Часть 1.

Вернан Ж.П.

Происхождение древнегреческой мысли.1962.

Вернан Ж.-П. Происхождение древнегреческой мысли

Автор этой небольшой по объему книги - известный специалист в области сравнительного изучения древних религий. Ж.-П. Вернан ставит своей целью проанализировать исторический период, охватывающий начало второго тысячелетия до н.э. вплоть до 6-5 вв. до н.э. в ареале Средиземноморья и выяснить, каковы корни античной цивилизации, в силу каких причин и каким образом происходило становление новых социальных политических структур и, наконец, какие изменения наблюдались в образе мышления греков в этот исторический период; иначе говоря, книга представляет собой коротко и популярно изложенную весьма емкую концепцию возникновения полиса и нового типа "полисного" мышления.

А.П. Юшкевич. Несколько слов о Ж.-П. Вернане и его книге [5]

Предисловие к русскому изданию [11]

Библиография [28]

Введение [30]

Глава первая. Исторический план [33]

Глава вторая. Микенское царство [42]

Глава третья. Кризис единовластия [58]

Глава четвертая. Духовный мир полиса [68]

Глава пятая. Кризис полиса. Первые мудрецы [89]

Глава шестая. Структура человеческого космоса [103]

Глава седьмая. Космогонии и мифы о высшей власти [126]

Глава восьмая. Новый образ мира [144]

Заключение [156]

Ф.Х. Кессиди. К проблеме происхождения греческой филоофии (Послесловие) [172]

Несколько слов о Ж.-П. Вернане и его книге

[5] Феномен эллинской культуры - зарождение философии, литературы, искусства, науки и их поразительно быстрый расцвет в древней Греции - с давних пор привлекал внимание ученых самых различных специальностей. Более ста лет назад известный французский филолог, историк религий и философ Эрнест Ренан назвал этот феномен "греческим чудом". И хотя чудеса в обычном понимании этого слова не подлежат рациональному объяснению, Ренан усмотрел причину данного феномена в якобы присущих арийским языкам абстрактности и метафизичности, в отличие от других языков, к примеру семитских, на базе которых не могли бы зародиться ни мифология, ни эпическое творчество, ни наука, ни философия, ни изящные искусства, ни гражданская жизнь. Вряд ли кто-либо ныне разделяет эту, по существу, расистскую концепцию Ренана, по меньшей мере в ее крайнем выражении. Но рожденный им оборот "греческое чудо" нашел широкое применение.

Выдающийся математик и историк математики Б. Л. Ван дер Варден на состоявшемся в июле 1961 г. Оксфордском симпозиуме по истории науки попросту свел возникновение одного "чуда" - древнегреческой культуры к [6] другому "чуду" - греческому духу [1, с. 42-45}. Мне довелось участвовать в этом симпозиуме, где я выступил против воззрений Б. Л. Ван дер Вардена. С критическими замечаниями в его адрес выступил также Ж.-П. Вернан, коротко изложивший основные положения предлагаемой сегодня советскому читателю книги "Происхождение древнегреческой мысли", которая вышла на французском языке в следующем после симпозиума 1962 г.

В своей небольшой книге Ж.-П. Вернан, известный антиковед, поставил задачу в популярной форме изложить генезис греческой мысли и показать ее особенности. Основной тезис автора сводится к следующему. Существует тесная связь между нововведениями, внесенными первыми ионийскими философами VI в. до н. э. в само мышление, а именно: реалистический характер идеи космического порядка, основанный на законе уравновешенного соотношения между конститутивными элементами мира, и геометрическая интерпретация реальности,- с одной стороны, и изменениями в общественной жизни, политических отношениях и духовных структурах, которые повлекла за собой организация полиса,- с другой. В свою очередь возникновение античного города-государства знаменовало раскрытие новых духовных горизонтов, выработку нового социального пространства, центрированного на агору - площадь для общественных собраний, где свободно и аргументирование обсуждались вопросы, так или иначе связанные с жизнью полиса, его отдельных групп или граждан. Прежние иерархические [7] отношения господства и подчинения сменились новым типом общественных отношений, основанных на симметрии, обратимости и коррелятивности. Происходившие в то время обмирщение и рационализация мысли проявились, в частности, в учениях милетцев - первых греческих натурфилософов. В этих нововведениях и в этих границах греческая мысль есть порождение полиса.

Наука в ту пору лишь вступает в долгий процесс дифференциации, и начатки ее - математики, астрономии, физики - коренятся в ранних натурфилософских системах. Различные объяснения зарождения рациональной мысли на примере математической модели предложили, в частности, А. Сабо [11] и А. Н. Колмогоров. Концепция А. Сабо, некоторые моменты которой заслуживают внимания, в данной связи представляет меньший интерес, ибо рассматривает специфику греческой математики как вторичную по отношению к философии (особенно это относится к элейской школе), вопрос же о происхождении самой греческой философской мысли А. Сабо не затрагивает. Что же касается А. Н. Колмогорова, то, хотя он и не рассматривает непосредственно этот вопрос, его соображения о развитии математики, начиная примерно с XX в. до н. э. и затем на протяжении полутора тысячелетий, заслуживают особого упоминания: в общих чертах они близки идеям Ж.-П. Вернана, а предложенная им математическая модель структурно близка общему ходу развития рациональной мысли: "Только после накопления большого конкретного материала [8] в виде разрозненных приемов арифметических вычислений, способов определения площадей, объемов и т. п. возникает математика как самостоятельная наука с явным пониманием своеобразия ее основных понятий и представлений в достаточно общей форме. В применении к арифметике и алгебре возможно, что этот процесс начался уже в Вавилонии. Однако вполне определилось это новое течение, заключавшееся в систематическом и логическом построении основ математической науки, в древней Греции". И далее: "Появилась потребность в отчетливых математических доказательствах, были сделаны первые попытки систематического построения математических теорий. Математика, как и все научное и художественное творчество, перестала быть безличной, какой она была в странах древнего Востока... Это изменение характера математической науки объясняется более развитой общественной, политической и культурной жизнью греческих государств, приведшей к высокому развитию диалектики, искусства спора, к привычке отстаивать свои утверждения в борьбе с противником. Возникновение независимой от религии философской мысли привело к потребности в рациональном объяснении явлений природы и поставило перед математикой новые задачи" [2, с. 466-467].

В обширном предисловии к русскому изданию своей книги Ж.-П. Вернан обобщил данные основных исследований, проведенных после выхода в свет первого французского издания. Он упоминает, в частности, недавно вышедшую [9] книгу Б. Л. Ван дер Вардена, в которой тот дополнил картину развития математической мысли [15], предложенную им более четверти века назад на упомянутом выше Оксфордском симпозиуме. Эта картина очевидным образом противостоит общей концепции Ж.-П. Вернана (как и трактовке развития математики А. Н. Колмогорова). Ее развернутая критика в работе У. Р. Норра [18] мне, как и автору этой книги, представляется весьма убедительной.

Благодаря популярной и сжатой форме изложения книга Ж.-П. Вернана имела во Франции большой успех. Помимо пяти французских изданий (последнее вышло в 1983 г.), она переведена на английский (1964), испанский (1965, 1970), греческий (1966), польский (1969), японский (1970), португальский (1972, 1977), итальянский (1982), немецкий (1983), румынский и словенский (находится в печати) языки. Как мы видим, и по сей день книга находит своих читателей. Надеемся, что ее издание на русском языке будет небезынтересным и для советского читателя, хотя русскоязычная литература по этому вопросу довольно обширна. Надеемся также, что эта небольшая книга принесет пользу и для дальнейших исследований в области античности, которые, как убеждены автор книги и нижеподписавшийся, далеки от завершения.

Жан-Пьер Вернан родился 4 января 1914 г., учился в лицее Карно, а затем в Сорбонне (Париж). В 1937 г. получил звание agrege, дающее право на чтение лекций в университетах (по разделу философии). Во время [10] второй мировой войны стал активным участником движения Сопротивления. Под именем полковника Бертье руководил французскими внутренними силами Сопротивления на юго-западе Франции. После 1945 г. Ж.-П. Вернан возобновил научную деятельность, сосредоточив свои интересы в области истории греческой мысли. Он занимал различные должности во французском Национальном центре научных исследований (CNRS). В 1975 г. был избран профессором кафедры сравнительных исследований древних религий в Коллеж де Франс. С 1984 г., выйдя в отставку, становится почетным профессором этого коллежа.

Жан-Пьер Вернан не раз приезжал в Советский Союз, где впервые побывал в составе делегации университетских преподавателей и студентов еще в 1934 г. По приглашению Института истории естествознания и техники Академии наук СССР он прочитал ряд лекций и провел ряд семинаров в рамках своих исследований.

Член многих научных обществ, Ж.-П. Вернан имеет несколько наград французского правительства. Он - офицер ордена Почетного легиона, участник Сопротивления, кавалер ордена Военного креста и т. д.

В конце русского издания книги Ж.-П. Вернана помещено послесловие проф. Ф. X. Кессиди, в котором рассматривается круг проблем, связанных с генезисом теоретической мысли у греков.

Москва, ноябрь, 1987 г. А. П. Юшкевич

Предисловие к русскому изданию

[11] Эта книга увидела свет двадцать пять лет назад. Она была сделана по заказу редактора серии "Мифы и религии" Ж. Дюмезиля, выпускаемой издательством "Presses Universitaires de France". Сам Ж. Дюмезиль опубликовал в этой серии работы "Боги германцев" [3,4] и "Боги индоевропейцев" [5]. В тот же год, что и предлагаемая вниманию читателя книга, в ней вышла книга К. Леви-Стросса "Тотемизм сегодня" [6]. Все тома серии должны были удовлетворять определенным требованиям, в частности, быть небольшими по объему (в пределах 130 страниц) и доступными широкому читателю. Задача автора состояла в том, чтобы сжато представить собственную трактовку того или иного спорного вопроса или проблемы, не прибегая при этом ни к обширному аппарату примечаний, ни к демонстрации своей эрудиции.

Решиться на подобное предприятие в области, которую мне было предложено исследовать, представлялось несколько опрометчивым. Это означало не что иное как в нескольких главах изложить процесс возникновения греческой мысли, иначе говоря, нарисовать картину интеллектуальных сдвигов, происшедших между XII в. до н.э. (с крушения микенского царства) и V в. до н.э. (до времени расцвета [12] такого города, как Афины), обозрев таким образом 700-летний временной период, большая часть которого - с XII по VIII вв. - приходится на так называемые "темные века". Название последних связано с исчезновением практики письма, следствием чего явилось отсутствие в руках ученых, исследующих этот период истории, каких-либо письменных свидетельств или текстов.

Иначе говоря, при изучении столь длительного временного периода было невозможно прибегнуть к методам, применявшимся историками или археологами, которые при желании могут мобилизовать все ресурсы своих дисциплин. Я попытался воспроизвести основные черты эволюции от микенского царства до демократического полиса и от заката мифа до возникновения рационального мышления в форме обычного очерка, целью которого было не положить конец дискуссии по этой проблематике, как бы подводя ее итоги, а, напротив, направить ее по новому пути. Я предложил общую интерпретацию той интеллектуальной революции, которая, с моей точки зрения, в целом согласовывалась с основными фактическими данными, имеющимися на сегодня в нашем распоряжении.

Итак, я должен был решить вопрос: каково начало западной мысли? Каковы ее истоки в греческом мире? Мне представлялось, что новый тип мышления, приведший к возникновению в начале VI в. до н.э. в греческой колонии Милет (Малая Азия) философии и науки, основан на трех принципах. [13]

Во-первых, образовалась новая область мышления, внешняя но отношению к религии и чуждая ей. Возникновение космоса и других естественных явлений ионийские "физики" объясняли чисто рациональными причинами и в отрыве от религии. Они решительно игнорировали божественные силы, установленные ритуальные обряды и священные сказания, традицию которых закрепили в своих поэмах такие поэты-"теологи", как Гесиод.

Во-вторых, выделилась идея космического порядка, покоящегося отныне не на мощи бога - верховного правителя, монарха, басилевса (как в традиционных теогониях), но на понятии космоса, подчиняющегося закону, правилу (nomos). Nomos устанавливает для всех составляющих природу элементов (стихий) порядок, в соответствии с которым ни один элемент не может осуществлять свою власть (kratos) над другим.

В-третьих, эта мысль имеет глубоко геометрический характер. Идет ли речь о географии, астрономии или космологии, она постигает физический мир и проецирует его в пространственные рамки, которые больше не определяются религиозными категориями возвышенного и низменного, небесного и подземного, но образуются взаимными, симметричными, обратимыми соотношениями.

Эти три принципа - светский и рациональный характер видения мира, понятие умопостигаемого и упорядоченного космоса и [14] геометрическая картина вселенной - тесно связаны друг с другом. В своей совокупности они определяют то новое и оригинальное, что внес греческий рационализм как по форме, так и по содержанию по сравнению с прошлыми и теми ближневосточными цивилизациями, с которыми греки могли быть знакомы.

С чем связаны эти нововведения и почему они осуществились в греческом мире? Дать ответ на эти вопросы означало бы внимательно рассмотреть всю совокупность условий, которые привели Грецию от микенской дворцовой цивилизации, довольно близкой восточным царствам того времени, к социальному и духовному универсуму полиса - города-государства. Становление полиса означает не только ряд экономических и политических преобразований, но включает в себя также следующие факторы: изменение образа мышления, открытие другого интеллектуального горизонта, выработку нового социального пространства с центром на городской площади (agora); исчезновение такого персонажа, как микенский правитель (anax), верховная власть которого контролирует и регламентирует, через посредство писарей, всю социальную жизнь; возвышение слова, которое в своем светском применении - в свободном споре, дискуссии, диалоге - становится преимущественным политическим оружием, инструментом достижения приоритета. Оно означает далее полную открытость как в отношении проявлений общественной, так и духовной жизни, излагаемых отныне в письменной [15] форме для сведения всех граждан (если речь идет о законах и декретах) и доступных критике или борьбе мнений (когда речь идет об индивидуальных творениях); замену старых иерархических отношений господства и подчинения новым типом общественных связей, основанных на симметрии и взаимности отношений между "подобными" или "равными" гражданами; отказ от традиции, которая больше не считается незыблемой и почитаемой. Более того, теперь усилия каждого направлены на то, чтобы отмежеваться от традиции, проявив оригинальность мышления и соблюдая дистанцию по отношению к предшественникам, утверждения которых можно либо принять, либо исправить, либо просто отбросить. Все изменения подобного рода свидетельствуют о том, что как секуляризация и "геометризация" мысли, так и развитие духа творчества и критики осуществлялись в общественной практике (praxis) в то самое время, когда они получали свое выражение у "физиков" милетской школы. Основная мудрость (sofia) греческих мыслителей заключалась в размышлениях по поводу политики и морали. Они стремились определить основы нового человеческого миропорядка, который заменил бы власть монарха или знати писанным законом, обязательным для всех. В результате город приобрел форму кругообразного и имеющего центр космоса: каждый гражданин, подобный всем остальным, подчиняясь и властвуя, должен был хронологически последовательно занимать и оставлять все симметричные положения, составляющие [16] гражданское пространство. Именно этот образ социальною космоса, регулируемого равным для всех законом (isonomia), на заре философии ранние греческие мыслители перенесли на физическую вселенную. Если древние теогонии составляли одно целое с мифами о верховной власти, уходившими своими корнями в царские ритуалы, то и новая модель мира, которую создали милетские "физики", в своих геометрических рамках связана с институциональными формами и духовными структурами, свойственными полису.

Таковы в общих чертах положения, изложенные в 1962 г. в этой небольшой книге. Как обстоит дело сегодня? Заданный вопрос имеет два аспекта. Прежде всего: какова та новая информация и новые интерпретации, выдвинутые за истекший период и отличные от представленной здесь, и следует ли их принимать в расчет? Кроме того, в каких пунктах я сам вынужден дополнить, уточнить или изменить мою прежнюю точку зрения?

Начнем, как говорится, с начала - с микенского мира. Расшифровка в 1953 г. Дж. Чедвиком и М. Вентрисом линейного письма Б глиняных табличек из Пилоса, Микен, Кносса, Фив, Тиринфа и Орхомена неожиданно расширила и полностью изменила наши знания о наиболее древнем периоде греческой истории [7, 8]. Отныне эллинисты располагали письменными свидетельствами о социальных и воинских институтах, технической и экономической деятельности, богах и культах ахейцев, живших в XIV-XIII вв. до н.э. Эти свидетельства, [17] несмотря на отдельные пробелы и неясности, рисуют образ дворцовой цивилизации, совершенно отличный от ранее известного, основанного на единственном и к тому же более позднем - по крайней мере на четыре столетия - свидетельстве Гомера. Но в целом исследования по микенской филологии не изменили намеченную мной, вслед за другими учеными, картину микенского государства и не опровергли выводы, к которым я пришел на основе ее изучения.

Тем не менее одно из употребленных мной утверждений представляется мне теперь по меньшей мере спорным. Ранее я полагал, что микенский правитель - анакс - был наделен статусом носителя сверхчеловеческой власти. Сегодня я бы так не сказал. Я бы написал, что анакс наряду с другими функциями играл религиозную роль, что отнюдь не обязательно предполагает ни того, что его личность обожествлялась, ни того, что ее можно было отождествить с образом царя-мага, повелителя времени и плодородия (по крайней мере именно так он представлен в работе Дж. Дж. Фрэзера "Золотая ветвь" [9] ив работах некоторых . английских антропологов-эллинистов, которыми я руководствовался в трактовке этого вопроса, в частности, работами моего учителя Л. Жерне).

О периоде "темных веков" свое слово могут сказать только археологи, чем они и не преминули воспользоваться. За четверть века они собрали достаточно богатый "урожай", позволивший уточнить тот путь, который (после упадка, последовавшего за крушением микенской [18] цивилизации) между XI и VIII вв. до н.э. привел к техническим, демографическим, экономическим и другим изменениям, новым формам освоения земли и агрокультуры, завершившимся той "структурной революцией", о которой говорит англичанин Э. Снодгресс [10] и в результате которой возникли классические города-государства. Таким образом, интеллектуальный сдвиг от мифа к понятийному мышлению, составивший предмет моего исследования, оказался включенным в более четко определенный контекст.

Чтобы оставаться в рамках фактических данных, мои соображения о появлении вместе с полисом нового социального пространства, изоморфного и центрированного, подкрепляются недавними исследованиями плана архаических городов, организации хоры - сельской окрестности городов, и особенно основания колоний, более свободных от старых городских традиций и ставших очагами экспериментирования и нововведения при возникновении более строгих пространственных моделей.

Сказанное относится также к сформулированным мной замечаниям о роли, которую могли играть в качестве инструмента интеллектуального сдвига, с одной стороны, фонетическое письмо, а с другой, появление писанных законов, их гласный характер. Эти замечания нашли свое необходимое продолжение в начавшемся в последние десятилетия среди эллинистов споре о последствиях, которые имел для греческого рационализма переход от цивилизации устной речи к культуре, где [19] более или менее преобладающее место занимает письменность, связанная с различными верами общественной жизни, а также с областями литературного, философского или научного творчества.

Вопрос о совпадении между собой понятий закона, порядка, равенства в нравственной и политической мысли, с одной стороны, и в философии природы - с другой, мне следовало бы рассмотреть более подробно, продемонстрировав сходство между афинским архонтом Солоном и первым "физиком" милетской школы Фалесом. Для освещения той ключевой роли, которую в VI в. до н.э. играли понятия равенства перед законом (isonomia) и сосредоточение власти в центре (en mesoi), предотвращающие господство одного человека над другим, следовало бы к примеру с Меандрием (Геродот. История, III, 142), на который я ссылался, добавить параллельные примеры Демонакта из Кирены - примерно 550 г. (IV, 161), Аристагора из Милета (V, 37), Кадма из Коса (VII, 16) и, конечно. Солона, который в начале VI в. до н.э. ставил себе в заслугу умение сохранить равенство (to ison).

Но обратимся к основным проблемам, о которых мне следует высказаться либо потому, что подход к ним изменился в результате новых исследований, либо потому, что другие ученые их рассмотрели в иной перспективе.

Читая мою книгу, можно предположить, что судьба греческой мысли, ход которой я [20] попытался показать, разыгрывалась между двумя полюсами - мифом и разумом. Интерпретация моего подхода в столь простой и резко выраженной форме, на мой взгляд, лишена смысла. Я уже совершенно четко формулировал ранее, что греки не изобрели данный разум как единственную и всеобщую категорию, но только некоторый разум, инструментом которого является язык и который позволяет воздействовать на людей, а не преобразовывать природу, разум политический в том смысле, в каком Аристотель определяет человека как политическое животное. Но правомерно ли говорить о греческом разуме в единственном числе? Если не ограничиваться, как это сделал я, только милетской школой философии VI в. до н.э. и принять во внимание дальнейшее развитие философской мысли, а также медицинские трактаты, письменные исторические изыскания Геродота и Фукидида, математические, астрономические, акустические, оптические и другие исследования античных мыслителей, то возникшая картина приобретет множество нюансов, объяснимых разными типами рациональности. В результате проявления последних мыслительные процедуры, их принципы и конечные цели попадают в прямую зависимость от наблюдений, опыта и формальных доказательств, чем и объясняется это различие.

Все, что верно для разума, далеко не всегда верно для мифа. Последние труды антропологов предостерегают нас от попытки возвести миф в своего рода духовную реальность, которая присуща природе человека и действие [21] которой обнаруживается везде и всегда: до, наряду или в контексте собственно рациональных операций.

Два соображения побуждают нас быть осторожными и отличать разные формы и уровни мифического мышления древних греков. Само слово "миф" мы унаследовали именно от них. Но для людей, живших в те архаические времена, оно имело совсем иной смысл, нежели тот, который мы вкладываем в него сегодня. Mythos означает "слово", "рассказ" и на первых порах не противопоставляется logos'у, первоначальным смыслом которого также является "слово", "речь". И только в дальнейшем logos стал означать способность мышления, разум. Начиная с V в. до н.э. в философии и истории mythos, противопоставленный logos'y, приобрел уничижительный оттенок, обозначая бесплодное, необоснованное утверждение, которое не опирается на строгое доказательство или надежное свидетельство. Но даже в этом случае mythos, дисквалифицированный с точки зрения истинности и противопоставленный logos'y, не распространяется на священные тексты о богах и героях. Подобно многоликому Протею, он обозначает весьма различные реалии: разумеется, теогонию и космогонию, но также всякого рода побасенки, родословные, бабушкины сказки, пословицы, поучения, традиционные изречения, короче говоря, все слухи, которые как бы сами собой передаются из уст в уста. Следовательно, в греческом контексте mythos предстает не только как особая форма мысли, но и как совокупность [22] того, что передается и распространяется в ходе случайных контактов, встреч, бесед как безликая, анонимная, неуловимая сила, которую Платон именует pheme - молва.

Но именно эту молву, из которой сотворен греческий mythos, мы уловить и не можем - еще один аргумент в пользу осторожности. В традиционных цивилизациях, имевших, так сказать, "устный" характер, этнологи, ведущие исследования соответствующей местности, могут заняться изучением всякого рода сказаний, которые, повторяясь, образуют основу уровня знаний членов группы. Но применительно к Греции мы обладаем и всегда будем обладать только письменными свидетельствами. Наши мифы не передаются нам в живом словесном изложении, постоянно повторяемые и видоизменяемые молвой; они окончательно зафиксированы в произведениях эпических, лирических и трагических поэтов, которые используют их по мере своих собственных эстетических потребностей и, таким образом, придают мифам, в их усовершенствованной форме, литературный характер. Собрания текстов, подготовленные в эллинистическую эпоху эрудитами, систематически собиравшими, переписывавшими, классифицировавшими легенды и предания с тем, чтобы перегруппировать их и точно приладить друг к другу, также обладают всеми особенностями письменных произведений, созданных теми или иными авторами.

Сегодня, следовательно, речь идет не о том, [23] чтобы противопоставить миф и разум как двух противников, обладающих каждый собственным оружием, а о том, чтобы путем точного текстологического анализа установить, в чем отличие теогонических рассуждении такого поэта, как Гесиод, и философских или исторических построений его преемников, выявить расхождение в способах композиции и организации материала, семантических приемах и логике повествования.

Вот в общих чертах то, что я, наряду с другими учеными, попытался сделать в 1962 г. с тем, чтобы лучше выявить пути, которые постепенно привели к противопоставлению mythos'a, понимаемого как выдумка, и logos'a, понимаемого как истинное и обоснованное рассуждение.

Из предшествующих замечаний, касающихся форм мифического и рационального, возникает новая, весьма непростая проблема: какое место моя интерпретация отводит математике и в какой мере она способна дать отчет о нововведениях, внесенных греками в этой области? Иначе говоря, почему и как греки (в период между VI и III вв. до н.э.) пошли по пути, который, начиная с Евклида, привел их к образованию доказательной науки, имеющей дело с "идеальными" объектами. Отправляясь от ограниченного числа постулатов, аксиом и определений, она приобрела форму последовательности строго выводимых одна из другой теорем, при которой истинность каждой была обеспечена формальным характером доказательств, применяемых в ходе ее дедукции.

[24] Говоря откровенно, непосредственно этой проблемой я не занимался. Причина не только в том, что, не будучи компетентным в истории математики, я не был готов ее решить. Но, озабоченный прежде всего тем, чтобы понять условия, которые определили общее изменение мышления и образовали как бы разрыв в истории мысли, я направил свое внимание на факт появления совершенно новой формы нравственной и политической рефлексии и одновременно занялся выявлением природы весьма примечательного способа связи между этими двумя формами сознания. С такой точки зрения математика не составляла центр моих интересов; кроме того, она не требовала особой трактовки. Вместе с такими историками науки, как А. Сабо [11] или Дж. Э. Ллойд [12, 13], я был склонен думать, что направление, приданное греками этой науке, прямо вписывается в линию интеллектуального преобразования, отправную точку которого я попытался уточнить.

Разумеется, это общее положение не избавляет специалистов от сравнительного исследования геометрических и алгебраических знаний в Греции, используемых приемов доказательства с тем, чтобы сопоставить их с соответствующими знаниями и приемами как египтян и вавилонцев, так и индийцев и китайцев, а также чтобы установить их возможные влияния или преемственность. Во Франции такого рода исследованиями занимается М. Кавейн [14]; в том, что касается оригинальности греческой математики, его выводы подтверждают и подкрепляют мою интерпретацию, уточняя ее.[25]

Однако сегодня среди историков математики вновь возник спор. В 1983 г. вышла книга одного из наиболее известных среди них - Б. Л. Ван дер Вардена под названием "Геометрия и алгебра в древних цивилизациях"

[15]. По словам автора, он опирается на три великих открытия. Речь идет прежде всего о выводах, которые А. Зайденберг [16] счел возможным извлечь из содержащихся в древних индийских текстах (500-200 гг. до н.э.) предписаний, устанавливающих правила возведения ритуальных алтарей: место, которое занимает в этих правилах "теорема Пифагора", приводит Зайденберга к выводу о том, что вавилонская алгебра, греческая и индийская геометрия имеют общее начало. Последующее сравнение древнекитайских математических трактатов с целым рядом вавилонских задач выявляет дополнительные причины, побудившие Ван дер Вардена допустить наличие общего источника, где центральную роль играет теорема, условно называемая "теоремой Пифагора". Наконец, согласно утверждениям А. Тома и А. С. Тома [17], расположение мегалитических памятников в Южной Англии и Шотландии доказывает, что эти сооружения возводились с помощью "пифагоровых треугольников", иначе говоря, прямоугольных треугольников с целочисленными сторонами.

Исходя из этих исследований, Б. Л. Ван дер Варден счел себя вправе выдвинуть следующую гипотезу: в эпоху неолита (между 3000 и 2000 гг. до н.э.) в Центральной Европе [26] существовала "математическая наука"; она распространилась на Великобританию, Ближний Восток, Индию и Китай. Надо ли говорить, что эта гипотеза (быть может, имевшая в глазах автора двойное преимущество: она приписывала нашим далеким европейским предкам открытие математики и связывала последнее с ритуальными целями) была встречена большинством специалистов весьма скептически, ибо основания, на которые она опиралась, представлялись им довольно шаткими. У. Р. Норр [18], в частности, подверг ее точной и сжатой критике.

Не берусь вникать в эту дискуссию, так как я для этого недостаточно компетентен. Подчеркну лишь один касающийся меня пункт. Б. Л. ван дер Варден отмечает, что сами греки также имели некоторое знание об этой "неолитической науке", но, добавляет он, "они ее подвергли полному преобразованию, создав дедуктивную науку, основанную на определениях, постулатах и аксиомах" [15, с. XI]. Это как раз и есть то самое "полное преобразование", для объяснения которого его необходимо, на мой взгляд, поместить в тот интеллектуальный контекст, главные черты которого я постарался выявить в своей книге.

В конце этого предисловия мне хотелось бы сделать своего рода признание. Автору всегда приятно, если его переводят на иностранный язык. Удовольствие от перевода этой книги на иностранные языки мне уже неоднократно доставляли. Однако русское ее издание приносит мне особую радость по двум [27] причинам. Первая - сугубо личного свойства. Она касается моей биографии и, более конкретно, того факта, что, как и все французы, с первых и до последних дней минувшей войны не прекращавшие бороться с гитлеризмом, я вместе с советским народом переживал все испытания, поражения, страдания и победы как свои собственные. Вторая причина носит более общий характер. На мой взгляд, эта небольшая по объему книга, посвященная анализу революции в сфере мышления, происшедшей два с половиной тысячелетия назад, вновь обретает свою молодость и актуальность в связи с событиями, происходящими сегодня в вашей стране.

В заключение хочу поблагодарить А. П. Юшкевича, а также всех тех, кто способствовал выходу книги "Происхождение греческой мысли" на русском языке.

Ж.-П. Вернан

Севр, июнь 1987 года

Библиография

1. Scientific Change. Historical Studies in the Intellectual, Social and Technical Conditions for Scientific Discovery and Technical Invention, from Antiquity to the Present. Ed. by A. S. Crombie, Heinemann, London, 1963, 896 p.

2. Колмогоров А. Н. Математика, БСЭ, т. 26. М., 1954.

3. Dumezil G. Mythes et dieux des Germains. Essai d'interpretation comparative. Col. "Mythes et Religions". Paris, P.U.F., 1939.

4. Dumezil G. Les dieux des Germains. Essai sur la formation des dieux scandinaves. Col. "Mythes et Religions". Paris, P.U.F., 1959.

5. Dumezil G. Les dieux des Indo-Europeens. Col. "Mythes et Religions". Paris, P.U.F, 1952.

6. Levi-Strauss С. Le totemisme aujourd'hui. Col. "Mythes et Religions". Paris, P.U.F., 1962.

7. Ventris M. and Chadwick J. Documents in mycenaean Greek. Cambridge University Press, 1956.

8. Chadwick J. The Decipherment of Linear B. Cambridge University Press, 1958.

9. Frazer J. G. The Golden Bough, London, 1923 (русск. перев.: Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь. М., 1980).

10. Snodgrass A. La Grece archaique. Le temps des apprentissages. Paris, Hachette, 1985.

11. Szabo A. The Beginning of Greek Mathematics. Budapest, 1978; его же: О превращении математики в дедуктивную науку и о начале ее обоснования.- В: Историко-математические исследования, вып. XII. М., 1959.

12. Lloyd G. E. R. Magic, Reason and Experience. Studies in the origins and development of Greek Science, Cambridge University Press, 1978.

13. Lloyd G. E. R. Science, Folklore and Ideology. Studies in the Life Sciences in Ancient Greece. Cambridge University Press, 1983.

14. Caveing M. La constitution du type mathimatique de 1'idealite dans la pensee grecque, v. I-III. Universite de Lille - III, 1982.

15. Van der Waerden B. L. Geometry and Algebra in Ancient Civilizations. Springer Verlag, 1983.

16. Seidenberg A. The Ritual Origin of Geometry. Archive for History of Exact Sciences. Springer Verlag, 1963, No. 1; e г о же: The Origin of Mathematics. Archive for History of Exact Sciences, 1978, № 18.

17. Thorn A. and Thorn A.S. Megalithic Remains in Britain and Brittany. Oxford, 1978.

18. Кnоrr W.R. The Geometer and the Archaeoastromers: on the Prehistoric Origins of Mathematics. The British Journal for the History of Science, 18(1985), Part 2, p. 197-212.

Введение

[30] После расшифровки микенского линейного письма Б дата первых греческих текстов, которыми мы располагаем, была отодвинута на половину тысячелетия назад. Это углубление исторической перспективы заставляет пересмотреть хронологические рамки, в которые до сих пор заключалась проблема начал греческой мысли. Древнейший греческий мир, каким нам раскрывают его микенские таблички, во многом сродни современным ему ближневосточным царствам. На основе текстов линейного письма Б (из Кносса, Пилоса или Микен) перед нами предстают тот же тип общественного устройства, аналогичный образ жизни и близкий по природе человек, что и на основе клинописных текстов из Угарита, Алалахе, Мари или из хеттской столицы Хаттушаше. При чтении же Гомера картина меняется. В "Илиаде" нам открывается другое общество, иной человеческий мир, как если бы, начиная с гомеровской эпохи, греки не могли более воспринимать облик былой микенской цивилизации, с которой они были связаны и которую они, вслед за аэдами [1] , считали возможным восстановить в своем воображении.

В дальнейшем изложении мы попытаемся осознать и точно локализовать этот разрыв [31] в исторической судьбе древних греков. Как, в частности, показал М. П. Нильсон [2] , религия и мифология классической Греции имеют свои корни непосредственно в ее микенском прошлом. Что же касается других областей, то здесь мы наблюдаем глубокий разрыв. Когда в XII в. до н.э. микенская держава рухнула под натиском вторгшихся в континентальную Грецию дорических племен, это не было просто падением некой династии в опустошительном пожаре, последовательно охватившем Пилос и Микены,- навсегда канул в Лету определенный тип царской власти; окончательно уничтожена целая форма общественной жизни, концентрировавшейся вокруг дворца; из мировоззрения греков полностью исчезла личность божественного царя. По своим последствиям крушение микенской системы далеко выходит за рамки социальной и политической истории. Оно оказало влияние на самого человека той эпохи: изменило его духовный мир, трансформировало его психологические установки. Падение былого могущества царя подготовило (в течение длительного периода изоляции, так называемого греческого средневековья) два взаимосвязанных нововведения: становление полиса и рождение рационалистического мышления. Действительно, когда к концу гомеровской эпохи (900-750 гг. до н.э.) греки Европы и Ионии возобновили прерванные в течение многих веков отношения с Востоком, когда в современных им восточных цивилизациях они вновь открыли уже известные ранее черты собственного прошлого (времен бронзового века), они [32] не стали, как это сделали микенцы, на путь подражания и ассимиляции. В пору расцвета ориентализации эллинизм самоутвердился перед лицом Азии, как если бы возобновление контакта с Востоком привело его к лучшему пониманию самого себя, выразившемуся в определенной форме общественной жизни. Новый тип мышления как бы определял в глазах эллинов их оригинальность и превосходство над миром варваров, в противовес царю, чье никому не подвластное могущество осуществлялось бесконтрольно. Греческая политическая жизнь стремилась стать предметом публичного обсуждения на агоре со стороны граждан, которые считались равными и для которых государственное управление являлось общим делом. В отличие от прежних космогоний новая мысль стремилась обосновать мировой порядок, построенный на отношениях симметрии, равновесия, равенства между элементами космоса.

Если мы хотим воссоздать акт рождения греческого разума, последовать по пути, которым он смог отделиться от религиозного образа мышления, определить, чем разум обязан мифу, превзойдя его, нам необходимо вернуться к микенской цивилизации, сопоставив ее с тем поворотом VIII-VII вв. до н.э., в результате которого Греция, набрав новую высоту, последовала по новому, только ей свойственному пути. Это была эпоха решающих перемен, которые, заложив основы полиса, посредством такого рода секуляризации политической мысли обеспечили господство философии.

Примечания

[1] Аэдами называли раннегреческих поэтов, певших или декламировавших под аккомпанемент лиры.-Прим. ред.

[2] Nilssоn M.P. The Minoan-mycenaean religion and its survival in greek religion, 2-e ed„ Lund, 1950; Piсard Ch. Les religions prehelleniques. P., 1948, & La formation du polytheisme hellenique et les recents proble-mes relatifs au lineaire B. In: Elements orientaux dans la religion grecque ancienne. Paris, I960, p. 163-177; Саrratеlli G.P. Riflessi di cuiti micenei nelle tabelle di Cnosso a Pilo. In: Studi in onore de U. E. Paoli, Firenze, 1955, p. 1-16; Stella L. A. La religione greca nei testi micenei. In: Numen, 5, 1958, p. 18-57.

Глава первая. Исторический план

[33] В начале II тысячелетия по двум берегам Средиземноморья еще не проходила линия разрыва между Востоком и Западом. Эгейский мир и мир греческого полуострова были неразрывно связаны как народности и как культуры с одной стороны с Анатолийским плоскогорьем - через острова Киклады и Спорады, а с другой - через Родос, Киликию, Кипр - с северным побережьем Сирии, Месопотамией и Ираном. Отделившись от Киклад, усилив связи с Анатолией и создав в Фесте, Малеи и Кноссе первую дворцовую цивилизацию (2000-1700 гг.), Крит продолжал ориентироваться на великие царства Ближнего Востока. Между критскими дворцами и дворцами, открытыми недавно в процессе раскопок в Алалахе, в излучине Оронта и Мари, на караванном пути, связывающем Месопотамию с морем, обнаружилось столь поразительное сходство, что их можно считать творениями одной и той же школы архитекторов, художников, мастеров фрески [1] . Через сирийское побережье критяне вступили также в контакт с Египтом эпохи Нового царства. Хотя его влияние и не было столь определяющим, как это можно было предположить во времена А. Дж. Эванса [2] , оно все же ощущалось достаточно сильно. [34] Между 2000 и 1900 гг. до н. э. в континентальную Грецию вторглась новая народность. (Дома греков, их кладбища, боевое оружие, орудия труда, керамика - хорошо известные минойские гончарные изделия, обнаруженные при раскопках,- все свидетельствует о том, что население не было связано с цивилизацией древнеэлладского периода.) Интервенты - минойцы - образовали авангард племен, которые, волна за волной, накатывали на Элладу, оседали на островах, выводили колонии на побережье Малой Азии, двигались в направлении западного Средиземноморья и к Черному морю с тем, чтобы образовать тот греческий мир, который предстает перед нами в интересующий нас исторический период. Спустились ли пришельцы с Балкан или явились из равнин Южной Скифии, эти предки греков, относившиеся к числу индоевропейских народов, уже различались по языку и говорили на древнегреческом диалекте. Их появление на берегах Средиземноморья не было единичным случаем. Примерно в это же время с другой стороны моря - через Анатолийское плоскогорье - Грецию теснили индоевропейские хетты из Малой Азии. На троянском побережье культурная и этническая преемственность, сохранявшаяся примерно в течение тысячелетия, от Трои I до Трои V (начало первой имело место между 3000 и 2600 гг. до н.э.), была внезапно прервана. Народ, воздвигнувший около 1900 г. до н. э. Трою VI, самую богатую и мощную царскую городскую резиденцию, являлся близким родичем минойцев Греции. [35] Их изготовленная с помощью гончарного круга и обжигаемая в закрытых печах глиняная посуда получила распространение в континентальной Греции, на Ионических островах, в Фессалии и Халкиде.

Другой характерной чертой цивилизации, свидетельствующей о родстве двух народов на обоих берегах Средиземного моря, является использование на троянском побережье в период существования Трои VI коней. "Славный конями" - этот почерпнутый в древней устной традиции эпитет употребляет Гомер, характеризуя богатство дарданийского края [3] . Репутация троянских коней (равно как и тканей) несомненно стимулировала интерес,, который проявляли ахейцы к этому краю еще до того военного похода, который завершился разрушением Приамова града (Трои VII) и явился отправной точкой эпической легенды. Минойцы Трои (а позднее и Греции) должны были заниматься коневодством в степях, где обитали до прихода в Грецию. Легендарная предыстория царя Посейдона рассказывает о том, что до того, как стать повелителем морей, Посейдон в представлении эллинов и других древних народов считался демоном плодородия, выступавшим в облике коня (отсюда Гиппий, или Гиппиос). Образ коня или быка проходит сквозь весь комплекс древнегреческих мифов. Этот образ сближается с силой земных недр, плодородием, ветром, грозой, облаком, бурей... [4] . Место и значение коня в большой мере зависят от его применения в военных целях. Первые греческие документы, проливающие свет на этот вопрос, [36] относятся к XVI в. до н. э.: на надгробных стелах, открытых в круглых могилах в Микенах (1580-1500 гг. до н. э.), запечатлены сцены сражения или состязаний в беге на колесницах. В эту эпоху минойцы, тесно смешавшиеся с местным племенем азиатского происхождения, уже давно поселились на территории континентальной Греции, где городская жизнь формировалась вокруг крепостей - резиденций правителей. Они вступили в контакт с минойским населением Крита, находящегося в состоянии расцвета, после восстановления дворцов, впервые разрушенных около 1700 г. до н. э. На Крите они столкнулись с совершенно новым образом жизни и мышления. Именно тогда наметилась та последовательная "критизация" микенского мира, которая после 1450 г. до н. э. завершилась созданием общей для острова и для континентальной Греции дворцовой цивилизации. Но легкая боевая колесница, запряженная парой коней, прямого отношения к Криту не имела. До начала нового минойского периода I (1580-1450 гг. до н. э.) кони на острове не применялись. Если говорить о заимствовании, то минойцы в этой области были скорее должниками. Применение колесницы служит еще одним подтверждением сходства между становящимся микенским, или ахейским миром, и Хеттским царством, в котором боевое использование колесниц приходится на XVI в. до н. э. Эта практика была заимствована у восточных соседей - хурритов из Митанни (народности, не относящейся к индоевропейцам, но признавшей право верховной [37] власти индоиранской династии). Перед народами, знакомыми с коневодством, применение колесниц должно было поставить новые проблемы селекции и дрессировки. Отзвук этих проблем мы обнаруживаем в трактате о гиппологии, составленном неким Киккули из Митанни и переведенном на хеттский язык. В отношениях, которые установились к началу XIV в. до н. э. между хеттами и теми, кого они именовали "ахаивой" (ахейцы, или микенцы), определенную роль играли вопросы, связанные с использованием коней. В царских хеттских архивах из Хаттушаше среди прочего упоминается об Аххияве (Ахее) как о местопребывании ахейских государей (и в их числе о Тавагалавасе (Этеокле?)), прибывавших ко двору для того, чтобы совершенствоваться в управлении колесницами. Не следует ли сопоставить в этой связи имя хеттского царя Мурсилиса с именем возницы царя Эномая - Миртила, известного персонажа легенды о Пелопсе - царе Микен, основателе династии Атридов?

Эномай царствовал в Писе (Элида). У него была дочь Гипподамия. Чтобы заполучить ее в жены, претендент должен был выиграть в состязании с Эномаем в беге на колесницах. Поражение в состязаниях означало для претендента на руку Гипподамии смерть. Стены дворца Эномая уже были украшены головами соискателей-неудачников. Однако с помощью Гипподамии Пелопс подкупил царского возничего Миртила, и в самый разгар скачки колесница Эномая вышла из строя - у нее сломалась [38] ось. Победа в состязании на колесницах позволила Пелопсу заполучить и царскую дочь (Гипподамию - "повелительницу лошадей") и царский титул. Что же касается чересчур ловкого и предприимчивого возницы Миртила, то Пелопс избавился от него при первом же удобном случае, а на ночном небосводе боги зажгли новое созвездие Возничего.

В этом рассказе о воцарении Пелопса состязание на колесницах происходит под покровительством Посейдона - древнего бога-коня, который в период микенской цивилизации выступает уже не в облике пастуха, а как воинственный и благородный колесничий. Действительно, после своего победного финиша победитель осветил алтарь Посейдона в Коринфе (Посейдон Гиппий). Согласно легенде, Пелопс тесно связан с Посейдоном. Когда молодой человек воскрес после ритуального испытания, в ходе которого он был разрублен на куски собственным отцом, его тотчас "похитил" Посейдон. Бог сделал его своим возлюбленным, следуя при этом старинному обычаю, которого придерживались воинственные общины Крита и о котором, вслед за Эфором, поведал Страбон [5] . Обряд похищения подчинялся строгому протоколу, в соответствии с которым похититель вручал похищенному дары, за что последний должен был провести с похитителем два месяца в уединении. Обретя свободу, юноша получал регламентированный набор подарков: военное убранство, быка, кубок. Пелопсу Посейдон также вручил подарок, символизирующий приближение к богам,- колесницу.

[39] Техника управления колесницей, обучение которой было делом нелегким, усиливала военный аспект ее применения, что было характерно для социальной организации и мышления индоевропейских народов того времени. В то же время наличие многочисленного резерва колесниц на поле боя предполагало непосредственную связь с существованием централизованного и достаточно мощного государства: таким образом воины, сражающиеся на колесницах, вне зависимости от их привилегий, подчинялись единому авторитету.

Такой, по всей видимости, была военная мощь микенского государства, которое с 1450 г. до н. э. (о чем мы узнали после расшифровки линейного письма Б) сумело подчинить себе Крит, занять кносский дворец и удерживать его вплоть до окончательного уничтожения в результате пожара 1400 г. до н. э., вспыхнувшего, возможно, в ходе народного восстания.

Микенская экспансия, длившаяся с XIV по XII вв. до н. э., привела к тому, что ахейцы восточного Средиземноморья почти повсюду (в зависимости от местности - с тем или иным временным разрывом) последовали примеру критян. В начале XIV в. до н.э. они колонизировали Родос. Быть может, именно на этом острове, защищенном от нападений с континента, возникло царство Аххиява, правителя которого хеттский царь считал себе ровней. С Родоса ахейский царь мог контролировать образованные им колонии на Анатолийском побережье. Ахейское присутствие оставило свои следы в Милете (по-хеттски - [40] Милавунда, или Милавата), в Колофоне, Кларе, севернее Лесбоса и особенно в Трое, отношения ахейцев с которой были очень тесными, и, наконец, на южном побережье, в Киликии и Памфилии. Подобным же образом в начале XIV в. до н. э. микенцы овладели Кипром и воздвигли крепость, подобную крепостям Арголиды. Оттуда они проникли на сирийское побережье, к торговым путям в Месопотамию и Египет. Критская колония в Угарите, торговавшем с Кипром медью, в XV в. до н. э, наложила печать на всю культуру города, вплоть до его архитектуры. В следующем веке ее сменила микенская колония, достаточно многочисленная, если судить по тому, что она занимала целый городской квартал. В этот же период важной опорой ахейцев становится Алалах на Оронте - ворота в Евфрат и Месопотамию. Двигаясь дальше на юг, ахейцы достигли Финикии, Библа и Палестины. Во всем этом регионе сформировалась единая кипро-микенская цивилизация, тесно соединившая минойские, микенские и азиатские элементы и создавшая письменность, которая, как и в случае микенской азбуки, является производной от линейного письма А. Египет, который в течение XV в. до н. э. вел оживленную торговлю с критянами, между 1400-1340 гг. до н. э. стал доступным и для микенцев. Однако постепенно кефты, критяне, стали вытесняться их конкурентами. Крит перестал играть роль посредника между Египтом и греческим континентом. Возможно, что микенская колония имелась в Эль-Амарне, где с 1380 по 1350 г. до н.э. [41] царствовал Аменхотеп IV, известный под именем Эхнатона, покинувший прежнюю столицу - Фивы.

Таким образом, куда бы ни приводила микенцев их склонность к приключениям, они оказывались в тесной связи с великими цивилизациями восточного Средиземноморья, которое, как и весь Ближний Восток, при всем его многообразии, являло собой единое целое за счет торговых и культурных связей [6]

.

Примечания

[1] Ср.: Wооllеу L. A forgotten Kingdom. London, 1953; Parrot A. Mission archeologique de Mari, II. Paris, 1958.

[2] Артур Джон Эванс (1851-1941) - английский археолог, известный своими раскопками на острове Крит, производившимися (с перерывом) с 1893 по 1920-е гг. - Прим. ред.

[3] Гомер. Илиада, V, 550. M., 1960 (перевод H.И. Гнедича). Дардания-древний город в Малой Азии, на берегу Геллеспонта, якобы основанный Дарданом. В историческое время этот город не существовал.- Прим. ред.

[4] . Ср.: Schachermeyr F. Poseidon und die Entstehung des Griechischen Gotterglaubens. Bern, 1948.

[5] Страбон. География, X, 483. M., 1964; ср.: Gernet L. Droit et predroit en Grece ancienne. L'An-nee Sociologique, 1951, p. 389 sq.

[6] Сhilde V. G. The down of european civilization. 6-e ed. London, 1957; Lоrimer H. L. Homer and the monuments. London, 1950; Severyns A. Grece et Proche-Orient avant Homere. Bruxelles, 1960; Dow S. The greeks in the bronze age. In: Rapports du XI Congres international des scienes historiques, 2, Antiquite. Uppsala, 1960, p. 1-34; Page D.L. History and homeric Iliad. Berkeley and Los Angeles, 1959; The Aegean and the Near East, Studies presented to Hetty Goldman. New york, 1956.

Глава вторая. Микенское царство

[42] Расшифровка табличек с линейным письмом Б разрешила некоторые вопросы, поставленные археологией. Но она же выдвинула новые вопросы. К привычным уже проблемам добавились трудности прочтения: линейное письмо Б, производное от силлабической письменности, не предназначенной для выражения греческой речи, очень неточно передавало диалект, на котором говорили микенцы. Вместе с тем число документов, которыми мы располагаем, крайне невелико. Подлинные архивы еще не найдены. В нашем распоряжении имеется несколько глиняных брусков, надписи на которых были бы, несомненно, стерты при повторном использовании этих брусков, не случись во дворце пожара, позволившего сохранить написанное. Приведу типичный пример, демонстрирующий пробелы в нашей информации и необходимость соблюдения предосторожности. Слово "те-ре-та", часто встречающееся в текстах, получило по крайней мере четыре толкования: жрец, человек феодальной службы - барон, человек из народа, подлежащий налогообложению, и слуга. На основании таких шатких сведений составить более или менее полное представление об общественной организации микенцев в принципе невозможно. Тем не менее при всей [43]противоречивости сведений они содержат ряд пунктов, которые мы хотели бы выделить и которые, при нынешнем состоянии наших знаний, можно считать достаточно установленными.

Общественная жизнь крито-микенцев представляется сконцентрированной вокруг дворца, играющего одновременно религиозную, политическую, военную, административную и экономическую роль. В такой системе "дворцовой экономики", как ее называют, царь объединяет в своем лице все элементы власти и все аспекты суверенности. Через посредство писцов, составляющих закрепленную традицией профессиональную группу, а также с помощью сложной иерархии дворцовых сановников и царских надсмотрщиков контролируются и тщательно регламентируются все области экономической и общественной жизни.

Писцы ведут учет всего, что касается скота и земледелия, подсчитывают оплату за аренду земель, выраженную в мерах зерна (будь то выплаты по долговым обязательствам или семенные запасы); выделяют ассигнования на сырье и заказы на готовую продукцию; определяют количество свободной и занятой рабочей силы среди рабов - мужчин, женщин и детей (как принадлежащих отдельным лицам, так и двору), всякого рода налоги, накладываемые царским двором на отдельных людей и на общины (как уже доставленные, так и те, что еще предстоит собрать), количество рекрутов для комплектования гребцов на царских судах, [44] состав, командование, передвижение войсковых соединений, жертвы, приносимые богам и т.д. и т.п.

Непохоже, чтобы в такого рода экономике нашлось место для частной торговли. Не обнаружены слова, обозначающие куплю или продажу и свидетельствующие о какой-либо форме платежа в виде золота, серебра или какого-либо другого эквивалента обмена товарами и драгоценными металлами. Представляется, что царская администрация регламентировала как распределение и обмен, так и производство благ. Судя по всему, царский двор управлял повинностями и вознаграждениями, а продукты труда, работы, виды услуг, в равной мере регламентированные и учитываемые, циркулировали и обменивались друг на друга, связывая воедино различные части страны.

Мы имеем здесь дело со своеобразным бюрократическим царством. Слово "бюрократический", вызывающее гораздо более современные ассоциации, подчеркивает один из аспектов действовавшей тогда экономической системы: все более строгий и всеохватывающий контроль, вплоть до деталей, которые представляются нам крайне незначительными. Напрашивается сравнение с великими речными государствами Ближнего Востока, организация которых, как представляется, отвечала (по крайней мере, частично) необходимости координировать большой объем сельскохозяйственных и ирригационных работ. Решали ли микенские царства аналогичные проблемы? [45] Известно, что в микенский период было осушено Кокаидское озеро в Беотии. Что же касается равнин Арголиды, Мессении и Аттики, то не похоже, чтобы техническая необходимость мелиорации земель по единому плану могла породить (или способствовать) созданию в Греции развитой системы централизованной власти. Сельское хозяйство древней Греции велось в рамках отдельных деревень: координация работ не выходила за пределы соседних селений.

Но микенский мир отличался от речных цивилизаций Ближнего Востока не только принципами ведения сельского хозяйства. Полностью признавая роль дворца как центра общественной жизни, Л. Пальмер удачно подметил общие черты, связывающие микенское общество с индоевропейским миром. Особенно впечатляет аналогия с хеттами, которые, будучи полностью ориентализованы, тем не менее сохранили некоторые характерные для их военной организации институциональные структуры. Наиболее приближенные к царю люди образовали как бы единую семью. Ее составляли придворные сановники, титулы которых подчеркивали их высокие административные функции и которые также являлись военачальниками. Вместе с ратниками, собранными под их началом, они образовали панкус - собрание, представляющее хеттскую общину, в которую входили только воины и исключалось остальное население. По такому же принципу в индоевропейских обществах воин противопоставлялся жителю деревни - пастуху и земледельцу. Именно из этой военной знати, [46] которая составляла особый социальный слой и которая (по крайней мере в лице самых высокопоставленных ее членов) кормилась в своих вотчинах за счет прикрепленных к земле крестьян, набирались воины, управлявшие колесницами и образующие основную силу хеттской армии. Институт панкуса на первых порах располагал обширной властью, ибо монархия тогда была выборной; в дальнейшем, во избежание кризисов в престолонаследии, монархия лишит собрание воинов права утверждать кандидатуру нового царя; панкус, который в последний раз упоминается в послании царя Телепина (конец XVI в. до н. э.), в конце концов отомрет, приблизив тем самым хеттское царство к модели абсолютных восточных монархий, опирающихся не столько на знать (для представителей которой военная служба составляла политическую прерогативу), сколько на иерархию администраторов, подчиненную непосредственно царю [1] .

В сопоставлении хеттского социального строя с микенским ученые расходятся в своих мнениях: одни придерживаются "бюрократической" интерпретации микенского царства, другие настаивают на его "феодальной" характеристике. На наш взгляд, обе точки зрения в равной мере неадекватны и в самом своем противопоставлении анахроничны. В действительности на всех уровнях дворцовой администрации различных придворных сановников связывали с царем узы верноподданничества; они - не чиновники, состоящие на государственной службе, а слуги царя, призванные [47] на любом посту, который им доверил государь, быть проводниками той абсолютной власти, которая воплощена в правителе. Таким образом в рамках дворцового хозяйства наряду с крайне развитой системой распределения обязанностей и целой организацией надсмотрщиков и надсмотрщиков над надсмотрщиками имела место неустойчивость взаимно накладывающихся административных компетенции, причем каждый наделенный полномочиями представитель царя обладал, на своем уровне, практически безграничной властью, охватывающей все области общественной жизни.

Проблема, следовательно, состоит не в противопоставлении понятия бюрократического царства понятию феодальной монархии, а в том, чтобы за общностью элементов, присущих совокупности обществ с дворцовым хозяйством, выявить черты, свойственные именно микенской цивилизации, которые, быть может, позволили бы понять, почему этот тип правления в Греции не пережил падения ахейских династий.

С этой точки зрения сопоставление с хеттами представляется плодотворным. Оно дает возможность отделить микенский мир от дворцовой цивилизации Крита, послужившей для него моделью. Контраст между этими двумя царствами запечатлен в архитектуре их дворцов [2] . Критские дворцы являют собой лабиринты комнат, в кажущемся беспорядке расположенных вокруг центрального двора. Они построены на одном уровне с окружающей местностью и открыты ведущим к ним широким дорогам. [48] Микенский же замок, в центре которого находятся большой и тронный залы,- это окруженная стенами крепость, резиденция правителей, возвышающаяся над окружающей ее равниной и надзирающая за ней. Эта цитадель, построенная так, чтобы выдержать осаду, наряду с резиденцией царя и ее пристройками, берет под свою охрану дома, в которых проживают царская родня, военачальники и придворные сановники. Ее военная роль в основном оборонительная;

здесь хранится царская казна, где наряду с хозяйственными запасами, поступающими со всех концов страны под строгим контролем, хранятся различного рода ценные вещи:

драгоценные камни, ювелирные изделия, кубки, треножники, искусно отделанное оружие, слитки драгоценных металлов, ковры, вышитые ткани. Символы власти и личного престижа, они придают богатству атрибут царственности, служат фондом для успешной торговли, распространяющейся далеко за пределы царства. Предметы даров и подношений, они скрепляют брачные и политические союзы, возлагают на людей служебные обязанности, вознаграждают вассалов, устанавливают узы гостеприимства с самыми далекими странами; они являются также предметом поощрений и конфликтов: их получают в дар, но и добывают с оружием в руках. Ради захвата таких сокровищ затевают войны, разрушают города. Наконец, они более других видов богатства пригодны служить предметами личного владения, которое может продолжаться и после смерти: помещенные рядом с телом усопшего владыки [49] в качестве его собственности, они следуют за ним в могилу [3] .

Сведения, полученные с помощью глиняных табличек, позволяют уточнить структуру микенского двора и дворца. На вершине общественной организации находится царь, носящий титул "ва-на-ка", анакс, т. е. властелин. Его власть простиралась на все уровни воинской жизни: управление армией, оборудование колесниц, набор рекрутов, командный состав и передвижение соединений. Но в компетенцию царя входила не только забота о войске и хозяйственной жизни царства. Анакс отвечал и за религиозную жизнь. Он следил за соблюдением календаря, надзирал за выполнением ритуалов и празднеств в честь различных богов, устанавливал число жертвоприношений и размер надлежащих взносов в зависимости от ранга должностного лица.

Создается впечатление, что если царская власть осуществлялась таким образом во всех областях, то сам монарх находился по отношению к религии в особом положении. Это касалось, в первую очередь, его отношений с многочисленным и могущественным сословием жрецов [4] . В подтверждение этой гипотезы отметим, что в Греции религиозная функция царской власти сохранилась в рамках города-государства в форме мифа о божественном царе, маге, повелителе времени, способном наделять плодородием. Согласно критской легенде, царь Минос каждые девять лет подвергался испытанию, которое должно было обновить его царскую власть посредством прямого [50] контакта с Зевсом [5] . Аналогичным образом в Спарте ордалия [6] предполагает, чтобы каждые девять лет эфоры [7] подвергали проверке двух царствовавших в ней правителей, определяя по расположению звезд, не совершат ли цари ошибок, делающих их непригодными к исполнению своих монарших обязанностей. Вспомним также о хеттском царе, который в самый разгар военного похода мог покинуть свой пост главнокомандующего, если того требовали религиозные обязанности, и вернуться в столицу с тем, чтобы в установленное время выполнить возлагаемые на него обряды.

После ва-на-ка вторым лицом в царстве был ла-ва-ге-тас, глава лаоса - вооруженных людей, группы воинов (в обмундирование которых входила накидка специального покроя э-ке-та, или hepetai (ср. hetairoi Гомера)). Подобно хеттским сановникам, образующим царскую "семью", они составляли царскую свиту, наряду с военачальниками, стоящими во главе воинского соединения (okha), или офицерами, обеспечивающими связь двора с местными властями. Не исключено, что к лаосу восходят также те-ре-та, или telestai (если допустить вместе с Л. Пальмером, что речь идет о людях феодальной службы, поместных баронах). По свидетельству одной таблички из Пилоса, трое таких людей были столь важными персонами, что заслужили теменос - привилегии ва-на-ка или ла-ва-ге-тас [8] .