Часть 1.

Гомперц Т.

Греческие мыслители. т.1. 1895.

Гомперц Т. Греческие мыслители. - Мн.: Харвест, 1999.-Т.1.C.4-518. -752с. -(Классическая философская мысль).

Нумерация в конце страницы.

ГРЕЧЕСКИЕ МЫСЛИТЕЛИ

Предисловие к первому изданию..........................................................................................................4

Предисловие ко второму изданию…………........................................................................................5

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Начальный период..............................................................................................6

Введение..................................................................................................................................................6

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Древнеионийские натурфилософы……………………………………………..49

ГЛАВА ВТОРАЯ. Орфические учения о

происхождении мира ............................................................................................................................89

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Пифагор и его ученики..........................................................................................108

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Дальнейшее развитие

пифагорейских учений .........................................................................................................................121

ГЛАВА ПЯТАЯ. Орфико-пифагорейское

учение о душе........................................................................................................................................133

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Переход от метафизики

к положительной науке…………………………………………………………………………......163

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Ксенофан................................................................................................................163

ГЛАВА ВТОРАЯ. Парменид................................................................................................................173

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Ученики Парменида...............................................................................................193

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Анаксагор........................................................................................................220

ГЛАВА ПЯТАЯ. Эмпедокл..................................................................................................................240

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Историки...............................................................................................................269

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Эпоха просвещения............................................................................................286

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Врачи......................................................................................................................286

ГЛАВА ВТОРАЯ. Физики-атомисты..................................................................................................326

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Побочные ветви натурфилософии........................................................................382

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Начало науки о духе…………………………………………………...........392

ГЛАВА ПЯТАЯ. Софисты……............................................................................................................422

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Протагор из Абдеры.............................................................................................446

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Горгий из Леонтины...........................................................................................480

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Расцвет исторической науки………………………………………………….499

749

СОКРАТ И СОКРАТИКИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Перелом в религии и равах....................................................................................520

ГЛАВА ВТОРАЯ. Афины и афиняне...................................................................................................545

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Жизнь и деятельность Сократа...............................................................................558

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Учение Сократа................................................................................................578

ГЛАВА ПЯТАЯ. Кончина Сократа.......................................................................................................602

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Ксенофонт..... .........................................................................................................628

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Киники……...........................................................................................................646

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Мегарики и родственные им направления........................................................677

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Киренцы.................................................................................................................713

Предисловие к первому изданию.

Автор хочет набросать общую картину научной области, над обогащением материала и разрешением проблем которой он неустанно работал несколько десятилетий. Все произведение, разделенное на три тома и заключающее в себе итог жизненного труда автора, предназначено для широкого круга интеллигентных читателей. Его точка зрения не принадлежит какой-либо определенной, односторонней школе. Он пытается одинаково беспристрастно передать все разнообразные направления мысли древности, из которых каждое отчасти содействовало современному умственному образованию, и справедливо их оценить. Все изображаемое рассматривается нераздельно от культурно-исторического фона, и субъективный взгляд допускается, лишь поскольку он способствует более яркому выделению существенного и отделению неизменного и значительного от второстепенного и преходящего. Из истории религии, литературы и отдельных отраслей знания берется лишь то, что необходимо для понимания умозрительного движения, его причин и последствий. Границы, разделяющие эти области, автор отнюдь не считает прочно установленными. Идеал, стоящий перед ним, мог бы осуществляться лишь в полной, все исчерпывающей истории всей духовной жизни древности. Перед осуществлением такого огромного замысла данная попытка, несравненно более скромная, разумеется, отступит на задний план.

Второй том, подобно этому, первому, будет состоять из трех книг, озаглавленных следующим образом: «Сократ и сократики», «Платон и Академия», «Аристо-

4

тель и его последователи». Последний том будет посвящен «Древнейшей Стое», «Саду Эпикура» и «Мистике, скепсису и синкретизму».

Чтобы не давать слишком разрастаться объему произведения, пришлось, по возможности, сократить ссылки на источники, а также указания на новейшую литературу, кроме тех случаев, когда изложение автора наиболее или наименее оригинально, и на него ложится обязательство признать свою тесную зависимость от предшественников или обосновать свой отход от общепринятого мнения.

В заключение да будет позволено автору привести слова из письма Густава Флобера к Жорж Санд: «Je fais I nut ce que je рейх continuellement pour elargir marvclle et je travaille dans la sincerite de mon coeur; leste ne depend pas de moi».

Вена. Сентябрь. 1895 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Второе издание ничем существенно не отличается от первого. Исправлены некоторые мелкие ошибки, изменены два-три тезиса, оказавшиеся несостоятельными, и значительно дополнены примечания. Эти последние относятся большей частью к вновь открытым источникам: к фрагментам Гераклита, Ферекида и Демокрита, которые в недавнее время обогащены вновь найденным материалом, частью очень значительным. Несколько изменена программа, изложенная и предисловии к первому изданию,- читатель усмотрит из предисловия ко второму тому.

Теодор Гомперц.

Вена. Июль. 1902 г.

5

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД

То one small people... it was given to create the principle of Progress. That people was the Greek. Except the blind forces of Nature, nothing moves in this world which is not Greek in its origin.

Sir Henry Sumner Maine

Маленькому народу дано было создать принцип прогресса. Народ этот были эллины. За исключением слепых сил природы, все, что движется в этом мире, имеет свое начало в Греции.

Мэн

ВВЕДЕНИЕ

1. Начала всех вещей теряются во мраке вследствие своей незначительности или малых размеров своих; они или не поддаются восприятию, или же ускользают от внимания. К историческим истокам восходишь лишь шаг за шагом, ступень за ступенью, подобно тому, как, поднимаясь вдоль ручья против его течения, доходишь до родника, бьющего в лесной чаще. Эти ступени или шаги называются логическими заключениями. Они бывают двух родов в зависимости от того, выводятся ли они из следствий или из причин. Первые, заключения от обратного в узком смысле слова, пытаются из наличия и характера следствий перейти к наличию и характеру причин. Они необходимы, но

6

часто ложны. Ибо если одна и та же причина и вызывает именно одно и то же следствие, то это ни в коем случае не дает права утверждать обратное, не всякое действие вызвано всегда одной и той же причиной явление, известное под названием «множественности причин», играет немалую роль в жизни как природы, так и духа. Большую достоверность обеспечивает собой противоположный метод. Он направляет внимание на сами причины, на те общеизвестные фактически доказуемые великие и очевидные факторы, которые должны были повлиять на те явления, на которые исследователь хочет пролить свет; здесь проблемой остается только вопрос о размерах этого влияния. В нашем случае, где речь идет о зарождении высшей духовной жизни целого народа, надлежит выяснить сперва условия его пространственного распределения и географические свойства его страны.

Эллада представляет собой окруженную морем горную страну. Незначительна протяженность ее речных долин, и сравнительно незначительна плодородность почвы. Соединением этих условий уже предопределены некоторые особенности развития Эллады. Прежде всего, какие бы семена культуры ни были заброшены чуда, им были обеспечены длительность, прочность и разнообразие в условиях произрастания. Вихри завоеваний, беспрепятственно проносящиеся над беззащитными равнинами, разбиваются о горные кряжи, как о стены крепостей. Сколько горных областей - столько очагов своеобразной культуры, столько мест резко обособленной жизни, которая была так же плодотворна для развития многообразной цивилизации Греции, как губительна стала впоследствии для ее государственного единства. Благотворный противовес областной замкнутости и неподвижности, которые проявлялись, например, в отрезанной от моря Аркадии, являла собой беспримерно богато развитая береговая линия полуострова. Площади, меньшей чем площадь Португалии, соответствует береговая линия,

7

большая, чем береговая линия Испании. Развитию разнообразных способностей населения немало способствовало и то, что представители самых различных промыслов жили в тесном соседстве друг с другом, что семьи мореходов и пастухов, охотников и земледельцев постоянно заключали между собой брачные союзы и, таким образом, передавали своему потомству совокупность взаимно друг друга дополняющих задатков и способностей. Однако благотворнейшим даром, положенным в колыбель Эллады доброй волшебницей, была «скудость, изначально присущая ей». В трех отношениях она оказала мощное влияние на рост культуры; в качестве угрозы, постоянно побуждающей к напряжению всех сил, в качестве защиты от завоеваний, так как сравнительно скудная страна, как это уже заметил глубочайший историк древности по отношению к Аттике, представлялась малозавидной добычей, и, наконец главным образом, в качестве мощного побуждения к торговле, мореходству, к выселениям и колонизации.

Самые богатые гаванями бухты Греции открываются на востоке, где рассеяны многочисленные острова и островки, образующие как бы переправу, ведущую к древним азиатским очагам культуры. Греция словно обращена лицом к востоку и югу и повернута спиной к западу и северу, в древности лишенным цивилизации. К этому удачному положению присоединилось еще одно, в высшей степени счастливое обстоятельство: политически бессильные, но зато предприимчивые, жадные до прибыли, смело пересекающие моря финикийцы - народ купцов - как бы предназначены были для того, чтобы послужить посредником между юной Грецией и носителями древнейшей цивилизации. Через них эллины заимствовали элементы культуры Вавилона и Египта без того, чтобы это приобретение окупилось потерей их независимости. Насколько, благодаря этому, цельнее и прочнее развивалась жизнь этой благословенной страны, от скольких

8

жертв народными силами была она избавлена, легко судить, сравнив ее судьбы с участью кельтов и германцев, которым Рим передал свою цивилизацию, надев вместе с тем на них ярмо рабства, или с печальной долей первобытных племен, которые в наше время получают от всесильной Европы благодеяние культуры, нередко обращающееся для них в проклятие.

Решающее влияние на судьбы духовной жизни Греции оказали, однако же, колонии. Они основывались во все эпохи и при всех формах правления. Бурные и воинственные времена царей не раз видели, как древ­нейшие поселенцы, вытесненные новыми родами, снимались со своих насиженных мест и отправлялись за море искать новую родину. Господство родовых властителей, всецело опирающееся на постоянную связь знатного происхождения с земельной собствен­ностью, побуждало к изгнанию обедневших отпрысков старых родов - прирожденных зачинщиков смуты - на чужбину, где их наделяли новыми землями. За ними следовали другие жертвы никогда не затихав­ших партийных раздоров. Вскоре явилась потребность в создании постоянных стоянок и мест для растущей морской торговли, в ввозе сырого материала для быстро развивающейся промышленности и в новых источниках добывания пропитания для возрастающе­го населения. К тому же средству прибегала демокра­тия, главным образом для обеспечения безземельных и для устранения перенаселения. Так, еще в ранние времена возникло широкое кольцо греческих колоний, простирающееся от области донских казаков до оази­сов Сахары и от восточного побережья Черного моря до берегов Испании. Если заселенная эллинами Юж­ная Италия была названа «Великой Грецией», то сово­купность всех этих поселений заслуживала бы назва­ния «величайшей Греции». Уже само количество и разнообразие колоний значительно увеличивали воз­можность того, чтобы какие бы семена культуры ни попали в Грецию, они нашли себе пригодную для сво-

9

его развития почву. Состав этих поселений и способ, каким они создавались, еще до бесконечности увели­чивали эту возможность. Для закладки городов в ко­лониях избирались наиболее выгодные в экономичес­ком отношении, обеспеченные процветанием в будущем, пункты береговой линии. Чаще всего на чуж­бину переселяются люди молодые, полные сил и от­ваги, передающие потомству все свои качества: без крайней нужды не покидают своей родины духовно отсталые люди, цепляющиеся за старину, за привыч­ку. Затем, хотя эти переселения совершались обыкно­венно под эгидой какой-нибудь одной городской об­щины, однако же не без значительной примеси граждан других общин. К этому скрещиванию ро­дов - ввиду того что количество выселявшихся муж­чин значительно превышало число женщин - обыч­но присоединялась примесь неэллинской крови. Сколько было колоний, столько мест, где производи­лись опыты взаимодействия и смешения греческих народностей с негреческими и где испытывалась устойчивость и жизнеспособность всех плодов этого смешения. Сознание эллинских выходцев выходило за рамки местных законов, темных родовых предрассуд­ков и национального эгоизма. Прикосновение к чуж­дым культурам - даже когда эти последние и не сто­яли на высокой ступени - не могло не расширять в значительной степени их кругозора. Народные силы заметно возрастали, народный дух креп в борьбе с новыми, труднейшими задачами. Сам человек имел здесь большее значение, чем его родовитость, усердие и способность находили себе щедрую награду, неспо­собным же приходилось плохо. Сила слепой привыч­ки, тупой рутины быстро падала там, где все требовало преобразования, новой организации экономических, государственных и общественных отношений. Правда, одним колониям угрожал натиск враждебных соседей, в других природные свойства поселенцев были подав­лены количественным превосходством туземцев. В

10

большинстве же случаев благоговейно чтимая и порой подкрепляемая притоком новых сограждан связь с родным городом и с родиной сохранялась настолько живой, чтобы обеспечить обеим сторонам все выгоды такого в высшей степени благотворного взаимодействия. Колонии были как бы огромными «опытными полями» эллинского духа, на которых он мог пытать свои способности при наибольшем разнообразии условий и развить все дремлющие в нем задатки. Сотни лет длился молодой, радостный расцвет жизни в колониях; почти во всех областях они обогнали свою старую родину; большинство великих нововведений исходило из них; настало время, когда и углубившаяся в тайны мира и человеческой жизни мысль должна была найти себе здесь верное приста­нище и долгую разработку.

2. Один период эллинской истории являет собой поразительное сходство с исходом нашего средневе­ковья. Здесь и там однородные причины вызвали однородные следствия..

Путешествиям, увенчавшимся великими открытиями отметившим собой переход к новой истории, у греков соответствовало необычайное расширение географического горизонта. Дальний запад и дальний восток известного в то время мира утрачивают свои смутные контуры; сказочная неопределенность сменяется точным знанием. Вскоре после 800 года из Ми­лета начинается колонизация восточного побережья Черного моря (Синоп основан в 785 г., Трапезунд -одним поколением позже), в середине столетия вы­ходцами из Эвбеи и Коринфа основываются первые греческие поселения в Сицилии (Сиракузы в 734 г.), и прежде чем закончилось это столетие, победоносный Милет прочно утвердился на устьях Нила. Это движение в дальние страны имеет троякое значение. Оно указывает на быстрый прирост населения в метрополии и древнейших колониях, на значительное разви-

11

тие торговой и промышленной деятельности и, нако­нец, на заметные успехи кораблестроения и смежных с ним отраслей техники. Купеческий флот охраняет­ся отныне военным; строятся годные для боя и морс­ких плаваний суда с высоким бортом и тремя рядами гребцов (впервые для самосцев в 703 г.), даются морс­кие битвы (в 664 г.); море приобретает величайшее значение для всей греческой культуры, и для мирных, и для недружественных отношений. Около того же времени чеканка монет создала новое и важное ору­дие для развития торговли. Уже не довольствуются в качестве меновых знаков и мер ценности медными «котлами» и «треножниками» и тем более «быками» седой старины. Благородный металл вытесняет эти ус­таревшие и грубые знаки. Вавилоняне и египтяне дав­но уже пустили в оборот золото и серебро в форме кружков и пластинок, снабжая их (по крайней мере, вавилоняне) государственным знаком, гарантирую­щим вес и чистоту металла. Теперь же это наиболее целесообразное - в качестве самого ценного и проч­ного - средство обмена приобретает удобнейшую форму, переходя из рук в руки в виде выбитой монеты. Это важнейшее изобретение, заимствованное ионийскими фокийцами у лидян (около 700 г.), не в меньшей степени облегчило и подвинуло торговые отношения, чем введенное в обращение еврейскими и ломбардскими купцами в конце средних веков за­емное письмо. Не менее глубокий переворот проис­ходит и в военном деле. Наряду с всадниками, всегда являвшимися в стране, бедной травой и злаками, пре­имуществом крупных землевладельцев, приобретает все большее значение войско «гоплитов», несравнен­но более многочисленных тяжеловооруженных пе­ших воинов, - перемена, не менее важная по своим последствиям, чем та, которая обеспечила победу во­оруженным швейцарским мужикам над бургундскими и австрийскими рыцарями. Новые слои народа при­общились к культуре и благосостоянию и выросли в

12

своем собственном сознании. Наряду со старинными родами поднимаются, почуяв свои силы, новые граж­дане и все неохотнее несут ярмо своих родовитых гос­под. Противоречие между реальным соотношением сил и правовыми полномочиями и здесь, как всегда, таит в себе зерно гражданских усобиц. Зарождается борьба классов, увлекая за собой даже угнетенное и не раз впадавшее в личное рабство крестьянское сосло­вие, и порождает поколение тиранов, как бы подни­мающихся из трещин расколовшегося общества, ко­торые частью ломают, частью просто устраняют существующий порядок и на его месте основывают по большей части недолговечный, но далеко не бесслед­ный по своим результатам правительственный строй. Ортагоридов, Кипселидов, Писистратидов, Поликра­та, наконец, как и многих других, можно смело срав­нить с итальянскими деспотами конца средневеко­вья - с Медичи, Сфорцами, Висконти, подобно тому, как распри партий той эпохи напоминают собой борьбу сословий и родов в Греции. Блеск, создаваемый военными успехами и союзами с иноземными власти­телями, грандиозными общественными предприяти­ями, пышными сооружениями и монументами, блеск, освященный защитой, оказанной национальным свя­тыням, и покровительством художникам, должен был затмить собой темноту происхождения новых владе­тельных родов и сомнительность их прав. Наиболее длительное следствие этого исторического интермец­цо заключалось, однако, в другом, а именно: в ослаб­лении сословного соперничества, в падении аристок­ратии, не сопровождавшемся, однако, крушением всего общественного строя, в наполнении вскоре восстановленных старых государственных форм новым и более богатым содержанием. «Тирания» явилась мо­стом, ведущим к ограниченному сперва, а затем к пол­ному народовластию.

Между тем поток духовной жизни прокладывал себе и более широкое и более глубокое, чем прежде,

13

русло. Героическая песнь, в течение веков звучавшая под игру на ли пне при ионийских дворах, постепен­но смол кист. На первый план выступают новые роды поэзии, и, между прочим, такие, которые не требуют исчезновения личности поэта за повествуемым им. Возникает субъективная поэзия. Да и как могло быть иначе? Значительно возросло число людей, жизнь ко­торых выходит за рамки патриархального уклада. Из­менчивость государственной жизни и связанная с ней неустойчивость экономических отношений сообща­ют судьбе индивидуума большее разнообразие и бо­лее резкие очертания его облику, повышают его само­деятельность и усиливают в нем уверенность в себе. Он выступает с обвинениями и увещеваниями, укорами и советами к своим согражданам и товарищам по партии, в свободной речи дает простор своим надеж­дам и разочарованиям, своей радости и скорби, гневу и презрению. В глазах индивидуума, во всем предос­тавленного самому себе и рассчитывающего лишь на собственные силы, его личные дела приобретают столь важное значение, что он смело выносит их на общественный суд. Он обнажает свою душу перед согражданами, призывает их стать судьями в вопросах любви и права, требует их сочувствия в понесенных им обидах, в достигнутых наслаждениях. Сами сюже­ты старинных песнопений проникаются новым ду­хом. Творцы хоровой песни перерабатывают эпос богов и героев в разнообразной, подчас противоре­чивой форме. Наряду со стремлением дидактических поэтов к упорядочивающему и уравнивающему объе­динению всех разноречий происходит постоянное изменение в образах мифического прошлого, в оцен­ке деяний и характеров героев и героинь; пристрас­тие или враждебность избирают себе среди них объекты, часто не считаясь с освященным временем преданием. Таким образом, все в большем числе вы­деляются на фоне однородной массы отдельные, силь­ные своим самосознанием, мощные личности. Вмес-

14

те с привычкой к индивидуальным устремлениям воли и чувства усиливается также способность к самостоя­тельному мышлению, находящему все новые и новые объекты для своей деятельности.

3. Эллин во все времена обращал зоркий взгляд на внешний мир. Верная передача чувственных впечатле­ний составляет одно из главных обаяний гомеровского эпоса. Теперь, кроме поэтического слова, и постепенно изощрившаяся рука его начинает воспроизводить види­мые образы и движения. Древние культурные народы, главным образом египтяне, обладающие чувством фор­мы, любящие природу, изобретательные на выдумки, были ему в этом достойными учителями. Вместе с тем все увеличивалось поле наблюдения над человечески­ми нравами и обычаями - с большей доступностью пу­тешествий этому предоставлялись все новые случаи. Не один только купец, выискивающий новую прибыль, но и бежавший из своей страны убийца, и изгнанник - член побежденной в междоусобицах политической партии, и неусидчивый, переходящий с места на место переселенец, и авантюрист, служащий своим копьем тому, кто лучше платит, сегодня кормящийся из казны ассирийского царя, а завтра утоляющий жажду египет­ской брагой, равно сроднившийся как с плодоносны­ми берегами Евфрата, так и с песками Нубии - все они множат знание о странах и народах, а вместе с тем и о человеке. Все, что увидели, изведали и сообщили сво­им соплеменникам отдельные люди, как бы сливалось в общие бассейны в тех местах, где представители раз­личных племен и городов встречались чаще всего или же сходились в определенные сроки. К первым из них относится прежде всего святилище Дельфийского ора­кула, ко вторым - периодические встречи на праздни­ках, среди которых важное место занимали игры в Олимпии. Под отвесными скалами, осеняющими свя­тилище пифийского Аполлона, беспрерывно встреча­лись граждане и послы государств с разных концов

15

метрополии и колоний, среди которых, по крайней мере, с середины седьмого века, стали порой появлять­ся и посланцы иноземных царей. Все они приходили, чтобы вопрошать бога; ответ же получали по большей части из опыта, накопленного их предшественниками и мудро просеянного жрецами. Вместе с тем редко они покидали таинственное ущелье, не обогатившись, кро­ме того, новыми познаниями и новыми импульсами из личного общения с другими паломниками. Из поколе­ния в поколение возрастала притягательная сила блес­тящих игр, праздновавшихся в широкой долине Алфея; благодаря введению все новых видов состязания про­грамма празднеств постоянно обогащалась; все возра­стающее число посетителей, собиравшихся первона­чально лишь из близлежащих местностей, захватывает, как на это указывают имена победителей (известных начиная с 776 г.), все более широкие круги эллинского мира. К живому обмену вестями и сведениями присое­динялось здесь и взаимное наблюдение и обсуждение порядков, царящих в многочисленных пределах мно­гообразной страны, и столь различающихся обычаев, нравов и религиозных верований. Сравнение влекло за собой оценку, которая в свою очередь наводила на раз­мышления о причинах как существующих различий, так и единой основы, остающейся всегда неизменной, и на поиски пригодного для всех мерила поступков и верований. Изощренная и обогащенная наблюдатель­ность привела к сравнительному изучению, а это - к критике и углубленному размышлению. В течение дол­гого времени из этого источника возникал не один гордый поток - здесь, между прочим, берет начало гномическая поэзия, отображение человеческих ха­рактеров-типов, мудрые изречения, в изобилии исхо­дящие из уст глубокомысленных граждан и умудрен­ных опытом правителей.

Распространению новых приобретений в области знания и культуры немало способствовало крылатое посредничество обмена мыслями, т.е. искусство пись-

16

ма. Правда, оно уже давно было знакомо грекам: тесные связи с финикийцами, о которых свидетельствует го­меровский эпос, вряд ли были бы возможны без того, чтобы ловкий торговый гость-эллин не заимствовал это чудесное пособие для сохранения и передачи мыс­ли у ханаанских купцов, которых он часто должен был заставать за начертанием письменных знаков. Но уже и до того часть греков, по крайней мере, владела искус­ством письма. Письменные знаки, состоящие из слов, открытые за последнее время на кипрских памятниках, так неуклюжи и неловки, что употребление их после введения удобного семитского алфавита так же неве­роятно, как невероятна была бы, например, замена ру­жья секирой. Однако долгое время ощущался недоста­ток в материале для письма, легко добываемом и удобном для употребления. Только с оживлением тор­говых отношений с Египтом, наступившим при царе Псамметихе I (вскоре после 660 г.), был восполнен этот пробел. Сердцевина ствола папируса, слоящаяся на тон­кие и гибкие пласты, предоставляла для этого незаме­нимый по удобству материал. Отныне исчерченные знаками листы переходят из города в город, из страны в страну, из века в век; оборот идей был ускорен, живой обмен духовной жизнью повышен и образованность упрочена в не меньшей степени, чем в начале новых ве­ков благодаря изобретению книгопечатания. Наряду со словесной передачей поэзии, подчиняющей себе слух и мысль слушателя, повсеместно распространяется са­мостоятельное изучение ее, при котором читатель без помех обдумывает, на досуге сравнивает и пытливо ис­следует прочитанное. Литературной форме сообщения предстояло вскоре освободиться от последних, еще связующих ее пут, от пут ритмической речи - уже не­далеко было начало прозаической формы.

4. Западное побережье Малой Азии есть колыбель эллинской духовной культуры. Первое место принад­лежит здесь полосе земли, занимающей середину тя-

17

нущейся с севера на юг береговой линии, и близлежа­щим островам. Природа щедро оделила эту местность, а те, кто воспринял богатые дары, принадлежали к ионийскому, т.е. наиболее одаренному, эллинскому племени. Происхождение ионян неизвестно. Несом­ненно, что они смешались с выходцами из Средней Греции, если только сами они не являются смесью этих выходцев. Пестротой их племенного состава, ве­роятно, в значительной степени объясняется много­сторонность их дарований. Во всяком случае, наибо­лее полно их способности проявились лишь на новой, азиатской родине. Как смелые мореплаватели, с одной стороны, с другой - в силу деятельных отношений со своими ближайшими соседями, они в полной мере ис­пытали то возбуждающее и плодотворное влияние, ко­торое дается общением с чуждыми народами более старой культуры. Кровное смешение с такими сильны­ми расами, как финикийцы и карийцы, не осталось без следа и без сомнения значительно усилило разнооб­разие их дарований. Среди всех греков они больше всего были чужды той неподвижности, которую вле­чет за собой узкообластное обособление. Правда, что вместе с тем они были лишены той защиты, которую обеспечивают своим обитателям скудные, окружен­ные горами страны. Близкое соседство с цивилизован­ными и в государственном отношении объединенны­ми культурными народами одновременно являлось величайшим двигателем их духовной жизни и опас­нейшей угрозой политической самостоятельности. За опустошительными набегами диких киммерийцев последовало покорение их лидянами и персами, под­чинившее часть населения чужеземному игу, а другую - обрекшее на изгнание; вместе с тем привившаяся им во­сточная роскошь медленно, но верно истребляла их мужественную силу. Плодом скрещения этих благотвор­ных и губительных влияний был изумительный по стремительности, но сравнительно недолговечный расцвет культуры. Семена слишком рано осыпавших-

18

си плодов были далеко разнесены бежавшими от чужеземного ига переселенцами и нашли себе верное прибежище в благодатной почве Аттики. Итоги этого духовного подъема, длившегося лишь немного столе­тий, значительны: завершение героического эпоса, рис цвет упомянутых выше новых родов поэзии, овла­девших наследием эпоса, начало научного исследова­ния и философского размышления. На древний вопрос человека о том, «что означает он сам, и Бог, и мир», последовали новые ответы - ответы, постепенно зас­лонившие собой или видоизменившие те, которые давались ему до сих пор религиозным верованием.

5. Религия Греции - это сосуд, который благородней­шие умы наполнили благодатной влагой. Образы ее признаны были поэтами и художниками созданиями чис­тейшей красоты. И все же она произросла из тех самых корней, побеги которых покрыли всю землю необозри­мым множеством частью прекрасных или благих, частью отвратительных или зловещих вымыслов.

Ход наших мыслей двойственен. Он подчиняется за­кону сходства так же, как и закону временного следования. Не только однородные представления вызывают друг друга в нашем сознании, но также и сосуществую­щие во времени или непосредственно следующие одно па другим. Так, например, не только портрет отсутству­ющего друга может вызвать в нашей памяти его образ, но также и комнаты, в которых он жил, предметы, ко­торые мы привыкли видеть у него в руках. Действием этих законов, которые принято называть законами ас­социации идей, непосредственно и неизбежно порож­дается то отношение к явлениям природы, которое можно назвать одухотворением ее. Всякий раз, когда перед взором первобытного человека происходит ка­кое-нибудь движение или другого рода явление, кото­рое своей необычностью или тесной связью с его лич­ной судьбой производит на его мысль впечатление, достаточно сильное, чтобы вызвать в ней живую ассо-

19

циативную работу, он тотчас же готов видеть в этих явлениях продукт чьей-то волевой деятельности - по той простой причине, что лишь связь волевой деятель­ности с движением и вообще всяким внешним прояв­лением знакома ему, как и всякому вообще человеку, из непосредственного, внутреннего ежедневного и ежечасного опыта. Ассоциация, порожденная этим внутренним опытом, постоянно подкрепляется на­блюдениями за другими живыми существами. Дей­ствительно, всякого рода действия так часто сочета­лись в нашей мысли с сознательно направленной волей, что теперь, когда мы видим одного из членов этого союза, мы склонны ожидать и появления друго­го. Правда, сфера осуществления этого ожидания благодаря опыту другого порядка и особенно благодаря медленно завоеванной власти над природой стано­вится все теснее; однако же там, где принуждающая сила представлений подкрепляется сильными аффек­тами или недостаточно парализуется противополож­ным специфическим опытом, или же где второй ассо­циативный принцип сходства (в данном случае сходства видимого явления с невидимым) усиливает действие первого, там сила этого ожидания прорыва­ет порой все плотины и, временно, по крайней мере, приравнивает культурного человека к первобытному. В этих случаях нам дано как бы экспериментально проверить правильность приведенного выше принци­па. Ибо хотя мы сами уже не склонны, подобно дикарю, объяснять таким образом всякое непривычное явление и принимать незнакомый нам механизм, на­пример карманные часы или артиллерийское орудие, за живое существо, или приписывать гром и молнию, засуху или вулканическое извержение действию таких существ; но стоит нам только столкнуться с неслыхан­ной удачей или быть внезапно пораженным беспример­ным несчастьем, особенно если доступные познанию причины данного события кажутся несоразмерными полученному результату - впрочем, даже и тогда, ког-

20

да случай сам по себе незначителен, но наступление его (как это бывает при изменчивых оборотах счас­тья в азартной игре) противоречит всем расчетам - во всех таких или сходных случаях и у образованного человека - хоть на мгновение - возникает мысль о сознательно действующем Провидении, даже если он и не связывал никаких определенных представлений с той правящей силой, чью волю он ощутил на себе. К вере в Бога в той форме, какую она в наше время при­няла в сознании образованного человека, эти вспыш­ки не имеют никакого отношения. Ибо они не только овладевают порой и неверующими, но и верующий человек по большей части совершенно не в состоянии привести эти потрясающие его дух темные предчув­ствия в согласие с теми понятиями о природе и дея­тельности высшего мироправящего существа, кото­рые создал он себе или заимствовал у других. Поэтому мы можем видеть в этом «семени суеверия», которое при случае заявляет о своем присутствии в душе каж­дого из нас, побледневшее и стершееся отражение все­могущей родоначальницы, из лона которой некогда произросло неисчислимое множество многоликих и многокрасочных представлений.

За этим первым шагом в создании религии незамет­но следует другой. Приняв, что всякое действие есть результат волевой деятельности, человек вслед за тем подмечает связь, существующую между рядом повто­ряющихся явлений и одним из факторов природы. И вот этот фактор становится в его глазах одухотворен­ным, одаренным волей повелителем этих явлений. Как носителю воли, подобной человеческой воле, он при­писывает ему человеческие же влечения и склоннос­ти, человеческие аффекты и цели. Он дивится на него, чтит его и в зависимости от того, полезны ли или вред­ны, благодатны ли или губительны его проявления, любит или страшится его. И так как великие силы при­роды, наиболее влияющие на жизнь человека, обык­новенно по очереди влекут за собой следствия как

21

того, так и другого порядка, то он чувствует себя вы­нужденным добиваться их благосклонности, забо­титься о сохранении ее и о том, чтобы умилостивить внезапно вспыхнувший в них гнев. Первобытный че­ловек молит небеса посылать на землю вместо разру­шительной бури плодоносные дожди; Солнце он про­сит о том, чтобы вместо иссушающего зноя оно даровало ему благодатное тепло, реки - о том, чтобы они не опустошали его жилье и терпеливо несли на своих волнах его утлый челн. Теми же средствами, ко­торыми ему удается умилостивить своих земных владык, пытается он склонить на свою сторону мощные существа, управляющие его жизнью: мольбами, благо­дарениями, приношениями. Он вымаливает у них ми­лости, благодарит за содеянные ему благодеяния и молит их о прощении, когда мнит себя заслужившим их гнев. Словом, он молится и приносит жертвы, со­вершая то и другое в тех формах, какие его мнимый опыт признал наиболее действенными, - так возни­кает культ и религия.

К этим объектам почитания, которые могут быть на­званы фетишами природы, вскоре присоединяются ве­реницы духов и демонов. Это не бестелесные, но и не грубо телесные существа. Три рода умозаключений приводят первобытного человека, чуждого более тон­ким различиям научного мышления, к вере в их реаль­ное существование - умозаключения, на которые на­водят его наблюдения - безразлично правильные ли или ложные - за внешним миром, затем за явлениями внутренней, душевной жизни и, наконец, выводы из тех представлений, которые вызывает у него переход от жизни к смерти, наблюдаемый им у людей и животных.

Аромат каждого цветка наводит первобытного че­ловека на мысль о том, что есть вещи, невидимые, неосязаемые - и все же совершенно реальные; ветер, ма­териальная природа которого лишь угадывается им, вводит в круг его понятий вещи, хотя и ощутимые, но незримые. Его смущает и потрясает вид тени, имею-

22

щей контуры предметов и не обладающей при этом осязаемой телесностью, и еще более - окрашенные отражения, появляющиеся на водной поверхности. В обоих случаях он видит перед собой нечто, в точнос­ти воспроизводящее реальные предметы, но не под­дающееся его попыткам коснуться и схватить их. Еще в большей степени поражают его сновидения; их-то, казалось бы, он воспринимает всеми своими чувства­ми, они как живые стоят перед ним - и все же про­снувшись, он видит, что вход в его хижину так же плот­но прикрыт, как был с вечера. Перед ним проходили - в том нет никакого сомнения - люди, звери, растения, камни, оружие всякого рода, он видел их, слышал, тро­гал - а между тем в своей телесной реальности они не были в его жилище, да многие из них не могли бы вместить в нем! И вот он заключает, что это были су­щества, подобные запахам, ветру, тени, отражениям, - души вещей. Но иногда сны подсказывают и требуют иного толкования. Не всегда души других людей и ве­щей посещают спящего - иногда кажется ему, он сам, перенесясь через огромные пространства, видится со знакомыми ему людьми на их далекой родине. Из это­го он делает вывод, что нечто, на этот раз его собствен­ная душа - или одна из его душ (ибо вера во множе­ство душ столь же понятна, как и распространена) - временами покидает его тело. Те же ощущения, сопро­вождаемые тем же рядом выводов, вызывают в нем и явления так называемой галлюцинации, которые, так же, как и тяжелые, тревожные сны, часто посещают ди­каря, нервы которого вследствие неправильного пи­тания возбуждаются то долгой голодовкой, то чрез­мерным насыщением. Эти души, или эссенции вещей, находятся с ним в тесной связи: все, что приключится с ним, оказывает влияние и на сами вещи. Народное поверье и у нас еще запрещает ступать на тень чело­века; по верованию одного из южноафриканских пле­мен, крокодил, пьющий воду там, где отражается об­раз человека, стоящего на берегу, обретает власть над

23

ним самим. Все, что совершают или претерпевают об­разы сновидений, имеет огромное значение и для их прообразов. Однако несравненно большую мощь и действительную самостоятельность обретает душа в народном представлении вследствие иных соображе­ний, возникающих не на почве чувственных воспри­ятий, а в сфере проявлений воли.

Пока внутренняя жизнь первобытного человека протекает обычным путем, мало что побуждает его за­думываться над природой и местонахождением его воли и стремлений. Но стоит только крови его вски­петь и загореться от внутреннего возбуждения, как он сам собой, от своего бьющегося сердца узнает, что в этой-то части его тела и разыгрываются те события, которые он неизбежно представляет себе образно в соответствии со сложившимися у него представления­ми и с помощью известных ему аналогий. И чем силь­нее и внезапнее переход, который он ощущает в себе, тем нагляднее представляется ему, привыкшему связы­вать всякое действие с определенным деятелем, мысль о том, что в груди его живет и действует особое существо. Овладеет им порыв безудержной страсти, например, бу­шующий в его груди гнев толкнет его на кровавое дело, которое, быть может, скоро вызовет в нем тяжкое рас­каяние, или, наоборот, внезапный импульс заставит опу­ститься его уже занесенную руку - во все такие мгнове­ния возникает в нем с необоримой силой вера в одно или многие существа, изнутри или извне владеющие им.

Но все же самое живучее семя веры в существова­ние души заложено не здесь, а в тех обстоятельствах, которые сопровождают собой угасание индивидуаль­ной жизни. Здесь мы опять-таки сталкиваемся со слу­чаем внезапной смены, производящим глубочайшее впечатление на зрителя и как бы предрешающим пути его мысли. Если бы смерть всегда походила на медлен­ное увядание, заканчивающееся как бы сном, если бы черты умершего изменялись до неузнаваемости - кто знает, какую форму приняли бы выводы, подсказан-

24

ные фактом прекращения жизни? Между тем часто в трупе умершего нельзя обнаружить никаких внешних изменений, и с другой стороны - только что полный сил человек внезапно смолкает навеки. Где же причи­на столь безмерного и страшного превращения - спрашивает себя зритель. И ответ его гласит что-то, сообщавшее умершему и жизнь и движение, покину­ло его тело; внезапная утрата им его сил и способнос­тей истолковывается как уход их в буквальном смыс­ле слова, как пространственное удаление. И так как таинственное по своей природе теплое дыхание, неизменно присущее живому телу, исчезает, то, есте­ственно, возникает мысль, что именно с его удалени­ем иссяк источник жизненных явлений. Между тем насильственная смерть, при которой кажется, будто жизнь изливается из организма вместе с льющейся из раны кровью, порой наводит на мысль, что эта-то красная жидкость и есть носительница жизни. Мно­гие народы считают источником жизни и одухотво­рения человека тот образ, который является им в зрач­ке умирающего. Однако в большинстве случаев эта роль приписывается дыханию, воздушным дуновением, исходящим из живого организма, как указывают на это слова, обозначающие у самых различных народов «дух» и «душу» и в основе сохраняющие значение «ды­хания». Уже двоякое толкование сновидений требовало допущения отделения души от тела; временное разлучение их казалось единственным объяснением явлений потери сознания, летаргического сна, экстаза, так же как вселение в тело человека чужой души (одержимости) и различных болезненных состояний, как сумасшествие, судороги и т.д. В смерти же видели окончательное и бесповоротное разлучение обоих элементов.

Ничто не наводит на предположение о том, чтобы воздушное существо, покидающее тело, могло погибнуть вместе с ним. Напротив, любимый образ умершего неизменно стоит перед оставшимся в живых - дру­гими словами, его душа реет вокруг него. И это не диво:

25

она не может не стремиться остаться как можно доль­ше в дорогих ей местах, близ того, что любила на зем­ле. Если б сомнение в этом закралось в душу первобыт­ного человека - как пугало бы его посещающее в ночной тиши видение отошедшего в вечность!

Вера в существование духа или души, переживающей свою связь с телом человека и даже животного, присо­единила к фетишам природы целый новый класс предметов почитания и, кроме того, явила прообраз, по примеру которого человеческая фантазия стала со­здавать множество других существ, то совершенно са­мостоятельных, то связанных с различными видимы­ми предметами, как местами их обитания. В жизни первобытного человека не было недостатка в случа­ях, склонявших и даже принуждавших его к этой твор­ческой работе, также, как и к культу умерших. Зависи­мость его от внешних условий была безмерна, а потребность осветить окружающий его мрак была так же велика, как велико было бессилие реально осуще­ствить это желание. Здоровье и болезни, голод и пресыщение, успех и неуспех в охоте, рыбном промысле и войне в пестрой смене наполняют собой его жизнь. Растущая жажда познать факторы, обусловливающие его благополучие, и обрести власть над ними уступает по силе разве только его неспособности разумным спо­собом удовлетворить ее. Чем меньшим реальным зна­нием обладает общество, тем острее ощущается нужда в нем отдельной личностью, и ничем не сдерживаемая, вечно возбуждаемая игра воображения, стремясь по­полнить огромную пустоту, приводит первобытного человека к такому безудержному творчеству в области фантазии, которое культурному человеку трудно себе даже вообразить: культура, наделив человека мирным кровом, отлучила его вместе с тем от природы. Безгра­нично разрастается число природных сил, вызываю­щих поклонение дикаря: леса и луга, рощи и ручьи ки­шат ими. И все же они не могут утолить всех его потребностей: счастье и несчастье, успех и неуспех не

26

всегда связаны с объектами чувственного восприятия. С другой стороны, он не знает, какому из них приписать, например, исчезновение дичи в местах, еще недав­но изобиловавших ею, или то, что дотоле слабейший враг вдруг одолевает его, и кто из них повинен в слабости, сковывающей его члены, в безумии, погружающем его разум во тьму. Если даже какое-нибудь внешнее яв­ление, временно давшее беспомощному мышлению точку опоры, и принималось затем навсегда как непре­ложное указание, если всякое случайное совпадение и казалось прочно утвержденной связью по существу, - например, если какой-нибудь доселе неизвестный зверь, появившись из лесной чащи впервые во время губительной засухи, был тотчас признан источником несчастья и в качестве такого навсегда возводился в предмет почитания и культа, - то все же никогда и ни­чем не могла утолиться жажда первобытного человека познать все благодатные и враждебные ему существа, как и его потребность в помощи и спасении. Он стал призывать на помощь тех, кто еще при своей жизни являлся его покровителем и защитой, т.е. духов своих ото­шедших родичей, родителей и праотцов. Так возник культ предков и наряду с ним почитание духов, не заключенных в феномены природы, а связанных в человеческом представлении с определенными обрядностями событиями жизни, - всякого рода домовых и духов покровителей. Возникшие таким образом три круга объектов почитания порой перекрещивались один с другим, и населяющие их существа оказывали взаимное воздействие и незаметно переходили одни в другие.

Нет ничего естественнее, как то, что овеянный дыханием легенды отдаленный предок, праотец целого рода или племени, не только приравнивался в досто­инстве великим фетишам природы, но порой сливался с одним из них, например, с небесным сводом, так кс, как случалось и обратное, что целый народ или ка­кой-нибудь славный род видел и почитал в небе или Солнце своего прародителя. Совершенно естественно,

27

то разные объекты природы или даже искусства, при­влекавшие к себе внимание не в силу исходящих от них мощных действий, а только своей причудливостью, необычностью формы и окраски, или же случайной связью с каким-нибудь памятным событием, принима­лись за место обитания душ предков и иных духов и вследствие этого окружались почитанием, являясь, та­ким образом, производными фетишами. Естественно, наконец, что духи или демоны, первоначально не свя­занные ни с каким определенным местом, со временем вследствие сходства имени или свойств случайно сме­шивались с каким-нибудь фетишем природы и, нако­нец, срастались с ним в одно существо. Однако из этих более или менее единичных случаев нельзя заключать, что какой-либо из названных трех больших классов предметов почитания, например, фетиши природы или свободные демоны, был изначально чужд верованиям какого-нибудь народа и явился бы исключительно по­здней и производной частью их. Этот вывод был бы так же неправилен, как если бы мы из непреложно доказан­ного факта почитания животных, как таковых, или из неоднократно наблюдаемого еще в наши дни среди ве­ликого культурного народа (индусов) обоготворения человека, заключили, что это суть единственные или хотя бы высшие источники религиозных представле­ний. Трудным и часто бесплодным приемом является стремление выделить зерно известного культа, освобо­дить его от позднейшей примеси и проследить даль­нейшие видоизменения. Однако существование подоб­ных превращений и значительность их влияния на ход развития религии является твердо установленным фак­том. Нам же в нашем исследовании следует теперь воз­вратиться на тот более узкий и специальный путь, с ко­торого мы начали его.

6. Греческие боги, восседающие на Олимпе вокруг Зевсова престола и вкушающие нектар из золотых куб­ков, внимая пению Аполлона и муз, боги, славные во-

28

инскими подвигами и любовными приключениями, бес конечно далеки от древнейших, грубых порожде­ний религиозно-творческой фантазии. Бездна, разде­ляющая их, кажется бездонной - однако это впечатление обманчиво. При более близком изучении их вскоре обнаруживается такое множество переходных ступеней и промежуточных звеньев между теми и дру­гими, что становится трудно определить, где, собственно, старый тип богов сменяется новым и, в особенности, где заканчиваются природные фетиши и наступают человекоподобные боги. Сравнительное языковедение раскрывает нам, что старейший из олимпийцев, Зевс, первоначально был не чем иным, как самим небом, - потому «дождит» он, мечет мол­нии и собирает тучи. Богиню земли еще Гомер вели­чает то «широколонной», то «широкодолой», незамет­но переходя от одного из этих образов к другому. Когда у одного из древнейших богословских поэтов Земля рождает «высокие горы» и «звездный небосвод», чтобы этот последний объял ее, когда затем Земля, совокупившись с Небом, родит «глубоко пучинный» Океан, от которого Тефида рождает «реки» - то мы несомненно стоим еще на почве чистого природопочитания. Но когда у Гомера «прекрасноструйный» Ксанф вскипает гневом на Ахилла, устлавшего трупами его ложе, пли когда он, испугавшись угрожающего ему пламе­ни, зажженного божественным кузнецом Гефестом, и боясь иссякнуть, замедляет свое течение, чтобы избе­жать пожарища, и вместе с тем ищет защиты у «белорукой» Геры, уже совершенно человекоподобной супруги верховного бога, от дикого произвола ее сына, то мы видим перед собой смешение двух глубоко различ­ных родов религиозного творчества - как бы два слоя земных пород, хаотически смешанных между собой внезапной геологической катастрофой.

Вопрос о причине такого превращения, совершив­шегося в Греции, как и во многих других странах, может быть разрешен следующим образом. Тот самый ас-

29

социативный инстинкт, который породил одушевле­ние природы, неизбежно способствовал все больше­му очеловечению объектов почитания. К изначальной мысленной связи между движением и действием, с од­ной стороны, и человеческой волей - с другой, при­соединилась сперва связь между волевой деятельнос­тью и всей совокупностью человеческих страстей, а затем - между этой последней и внешним обликом человека и условиями его жизни. Однако превраще­ние это совершалось очень медленно, пока первобыт­ный человек, полузверь, слушающийся лишь голоса нужды, ежечасно пугаемый действительными или вы­мышленными опасностями, не считал самого себя в своей темной немощи достойным представлять себе эти грозные силы по своему образу и подобию. Но вместе с развитием зачатков культуры началось посте­пенное уравнивание между мощью одних и немощью других, и расстояние, разделявшее их, стало убывать. Вероятно, никогда не было такого племени, которое представляло бы себе великие природные силы в виде полуголодных дикарей, питающихся корнями и пло­дами. Между тем народ, живущий в стране, богатой охотой, мог уже говорить о «небесных охотниках» - таким был, например, германский Вотан; в представлении древнеиндусского владельца стад бог неба яв­ляется пастырем, а облака - его рогатым скотом. В подмогу этому движению выступило пробужденное улучшением внешних условий жизни стремление к большей ясности, определенности и последователь­ности понятий. Смутные, расплывчатые и противоре­чивые представления, как, например, испытывающий страдания, или рожденный женой речной поток, столь частые прежде, становятся исключениями. Труд­но решить с полной несомненностью, что древнее - фетишизм или почитание предков. Но, во всяком слу­чае, в какой бы глубокой древности ни зародился культ демонов, он, несомненно, должен был приобрести большее распространение вместе с усложнением и

30

большей дифференциацией жизни, ибо чем разнооб­разнее становились занятия и жизненные условия лю­дей, тем больше было случаев, побуждающих к созда­нию демонов. При этом вольно реющие духи не ставили тех преград пластической фантазии народа, как почитаемые силы природы, которые постепенно также стали преобразовываться по примеру первых. Ничто не препятствовало и многое побуждало (на­помним сказанное об «одержимости») к тому, чтобы представлять себе демонов, подобно душам, вселяю­щимся в тела; затем это их свойство было перенесено и на природные фетиши. На место одаренных волей и сознанием предметов природы становятся, подчас не вытесняя их и мирно уживаясь с ними, духи или боги, для которых эти предметы являются уже только жилищем и орудием их действия. Такой бог, имеющий своей обителью видимую часть природы, но не сли­тый с ней неразрывно, уже не зависит всецело от ее судьбы; его деятельность не исчерпывается деятельно­стью природных сил, к которым он приурочен, - он обретает свободу действия.

Яркий пример такого превращения являют собой обольстительные женские образы, которых греки по­читали под именем нимф. Гомеровский гимн Афроди­те упоминает о «нимфах деревьев» (дриадах), участво­вавших в хоровой пляске бессмертных и одарявших своей любовью Гермеса и силенов под темной сенью пещеры. Однако «ели» и «высокоствольные дубы», в ко­торых они ютятся, значили для них больше, чем про­стые жилища, ибо эти полубожественные нимфы рож­даются, живут и умирают вместе с ними. Но есть и другие нимфы, уже не подвластные неумолимому року: хотя они и живут в ручьях, в веселых рощах и на пышных лугах, однако же принадлежат к сонму бессмертных и участвуют в великом совете 6oгов, вби­раемом Зевсом в его светлом чертоге. Вот как мы мо­жем объяснить это. Было время, когда само дерево считалось одухотворенным и было предметом куль-

31

та. Затем наступила эпоха, когда носителем его жиз­ни было признано особое существо, отличное от него, но все же тесно связанное с его судьбой. Наконец, по­рывается и эта связь, божественный дух как бы обре­тает свободу и отныне, неподвластный закону разрушения, парит и властвует над своими преходящими земными обличиями. С этим последним переходом политеизм окончательно вытесняет фетишизм. Пос­ледние остатки его сохраняются разве только в культе великих и единичных в своем роде составных частей природы, каковы Земля, небесные светила и мифический Океан. Но и в этой области, наряду of древними, еще чуждыми человеческих черт, образами, появляется множество созданий, несущих на себе печать новых веяний. Подобно тому, как некоторые сво­бодные демоны ведают каждый известным видом человеческой деятельности - точно такая же задача' достается в удел природным духам, освобожденным от своей прикованности к отдельным вещам: они обра­щаются в столь удачно названные, «родовые боже­ства», в божества леса и воздуха, садов и ручьев и т.д. Этому превращению, помимо влияний демонологии, способствовало также возраставшее сознание законо­мерной однородности целого ряда существ и вещей; оно впервые удовлетворяло жажде обобщения, прису­щей мысли человека, в то время, как художественной его потребности в творчестве образов с высвобожде­нием богов открывался неограниченный простор.

Перечисленные выше условия, среди которых раз­вивается персонификация божественных сил и затем их идеализация, в Греции имели место больше, чем где-либо. Потребность в ясной определенности пред­ставлений была, вероятно, изначальным свойством эл­линского духа; прозрачность воздуха и ясность неба, обычно царящие в стране, четкие контуры гор, дале­кие и все же по большей части не беспредельные го­ризонты - все это должно было усилить врожденную склонность грека к ясности. Чувство прекрасного веч-

32

но находило себе пищу в картинах природы, равно­мерно сочетавших в себе на самых небольших про­странствах все элементы красоты от снежных вершин до пышных нив, от сурового горного леса до цветуще­го луга, до ласкающих далей, до необозримого морско­го раздолья. Дух наследования, художественный ин­стинкт и, наконец, страсть к вымыслу, породившие впоследствии во всех областях бесконечное множество творений, не могли не овладеть первым же представив­шимся им материалом, чтобы в нем искать себе удов­летворение, пока еще недоступное в других сферах.

Исходя из состава и особенностей дошедших до нас литературных памятников крайне затруднитель­но проследить отдельные моменты этого превраще­ния. Было время, когда исследователи видели в песнях Гомера порождение младенчества греческого духа, но заступ Шлимана рассеял это заблуждение. Несомнен­но, что уже в середине второго тысячелетия на восто­ке Греции - на островах и на малоазиатском побере­жье - внешняя культура достигла высокой степени развития; строй жизни, отраженный авторами эпоса, явился результатом сравнительно долгой эволюции, совершавшейся под сильным влиянием Египта и Вос­тока. Цари и герои, пировавшие в пышно изукрашен­ных палатах, выложенных металлическими пластин­ками, с фризом из голубой эмали по ослепительно белому алебастру и с богатой лепной отделкой потолка, пившие из золотых чаш филигранной работы и услаждавшие свой слух гомеровскими песнями - сами уже безвозвратно далеки от первобытной жизни. Правда, что страсти еще необузданно владеют ими - иначе ненасытный гнев Ахилла или Мелеагра не слу­жили бы излюбленной темой поэтического творчества. Перед нами как бы в тумане встает мир, видевший возникновение песни Нибелунгов, и в котором из чужбины ил пришедшее утончение вкуса и внешней культу­ры слилось с еще нетронутой, дикой властью страстей. Однако благоговейный трепет, испытываемый

33

первобытным человеком перед лицом мощных сил природы, давно и бесследно исчез. Исполненный гор­дой самоуверенности, огражденный от жизненной нужды высший класс все более уподоблял существо­вание богов своей собственной доле. Олимп стал от­ражением его роскошной и буйной жизни. В истории нет другого примера такой тесной близости, связую­щей людей и богов, причем эти последние уделяли людям немало своего величия, тогда как люди переда­вали богам все свои слабости. Богов наделяли теми доблестями, которые всего выше ценятся отважными, упорными, как в дружбе, так и в ненависти стойкими воинами. Подобно этим последним, и боги движимы обыкновенно сильными личными влечениями; созна­ние долга возникает преимущественно из чувства лич­ной верности - в «Илиаде», по крайней мере, боги лишь в виде редкого исключения выступают хранителями нелицеприятного безличного права. Зато они яв­ляются неутомимыми и верными защитниками своих любимцев, приносящих им щедрые дары, городов, по­свящающих им пышные храмы, и родов, с которыми они исстари ведут дружбу. Моральные соображения мало смущают их - избранникам своим они ниспо­сылают удачу даже в краже и клятвопреступлении. Ред­ко возникает вопрос о правде или неправде того дела, за которое они встают горой. Иначе как могли бы одни из них приходить на помощь троянцам, а другие - с таким же усердием и горячностью защищать греков? Как мог бы в «Одиссее», - где, однако, этический взгляд на вещи обретает уже большее значение и где судьба женихов как бы свидетельствует о божеском правосудии - как мог бы там Посейдон преследовать своей неугасимой ненавистью страдальца Одиссея, а Афина выручать его же из всякой беды, оберегая и на­ставляя его? Только мощному слову Отца или влады­ки богов покоряются они, да и то не без ропота и ис­пробовав сперва все уловки хитрости и обмана. Поэтому власть небесного владыки покоится вовсе не

34

на незыблемой основе закона, - по-видимому, и в м схожая со своим земным прообразом: недаром ему гак часто приходится угрозой, даже насилием принуждать богов к исполнению своей воли. Лишь один непреоборимый предел поставлен безудержному произволу бессмертных - темная сила судьбы, рока (Мойра), избежать которой не дано ни богам, ни людям, и в признании которой сказывается смутное еще предугадывание закономерности всего соверша­ющегося в природе. Таким образом, в древнейших известных нам памятниках эллинской духовной жизни очеловечение богов доходит до самых крайних Пределов, которые сопоставимы лишь с богопочитанием вообще. Подчас переступается и эта грань. Так, любовное приключение Ареса и Афродиты, которое несказанно забавляет феаков и вызывает в их кругу шумное веселье, указывает на такое обмирщение ре­лигиозных представлений, которое, подобно исклю­чи тельному культу красоты в cinquecento, навряд ли могло бы охватить широкие народные массы, не нанеся этим ущерба чистоте их религиозных верований. Кто хочет узреть ужасы древнейшей греческой ре­лигии, тот не должен искать их в рамках придворно­го и юса. Отразившаяся в нем жизнерадостность и приволье пышно расцветшего быта заслонили собой и затмили своим светом мрачные черты религиозной игры. Такое положение вещей всего лучше оттеняется теми отдельными случаями, которые, по-видимому, противоречат ему.

Гомеровский человек мнит себя всюду и всегда окруженным богами и зависящим от них. Всякая удача и неудача, всякий ловкий удар копья, успешное бегство от неприятеля - все это приписывается либо дружественному, либо враждебному вмешательству демонов; ими же влагаются в душу благие решения и хит­рые умыслы, ими насылается помрачающее разум ослепление. Все силы обращены на то, чтобы обрес­ти благоволение бессмертных и отвратить их неми-

35