который придавал этому термину его особое звучание. Нас здесь не должны беспокоить эти сомнения. Просто этот термин нам напоминает два аспекта проблемы. С одной стороны, мы стремимся отметить последовательности или закономерные соответствия между географическими данными n человеческими фено-

378

379

менами. Но, с другой стороны, мы хотим понять закономерности. Причина сама по себе, на наш взгляд, не является конечной целью; она нуждается в психологической или рациональной интерпретации: влияние среды проявляется либо в воздействии климата на темпераменты (и, следовательно, на общество), либо в разумном использовании человеком земли и ресурсов.

Мы не будем изучать различные свойства этого конкретного проявления. Нас интересуют только приемы, с помощью которых в соответствии с формальными правилами формулируют общие высказывания. Небесполезно еще раз напомнить для точной оценки результатов - успеха или провала - причинного исследования, что в конечном итоге речь идет о самом человеке и его поведении.

Суть географического тезиса (который больше не встречается у географов) заключается в утверждении того, что географические обстоятельства детерминируют жизнь общества. Сформулированный в терминах каузальности, он резюмируется таким образом: «Одним и тем же географическим условиям всегда соответствуют одни и те же социальные феномены». Но тут же обнаруживаются трудности. Как определить одни и те же географические условия, одни и те же социальные феномены? Если доходить до конкретного своеобразия, то никогда не найдут ни два одинаковых острова, ни две одинаковые долины, ни два одинаковых плоскогорья. Не найдут и два одинаковых племени или образа жизни. Скажут, что это возражение несерьезное и поверхностное. Принцип неразличимости не запрещает организации фактов с целью их понимания. Конечно, но небесполезно напомнить, что термины, которые хотят связать, сконструированы, а не даны. Поэтому решающим условием каузального поиска является расчленение терминов и дефиниция понятий.

Если географ имеет в виду каузальные связи, то в каком направлении он будет идти? Вначале, скажем, выражаясь очень приблизительно, что он обыкновенно имеет дело с коренными данными. Г.Валло12, например, пишет, что географа интересует только целое, поскольку его касаются только массовые факты, группы, природные регионы или людской уклад жизни. Впрочем, не думается, чтобы, находясь даже на этой высоте, географы смогли выяснить необходимые связи. Одной и той же климатической зоне соответствует не только один тип общества, одному и тому же природному региону соответствует не только один образ жизни, одному и тому же географическому положению (выраженному словами «остров» или «плоскогорье») соответствует не только одна и та же историческая судьба. Мы не говорим ни о случайности, ни об индетерминизме. Вопрос носит методологический, а не трансцендентальный характер. Когда мы хотим выяснить подлинное воздействие среды, то мысленно устраняем или предполагаем постоянными другие факторы. Принцип каузальности-и это философская истина - не означает, чтобы только порядок причин детерминировал то или иное следствие, чтобы причина полностью была изолирована. Никакая теория априорно не может предвидеть структуру детерминизма.

Впрочем, нельзя пренебрегать результатами этого макроскопическою анализа, хотя они не формулируются в необходимых отношениях. Если

можно так сказать, часто негативный вывод обладает позитивным значением. Такие отдельные и осторожные высказывания, очень далекие от догматизма, о которых когда-то могли только мечтать, высказывания о том, что сложная цивилизация для своего развития нуждается в достаточно благоприятных географических условиях или о том, что за пределами определенной широты человеческие общества никогда не преодолевали рудиментарную стадию развития, тем не менее имеют научный характер. Ибо вопреки позитивистским иллюзиям не от одного ученого зависит открывать всюду строгий детерминизм.

Всегда спорят о том, нет ли у нас другого выбора, кроме выбора между необходимостью и отсутствием всякой связи. В действительности, мы располагаем третьим предположением, по выражению Вебера, предположением о связи, более или менее близкой к адекватности или к акциденции. Среда может благоприятствовать образу жизни, не навязывая его (т.е. производить его в многочисленных случаях, разумеется, воображаемых случаях). Это предположение тем более правдоподобно для гуманитарных наук, где причины особенно перепутаны. Недостаточно отдельного фактора для определения глобального следствия: ни сопутствующие условия связи, ни оба отношения связи, представляя друг друга, недостаточно идентичны, чтобы на макроскопическом уровне появилась необходимость.

Бесспорно, мы больше не имеем права отвергать, как и априорно утверждать наличие необходимых связей. Мы хотим только различать постулаты детерминизма и гипотезу необходимых связей, абстрактные и общие отношения. И более того, мы можем высказывать с большей или меньшей вероятностью утверждения или отрицания (отрицание еще более правдоподобно, если учитывать историю).

Действительно, география истории больше дескриптивна, чем каузальна. Хотелось бы образовать совместно с системой политического становления или экономического развития общее понятие, причиной которого была бы географическая ситуация. Например, островной характер Англии являлся бы причиной ее морской судьбы, ее рудниковые богатства - причиной опережения, которое она приобрела в XIX в. в борьбе со своими конкурентами. Но легко возразить, что Англия не всегда была крупной военной державой, что она прошла курс обучения У иностранных моряков, что она не всегда экономически превосходила своих соперников. И многие регионы, несмотря на свои природные ресурсы, экономически отстают. Если мы в этом случае хотим использовать каузальный язык, то самое большее сможем говорить об адекватности или акциденции: например, угольные шахты в XIX в. благоприятствовали экономической экспансии. Конечно, единичный пример не является доказательством, и нам как раз могут возразить, что, кроме всего прочего, этот пример представляет собой ложную каузальную связь. Но частный случай иллюстрирует трудности общего характера. В самом деле, каким образом теоретически исторические факты могут быть полностью объяснены географическими данными'? Нужно было бы, чтобы исторический факт имел ту же продолжительность, что и природный факт. Но самые стабильные исторические факты (экономп-

380

ческие, социальные и т.д.) изменяются достаточно быстро без того, чтобы можно было наблюдать предыдущие или одновременные трансформации географических данных (тем более таких данных, как основание, рост городов и т.д.). Поскольку все социальные феномены относятся к истории, природная среда якобы о них дает, самое большее, частичный отчет, поскольку так называемые следствия возникают или исчезают, тогда как причины остаются постоянными13. (По крайней мере, так редуцируют главным образом социальные феномены, которые объясняются географией, если они маловариабельны, как и география.)

Конечно, есть возможность избавлять социальные феномены от эволюции: либо образуют общее понятие становления культуры, которое рассматривается целиком, либо фиктивно изолируют тот или иной признак социальной действительности, которая на протяжении продолжительного времени представляла собой относительную стабильность. Но на этом уровне сталкиваются с другой трудностью, так как историк больше не располагает примерами в достаточном количестве: где найти страну, которую можно сравнить с Англией по всем пунктам, кроме географического положения? А ведь сколько опытов будет необходимо для измерения каузального воздействия этого положения. Где найти среду, подобную среде долины Нила в Египте с регулярными паводками? Что египетская бюрократия находится в связи с расположением вод и с потребностями рациональной техники нам кажется явным постольку, поскольку она представляется ответом, адаптированным к обстоятельствам, поскольку невозможно утверждать, что она является неизбежным порождением среды, поскольку трудно точно измерить каузальную ответственность среды в этой социальной организации и своеобразии этой организации.

Следовательно, нужно будет снова заниматься абстрагированием и генерализацией. Генерализировать причину: вместо Нила надо рассмотреть реку (или дельту) и задаться вопросом о том, каковы черты культур, которые развились вдоль рек (Египет, Вавилония и т.д.). Абстрагироваться от следствия: отрывают ту или иную черту, в действительности неотделимую от многих других черт, но которую подобным или, по крайней мере, аналогичным образом снова находят в других примерах. Можно представить себе, что в данном случае устанавливают необходимые связи (в таком-то регионе сельское хозяйство представляет всегда такие-то свойства). Но эта необходимость совершается в плане умственного эксперимента, имеет частный характер и является посторонней по отношению к реальности. Конкретно она обозначает, что инициатива человека проявляется внутри определенных границ. Социальные признаки, вызванные определенной средой, указывают на минимум требований, которых должно хватать для всякого человеческого творчества.

Остается последний путь: микроскопический анализ. Могут сказать, что ни формы культуры, ни расположение ферм или деревень, ни эксплуатация рудников, ни даже размещение городов или трассы дорог, рассматриваемые как исторические факты не зависят исключительно от географии. Все эти факты изменялись на протяжении продолжительного

времени, и только история нас учит, почему такой-то город в такую-то эпоху имел поразительный успех, почему потом он пришел в упадок. Но не объясняет ли размещение водных артерий в определенном регионе размещение жителей, рельеф страны - трассы дорожных коммуникаций и положение городов? Здесь проведем различие между языком понимания и языком каузальности. Географ, который описывает, показывает, как на самом деле люди извлекли пользу из обстоятельств. И в этом смысле он делает понятным образ жизни и некоторые социальные институты. Но он не доказывает, что люди дали единственно возможное решение проблемы, которую перед ними поставила природа. Вместе с тем же размещением водных артерий не исключается другое размещение людей. Наличие города на каком-либо месте, видимо, легко объясняется той или иной географической причиной (слияние рек, устье, резерв воды и т.д.). Но некоторые ситуации, очень благоприятные в этом смысле, не были использованы и некоторые агломерации географически парадоксальны: здесь построили искусственные пристани, там - природные были проигнорированы.

Означает ли это, что география людей никогда не будет играть объяснительную роль и что в этом смысле она едва ли является наукой? Что касается нас, то со строго логической точки зрения мы бы не сделали такого вывода. Действительно, географ ответит, что он помогает понять поведение человека, опирающегося на природу при создании обществ, что он из него выделяет рациональное зерно. Либо за пределами интеллигибельных связей он сохранит каузальный язык, но тот язык, который познает адекватность и акциденцию, тот, кто производит часто или редко, игнорирует необходимость, потому что фактически человек не подчинен принуждению окружающей среды. Если модальность суждений есть возможность, то именно случайность14 подчеркивает все человеческие решения, даже те, которые проявляются в социальных институтах.

***

Со своей стороны мы принимаем эту теорию каузальных связей (возможность, а не необходимость) и материальное значение этой случайности. Человек не есть ни узник, ни раб своей природной среды, он способствует ее созданию, но пассивно ей не подчиняется. Но могли дать - и дали - этой бессильной географической каузальности другую интерпретацию. Социологи в ней видели главную ошибку географического тезиса (тезиса, который сегодня существует только у тех, кто с ним воюет). Они говорят, что данные географии никогда не носят пояснительного характера, ибо порождают то одни последствия, то другие. Можно ли понять, чтобы одна и та же причина в зависимости от разных случаев порождала различные следствия13? То же самое, что сказать, что она не есть причина. Неизбежный провал подтвердит дюркгеймовская школа, социальный факт обязательно имеет в качестве причины другой социальный факт.

Мы не хотим принимать участие в старом споре социологов и географов. Он нас интересует только в философском плане, но имеет

382

383

прежде всего методологический характер: вместо почти случайного описания не лучше ли отделять и сравнивать все феномены, которые встречаются в определенном пространстве? Выделить форму дома или структуру деревень, наблюдать эти феномены в самых разнообразных условиях, сравнивать, чтобы выделить настоящие объяснения, т.е. постоянные антецеденты (антецеденты такой формы дома, такого размещения жителей).

Другими словами, социологи противопоставляют компаративный метод монографическому методу, каузальные связи, которые подчеркивают константы, радоположенности гетерогенных, географических и социальных феноменов. Мы никак не компетентны решать, какой из этих двух методов лучший. Мы просто можем сказать, что цель у обоих методов различна и поэтому один не исключает другой.

Что касается того аргумента, что причиной одного социального факта всегда является другой социальный факт, то без его всестороннего обсуждения в нем легко видят оправдание. Мы признаем без возражений то, что между средой и социальными институтами всегда находятся коллективные представления. Но здесь мы видим другой аспект этой инициативы, которую природа всегда оставляет человеку. Когда говорят о коллективных представлениях, то питают иллюзию уточнить идею и исключают расу или темперамент, которые, может быть, порождают различные реакции на одну и ту же ситуацию. Действительно, поскольку люди всегда живут группами, определенное состояние общественного сознания должно выступать посредником между средой и поведением, даже если это состояние выражает наследственную предрасположенность.

Нужно ли идти еще дальше и утверждать, что социальные факты выступают единственной причиной? Дойдет ли дело до отрицания влияния среды на ход совместной жизни, природных ресурсов на плотность населения, урожаев на экономическое процветание? Нужно было бы отрицать очевидное: хотя он и не является необходимой причиной и действует с помощью социального факта, тем не менее природный феномен способен оказывать воздействие (в смысле исторической каузальности: т.е. если мы предположим этот феномен изменившимся, то социальная действительность будет другой). Можно ли сказать, что имеют право не интересоваться этими естественными феноменами, поскольку социальные факты якобы способны оказывать такое же влияние16? Единственный аргумент: социология изучает то, что происходит, неважно, что воздействие природы может быть заменено воздействием общества, с момента своего существования оно навязывает себя ученому.

Следовательно, мы не видим никакого резона априори отрицать значение географических интерпретаций: общество не есть закрытая система, природа является одним из факторов, который детерминирует его существование.

***

Не легче установить каузальность для расы, чем для среды. Напротив. Конечно, будут говорить о свободе в отношении расы, как и о свободе и отношении среды. Но главная трудность состоит в умении изолировать воз-

действие причины, которая в данном случае проявляется с возрастающей силой. Представим, что историк хочет объяснить некоторые события (упадок Афин или Римской империи) расовыми феноменами. Удастся ли ему вначале установить факты, т.е. изменения, касающиеся одновременно плотности и состава населения? Раз установлены факты, ему нужно будет действовать в соответствии с каузальной схемой, которую мы рассмотрели в предыдущей части. Но найдутся ли другие случаи для сравнения? Историческому событию всегда предшествуют исторические антецеденты, которые об этом могут давать отчет. Чтобы взвесить эффективность одного антецедента (особенно главного антецедента, лежащего, так сказать, в основе социального становления), необходимо будет сравнить довольно много других аналогичных случаев для определения того, что снова возвращается к одному из антецедентов.

Откажемся от этого пути и будем устанавливать закономерности последовательности. Тогда мы будем обращать меньше внимания на события, чем на целостности (высшая культура в своих оригинальных чертах не может быть объяснена расовой наследственностью). Но и на этом уровне проявляется та же трудность: всегда две культуры различаются многими обстоятельствами. По какому праву приписать всю ответственность одному из этих обстоятельств? Верно, что остается позитивистское доказательство: все высшие культуры, по крайней мере определенного типа, якобы являются созданием одной и той же расы. Но это такое доказательство, которое создает на самом деле, по меньшей мере, довольно сильное правдоподобие.

Но здесь возникает другая трудность. Как изучать расы и в особенности их психические способности? Обычно комбинируют различные методы: прямое наблюдение индивидов - которое, по крайней мере, покажет частоту некоторых дарований в некоторых популяциях, - сравнение рас и классов таким образом, чтобы выяснить разнообразие наследственных данных в зависимости от социальных групп, сами представления о расовых группах, наконец, сопоставление культур, историческое творчество при этом рассматриваются как выражение и доказательство природных свойств. Добавим к этому и то, что теоретики расы обычно высказывают, по крайней мере, два спорных суждения17: наследственная передача психических способностей как физических и физиологических признаков, возможность выделения, по крайней мере, мысленно чистых рас (если даже все расы на самом деле смешаны).

Здесь мы не будем вдаваться в дискуссии, имеющие сегодня острый характер, об установлении границ рас, о выборе отличительных черт, о возможности или невозможности различать расы и оценивать их культурные способности. Нам важно было указать только на трудности, с которыми сталкивается исследование биологических причин в истории. Эти трудности двоякого рода: когда рассматривают целостность или историческое событие, то с трудом различают эффективность, свойственную причине, особенно естественной причине, внешней плану социальных феноменов (не говоря о квазиневозможности установить точно антецеденты этого порядка). С другой стороны, для выработки термина «причина», т.е. некоторой наследственности, нужно будет очерчивать либо первоначально чистую физиологическую группу, либо историчес-

384

385

кую группу. В действительности, колеблются между тем и другим и далекие от того, чтобы установить непосредственно расовую причину, уже используют исторический факт (который надо будет объяснить) для определения термина «причина».

Вывод, который мы хотели бы сделать из этих поспешных замечаний, впрочем, не есть тот вывод, который очень часто делают другие французские авторы. Действительно, они делают вывод о невозможности доказать лживость утверждений или, по крайней мере, общую идею о влиянии расовых особенностей на ход истории (они плохо различают эти теории, являющиеся более политическими и популярными, чем строгими). Однако поскольку мне кажется, что трудно доказать, постольку мне кажется разумным признать, что различные человеческие группы имели в начале различные наследственности, которые проявлялись на протяжении истории, воздействие которых возможно было значительным, хотя мы до сегодняшнего дня не в состоянии его распознать и доказать. Условия каузального исследования объясняют, что со всей строгостью расовая каузальность до настоящего времени редко, а может быть, никогда не была подтверждена.

***

В первую очередь кажется, что раса и среда составляют два термина одной альтернативы. Не позволяет ли изучение комплекса «индивид - среда» объяснить поведение животного? Для человека нужно добавить третье понятие: так сказать, внутренняя среда, т.е. общество. Более того, было бы напрасным трудом противопоставлять эти три понятия друг другу и претендовать на собственную эффективность каждого из них. Ибо они не уподобляются трем силам, социальные феномены которых были бы равнодействующими. Наследственность проявляется в коллективной жизни, и, может быть, природа тоже туда вписывается. Эти три фактора, будучи результатами прагматического различения с целью позитивного исследования, не представляют ни три сектора реальности, ни три автономные силы. Так же, по крайней мере для расы и среды, установленные связи не преодолевают вероятность как выражение объективной возможности. Люди используют ту или иную свою способность в зависимости от обстоятельств, в которых они должны жить. Общества эксплуатируют те или иные предложенные ресурсы в соответствии со своими предпочтениями и своей историей. Сама социальная жизнь выбирает между материальными и человеческими данными.

Модальность каузальных связей в меньшей степени указывает на провал анализа, чем на то, что она не отражает структуру реальности.

§ 2. Социальные причины

Если хотите иметь представление о многообразии каузальных исследований, предпринятых социологами, достаточно просмотреть книгу Сорокина о социологических теориях. Действительно, Сорокин почти все те-

ЗсХб

ории выражает в терминах каузальности и обозревает географическую, антропологическую, расистскую, биосоциальную и т.д. школы18.

Рассмотрим, например, демографические факты. Мы зададимся вопросом о влиянии процента рождаемости на процент смертности и браков, о влиянии плотности населения на его благополучие, на политическое устройство общества, социальные идеи (равенство) и т.д. Возьмем экономику: мы рассмотрим отношения между типами экономики и политическим строем государства, между экономическими кризисами, преступностью и т.д. Можно было бы так же свести друг с другом религию и другие секторы общественной жизни (экономику, политику, организацию домашнего хозяйства и т.д.). Эти примеры мы могли бы до бесконечности умножать.

Каковы самые характерные признаки полученных результатов? Прежде всего, какова модальность каузальных связей? Бесспорно, предыдущие вопросы были сформулированы очень туманно и поэтому их надо уточнить. Спрашивается, какое влияние оказывают кризисы на рост преступности? Или еще, какое влияние оказывает рост плотности населения на его миграции? Или еще, какое влияние капитализм оказывает на организацию семьи, безработица на количество самоубийств? А ведь некоторые ответы констатируют ковариантности. Кризис и безработица способствуют росту преступности или самоубийств. Эти ковариантности базируются на статистических данных, которые мы изучим в следующем параграфе. Другие ответы относятся к категории благоприятных или неблагоприятных влияний. Какова бы ни была плотность населения, она не создает и не разрушает сама по себе благополучие населения или демократический режим, но некоторая плотность благоприятствует благосостоянию или эгалитарным идеям. Так же кризисы способствуют революциям, безработица - падению рождаемости, как протестантская мораль благоприятствует капитализму. Другими словами, мы здесь снова находим возможность (более или менее адекватную связь), а не необходимость.

С другой стороны, никакая из этих причин не является абсолютной причиной, поскольку они, как следствие должны войти в другие связи. Ни плотность населения, ни экономический кризис не представляют первичного факта. Нужно ли соглашаться с этим универсальным взаимодействием или социологический детерминизм нуждается в дополнительном постулате?

Мы постараемся изложить теорию социологического детерминизма, вначале рассмотрим теорию Дюркгейма в том виде, в каком она была изложена в «Методе социологии», затем опишем приемы Вебера.

***

В «Методе социологии» Дюркгейм провозглашает, что социология по примеру естественных наук должна объяснять, т.е. объяснять при помощи причин. Легко можно уловить какие методы он критикует, а именно психологический, финалистский или идеологический и исторический. Зато труднее различать признаки и методы собственно социологической

387

причинности. Будем исходит из критики, чтобы попытаться уловить утверждения.

Психологическое объяснение исключается, поскольку социальный феномен есть sui generis19. Ассоциация, совместная жизнь порождают первоначальные данные. Больше того, Дюркгейм, видимо, уподобляет психологию универсально принятой психологии типичного индивида (нормального, цивилизованного). Как дать отчет о социальном, следовательно, историческом факте с помощью черт, общих всем людям? С другой стороны, назвать цель или функцию социального института значит признать, что этот институт был создан созидательно, добровольно. Однако эта искусственность несовместима с наблюдаемой в социальных фактах закономерностью, не соответствует действительности: первично целое, именно оно моделирует сознание личностей, порождает коллективные организации, теоретическое доказательство которых индивиды путают с первопричиной. Примем эти аргументы, чуждые каузальной проблеме, которую мы хотим здесь рассмотреть.

Критика исторического метода менее ясна. Дюркгейм явно упрекает метафизиков истории. В качестве примера он берет закон о трех стадиях О.Конта и обвиняет его в том, что, требуя единства человеческого развития, он растворяет социальные индивиды, предполагает таинственную тенденцию к эволюции и, наконец, в том, что ищет в прошлом причину настоящего и фундамент предвидения. «Если бы основные причины общественных событий были в прошлом... то различия обществ потеряли бы свою индивидуальность»20, а объяснение стало бы невозможно.

Тут находится фундаментальная противоположность между социологией и историей, которую устанавливает теория Дюркгейма. Однако альтернатива «настоящее или прошлое» или еще «история или общество» нам представляется темной и, вообще говоря, мало понятной. Познают два типа отношений: одни указывают на регулярно наблюдаемую взаимосвязь двух или многих общественных феноменов, другие же указывают на постоянную последовательность двух фактов. Но в принципе нет разницы между этими двумя типами отношений, между статической корреляцией и динамическим законом. Нельзя понять современное состояние группы без ссылки на ее прошлое, без анализа взаимозависимости, данной в каждый момент, без изучения различных институтов.

Почему Дюркгейм, вопреки правдоподобию и традиционной практике, утверждает, что только совпадающие условия представляют собой настоящие причины? По-видимому, для того, чтобы постичь каждое общество как автономное целое, которое представляет собой некую самодостаточность. Более того, он заменяет представляющееся нам в своей конкретной сложности общество социальным видом и его составляющими чертами, которые якобы являются единственным объектом науки. Таким образом он предоставляет себе право устранить все акциденции, которые относятся к истории. Собственная природа коллективной жизни имеет в качестве причины внутреннюю среду и в конечном счете насыщенность (материальную и динамичную насыщенность), окрещенную первичным фактом.

Но как защитить подобное утверждение? Как определить понятие первичного факта, детерминирующего фактора коллективного развития21! Несомненно, Дюркгейм переводит эти выражения в позитивистские термины: факт является первичным, когда он носит довольно общий характер, чтобы из него объяснить многие другие факты. Но в этом смысле экономический или технический режим тоже является первичным фактом. Никто не сомневается в том, что можно установить многочисленные связи, в которых плотность населения могла бы быть причиной: может быть, такая-то плотность регулярно порождает тот или иной политический, экономический или моральный феномен, но, в свою очередь, и она требует объяснения. Почему с этого момента она является первичной? Почему только один фактор является детерминирующим?

Итак, этот постулат, нисколько не являясь необходимым в каузальном исследовании, в действительности в качестве функции скрывает первичную необходимость отбора, фрагментарный характер социологического детерминизма22. Говоря о составляющих чертах социального вида, высокомерно исключают поверхностные и исторические данные, тем самым навязывая абсолютную противоположность двум рядам фактов, придают, может быть, законному выбору научное достоинство. Но, с другой стороны, под видом того, что внутренняя среда детерминирует много последствий, скатываются от идеи общей эффективности к идее ее абсолютного примата. Или еще, идут от морфологического наблюдения к каузальной интерпретации путем придания исключительной важности удобному методу, а именно произвольному порядку последовательности. Не желают замечать, что, по крайней мере, вначале социологические связи как каузальные связи разбросаны, потому что они наподобие физических законов не объединяют в дедуктивную систему. Не замечая это исключительно важное различие, стремятся ввести тайком систему, либо освещая какой-либо фактор, либо смешивая описание и объяснение.

Можно ли сказать, что теория Дюркгейма базируется на результатах, полученных в работе «О разделении общественного труда»? В действительности, все наоборот, выявленная в этой книге каузальность искажена теми же ошибками, которые, как мы считаем, нашли в «Методе». Вначале доказательство опирается на одну из этих ярких альтернатив, которую Дюркгейм любил и которую он использовал вместе с чрезмерным диалектическим искусством. Он спрашивал: каковы причины разделения труда? Индивидуальные или социальные? Скука, желание иметь возрастающее богатство. Этого предположения недостаточно. Остаются только две социальные причины, в частности причины, присущие структуре коллективной жизни, а именно объем общества и плотность. В действительности, сами термины, посредством которых Дюркгейм ставит проблему, нам кажутся неточными. В самом деле, разделение труда, взятое в общем виде, не представляет собой определенного и изолированного факта. Может быть, напрасны поиски причин общего феномена, который интересует современные общества в их Целостности. Во всяком случае следовало бы рассмотреть различные представления об этом явлении, чтобы выяснить антецедент или постоянные антецеденты. Однако Дюркгейм не занимается этим системати-

389

ческим обзором (можно постичь такие предположения, как желание счастья, скука или объем общества), он ставит другой вопрос, имеющий собственно исторический характер: как перешли от примитивных групп к разделению труда? Получается так, как будто он заранее был уверен в том, что все общества прошли одни и те же фазы, подчинившись одним и тем же законам. Как если можно было бы выяснить научно причину исторической эволюции в своей целостности. Дюркгейм явно является узником прежних философий истории, чуждых научной практике, которые он претендует заменить наукой, но предпосылки которых он сохраняет. Альтернатива «индивид или общество» также произвольна, как альтернатива «история или общество».

Итак, как в теории, так и в своей практике Дюркгейм является пленником своего рода реализма, почти метафизического реализма. Социальная целостность должна все свои причины иметь в самой себе. Историческая эволюция в своей совокупности должна быть объяснена одним первичным фактором. Тогда как фактически наука, особенно каузальная, начинается с анализа, т.е. с расчленения всего на элементы, затем стараются установить их взаимосвязь.

***

Никто так энергично, как Макс Вебер, не утверждал эту необходимость отбора, которую мы только что рассмотрели. (Здесь под отбором мы понимаем организацию, конструкцию терминов, объединенных отношениями каузальности.) Для удобства изучения возможных разновидностей этого отбора, который предшествует или сопровождает каузальное исследование, необходимо обратиться к «Хозяйству и обществу», социологическому произведению, имеющему одновременно статистический и динамический, систематический и исторический характер.

Вопросы, которые направляют исследование Вебера, являются слишком общими: каково воздействие экономики на право? Религий на экономику? Политических учреждений на экономическую жизнь? Но как раз, - и это главное - не в этой общей форме эти вопросы находят ответ. Нельзя было бы сказать, что влияние политики на экономику абсолютно, но можно задаться вопросом, какое воздействие обычно оказывает харизматическая власть на рациональность экономики.

Термины «причина» и «следствие» были разработаны духом, определены точно, и привлеченные для определения признаки проистекают из концептуальной абстракции, которая расчленяет элементы без постоянного учета реальной взаимосвязи институтов. В каждом случае бюрократическая или харизматическая власть связана со всякой социальной организацией. Более того, встречают харизматическую власть в самых разных цивилизациях, начиная с израильских или исламских пророков до современных демагогов. Различные примеры, объединенные понятием «харизма», таким образом, имеют в качестве общего лишь некоторое число черт, хотя их сходство существует только для наблюдателя, который, находясь на определенной точке истории, переосмысливает прошлое с помощью понятий, которые продиктованы современной ситуацией. (Те же замечания касаются рациональности экономики.)

390

Следовательно, связи, которые объединяют эти абстрактные и общие понятия, ирреальны в определенном смысле, как и сами понятиями они никогда не приводят к необходимости. Протестантизм благоприятствует ведению экономики буржуазного характера, но не детерминирует ее. Капиталистическая экономика благоприятствует рациональности права, но имеется много форм рациональности, и некоторые из них чужды английскому праву. Даже прогнозируемость права, в котором капитализм нуждается, необязательно есть порождение права.

Если концептуальная конструкция ограничивает точность результатов, то зато она расширяет поле, открытое компаративному методу. Ибо именно историк посредством используемых им понятий указывает точки, где будут обозначаться различия и сходства. Египетская или современная бюрократия относятся к одному и тому же роду. С помощью трех идеальных типов: бюрократия, традиционализм, харизма социолог обнаруживает все разновидности политических режимов. Но зато распространение этого компаративного метода, видимо, подрывает точность результатов.

Возражения, которые вызывает метод Вебера, легко вытекают из предыдущих наблюдений. Не связано ли отсутствие необходимости установленных правил с методом? Если бы замкнулись внутри общества, вместо того, чтобы сопоставлять самые разные общества, если бы нуждались в примерах, имеющих идентичную базу, то стали бы каузальные связи более точными? С другой стороны, не следовало бы вместо ретроспективного расчленения, индифферентного к конкретным внутризависимо-стям, отдать предпочтение реальным ансамблям? Ни любые сравнения, ни любые отборы не обладали бы одинаковой значимостью и плодотворностью: вместо того чтобы их подчинять, как это делает Вебер, изменяющемуся интересу социолога, нельзя ли их подчинить структуре социального целого?

Без сомнения, можно выделить две тенденции социологической реконструкции: либо социолог переосмысливает прошлое в соответствии с понятиями, которые выражают вопросы и проблемы настоящего, либо он стремится остаться современником каждого общества. Более того, социолог часто стремится к различению путем методического сравнения реальных совокупностей или типических эволюции. В следующем параграфе мы изучим реальность статистических совокупностей. Дальше мы снова встретимся с понятиями социального целого и законов цивилизаций. Временно нам достаточно указать на две тенденции и настаивать на том, что вначале никакая система понятий не может требовать привилегий. До тех пор пока философия истории не доказала априори или апостериори преимущества той или иной системы, все они правомерны, так как все они выражают некоторые вопросы живых людей и вместе с тем выясняют те или иные аспекты социального

порядка.

К тому же практически системы, претендующие на воспроизводство реальности, являются следствием интересов, которые изменяются вместе с историей. Разделения, совершаемые статистиком, который исследует самоубийства, выражают также интенции экстранаучные. Если Дюркгейм был первым, которому удалось обнаружить влияние граждан-

391

ского состояния на частоту самоубийств, то это потому, что он поставил под сомнение прекращение социальной связи. Тем не менее качество результатов не пострадало. Просто в первую очередь можно полагать, что если социолог сам включается в статистические исследования, то это тем более касается теории, где должны найти место тотальности социальных феноменов.

***

Зависит ли модальность каузальных суждений от данного ответа на предыдущую проблему (объективный или субъективный отбор, ретроспективное расчленение или современный анализ)? Могут ли каузальные связи достичь необходимости? Прежде всего, уточним мотивы, из-за которых правила, которые мы встретим в «Хозяйстве и обществе» полностью адекватны. Вначале они изолируют связи обоих терминов, которые на самом деле никогда не изолированы, следовательно, внешние влияния никогда не игнорируются, даже в формуле отношения. С другой стороны, воздействие одного термина на другой никогда не бывает принудительным, когда речь идет об общем термине, различные примеры рискуют представить довольно много разнообразия для того, чтобы последствия не оставались постоянными. Наконец, так как эти связи соответствуют социальным последовательностям, следствиям решений людей, необходимо рассматривать нечто вроде главной случайности, связанной с нашим незнанием индивидов или со свободой личностей.

Рассмотрим пример, где каузальные связи особенно ясны: нужно уточнить последствия девальвации. Мы неизбежно будем говорить об адекватных, а не необходимых последствиях. Действительно, в зависимости от обстоятельств, от экономического положения страны девальвация имеет различные последствия. Одна девальвация связана с сохранением внутренней покупательной способности денег и не влечет за собой повышения цен (Англия), целью другой является облегчить положение дебиторов и вызвать повышение цен (США). Приведем пример: чем более общий характер носит термин «причина», тем более разнообразными являются представления, тем больше связь причины со следствием отдалена от необходимости. С другой стороны, можно было бы утверждать, что девальвация приводит к возврату экспортных капиталов. Но здесь пока речь идет о тенденции: в зависимости от финансовой политики правительства, от доверия капиталистов, от безопасности, от внешних покровителей репатриация осуществляется более или менее быстро. Скажем опять: сопутствующие условия делают последовательность ненадежной, они создают возможность отклонения или замедления. Наконец, следствия самой большой девальвации не равны росту розничных цен, ритму адаптации к большим и малым ценам. Но и в этом случае существует (не упоминая два других аргумента) фактор ненадежности, присущий самому отношению, ибо адаптация к ценам осуществляется с помощью человеческих условий. Поэтому психологические реакции народов на факт девальвации варьируют в зависимости от воспоминаний об инфляции, от доверия и национальной гордости: паника рискует при-

вести к резкому повышению всех цен, предсказания науки могут быть опровергнуты безумием людей.

Этот пример подсказывает различные средства элиминации ненадежности, которая заменяет необходимость адекватностью. Прежде всего нужно постараться уточнить термины отношения таким образом, чтобы все частные случаи точно отвечали понятию. Но по мере приближения к конкретному начинают исключать общее. В конечном счете исчезла ненадежность, но сразу же исчезает и необходимость, ибо здесь являются свидетелями исторической каузальной последовательности, а не социологической. И мы снова возвращаемся к примеру, который до этого рассмотрели. Действительно, можно показать последствия бельгийской девальвации. В данных обстоятельствах (и к этому моменту относительно стабильных) девальвация снова устанавливает долю прибыли, вызванной общим повышением цен 25%, а в розничной торговле 10% и т.д. Модальность этих суждений скорее является действительностью, чем необходимостью, или, по крайней мере, необходимость связана с такими конкретно определенными данными, что они представлены только один раз. Речь, однако, идет о каузальности, ибо, с одной стороны, обзор антецедентов не выделяет другого феномена, разновидность или внезапное появление которого объясняет наблюдаемые данные; с другой стороны, общие адекватные связи придают реальной последовательности логический характер каузальности.

С этого момента, отказавшись от открытия необходимых и реальных связей, будут искать идеальные, так сказать, фиктивные необходимости. Абстрактные высказывания экономической теории часто скрещивают законами. Закон Тюнена или закон Грехэма являются умышленно ирреальными, их необходимость представляет ценность в нормальных условиях, «впрочем, все вещи равны». Что касается сомнения, свойственного человеческим импульсам, то оно сводится к минимуму, когда социолог рассматривает типические поведения, которые интересуются только универсальными тенденциями (как, например, желание иметь самое большое возможное богатство).

Другими словами, адекватность ведет либо к необходимости ирреальных фиктивных связей, либо к реальности исторической последовательности. Впрочем, три типа высказываний выделяются только различиями степени.

***