Часть 7.

Несмотря на все это и, вероятно, к счастью, появление machine б gouverner не ожидается не сегодня-завтра. Ибо, кроме очень серьезных проблем, которые пока еще ставит объем информации, которую необходимо собрать и быстро обработать, проблемы стабильности упреждения остаются вне пределов наших серьезных мечтаний об управлении. Ибо человеческие процессы уподобляются играм с не до конца определенными правилами и, кроме того, с правилами, которые сами являются функциями времени. Различие правил зависит как от эффективных подробностей ситуаций, порожденных самой игрой, так и от системы психологических реакций игроков на результаты, полученные в каждом отдельном случае.

Изменение может быть еще более быстрым. Прекрасным примером этому, по-видимому, служит происшествие с Гэллапом во время выборов 1948 года. Все это не только имеет тенденцию усложнить степень факторов, влияющих на упреждение, но вероятно, и имеет тенденцию радикальным образом стерилизовать механические манипуляции человеческих ситуаций. Насколько можно судить, только два условия могут гарантировать здесь стабилизацию в математическом смысле этого слова. Во-первых, наличие достаточной степени невежества масс игроков, эксплуатируемых квалифицированным игроком, который, более того, может планировать метод, которым можно было бы парализовать сознание масс; и, во-вторых, наличие достаточно доброй воли, чтобы позволить кому-либо ради стабильности игры передать свои решения одному или некоторым игрокам этой игры, которые имеют произвольные преимущества. Это представляет собой трудную задачу трезвой математики, однако проливает некоторый свет на смелое предприятие нашего века: колебание между неопределенным . и бурным характером человеческих дел и пришествием ужасного Левиафана. По сравнению с этим Левиафаном “Левиафан” Гоббса - только милая шутка. Сегодня мы подвергаемся риску создать огромное “мировое государство”, где осмотрительная и сознательная примитивная несправедливость может быть единственно возможным условием для статистического счастья масс: создания для каждого ясного ума мира, худшего, чем ад. Вероятно, было бы [с.184] неплохо для коллективов ученых, создающих в настоящее время кибернетику, добавить к своему штату технического персонала, пришедшего из всех областей науки, несколько серьезных антропологов и, возможно, философа, интересующегося мировыми проблемами”.

Machine б gouverner отца Дюбарля страшна не потому, что она может достичь автоматического управления человечеством. Она слишком груба и несовершенна, чтобы представить одну тысячную часть целенаправленного движения независимого поведения человеческого существа. Но реальная опасность, которую она может вызвать, состоит совершенно в другом: эта опасность заключается в том, что подобные машины, хотя и безвредны сами по себе, могут быть использованы человеком или группой людей для усиления своего господства над остальной человеческой расой, или в том, что политические лидеры могут попытаться управлять своим народом посредством не самих машин, а посредством политической техники, столь узкой и индифферентной к человеческим возможностям, как если бы эта техника действительно вырабатывалась механически. Большая слабость машины - слабость, которая пока еще спасает нас от ее господства над нами, - состоит в том, что она не может пока учесть ту огромную область вероятности, которая характеризует человеческую ситуацию. Господство машины предполагает общество, достигшее последних ступеней возрастающей энтропии, где вероятность незначительна и где статистические различия между индивидуумами равны нулю. К счастью, мы пока не пришли к такому состоянию.

Однако даже без государственной машины отца Дюбарля мы, как показали события 50-х годов, уже разрабатываем новую концепцию войны, экономического конфликта и пропаганды на основе “Теории игр” фон Неймана, которая сама является коммуникативной теорией. Эта теория игр, как я говорил в одной из предыдущих глав, представляет собой вклад в теорию языка, однако существуют правительственные органы, склонные применять ее в военных и квазивоенных агрессивных и оборонительных целях.

Теория игр основывается в своей сущности на договоренности игроков или союзов игроков, каждый из которых стремится разработать стратегию для достижения своих целей, исходя из предположения, что его противники, как и он сам, используют лучшую линию поведения для [с.185] достижения победы. Эта крупная игра уже ведется механически и в колоссальном масштабе. Хотя философия, лежащая в основе этой теории, вероятно, неприемлема для наших современных оппонентов - коммунистов, однако имеются явные признаки того, что ее возможность уже изучается как в России, так и в Соединенных Штатах, и что русские, отказывающиеся принять теорию в том виде, в каком мы ее представили, по-видимому, улучшили ее в некоторых важных отношениях. В частности, большая часть работы, хотя и не вся, которую мы проделали по теории игр, основывается на предположении, что мы, как и наши противники, имеем неограниченные возможности и что единственное ограничение, с которым мы ведем игру, зависит от того, что мы можем назвать розданными нам картами или наблюдаемым расположением фигур на шахматной доске. Значительный объем свидетельств, скорее в делах, чем в словах, показывает, что свое отношение к мировой игре русские дополнили рассмотрением психологических ограничений игроков, и особенно их усталости как части самой игры. Таким образом, в настоящее время своего рода machine б gouverner, по существу, действует на обоих полюсах мирового конфликта, хотя ни в том, ни в другом случае она не состоит из одной машины, которая делает политику, а скорее представляет собой механистическую технику, приспособленную к требованиям машиноподобной группы людей, посвятивших себя выработке политики.

Отец Дюбарль обратил внимание ученого на растущую воженную и политическую механизацию мира как на огромный сверхчеловеческий аппарат, работающий на кибернетических принципах. Для того чтобы избежать различных как внутренних, так и внешних опасностей этой механизации, необходимы, как он совершенно правильно подчеркивает, антрополог и философ. Иначе говоря, мы, как ученые, должны знать, какова человеческая природа и каковы заложенные в человеке цели, даже если мы должны владеть этим знанием как солдаты или государственные деятели, и мы должны знать, почему мы хотим управлять им.

Когда я говорю, что машинная опасность для общества исходит не от самой машины, а от ее применения человеком, я действительно подчеркиваю предупреждение Сэмюеля Батлера. В своем “Erewhon” он показывает, что машины неспособны действовать иначе, как покоряя человечество, путем использования людей в качестве подчиненных [с.186] органов. Тем не менее мы не должны принимать предвидение Батлера слишком серьезно, так как в его время фактически ни он, ни его современники помогли понять подлинную природу поведения автомата, и высказывания Батлера являются скорее сарказмами, чем научными замечаниями

С тех пор как мы имели несчастье изобрести атомную бомбу, наши газеты много шумели об американском “знании, как делать”, но есть еще одна вещь - более важная, чем “знание, как делать” это “знание, что делать”, - и мы не можем заподозрить Соединенные Штаты в чрезмерном обладании этим достоинством. Под “знанием, что делать” мы имеем в виду не только то, каким образом достичь наших целей, но и каковы должны быть наши цели. Я могу пояснить различие между этими двумя видами знания примером. Несколько лет тому назад один видный американский инженер купил дорогое пианино. Спустя неделю или две стало ясно, что эта покупка вызвана не каким-либо особым интересом к музыкальным достоинствам пианино, а скорее интересом к его механизму. Для этого джентльмена пианино было не средством воспроизведения музыки, а средством показать некоему изобретателю, насколько он был искусен в преодолении некоторых трудностей в воспроизведении музыки. Такое качество - достойное уважения качество ученика-второгодника. Насколько достойно уважения это качество в одном из тех, от кого зависит вся культурная будущность нашей страны, я оставляю судить читателю.

В мифах и сказках, которые мы читали в детстве, мы узнаем некоторые более простые и более очевидные истины жизни, как, например: когда найдешь джина в кувшине, то лучше оставить его там; если рыбак слишком много раз по наущению своей жены просит благ от неба, то он окончит именно тем, с чего начал, если вам даны три желания, то следует быть очень осторожным в выборе этих желаний. Эти простые и очевидные истины представляют детский эквивалент того трагического взгляда на жизнь, которого придерживались древние греки и придерживаются многие современные европейцы и который в некоторой мере чужд нашей стране изобилия.

У древних греков акт открытия огня вызывал самые различные чувства. С одной стороны, в их представлении, как и в нашем, огонь являлся великим благом для всего [с.187] человечества. С другой стороны, принести огонь с неба на землю - означало бросить вызов богам Олимпа, и это не могло остаться безнаказанным как оскорбительная дерзость по отношению к прерогативам богов. Так, мы видим могучую фигуру Прометея, похитителя огня, прообраз ученого, героя, но героя, осужденного, прикованного цепями к скале в горах Кавказа, с громадным орлом, рвущим своим клювом его печень. Мы читаем звучные строки трагедии Эсхила, где прикованный титан призывает и небо, и землю быть свидетелями тех мук, которые он выносит по милости богов.

Чувство трагедии состоит в том, что мир не является приятным маленьким гнездышком, созданным для нашей защиты, а огромной и в основном враждебной средой, где мы можем добиваться чего-либо большого, только оказывая открытое неповиновение богам, и что это неповиновение неизбежно влечет за собой кару. Это опасный мир, где нет безопасности, за исключением некой негативной безопасности смирения и умеренных стремлений. Это мир, где заслуженную кару несут не только те, кто грешит преднамеренно, но и те, чье единственное преступление заключается в незнании богов и окружающего его мира.

Если человек с этим трагическим чувством приближается не к огню, а к другому проявлению первоначальной энергии, как, например, к расщеплению атома, он будет делать это со страхом и дрожью. Он не прыгнет в ту область, куда боятся ступить ангелы, если только он не готов понести кару, которая постигает падших ангелов. Он также не передаст спокойно машине, сделанной по его собственному образу, выбор между добром и злом, не снимая с себя полностью ответственности за этот выбор.

Я сказал, что современный человек, и особенно современный американец, сколько бы у него ни было “знаний, как делать”, обладает очень малым “знанием, что делать”. Он благосклонно отнесется к недосягаемой ловкости полученных машиной решений, не слишком задумываясь над побуждениями и принципами, скрывающимися за ними. Поступая так, он рано или поздно поставит себя в положение того отца из книги Вильяма Уаймарка Джэкобса “Обезьянья лапа”, который мечтал получить 100 фунтов, и в конечном итоге увидел у двери своего дома агента компании, в которой служил его сын, предлагающего ему 100 фунтов в качестве утешения за смерть его сына на фабрике. Или опять-таки он может сделать это таким же образом, [с.188] как рыбак араб из сказок “Тысяча и одна ночь”, сломавший печать Соломона на крышке кувшина, в котором находился злой джин.

Запомним, что существуют игровые машины типа “обезьяньей лапы” и типа джина в закупоренном кувшине. Любая машина, созданная в целях выработки решений, если она не обладает способностью научения, будет совершенно лишена гибкости мысли. Горе нам, если мы позволим ей решать вопросы нашего поведения, прежде чем исследуем законы ее действий и не будем полностью уверены, что ее поведение будет осуществляться на приемлемых для нас принципах. С другой стороны, подобная джину машина, способная к научению и принятию решений на базе этого научения, никоим образом не будет вынуждена принимать такие решения, какие приняли бы мы или которые были бы приемлемы для нас. Для человека, который не уверен в этом, переложить проблему своей ответственности на машину независимо от того, будет ли она способна к научению или нет, означает пустить свои обязанности с ветром и видеть, что они возвращаются ему с бурей.

Я говорил о машинах, но не только о машинах, имеющих мозг из меди и мускулы из железа. Когда человеческие атомы скреплены в организацию, в которой они используются не в соответствии со своим назначением, как разумные человеческие существа, а как зубцы, рычаги и стержни, то большого значения не будет иметь то обстоятельство, что их сырьем являются плоть и кровь. То, что используется в качестве элемента в машине, действительно представляют собой элемент машины. Если мы доверим наши решения машине из металла или тем машинам из плоти и крови, которые представляют собой бюро, огромные библиотеки, армии и акционерные общества, то мы никогда не получим правильного ответа на наш вопрос, если только не поставим его правильно. “Обезьянья лапа” из кожи и кости столь же мертва, как и все сделанное из железа и стали. Джин - этот собирательный образ корпорации - столь же страшен, как если бы он являлся окруженным ореолом колдовским обманом.

Час уже пробил, и выбор между добром и злом у нашего порога. [с.189]

Глава XI

ЯЗЫК, БЕСПОРЯДОК И ПОМЕХИ

В главе IV я ссылался на очень интересную работу, недавно проделанную д-ром Манделбротом, работающим в Парижском университете, и профессором Гарвардского университета Джекобсоном над различными явлениями языка, включая, помимо других вопросов, рассмотрение оптимального распределения длин слов. В настоящей главе я не намереваюсь входить в подробности этой работы, а скорее попытаюсь развить следствия из некоторых философских предположений, высказанных этими двумя авторами.

Они считают, что сообщение - это игра, ведущаяся совместно говорящим и слушающим против сил беспорядка, представленных обычными трудностями сообщения и некоторыми предполагаемыми личностями, пытающимися воспрепятствовать сообщению. Собственно говоря, затрагиваемая в этой связи теория игр фон Неймана имеет дело с одной командой, которая сознательно старается передать сигнал, и с другой командой, которая прибегнет к любой стратегии, чтобы помешать передаче сигнала. В строгой теории игр фон Неймана это означает, что говорящий и слушающий сотрудничают в стратегии, исходя из предположения, что вызывающий помехи контрагент прибегает к самой лучшей стратегии, для того чтобы спутать их, опять-таки исходя из предположения, что говорящий и слушатель до настоящего момента использовали лучшую стратегию и т. д.

Говоря более обычным языком, как сторона, устанавливающая сообщение, так и производящие помехи силы вправе использовать технику блефа, для того чтобы спутать друг друга, и вообще эта техника будет использована с целью не дать другой стороне возможности действовать на основе твердого знания техники одной из сторон. Обе стороны будут, следовательно, прибегать к обману: производящие помехи силы для того чтобы приспособиться к повой технике сообщения, развитой устанавливающими [с.190] сообщение силами, а устанавливающие сообщения силы - для того чтобы перехитрить любую стратегию, уже выработанную производящими помехи силами. В этой связи в отношении научного метода имеет величайшее значение замечание Альберта Эйнштейна, которое я цитировал в одной из предыдущих глав: “Der Herr Gott ist raffjniert, aber boshaft ist er nicht” (“Бог коварен, но не злонамерен”).

Это замечание - далеко не шаблонная фраза, а заявление с глубоким смыслом, касающимся стоящих перед ученым проблем. Открытие секретов природы требует мощной и тщательно разработанной техники, однако, поскольку речь идет 6 неживой природе, мы можем ожидать по крайней мере одной вещи - что любой возможный наш шаг вперед не будет парирован изменением стратегии природой, намеревающейся обмануть нас и сорвать наши планы. В самом деле, поскольку речь идет о живой природе, могут быть известные ограничения этому утверждению, ибо истерия часто вызывается перед аудиторией и с намерением, часто бессознательным, мистифицировать эту аудиторию. С другой стороны, точно так же, когда представляется, что мы покорили болезнетворный микроб, то этот микроб может видоизмениться и обнаружить свойства, которые, как по крайней мере кажется, были развиты с сознательным намерением вернуть нас к тому положению, с которого мы начали.

Эти капризы природы независимо от того, насколько они могут досаждать врачу-практику, к счастью, не относятся к числу тех трудностей, которые стоят перед физиком. Природа играет честно, и если после подъема на одну горную гряду физик видит перед собой на горизонте другую вершину, то она не была умышленно воздвигнута там, чтобы свести на нет усилия, которые он уже сделал.

На первый взгляд может показаться, что при отсутствии сознательных и преднамеренных помех, которые ставятся природой, ученый-исследователь должен был бы действовать наверняка и что он всегда действует так, чтобы даже предумышленная и стремящаяся обмануть нас природа не помешала ему приобретать и передавать информацию наиболее благоприятным образом. Эта точка зрения не оправдана. Сообщение вообще и научное исследование в частности требуют больших усилий, даже если это и плодотворные усилия, а борьба с несуществующими привидениями вызывает пустую трату сил, которые следует экономить. [с.191] Нельзя вести свою коммуникативную или научную жизнь, занимаясь борьбой с духами. Опыт в достаточной степени убедил каждого активно работающего физика, что любая мысль о природе, которую не только трудно объяснить, но которая сама активно противодействует этому объяснению, не была оправдана, поскольку это относится к его прошлой работе, и поэтому, для того чтобы быть активно работающим ученым, он должен быть наивен, и даже сознательно наивен, предполагая, что имеет дело с честным богом, и должен задавать свои вопросы о мире, как честный человек.

Таким образом, naivetй ученого, хотя и является профессиональным качеством, не является профессиональным недостатком. Человек, который подходит к науке с точки зрения офицера уголовной полиции, тратил бы большую часть своего времени, расстраивая интриги, которые ему никогда не подстраивались, выслеживая подозреваемых, которые и не собирались уклоняться от ответов на прямые вопросы, и вообще играя в модную игру в полицейских и воров, которая теперь ведется в рамках официальной и военной науки. У меня нет ни малейшего сомнения, что современное помешательство лордов научной администрации на детективах - одна из главных причин бесплодности столь большой части научной работы в наше время.

Отсюда, почти как из посылок силлогизма, следует вывод, что нет других профессий, кроме профессии сыщика, которая может дисквалифицировать и действительно дисквалифицирует человека в ведении наиболее эффективной научной работы, заставляя его подозревать природу в неискренности и делая его неискренним в его отношении к природе и к вопросам о природе. Солдата обучают рассматривать жизнь как конфликт между человеком и человеком, однако даже он не так сильно привержен к этой точке зрения, как член воинствующей религиозной организации - солдат креста или серпа и молота(*) . Здесь наличие в основном пропагандистской точки зрения гораздо более важно, чем специфический характер пропаганды. Является ли военная организация, с которой связывают себя торжественной клятвой, организацией Игнатия Лойолы или любой [с.192] другой, - имеет очень малое значение до тех пор, пока член этой организации считает, что правота его убеждений более важна, чем поддержание его свободы и даже его профессиональной naivetй. Он непригоден для высших битв науки независимо от того, какова его преданность и пока эта преданность является абсолютной. В настоящее время, когда почти каждая правящая сила, будет ли она правой или левой, требует от ученого следования догматам, а не ясного открытого ума, легко понять, насколько уже пострадала от этого наука и какие дальнейшие унижения и. дезорганизации науки можно ожидать в будущем.

Я уже указывал, что дьявол, с которым борется ученый, - это дьявол беспорядка, а несознательного преступного намерения. Та точка зрения, что природа обнаруживает энтропическую тенденцию, является точкой зрения св. Августина, а не манихейцев. Неспособность природы проводить агрессивную политику с целью умышленного нанесения поражения ученому означает, что ее злые дела являются результатом слабости характера ученого, а не какой-то особой злой силы, которую природа может иметь и которая равна принципам порядка во Вселенной или превосходит их. Все же эти местные и временные принципы порядка во Вселенной, вероятно, не очень отличаются от того, что религиозный человек подразумевает под богом. Для сторонников точки зрения св. Августина все черное в мире является негативным и просто представляет собой отсутствие белого, тогда как для манихейцев белое и черное - это две противоположные армии, выведенные на линию огня друг против друга. Всем крестовым походам, всем джихадам, всем войнам коммунизма против дьявола капитализма присущ неуловимый эмоциональный оттенок манихейства.

Поддержать точку зрения св. Августина всегда было трудно. При малейших волнениях она имеет тенденцию превратиться в скрытое манихейство. Эмоциональная трудность августинианства проявляется в дилемме Мильтона в “Потерянном рае”. Если дьявол есть всего лишь создание бога и принадлежит миру, где бог всемогущ, и если дьявол служит лишь для того, чтобы подчеркнуть некоторые теневые стороны жизни, то великая битва между падшими ангелами и силами бога становится примерно такой же интересной, как профессиональная схватка борцов. Если поэма Мильтона обладает большим достоинством, чем одно из этих представлений с оханьем и рычанием, то дьяволу [с.193] должен быть дан шанс выигрыша, по крайней мере в его собственной оценке, даже если это будет лишь внешний шанс. Слова дьявола в “Потерянном рае” передают его уверенность во всемогуществе бога и безнадежности борьбы с ним, все же его действия указывают на то, что он, по крайней мере эмоционально, рассматривает эту борьбу как хоть и безнадежное, но не совершенно бесполезное отстаивание прав своего воинства и своих собственных. Даже дьявол св. Августина должен следовать по его пути, или он обратится в дьявола манихейцев.

Любому религиозному строю, следующему военному образцу, присуще то же самое искушение впасть в манихейскую ересь. Он уподобляет силы, с которыми борется, независимой армии, обреченной на поражение, но могущей, по крайней мере предположительно, выиграть войну и самой стать правящей силой. По этой причине подобный строй или организация внутренне непригодны для того, чтобы поощрять августинскую точку зрения среди ученых; более того, этот строй не высоко ценит по своей шкале добродетелей интеллектуальную честность. Против коварного врага, который сам прибегает к обману, допустимы военные хитрости. Таким образом, религиозный военный строй едва ли не вынужден придать большое значение повиновению, признанию веры и всем ограничивающим факторам, которые калечат ученого.

Правда, никто не может говорить от имени церкви, кроме самой церкви, однако так же верно, что находящиеся вне церкви могут и даже должны иметь свое собственное мнение об этой организации и ее претензиях. Также верно, \ что коммунизм как духовная сила есть в основном то, чем представляют его коммунисты, однако их заявления имеют обязывающую силу для нас только как вопросы определения идеала, а не как описания специфической организации или движения, в соответствии с которым мы можем действовать.

По-видимому, собственные взгляды Маркса были августинскими, и для него зло представляло собой скорее недостаток совершенства, чем автономно стоящую силу, борющуюся против добра. Тем не менее коммунизм вырос в атмосфере битвы и конфликта, и его общая тенденция, по-видимому, состоит в том, чтобы обратить конечный гегелевский синтез, которому соответствует августинское отношение ко злу, в будущее, которое имеет если и не неопределенно [с.194] далекое, то по крайней мере очень отдаленное отношение к происходящему в настоящее время.

Таким образом, в настоящее время в вопросе практического руководства как лагерь коммунизма, так и многие элементы в лагере церкви занимают определенно манихейскую позицию(*) . Я имею в виду, что манихейство представляет собой плохую атмосферу для науки. Как ни странно, это происходит потому, что оно представляет собой плохую атмосферу и для веры. Когда мы не знаем, является ли наблюдаемое нами явление делом рук бога или сатаны, то колеблются сами корни нашей веры. Только при таких условиях можно сделать важный преднамеренный выбор между богом и сатаной, и этот выбор может привести к служению дьяволу или, иначе говоря, к колдовству. Более того, только в атмосфере, где действительно возможно колдовство, процветает охота за ведьмами как имеющая важное значение деятельность.

Я сказал, что наука невозможна без веры. Под этим я не имею в виду, что вера, от которой зависит наука, является по своей природе религиозной или влечет за собой принятие каких-либо догм обычных религиозных верований, однако без веры, что природа подчинена законам, не может быть никакой науки. Невозможно доказательство того, что природа подчинена законам, ибо все мы знаем, что мир со следующего момента может уподобиться игре в крокет из книги “Алиса в стране чудес”, где шарами служили живые ежики, молотками - живые фламинго, где солдаты, изображавшие крокетные ворота, беспрестанно переходили на другую сторону площадки, а правила игры устанавливались от случая к случаю деспотическим указом королевы. Именно к миру, подобному этому, должен приспосабливаться ученый в тоталитарных странах независимо от того, являются ли они правыми или левыми. [с.195]

То, что я сказал о необходимости веры в науке, одинаково верно для чисто причинного мира и для мира, где властвует вероятность. Никакое количество чисто объективных и отдельных наблюдений не может показать, что вероятность является обоснованной идеей. Иными словами, законы индукции в логике нельзя установить с помощью индукции. Индуктивная логика, логика Бэкона, представляет собой скорее нечто такое, в соответствии с чем мы можем действовать, чем то, что мы можем доказать; и действие в соответствии с этой логикой есть верховное убеждение веры. Именно в этой связи я должен сказать, что изречение Эйнштейна о прямоте бога само является символом веры. Наука есть способ жизни, которая может процветать только тогда, когда люди свободны иметь веру. Вера, которой мы следуем по приказу извне, не является верой, и общество, попадающее в зависимость от подобной псевдоверы, в конечном итоге обречено на гибель вследствие паралича, вызванного отсутствием здоровой, растущей науки. [с.196]