Часть 1.

Хесле В.

Философия и экология. 1991.

Институт философии Российской академии

Решение выступить с лекциями по философии экологического кризиса в Москве 1990 года может показаться ошибочным, и притом по разным причинам. Прежде всего, сама тема представляется проблематичной. Никто сегодня уже не отрицает того, что экологический кризис является важнейшей политической проблемой, но при чем здесь философия? Она не дает прогнозов о большей или меньшей вероятности наступления климатических катастроф, и, точно таким же образом, вряд ли именно ей будут задавать вопросы об экологической приемлемости отдельных технологий. Итак, проблему экологического кризиса должны совместными усилиями решать самые разные науки, к примеру биология, география, химия, инженерные науки, социология и политология, поскольку им всем это по праву вменяется в обязанность. Но зачем же обращаться к философии? Не лучше бы ей, не вторгаясь в сферу компетенции наук специальных, сосредоточиться на своих традиционных дисциплинах, в число которых философия экологического кризиса никогда не входила? Но даже если бы подобная дисциплина и была теоретически осмысленной. то почему, во-вторых, эти предварительные размышления, никоим образом не исчерпывающие, а лишь слегка затрагивающие данную тему в первом приближении,-почему они должны излагаться именно в Москве, и притом весной 1990 года? Неужели слушающие меня дамы и господа, которые оказались в центре великого кризиса, не ждут от западного философа, в первую очередь, всемирно-исторических наблюдений о революционном 1989 годе, самом, конечно же, значительном годе послевоенной истории? Причиной этого явились не только преобразования на востоке Центральной Европы, но и совершенный кризис марксизма - могущественнейшей философии системы легитимации современности.

Относительно этого вопроса я заранее уверяю вас в том, что в последующем философско-исторические размышления о 1989 годе сыграют известную роль. Хотя мы не знаем, как события будут развиваться в дальнейшем, более того, мы не знаем, ожидает ли нас впереди добро или зло, поскольку и то и другое, особенно последнее, остается вполне возможным, тем не менее уже сегодня можно сказать, что 1989 год круто повернул течение не только европейской, но и мировой истории. Мы сможем лучше понять амбивалентность возможного развития; если сумеем соотнести его с обширнейшими философско-историческими перспективами. далеко превосходящими непосредственные задачи ближайших лет (к примеру такие, как решение германского вопроса, или, что является еще более важным, государственно-правовая перестройка в Советском Союзе). Однако подобное соотнесение представляется совершенно невозможным вне осмысления экологического кризиса. После осенних событий 1989 года уже недопустимо обходить вниманием экологический кризис, и даже новое распределение власти в Европе выглядит в сравнении с ним делом третьестепенной важности. Роковые экологические катастрофы неотвратимо грозят нам уже в недалеком будущем - несмотря на общие усилия отдалить этот срок, несмотря на все успокоительные и примирительные стратегии. Подобные убеждения прочно укрепились в сознании большинства людей, образуя темную первооснову жизненного самочувствия самого молодого поколения развитых государств. Распространение этих чувств действует отталкивающе, оно порождает безропотную апатию или, что еще хуже, необузданный гедонизм толпы и болезненный цинизм интеллектуалов, которые, примирившись с неотвратимым, ограничат свои желания тем, чтобы потягивать последние капли из кубка мира, прежде чем тот разобьется вдребезги. С другой стороны, экологическая опасность не должна служить оправданием бездействия, и, тем самым, дальнейшей безумной, стадной гонки к краю бездны. Сказанное относится к любому предмету, и прежде всего, к философии, которая не терпит умолчаний. В самом деле, философия занимается поисками истины, а не той или другой правильностью (Richtigkeit) - истиной, касающейся всего бытия, в целокупности которого человеку - единственному из известных нам природных существ, способному прислушиваться к голосу нравственного закона, - принадлежит уникальное место.

К судьбе человека философия не вправе оставаться равнодушной, Между прочим, ни один из великих философов (особенно из тех, кто далеко продвинулся в метафизике, теории высших принципов-я имею в виду Платона, Аристотеля, Лонгина, Николая Кузанского и Фихте) не отмахивался от раздававшихся в его эпоху криков о помощи. Но теперь, когда на карту поставлена не одна лишь судьба какого-либо отдельного народа, но судьба всего человечества и большей части живой природы, теперь оставаться безразличным - значит изменять делу философии. Достоинство человека выражается в том, что он несет в себе нечто трансцендирующее. Вот почему возможная гибель человечества касается вовсе не только человека. Коллективное родовое самоубийство, за которое человек несет ответственность, обернется не одной лишь природной катастрофой, но и таким кощунством по отношению к абсолюту, в сравнении с которым все случившееся до сих пор (в том числе и немало поистине ужасных деяний) отступит на второй план. Тогда философия - это попытка конечных существ постигнуть нечто абсолютное-возможно, разделит судьбу, уготованную всем смертным. (Будущее останется сокрытым и от философии, не располагающей знанием о грядущих событиях.) Тем не менее сама возможность такого кощунства заставляет нас по-новому взглянуть и на сущность человека, и на сущность абсолюта, себя человеку доверившего. Короче говоря, вероятный конец света не может не повлиять на антропологию и метафизику. Хотя возможность эта абстрактно заложена в отрицании непосредственного единства человека с природой, которое и отличает первого от последней, все-таки реальной опасностью апокалипсис стал лишь в XX веке. Итак, философия экологического кризиса должна определить место этой опасности в пределах философии истории человеческой культуры. Почему человек может угрожать своей планете так, как мы то наблюдаем сегодня? И сохраняет ли при сложившейся ситуации идея прогресса хоть малейший смысл? Решающую роль здесь, по-видимому, играет господство экономики и техники, постоянно набирающее силу начиная с Х!Х столетия. Очевидно, что без философии техники и хозяйства мы не сможем понять сущность экологического кризиса. Впрочем, гораздо труднее осознать то обстоятельство, что триумфальный путь хозяйственно-технического мышления отмечен определенными гуманитарно-историческими вехами, определенной метафизической программой нового времени. Признание данного факта является непреходящей заслугой Хайдеггера, начиная с которого философия истории философии и науки образуют необходимую составную часть философии экологического кризиса. Однако же эта дисциплина не вправе ограничиваться лишь констатацией метафизического измерения опасности и ее генезиса. В самом деле, теоретизирующее самоограничение было бы настоящим бедствием в том случае, если философия действительно несет долю ответственности за начавшийся процесс развития. Представим себе, что мы оказались посреди замерзшего озера. Лед трещит у нас под ногами, так что опасность очевидна. Но только знать о ней-недостаточно; от гибели надо искать спасение. И мы надеемся на то, что с помощью света философии сможем заметить спасательный берег, скрытый от нашего взора густым туманом. Более того, философия поможет нам избрать верный путь, и мы будем продолжать двигаться вперед, так как путь назад гораздо длинней чем путь вперед. В философии экологического кризиса, наряду с теоретической частью, следует различать также и практическую. Непреходящая заслуга такого расширения (с выходом за пределы философии Хайдеггера) принадлежит X. Йонасу*, по праву занявшему место среди великих философов (3) Особенно важным представляется то, что в своей практической философии экологического кризиса X. Йонас рассматривает не только этические, но и политико-философские вопросы: ведь экологические проблемы не решаются с помощью одних лишь максим индивидуальной этики, и следствия для политической философии здесь неизбежны. В работах Йонаса, разумеется, еще отсутствуют подходы к экологически приемлемому переустройству экономики, развитые только в 1980-е годы. Размышления эти имеют особое значение,

ибо сущность нашей эпохи определяется экономикой. Заблуждается тот, кто полагает, будто бы с экологическим кризисом можно справиться с помощью одних лишь экономических мер. Экологический кризис обусловлен “стрелками”, направлявшими движение к конкретным ценностям и категориям, без корректировки которых нам так и не удастся приступить к радикальным изменениям. При переориентации категорий, как предполагают, понятие природы должно стать центральным, так что само отношение человека к природе будет пониматься иначе, нежели то делалось в большинстве философских и научных теорий нового времени. Требуя перевести “стрелки”, мы подвергаемся опасности стать интеллектуальными консерваторами, поскольку отказываемся от главных, неотьемлемых интеллектуальных достижений современности. Нельзя отрицать что некоторые из экологически ориентированных мыслителей, и прежде всего Хайдеггер, не устояли перед подобной опасностью. (Тем радикальней будет регрессия, чем дальше в прошлом ищут пропущенную “стрелку”. Иной раз ее находят где-то перед Декартом, иной раз- у древних греков, а иногда-у ветхозаветных пророков, с их представлениями о Боге.) Впрочем, эти попытки не влияют на конечный вывод: без изменения направления нынешнее развитие продолжаться не может.

* Йонас Ханс (род. 1903 г.), немецкий (ныне американский) философ, ученик Э Гуссерля и М. Хайдеггера (здесь и далее звездочками отмечены примечания переводчика).

Мне кажется, что одной из основных потребностей нашего времени является потребность в философии природы, которая смогла бы сочетать автономию разума с самодовлеющим достоинством природы. Из сказанного становится ясным, что созданию философии экологического кризиса должны способствовать самые различные; если не все философские дисциплины, а именно: метафизика, философия природы, антропология, философия истории, этика, философия хозяйства, политическая философия, философия истории философии. Подобное требование, пожалуй, покажется преувеличенным; впрочем, действительно, нет никаких сомнений в том, что этот вынужденно многоаспектный подход к решению проблемы сильно затрудняет дело. Именно здесь, видимо, и следует искать одну из причин игнорирования данной дисциплины. Однако же именно оно, помимо прочего, делает возможными новые открытия; особенно же заманчивым и многообещающим представляется то, что при решении проблем экологического кризиса стыкуются самые разные дисциплины. философия рассматривает не одну лишь совокупность бытия, но и совокупность знания, так что при решении проблем, которые требуют к себе многостороннего подхода, можно надеяться на возрождение идеи единства знания. Раздробление знания привело к упадку философии и нынешнему экологическому кризису, тогда как понимание того, что лишь цельное образование, дающее одинаково глубокие знания в науках естественных и гуманитарных и тем самым способствующее появлению людей, которые внесут свой вклад в дело преодоления кризиса, косвенно пойдет на пользу и философии. Более того, философия поможет отдельным наукам теоретически понять причины экологического кризиса, с тем чтобы успешнее бороться с ним на практике. Философия также поможет наведению мостов между самостоятельными дисциплинами, ибо от нее не скрыто ни место каждой науки в общей системе знания, ни историческая роль их современных форм в развитии мышления. Философия, указав границы наукам, сможет по-новому поставить некоторые вопросы так, чтобы мы могли получить на них требуемый ответ. Экология же, в буквальном смысле этого слова, есть наука о доме. Среди различных материальных домов, где живет человек, экология выбрала себе величайший: нашу планету, представляющую из себя ныне нераздельное единство природных и духовных элементов. Если же говорить об идеальных домах человечества, то среди них обширнейшим следует считать совокупность бытия, которая и является предметом философии, поэтому угроза существованию нашего земного дома связана и с разрушением дома идеального. Итак, только восстановление идеального здания, т. е. возвращение на метафизическую родину, поможет нам, людям технической цивилизации, жить долго в нашем планетарном доме, какой бы необходимой и предпочтительной при всем том ни казалась в ближайшем будущем экотехнократическая работа над отдельными деталями, чем, без сомнения, должны заниматься конкретные науки.

Лекция первая Экология как новая парадигма политики

В последние месяцы, находясь в вашей стране, я начал как-то совершенно по-особому ощущать процесс смены мо рально-политических парадигм. В самом деле, те убеждения, которые в течение десятилетий считались, по крайней мере официально, истинными, теперь уже потеряли прежнюю однозначность. Поскольку же речь идет об убежцениях, занимающих в системе знания не подчиненное, а первостепенное место, то их расшатывание может повлечь за собой крах ряда мыслительных конструкций. Но если во времена научных революций последствия, как правило, сказываются лишь в теории, то смена политических парадигм влечет за собой крах реальных институтов. С одной стороны, этот крах является событием замечательным и освобождающим. Бывшие узники видят небо, открывающееся их взору сквозь проломы разрушенных стен; если раньше на действительность взирали сквозь узкое тюремное окошко, то теперь перед взглядом открывается широкая, свободная перспектива. Вещи, прежде внушающие ужас из-за того, что казались неопределенно-схематичными, ныне можно рассмотреть более точно. Люди получают знания о таких сторонах действительности, о которых ранее они даже не подозревали. Такое состояние общества чем-то напоминает весну, когда пробивающаяся из-под та- ющего снега новая жизнь разрывает ледяные оковы зимы. Однако же, в определенном отношении, состояние это на поминает нам детство, когда мир кажется свежим и целоII

мудренным. Впрочем, сегодня вы отдаете себе отчет в собственных преимуществах, а не любуетесь прошлым, углубляясь в воспоминания. Человек, избавившийся от интеллектуального ига, убегает из здания прежних мыслительных конструкций, полностью осознавая величие этого события, чем-то напоминающего духовное воскрешение. Если же подобный процесс охватывает собой целую культуру, а не происходит в голове одного человека, то он делается еще более захватывающим: ведь в таком случае переживание нового открытия соединяется с переживанием общности. С другой стороны, интерсубъективное измерение подобного явления открывает нам и кое-какие специфические опасности. Но даже и без этого при трезвом рассмотрении ясно, что в данном процессе обнаруживаются не одни лишь позитивные стороны (даже если, повинуясь естественному чувству воодушевления свободой, об опасностях забывают). Между прочим, крах мыслительного сооружения духовно уничтожит или; как минимум, повредит тем людям, которые не успеют вовремя спастись бегством. Кое-кто из выживших, но не избавившихся от прежних привычек попытается найти себе приют в развалинах старого дома. А те, кто сможет выбраться из развалин, вынуждены подыскивать себе пристанище в другом месте. Правда, какое-то время можно еще будет провести под открытым небом. Но поскольку встреча с новой действительностью способствует существенному приращению знаний, вскоре все-таки придется столкнуться с проблемой их упорядочения, построения своеобразного духовного хранилища, где бы они могли спокойно накапливаться. Короче говоря, рост коммуникативной потребности увеличивает необходимость в создании новой, общеобязательной категориальной системы. Разумеется, в старом здании коммуникация часто принимала смехотворные формы. Люди, на словах соглашаясь с определенными принципами, вынуждены были участвовать в коммуникативных ритуалах, которым, 12

кстати сказать, трудно отказать в “таинственности”. Тем не менее любой из участников в душе уже давно распрощался с этими принципами, да и все прочие, как ему то было достоверно известно, их про себя отвергали. Однако же при проведении ритуалов люди продолжали торжественно убеждать друг друга в истинности этих принципов, несмотря на то что все прекрасно знали: король-то голый. Но об этом никто даже и заикнуться не смел. В задачу моих лекций не входит исследование феноменологии форм коммуникации в разрушающемся доме, что мне, иностранцу, вообще говоря, было бы делать не вполне прилично. (Но, во всяком случае, уверяю вас, подобные ритуалы распространены и на Западе.) Меня здесь интересует вот что: несмотря на анахронизм этих праздничных, торжественных шествий, все-таки имело место всеобщее согласие если не касательно истинности определенных принципов, то, по крайней мере, целесообразности обращения к ним. А оно, основополагающее согласие, способствовало коммуникации. По разрушении старого здания прежнее согласие исчезает, так что новый консенсус будет обретен только после возведения нового дома. Промежуток времени между крушением старого здания и постройкой нового для философа представляет особый интерес, следовательно, присущая данному периоду духовная привлекательность может уравновесить связанные с этим периодом опасности. Подобное состояние) кстати сказать, весьма благоприятствует развитию философии, занимающейся исследованием самих принципов нашего знания. В эпоху, когда такие принципы подвергаются сомнению, у философии, образно говоря, вырастают новые крылья, так что я искренне и с достаточными на то основаниями надеюсь, что ваша страна, где ныне царит отрадное духовное оживление, внесет немалый вклад в развитие мировой философии. Впрочем, в подобное сумеречное время, когда старая легитимационная система разрушается, а новая только еще

13

складывается, заметны и немалые социально-политические опасности, которые, в частности, консерваторами восмаются особенно остро. Этим объясняется, по-видимому парадоксальное поведение злейших врагов болыпевизма на Западе, опасающихся порой излишне торопливого осуществления тех реформ, на которых они сами неизменно настаивали. А пока основной консенсус остается еще не найденным или уже отсутствует, что чрезвычайно затрудняет любые совместные действия, резко нарастают не только центробежные силы, но и силы, рассчитывающие защитить принцип единения только лишь при помощи грубой силы. Однако консенсус и насилие являются обратно пропорциональными факторами общественной стабильности: чем больше согласия, тем меньше насилия- и наоборот. Когда консенсус выработать не удается, тогда смена парадигм приводит к насилию, т. е. к революции, а порой и к контрреволюции. Ознакомившись с этим кратким описанием нынешнего неустойчивого духовного положения в вашей стране, ктонибудь, пожалуй, захочет возразить: скажут, что в действительности сложившаяся ситуация вовсе не выглядит столь драматичной. Строить новый дом на месте разрушенного старого нет никакой нужды, ведь он уже стоит, готовый к переезду, нужно только перебраться к нему поближе, чтобы найти себе там новую родину. Подобные убеждения нашли свое выражение, в частности, на выборах в ГДР. Мне же представляется, что полное духовное присоединение к Западу будет иметь смысл вовсе не для всех стран, теперь уже можно сказать, бывшего Варшавского договора, и это объясняется не одними лишь практическими соображениями. Государства, ставшие во время второй мировой войны или по ее окончании жертвами сталинского империализма, конечно же, против воли собственных народов, возможно, без особого ущерба национальному ценностному самочувствию спишут со счета последние 40-50 лет как поте14

рянное время, обвинив в этой потере Советский Союз, хотяименно происходящей в СССР перестройке они обязаны обретением свободы. Однако же у Советского Союза, как мне кажется, такая возможность отсутствует. Большевизм в вашей стране господствовал слишком долго (из людей, родившихся до Октябрьской революции, ныне остались в живых немногие), так что это господство наиболее тесно связано именно с Советским Союзом (который, кстати сказать, навязал большевизм другим народам). Несмотря на то что в вашей стране победили силы, искренне желающие сделать Советский Союз похожим на государства Запада, я все-таки опасаюсь трех моментов. Прежде всего, вашей национальной гордости будет нанесено тяжелое оскорбление, а тяжелые последствия этого процесса всем давно известны. Национализм, то есть возведение в абсолют законных интересов своей нации в ущерб законным интересам других наций, конечно же, морально предосудителен и политически опасен. И однако бесспорно: лишь патриотизм (от которого не освободится и будущее универсальное государство) сможет дать толчок к коллективному трансцендированию частных интересов, без чего невозможно справиться с серьезными опасностями современного мира. Миру не нужны плаксивые, подавленные, подверженные мазохизму нации, а когда в таком тяжелейшем психологическом состоянии пребывают ведущие силы великой державы, то политика последней становится совершенно непредсказуемой и будет чрезвычайно рискованной. Кроме того, урон, наносимый национальной чести, грозит обернуться шовинизмом, так что уже случившиеся в нынешнем столетии эксцессы могут повториться. Во-вторых, меня волнует, каким западным образцам собираются подражать. Возможно, вам приходилось видеть одну пошлую карикатуру, из числа тех, которые имели хождение в ФРГ: лукаво улыбающийся муж. встречаясь с женой в гостиной, предлагает супруге: “Пойдем в магазин” Та, взирая на него с изумлением, спрашивает: “Зачем же? У нас и так есть все необходимое”. На что муж отвечает “А мы посмотрим на тех, из ГДР”. Это, увы, не лишено оснований: ведь иные из граждан стран восточного блока тяготеют к Западу только потому, что желают, и по возможности скорее, приобщиться к принятым на Западе стандартам потребления. Потребность же в духовной свободе, как правило, появляется позднее. И хотя такое желание вполне понятно, следует опасаться, что в жертву ему могут быть принесены и все прочие ценности. Более того, бесспорна вот какая опасность: большая часть граждан восточного блока, подобно представителям элиты третьего мира, перенимая на Западе по преимуществу главным образом лишь пороки, превращаются в отвратительную карикатуру на заурядного жителя Западной Европы, вырабатывающего у себя такие потребности, которые в их странах попросту не могут быть удовлетворены. Опасность не только в том, что утрата собственного достоинства (а она неотвратима в том случае, когда человек поставлен в зависимость от своих неудовлетворяемых потребностей) представляет собой страшное нравственное зло. Впрочем, еще более опасной-теперь я обращаюсь к третьему, решающему положению из тех, что служили пролегоменами к моим лекциям-будет универсализация принятых на Западе жизненных стандартов, что, очевидно, приведет Землю к экологической катастрофе. (Отсюда, кстати говоря, выводится простое и все-таки поразительное заключение: если держаться категорического императива, то жизненный стандарт на Западе нельзя считать моральным, о чем я еще буду говорить подробнее.) Катастрофа, к которой мы медленно приближаемся, давно бы уже наступила, если бы все жители планеты потребляли бы столько же энергии, сколько жители развитых стран Запада,

16

если бы повсюду накапливалось такое же количество мусора, а в атмосферу выбрасывалось столько же вредных веществ. Вряд ли кто ныне решится спорить с тем, что западные индустриальные общества таким образом развиваться далее уже не могут-ведь иначе мы провалимся в бездну. Если прочитать “Пределы роста”, “Всемирный 2000 год”, сообщения комиссии Брундтланд, ежегодник института “Ворлдвотч”, то становится понятным, что терпению Земли приходит конец.(2) Несмотря на все присущие подобным исследованиям недостатки (а они неизбежны, поскольку исследуются сложные взаимосвязи мирового климата с продовольственной ситуацией и загрязнением окружающей среды), мы совершим серьезную ошибку, если поставим под сомнение основной тезис данных изысканий, а именно: демографические процессы, разогревание атмосферы, накопление в воде ядохимикатов, эрозия почвы, утончение озонового слоя, сокращение запасов продовольствия, гибель многих видов животных в конце концов, создают такую ситуацию, при которой движутся к экологическим катастрофам. Подобные катастрофы, вероятно, вызовут борьбу за перераспределение жизненных благ, так что применение в будущем ядерного оружия выглядит вполне реальным, особенно если учесть трудности предотвращения его поставок странам третьего мира. В лучшею случае мы можем только поспорить о сроках наступления грядущей катастрофы. Однако же представители как старо го, так и молодого поколения иной раз еще надеются на то, что-де именно их беда и не настигнет, следовательно, нет и необходимости предпринимать какие-либо защитные действия. Но оставаться в циничной праздности им долго не удастся, поэтому экологическая проблема в скором будущем неизбежно приобретет первостепенное политическое значение. Таким образом, парадигма, являющаяся для современной культуры фундаментальной, потерпит крах, в

силу чего странам с плановой экономикой нет никакого смысла безоглядно перенимать западную социальную систему. Прятаться в западном доме-значит в скором времени пережить новое землетрясение, еще более страшное, нежели землетрясение 1989 года. Как мне кажется, смена парадигм на востоке Центральной Европы все-таки не была еще достаточно радикальной и вот почему: каким бы замечательным нам ни представлялось завершение “холодной войны”, какие бы планы сотрудничества между сверхдержавами (без участия которых, кстати говоря, не может быть решена ни одна глобальная проблема) ни открывались вследствие достигнутого ныне консенсуса, однако же мы не должны заблуждаться насчет того, будто бы история достигла наконец финиша. Вы еще услышите об этом мнении, высказанном неким Фукуямой, служащим госдепартамента США. Во всяком случае, мнения Фукуямы, полагающего, будто бы со сближением сверхдержав и победой западной демократии преодолевается противоположность систем и тем самым история завершается, в прошлом году подробно обсуждалось в США и Западной Европе. К подобным утверждениям поначалу можно было отнестись с симпатией, представив себе тот вздох облегчения, который пронесся по госдепартаменту после окончания “холодной войны”. Но если подумать о совершенно новых задачах, о радикальных изменениях в категориальной системе ценностей, которые нужно осуществить уже в ближайшее десятилетие, то теория Фукуямы превращается в какой-то пошлый призрак. Если признать справедливость высказывания Гегеля о том, что счастливыми оказываются лишь неисторические эпохи, то можно смело предсказать, что XXI век наверняка ие будет представлять собой эпоху неисторической скуки, гак как именно тогда и произойдет смена парадигм, в сравнении с которой изменения 1989 года, как я уже говорил, покажутся недостаточно радикальными. Как понять сказанное? Столкновение Восток-Запад, как и любой другой конфликт, стало возможным лишь из-за существования некоего общего основания, так как спорить можно только тогда, когда присутствует общий повод для спора. В качестве подобного основания принимался принцип экономический, которому отдавалось предпочтение перед остальными подсистемами человеческого общества. В самом деле, и на Западе, и на Востоке преследовали одну общую цель, а именно: благодаря техническому развитию удовлетворить по-возможности максимальное число экономических потребностей большинства граждан собственной страны. Спорили лишь о способах. Изменения в Восточной Европе убедили и в том, что с помощью социального рыночного хозяйства, если оно развивается, по крайней мере, по определенным законам, поставленная цель достигается скорее, нежели при плановой экономике. Но если в XXI веке нам грозит экологический кризис, то не станет ли важным-в сравнении с достигнутыми соглашениями о путях развития-такой вопрос: “А имеет ли в действительности эта общая цель хоть какой-нибудь смысл?” Мнение о том, что хозяйство является доминирующей подсистемой, центральной сферой культуры нашего века, кажется настолько очевидным, что весьма трудно осознать следующее: в истории так думали отнюдь не всегда. С особым же трудом подобное понимание достигается в стране, где, несмотря на признание происходящих в экономике исторических изменений, базисный характер экономики считали истинным, вневременным и распространяющимся на все эпохи. Впрочем, в этом учении хорошо уяснена сущность XIX и XX столетий. Прошлой осенью в ФРГ успехом пользовалась шутка следующего содержания: крах социализма

19

только подтвердил истинность марксизма, ибо экономически неэффективная система не может рассчитывать на оправдание. Тем не менее, скажем, в античности отношение экономики и политики совершенно отличалось от сегодняшнего. Политические решения в-античном полисе затрагивали хозяйство, финансы и социальную политику крайне незначительно, тогда как современные капиталистические и социалистические государства прежде всего занимаются решением именно указанных вопросов. Впрочем, я не могу согласиться с Марксом (пусть он, извините за банальное высказывание, все-таки был великим философом) , считавшим, будто бы смещение центра тяжести в социальных подсистемах обусловливается, помимо прочего; изменениями экономической системы. Греческая экономика по преимуществу строилась на добывании средств к существованию, так что античное государство гораздо менее отвечало за своих граждан в экономической сфере, нежели государство современное. Но если экономика не образует с необходимостью центр всякой культуры, а стала таковым лишь с какого-то времени и, конечно же, скоро им быть перестанет,-то какая другая область станет центральной? И какие иные центральные области существовали в истории? Отвечая на поставленные вопросы, я хотел бы обратиться к учению Карла Шмитта. Даже если его понимание политики в качестве отношения “друг-враг”, и следует отвергнуть (ибо оно не достаточно полно определяет политику, поскольку снимает нормативный вопрос о морально-справедливой политике), мы все-таки обязаны признать: отношение “друг-враг”, вплоть до его военного обострения, выражает существенные аспекты политики. Мы, собственно говоря, поймем кое-что в природе той или иной культуры только в том случае, если узнаем, во имя чего люди, к этой культуре принадлежащие, рискуя собственной жизнью, с готовностью убивают друг друга, при

20

всем том считая взаимное смертоубийство совершенно оправданным с нравственной точки зрения. Анализ же природы войн, происходивших в новое время, свидетельствует о примечательной перемене, что помогает мне аргументировать тезис о смене парадигм в политической истории Европы. Я ограничусь здесь лишь историей нового времени, так как государство, в определенном смысле, возникает лишь в конце средневековья. Во всяком случае, “политическое” как автономная, суверенная категория возникае^ лишь тогда, когда христианство перестает быть всеохватывающей системой легитимации европейской культуры. Государству удалось избавиться от опеки церкви только после раскола в самом христианстве. Впрочем, связь между христианством и государством нового времени продолжает сохраняться постольку, поскольку последнее считает лишь одно христианство способным гарантировать моральную однородность, без которого, как то считает государство, оно существовать не сможет. Даже в эпоху Просвещения, 1 сущности до XIX века, люди были убеждены в том, что только исповедание христианской веры гарантирует права гражданина того или иного государства (вспомним, например, проблемы с эмансипацией евреев). Даже такой мыслитель, как Гегель, был убежден в том, что люди без религии не могут быть гражданами государства (с веротерпимом Локке мы говорить не будем) Однако же 1 начале нового времени исповедание христианства как такового не решало проблему, поскольку государство было заинтересовано еще и в конфессиональной однородности “Чья власть-того и вера”-вот он, основной принцип государственного права в XVI веке. Грандиозные войны, разра зившиеся в Европе в XVI и XVII столетиях (в том числе 1 самая отвратительная из войн-гражданская), в той или иной мере находились в связи с религией. Кульминационным пунктом здесь следует считать Тридцатилетнюю

войну-подлинную катастрофу для всей Европы, деполитизацию религии, по крайней мере конфессиональной, следует считать одним из итогов этой войны, опустошившей Европу. В результате упомянутой военной катастрофы (человек, по-видимости, учится только на катастрофах) понемногу осознали: конфессиональная однородность, во всяком случае, в отношениях между государствами, а порой и внутри одной страны, не является столь уж необходимой. Когда в конце Тридцатилетней войны союз друг с другом заключили католическая Франция и протестантская Швеция, с тем чтобы, следуя общим интересам, нанести урон Священной Римской империи германской нации, те перед нами наглядный пример нового государственного мышления, Таким образом, государственная выгода освободилась от религиозной опеки. В результате смены политической парадигмы, и в этом мы должны отдавать себе совершенно ясный отчет, изменились оси соотношения “друзья-враги”. После того как завершился трудно поддающийся оценке переходный период, т. е. самое позднее в XIX веке, новой парадигмой европейской политики становится нация. Нация занимает место конфессии как во внутриполитических, так и во внешнеполитических отношениях, поэтому целью внутренней политики становится не конфессиональная, а национальная однородность, хотя национальные и религиозные различия могут оказывать друг на друга влияние. Войны теперь ведутся, прежде всего, как национальные войны. Эта специфическая характеристика современных войн оказывает на нас очень сильное влияние, и нам трудно себе даже представить, что, к примеру, средневековые войны национальными не являлись. При Танненберге сражались не немцы с поляками, а немцы с поляками, с одной стороны, и немцы с поляками-с другой, поскольку все определялось феодальной зависимостью, но не национальной принадлежностью. Национальная парадигма, по сравнению с парадигмой религиозной, казалось бы, является более прогрессивной, так как при смене парадигмы политика и государство освобождаются от опеки религии, а религия начинает меньше зависеть от политики. Несмотря на то что в политике подчеркиваются национальные моменты, присущие любой религии, совершенно ясно: нация по необходимости оказывается категорией антиуниверсалистской, тогда как все мировые религии, по своей сути, остаются более склонными к универсализму, Вот почему упомянутая смена парадигм в данном случае представляет собой регресс. Я думаю. Карл Шмитт был совершенно прав, когда в своей знаменитой книге “Эпоха нейтрализаций и деполитизаций” говорил о том, что в истории положение cuius regio, eius religio u cuius regio уступают место тезису cuius regio, eius oeconomia (стр. 87). Хотя это выдающееся сочинение, без всякого сомнения принадлежащее перу крупнейшего политического философа, вышло в свет еще в 20-е гг. XX столетия, в нем как-то по особенному предвосхищена сущность послевоенной истории. В самом деле, “холодная война” велась не между отдельными нациями, но между блоками союзных государств, главные силы которых, что характерно, уже не совпадали с силами национального государства, поскольку для государственной власти внутри страны решающим было установление там определенной экономической системы. Такой системе в жертву приносилось даже национальное единство; вспомните хотя бы пример с Германией или Кореей. Экономика точно так же отрицает нацию, как эта последняя вытеснила религию. Пожалуй, ничто не оттеняет сущность нашего времени с такой резкостью, как проведение праздника Рождества Христова- Праздник, знаменующий появление на свет основателя аскетической, по крайней мере вначал религии, выродился в чисто 'жономическое событие, невероятно стимулирующее потребительскую лихорадку в конце года.

Впрочем, очевидно и то, что в современном мире национальная ограниченность политики еще до конца не преодолена. Глобальной экономической политики пока не существует, хотя в наличии и мировая экономика, и худо-бедно координируемые национальные экономические политики. Но, во всяком случае, в национальной политике экономика играет все более важную роль, особенно с того времени, когда либеральное правовое государство перерастает в социальное государство услуг. Подобная метаморфоза затронула не одни лишь социалистические государства, поскольку с конца Х!Х столетия она определяла развитие стран с рыночной экономикой. Тот, кто не поймет это превращение - поистине поворотный пункт новейшей истории - тот не постигнет сущности ни внутренней, ни внешней политики в ХХ в.

Современные государства придерживается невиданной в истории эксплуататорской внешней политики - для того, чтобы удовлетворить экономические потребности своих граждан и тем самым сохранить социальный мир. Венский философ Ханс-Дитер Кляйн в одном из самых глубоких исследований современной ситуации говорит о глубинном "национал-социалистическом" укладе современной мировой политики. Кляйн соединяет оба термина правомерно, поскольку характерными чертами государства в ХХ в. следует считать принцип социальной государственности и национальный принцип. Разумеется, в данном сочетании пугает сходство с немецким национал-социализмом, т. е. как бы заключенный в нее намек на то, что национал-социализм будто бы не есть аномальное отклонение безумного XX века, а самое последовательное и притом самое безудержное проявление его ужасной сущности (само собой разумеется, беспрецедентность преступлений немецкого национал-социализма, совершенных в результате забвения норм правового государства, здесь не отрицается), Итак, если потребности жителей национального социального государства начинают стихийно возрастать, тогда государство должно попытаться удовлетворить данные потребности: сделать же оно это может только там, где столкнется с наименьшим сопротивлением. А таковы, в сущности, два типа объектов: с одной стороны-природа, с другой стороны - нации, еще не выработавшие принцип социального правового государства, живущие, например, при полуфеодализме, одним словом, народы “третьего мира”. В итоге, эксплуатацию попытались прикрыть каким-то мнимым правом. Природа же в философии права нового времени всегда оставалась бесправной, вот почему о грядущих поколениях по аналогии с природой говорили: раз они еще не существуют, то и правами обладать не могут. Ограбление стран “третьего мира” оправдывается тем, что его граждане до сих пор-де не признали принципов современного правового государства. И это, к сожалению, бесспорно так. Но тот, кто выводит отсюда право на эксплуагацяю не замечает, что тем самым переносит внутреннее противоречие.: стран "третьего мира" (формально на бумаге конституций, быть правовыми государствами, а в действительности функционировать по неправовым принципам), хотя и в несколько измененной форме на развитие страны. Ибо основное противоречие последних состоит в том, что они осуществили во внутренней жизни определенные моральные принципы, которые в международных отношениях попирают.

Каждый морально чуткий гражданин “первого мира) должен страдать от упомянутого основополагающего про гиворечия, даже если его страдание не всегда объективи руется в осмысленной форме'3. Впрочем, для меня несрав ненно более важными представляются те реальные неразрывно связанные друг с другом роковые последствия которые рано или поздно возникнут из-за этого противоречия. Национал-социалистический глубинный уклад нашей современной политики, находящейся в плену у экономической парадигмы, без всякого сомнения, приводит “голубую планету” к экологической катастрофе, причем страны “третьего мира” будут находиться в самом плачевном положении. Экологический кризис заставит отказаться от прежней парадигмы. Кстати сказать, директор института Европейской экологической политики Эрнст Ульрих фон Вайцзеккер в своей замечательной книге “Политика на Земле”. Реальная экологическая политика в век защиты окружающей среды”' * (Дармштадт. 1989) рассматривает следующее положение: мы живем накануне новой парадигмы, так что экономическая парадигма вскоре должна уступить место экологической. Несмотря на несколько схематичное у автора подразделение новоевропейской истории-а именно на век религии, век княжеских дворов, век нации, век экономики,-нельзя с ним не согласиться относительно того, что XXI век станет веком (защиты) окружающей среды. Итак, правильной будет политика, которая сможет сохранить природные основы нашего жизненного мира в самом широком объеме, но отнюдь не та, которая способствует максимальному количественному экономическому росту (поощряя удовлетворение любых, даже самых абсурдных, потребностей), и не та, которая добивается культурного и языкового единства нации в ущерб прочим, и, наконец, но та политика, которая стремится к насильственному достижению конфессиональной или религиозной однородности. Точнее охарактеризовать легитимную политику века защиты окружающей среды я попытаюсь в одной из последующих лекций. Теперь же. мне хотелось бы ограничиться наблюдением за теми следствиями, которые, как правило, возникают при смене парадигм. Говоря о Тридцатилетней войне, я уже останавливался на таком вот чрезвычайно важном последствии-смена политических парадигм образует новые виды формации “друзья-враги”. Поскольку же при изменившихся отношениях существенным считается нечто новое, то враг, преследовавший противоположные интересы в категориях прежней парадигмы, теперь может превратиться в друга; ведь исходя из нового центра его интересы оказываются такими же, как и у нас. В результате смены парадигм возникают новые приоритеты; на наших ценностях и интересах ставятся совсем иные акценты, так что с неизбежностью возникают новые коалиции. Короче говоря, друзья и враги меняются местами с изменением соотношения сходства и различия. Впрочем, сдвиги в отношениях “друг-враг” не всегда зависят от смены парадигм; будучи вызваны тактическими соображениями, отношения эти иногда длятся совсем недолго. К примеру, при появлении общего врага старые конфликты разгораются еще сильнее. (Классический образец-кратковременное сотрудничество СССР с “третьим рейхом”, а затем с Великобританией и США во время второй мировой войны.) В отличие от преследования краткосрочных интересов, изменения в формациях “друг-враг” оказываются значительно более устойчивыми, когда обретаются новые ценности, достижение которых, пожалуй, невозможно без совместных усилий (я имею в виду обеспечение природных основ жизни, а не национальные ценности). Я считаю, что завершение “холодной войны”-важнейшее изменение от28

ношений "друг-враг” со времен второй мировой войны-будет устойчивым. Впрочем, в отличие от Фукуямы, полагающего, по-видимому, будто бы отношения “друг-враг” ныне вообще стали достоянием прошлого, я думаю, что они, по крайней мере в течение какого-то времени, будут заменены другим аналогичным отношением. Человек со стороны способен лишь отчасти понять те многообразные причины, которые в последние годы вызвали знаменательный переворот во внешней политике различных блоков. Важную роль, как кажется, сыграло здесь растущее понимание недостатков своей системы странами социалистического блока, а также осознание обеими сторонами того, что в эпоху средств массового уничтожения предотвратить угрозу войны необходимо при любых обстоятельствах. Трудно оценить, насколько велико ныне желание совместно приступить к решению неотложных экологических проблем. Мне представляется наиболее вероятным, что только страх перед обострением конфликта между Севером и Югом способствовал ослаблению противоречия между Западом и Востоком. Ибо, к сожалению, мышление в категориях “друзья-враги” весьма тесно срослись с политикой, причем скорее не на логическом уровне, как неоправданно полагал Карл Шмитт, а на уровне психологическом. Таким образом: глобальная, учитывающая интересы всего человечества политика-на ней и настаивает этика-должна осуществляться с огромным трудом; при изменении прежних отношений “друг-враг”, по-видимому, главную роль играет угроза, исходящая от нового врага. Но все-таки нам надо надеяться на то, что экологический кризис, в конце концов, будет восприниматься как общий враг человечества, побороть которого можно лишь совместными усилиями. Впрочем, я не удивлюсь и тому, что в ближайшем будущем экологическая проблема послужит поводом для новых войн, когда основные внешнеполитические противоречия сконцентрируются вокруг вопроса о том, что именно готов сделать каждый ради спасения окружающей среды. Отношения “друг-враг” сохраняют свое значение не в одних только контактах между государствами (хотя, обостряясь до состояния войны, они будут всегда наиболее опасными), но и внутри страны (и даже любого отдельного института). Внутри страны обостряться они могут, в частности, в связи с вопросом о характере внешней политики, причем здесь можно попасть в довольно-таки затруднительное положение, поскольку накануне изменения отношений “друг-враг”, сложившихся между двумя державами, в обеих странах возникнут внутренние противоречия относительно того, следует ли и впредь находиться в состоянии вражды. Подобная борьба внутригосударственных сил иной раз протекает с большим ожесточением, нежели борьба на международной арене. Основная аксиома логики отношений “друг-враг”: “враг моего врага-мой друг” может способствовать возникновению такой парадоксальной ситуации, когда силы, заинтересованные в сохранении вражды между государствами (ведь вражда эта делает их власть более крепкой), объединяются друг с другом, чтобы бороться против сторонников прекращения вражды. Кстати говоря, службы безопасности враждующих государств проводят совместные акции против их сближения не в одних лини шпионских романах. Ограниченность прогресса в понимании превосходства новой парадигмы привела к тому, что на самых тради ционных политических полюсах образовались еще более контрастные противоположности, чем между самими по люсами во внешней политике. К примеру, во внутренней политике ФРГ, если не сейчас, то, по крайней мере, в ближайшем будущем, основной противоположностью станет уже не противоположность между отдельными партиями или между работодателями и профсоюзами, но противопо30

ложность между теми силами в среде работодателей, партий и профсоюзов, которые будут придерживаться прежней парадигмы, и теми силами, которые стремятся к экологическому преобразованию индустриального общества. В силу свойственной институтам известной косности новая противоположность еще какое-то время будет рядиться в одежды старой, но уже сегодня хорошо заметно: экологически мыслящие демохристиане, социал-демократы и обладающие реальным политическим мышлением “зеленые” стоят значительно ближе друг к другу, нежели к своим “квантитативно мыслящим” товарищам по партии. Новая ситуация, однако же, таит в себе и определенную опасность, поскольку выборы перестают быть такими ясными. как прежде. В самом деле, теперь избирают не партийных лидеров, а голосуют за те или иные партии, так что порой к не знаешь точно, кого, собственно говоря, ты поддерживаешь своим голосом. Что означают сегодня слова “левый” и “правый” для европейской интеллигенции? Общеизвестной является мысль о том, что при смене парадигм меняется и значение классических политических предикатов. Вспомните хотя бы такие термины, как “реакционный”, “консервативный”, “прогрессивный”, которые будут обладать конкретным смыслом только в том случае, если существует философия истории, выявляющая определенное направление развития. Итак, “прогрессивным” считается человек, стремящийся содействовать достижению нормативно выделенной цели, а “реакционным”-тот, кто хотел бы вернуться к положению, которое еще дальше удалено от цели, нежели положение нынешнее. Но все-таки следовало бы составить себе ясное представление об исторической цели или, по крайней мере, об основных путях развития истории, и уже потом наделять соответствующим предикатом какого-либо человека, движение и т. д. Когда же цель эта понимается по-разному, то предикаты перестают употреблять одно 31

значно. При господстве экономической парадигмы мышле ния прогрессивным считается тот, кто стремится повысить уровень потребления у возможно большего числа людей, но с появлением экологической парадигмы подобное поведение при определенных условиях оказывается реакционным, потому что вредит здоровому состоянию окружающей среды. При отсутствии достоверного критерия определения парадигм противники совершенно искренне могут обвинять друг друга в “реакционности”. В дальнейшем кратком разборе разнообразных духовно-политических правых и левых течений я покажу, что смена парадигм совершенно не совпадает с различиями “правых” и “левых”. Понятия эти и без того уже наполнены в высшей степени неопределенным содержанием: если раньше говорили, что не найти двух католиков, которые верили бы в одно и то же, то подобное высказывание тем более подходит для правых и (возможно еще больше) для левых. Эти понятия, я думаю, обозначают не нечто постижимое логически, а, скорее, что-то из области эмоций, общее интеллектуальное происхождение, извечные чувства общности. Правые, повидимости, придерживаются более институционального мышления и, скептически относясь к претензиям субъективности, привержены институционально-религиозным традициям. Левых в большей степени отличает пафос разума и просветительское стремление подвергать все нелицеприятной критике. Впрочем, если принимать во внимание внутреннюю дифференциацию, то подобное различие по степени (не относящееся, кстати говоря, к рационалистам, мыслящим институционально и религиозно) окажется вовсе незначительным. Начнем с консерваторов. Самой точной здесь представляется известная типология Юргена Хабермаса, разделившего консерваторов на старо-, младо- и неоконсерваторов. Староконсерваторы-а Хабермас относит к их числу и Йонаса-мысля метафизически, стремятся спасти субстациональное бытие от притязаний современной субъективности. Проявления подобной субъективности они обнаруживают как в современных индустриальных обществах, так и в рефлексивной культуре левых. Здесь сказывается несомненное влияние Хайдеггера. Что касается младоконсерваторов, то они, находясь под впечатлением Ницше, осуждают просветительские идеи наряду с универсалистской этикой. Младоконсерваторы сильно тяготеют к агрессивно-националистическому, алогическому и даже мифологическому мышлению. К их числу следовало бы отнести и французских “новых правых”; кроме того, среди некоторых “зеленых” встречаются такие интеллектуалы, которых трудно отличить от “новых правых”. Неоконсерваторы, желающие сохранить статус-кво, являются, собственно, консерваторами. Впрочем, в современном индустриальном обществе статус-кво определяется исходя из принципов роста. Поэтому неоконсерваторы часто пытаются представить себя в качестве подлинно прогрессивных сил. Неоконсерваторы остаются самыми энергичными представителями экономической парадигмы, тогда как старои младоконсерваторы относятся к этой парадигме критически. Далее, староконсерваторы, во всяком случае самые выдающиеся из них, мыслят уже категориями, характерными для новой, экологической парадигмы, в то время как младоконсерваторы, разорвав в конечном итоге дискурсную связь западной рациональности, заслуживают того, чтобы их оценивали как реакционеров. Придерживаясь терминологии Хабермаса, я бы хотел теперь остановиться на четырех группах левых. Прежде всего, я буду говорить о неопрогрессистах, среди предшественников которых, конечно же, надо назвать и Маркса. Подобно ревизионистам, неопрогрессисты решающим об33