Часть 2.

ОТСТУПЛЕНИЕ.

Вообще говоря, как мы увидим ниже, совершенно неважно, сумеет ли ребенок в описанной ситуации назвать вещь. На самом деле дети, конечно, научаются выговаривать имена предметов значительно позже того, как начинают требовать их себе. Наш ребенок скорее всего выкажет свое желание криком, плачем или протянутой к вещи рукой. Ему еще трудно произнести слово, к тому же он не испытывает никакого желания учиться речи. Этот навык придет к нему позже. Он быстро усвоит новую форму поведения - достигать своих целей не за счет собственных усилий, а за счет привлечения взрослого. Для беспомощного малыша такая форма утоления инстинктивной потребности в изучении окружающего мира скоро станет господствующей. И по мере расширения горизонта восприятия, по мере дифференциации раздражителей он должен будет дифференцировать систему знаков, служащих ему для их обозначения. Выработка рефлексов на слово даст ему возможность использовать слова в качестве таких знаков. А практика взаимодействия со взрослым заставит его, помимо его воли, отточить свою дикцию. В итоге он вынужден будет осваивать навык артикуляционного звукопроизнесения. Но, как отмечалось в предисловии, мы рисуем не живую картину поведения ребенка, а лишь логическую схему его эволюции. В данном случае для нас имеет принципиальное значение лишь тот факт, что он каким-то способом, понятным взрослому, выражает свою потребность в конкретной вещи, а взрослый эту потребность удовлетворяет. Поскольку выбор способа обозначения своего желания, выбор знака этого желания, безразличен и ребенку, и взрослому - лишь бы ребенок мог этот знак подать и лишь бы взрослый мог его правильно понять, - мы, несколько "отредактировав" реальную картину, представили ее так, будто ребенок сразу же и называет вещь. Этот прием не искажает самой сути дела, а лишь сокращает путь к ее выявлению и упрощает ее изложение. Мы и впредь, допуская эту вольность, будем считать, что ребенок, попадая в конфликт своих потребностей и возможностей, с самого начала для выхода из него пользуется не криком, не жестом, а именно словом.

Остается добавить, что такое употребление слова само по себе отнюдь не свидетельствует о понимании ребенком его смысла. Для него смысла в этом слове содержится, конечно, не больше, чем в том же крике, плаче или жесте. Но теперь, когда слово становится элементом его собственного поведения, причем, поведения не подражательного, а исследовательского - только теперь оно может наполниться для него смыслом.

ФОРМА СОЦИАЛЬНОГО ОТНОШЕНИЯ.

Отношения животного с внешним миром можно объединить в две достаточно отчетливо различающиеся группы. Одну из них составляют отношения к себе подобным животным, примечательные тем, что их характер определяется "личностью" другого животного, с которым данное вступает в контакт. Таковыми нередко являются отношения между родителями и детенышами (узнавание своих родителей, забота только о своем потомстве), половые отношения (связывающие брачные пары или объединяющие гарем). К их числу принадлежит широкий спектр так называемых "ролевых" отношений, свойственных главным образом коллективным животным и определяющих их поведение в зависимости от места, занимаемого тем или иным из них в иерархии своей группы (стада). В отношениях этого типа решающую роль играет именно "личность" второго животного (его "персональные" особенности, "персональный" статус и т.п.). Будем называть такие отношения "субъект - субъектными" и обозначать краткой формулой "С - С".

Во вторую группу попадают все остальные отношения, в том числе не только к другим животным, но и к неодушевленным предметам, ко всем явлениям среды. Их мы назовем "субъект - объектными" или кратко - "С - О".

В совокупности эти две группы исчерпывают все множество отношений, в которых пребывает животное со своим окружением в течение жизни.

Нетрудно заметить, что здесь речь идет только о внешних отношениях животного. Из этого можно было бы заключить, что существует и третья группа, образуемая его отношением в разных ситуациях к самому себе. Однако в действительности такой группы нет. Отношение животного к себе неспецифично, т.е. оно целиком определяется характером внешнего отношения, в котором в данный момент оно находится. Так, вступая в контакт с особью, занимающей доминантное положение в стаде, животное к себе относится как к существу, имеющему низший ранг. Его "самооценка" определяется его "оценкой" другого животного. Преследуя жертву, оно воспринимает себя как охотника. Но не сохраняет этого самовосприятия в момент, когда само подвергается нападению. Испытывая холод, оно переживает свое ощущение так, как если бы оно пришло к нему извне, как если бы оно заключалось в самой морозности воздуха, и именно как от внешнего воздействия оно старается укрыться от него, зарываясь в снег или прячась в нору. Поэтому никакой особой третьей группы отношений "к себе", воспринимаемых животным иначе, чем отношения "вовне себя", на самом деле нет. Указанными двумя группами действительно охватывается весь объем отношений, свойственных животным.

Животное сращено с природной средой своего обитания. Эта важнейшая особенность животного существования иначе может быть выражена через понятие "непосредственного отношения". Само это понятие ближайшим образом можно определить именно как "отношение к самому себе". Действительно, последнее по самой своей природе исключает какое-либо опосредование. Учитывая, что "внешние" отношения животного имеют тот же характер, что и "внутренние", мы можем назвать их "непосредственными отношениями" в указанном здесь смысле.

Когда мы говорим о том, что оба типа отношений, названных выше, являются непосредственными, то характеризуем не только их внешнюю форму - то, что животное вступает в контакт с предметом своего отношения само, без посредника, - но и их содержание, т.е. то, что существование внешних явлений оно переживает как собственное существование. Оно не отдает себе отчета в том, что внешние явления представляют собой что-то иное, нежели оно само, что они вообще внешни ему. Так, заяц при виде волка испытывает чувство страха. Объективно волк -внешний предмет, а страх - переживание внутреннее. Но заяц не отличает реального волка от образа волка в своей психике, образ волка - от чувства, с ним связанного. Для него все эти элементы объективной картины слиты воедино. Его страх появляется вместе с волком и исчезает, когда исчезает волк. Поэтому для него волк - это и есть его страх; страх - это и есть волк. Подобным же образом заяц воспринимает и все остальные предметы. Они для него тождественны ощущениям, образам, которые в нем рождают. Совокупность всех этих ощущений, сопутствующих им переживаний, и составляет ткань его жизни. Он слит с окружающим миром, растворен в нем, и благодаря этому наилучшим образом приспособлен к существованию в этом мире.

Непосредственность является выразительнейшим признаком всех животных отношений, как "объектных" ("С - О"), так и "субъектных" ("С - С"). Поэтому мы будем называть их биологическими отношениями.

В системе биологических отношений как раз и находится ребенок с момента своего рождения. И в ней же для него созревает тот конфликт, о котором говорилось выше: конфликт между потребностью в освоении воспринимаемого окружения и возможностью непосредственного удовлетворения этой потребности, т.е. возможностью ее удовлетворения за счет собственных сил.

Вот эту животную сращенность, эту биологическую связь с окружением и должен ребенок разорвать, чтобы стать человеком.

И он ее рвет, когда называет вещь.

Попробуем понять, что в этот момент происходит в нем.

Желая, но не умея овладеть вещью, ребенок "овладевает" ее именем. Взрослый, подавая вещь и удовлетворяя потребность ребенка, тем самым способствует закреплению новой формы поведения, когда цель достигается не за счет физического действия, а посредством произнесения слова. Но слово воздействует не на вещь, а на взрослого, в чем ребенок быстро убеждается, когда, например, взрослый не сразу его понимает и ребенку приходится приложить усилия, чтобы объяснить ему, что от него требуется, или когда взрослого рядом нет и нужно еще привести его из соседней комнаты, и т.д. В итоге ребенок оказывается вынужден включить в поле своего восприятия вещи и взрослого. Присутствие взрослого в его отношении с вещью становится для него столь же зримым и реальным, как присутствие самой вещи.

Таким образом, прибегая к слову, малыш, не имея на то, конечно, никакого намерения, вводит в круг своих внешних отношений (в данном случае отношений типа "С - О") взрослого, вводит отнюдь не условно, но фактически, в качестве самостоятельного третьего элемента, и роль, которая при этом отводится им этому новому элементу, является ролью посредника. Форма вновь возникающего отношения может быть обозначена выражением "Субъект - Субъект - Объект" ("С - С - О"), где крайний "субъект" - ребенок, средний - взрослый, а "объект" - предмет потребности малыша.

На первый взгляд может показаться, что форма "С - С - О" представляет собой некую суперпозицию двух уже упомянутых форм "С - О" и "С - С". В самом деле, левая ее часть выглядит как повторение формы "С - С", а правая - как воспроизведение формы "С - О". Но это не так. Вступая в отношение со взрослым по поводу вещи, ребенок остается совершенно безразличен к тому, кем именно этот взрослый является. Такая связь никак не согласуется с характером всегда "персонифицированного" биологического отношения "С - С". Взрослый используется им лишь как орудие овладения вещью. Потребность ребенка концентрируется именно на вещи, а не на взрослом. Поэтому "взрослым" в этот момент может оказаться любой человек - не только папа или мама, но и посторонний. Более того, будь под рукой у малыша некое устройство, способное адекватно реагировать на произносимые им слова, - и оно могло бы играть роль посредника вместо человека. Личность взрослого в отношении "С - С - О" не имеет никакого значения ни для ребенка, ни даже, так сказать, для самого взрослого: для ребенка - поскольку словом он призывает к себе не взрослого, а вещь; для взрослого - поскольку единственное "личностное" качество, которое он проявляет в этом отношении, состоит в умении понять произнесенное слово, т.е. в признаке, объединяющем всех людей и не заключающем в себе никакой особой приметы личности.

Равным образом, и правый фрагмент отношения "С - С - О" никак не может быть отождествлен с биологической связью "С - О", ибо непременным условием возникновения последней является наличие у субъекта потребности в объекте своей деятельности, в то время как взрослый, выступая в роли субъекта непосредственного воздействия на вещь в интересах ребенка, сам заведомо не испытывает в ней никакой потребности.

Таким образом, новая форма жизнедеятельности ребенка - "С - С - О" - никак не может быть сведена к прежним формам и понята как их объединение или модификация. Возникая на основе отношения "С - О", она разрывает его за счет внедрения в него среднего члена. В ней пресекается непосредственная связь крайних сторон, а вместе с непосредственностью в ней иссякает и животная природа прежних связей. Усваивая новую форму поведения, ребенок, благодаря ей, выходит за рамки биологического существования. Новая форма его отношений требует и нового определения. Оно очевидно: это форма социальных отношений.

Мы пришли к коренному понятию всякой общественной теории. К понятию, которое обычно используется для характеристики человеческого общества в отличие от сообществ животного мира. Но оно возникает у нас не из сравнения первого со вторыми, не в ходе исследования уже зрелого общества людей. Оно как бы рождается здесь вместе с рождением самого общества для впервые открывающего его ребенка. И это дает нам возможность яснее понять его исходный, родовой смысл, не искаженный еще и не загороженный дефинициями, привносимыми со стороны разного рода "социальных учений".

Итак, что представляет собой "социальное отношение"? Это отношение человека к объекту своей потребности, опосредованное другим человеком. Или, иначе говоря, это отношение, имеющее форму "С - С - О". Только это и ничего больше.

Обратим внимание на то, что никаких дополнительных указаний на мотивацию поведения людей (желание общения и т.п.), никаких оценочных критериев (моральных, политических, религиозных и т.п.) это определение в себе не заключает. Оно и не может их заключать. Понятие "социальное" служит определением лишь формы отношения, но не его содержания. Благодаря ему фиксируется именно та особенность связей, в которые вступают между собой люди в отличие от животных. А каково будет при этом содержание связей - зависит от людей. Будет ли "социальный союз" гуманным или бесчеловечным, прогрессивным или отсталым, органичным или насильственным, пуританским или либеральным - каким бы он ни был, в любом случае он останется "социальным союзом", пока сохранит свою форму. Что же касается оценочных определений, то они так же мало говорят о природе этой формы, как определение масти лошади - о том, что такое "лошадь".

Из наблюдения над ребенком дополнительно можно вывести, что своим возникновением эта форма обязана не тяготению людей друг к другу, не преднамеренному договору. Она возникает стихийно, помимо сознания и чувств людей, и объединяет их постольку, поскольку каждый из них в стремлении к своим частным целям оказывается вынужден, как орудиями своей деятельности, пользоваться другими людьми, попадая, тем самым, в ту же зависимость от них, в какой он находится от цели своих усилий. Это, впрочем, давно известная истина. И тем не менее повторим: никакой симпатии или антипатии друг к другу социальная форма отношений людей не предполагает. Равно как не предполагает и никакого сознательного союза, заключаемого ими без учета конкретных целей своих частных стремлений.

Характеризуя же самую эту форму, необходимо отметить следующие ее признаки.

Во-первых, она возникает как средство разрешения противоречия потребностей и возможностей, складывающегося в сфере биологической жизнедеятельности, в сфере непосредственных отношений, и возрождается в каждом новом поколении благодаря тому, что всякий человек в своем детстве переживает это противоречие.

Мы видели, что ребенок, используя взрослого в качестве "орудия" для удовлетворения своей потребности в вещи, остается равнодушным к его личности. Взрослый, выступая посредником, играет роль "человека вообще", существа без лица, без имени, без возраста и пола. На его месте без ущерба для исхода дела мог бы оказаться любой другой. А значит, на своем месте он, в свою очередь, олицетворяет любого другого, всех людей, все общество, все человечество. Вступая во взаимодействие с ним, ребенок в его лице вступает во взаимодействие со всем современным ему обществом, благодаря чему, приобретя в нем "орудие" своей деятельности, получает в свое распоряжение практические возможности всего человеческого рода. Тем самым, начав говорить, беспомощный до этого момента малыш раз и навсегда решает свою биологическую проблему.

Не отдавая себе отчета в сути происходящих с ним перемен, он, конечно, усваивает поначалу новую форму поведения - овладение вещью через слово и другого человека - так, как это свойственно всякому животному: она закрепляется, поскольку обеспечивает биологически благоприятный результат. Однажды открыв ее для себя, ребенок, еще оставаясь по преимуществу животным, все активнее и шире пользуется ею, врастая постепенно в новый для него мир социальных отношений. Но уже на пороге этого мира он, как мы увидим ниже, обретает новое для себя свойство - сознание. А появление у него этого свойства делает его социальное преображение необратимым. В каждом же следующем поколении этот процесс повторяется сначала.

Во-вторых, хотя социальные отношения есть, разумеется, отношения людей, сами люди, участвуя в них, друг друга не интересуют. Средоточием интереса каждого из них является лишь некий объект, единственный признак которого состоит в том, что он, по мнению субъекта этого отношения, способен удовлетворять его потребности. Таким объектом, как в рассмотренном примере с ребенком, может служить любая вещь. Но это может быть и нечто невещественное: духовная ценность, идея, услуга или право. Предметом вожделения может являться власть, популярность или покой, уединение. Наконец, таким объектом может выступать и человек, когда субъекта отношения интересует не его личность, а его функция, то, насколько эффективно он способен отвечать желанию самого субъекта. Иными словами, социальные отношения, вопреки расхожему мнению, всегда, во всех случаях остаются ориентированы не на других людей, но исключительно на собственные потребности субъекта отношения, олицетворяемые тем или иным объектом (вещью, услугой, функцией человека).

В-третьих, социальные отношения характеризуются тем, что можно было бы назвать "взаимным безразличием его элементов": безразличием субъекта отношения (в формуле "С - С - О" он всегда представлен крайним левым членом) к личности субъекта-посредника; безразличием субъекта-посредника к цели субъекта отношения. Об этом уже говорилось, но подчеркнем еще раз: форма социального отношения есть, в сущности, форма безразличия и отчуждения людей. Из этого отнюдь не следует, разумеется, что она "бесчеловечна". Из этого следует лишь то, что благодаря такой своей особенности она способна объединять всех людей, независимо от их конкретных личностных черт, от их характеров, взглядов, пристрастий и предубеждений, симпатий и антипатий.

Такова та социальная сфера, в которую вступает теперь ребенок и в которой впредь будет протекать его жизнь. Войдя в нее, он сам становится субъектом социальных отношений, т.е. социальным субъектом. Другими словами, он перестает быть животным. Отныне он становится человеком.

ОТСТУПЛЕНИЕ. ДВА ЗАМЕЧАНИЯ.

1.Везде выше под субъектами социальных отношений подразумевались частные лица, отдельные люди. Однако в общественной практике эти роли нередко принадлежат группам лиц. Связанные общим интересом, эти группы могут действовать как одно коллективное "лицо". Средний член отношения тем более может быть представлен многими людьми, так как их участие в качестве посредников этого отношения не обусловлено даже требованием какого-либо их единства. Это могут быть люди, порознь привлекаемые коллективным "субъектом" в целях удовлетворения своих интересов. Но это может быть и организованная группа лиц, также выступающая в качестве единого "субъекта-посредника". Само собой разумеется, что и каждый человек, исполняющий ту или иную роль в этом отношении, и каждая группа людей одновременно с тем может выступать в тех же или иных ролях в неограниченном числе других отношений по поводу других объектов.

Если бы мы захотели представить все это в виде развернутой формулы, то получили бы бесконечно разветвленное "дерево отношений", каждая ветвь которого давала бы начало множеству новых ветвей. В таком представлении, конечно, полнее и вернее отразилась бы реальная картина социальных взаимосвязей, картина густой социальной сети, покрывающей и скрепляющей общество. Но к пониманию природы этих связей оно добавило бы, видимо, немного. Каким бы пышным не было дерево социальной жизни, оно все же целиком вырастает из малого зерна элементарного отношения "С - С - О". Поэтому в данном случае для понимания "реальной картины" нам достаточно понять происхождение самого этого "зерна".

2.Говоря о логической концепции "рождения человека", нельзя не упомянуть еще об одном обстоятельстве, которое следует учитывать при ее сравнении с "реальной картиной" развития малыша.

Сказанное выше позволяет сделать вывод о том, что между биологической и социальной формами жизнедеятельности имеется отчетливая, резкая граница. Никакое взаимодействие живого существа со своим окружением не может быть одновременно и биологическим (т.е. непосредственным, иметь форму "С - О" или "С - С"), и социальным (т.е. опосредованным другим существом, в форме "С - С - О"). Этот вывод, безусловно, справедлив. Но его не следует понимать так, будто данная граница позволяет отличить субъекта социального отношения от его внешней среды. Это вообще не внешняя для субъекта граница. В ней фиксируется различие двух качеств, двух начал, принадлежащих природе самого субъекта: в качестве "социального существа" он резко, контрастно отличается лишь от себя в качестве "существа биологического". Было бы неверно полагать, что это различие могло бы быть перенесено "вовне субъекта" и столь же резко обозначить границу между человеком и каким-либо животным. Последняя, конечно же, отнюдь не так отчетлива и контрастна.

Между реальными явлениями нет того ясного разграничения, которое свойственно представлениям логики. Человеку на протяжении всей его жизни остается присуща животная форма поведения. Более того, в этой форме протекает едва ли не основная часть его жизни. Все, что он делает сам и для себя, совершается именно в этой форме. Так, поэт, вдохновленный высоким замыслом, вступает с листом бумаги в непосредственное, т.е. по форме - биологическое отношение. Это не значит, разумеется, что его занятие сводится тем самым на уровень удовлетворения животного рефлекса. Напротив, это свидетельствует о том, что биологическая форма поведения способна вместить не только рефлекторное, но и духовное содержание. К числу "биологических" принадлежат также почти все отношения людей друг к другу, не обусловленные "потребительскими" мотивами: любовь, дружба, родство, равно как и вражда, презрение и т.п.

С другой стороны, и животные отнюдь не всегда демонстрируют лишь "животное" поведение. Вот пример, подобных которому всякий может вспомнить немало. Щенок, играя на куче веток, сваленных у старого дерева, провалился в дупло. Сам он выбраться не может. Его мать, как ни старается, тоже не может ему помочь. И тогда она бежит в дом за хозяином и всем своим поведением, лаем зовет его за собой. Добрый хозяин откликается на эту просьбу и вызволяет щенка. В данном случае поведение собаки внешне имеет ту же форму, в которой строится, скажем, поведение пациента поликлиники, обратившегося к врачу по поводу своей простуды. И, разумеется, ту же форму, в которой строится описанное выше поведение ребенка. Это - социальная форма. Между тем, считать собаку социальным существом, полагать, что ее инстинкт развился здесь до разумного решения, было бы все же неверно. Ибо, хотя поведение собаки и напоминает человеческое, в нем отсутствует важнейший признак последнего, а именно - безразличие субъекта отношения к субъекту-посреднику. Собака бежит за помощью именно к хозяину, а не к первому встречному человеку. То есть, в основе ее поведения лежит именно биологическое отношение "С - С". (Подобное поведение свойственно и ребенку на примитивной стадии социального развития, но он быстро перерастает его. Он легко научается пользоваться помощью всякого взрослого (например, в яслях, в детском саду, дома, когда в гостях незнакомые ему люди и т.п.), а следовательно, игнорировать личность взрослого. Самостоятельно подняться до этого уровня животное, в отличие от ребенка, видимо, не в состоянии). Отсюда можно заключить, что и социальная форма деятельности в своих простейших проявлениях может нести сугубо животное содержание.

Но, повторим, в царстве логики, в отличие от царства реального существования, различие между биологической и социальной формами поведения остается совершенно отчетливым: либо "С - О", либо "С - С - О". Что, собственно говоря, и позволяет рассматривать их отдельно, не путая и не отождествляя то и дело одну с другой.

* * *

Логика превращения животного в человека дает ключ к пониманию природы социального отношения. Мы лишь кратко охарактеризовали его. Для того, чтобы уделить ему больше внимания, нам пришлось бы слишком надолго расстаться с ребенком. И все же позволим себе сделать еще одно отступление, чтобы познакомиться с ним под его другим, весьма известным именем - под именем "собственности".

ОТСТУПЛЕНИЕ. СОБСТВЕННОСТЬ.

1. Определение права собственности.

Вряд ли кто станет спорить с тем, что всякое отношение собственности есть социальное отношение. Гораздо труднее понять и свыкнуться с мыслью о том, что и всякое социальное отношение есть, в свою очередь, отношение собственности. То есть, что "социальное отношение" и "отношение собственности" есть не более, чем разные наименования одного и того же отношения.

В самом деле, под "собственностью" принято понимать "отношение между людьми по поводу материальных или нематериальных благ (имущественных или неимущественных ценностей), имеющее своей целью присвоение этих благ и их производительное или непроизводительное потребление". Но то же самое можно сказать и о социальном отношении. Всякий раз, когда человек, движимый личной потребностью, тратит свой труд и время на приобретение орудия деятельности, в том числе и тогда, когда он находит это орудие в лице другого человека, он поступает так в расчете на присвоение и потребление конкретного объекта своих интересов. Иного повода для вступления в контакт с другим, посторонним и безразличным ему человеком, у него попросту нет.

Впрочем, разница в представлении об этих отношениях возникает не только из-за неумения "оценить по достоинству" емкость категории собственности, но и вследствие неумения понять ограниченность категории "социальное отношение". Уже говорилось, что далеко не все контакты людей преследуют "потребительские" цели. Многие из них вообще не предполагают наличия какого-либо иного "объекта интереса", кроме личности партнера. Такие отношения имеют характер дружеских, семейных и иных личностных связей, которым свойственна биологическая форма выражения ("С - С"). Включать их в сферу социальных отношений, разумеется, неправомерно. И тем не менее, поскольку субъектами их выступают люди, они (отношения) обычно причисляются к этой сфере, что, естественно, ведет к появлению различия между понятым столь расширительно "социальным отношением" и "отношением собственности". Достаточно, однако, устранить эту ошибку, чтобы оба отношения совершенно совпали друг с другом.

Теперь, чтобы двигаться дальше, обратим внимание на обстоятельство, давно известное. А именно, на существование различия между самим отношением (объективным отношением) и представлением о нем. (В марксистской теории это различие определяется как различие между "материальным" и "идеологическим" отношением).

До сих пор речь шла именно об объективных отношениях, то есть об отношениях, складывающихся и развивающихся в человеческой среде стихийно, независимо от сознания и воли людей. Но как таковые, они могут быть и осознаны людьми. Формы их осознания, как известно, могут быть различны - научная, художественная, религиозная и т.п. Их осознание может иметь и правовую форму. В этом случае его результатом оказывается правовая норма, в которую сознание облекает для себя усваиваемое им объективное отношение. За счет этого отношение приобретает, помимо своего объективного бытия, субъективное бытие в головах людей в виде некоего публичного правила, писанного или неписаного закона.

Осознание объективных отношений людей есть такой же способ подчинения сознанию человека внешней природной среды, как и познание любого другого явления. При этом результат его является таким же идеальным продуктом, как и результат художественного или теоретического отражения действительности. Он, в частности, может быть и истинным, и ложным. Различая объективное "отношение" и "норму", возникающую в ходе его правового осознания, мы получаем две категории: "отношение собственности" и "право собственности". Далее речь пойдет именно о праве собственности.

2. Объем права собственности.

Собственность есть комплексное право, или, иначе говоря, обобщающее определение трех прав: владения, распоряжения и пользования. Этими тремя составляющими ее объем исчерпывается. Истолковать их можно следующим образом.

Владение - это право определения субъекта и формы распоряжения объектом собственности.

Распоряжение - это право определения субъекта и формы пользования объектом собственности.

Пользование имеет, в сущности, тавтологическое определение: это право извлечения полезных (потребительских) свойств из объекта собственности.

Смысл этих определений достаточно прозрачен. Собственник, выступая владельцем, волен самостоятельно решать, кто именно и каким образом будет распоряжаться и пользоваться его собственностью. Это может быть он сам или, по его выбору, другие лица. Так, владелец автомобиля может передать право пользования им другому человеку. При этом он останется и владельцем, и распорядителем автомобиля. Если же у него целый гараж автомобилей, он может поручить кому-то распоряжаться им, очертив границы полномочий этого распорядителя, который, в свою очередь, в пределах этих полномочий получит возможность нанимать работников и устанавливать для них порядок пользования вверяемым им имуществом.

Из приведенных определений, равно как и из примера видно, что права распоряжения и пользования являются отчуждаемыми, в то время как владение остается неотчуждаемым правом собственника. Собственник может не быть пользователем или распорядителем своей собственности, но он не может не быть ее владельцем. Право владения как раз и наделяет собственника возможностью отчуждения двух других прав. В сущности, оно есть то же самое право собственности, но без включения в его состав прав пользования и распоряжения. Отчуждение же и его равносильно отчуждению самого права собственности.

3. Формы собственности.

Право собственности конкретно. Это значит, что не существует права собственности в отсутствие конкретного объекта собственности, равно как не существует этого права без определения конкретного субъекта собственности. В этом смысле оно есть право отличительное: оно позволяет отличить данного субъекта от всех остальных как единственного носителя права собственности на данный объект.

Если этим субъектом является отдельный человек, то право собственности может быть реализовано в полном объеме и в соответствии со своим естественным назначением - служить средством удовлетворения человеческой потребности. Если же этим субъектом является группа людей, объединенных под одним юридическим лицом, то осуществление своих прав оказывается для них зависимым от способа объединения.

К сожалению, теория собственности разработана так же слабо, как и теория сознания. Ее изъяны, противоречия, пробелы накладывают отпечаток на деятельность людей, не предостерегая их от вступления в коалиции, противоречащие по своему характеру и сути собственности, и их личным интересам. Одним из наиболее показательных примеров такой коалиции может служить объединение "физических лиц" под "юридическим лицом" акционерного общества.

В самом деле, первым шагом на пути к созданию акционерного общества является, как известно, добровольный отказ его учредителей от прав собственности на имущество, вносимое ими в уставный капитал этого общества. С момента его регистрации это имущество становится собственностью юридического лица. Физические лица теряют права на него. По логике вещей, отсюда следует, что никакие их решения не могут впредь иметь для этого собственника никакой юридической силы. Решения, например, общего собрания акционеров, коль скоро никто из них не является собственником, следовало бы признать такими же необязательными для собственника, как и решения любого другого собрания граждан - таких же точно несобственников, как и акционеры. Хотя бы члены общества сами его и создали, вложили в него свои средства, они, признав, что собственником этих средств становится с момента его создания юридическое лицо, уступив ему свое право собственности на них, лишаются и права управления ими. Их воля в этом случае не может значить больше, чем значит воля дарителя для лица, получившего дар, после совершения акта дарения. Лишается основания при такой форме организации и распределение доходов собственника, выплата дивидендов. Почему собственник вообще должен делиться частью своих доходов с несобственниками? Если эта обязанность лежит хотя бы на одном из собственников, то почему она не должна касаться и всех остальных, в том числе и частных лиц? А если она кого-то не касается, то почему другие - юридические лица - должны ей подчиняться? Почему доход распределяется среди людей, купивших акции, т.е. как бы уже получивших возмещение затраченных средств в виде ценных бумаг, а не среди тех, кто ничего от этого общества еще не получил т.е. не среди других граждан? Ведь в конце концов акция - это долевая бумага, но отнюдь не долговая. Перечень вопросов, связанных с осуществлением права собственности в акционерном обществе, можно продолжать еще долго.

Для выхода из этой абсурдной ситуации акционеры обычно прибегают к не менее абсурдным мерам: принятию устава, учредительного договора и иных документов, регламентирующих деятельность общества и способы управления его имуществом. Контроль над обществом возлагается этими документами либо на группу лиц (совет директоров, правление и т.п.), либо персонально на одного из его членов (президента, директора и т.п.). Фактически такое решение представляет собой самозахват, присвоение прав собственника группой несобственников - акционеров, присвоение, облегчающееся тем обстоятельством, что действительный собственник - акционерное общество - есть субъект абстрактный, безмолвный, как бы даже и не существующий, в то время как акционеры - живые, деятельные люди. За счет этого достигается сближение собственника с потребностями акционеров, т.е. приближение права собственности к его естественному назначению. Но это сближение не доходит до слияния, не завершается, ибо для того, чтобы довести его до конца, акционерам потребовалось бы формально вернуть себе права собственности, а значит, упразднить юридическое лицо. Но не упраздняя его, они тем не менее поступают как собственники: полномочия распорядителя вручаются общим собранием (не собственником, не владельцем!) правлению, т. е. части акционеров. Другая часть акционеров, работающих в обществе, ограничивается правами пользователей. Прочие держатели акций довольствуются правами, столь же абстрактными, как лицо собственника. Таким образом, правление оказывается в роли регента при недееспособном монархе, а остальные акционеры - на службе у него.

Такая ситуация, даже при самом честном ведении дел, неизбежно сопряжена с перераспределением выгоды от деятельности общества в пользу лиц, наделенных распорядительными функциями. Это перераспределение является объективным следствием неравенства акционеров, обусловленного неравным распределением между ними присвоенных прав собственника. Поскольку на самом деле "честное ведение дел" не поддается регламентации, нетрудно понять, что создав за счет учреждения общества неравенство в правах на объединенное имущество между собой и более или менее значительным числом граждан, правление (группа учредителей, держатель "контрольного пакета" и т.п.) получает в лице этого общества средство для извлечения дополнительной прибыли от своих вложений. Именно это обстоятельство, видимо, и объясняет широкое распространение подобных форм организации коллективной хозяйственной деятельности.

Запретить их нельзя, ибо недопустимо лишить граждан возможности добровольно отчуждать свое право собственности. Но пристрастие к ним людей можно сравнить разве что с их пристрастием к курению или алкоголю.

Между тем, существуют и иные формы хозяйственной организации, формы объединения средств, при которых участники не лишают себя возможности контролировать использование своего капитала. Суть их заключается в том, что юридическое лицо наделяется полномочиями лишь распорядителя совместными средствами, права же собственности на свои вклады, а следовательно, и на доходы от них, учредители сохраняют за собой. Такое юридическое лицо не является собственником и поэтому обычно именуется "предприятием, созданным без образования юридического лица". Примером такой организации могут служить предприятия, учреждаемые на основе договоров о совместной деятельности. Отношения подобного рода существуют между банком и его клиентами, между дебитором и кредитором и т.д. К сожалению, нормативная база деятельности таких организаций весьма слаба. И тем не менее, по логике вещей, именно им, видимо, принадлежит экономическое будущее.

Итак, обозревая множество субъектов и форм собственности, рожденных правовым сознанием, можно заключить, что действительным субъектом права собственности является лишь действительный носитель потребности в объекте собственности, и что поэтому единственной действительной формой собственности является частная. Все остальные - групповые, коллективные ("акционерная", "паевая" и т.п.), - в которых субъектом собственности выступает не реальный человек, а некое абстрактное "юридическое лицо", представляют собой искусственные конструкции, противоречащие природе собственности. Их существование свидетельствует лишь о недостаточном понимании людьми характера социальных отношений, т.е. о неразвитости общественного самосознания.

Что же касается таких форм, как "общественная" или "общенародная", т.е. форм, в которых вообще не определен никакой субъект, ни "физический", ни "юридический", то они попросту не являются формами собственности. Это пустышки, обязанные своим существованием лишь человеческому невежеству.

4. Объект собственности.

Объект собственности представляет для собственника интерес лишь в том случае, если обладает значимыми для него полезными свойствами и способен удовлетворять ту или иную то его потребность. Естественно, что наибольший интерес мог бы представлять объект, обладающий универсальными потребительскими качествами и отвечающий более широкому спектру потребностей, чем любой другой.

Такой объект существует. Это - труд. В своей конкретной форме он выливается в любую вещь, в любую потребительную ценность, в абстрактной - в стоимость, универсальное мерило всех потребительных ценностей. (Ниже мы еще внесем некоторые коррективы в представление о труде и уточним содержание слова "труд". Пока же будет достаточным понимать его в традиционном смысле).

Мысль о том, что именно труд является в конечном счете объектом всякого отношения собственности, конечно, не нова. Более того, можно сказать, что классическая политическая экономия именно на этой идее и была построена. Но почему-то логического развития, несмотря на обилие разного рода "трудовых теорий", она так и не получила. Например, в экономической теории марксизма, все содержание которой сводится к выявлению способов накопления и перераспределения труда (в различных формах капитала), законов его кругооборота, механизмов его отчуждения и присвоения, методов измерения, учета и т.д. - в этой теории центральным объектом собственности парадоксальным образом оказывается не труд, а частный его продукт - средства производства. Почему-то именно на этих "средствах" клином сходятся все представления марксизма о собственности. Вследствие такого искусственно суженого взгляда ряд проблем получает в нем ложное и противоречивое освещение. (Впрочем, такие противоречия убежденным марксистом тем легче игнорируются, что для достижения его цели - обоснования неизбежности расслоения общества на антагонистические классы и необходимости социальных революций - именно эти "средства" и хороши).

Немало агрессивных иллюзий возникает также в связи с трактовкой категории "эксплуатация" (понимаемой как "безвозмездное присвоение чужого труда"). Само выражение "присвоение чужого труда" в устах марксиста уже звучит как оглашение состава преступления, а усиленное прилагательным "безвозмездное" - как приговор обществу, допускающему такое "присвоение".

Между тем, совершенно очевидно, что естественное право на присвоение труда принадлежит только и только субъекту, совершающему его. Причем, оно не может быть ограничено лишь долей труда. Оно распространяется на весь без остатка, без какого-либо изъятия труд, произведенный им. Но равным образом субъект имеет право и на неограниченное отчуждение своего труда. Возможность его отчуждения вообще составляет фундаментальное условие его совершения социальным субъектом, ибо неотчуждаемый труд не представляет никакого интереса для других людей и не может служить объектом собственности (социальных отношений). Само собой разумеется, что и выбор способа - возмездного или безвозмездного - отчуждения всецело должен принадлежать воле субъекта. Так что сам по себе факт "безвозмездного присвоения чужого труда" еще отнюдь не может быть расценен как факт "эксплуатации".

Однако нарушение указанных принципов происходит, конечно же, постоянно, повсеместно, а во многих случаях даже диктуется законом. Криминальным вариантом такого нарушения является, в частности, обыкновенное воровство - в чистом виде "безвозмездное присвоение". В законной же форме оно может происходить и на рабочем месте человека, в его отношениях с работодателем. Но искать признак "классового различия" в этих отношениях - значит уже пренебречь условием "безвозмездности". Ибо работодатель, присваивая труд работника, в обмен на него предоставляет последнему одно из своих прав - право пользования своей собственностью. А оно (отчуждаемое право собственности) является таким же товаром, как и всякий другой, в том числе как и труд работника. Обмен, совершаемый между ними, представляет собой обычную возмездную товарную сделку и сам по себе не содержит никаких элементов эксплуатации одного другим. Совершенно иначе выглядит дело, когда условия такого обмена диктуются лишь одной стороной, когда работник вынужден переплачивать своим трудом за приобретаемое право. Но такая ситуация свидетельствует прежде всего о нарушении закона стоимости ("трудовой стоимости"). Это нарушение можно при желании назвать и "эксплуатацией". Однако следует отдавать себе отчет в том, что, во-первых, "эксплуатация" в этом случае оказывается все же формой "возмездного" присвоения чужого труда, и во-вторых, что она может совершаться не только на рынке рабочей силы, но и на всяком рынке, на котором товаровладелец пользуется возможностью завышать цену своего товара. В целом можно сказать, что общим признаком любой формы "эксплуатации" является ущемление права человека владеть своим трудом (права частной собственности на труд), выражающееся в принуждении собственника труда приемами, как правило, неэкономического давления (главным образом за счет угрозы лишения возможности воспроизведения условий жизни его и его иждивенцев) к неэквивалентному обмену, к сделке, цена которой навязывается ему помимо его воли.

Отсюда понятно, что средством "искоренения эксплуатации" является не упразднение самого права частной собственности (права на определение характера и объема своего труда, на его свободное совершение, присвоение и отчуждение), - такой акт знаменовал бы собой как раз апофеоз, "высшую меру" эксплуатации человека, - но, напротив, всемерное укрепление и защита естественных принципов частной собственности на труд путем введения юридических гарантий частной собственности, развития структуры и разнообразия товарных рынков (в том числе рынка рабочей силы и рабочих мест), ограничения монополизма и стимулирования конкуренции, облегчения доступа каждому к жизненно важным продуктам и услугам (в первую очередь продуктам питания и медицинским услугам), в том числе за счет расширения программ социальной помощи, но главным образом за счет эффективного использования прироста богатства общества, обеспечиваемого свободным трудом. Иными словами, отсюда вытекает, что "изжить эксплуатацию" можно лишь теми эволюционными мерами, к осознанию необходимости которых со временем приходит всякое общество, стремящееся к прогрессу и цивилизованным формам организации экономики.

Затронув эту тему, нельзя не обратить внимания на еще одну ее сторону, а именно, на эксплуатацию человека не другим человеком, а самим государством.

Всякое государство склонно завышать цену своих услуг (связанных с обеспечением национальной безопасности, защитой прав личной неприкосновенности, собственности и других прав, гарантий социальной помощи и прочих, не исключая и законотворческих услуг), - словом, всех услуг, оказываемых им обществу. Его услуги не являются товаром, имеющим хождение на рынке и котируемом на бирже. Цена этого "товара" устанавливается государством в одностороннем порядке принудительно взимается с населения путем взыскания налогов, пошлин и прочих обязательных сборов. Всякое общество оказывается вынужденным нести избыточные издержки на содержание своего государства. Норма этого избытка и определяет норму эксплуатации государством своих граждан. Причем, эти издержки кажутся неустранимыми, поскольку неустранимой является государственная монополия на производство данных услуг.

Но не сами издержки составляют главный изъян "государственной эксплуатации". Он заключается в самом факте присвоения государством в свою собственность части собственности граждан. Иначе говоря, он заключается в существовании государственной собственности.

Коль скоро государственные налоговые требования доводятся до населения в форме закона и касаются всех, они определяют режим частной собственности, господствующий в стране. А именно, режим, допускающий лишь номинальное, а не фактическое исполнение права частной собственности. Иначе говоря, государство, присваивая себе право установления нормы изъятия собственности граждан в свою собственность, тем самым присваивает себе право на изъятие у граждан самого права собственности. Ибо часть труда, оставляемого им в собственности человека, оказывается в этом случае измеренной не волей человека, а волей государства, т.е. так, как если бы человек вообще не был волен над своим трудом и приобретал права на него не в самом процессе его совершения, а извне и независимо от этого процесса - "из рук" государства, в виде уступки этих прав с его стороны. Этим обращается в фикцию самое право частной собственности. Оно становится "правом государства", а не человека.

Нетрудно понять, что единственным способом устранения этого изъяна является упразднение права "государственной собственности". То есть превращение государства из собственника находящихся под его контролем средств в их распорядителя. Юридическое закрепление за государством права быть лишь распорядителем доли общественного богатства, остающегося в частной собственности граждан, знаменовало бы собой торжество права частной собственности, естественного права на владение человеком самим собой в своем труде, а вместе с тем дало бы каждому гражданину возможность полноценно контролировать использование государством доверенных ему средств и оплачивать его услуги соразмерно своей нужде в них и их качеству.

Впрочем, в данном случае с особой ясностью заявляет о себе замечательное правило, согласно которому не все, "что нужно," является тем, "что можно". Совершенно очевидно, что реформа такого рода возложила бы на общество ответственность не только гораздо большую, чем на государство, но гораздо большую, чем любое современное общество способно нести. Состояние общественного самосознания (а к его оценке мы еще придем ниже) исключает в настоящее время приобретение обществом той самостоятельности, которая предполагается этой реформой. "Государственную собственность" (равно как и "акционерную", и другие "коллективные" формы собственности) ему предстоит изживать еще достаточно долго, прежде чем оно вырастет из нее - подобно ребенку, вырастающему из младенческих одежд.

* * *

На этом мы прервем затянувшееся отступление. К теме "труда" нам вскоре предстоит обратиться вновь. А сейчас вернемся к нашей главной теме - к превращениям, совершающимся в ребенке в момент произнесения им первого слова.

ЯЗЫК.

Как люди обмениваются мыслями? Проще всего ответить: "Посредством речи и письма". Но сказать так - значит не сказать ровным счетом ничего. Ибо что означает словечко "посредством"? То ли, что мысль каким-то образом переносится от человека на предмет (звук, бумагу) и вместе с ним перемещается к другому человеку? Или то, что этот предмет как-то изменяется первым человеком, а затем его изменения распознаются и читаются вторым?

Очевидно, что первое предположение немедленно вызывает череду вопросов, не имеющих хоть сколько-нибудь правдоподобных ответов. Так, если мысль может существовать в другом носителе, помимо человека, то нужен ли вообще человек для ее существования? Если она может существовать вне человека, то не может ли она и возникать вне его? И т.д.

Более убедительной выглядит версия о преобразовании материала посредника связи. В этом случае предполагается, что мысль человека, посылающего сообщение, не покидает его головы и как таковая не придается носителю. Носитель подвергается лишь некоторой деформации, сообразной этой мысли. Другой же человек, восприняв измененный носитель, самостоятельно интерпретирует его изменение, в результате чего в его сознании рождается тот же образ, что и в сознании первого человека. Но тогда возникает вопрос: как люди сообщают друг другу секрет интерпретации преобразований носителя? Как, например, они извещают друг друга о правилах понимания звуков произносимых слов, т.е. об их смысле?

На этот вопрос мы и попробуем теперь ответить.

Вернемся к ситуации, когда ребенок произносит название вещи, а взрослый ему подает ее. Само собой разумеется, что ребенок, называя вещь, отнюдь не отдает себе отчета в содержании своего действия. Он вовсе не стремится овладеть словом и понять его смысл. Он стремится завладеть вещью. Только она его и интересует. Получив же ее, он с тем большей легкостью и в следующий раз прибегнет к слову.

А взрослый в ответ на требование ребенка, естественно, поступает в соответствие с тем смыслом, который он сам усматривает в этом требовании. Он всегда руководствуется лишь собственным пониманием слова. Как понимает и понимает ли вообще свое слово ребенок, для него не имеет значения. Впрочем, если ребенок ошибся в названии предмета, он его поправит, лишний раз назовет предмет правильно, может быть, дождется, пока ребенок это название повторит. В любом случае он, хотя бы в силу привычки, постарается добиться того, чтобы смысл услышанного им требования и смысл его ответного действия совпали в его собственных глазах.

Назвав вещь, ребенок попадает в совершенно новую для себя ситуацию. Он как бы меняется ролями со взрослым: если прежде он был подчинен взрослому, то теперь взрослый оказывается подчинен ему. Теперь взрослый исполняет роль "ребенка", слушающегося команд "взрослого", роль которого переходит к малышу.

Новая ситуация обусловливает и новое, иное, чем прежде, отражение ее в психике ребенка. Его потребность остается сконцентрированной на вещи, но свое действие, а вместе с ним и внимание он вынужден теперь концентрировать на взрослом. Слово - в этом он быстро убеждается - оказывает воздействие не на вещь, а на взрослого. Поэтому вещь перестает быть объектом его действия. Она вообще перестает быть для него "объектом", т.е. внешним предметом, ибо теперь его внимание переориентируется на взрослого, вследствие чего вещь выпадает из поля непосредственного восприятия. Ее заменяет взрослый. Потребность малыша остается связанной уже не с вещью, а лишь с ее образом в его психике. Непосредственное единство, тождество оригинала и образа, свойственное его животному восприятию, нарушается: образ оказывается обособлен от оригинала и именно образ, представление о вещи, а не сама вещь, не оригинал, становится теперь для малыша стимулом к действию. К действию, обращаемому не на вещь, а на взрослого. Если в рефлексе вещь "заслоняла" собою слово, то теперь слово, став действием малыша, как бы выходит вперед и "заслоняет" собою вещь. Они "меняются" своими местами.

Итак, не хватание вещи (остающейся недоступной ему), а произнесение ее имени становится теперь действием малыша, направленным на удовлетворение потребности в ней. Действием, совершаемым им бессознательно и оттого пока лишенным для него какого-либо смысла.

Но это действие производит внешний эффект и приносит результат. Его результат запечатлевается в психике ребенка как образ, тождественный самому действию - слову. Впечатления от слова и его результата соединяются в его голове, но эта связь, как видим, имеет уже иную природу и иной механизм образования, чем та, которая была усвоена им прежде в виде рефлекса на слово. Образ результата собственного действия, результата произнесения им слова, и становится для ребенка его смыслом.

Конечно, этот результат поначалу воспринимается им синкретически. Его образ включает в себя много лишних, случайных элементов. Но он быстро уточняется и конкретизируется благодаря тому, что, во-первых, в центре восприятия результата ребенком все же находится именно та вещь, которую он называет. Все остальные детали общей картины им самим изначально сдвинуты на периферию. И, во-вторых, этот конкретный смысл довольно быстро отфильтровывается за счет повторения опытов со словом в разных ситуациях. Так, ребенок может просить дать ему чашку, произнеся ее название. Результат этой просьбы - получение чашки в свои руки - и составит для него первый смысл слова "чашка". Он будет включать в себя и саму чашку как главный элемент восприятия, но вместе с тем и многое другое: другие предметы, зафиксированные в этот момент его вниманием, взрослого, подавшего ему ее, шум разговора взрослых, время дня, стук чашки о блюдце, когда ее сдвинули - словом, всю обстановку, в которой он достигает удовлетворения своего требования. Но в следующий раз обстановка будет иной и многие ее частности, не повторившись, отсеются из его восприятия результата просьбы. Уже на первых порах ему достаточно лишь нескольких опытов такого рода, чтобы слово "чашка" осталось соединенным в его психике только с одним предметом - чашкой. Образ этого единственного предмета и будет им отождествлен с образом звука произносимого имени. Поскольку же этот образ составляет смысл слова "чашка", вкладываемый в него людьми, ребенок вследствие этого и открывает для себя впервые смысл имени "чашка".

Так формируется начальный словарный запас ребенка. Он может включать в себя - и обычно включает - не только существительные, но и глаголы, и целые фразы. К ним примыкают иные выразительные средства - позы, жесты, мимика, открываемые самим ребенком. На этом фундаменте и строится в дальнейшем все здание средств его общения. На нем же вырастает и весь лексикон, когда новые слова получают объяснение через уже известные ему.

Как видим, никакого особого секрета в усвоении правил "расшифровки" речи нет. Взрослый не может объяснить ребенку смысл того или иного слова. Но он может ему показать, как он сам это слово понимает. Такая демонстрация и усваивается бессознательно ребенком в качестве смысла слова. Усваивается с тем, чтобы спустя годы, заимев собственных детей, он, едва ли не столь же бессознательно, произвел уже перед ними ту же демонстрацию смыслового стереотипа.

Обратим внимание на то, что в этом процессе возникновения речи ведущей и активной стороной является именно ребенок, а не взрослый. Пока взрослый сам подает какие-то предметы ребенку, сам их называет, ребенка это может только забавлять, не более. Взрослый должен перестать учить ребенка речи, чтобы такая учеба могла начаться. Он должен остановиться и замолчать, чтобы мог начать говорить ребенок. И только когда ребенок сам начинает говорить, только тогда он начинает понимать смысл звучащего слова.

Ребенок всегда учится сам. Он сам делает себя существом социальным. И сам, не ведая того, обучает себя языку. Роль взрослого при этом пассивна. Это роль среды, дающей материал, необходимый для такого процесса. Можно сказать, что каждый человек в младенчестве сам создает, конструирует, формирует и наполняет смыслом тот язык, который и становится для него родным на всю его жизнь.

ИДЕАЛЬНОЕ

Как-то на одной из конференций, посвященных обсуждению философских вопросов высшей нервной деятельности, академик П.К.Анохин от имени физиологов обратился к философам с просьбой объяснить, что означает определение сознания как явления идеального. "Физиологи мозга - говорил он - стоят перед очень трудной задачей, когда приходится объяснять это положение студентам... Я объясняю студентам: нервное возбуждение формируется и регулируется вот так, оно в такой форме в нерве, оно является таким-то в клетке. Шаг за шагом, с точностью до одного иона я говорю им об интеграции, о сложных системах возбуждения, о построении поведения, о формировании цели к действию и т.д., а потом обрываю и говорю: сознание - идеальный фактор.

Сам я разделяю это положение, но я должен как-то показать, как же причинно идеальное сознание рождается на основе объясненных мною материальных причинно-следственных отношений? Нам это очень трудно сделать без изменения принципов объяснения". (Анохин П.К. За творческое сотрудничество философов с физиологами. - В кн.: "Ленинская теория отражения и современная наука", М., 1966, с. 288-289).

Если под принципами, упомянутыми П.К.Анохиным, понимать принципы детерминизма и логики, то их-то менять как раз и не надо. Это принципы всякого разумного объяснения. А вот от чего следовало бы отказаться, так это от пристрастия к мистификации идеального, свойственного едва ли не всей литературе о нем; от изображения его как феномена, заведомо ускользающего от какого-либо наблюдения и поэтому с равной долей достоверности (или фантастичности) допускающего о себе любые суждения. "...А потом обрываю и говорю: сознание - идеальный фактор". Но почему нужно "обрывать" себя? Какой смысл должен был заранее усматривать в понятии "идеальное" ученый, умевший доказательным языком объяснить многие процессы мозга, чтобы при обращении к идеальному процессу принуждать себя менять язык и искать другие "принципы объяснения"? Вероятно, тот самый смысл, согласно которому идеальное заведомо, до всякого разговора о нем уже признается чем-то, лежащим вне пределов рациональной реальности, чем-то "нематериальным", "сверхчувственным" и т. п.

Однако, как следует понимать сами эти эпитеты? Идеальное, действительно, нельзя взять в руки подобно тому, как можно взять, например, газету. Но из этого следует только то, что оно - не газета. И ничего больше. Между тем, сама газета обладает бесчисленным множеством свойств, которые тоже "нельзя взять в руки" - например, "цветом шрифта", "количеством знаков", "расположением материала" и т. п. Надо ли отсюда заключать, что и газета является носителем чего-то "сверхчувственного", что и "расположение материала" есть ее "нематериальное" свойство? А если нет, то мы вновь возвращаемся к вопросу: что означают эти эпитеты? На него, надо заметить, ни один из источников вразумительного ответа не дает и не указывает никакого иного их смысла, кроме того, который равным образом позволял бы связать их с любым без исключения объектом и явлением действительности. А это значит, что данные эпитеты, даже если их корректно определить (и если, конечно, кому-то покажется нужным это делать), в качестве характеристик идеального не способны отразить его особенность. Тем не менее, ими пестрят почти все публикации о сознании, и единственное назначение, которое, судя по контексту, им при этом отводится - служить знаками, предупреждающими о том, что идеальное не может быть поставлено в один ряд с другими явлениями природы, что оно, якобы, не может быть объяснено тем же рациональным языком, каким удается объяснить мозговые процессы "интеграции, возбуждения, построения поведения" и т.п.

На самом деле идеальное (сознание), коль скоро оно вообще существует и является свойством мозга, именно и существует как одно из многих свойств мозга. Оно такое же явление природы, как и всякое другое, и поэтому доступно такому же разумному объяснению, как и другие явления.

В этом мы и попробуем убедиться.

Как уже говорилось прежде, присутствие взрослого в отношении ребенка с вещью вынуждает ребенка переориентировать направление своей деятельности. Вместо того, чтобы сосредоточивать ее на предмете своего вожделения он должен теперь обращать ее на безразличного ему в этот момент посредника. Чтобы привлечь его внимание к себе, ребенку сплошь и рядом приходится отрывать взгляд от вещи, оборачиваться ко взрослому, теребить его, вести к предмету и т.д. Поскольку же ближайшим объектом действия становится теперь взрослый, он, естественно, становится и ближайшим объектом восприятия. Соответственно, вещь в этот момент перестает восприниматься ребенком. Обернувшись на взрослого, он упускает ее из поля зрения. В этом заключается важнейший результат переориентации поведения.

Конечно, потеряв в восприятии вещь, ребенок вовсе не утрачивает потребность в ней. Будь иначе, т.е. если бы, отвернувшись от вещи, он тут же забыл ее и потерял к ней интерес, его воздействие на взрослого лишилось бы стимула, своей причины. Этого воздействия просто не могло бы быть. Но адресуя взрослому свое требование, он, тем самым, подтверждает тот факт, что вещь, и перестав быть видимой, не перестала для него быть желанной. Пусть вещи теперь перед ним нет, но от нее остался ее образ в его психике. Именно этот образ и возбуждает в нем потребность, выказываемую взрослому.

Впрочем, строго говоря, потребность и с самого начала была связана именно с образом вещи, а не с нею самой. Но для ребенка образ тождественен оригиналу. Он не знает различия между ощущением предмета и самим предметом. Теперь же предмет устраняется. И вследствие этого утрачивается его "власть" над своим образом.

"Власть" эта заключается, попросту говоря, в том, что в рамках непосредственного биологического отношения с внешними вещами (С - О) их образы являются простым воспроизведением оригиналов, повторением в зеркале психики признаков, форм, движений прообразов. Для животного образ всегда таков (в пределах возможностей восприятия), каков оригинал. Животное не может позволить себе искаженное отражение внешнего мира - иначе оказалась бы невозможной его деятельность в реальном мире.

Но теперь в поле зрения ребенка оригинала нет. Образ оказался оторван от своего прообраза, отделен от него, как отделен теперь от вещи сам ребенок. И именно в этот момент он стремится овладеть вещью. И овладевает ею - в ее образе. Овладевает, когда называет ее, поскольку для него овладение именем вещи, в силу условнорефлекторного тождества ее имени и ее самой, равносильно овладению вещью. Наименование вещи приводит в движение взрослого, а не вещь. Но одновременно оно имеет и иной, чрезвычайно важный для ребенка результат: оно приводит в движение образ вещи.

Движение образов во внутреннем психическом плане свойственно всем животным, поскольку оно является отражением движения оригиналов. Кроме того, многие животные, обладая памятью, способны воспроизводить в своих образах движение объектов, не наблюдая их в этот момент. Так, собака, посланная за мячом, заброшенным в кусты, помнит и вид этого мяча, и траекторию его движения, и поэтому обычно легко справляется со своей задачей. Но животное не испытывает нужды в том, чтобы развить в себе способность оперирования образами, освободить свою психику от необходимости "копировать" внешний мир. Напротив, "злоупотребление" такой свободой чревато для животного конфликтом со средой. Не чувствует оно никакой потребности и в том, чтобы именовать внешние предметы. (Исключая случаи стадного общения высших животных по поводу объектов, имеющих особое биологическое значение). И дело тут не в отсутствии выразительных средств, а в том, очевидно, что само по себе произнесение имени вещи, даже если бы оно было доступно животному, не может принести удовлетворения потребности в ней.