Часть 5.

Остается добавить, что "собственность на труд" в его "социальной" трактовке может рассматриваться и как "собственность на процесс труда" или, что то же самое, "собственность на рабочую силу" (тогда трудовое отношение редуцируется к форме "С - О", ему соответствует модель купли-продажи рабочей силы и директивного управления процессом производства благ), и как "собственность на результат труда" (этому варианту отвечает более сложная модель участия в распределении прибыли и экономического регулирования хозяйственной деятельности).

Возвращаясь к нашей основной теме - становления самосознания человека, - мы можем теперь определенно утверждать, что самосознание и по своему происхождению, и по способу своего существования является продуктом формы именно трудовых, а не социальных отношений. Не видя различия этих двух форм человеческой жизнедеятельности, нельзя понять и самосознания в его отличии от сознания.

Впрочем, нередко самосознание изображается именно как одно из проявлений сознания, как одна из ступеней его развития. Более того, порой утверждается, что самосознание есть, ни много ни мало, причина и условие существования сознания. Считается, например, что "нельзя мыслить, не сознавая этого". Пожалуй, сам этот тезис в некотором смысле доказывает обратное. В нем допускается "детская" логическая ошибка: возможное принимается за действительное. Так, из того, что человек может сознавать свои действия, не следует же, что всякое его действие является осознанным. Немало действий, как известно, совершается человеком бессознательно. То же можно сказать и относительно мышления: из того, что оно само может стать предметом осознания, отнюдь не вытекает, что человек всегда контролирует свое мышление и сознает его. Самосознание - это особая форма мышления, надстраивающаяся над формой сознания, возникающая и развивающаяся по собственным законам, не повторяющим законов возникновения и развития сознания.

Личная история каждого человека как раз и служит тому наглядным подтверждением. Свои первые впечатления, становящиеся идеальными образами, он, будучи ребенком, черпает извне, а не из себя. Они возникают из отражения внешней действительности. Его внутреннее "Я" отсутствует - ему еще не из чего родиться. Не находя же себя вне себя, он не может воспринимать ни факта своего существования, ни тем более факта своего мышления. В этот период, уже пользуясь мыслью, он и не подозревает о своем сознании - как не подозревает младенец, хватающий игрушку, что у него есть ручки и что он действует ими. Первые мысли ребенка столь же бесконтрольны и свободны, как первые шевеления младенца. Чтобы узнать себя в своем мышлении, он должен вначале с помощью человека созреть до отчуждения себя от предметной среды, а затем, с помощью предметов, созреть до отчуждения себя от человека. Лишь когда его мысль о предмете, направляющая его действие с предметом, сама окажется направляемой другой мыслью, определяющей для него цель этой деятельности, - лишь тогда собственная мысль станет для него предметом мысли. Лишь тогда он получит возможность заглянуть в свое сознание и поставить его под его же, сознания, контроль. Пока же этого нет, не он владеет своими мыслями, а они владеют им.

Рождение самосознания - не менее знаменательный момент в жизни ребенка, чем момент рождения у него первой мысли. С обретением самосознания завершается процесс формирования основ полноценного разума. Дальнейшее развитие ребенка будет заключаться лишь в совершенствовании уже сложившихся задатков. Никаких иных, столь же радикальных, обновлений его разум переживать уже не будет.

ИТОГ

Пожалуй, главный вывод, который можно извлечь из сказанного - это вывод о том, что ничего сверхъестественного ни в происхождении, ни в природе сознания и самосознания нет. И то, и другое вполне могут быть объяснены с помощью логики и здравого смысла.

Восстановим еще раз схему наших рассуждений.

Ребенок является на свет, не имея сознания. Им управляют инстинкты. Его отношения с окружающим миром непосредственны и имеют формы "С - О" и "С - С". Высокая активность поискового инстинкта, свойственная младенческому возрасту, вскоре создает коллизию потребностей и возможностей, выход из которой открывается другим инстинктом - подражательным. Следуя ему, в подражание взрослому, малыш начинает называть влекущие его предметы. Желая воздействовать словом на вещь, он воздействует на человека, и открыв для себя этот факт, он переориентирует свою деятельности на взрослого. Вследствие этого его непосредственная связь с вещью расторгается. В нее вклинивается посредник - взрослый. Отношения с вещным окружением теперь приобретают новую - социальную - форму "С - С - О". Сам того не ведая и не стремясь к этому, ребенок становится субъектом социальных отношений, социальным существом. Новая форма отношений закрепляется в поведении, поскольку окончательно избавляет его от биологической коллизии противоречия с собой.

Появление в этих отношениях посредника - взрослого - освобождает предметные впечатления ребенка от той зависимости от предметов, в которой они находились, пока сохранялся непосредственный контакт с ними. Ребенок отвлекается от них, сохраняя в памяти их образы и силой потребности в предметах приводя эти образы в движение. Он начинает манипулировать ими, но не будучи уже связан видом самого предмета, манипулировать так, как это диктуют его потребности, а не так, как это допускал бы сам предмет. Образы приходят в самостоятельное движение. Это их самодвижение и делает их идеальными.

Суть сознания не в том состоит, чтобы видеть, ощущать мир, а в том, чтобы понимать его. А понимать - значит видеть его не таким, каким он предстает перед глазами, воспринимать иначе, нежели он воспринимается органами чувств. Это иное восприятие, в котором чувственный образ деформируется, искажается, преобразуется, и носит имя идеального восприятия. Процесс такого восприятия вещей, отвлеченного от вещей, именуется мышлением, а мышление, подчиненное логике - познанием.

Одновременно с тем ребенок наблюдает реакцию взрослого на слово, реакцию, обусловленную тем, как это слово понимает сам взрослый. В результате этого наблюдения он впервые открывает для себя значение слова, смысловой стереотип речи. С этого открытия начинается его путь к овладению языком.

В общении со взрослым ребенок использует все доступные ему средства. По мере его физического развития арсенал этих средств расширяется, он все чаще начинает пользоваться вещами. В отношение к вещи он начинает вкладывать намерение и чувство, адресованные взрослому. Чем более послушной становится вещь в его руках, тем чаще она становится посредником в его контакте со взрослым. За счет этого окончательно обрывается пуповина, связывающая его с его животным прошлым - пресекается отношение "С - С" и его место заступает новое отношение "С - О - С". В нем ребенок впервые узнает себя и обретает самосознание. Из малого зерна этого отношения вырастает его личность.

Так во второй раз рождается ребенок, уже не как живое существо, а как человек. И это его второе рождение протекает так же стихийно, как и первое - помимо воли людей, за счет инстинктивных усилий самого ребенка. Он не ищет себе сознание, а взрослый не может ему его передать. Но, действуя по велению инстинктов, он творит, добывает его себе. В этом акте животная природа ребенка сама кладет себе предел. Он не просто становится человеком - он делает себя человеком сам.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

ИСКОПАЕМОЕ СОЗНАНИЕ.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ СУБЪЕКТА.

В "Предисловии" говорилось, что логика возникновения сознания у ребенка и логика исторического приобретения сознания первыми людьми, по-видимому, должны быть весьма схожими. Форма и генетического, и исторического процессов, в которой совершается превращение животного в человека, должна быть одной и той же, поскольку она представляет собой, по сути дела, форму одного и того же процесса. В этом нам теперь предстоит убедиться.

Но прежде чем начать разговор о событиях глубокой древности, нужно, очевидно, как-то определить персонажа этих событий, т.е. нужно договориться о том, кто именно является субъектом превращения в мыслящее существо.

Известно, что едва ли не самой большой проблемой эволюционной теории является отсутствие промежуточных, переходных видовых форм. Палеонтологическая летопись изобилует разнообразием и ископаемых, и современных форм жизни, но в ней практически отсутствуют свидетельства превращения одних форм в другие, свидетельства их эволюционного происхождения. Такой пробел зияет и в летописи человека. Данные палеонтологии и по сей день не позволяют провести прямую эволюционную линию от какого-либо из ископаемых видов приматов к человеку, а следовательно, не дают доказательств того, что именно этот вид и является подлинным животным предком вида homo sapiens.

Хотя и считается, что из ничего не бывает ничего, из этого "ничего" эволюционной теории вырастает концепция креационизма, утверждающего, в частности, что человек есть дитя творения, состоящее в родстве скорее с небом, чем с землей. С этим воззрением трудно спорить, ибо оспоривать в нем почти что и нечего. Оно не опирается ни на какие факты и не содержит никаких доказательств. Оно как раз и возникает из отсутствия фактов и доказательств. Впрочем, и в качестве отвлеченной гипотезы оно могло бы представлять некоторый интерес, если бы хоть что-то объясняло в истории происхождения людей. Но оно к тому же ровным счетом ничего и не объясняет. Утверждая, что человек создан некоей "высшей силой", оно не отвечает, например, на вопрос о том, почему же он обнаруживает столь глубокое единство с "низшими" мирами жизни - единство не только с животными (анатомическое, физиологическое и т.п.), но и с растениями (на уровне клетки, например), т.е. почему он создан не "по образу и подобию" этой "высшей силы", а фактически по образу и подобию как раз своего животного окружения? Зачем этой "высшей силе" потребовалось создавать человека? Как совершался этот процесс создания? Наконец, что собой представляет сама эта "высшая сила"? На подобные вопросы учение креационизма не дает никакого ответа. Оно просто постулирует свой догмат, а принимать его или нет - остается делом веры, а не рассудка. Поэтому оно неуязвимо для критики: его нельзя доказать, значит, нельзя и опровергнуть.

Согласиться с концепцией креационизма - значит поставить крест на самой возможности понять, как и почему появился человек. Однако цель нашей работы как раз и состоит в том, чтобы попробовать приблизиться к пониманию этой загадки. Поэтому, оставаясь на земле, будем считать, что происхождение человека является не актом чудесного творения, а результатом естественной видовой эволюции. Поверх морфологических пробелов эволюционной теории мы попробуем связать непрерывную причинную цепь превращения животного в человека. А непосредственного животного предка человека, так до сих пор и не найденного, для краткости, по традиции и чтобы подчеркнуть, что до некоторого момента своей истории он остается животным, будем именовать "обезьяной".

Заметим, что в данном случае мы оказываемся в ситуации, как бы симметричной той, в которой находились, начиная разговор о рождении сознания ребенка. Тогда мы отмечали, что неумение понять естественный ход этого процесса создает соблазн принятия различных версий "врожденного сознания" - от экзотического гилоноизма до "инстинктивного интеллекта", "моторного разума" и т.д. То есть, та ситуация характеризовалась тем, что в ней был очевиден субъект превращения - ребенок, со временем становящийся взрослым, полноценным человеком, - но вызывал сомнение факт изначального отсутствия у него разума. Теперь же, рассматривая эту задачу в исторической ретроспективе, мы признаем очевидным факт отсутствия сознания у представителей вида, который предшествовал появлению человека, но встречаемся с сомнением не только относительно его идентификации, но и самого его существования. Эти сомнения мы и оставляем за скобками, руководствуясь простым соображением: коль человек существует, значит, существовал и его предок. А если среди всех кандидатов на эту роль единственным, оставившим неоспоримый след своего существования, является ископаемый гоминид или, попросту, обезьяна, то о ней мы и поведем речь.

ОБЕЗЬЯНА. ОРУДИЕ ТРУДА.

Связь обезьяны с окружающим миром строится, как и у всех животных, в уже известных нам формах: объектной (С - О) и субъектной (С - С). На пути к превращению в человека она должна, очевидно, перейти от них к форме социальных отношений (С - С - О) и овладеть трудом (С - О - С). Логику перемен этих форм мы и должны теперь проследить.

В своем восхождении к сознанию обезьяна не имеет, конечно, той опоры во внешнем окружении, которую находит ребенок во взрослом. Ясно, что превращение обезьяны, особенно на первых порах, должно протекать несколько иначе, чем это происходит с ребенком. Но ясно также, что суть этого превращения должна быть той же, что и в случае ребенка: выделение себя из окружающей среды. Значит, в жизни обезьяны должен присутствовать фактор, который не только позволял бы, но и принуждал бы ее к этому. Такой фактор хорошо известен: это орудие труда. Именно оно занимает поначалу то место в жизни обезьяны, которое в жизни ребенка занимает взрослый.

Впрочем, орудие, конечно, не восполняет всех функций взрослого. Оно не является "носителем сознания и языка", поэтому общение с ним не может наградить обезьяну разумом и речью - подобно тому, как это происходит с ребенком в общении со взрослым. Но "бессловесность" и "неразумность" орудия в данном случае скорее облегчает обезьяне взаимодействие с ним, чем мешает этому взаимодействию. Будучи пока сама "бессловесной", она общается с ним на том "языке", которым прекрасно владеет от рождения и который понятен самому орудию - на "языке" физических усилий. Простота орудия как раз и позволяет обезьяне пользоваться им. Что же касается других важнейших функций взрослого, а именно: быть пассивным "инструментом" предметной деятельности ребенка, быть продолжением его тела во взаимодействии с вещами и быть посредником этого взаимодействия, отвлекающим внимание ребенка с вещи на себя - то эти функции по отношению к обезьяне орудие исполняет в полной мере.

Рассмотрим их.

Ребенок, стремясь к овладению предметом своих желаний, получает помощь от взрослого, хотя не ждет и не ищет ее. Он произносит названия вещей в расчете на то, что в слове приобретет саму вещь. Но через слово он приобретает ближайшим образом не вещь, а взрослого, в этот момент не интересующего его. Открытие во взрослом эффективного посредника своего господства над вещами совершается им непроизвольно. Нечто подобное происходило, видимо, и с обезьяной. Открытие полезного эффекта применения орудий, надо полагать, было сделано ею случайно. Случайно оказавшаяся в лапе палка позволила ей отбиться от врага; случайно подхваченный камень позволил поразить жертву, которую иначе обезьяна не могла бы догнать, и т.д. Эти случайные эпизоды были связаны еще не с изготовлением орудий, а лишь с подбиранием их. Но уже и практика подбирания орудий сыграла в жизни обезьяны революционную роль. Из довольно неуклюжего и беззащитного "от природы" существа, она превращается в одно из самых сильных и быстрых равнинных животных. Поэтому подбирание орудий как форма деятельности закрепляется в ее поведении, преобразуясь из случайной, эпизодической в необходимую, типичную, регулярную. Этим определяется дальнейшая эволюционная судьба обезьяны: вследствие усвоения нового способа поведения, обеспечивающего ее выживание как биологического вида, отпадает необходимость ее морфологических видовых изменений. Обезьяна сохраняет свою физиологическую конституцию за счет того, что обновляет приемы своей деятельности.

Но вместе с тем, усвоение новой формы поведения влечет за собой перемены в ее психике, в ее восприятии окружающего мира. И прежде всего - в восприятии предметов, служащих ей в качестве орудий деятельности.

Оставаясь еще всецело биологическим существом, она не отличает себя от своей среды, не отделяет себя от орудия и орудие от себя. Бытие внешней реальности она воспринимает неотличимо от собственного бытия. Но впечатления от орудия наполняются теперь для нее новым, дополнительным содержанием. В камне или палке она видит уже не просто камень или палку, но то, против чего эти предметы могут быть обращены - прежде всего других животных, на которых она с их помощью уже охотилась или от которых оборонялась. Подобно тому, как для ребенка, в ходе его общения со взрослым, слово становится условным раздражителем, тождественным объекту его интереса, так и для обезьяны орудие, по ходу применения его, становится источником впечатлений о целях его применения. У обезьяны возникает система рефлексов на предметы, сами по себе ей безразличные, биологически нейтральные, но могущие быть употребленными в качестве орудий, и в этом качестве приобретающие в ее глазах первостепенное биологическое значение - значение объектов своего применения. Легко представить обезьяну, совершающую несколько взмахов только что подобранной палкой, хотя никакого противника перед ней нет. Подобные картины можно наблюдать и в жизни современных обезьян. Для нее палка в этот момент - не кусок дерева, а олицетворение врага или жертвы, ее вид вызывает воспоминания о схватках, в которых она уже пользовалась палкой, ощущение ее в своей лапе возвращает ее к этим сражениям, она вновь переживает их, как если бы они происходили сейчас, она вновь участвует в них, и поэтому, подхватив палку, она непроизвольно взмахивает ею.

Если бы такие ассоциации не возникали в психике обезьяны, она скорее всего не только не стала бы махать палкой, но вряд ли и подобрала бы ее. А случайно подобрав - тут же и бросила бы - как помеху свободе своих действий, как вещь, мешающую движению. Лишь наличие подобных ассоциаций заставляет ее удерживать найденное орудие при себе. Удерживать до тех пор, пока сохраняются эти ассоциации. Но тот факт, что обезьяна со временем переходит к подбиранию орудий как к постоянной, устойчивой форме поведения - факт, не вызывающий сомнений, - позволяет заключить, что столь же устойчивым и привычным стало для обезьяны и ассоциативное восприятие орудий, т.е. восприятие их не как биологически нейтральных предметов, а как биологически значимых раздражителей, несущих в себе образ цели их применения.

Итак, закрепление практики подбирания и использования орудий влечет за собой первое, чрезвычайно важное изменение в психике обезьяны: орудие становится для нее вместилищем впечатлений, связанных с совершенно другими объектами - другими животными и вещами. В восприятии обезьяны мир как бы раздваивается: помимо непосредственного отражения в ее психике, он получает опосредованное отражение в орудии. Теперь она видит мир не только таким, "каков он есть сам по себе", но и таким, каким он запечатлен в ее орудии. И в таком виде он уже видится ей значительно более безопасным и удобным для жизни, чем представлялся прежде.

Обезьяне, конечно, невдомек, что опосредованный образ мира заключается вовсе не в орудии, а в ней самой. Она еще не ощущает себя как нечто отдельное от орудия. Но форма ее отношения с миром уже изменилась. Непосредственная связь с ним, свойственная всем животным - "С - О", - уступила место опосредованному способу отношения - "С - ОТ - О", где "С" - наша обезьяна, "О" - значимый для нее раздражитель, а "ОТ" - используемое ею орудие труда. Она еще остается животным, но уже животным особым, выходящим из общего животного ряда. Именно эта особенность и позволит ей - только ей и никому, кроме нее - стать со временем мыслящим существом, человеком.

Теперь она воспринимает мир сквозь свое орудие. Но сам этот мир еще безоговорочно господствует над своим отражением "в орудии", а стало быть, и над восприятием его обезьяной. Она должна сделать следующий шаг - обособить опосредованный образ мира от непосредственного, подчинить его себе с тем, чтобы в нем отразилась она сама, ее собственные потребности. Только когда в орудии получат воплощение ее собственные намерения, оно в полной мере станет отвечать своему назначению. Только приобретя господство над образом мира "в орудии", она приобретет господство и над самим миром.

Этот шаг она делает, усваивая навык обработки и изготовления орудий.

Возможность улучшения орудий, видимо, открывается обезьяне так же случайно, как и возможность их применения. Но отнюдь не случайно происходит закрепление этого навыка. Оно стимулируется тем, что обезьяна, для которой подбирание орудий вошло уже в потребность, далеко не всегда может эту потребность удовлетворить. Удобное орудие встречается не так уж часто, а неудобное может оказаться и бесполезным. Привыкнув к орудию, обезьяна оказывается в положении, из которого для нее открыто только два выхода: либо избавиться от самой потребности в использовании орудия - но это путь гибельный, либо научиться создавать его. Сам факт выживания человеческого предка свидетельствует о том, что ему удалось открыть для себя второй путь. Однажды обнаружив, что своими усилиями он сам может улучшить природный предмет, превратить его в орудие, он сумел овладеть новой формой деятельности и сделать ее привычной для себя.

Для этого, заметим, ему вовсе не понадобилось преодолевать свою животную природу. Разнообразие типов деятельности, доступных животным, чрезвычайно велико. Примеры создания искусственных построек демонстрируют многие виды насекомых, птиц, млекопитающих. Современные приматы легко научаются изготовлению настоящих орудий труда - строительству из ящиков пирамид, чтобы достать подвешенный плод, обкусыванию конца палки, чтобы сделать его острым, соединению в определенной последовательности частей шеста для его удлинения и т.п. Этими способностями обладал, надо полагать, и предок человека, благодаря чему усвоение новой формы поведения далось ему, вероятно, без особых усилий. И если другим животным такое поведение, как правило, лишь свойственно, то в случае нашего ископаемого предка оно, в конкретных обстоятельствах его жизни, вскоре развивается до типичного, до видового признака. В этой форме поведения он находит спасительный для себя способ существования.

Отличительной чертой новой формы жизни обезьяны является то, что, обращаясь к выделке орудий, она совершает первую в своей истории попытку не приспособиться к условиям обитания, а подчинить их своим потребностям. Конечно, ее сноровка еще так примитивна, ее манипуляции так неуклюжи и грубы, что в процессе изготовления орудия не столько она господствует над материалом, сколько материал - над ней. Приступая к делу, она, безусловно, имеет какое-то представление о том, какого результата собирается добиться - без этого ее энергия ушла бы лишь на разрушение "предмета труда", - но еще не умеет добиваться надежного исполнения своего замысла. Она, так сказать, знает, что хочет получить, но никогда не знает, что получит: удачное изделие пока что в не меньшей мере результат случайности, чем ловкости обезьяны. И тем не менее, все силы, которые она вкладывает в свою работу, расходуются ею именно на покорение материала. Цель ее труда в том только и состоит, чтобы преодолеть его господство над собой.

Но за счет этого она добивается и иного, гораздо более значимого результата. Орудие, как отмечалось выше, уже стало для нее вместилищем представлений об окружающем мире. И, подчиняя себе орудие, она непроизвольно подчиняет себе весь этот мир. Она и объективно добивается этой цели, ибо орудие, в котором ей хоть как-то удается воплотить свой замысел, всегда есть орудие господства над миром.

Определяя "человека разумного", иногда говорят о нем как о существе, способ бытия которого состоит в приспособлении среды к себе, а не себя - к среде. Разумно ли такое поведение или нет - о том мы здесь судить не будем. Но именно такая форма "обмена веществ" с природой характерна для человека. И в этом смысле у нас, кажется, есть все основания включить древнего гоминида, которому впервые удалось подчинить себе материал природы в виде куска кварца или кости и выработать из него удобное орудие, в состав персонажей человеческой истории, причем, не только наравне с другими персонажами, но в качестве первого из них - праотца их всех. Однако этому мешает одно обстоятельство: даже будь он нами и причислен к роду человеческому, он сам не смог бы ни понять, ни оценить своего успеха. Во всех прочих отношениях, кроме внешнего сходства его поведения с человеческим, он все еще остается совершенным животным. Поэтому в данном вопросе, видимо, надежнее полагаться, так сказать, на его собственное "мнение о себе" и не приписывать ему совершенств, никак ему не свойственных.

Другое дело - его орудие, продукт этого "внешнего сходства" с человеком. По свидетельству евангелиста Матфея, Христос заложил живой камень в основание своей церкви, символизирующей все здание веры, и этим камнем явился апостол Петр: "И Я говорю тебе: ты - Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою..." (Матфей, 16, 18). Отдавая должное своей генеалогии, мы должны признать, что первое рубило, вышедшее из-под лапы нашего животного предка, до сих пор остается тем камнем, на котором стоит все здание современной цивилизации.

Но вернемся к основной теме.

Какие перемены внесло в психику обезьяны усвоение новой формы поведения?

Они настолько же велики, насколько и очевидны.

Образы раздражителей внешнего мира - источников пищи, источников опасности - уже сосредоточены для обезьяны в орудии. Подбирая его, она уже видит в нем объект его применения. Но пока она находит в природе уже готовые орудия, связь между тем и другим возникает в ее голове ненадолго - лишь на время, пока она ищет орудие. Едва же она начинает им пользоваться, эта связь уступает место другой, а именно, той, в которой орудие отождествляется ею с самою собой. Применяя орудие, она концентрирует свое внимание не на нем, а на объекте его применения. Например, на звере, на которого она в данный момент охотится. Само же орудие воспринимается ею как продолжение своего тела, как собственная дополнительная сила.

Процесс изготовления орудия существенно меняет ситуацию. В этом процессе ее внимание целиком поглощено орудием. От объектов, против которых она намеревается его затем использовать, она в этот момент физически отвлечена. Их образы присутствуют в ее психике, но именно как отвлеченные образы. Они свободны от своих прообразов, свободны в том смысле, что вид раздражителя не довлеет над его восприятием. Не раздражитель формирует в этот момент его восприятие, а потребность в нем обезьяны, возбуждаемая памятью о нем. Здесь форма отношения "С - ОТ - О", приобретенная ею в ходе подбирания орудий, получает свое полное выражение. Внимание обезьяны окончательно переносится с объекта на орудие и закрепляется на нем. Орудие впервые становится посредником в ее отношениях к объекту для нее самой, в ее собственном восприятии. Благодаря этому завершается ее обособление от объектов, от внешних раздражителей, от всего внешнего мира. Их образы перестают быть зависимы от их оригиналов, и, вследствие этого, попадают в плен потребностей самой обезьяны. Теперь у нее появляется возможность менять их, трансформировать в соответствии со своими побуждениями, т.е. совершать с ними то, что она хотела бы совершить с их прообразами. И она незамедлительно начинает пользоваться этой возможностью.

В процессе изготовления орудия она уже и применяет его. Применяет не во внешней действительности, а во внутреннем плане своей психики. Превращая камень в орудие будущей деятельности, она уже должна испытывать его. Она уже должна охотиться с его помощью, чтобы не потерять ощущения того, каким он должен получиться. Иначе ее работа лишается и стимула, и цели, иначе она не могла бы не только завершиться, но и начаться. Но это значит, что переживая события, разыгрывающиеся у нее в голове, она уже сама начинает манипулировать образами внешних объектов, что образы в ее психике по ходу изготовления орудия приходят в движение, отвлеченное от движения оригиналов - т.е. в самодвижение.

Неизбежность этого эффекта обусловливается многими причинами, из числа которых отметим лишь две.

Во-первых, древние орудия были, так сказать, многофункциональны. Всякое из них обезьяна использовала во многих ситуациях, по-разному, в разных целях. Поэтому вид орудия не мог не вызывать в ее голове множества ассоциаций. Но приступая к изготовлению орудия, она должна была это множество ассоциаций как-то суммировать, объединить в один образ своего намерения. Сама их множественность, очевидно, препятствовала ее работе. Сменяя друг друга, ускользая, пересекаясь, накладываясь одна на другую, они мешали ей сосредоточиться и уяснить себе, что именно она должна сделать. Чтобы иметь возможность продолжать свой труд, она волей-неволей должна была совершать внутреннее усилие, стараясь устранить из целевого представления все, что мешает ее занятию, что отвлекает от него. И доводить дело до конца она могла, только научившись как-то контролировать свои ассоциации, научившись хоть как-то управлять ими.

Конечно, возможности управлять изменениями своей психики едва ли превышали у обезьяны возможности управлять изменениями материала обрабатываемого орудия. Но энергия, которую она вкладывала в подчинение себе этого материала, шла одновременно с тем и на подчинения своих состояний цели своего занятия. Упражняясь в выделке орудия, она в то же время невольно упражнялась и в практике самоконтроля, в практике управления своими образами и ассоциациями.

Во-вторых, хотя и очевидно, что представление о форме производимого орудия должно было вытекать из более или менее устойчивого представления о способе его будущего применения, очевидно и то, что последнее никак не могло быть у обезьяны устойчивым, поскольку она еще далеко не всегда умела добиваться желаемой формы орудия. Случайно возникающий из-за ее неуклюжести результат сам диктовал ей необходимость перемены ее намерения, исключал одно представление о нем и подсказывал другое. Пока создаваемое орудие менялось в пределах, отвечающих ее опыту его возможных применений, т.е. пока она еще узнавала в нем какое-то орудие, она, надо думать, была вынуждена приспосабливать свои целевые намерения к фактически возникающему результату - коль скоро была бессильна приспособить результат к изначальному намерению. Поэтому каждый удар, наносимый ею по камню, крошил не только этот камень, но и образ цели ее трудов. Это, уже помимо ее внутренних побуждений, заставляло ее менять, трансформировать образы в своей психике, сопровождающие выделку орудия.

Итак, мир образов, почерпнутых обезьяной из внешней действительности, в процессе производства орудия не только окончательно обособляется от этой действительности, но и приходит в самостоятельное, динамичное движение. В движение, которое уже не является отражением движения их оригиналов, но обусловливается потребностями и намерениями самой обезьяны. А мы уже знаем, что такое движение есть идеальное движение, а такие образы есть идеальные образы. Иначе говоря, отражение внешней действительности в голове обезьяны становится в процессе изготовления орудия идеальным отражением.

Можно заметить, что оно идеально во всех смыслах этого слова. Орудие, воображаемое обезьяной - совершенно. Реальный продукт ее труда никогда не бывает таким же безупречным, каким он присутствует в ее намерении. Идеально - в том смысле, что совершенно - и применение этого орудия, непрерывно переживаемое ею в ходе работы над ним: в воображении обезьяна никогда не терпит поражения в схватках и всегда добивается с его помощью желаемой цели. Но главное - это отражение идеально по своей природе, по способу существования в психике обезьяны: оно существует в форме внутреннего самодвижения ее внешних впечатлений.

Можно ли это новое свойство ее психики назвать сознанием? Можно ли сказать, что, обретя его, она становится мыслящим существом? Соблазн такой, конечно, есть, но все же для этого пока что слишком мало оснований.

Идеальное отражение уже присутствует в ее психике, но сама она об этом еще не подозревает. Оно уже управляет ее деятельностью, но управляет как бы помимо ее самой. В ее жизнь оно входит как новый, необычный и стихийно возникший инстинкт. Не она владеет этим "инстинктом" а он владеет ею, владеет так же, как остальные ее животные инстинкты. Единственным свидетельством наличия у нее "сознания", которое она может предъявить себе и миру, является предмет, несущий на себе следы ее целенаправленной деятельности. Но эти следы нередко таковы, что в них скорее говорит материал предмета и случай, сопутствовавший его обработке. Да и свидетельство, которое могло бы быть оценено "миром", пока что не может быть оценено ею самой: она еще не узнает себя в своем орудии, не видит связи между своим "сознанием" и его формой. Подобное "сознание", весьма напоминающее сознание ребенка, когда оно еще только начинает брезжить, по-видимому, доступно и некоторым современным высшим животным.

Идеальные образы стихийно уже витают в ее голове. Но они - лишь эмбрион сознания. Можно сказать, что обезьяна уже беременна сознанием, но еще не разрешилась от бремени. Ее сознание еще не родилось.

Итак, благодаря превращениям, сопутствовавшим ее практике подбирания и выделки орудий, обезьяна усваивает новую форму отношений с окружающей средой - "С - ОТ - О". Вследствие этого происходит ее отчуждение от внешнего мира вещей и в ее голове возникает идеальная проекция этого мира. Биологическая сращенность с ним заменяется новым типом связи, в которой она приобретает ту меру господства над миром, какой добивается над материалом орудия. В этой форме жизнедеятельности она достигает вершины своего биологического совершенства. С этой вершины начинается ее восхождение к человеку посредством уже не только биологических, но и социальных по своему характеру превращений.

Впрочем, прежде чем она станет социальным существом, ей еще предстоит пережить ряд метаморфоз, образующих в ее истории период промежуточного - предсоциального (или постбиологического) - развития.

ПРЕДЧЕЛОВЕК.

РАСПАД СТАДА И ОТЧУЖДЕНИЕ ОТ ОРУДИЯ.

Нередко доводится встречать суждение о том, что овладение искусством выделки орудий уже превращает обезьяну в человека. Как мы могли убедиться, это не так. Орудие создает важнейшую предпосылку такого превращения - оно разрушает в обезьяне ощущение ее тождества с внешним миром, прерывает непосредственную биологическую связь с ним ("С - О"), принимая на себя роль посредника в этой связи ("С - ОТ - О"). Но орудие - не живое существо, не "субъект", и отношение, которое оно создает, ни по форме, ни по сути не является социальным. Благодаря ему, пресекается одна из нитей, привязывающих обезьяну к животному миру, но пока еще остается цела другая - "С - С". Назначение орудия состоит в опосредовании ее взаимодействия с предметным миром, но не с такими же, как она, другими членами стада. Кроме того, обособившись за счет орудия от предметного окружения, обезьяна пока еще не обособилась от самого орудия.

Предсоциальный этап ее развития как раз и охватывает период, в который она окончательно выделяется из животного мира, когда биологические формы поведения окончательно отходят на второй план и созревают все предпосылки для усвоения ею социальной формы жизнедеятельности. В этот период в ее истории происходят два важных события - распад стада, т.е. той формы коллективизма, в которой до сих пор протекала ее жизнь, и отчуждение ее от орудия. О них и пойдет теперь речь.

* * *

С точки зрения перспектив выживания вида, закрепление традиции выделки орудий является колоссальным позитивным фактором. Но у всякого явления есть и оборотная сторона: эта же традиция оказывается силой, разрушающей стадную форму видовой организации, искусственной причиной, подтачивающей естественное внутристадное единство.

Современным сообществам высших животных, в частности, сообществам приматов, свойственна, как известно, весьма сложная иерархическая структура их организации. Устройство жизни наших предков в этом смысле вряд ли сильно отличалось от устройства жизни нынешних человекообразных обезьян, поэтому мы предполагаем, что их сообщество изначально было построено по тому же принципу.

Распределение ролей в структуре стада обычно достаточно устойчиво. Этим обеспечивается устойчивость самой структуры, ее внутренней упорядоченности. В основе распределения ролей лежит, главным образом, признак физической силы особи, а также признаки пола и возраста. В зависимости от личных данных, каждый член сообщества занимает в нем то или иное место. Это место весьма жестко регламентирует все его поведение - пищевое, половое и всякое иное. Оно же определяет его роль при коллективных действиях - охоте или обороне от врагов.

Появление в жизни первобытного стада орудий труда в корне меняет сложившийся порядок вещей. По сути дела, предмет, именуемый нами "орудием труда", представлял собой не что иное, как оружие - оружие нападения и защиты. Как бы это ни огорчало современного пацифиста, следует признать, что первая "культурная традиция", приобретенная нашими предками, была традицией вооружения. Вооружась же, чтобы выстоять в борьбе с враждебными силами природы, они не могли не обратить оружие и против своих соплеменников, когда оказывались в конфликте с ними. И в этом случае исход конфликта неизбежно зависел уже не столько от личных данных особей - тех их признаков, на которых держится структура стада, - сколько от качества их вооружения и умения пользоваться своим оружием. В результате этого оружие стало фактором, расшатывающим устои организации стада.

По сути дела, такое расшатывание начинается уже на стадии подбирания орудий. Однако на этой стадии пользование орудием еще не входит в привычку, сопутствующую всякой деятельности обезьяны. Орудие, особенно если пригодные служить им предметы в месте стоянки стада редки, поначалу не является инструментом деятельности всех его членов, но прежде всего "охотников", и легко теряется или оставляется ими на месте охоты.

Переход от подбирания к изготовлению орудия меняет и форму пользования им. За счет того, что его выделка осуществляется на месте стоянки, оно оказывается внесенным в стойбище. Теперь оно максимально приближено к месту внутристадных конфликтов. Оно всегда "под рукой" и даже - "всегда в руках". Будучи пока еще "ничьим", оно становится достоянием всех членов стада, обусловливая его "поголовное вооружение". Применение орудия становится устойчивым навыком, распространяющимся на все более растущий круг видов деятельности. Добиваясь с его помощью побед в схватках с сильнейшим противником на охоте, обезьяна усваивает прочную привычку использования орудия и во всех остальных конфликтах, в том числе и в конфликтах с сильнейшими членами своего сообщества. Действие посредством орудия становится господствующей формой ее жизнедеятельности, вследствие чего сила самой обезьяны, на которой держится стадная структура, оказывается преодолена силой орудия.

Стадный уклад жизни сообщества расшатывается. На смену непосредственной биологической связи его членов - "С - С" - приходит связь, опосредованная орудием - "С - ОТ - С". В результате этого повышается мера личной независимости членов группы друг от друга, так сказать, "мера их личной свободы". Отношения между ними усложняются и приобретают большее разнообразие. Тот же эффект, который привносит орудие в отношение обезьяны к остальному миру, оно производит и во внутристадном укладе: степень господства над орудием становится показателем степени господства обезьяны над стадом. Не над другими особями - хотя, в какой-то мере, и над ними - но над стадом как формой организации сообщества - показателем преодоления власти стада над собой, освобождения от уз и законов стадного уклада, т.е. показателем степени выделенности обезьяны из стада. А вместе с тем и критерием обособления каждой особи от других: чем большее значение в их жизни приобретает изготовление орудий, чем больше внимание каждой обезьяны отвлекается на этот процесс, тем слабее ее ощущение тождественности с сородичами, то ощущение, которое не позволяет ей отличить себя от других.

Стадо распадается. И на остатках его структуры возникает новая форма коллективного союза - племя.

Таким образом, орудие меняет не только обезьяну. Оно не только ее, как отдельную особь, вырывает из ее животной среды, но вырывает и весь способ ее существования, поднимая его над уровнем животной организации, превращая стадо в племя.

Но что связывает членов племени? Инстинктивные стадные узы в нем угасают. Иерархическое распределение ролей нарушается. Что становится их заменой? Кризис стада, обусловленный вторжением в его быт орудия - это по сути своей кризис биологической формы существования. Разрешиться он может либо за счет гибели животного вида, либо за счет освоения нового, небиологического способа организации. То есть социального способа. Но его еще нет, и он не может возникнуть, пока обезьяна остается в плену орудия, пока именно оно, а не живое существо, опосредует ее предметные отношения. Поэтому форму сообщества обезьян, складывающуюся в этот период, можно назвать племенем лишь с некоторой натяжкой. Это уже не стадо, но еще и не племя. Это промежуточная, предсоциальная форма организации. Но ее появление уже исключает возврат к стадному укладу. Стада уже нет, и в этом заключается объективная предпосылка неизбежности развития предплемени в полноценное социальное сообщество.

Само собой разумеется, что никакого намерения к такого рода метаморфозам у членов стада не было и быть не могло. Орудие, явившись средством подчинения сил природы, оказалось и средством разрушения сил, связывающих стадо. Но ни у кого из его членов не было, очевидно, никакой потребности разрушать эти силы. Перерождение стада в социальный организм могло произойти лишь стихийно, помимо чьей бы то ни было воли, помимо, так сказать, самих обезьян. И ниже мы попробуем понять, как это совершилось.

Но прежде обратимся к еще одному процессу, развивавшемуся параллельно тому, о котором только что шла речь - к процессу отчуждения обезьяны от орудия.

* * *

Как уже говорилось, использование орудия едва ли не во всякой деятельности имеет для обезьяны то последствие, что ее животное единство с внешней средой трансформируется в единство с орудием. В ее глазах оно превращается в олицетворение всего, на что может быть обращено. Она сама становится зависимой от орудия в той мере, в какой остается зависимой от природы, опосредуемой орудием. Благодаря этому опосредованию она, как мы видели, совершает первый шаг к отделению себя от среды. Но теперь ей надо сделать второй, не менее важный шаг - отделить себя от самого орудия.

За счет чего и как может совершить обезьяна этот новый подвиг?

Очевидно, что для этого в ее жизни должно было появиться нечто, вклинивающееся в ее отношение с орудием и играющее роль посредника в этом отношении. Кто или что могло бы явиться этим посредником? Другой объект? Но орудие само является посредником в отношении ко всем объектам. Оно само играет роль любого объекта. Так что эту версию заведомо можно признать негодной. Другой субъект, другая обезьяна? Здесь, казалось бы, напрашивается следующее соображение: "Укоренение привычки производства орудий и постепенное их усложнение ведет к тому, что со временем в первобытном обществе возникает разделение труда. Часть его членов начинает специализироваться на выделке орудий. Другие, менее умелые, остаются по преимуществу их пользователями. Вследствие обособления этих первобытных "сословий" отношение субъекта-"охотника" к орудию оказывается опосредованным субъектом-"ремесленником". Оно принимает вид "С - С - ОТ", за счет чего и происходит отчуждение членов сообщества от применяемых орудий".

Но можно ли представить себе, чтобы такая форма организации сложилась в сообществе, остающемся еще, по существу, животным стадом? Разделение труда по половому, возрастному и ранговому принципу, т.е. по биологическим признакам, в нем существует, как существовало и прежде. Но откуда в нем может взяться производственное разделение труда, имеющее выраженный социальный характер? Понятно, что ни условий, ни причин для этого еще не было.

Более того, даже если предположить, что в стаде каким-то образом сложилось бы организационное разделение труда, если бы одни обезьяны стали только выделывать орудия, а другие - только пользоваться ими, - оно не только не изменило бы характера отношения обезьян к орудию, но вообще не было бы замечено ими. Ведь фактически случайное разделение подобного рода и так постоянно реализуется в стаде: всякая обезьяна то и дело использует орудия, изготовленные не ею, а другими обезьянами. Но от этого другие обезьяны не воспринимаются ею как посредники в ее отношении к орудию. Она не отличает себя от них - она и в самом деле ничем от них не отличается, - поэтому и результаты их деятельности она не отличает от результатов своей. Орудие, вышедшее из лап другой обезьяны она воспринимает точно так же, как орудие, вышедшее из собственных лап.

Наконец, сложись такое разделение труда, то даже и будь оно воспринято обезьянами, лишь часть из них оказалась бы в опосредованном отношении к орудиям - только обезьяны -"охотники". Обезьяны-"ремесленники" остались бы непосредственно связаны с ними. Между тем, речь идет о процессе, касающемся каждой обезьяны, о процессе, обусловливающем перерождение всего стада, а не части его. Поэтому и от данного предположения приходится отказаться.

Тогда мы вновь возвращаемся к вопросу: какая сила принудила обезьяну обособиться от орудия? Что явилось посредником в ее отношении к нему и существовал ли вообще этот посредник?

Такой посредник был, и можно утверждать, что его присутствие в жизни обезьяны повлияло на ее восприятие орудия не меньше, чем могло бы повлиять разделение труда. Этот посредник - она сама.

Современный человек - личность индивидуальная. Как островок огромного архипелага, он всегда в ощущении своего Я дистанцирован от других и сознает себя именно как себя, чем бы ни занимался. Обезьяна в среде себе подобных растворена, как капля воды в море. У нее нет чувства индивидуальности. Ее самовосприятие обусловливается внешними обстоятельствами, в частности, той деятельностью, которой она в данный момент занята. Перемена же рода занятий неизбежно влечет перемену в восприятии ею и себя самой. Можно сказать, что в ней живет столько разных индивидуализированных существ, сколько видов деятельности она способна выполнять.

На состояниях психики эта особенность ее животной природы сказывается так, что в разных занятиях для нее оказываются значимыми разные раздражители, а один и тот же может вызывать разные реакции. Выкармливает ли она детеныша, охотится, играет, кормится или охраняет территорию - всякая перемена занятия меняет ее внутреннее состояние, меняет ее восприятие своего окружения, меняет ее реакции. Такие внутренние перемены свойственны очень широкому кругу животных видов.

Внешне эта "множественность ее личностей" проявляется в том, что она не узнает себя в завершенном продукте своих занятий. Впрочем, уточним, что речь идет о продуктах, не имеющих для нее непосредственного биологического значения. Сдвинутый камень, под которым она нашла несколько сочных личинок, сломанная ветка, с которой она сорвала плод, воспринимаются ею точно так же, как если бы этот камень сдвинула или эту ветку сломала не она сама, а какая-то другая обезьяна. В ее глазах она сама и есть эта другая обезьяна. Поедая плод, она утрачивает представление о том, что ветку сломала именно она, а не кто-либо другой. Утрачивает уже потому, что для нее в этот момент это совершенно неважно.

Многополярность личностного самовосприятия свойственна, разумеется, и современному человеку. В свое время Маркс, говоря о капиталисте, высказался в том смысле, что капиталист - это не человек, а маска, которую надевает на себя человек, выходя на поприще общественного производства. Меняя вид занятий, он как бы надевает на себя другие маски - добропорядочного семьянина, почитателя балета или любителя клубники. Всякий человек на вопрос: "Кто ты?", - может назвать свое имя, но может назвать и вид своей деятельности: я - банкир, я - плотник, я - скрипач, я - рыбак. Или, как Н.Винер: "Я - математик". У человека все эти лица объемлются его единственным Я, они и образуют в совокупности это неповторимое личное Я. У обезьяны такого "Я" нет. У нее еще и в помине нет самосознания, она еще совершенно не способна себя идентифицировать. Поэтому "лица", которые она приобретает в разных видах занятий, рассыпаются, не складываясь ни во что целостное, рассыпаются в ее собственном восприятии. Если они и группируются, то лишь в "персональном лице" всего стада, в виде структуры его организации, для которой именно и характерна персонификация не особей, а их функций.

Среди видов деятельности, занимающих нашу обезьяну, особое место принадлежит выделке орудий. Очевидная особенность этого процесса состоит в том, что его завершение не замыкает цикла потребления его продукта. То есть, изготовленное орудие, чтобы его, так сказать, имело смысл изготовлять, должно быть затем использовано. Но изготовление орудия и пользование им - это совершенно разные виды занятий. Обезьяна-пользователь не может не вступать в контакт с обезьяной-изготовителем, ибо только из ее "рук" она может получить орудие. Но ей абсолютно безразлично, кто именно его произвел. И поэтому, будучи не в состоянии отождествить себя в разных функциях, она, когда сама же и производит его, в функции "пользователя" с тем же безразличием относится и к себе в функции "изготовителя". Для нее она сама становится посторонней, другой обезьяной.

Таким образом, возникновение особого вида деятельности - производства орудий - и неспособность обезьяны совместить представления о себе в разных видах деятельности, ведет к тому, что отношение обезьяны-пользователя к орудию оказывается опосредованным обезьяной-изготовителем, причем, последняя в глазах обезьяны-пользователя выступает отдельным, самостоятельным субъектом независимо от того, является ли этим субъектом она сама или какая-то другая обезьяна. То есть, отношение обезьяны-пользователя к орудию принимает форму "С - С - ОТ", где средний субъект - самостоятельный "изготовитель".

Как видим, "разделение труда" происходит уже и в животном стаде. Но принципиально иначе, чем в человеческом обществе. Оно не связано с разделением членов стада на группы по роду занятий. Его ареной вообще является не стадо, а каждая отдельная особь. Именно в ней самой, в ее психике возникает при перемене занятия то отчуждение от себя, которое и создает обезьяну-посредника в ее отношении к орудию. Она сама и становится для себя этим посредником.

Таким образом, отчуждение обезьяны от орудия совершается не в форме изменения стадной организации, а в форме самоотчуждения, переживаемого каждым членом стада - в форме, свойственной именно животным, а не людям.

Если в процессе изготовления орудия обезьяна, отождествляя его в этот момент со всеми значимыми для нее явлениями природы, совершает первый шаг к обособлению себя от природы, то в процессе его применения, отождествляя его с собой, она совершает второй шаг - обособляется от орудия.

Конечно, обезьяна не отдает себе отчета в характере происходящих с ней перемен. Сжав лапой рубило, она даже себя не отличает от него, не говоря уже о том, чтобы почувствовать присутствие какого-то посредника. Это естественно, ибо по форме новое отношение является уже, так сказать, почти социальным (если бы обезьяна-пользователь отождествляла орудие не с собой, а с объектом, оно уже и было бы социальным, уже и имело бы вид "С - С - О"), но события социальной природы она еще не в состоянии воспринять. Хотя это отношение уже управляет ее поведением, уже определяет весь строй ее жизни, сама она еще не ведает о нем. Насколько глубоко зародыш ее будущего социального бытия скрыт в ней от нее самой, нечувствительно для нее, настолько же далека она еще от "превращения в человека". Поэтому в форме отношения "С - С - ОТ" мы видим форму ее предсоциального существования.

* * *

Итак, две последних связи, сращивавших обезьяну с ее животным прошлым, оборваны. Животная форма стадных отношений - "С - С" - теперь силой оружия преодолена и преобразована в форму, знаменующую перерождение стада в племя - "С - ОТ - С". Но и отождествление себя с оружием, которому обезьяна обязана всеми свершившимися с нею превращениями, теперь тоже преодолено ею и заменено еще более прочным, но уже принципиально иным способом единства с ним в форме "С - С - ОТ".

На этом роль орудия труда в истории обезьяны завершается.

Но и сама она уже не остается обезьяной. Благодаря орудию, она уже достигла той высоты развития, которая недоступна никакому животному. Вместе с тем, она еще и не человек. Сознание этого существа еще глубоко скрыто под его покатой черепной коробкой. Оно еще не имеет той внешней, объективной формы, в которой позволит ему увеличить свою силу не на силу орудия, а на силу всего вооруженного племени, в которой оно само станет для него важнейшим орудием познания и освоения мира - формы языка. Стадо, уже и превратившись в предплемя, еще не имеет речи. Речь пока и не нужна ему. В контактах друг с другом его члены вполне обходятся знаками животного общения. Надо полагать, что "лексикон" их в течение последнего периода их истории существенно расширился, но остался наполнен исключительно животным содержанием. Орудие труда - это, конечно, своего рода особый знак, поскольку оно символизирует собой в глазах его изготовителя явления внешней действительности. Но это знак общения членов племени с природой, а не друг с другом. Для них же знаки предметов еще не отвлеклись от предметов, хотя все необходимые предпосылки для этого в их жизни уже сложились.

Наш персонаж - уже не обезьяна, но еще не человек - находится, таким образом, накануне очередного превращения: теперь ему предстоит овладеть языком и одновременно с тем - сознанием.

ЧЕЛОВЕК. РОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА И СОЗНАНИЯ.

Кризис стада, как мы видели, был вызван тем, что животная форма организации оказалась неспособной вместить в себя орудийную форму жизнедеятельности. Последняя, создавая кризис, не может служить средством его разрешения. Кризис может быть преодолен за счет усвоения членами сообщества нового типа отношения - не с орудием, а друг с другом - социального отношения. Теперь нам предстоит понять, как и за счет чего это произошло.

Без предварительных глубоких перемен в естестве обезьяны - в ее психике и поведении - ее перерождение в социальное существо было бы невозможно. После этих перемен оно становится неизбежным. О справедливости этого тезиса свидетельствуют многочисленные источники, содержащие описания жизни племен, в древние времена оказавшихся изолированными от мира и сохранивших архаичный уклад - своеобразных "племен - Маугли". Судя по этим источникам, у членов подобных племен нередко отмечалось, в частности, отсутствие личного самосознания и личных имен. Вместо них они пользовались именами исполняемых ими функций. Это выражалось в том, что человек, выполняя какую-то работу, откликался на имя, отвечающее характеру его занятия, но меняя его, переставал реагировать на это имя. Он как бы приобретал новое. В свою очередь, другой человек, до того не откликавшийся на прежнее имя первого, перенимая его занятие, как бы перенимал и его имя и начинал отзываться на него. Такая форма самовосприятия характерна, как мы видели, для периода отчуждения от орудия, совершающегося посредством самоотчуждения. Можно предположить, что утрата подобным племенем связи с человечеством произошла именно на предсоциальном этапе его развития. Но это не помешало ему превратиться в полноценный социальный организм. Все источники свидетельствуют о том, что и в самых отсталых из известных племен его члены обладали сознанием и пользовались осмысленной членораздельной речью, что этим племенам была свойственна достаточно развития культура. Это и дает нам повод утверждать, что даже если бы человечество на предсоциальном витке своей эволюции оказалось представлено всего лишь одним племенем, в нем все равно зародилась бы социальная жизнь. (Хотя вряд ли она развилась бы к настоящему времени более, чем это произошло в упомянутых племенах).

Но для человечества процесс эволюции оказался значительно ускорен за счет контактов племен.

Возвращаясь к истории нашего предплемени и памятуя о том, что его члены еще не наделены разумом, мы можем предположить, что в контактах с другими предплеменами оно руководствовалось той же целью, что и в контактах со всей остальной природой, а именно - целью добычи жизненных благ. Наше предплемя еще во многом остается стадом, а его члены - животными. Поэтому не должно удивлять то, что другое сообщество себе подобных оно, скорее всего, воспринимало примерно так же, как и любое сообщество других животных, как всякое стадо или стаю: другое сообщество вызывало настороженность, но в то же время и соблазн охоты. Иного способа добычи благ у природы наши предки еще не знали. В их представлении блага, принадлежащие другому сообществу, можно было отнять у него только так, как отнимается мясо у зверя - вместе с жизнью. Здесь действовал закон внутривидовой борьбы: слабый должен был погибнуть. Побежденное в схватке сообщество частично истреблялось (в том числе и пожиралось), а частично, по-видимому, и ассимилировалось. (К сожалению, подобный прием разрешения конфликта человеческих сообществ по поводу тех или иных благ - главным образом по поводу земли, территории - оказался весьма и весьма живуч. Освященный моралью и законом, чувством справедливости и представлением о праве, он остался характерен для всей истории человечества, постепенно уступая свои позиции в Новое время, но откровенно доминируя в первые века цивилизации. (См., напр.: Библия, Книга Иисуса Навина). Однако для существ, хотя и являющихся наполовину животными, но наполовину уже и людьми, для существ, уже имеющих навыки сбережения и дележа добычи, а главное - опосредованного отношения к ней и к себе подобным, открыт и другой способ разрешения конфликта интересов и взаимного удовлетворения потребностей - обмен.

По сути дела, обмен - это форма того же опосредованного отношения к желаемому благу, но только роль посредника в нем играет не орудие, а субъект, владеющий этим благом. Можно сказать также, что это форма бескровной схватки, имеющая почти тот же результат, что и настоящая схватка, но при несоизмеримо меньших затратах сил. В этом смысле обмен является формой поведения, повышающей возможности выживания каждого сообщества.

Конечно, в глазах пралюдей обмен имел существенные недостатки: не позволял завладеть всем имуществом другого сообщества, и завладеть, так сказать, безвозмездно. Но если в момент встречи сообщества не испытывали острой нужды, если каждое из них располагало некоторым запасом пищи и иных благ, их встреча могла не только закончиться мирно, но и завершиться обменом.

Надо полагать, как и все новые формы поведения, обмен был открыт ими случайно. Однако, будучи однажды открыт, он не мог не закрепиться в практике их общения. А закрепившись, не мог не повлечь тех последствий, которыми изначально был чреват.

Важнейшее из них заключается в том, что, вступив в обмен, сообщества впервые в своей истории - а следовательно, и в истории человечества - стали субъектами социального отношения. Если рассматривать каждое из них в качестве самостоятельного субъекта, то их отношение выражается формулой "С - С - О", где "О" - чужое благо, приобретаемое в обмен на свое. А это уже и есть полноценное социальное отношение. И его субъекты - уже не предплемена, но племена в полном смысле этого слова.

По-видимому, социальная жизнь - жизнь человечества - впервые зародилась не внутри отдельного племени, но именно во взаимодействии племен, в акте межплеменного обмена.

С момента своего возникновения обмен имеет ясно выраженный социальный характер. Отношение его субъекта к цели своих стремлений опосредуется не орудием или каким-то другим предметом, но другим субъектом, вполне подобным первому, причем, обладающим возможностями (благами), каких у первого нет. Сам субъект-посредник субъекту отношения безразличен и используется им лишь как средство приумножения своих возможностей, средство удовлетворения своих потребностей в новых благах. Субъект отношения активен; посреднику достается пассивная и подчиненная роль. И по форме, и даже по содержанию это отношение совершенно идентично тому, с каким мы уже встречались, рассматривая взаимодействие ребенка со взрослым. Поэтому неудивительно, что племена, вступив в круг таких отношений, оказались подвержены тем же метаморфозам, какие, спустя века, мы можем наблюдать в жизни каждого младенца. А именно, в этой форме отношений они окончательно обособляются от внешней природы, обретают сознание и язык.

Чувство отдельности от внешних раздражителей, впервые посещающее предчеловека еще в процессе выделки орудия, не могло не усилиться в ходе войн племен за те или иные блага. В этих войнах побеждаемое сообщество оказывалось посредником в отношении к ним победителя. Но своей кульминации это чувство достигает именно в акте обмена, в котором каждая сторона должна вначале за счет волевого усилия, а затем и практически совершить отчуждение от себя некоего своего блага, чтобы приобрести чужое. Конечно, должны были пройти века и должно было произойти бесчисленное множество стихийных обменов, прежде чем это чувство стало осознанным, Но мы говорим не о развитии его до понятия отдельности, а о его зарождении в глубинах еще полуживотной психики наших предков. Чтобы приобрести ощущение отдельности от внешнего мира, они должны были сначала выделить себя из него с помощью орудия, затем отделиться от орудия посредством самоотчуждения. Но лишь когда форма самоотчуждения реализуется не только в психике предчеловека, скрытым от него самого образом, но и в его практике, когда субъект-посредник предстает перед ним зримо и явно, когда внутреннее отношение становится внешним, становится отношением не к себе самому, а к другому, действительному субъекту - тогда только окончательно складывается та объективная основа, на которой формируется и далее в течение веков развивается чувство личной обособленности от внешнего мира. Такой основой изначально как раз и являлась практика социального взаимодействия племен.