Часть 8.

Крах пророчеств

Гегель самонадеянно подводил итог истории в 1807 году, сенси­монисты считали революционные схватки 1830 и 1848 годов послед­ними. Конт умер в 1857 году, готовясь взойти на церковную ка­федру, чтобы проповедовать позитивизм человечеству, отрекше­муся наконец от своих заблуждений. В свою очередь и в том же романтическом ослеплении Маркс возвещал установление бес­классового общества и разрешение, тайны всемирной истории. У него хватило благоразумия не называть точную дату, но, к сожа­лению, его пророчества также описывали ход истории вплоть до часа всеобщего утомления и предрекали общую направленность событий. Если же эти события и факты не желают укладывать­ся в уготованную им схему, их приходится загонять туда силой. К тому же - и это главное - пророчества, успевшие сделаться живой надеждой миллионов, не могут безнаказанно оставаться несвершенными. Наступает время, когда разочарование превра­щает терпеливую надежду в негодование и когда та же цель, за­щищаемая с остервенелым упорством, вынуждает искать иные средства для ее достижения.

Участники революционного движения конца XIX - начала XX века жили, подобно первым христианам, в ожидании неми­нуемого конца света и пришествия пролетарского Христа. Изве­стно, сколь упорным было это чувство в среде ранних христиан­ских общин. Еще в конце IV века один из епископов Африки рас­считывал, что до конца света осталась всего какая-нибудь сотня лет. А затем приидет царствие небесное, которое нужно, не теряя времени, заслужить. В I веке нашей эры чувство это было всеоб­щим ', и им объясняется то безразличие, с которым первые хрис­тиане относились к чисто теологическим вопросам. Если второе пришествие близко, нужно посвятить всего себя не догмам и по­учениям, а пылкой вере. В течение целого столетия, вплоть до вре­мен Климента и Тертуллиана *, христианская литература не ин­тересуется богословскими проблемами и не заботится об утончен­ности стиля. Но как только стало ясно, что второе пришествие откладывается, верующие поняли, что им предстоит жить, то есть как-то перебиваться. Тогда рождается благочестие и катехизис. Сходным образом апостол Павел взялся за обоснование христиан­ских догм лишь после того, как описанное в Евангелии бого­явление отошло в прошлое. Церковь облекла плотью ту веру, которая первоначально была лишь чистой тягой к грядущему царствию. Ей предстояло упорядочить в мирской жизни все, на­чиная с житий мучеников, свидетельства о которых легли в основу монастырских орденов, и кончая формой проповеди, которая в конце концов зазвучала из-под капюшонов инквизиции.

Сходное движение зародилось после того, как рухнули на-

1 О неминуемости этого события см.: Марк, VIII, 39; XIII, 30; Матфей, X, 23; XII, 27; XXIV, 34; Лука, IX, 26, 27; XXI, 22, и т. д.

282

дежды на революционное богоявление. Уже цитированные выше тексты Маркса дают представление о пылкой вере, воодушевляв­шей в то время революционеров. Несмотря на отдельные неуда­чи движения, вера эта продолжала расти вплоть до того момен­та, когда в 1917 году мечты революционеров показались близки к осуществлению. «Мы боремся за овладение вратами неба»,- восклицал Либкнехт. В 1917 году революционный мир почувст­вовал, что достиг этих врат. Сбывалось пророчество Розы Люк­сембург: «Завтра революция распрямится во весь рост и с наводя­щим ужас грохотом протрубит во все свои трубы: я была, я есть, я буду». Деятели спартаковского движения верили, что участвуют в окончательной революции, ибо, по мнению самого Маркса, она должна была начаться в России и продолжиться на Западе1. После революции 1917 года советская Германия и впрямь могла бы распахнуть небесные врата. Но восстание «Спартака» было подавлено, всеобщая забастовка 1920 года во Франции прова­лилась, итальянское революционное движение захлебнулось в крови. И тогда Либкнехт признал, что революция еще не созрела. «Времена для нее не пришли». Но добавил - и по этому добав­лению мы можем судить, как поражение может воспламенить веру побежденного, доведя ее до религиозного экстаза: «Грохот эко­номического развала, чьи первые раскаты уже приближаются, разбудит павших рабочих, трупы погибших борцов встанут как по зову трубы Страшного суда и потребуют отчет у тех, кто навеки обречен проклятью». Но, не дождавшись этого события, он сам и Роза Люксембург были убиты, а Германия подпала под иго раб­ства. Русская революция, выжившая вопреки собственной систе­ме и все еще далекая от небесных врат, принялась в одиночку на­лаживать свой апокалипсис. Богоявление снова было отложено. Вера сохранилась в неприкосновенности, но ей пришлось скло­ниться под тяжкой грудой проблем и открытий, которые не были предусмотрены марксизмом. Новая церковь опять призвала на суд Галилея: чтобы сберечь свою веру, она должна была вновь отри­цать солнце и унижать свободного человека.

Что же сказал в этот момент Галилей? Какие ошибки в проро­честве были выявлены самой историей? Известно, что экономи­ческое развитие современного мира опровергло прежде всего неко­торую часть постулатов Маркса. Оказалось, что революция, ко­торая должна была свершиться в конечной точке двух параллель­ных движений - безграничной концентрации капитала и безгра­ничного обнищания пролетариата, либо не свершится, либо не должна была свершиться. Капитал и пролетариат в равной степени оказались неверны Марксу. Тенденция, подмеченная в промыш­ленной Англии XIX века, в одних случаях превратилась в собст­венную противоположность, в других - усложнилась. Экономи­ческие кризисы, которым следовало учащаться, стали, напротив, более редкими: капитализм овладел тайнами планового хозяйства

Предисловие к русскому изданию «Коммунистического манифеста».

283

и со своей стороны способствовал росту государства-молоха. Кроме того, с образованием акционерных обществ капитал, вмес­то того чтобы концентрироваться, порождает новую категорию мелких собственников, которые отнюдь не поощряют забасто­вок. Мелкие предприятия были во множестве уничтожены кон­куренцией, как это и предвидел Маркс. Но усложнение произ­водства способствовало появлению вокруг крупных фирм множе­ства мелких мануфактур. В 1938 году Форд мог заявить, что на него работают 5200 независимых мастерских. Эта тенденция с тех пор усилилась. Нет сомнения, что в силу вещей Форд главен­ствует над всеми этими предприятиями. Но главное в том, что эти мелкие промышленники образуют промежуточный социаль­ный слой, усложняющий надуманную схему Маркса. И наконец, закон концентрации оказался совершенно ложным по отношению к сельскому хозяйству, на которое Маркс смотрел излишне легко­мысленно. Здесь разрыв между теорией и практикой громаден. С какой-то точки зрения история социализма в нашем столетии может рассматриваться как борьба рабочего движения с классом крестьянства. Эта борьба продолжает - в историческом плане - идеологическую борьбу XIX века между авторитарным социализ­мом и социализмом анархистского толка, чье крестьянское и ре­месленническое происхождение очевидно. Стало быть, в идеоло­гическом багаже своей эпохи Маркс имел достаточно материала для размышления над крестьянской проблемой. Но его страсть к системе упростила. ее. И это упрощение в свое время дорого обошлось кулакам, представлявшим собой более пяти миллионов исторических исключений, которые посредством казней и высылок были незамедлительно приведены к правилу.

Та же страсть к упрощению отвлекла Маркса и от националь­ной проблемы - и это в век развития национальностей! Он по­лагал, что развитие торговли и обмена, не говоря уже о проле­таризации, сокрушит национальные барьеры. Но случилось так, что эти барьеры сокрушили пролетарский идеал. Межнацио­нальная борьба оказалась почти столь же важной для объяснения истории, как и борьба классовая. Но национальные особенности не могут целиком объясняться экономикой; стало быть, марксист­ское учение проморгало их.

'Пролетариат тоже не укладывался в отведенную ему схему. Поначалу оправдались опасения Маркса: реформистские и проф­союзные движения добились повышения уровня жизни и улуч­шения условий труда. Эти достижения, разумеется, не могли долж­ным образом решить социальную проблему. Но нищенское поло­жение английских текстильных рабочих по сравнению с эпохой Маркса не только не ухудшилось, как он это предсказывал, но, на­против, претерпело изменения к лучшему. Впрочем, Маркс не по­жалел бы об этом, поскольку равновесие системы было восста­новлено другой ошибкой в его предсказаниях. В самом деле, нетрудно заметить, что наиболее активной участницей революци­онного и профсоюзного движения всегда была рабочая элита, от-

284

нюдь не парализованная голодом. Нищета и вырождение остались тем же самым, чем они были до Маркса, и чего он, вопреки вся­кой очевидности, не хотел замечать,- фактором рабства, а не ре­волюции. Треть тружеников Германии в 1933 году оказалась без работы. И тогда буржуазному обществу пришлось выискивать средства для содержания безработных, создавая тем самым усло­вия, необходимые, по мнению Маркса, для революции. Но что хо­рошего в положении, когда будущие революционеры вынуждены получать хлеб от государства? Эта навязанная им привычка сме­нилась другими, уже менее бескорыстными,- и Гитлер не пре­минул воспользоваться ими в своих целях

Й наконец, численность рабочего класса не возрастает до бес­конечности. Сами условия промышленного производства, о ко­торых должен радеть каждый марксист, способствовали значи­тельному росту среднего класса ' и даже появлению новой со­циальной прослойки - техников. Столь дорогой Ленину идеал об­щества, в котором инженер будет в то же время чернорабочим, не выдержал испытания фактами. Главный из этих фактов состо­ит в том, что наука и техника до такой степени усложнились, что один человек более не в силах овладеть совокупностью их принци­пов и практических приемов. Вряд ли представимо, например, чтобы современный физик имел всеобъемлющие познания в биоло­гии. Даже в собственной науке он не может претендовать на равный авторитет во всех ее секторах. То же самое касается и техники. Начиная с того момента, когда производительность труда, которую и буржуазные ученые, и марксисты рассматривают как безотносительное благо, достигла неимоверной степени развития, разделение труда, которого Маркс надеялся избежать, стало неиз­бежным. Каждый рабочий вынужден выполнять личное задание, не имея понятия об общем плане, в котором принимает участие своим трудом. А те, кто сводят воедино труд каждого, в силу са­мой своей должности превратилось в прослойку, чья социальная важность оказалась решающей.

Говоря об этой эре технократов, возвещенной Бернхемом *, было бы несправедливо не отметить, что она была еще семнадцать лет назад описана Симоной Вей *2 в форме, которую можно счи­тать окончательной, хотя и не содержащей неприемлемых выво­дов Бернхема. К двум традиционным формам угнетения, извест­ным человечеству,- угнетению посредством оружия и посредством денег Симона Вей прибавила третью - угнетение должностью. «Можно устранить противоречие между покупателем и продавцом труда,- писала она,- не устранив его между теми, кому под­чинена машина, и теми, кто подчинен машине». Стремление марксистов уничтожить унизительное противоречие между ум-

1 В период интенсивного роста производства, с 1920 по 1930 г., число рабочих-металлургов в США значительно уменьшилось, а число торговцев, зависящих от этой отрасли промышленности, за то же время почти удвоилось.

2 «Allons-nous vers une revolution proletarienne?», «Revolution proletarienne», 25 avril 1933.

285

ственным и физическим трудом столкнулось с нуждами произ­водства, которые Маркс превозносил при каждом удобном слу­чае. Разумеется, он предвидел важность «директора» на уровне максимальной концентрации капитала. Но не предполагал, что концентрация эта может сохраниться и после уничтожения част­ной собственности. Разделение труда и частная собственность, писал он, являются тождественными понятиями. История дока­зала противоположное. Идеальный режим, основывающийся на общественной собственности, тщился определить себя как спра­ведливость плюс электрификация. В конечном счете он оказался электрификацией минус справедливость.

Идея миссии пролетариата до сих пор не нашла своего вопло­щения в истории; в этом и заключается крах марксистских пред­сказаний. Банкротство Второго Интернационала доказало, что судьба пролетариата определяется отнюдь не экономическими условиями его существования и что, вопреки известной формуле, у него все-таки есть отечество. В большинстве своем пролетариат принял или вынужден был принять войну и волей-неволей под­держивал националистические безумства того времени. Маркс полагал, что перед тем, как одержать победу, рабочий класс должен был достичь юридической и политической зрелости. Его заблуждение состояло лишь в том, что он верил, будто крайняя нищета, в особенности среди индустриальных рабочих, может при­вести к политической зрелости. Нельзя, впрочем, отрицать, что революционный порыв рабочих масс был заторможен разгромом анархистской революции во время и после Коммуны. В конце кон­цов марксизм легко взял верх в рабочем движении начиная с 1872 года как по причине своего величия, так и потому, что социа­листическое движение, которое могло бы ему противостоять, было потоплено в крови; среди мятежников 1871 года практически не было марксистов. Эта автоматическая чистка революции силами полицейских государств продолжается и по сей день. Революция все более и более начинает зависеть от своих бюрократов и доктринеров, с одной стороны, и от ослабевших и сбитых с толку масс - с другой. Когда революционная элита гильотинирована, а Талейран остался в живых, кто может противостоять Бонапарту? Но к этим историческим резонам добавляются еще и экономиче­ские нужды. Нужно познакомиться с текстами Симоны Вей об условиях жизни заводских рабочих ', чтобы понять до какой сте­пени морального истощения и молчаливого отчаяния может до­вести рационализация труда. Симона Вей справедливо отмечала, что эти условия вдвойне бесчеловечны, ибо рабочие лишены как денег, так и собственного достоинства. Труд, который может за­интересовать работника, труд творческий, даже плохо оплачива­емый, не унижает человека. А промышленный социализм не сде­лал ничего существенного для улучшения условий жизни рабочих, поскольку не коснулся самого принципа производства и организа-

:

286

ции труда, перед которым он преклоняется. Он мог предложить рабочему лишь историческое оправдание, равноценное обещанию небесного блаженства тому, кто умирает в муках; он и не подумал вознаградить его творческой радостью. Политическая форма общества на данном уровне уже не имеет значения; важны лишь установки технической цивилизации, от которой в равной мере зависят и капитализм и социализм. Любая мысль, не занятая ре­шением этой проблемы, имеет лишь косвенное отношение к страда­ниям трудящихся.

В результате простой игры экономических сил, столь восхи­щавших Маркса, пролетариат отказался от возложенной на него тем же Марксом исторической миссии. Марксу можно простить его заблуждение, поскольку человек, заботящийся о судьбах ци­вилизации, видя вырождение правящих классов, инстинктивно на­чинает искать элиту, способную их заменить. Но это положение само по себе бесплодно. Революционная буржуазия взяла власть в 1789 году потому, что уже обладала ею. По выражению Жюля Моннеро, право в ту эпоху шло по пятам факта. А факт состоял в том, что буржуазия уже располагала командными постами и невиданной дотоле силой - деньгами. Совсем не так обстоит дело с пролетариатом, у которого нет ничего, кроме нищеты и надежд, и которого держит в этой нищете все та же буржуазия. Бур­жуазные классы выродились вследствие безумного роста произ­водства и материального могущества; и сама атмосфера этого безумия не способствовала появлению элиты '. А критика этой си­стемы производства и развитие революционного сознания могли, напротив, выковать ее элитарную замену. Именно по этому пути и пошел революционный синдикализм во главе с Пеллутье * и Сорелем, стремясь посредством профессионального воспитания и культурной работы создать новые кадры, в которых так нуж­дался и до сих пор нуждается наш лишенный чести и совести мир. Но все это не делается в один день, а тем временем новые хозяева земли были тут как тут: их цель состояла в немедленном исполь­зовании несчастий ради грядущего блага, а вовсе не в безотла­гательном облегчении теперешней тяжкой участи миллионов людей. Социалисты авторитарного толка сочли, что история дви­жется чересчур медленно и что для ее ускорения необходимо передать миссию пролетариата горстке доктринеров. Тем самым они оказались первыми, кто отвергал эту миссию. А ведь она су­ществует, хотя и не в том исключительном смысле, который закре­пил за ней Маркс, а наравне с миссиями любых других челове­ческих групп, которые способны извлечь плодотворную гордость из своего труда и своих страданий. Но чтобы она проявилась, нуж-

' Кстати говоря, первым эту истину отметил Ленин, но без всякой явной горечи. Если его замечание звучит ужасно по отношению к революционным на­деждам, то еще ужаснее по отношению к самому Ленину. Ведь он договорился до того, что массам легче принять его бюрократически-диктаторский централизм, по­скольку «дисциплина и организация особенно легко усваиваются пролетариа­том именно благодаря этой фабричной «школе».

287

но пойти на рискованный шаг: довериться свободе и спонтанному рабочему движению. Авторитарный социализм узурпировал эту живую свободу ради идеальной, будущей свободы. А сделав это, он вольно или невольно усилил процесс порабощения трудящихся, начавшийся в эпоху заводского капитализма. Совместное воздей­ствие этих двух факторов привело к тому, что на протяжении полутора столетий, за исключением лишь периода Парижской ком­муны, последнего прибежища бунтарской революции, единствен­ная историческая миссия пролетариата состояла в том, чтобы его предали. Пролетарии сражались и умирали, чтобы привести к власти военных или интеллектуалов, будущих военных, которые в свой черед навязывали им иго рабства. В этой борьбе, однако, они черпали свое достоинство, признаваемое всеми, кто решился разделить их надежды и горести. Достоинство это было завое­вано ими вопреки воле прежних и нынешних господ. Оно отрица­ет этих господ всякий раз, когда они думают использовать его в своих целях. В каком-то смысле достоинство предвещает их закат.

Итак, экономические предсказания Маркса были, по меньшей мере, поставлены под вопрос действительностью. В его воззре­ниях на мир экономики верным остается лишь представление об образовании общества, все более и более определяемого рит­мом производства. Но и эту концепцию он разделял с буржуаз­ной идеологией своей эпохи, полной веры в будущее. Буржуазные иллюзии относительно науки и технического прогресса, разде­ляемые авторитетными социалистами, породили цивилизацию ук­ротителей машин, которая вследствие конкуренции или воли к власти может распасться на враждебные блоки, но в плане эко­номики остается подчиненной одним и тем же законам: аккуму­ляции капитала, рационализации и беспрерывного роста произ­водства. Политические различия, касающиеся большего или меньшего могущества государства, бывают ощутимы, но эконо­мическое развитие способно свести их на нет. Только разница во взглядах на мораль, только формальная добродетель, проти­вопоставленная историческому цинизму, кажется незыблемой. Но и в этом случае императив производства довлеет над обоими мирами и фактически - в плане экономики - превращает их в единое целое '.

Как бы там ни было, если экономический императив и невоз­можно отрицать 2, то его последствия оказываются совсем не та­кими, как их представлял себе Маркс. Экономически капитализм угнетает посредством накопления. Он угнетает тем, что уже на-

Уточняем, что производительность пагубна лишь в том случае, когда она превращается в самоцель, переставая быть средством освобождения.

Хотя роль его была невелика - вплоть до XVIII века - на протяжении всех тех эпох, где его обнаруживал Маркс. Приведем примеры исторических кон­фликтов между разными формами цивилизаций, не способствовавших прогрессу в уровне производства: гибель микенской цивилизации, вторжение варваров в Рим, изгнание мавров из Испании, истребление альбигойцев и т. д.

288

коплено, аккумулирует в процессе самовозрастания, и, чем боль­ше аккумулирует, тем сильнее эксплуатирует. Маркс не представ­лял иного выхода из этого порочного круга, кроме революции. С ее приходом, полагал он, накопление окажется необходимым лишь в той малой степени, в какой оно обеспечивает поддержа­ние общественного производства. Но революция в свой черед ин­дустриализируется, и тогда становится очевидным, что накопле­ние зависит не от капитализма, а от самой техники и что машина, так сказать, взывает к машине. Любое жизнеспособное общество нуждается в накоплении, а не в расточении своих доходов. Оно накапливает, чтобы расти самому и наращивать свою мощь. Будь оно буржуазным или социалистическим, это общество отклады­вает справедливость на будущее ради укрепления своей силы. Но одна сила неминуемо сталкивается с другими. Она оснащает­ся и вооружается, поскольку и другие делают то же самое. Она не перестает заниматься накоплением - и будет заниматься им до тех пор, пока ей не удастся в одиночку овладеть всем миром, ради чего, разумеется, она должна будет развязать войну. Вплоть до этого момента пролетариат едва получает то, что ему необхо­димо для существования. Революция бывает вынуждена путем огромных человеческих издержек создавать промежуточное ин­дустриально-капиталистическое общество. Рента заменяется людскими страданиями. Рабство становится всеобщим, а небес­ные врата остаются закрытыми. Таков экономический закон мира, живущего культом производства, а действительность ока­зывается еще более кровавой, чем этот закон. Революция, за­гнанная в тупик своими буржуазными противниками и нигилис­тическими поборниками, оборачивается рабством. Если она не сумеет пересмотреть свои принципы и избрать иные пути, у нее не остается иного выхода, кроме рабских мятежей, потопляемых в крови, до жуткой надежды на атомное самоубийство. Воля к вла­сти и нигилистическая борьба за мировое господство не просто разогнали туман марксистской утопии. Она в свой черед стала историческим фактом, который можно использовать, как и любой другой исторический факт. Она, желавшая подчинить себе исто­рию, затерялась в ней; она, стремившаяся воспользоваться лю­быми средствами, сама стала циничным средством достижения самой банальной и самой кровавой из возможных целей. Не­прерывное развитие производства отнюдь не разрушило капита­листический строй в угоду революции. Оно в равной степени разо­рило и буржуазное и революционное общество в угоду зверого-ловому идолу власти.

Каким же образом социализм, называющий себя научным, мог дойти до такого противоречия с фактами? Ответ прост: он не­научен. Крах социализма обусловлен его довольно двусмыслен­ным методом, притязающим одновременно на детерминизм и про­рочество, диалектику и догму. Если дух - всего лишь отражение вещей, он может опережать их ход разве что гипотетически. Если теория определяется экономикой, она может описывать производ-

•0 Альбер Камю 289

ство в прошлом, но отнюдь не в будущем, которое остается всего лишь вероятностью. Задача исторического материализма может состоять лишь в критике современного общества, а об обществе будущего он - оставаясь научным - может лишь строить пред­положения. Не потому ли, кстати, его главный труд называется «Капиталом», а не «Революцией»? Но Маркс и марксисты взя­лись за пророчества о будущем и о коммунизме в ущерб своим же постулатам и научному методу.

Эти пророчества могли бы быть научными, не претендуй они на абсолютность. Но марксизм не научен, а в лучшем случае наукообразен. Он - воплощение коренного разлада между научным разумом, плодотворным орудием поиска, мысли и даже бунта, и разумом историческим, детищем немецкой идеологии, порожденным ею в процессе отрицания всех высших принципов. Исторический разум не есть разум, который согласно своему предназначению, судит о мире. Притязая на суждение о мире, он в то же время движет им. Увязнув в гуще событий, он силится ими управлять. Он относится к миру и как наставник, и как заво­еватель. Впрочем, эти туманные определения скрывают за собой наипростейшую суть. Если свести человека к истории, у него не останется иного выбора, кроме растворения в ее шуме и ярости или придания ей обличья человеческого разума. Следовательно, история современного нигилизма есть всего лишь затянувшаяся попытка придать истории видимость порядка, который был ею ут­рачен,- придать чисто человеческими силами, а то и просто силой. Такой псевдоразум в конце концов становится неотличимым от стратегии завоевания и ждет своего часа, чтобы взойти на престол идеологической империи. Так какое же отношение все это имеет к науке? Нет ничего менее воинственного, чем разум. История не делается со щепетильностью ученого; тот, кто претендует на научную объективность, тем самым отрекается от участия в ис­торическом творчестве. Разум не проповедует, а ввязавшись в про­поведь, перестает быть разумом. Вот почему исторический разум иррационален и романтичен, вот почему он напоминает то систе­матизированный бред сумасшедшего, то мистическое утверждение слова божия.

Единственный подлинно научный аспект марксизма состоит в его отрицании мифов и откровенном выпячивании самых низмен­ных интересов. Но в этом отношении Маркс не более научен, чем Ларошфуко * ; к тому же он сразу забывает об этих положениях, как только становится в позу пророка. Неудивительно поэтому, что, для того чтобы сделать марксизм научным и подкрепить эту фикцию, столь выгодную в наш научный век, пришлось сначала сделать науку марксистской, пустив для этого в ход террор. Науч­ный прогресс со времен Маркса состоял, грубо говоря, в заме­не детерминизма и механистического материализма тогдашней эпохи пробабилизмом *. Маркс писал Энгельсу, что учение Дарви­на составляет основу их собственного учения. Стало быть, для того чтобы марксизм сохранил ореол непогрешимости, следовало от-

290

рицать биологические открытия, сделанные после Дарвина. А поскольку открытия эти, начиная со скачкообразных мутаций, выявленных Де Фризом, вводили в биологию принцип случайно­сти, противоречащий детерминизму, пришлось поручить Лысен­ко навести порядок в хромосомах и заново доказать истинность элементарнейшего детерминизма. Все это кажется смешным. Но представьте себе какого-нибудь провинциального аптекаря во главе тайной полиции - и вам будет не до смеха. Именно это и произошло в XX веке. Именно поэтому XX век отрицает принцип неопределенности в физике, частную теорию относительности, квантовую теорию ' и всю общую направленность современной науки. Теперешний марксизм научен только при условии, что он отвергает Гейзенберга, Бора, Эйнштейна и других великих уче­ных нашего времени. В конце концов, нет ничего таинственного в принципе, ставящем научное мышление на службу пророчества. Он уже давно именуется принципом авторитета; именно им руко­водствовалась церковь, когда стремилась подчинить истинный разум мертвой вере, а свободу суждения - поддержанию мирской власти 2.

В конечном счете от пророчеств Маркса, противоречащих его же двум основным принципам - экономике и науке, осталось лишь страстное провозвестие некоего события, которое должно про­изойти в весьма отдаленном будущем. Любимой уловкой марк­систов являются речи о затянувшейся отсрочке этого события и о том, что в один прекрасный день им будет оправдано все. Иначе говоря, мы находимся в чистилище, и нас уверяют, что ада не бу­дет. В связи с этим возникает проблема иного порядка. Если борьбы одного или двух поколений в процессе благоприятного экономического развития достаточно для достижения бесклассо­вого общества, то жертвы, приносимые участниками этой борьбы, вполне оправданы: ведь они видят будущее во вполне конкретном обличье, в облике своего ребенка например. Но если не хватит и жертв многих поколений и мы должны вступить в бесконеч­ную полосу разрушительных всемирных битв, нам придется искать опору в вере, чтобы научиться умирать и умерщвлять. Беда1 в том, что эта новая вера основывается на чистом разуме не в большей мере, чем все предыдущие.

Но как же все-таки представить себе этот конец истории? В дан­ном случае Маркс не прибегает к гегелевской терминологии. Он в достаточно темных выражениях говорит, что коммунизм - это всего лишь необходимая форма человеческого будущего, не ис­черпывающая собой всей совокупности будущего. Но коммунизм либо не завершает историю противоречий и страданий, и тогда

1 Роже Кайюа заметил, что сталинизм отвергает квантовую теорию, но ис­пользует основанную на ней атомную физику («Critique du Marxisme». Gallimard).

2 Обо всем этом см. кн.: Jean Grenier. «Essai sur 1'Esprit d'orthodoxie». Gallimard, которая и по прошествии пятнадцати лет остается актуальной.

291

непонятно, как им можно оправдать столько жертв и усилий; либо он является ее завершением, и тогда весь ее ход можно представить себе лишь как движение к этому совершенному об­ществу. И тогда в описание, претендующее на научность, произ­вольно вводится некое мистическое понятие. Окончательное ис­чезновение политической экономии, этого излюбленного предмета Маркса и Энгельса, означает конец всякого страдания. Ведь экономика тождественна тяготам и несчастьям истории, исчезаю­щим вместе с ней. И мы оказываемся в раю.

Невозможно разрешить эту проблему, сказав, что речь идет не о конце истории, а о скачке в иную историю. Эту иную историю мы можем представить себе только подобием нашей собственной; для человека обе эти истории слиты воедино. К тому же и эта иная история предлагает нам ту же дилемму. Либо она не являет­ся разрешением противоречий, и, значит, мы страдаем и убиваем друг друга впустую; либо она разрешает их и практически завер­шает историю. На этой стадии марксизм может найти свое оправ­дание только в последнем Граде.

Но какой же смысл заключен в этой метафоре? Последний Град имел его в сакральной вселенной, где были приняты рели гиозные постулаты. Мир был сотворен, следовательно, у него бу­дет и конец; Адам был изгнан из рая, человечество должно в него вернуться. Не так обстоят дела в исторической вселенной, где при­нимаются диалектические постулаты. Должным образом употреб­ляемая прикладная диалектика не может и не имеет права за­стыть на месте '. Противоборствующие начала определенной ис­торической ситуации могут сначала отрицать друг друга, затем быть снятыми в новом синтезе. Но нет оснований полагать, что этот новый синтез будет выше предыдущих. Эти основания могут появиться лишь после того, как мы произвольно положим диалек­тике предел и, стало быть, привнесем в нее почерпнутое извне ценностное суждение. Если бесклассовое общество завершает ис­торию, тогда капиталистическое общество и в самом деле оказы­вается выше феодального в той мере, в какой оно ускоряет приход общества бесклассового. Но если принимаешь диалектические постулаты, нужно принимать их целиком. Нужно признать, что подобно тому, как сословное общество сменилось обществом без сословий, но с классами, так и на смену классовому обществу придет общество без классов, но с иными, еще неведомыми нам антагонизмами. Движение, которому отказывают в начале, не может иметь конца. «Если социализм,- говорит один эссеист анархистского толка,- есть вечное становление, то его средства и являются его целью» 2. Точнее говоря, у него нет цели, а есть только средства, не базирующиеся ни на чем, кроме идеала, чуж­дого становлению. В этом смысле было бы справедливо заме-

' См. замечательное рассуждение Jules Monnerot «Sociologie du communisme», II 1-е partie.

2 Ernestan. «Le Socialisme et la Liberte».

292

тить, что диалектика не революционна и не может быть таковой. С нашей точки зрения, она, будучи течением, стремящимся на­чисто отрицать все, что не является им самим, откровенно ни-гилистична.

Стало быть, нет никакого резона воображать конец истории в этой вселенной. И однако именно он служит единственным оправданием жертв, которые во имя марксизма требуются от че­ловечества. Он не имеет иных разумных оснований, кроме логиче­ской ошибки, вводящей в единое и самодостаточное царство ис­тории чуждые ей ценности. Поскольку ценность эта к тому же чужда морали, ее нельзя считать ценностью в собственном смысле слова, ценностью, на которой можно основывать свое поведение; это безосновательная догма, которая либо усваивается отчаянным движением мысли, задыхающейся от одиночества или нигилизма, либо навязывается извне теми, кому эта догма выгодна. Конец истории невозможно считать ценностью, достойной подражания или ведущей к совершенствованию. Она является принципом про­извола и террора.

Маркс признавал, что все революции, происшедшие до него, потерпели поражение. Но полагал, что возвещаемая им революция должна одержать окончательную победу. Вплоть до сего вре­мени рабочее движение держалось за этот постоянно опровер­гаемый фактами постулат, чью ложность давно пора без лиш­него шума обличить. По мере того как богоявление отклады­валось, мечта о последнем царстве, уже не поддающаяся осмыс­лению, превратилась в символ веры. С тех пор единственной ценностью марксистского мира стала, вопреки Марксу, догма, навязанная всей идеологической империи. Последнее царство, подобно вечной морали и царствию небесному, превратилось в средство социальной мистификации. Эли Галеви * признавался, что не в силах сказать, к чему ведет социализм - к подобию швейцарской республики, разросшейся до вселенских масштабов, или к европейскому цезаризму. Мы теперь куда лучше осведом­лены на сей счет. По крайней мере в данном пункте пророче­ства Ницше сбылись. Вопреки себе самому, но в соответствии с неопровержимой логикой нынешний коммунизм проявляется в своем интеллектуальном цезаризме, к описанию которого нам сле­дует наконец приступить. Последний представитель борьбы спра­ведливости против благодати, он, сам того не желая, берет на себя ответственность за битву справедливости против истины. «Как можно жить без благодати?» - таков был коренной вопрос XIX века. «Справедливостью»,- отвечали на него все те, кто не хотел принять абсолютный нигилизм. Народам, отчаявшимся в царствии небесном, они обещали царство человека. Проповедь человеческого Града усилилась к концу XIX века, когда она сде­лалась поистине визионерской и поставила достижения науки на службу утопии. Но царство отступало все дальше и дальше, чу­довищные войны опустошали древнейшую из земель, кровь бун­тарей пятнала стены городов, а полная справедливость так и не

293

наступала. И вот мало-помалу прояснился коренной вопрос XX века, тот самый, за который отдали жизнь террористы де­вятьсот пятого года и который продолжает терзать современный мир: «Как жить без благодати и без справедливости?»

На этот вопрос ответил только нигилизм, а не бунт. Но отве­чал он доныне лишь формулой романтических бунтарей: «Безу­мством». Историческое безумство именуется властью. Воля к вла­сти сменила стремление к справедливости, сначала прикинув­шись его подобием, а затем загнав его куда-то на задворки ис­тории в ожидании того часа, когда на земле не останется ниче­го, неподвластного ей. Идеологические выводы восторжествовали над экономическими: история русского коммунизма опровергла собственные принципы. И мы оказались на последней ступени дол­гого пути, пройденного метафизическим бунтом. Но на сей раз он продвигается вперед, бряцая оружием и отдавая приказы,- продвигается, забыв о своих подлинных принципах, скрывая свое одиночество в гуще вооруженных толп, тая дух отрицания под пеленой упрямой схоластики и все еще взирая в будущее, став­шее теперь его единственным божеством, но отделенное от него толпой обреченных на уничтожение народов и предназначенных для покорения континентов. Люди, действующие во имя единствен­ного идеала, оправдываемые мифом о царстве человека, уже на­чали строить укрепленный лагерь на востоке Европы, лицом к лицу с другими укрепленными лагерями.

Последнее царство

Маркс не предвидел столь устрашающего апофеоза. Не пред­видел его и Ленин, сделавший, однако, решительный шаг к соз­данию военизированной империи. Будучи посредственным фи­лософом, но хорошим стратегом, он прежде всего был озабочен проблемой захвата власти. Сразу же заметим, что все разговоры о якобинстве Ленина представляются нам совершенно неумест­ными. Якобинской можно назвать только его мысль о партии аги­таторов и революционеров. Якобинцы верили в принципы и в доб­родетель и погибли, когда дерзнули их отрицать. Ленин верил только в революцию и в добродетель эффективности. «Надо уметь... пойти на все и всякие жертвы даже - в случае необхо­димости - пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытия правды, лишь бы проникнуть в проф­союзы... вести в них, во что бы то ни стало коммунистическую работу» *. Борьба против формальной морали, начатая Гегелем и Марксом, превратилась у него в критику неэффективных рево­люционных методов. Этот путь вел к коммунистической империи. Сравнивая два произведения, относящиеся к началу ' и кон­цу 2 его агитаторской карьеры, поражаешься тому, что он не уста-

1 Что делать?, 1902.

2 Государство и революция, 1917.

294

вал беспощадно бороться против сентиментальных форм револю­ционного действия. Он стремился изгнать мораль из революции, ибо вполне резонно полагал, что невозможно установить револю­ционную власть, почитая при этом десять заповедей. Когда он после первых испытаний появился на подмостках истории, где ему предстояло сыграть столь огромную роль, естественная сво­бода, с которой он принимал мир таким, каким его сделали идео­логия и экономика предшествующего столетия, выдавали в нем первого человека новой эпохи. Равнодушный к тревогам, пережи­ваниям и вопросам морали, он берется за рычаги управления, вырабатывает наилучший режим работы двигателя и решает, ка­кие добродетели подходят для машинистов локомотива истории, а какие нет. Вначале он действует на ощупь, колеблется относитель­но того, не должна ли Россия сначала пройти стадию капита­листического и индустриального развития. Но признание этого означает сомнения в том, что революция может произойти в России. А ведь он - русский, его задача - совершить русскую революцию. И он выбрасывает за борт экономический фатализм, чтобы приняться за дело. Начиная с 1902 года он открыто заяв­ляет, что рабочие не способны собственными силами выработать собственную идеологию. Он отрицает стихийность масс. Социали­стическое учение должно иметь научную основу, выработать ко­торую могут только интеллектуалы. Когда он говорит, что не­обходимо уничтожить всякую разницу между рабочим и интел­лектуалом, это нужно понимать в том смысле, что можно не быть пролетарием, но понимать его интересы лучше, чем он сам. Поэ­тому Ленин хвалит Лассаля * за то, что тот вел ожесточенную борьбу со стихийностью масс. «Теория,- говорит он,- должна подчинять себе стихийность» '. Иными словами, это означает, что революция нуждается в вождях, а именно в вождях-теоре­тиках.

Он борется одновременно против реформизма, расслабляю­щего революционные порывы, и против терроризма, который ка­зался ему напыщенным и бессмысленным позерством. Револю­ция - явление не только экономическое и духовное, но прежде всего военное. Вплоть до того дня, когда она разразится, револю­ционная деятельность тождественна стратегии. Главный враг - самодержавие, опирающееся на полицию, профессиональную ар­мию политических солдат. Вывод прост: «Борьба с политической полицией требует особых качеств, требует революционеров по профессии» *. У революции будет своя кадровая армия наряду с массами, которые можно будет в нужное время призвать под ружье. Этот передовой отряд должен быть организован раньше, чем будут организованы массы. Эта «сеть агентов» - таково выражение самого Ленина - предвосхищает приход к власти тайного общества под руководством не знающих колебаний мона-

То же самое говорил и Маркс: «То, что считают своей целью отдельные пролетарии или даже весь пролетариат в целом, не имеет никакого значения!» *

295

хов революции: «Мы - младотурки революции ',- говорил он,- с капелькой иезуитства вдобавок». Начиная с этого момента у пролетариата не остается никакой миссии. Он становится лишь могучим орудием в руках революционных аскетов 2.

Вопрос взятия власти влечет за собой вопрос о государстве. «Государство и революция» (1917), в котором рассматриваются эти проблемы, можно считать самым любопытным и противоре­чивым из трудов Ленина. В нем он пользуется своим излюблен­ным методом ссылок на авторитеты. Опираясь на Маркса и Эн­гельса, Ленин прежде всего ополчается против всякого рефор­мизма, который пытается использовать буржуазное государст­во - орудие подавления одного класса другим. Буржуазное го­сударство опирается на полицию и армию, поскольку оно прежде всего является орудием угнетения. Оно является одновременно продуктом и проявлением непримиримого классового противоре­чия. Такая власть не заслуживает ничего, кроме презрения. «...Да­же глава военной власти цивилизованного государства мог бы позавидовать старшине клана, пользующемуся «не из-под палки приобретенным уважением» общества» *. Впрочем, уже Энгельс раз и навсегда установил, что понятия государства и свободного общества несовместимы. «Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением клас­сов исчезнет неизбежно государство. Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциа­ции производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором» *.

Этим, без сомнения, объясняется тот факт, что невниматель­ные читатели «Государства и революции» относят этот труд на счет анархистских устремлений Ленина и сетуют на странную судьбу учения, столь непримиримого к армии, полиции, палке и бюрократии. Но чтобы понять точку зрения Ленина, необходимо всегда исходить из понятий стратегии. Энергично защищая тезис Энгельса об исчезновении буржуазного государства, Ленин стре­мится, с одной стороны, помешать распространению чистого «экономизма» Плеханова и Каутского, а с другой - доказать, что правительство Керенского является буржуазным правитель­ством и его необходимо свергнуть. Месяцем позже, кстати говоря, оно и было им свергнуто.

Ленину нужно было также дать отповедь тем, кто считал, будто революция тоже нуждается в административном и репрес­сивном аппарате. Здесь он опять прибегает к пространным ссыл­кам на Маркса и Энгельса, доказывая их авторитетом, что про­летарское государство организовано совсем не так, как осталь­ные государства, и что оно, по определению, находится в постоян-

1 Известно, что старший брат, избравший путь терроризма, был повешен.

2 Уже Гейне называл социалистов «новыми пуританами». Пуританизм и рево­люция в историческом смысле идут в ногу.

296

ном процессе отмирания. «С того времени, как не будет ни од­ного общественного класса, который надо бы было держать в по­давлении... не будет и надобности... в государстве. Первый акт, в котором государство выступает действительно как представи­тель всего общества - взятие во владение средств производства от имени общества,- является в то же время последним само­стоятельным актом его как государства... Место правительства над лицами заступает распоряжение вещами и руководство про­цессами производства. Государство не «отменяется», оно отми­рает» *. Буржуазное государство сначала разрушается проле­тариатом. А затем, но лишь после этого, рассасывается и про­летарское государство. Диктатура пролетариата необходима для того, чтобы: 1. Подавить или устранить остатки буржуазных классов. 2. Осуществить обобществление средств производства. Когда обе эти задачи выполнены, она тотчас начинает отмирать. Ленин, стало быть, исходит из твердого и ясного принципа, что государство отмирает сразу же после того, как обобществле­ние средств производства завершено, а эксплуататорские клас­сы ликвидированы. И однако в той же самой книге он пытается оправдать установление диктатуры одной из фракций пролета­риата над всем остальным народом уже после обобществления средств производства и на неопределенно долгий срок. Его памфлет, в котором он постоянно ссылается на опыт Коммуны, абсолютно противоречит идеям федералистов и антиавторитари­стов, которые ее создали; не согласуется оно также и с оптимис­тическими описаниями Маркса и Энгельса. Причина этого проста: Ленин не забыл, что Коммуна потерпела крах. Что же касается методов этого поразительного доказательства, то они еще про­ще: каждая новая трудность, встающая на пути революции, по­рождает потребность предоставить дополнительные права Марк-сову государству. Например, десятью страницами ниже и без всякого перехода Ленин утверждает, что власть необходима для того, чтобы подавить сопротивление эксплуататоров, а также «для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями в деле «налаживания» социали­стического хозяйства» *. Здесь неоспорим поворот; временное правительство Маркса и Энгельса облекается новыми полномо­чиями, грозящими превратить его в постоянное. Здесь уже уга­дываются зачатки противоречий между практикой сталинского режима и его же официальной философией. Одно из двух: либо этот режим построил социалистическое бесклассовое общество - и тогда его поддержание силами чудовищного репрессивного аппарата не может быть оправдано марксистской теорией, либо он не сумел его построить - и тем самым доказал, что марк­систское учение ошибочно и что, в частности, обобществление средств производства не означает исчезновения классов. Перед лицом своей официальной доктрины этот режим вынужден либо объявить ее ложной, либо признать, что он предал ее. На самом же деле Ленин, вопреки Марксу, помог восторжествовать в России

297

не только идеям Нечаева и Ткачева, но и теориям Лассаля, изоб­ретателя государственного социализма. Начиная с этого момента история внутренних битв в партии от Ленина до Сталина сво­дится к борьбе между рабочей демократией и военно-бюрократи­ческой диктатурой, между справедливостью и эффективностью. Временами кажется, что Ленин искал путь примирения этих двух крайностей, превознося меры, осуществленные Коммуной: выборы должностных лиц, могущих быть отозванными и получаю­щих жалованье наравне с рабочими; замена буржуазной бюро­кратии прямым рабочим управлением. Можно даже подумать, что Ленин сочувствует федералистам - ведь он похвально от­зывается об учреждении коммун и их представительстве в выс­шем органе власти. Но затем становится понятно, что этот феде­рализм проповедуется лишь в той мере, в какой он означает унич­тожение парламентаризма. Вопреки всякой исторической истине, Ленин выдает его за централизм и тут же подчеркивает значе­ние диктатуры пролетариата, упрекая анархистов за их неприми­римость ко всему, что касается государства. Затем следует, со ссылкой на Энгельса, новое утверждение, оправдывающее под­держание диктатуры пролетариата после национализации, унич­тожения буржуазии и даже наконец-то достигнутого правления масс. Теперь временные рамки политической власти отодвигаются до пределов, установленных самими условиями производства. На­пример, окончательное отмирание государства произойдет не раньше того момента, когда всем трудящимся могут быть предо­ставлены бесплатные жилища. И это и будет высшая фаза ком­мунизма: «Каждому по потребностям». А до той поры государство будет существовать.

Когда же свершится переход к этой высшей фазе коммунизма, когда каждый будет получать по потребностям? «...Этого мы не знаем и знать не можем... ибо материала для решения таких во­просов нет» *. Для большей ясности Ленин - как всегда, произ­вольно - утверждает, будто «обещать», «что высшая фаза разви­тия коммунизма наступит, ни одному социалисту в голову не при­ходило» *. Можно сказать, что в этом месте его писаний свобода умирает окончательно. От идеи правления масс, от понятия проле­тарской революции делается переход сначала к революции, осу­ществляемой и руководимой профессиональными агентами. Затем беспощадная критика государства сопрягается с признанием не­избежной, но временной диктатуры пролетариата в лице его вож­дей. И наконец объявляется, что невозможно предвидеть конец такого временного состояния; более того, никто не в силах ска­зать, окончится ли оно вообще. После всего этого вполне логич­ными выглядят такие факты, как утрата Советами своей само­стоятельности, объявление Махно вне закона и подавление пар­тией мятежа кронштадтских моряков.

Разумеется, многие из утверждений Ленина, пылкого побор­ника справедливости, еще могут быть противопоставлены реаль­ности сталинского режима - взять хотя бы теорию отмирания

298

государства. Даже если согласиться с тем, что пролетарское го­сударство не может самоустраниться сразу, следовало бы ожи­дать, что оно, в соответствии с марксистским учением, проявит тенденцию к самоутверждению и будет становиться все ме­нее и менее репрессивным. Нет сомнения, что Ленин верил в неиз­бежность этой тенденции, но его надежды не оправдались. За тридцать лет существования пролетарское государство не выка­зало ни малейших признаков прогрессирующего малокровия. Напротив, оно неуклонно процветает. Но вернемся к Ленину. Двумя годами позже, выступая в Свердловском университете, он, под давлением внешних и внутренних событий, сделал некоторые уточнения, позволяющие предвидеть бесконечное сохранение про­летарского сверхгосударства. «Этой машиной или дубиной (госу­дарством.-Авт.) мы разгромим всякую эксплуатацию, и, когда на свете не останется возможности эксплуатировать, не останется владельцев земли, владельцев фабрик, не будет так, что одни пресыщаются, а другие голодают,- лишь тогда, когда возможно­стей к этому не останется, мы эту машину отдадим на слом. Тогда не будет государства, не будет эксплуатации» *. Стало быть, до тех пор, пока на всей земле, а не только в каком-то определен­ном обществе, сохранится хоть один угнетенный или собствен­ник, государство продолжит свое существование. И все это время оно вынуждено будет крепнуть, чтобы одну за другой одолевать все формы несправедливости, побеждать упрямые буржуазные государства и народы, ослепленные своекорыстными интересами. И лишь когда на земле, наконец-то покоренной и очищенной от противников, будет потоплена в крови праведников и злодеев последняя несправедливость, государство, достигшее вершины своего могущества, этот чудовищный идол, поправший весь мир, благоразумно устранится из молчаливого Града справедливости. Под давлением империалистических противников, которое, впрочем, можно было предвидеть, вместе с Лениным рождается империализм справедливости. Но у всякого империализма, даже справедливого, всего два выбора: либо погибнуть, либо создать мировую империю. Вплоть до этого момента в его распоряже­нии нет иных средств, кроме несправедливости. Доктрина оконча­тельно отождествляется с пророчеством. Ради грядущей спра­ведливости она узаконивает несправедливость на протяжении всей истории, превращаясь в ту самую мистификацию, которую сам Ленин ненавидел сильнее, чем кто бы то ни было. Суля людям чудеса, доктрина вынуждает их смириться с несправедливостью, преступлением и ложью. Все больше продукции, все больше вла­сти, беспрестанный труд, бесконечные страдания, перманентная война - и вот наконец настает момент, когда всеобщее рабство в тотальной империи чудесным образом превращается в собствен­ную противоположность: свободный отдых во всемирной респуб­лике. Псевдореволюционная мистификация обрела теперь свое кредо: необходимо задушить всякую свободу, чтобы построить им­перию, а империя эта в один прекрасный день превратится в сво­боду. Путь к единству пролегает через тотальность*.

299

Тотальность и судилища

Тотальность, в сущности, есть не что иное, как извечное стремление к единству, свойственное как верующим, так и бунта­рям, но свершающееся сейчас на обезбоженной земле. Отречение от всех ценностей в таком случае равнозначно отречению от бунта ради Империи и рабства. Критика формальных ценностей не может тогда не коснуться идеи свободы. Признав невозможность зарождения в недрах бунта свободной личности, о которой мечтали романтики, мы должны признать, что и сама свобода оказывается включенной в исторический процесс. Она становится свободой в борьбе, которая требует для своего бытия действия. Отождествляемая с поступательным ходом истории, она может воспользоваться своими плодами только с завершением истории, во вселенском Граде. А до тех пор каждая ее победа будет спорной и, следовательно, бессмысленной. Немецкий народ освободился от угнетавших его союзных держав лишь ценой свободы каждого немца. Отдельные личности при тоталитарном режиме порабощены, хотя человеческий коллектив можно считать свободным. В конце концов, когда Империя освободит весь род человеческий, свобода будет царить над стадом рабов, которые, по меньшей мере, будут освобождены от Бога, да и вообще от всего трансцендентного. Именно здесь проясняется пресловутое диалектическое чудо, переход количества в качество: всеобщее рабство выступает отныне под именем свободы. Но превращение это, как и во всех примерах, приводимых Гегелем и Марксом, ни в коей мере не является объективным, это всего лишь субъективная подмена названий. Чудес не бывает. Если единствен­ная надежда нигилизма заключается в том, что миллионы рабов в один прекрасный день превратятся в навеки свободное человечество, то историю следует считать просто-напросто несбыточным сном. Историческая мысль должна была освободить человека от покорности Богу, но это освобождение требует от него абсолютного подчинения становлению. И человеку приходится тогда прибегать к авторитету партии, как раньше он прибегал к алтарю. Вот почему эпоха, заносчиво именующая себя самой мятежной, предлагает на выбор тот или другой конформизм. Подлинной страстью XX века является рабство. Но тотальную свободу завоевать ничуть не легче, чем свободу личную. Чтобы обеспечить власть человека над миром, нужно отсечь от мира и от человека все, что неподвластно Империи, все, что несовместимо с царством количества: это предприятие безгранично во всех трех измерениях истории - в пространстве, во времени и в людях. Империя - это война, мракобесие и тирания, отчаянно клянущиеся, что когда-нибудь они превратят­ся в братство, истину и свободу: к этому их принуждает логика собственных постулатов. В сегодняшней России, даже в самом ее коммунизме, существует, без сомнения, истина, отрицающая сталинскую идеологию. Но у этой идеологии есть своя логика,

300

которую необходимо вычленить и выставить на всеобщее обозрение, дабы революционный дух избежал окончательного вырождения.

Циничная интервенция западных армий против советской революции показала советским революционерам, помимо всего прочего, что война и национализм столь же реальны, как и классо­вая борьба. Лишенная международной пролетарской поддержки, которая должна была бы возникнуть сама собой, внутренняя революция может считаться жизнеспособной только при условии создания некоего международного порядка. Исходя из этого, следует признать, что построение вселенского Града возможно только при двух условиях. Либо осуществление почти одновре­менных революций во всех крупных странах мира, либо ликвида­ция военным путем буржуазных наций; либо перманентная революция, либо постоянная война. Как известно, первая точка зрения едва не восторжествовала. Революционные движения в Германии, Италии и Франции ознаменовали высочайший взлет революционных надежд. Но подавление этих революций и вытекающее отсюда укрепление капиталистических режимов сделало войну реальностью революции. И тогда философия просвещения обернулась в Европе буднями затемнения. Вселен­ский Град, который предполагалось заложить путем стихийного восстания угнетенных, в силу логики истории и революционной доктрины был мало-помалу перекрыт Империей, навязанной посредством силы. Энгельс, поддержанный Марксом, хладнокров­но воспринял эту перспективу в своем ответе на «Воззвание к славянам» Бакунина: «Ближайшая мировая война сметет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные нации. Это тоже составляет часть прогрес­са». Такой прогресс, по мысли Энгельса, должен был уничто­жить царскую Россию. Сегодня русский народ перевернул направление прогресса. Война, как холодная, так и горячая, состоит на службе у всемирной Империи. Но став империей, революция заходит в тупик. Не отрекшись от своих ложных принципов, ради возврата к истокам бунта, она будет означать только поддержание власти тотальной диктатуры над сотнями миллионов людей на протяжении многих поколений, вплоть до самопроизвольного распада капитализма или - если она захочет ускорить создание Града людей - до атомной войны, к которой она вообще-то не стремится и после которой любой город - если он вообще уцелеет - «воссияет» только среди разва­лин. Согласно законам той самой истории, которую она так опро­метчиво обоготворила, мировая революция обречена полиции или бомбе. И тем самым поставлена перед дополнительным противоре­чием. Принесение в жертву морали и добродетели, принятие всех средств, которые она постоянно оправдывала преследуемой ею целью, могут быть приемлемы, строго говоря, лишь при том условии, что вероятность достижения цели достаточно велика. Вооруженный мир, сохраняющий диктатуру до бесконечности,

301