Часть 2.

лость. Битвы со своим переменчивым счастьем созда­ют в избытке (особенно в «Илиаде») моменты крайней нужды - и все же гомеровским героем никогда не приносится в жертву богам самое драгоценное из его достояний, т.е. человек. Человеческие жертвоприно­шения, которым, подобно религии большинства наро­дов, не чужда и религия греков, совершавших их еще и в начале исторической эпохи, не встречаются сре­ди тех картин быта и культуры, которые развертыва­ют перед нами песни Гомера. Или, вернее, этот страш­ный обычай однажды упоминается в них, но этот единственный случай именно и есть исключение, под­тверждающее правило. На пышных поминках, кото­рыми Ахилл почтил многолюбимого им Патрокла, вместе с множеством баранов и волов, с четырьмя ко­нями и двумя любимыми псами, закалываются сперва и затем сжигаются вместе с телом павшего возлюблен­ного друга его двенадцать троянских юношей. Упомя­нутая здесь форма жертвоприношения (всесожжение жертвы) известна нам по позднейшему ритуалу, в свя­зи со служением подземным божествам. Тело умерше­го сперва окропляется кровью закланных зверей и людей с целью усладить и почтить незримо присут­ствующую душу; так Ахилл выполнил свой торже­ственный обет, как он сам говорит, обращаясь к душе умершего, тревожащей его своими ночными посеще­ниями и явившейся также и на погребении. Но стран­но то, что рассказ об этом ужасном событии совер­шенно лишен той пластичности и яркой образности описаний, которые мы по праву называем эпически­ми и которыми так богат Гомер. Невольно думается, что поэт с намеренной поспешностью переходит от этих ужасов к дальнейшему повествованию. И ему, и его слушателям они стали внутренне чужды и кажутся наследием некогда живого, но теперь умершего мира представлений и чувств. Это впечатление подкрепля­ется и другими однородными фактами. На протяже­нии всего эпоса едва ли найдется еще хотя бы одно

36

упоминание о кровавых или бескровных жертвах в честь умерших, о культе души предков, об очиститель­ных жертвах и об общей основе всех этих обрядностей - о вере в посмертное существование мощных ду­хов, угрожающих живым из гроба, проявляющих демоническую силу и потому требующих постоянно все новых приношений. И у Гомера души переживают тела, но они пребывают почти исключительно в дале­ком, подземном царстве теней, где скитаются бескров­ными призраками, трепетными тенями, «бессильны­ми главами» - никого не устрашая, ничего не творя. Иначе обстояло дело в позднейшие и - как мы можем с уверенностью добавить на основании красноречи­вых находок и непреложных умозаключений - в древнейшие времена. Следует дольше остановиться на этом пункте, столь важном для истории учений о душе и религии вообще.

7. Принесение в жертву пленников или рабов на тор­жественных поминках является древнейшим из древ­них и вместе с тем и ныне широко распространенным обычаем. Когда скифы хоронили своего царя, они душили одну из его наложниц вместе с его пятью рабами (повара, кравчего, ближнего слугу, конюшего и привратника) и, хоронили их вместе с ним и с любимыми его конями; кроме того, в могилу ему опускали множе­ство драгоценной утвари, золотых кубков и т.д. По ис­течении года, удавив еще пятьдесят отборных рабов, са­жали каждого из них на убитого коня и расставляли их как почетный караул вокруг царского кургана.

Перечислением подобных обычаев, к которым принадлежит и сожжение вдовы у индусов, можно было бы наполнить десятки страниц. Разумеется, в них можно проследить длинный ряд ступеней от самых диких и зверских до утонченных и трогательных обрядностей. Человеческие жертвоприношения сменя­ются закланиями животных, а эти - возлияниями и другими бескровными приношениями. В драмах Эс-

37

хила и Софокла на гробницу Агамемнона в Микенах совершается возлияние молока и возложение прядей волос и цветочных венков. Открытые за последнее вре­мя там же царские гробницы, относящиеся к глубокой древности, обнаружили остатки более существенных и красноречивых приношений, как-то: кости людей и животных вместе со множеством драгоценного ору­жия, чаш и другой утвари. Кроме того, эти гробницы так же, как и открытая в Орхомене в Беотии куполообраз­ная гробница, заключают в себе алтари, что свидетель­ствует о том, что души умерших были предметами осо­бого почитания и обоготворения. Культ предков и душ, через который прошли все народы, еще и теперь пользуется широким распространением как у дика­рей, стоящих на самой низкой ступени развития, так и в утонченно-культурном Китае, в котором он состав­ляет существенную часть государственной религии. У народов арийской расы он также играл главенствую­щую роль - у греков не меньше, чем у римлян, назы­вавших божественных предков «манами», и индусов, называвших их «питарас». Когда в Афинах угасал ка­кой-нибудь род, это считалось общественным бед­ствием, отчасти потому, что отныне прародители это­го рода лишались следуемого им почитания. Народ в его целом и многочисленные, как бы концентричес­кие, общественные группы, из которых он состоял, возносили молитвы к действительным или вообража­емым предкам; потребность в этом была так глубока, что даже профессиональные, сословные союзы и цехи измышляли себе общего родоначальника, если они такого не имели. Эта склонность тесно связана с ис­торией происхождения государства и общества, быв­ших вначале лишь разросшейся родовой семьей. Но нас занимают только глубочайшие истоки этого явле­ния вера в посмертное существование душ как мо­гучих духов, насылающих счастье и несчастье на смер­тных. Мы уже ознакомились с происхождением этого верования - позднее мы займемся превращениями,

38

испытанными им с течением времени; теперь же нам надлежит устранить одно заблуждение, нарушающее ясность наших исторических представлений.

Опираясь на выводы сравнительной этнографии, мы ни в коем случае не должны допускать мысли, что гомеровский эпос, в котором души испаряются в виде бледных, бессильных теней и в котором в связи с этим почти совершенно отсутствуют следы культа душ и вы­росших из него обычаев, - что этот эпос отражает со­бой древнейшее отношение греческой религии к это­му вопросу. Археологические находки, восходящие к периоду, называемому ныне микенским, устраняют последние следы такого рода сомнений. В настоящее время мы можем ответить лишь гадательно на вопрос о том, какие причины вызвали отраженный эпосом фазис религиозных представлений, ограниченный не только во времени, но и в пространственном распро­странении и, вероятнее всего, связанный с известным общественным классом. Пытались объяснить его вли­янием получившего в ту эпоху наибольшее распрост­ранение обычая сжигания трупов и связанного с ним ясно выраженного представления о том, что пожира­ющее пламя окончательно отделяет душу от тела и горит ее в царство теней. Не меньшее влияние можно приписать и удалению колонистов от гробниц их предков и от связанных с ними святилищ их родины. Решающим моментом, однако, несомненно является жизнерадостный и мирской, враждебный всему унылому и мрачному, дух гомеровской поэзии, умышленно устраняющий из своего поля зрения все призрачное и наво­дящее ужас, как и все некрасивое и уродливое.

Не только привидения умерших, но и инферналь­ные божества, как, например, Геката, чудовища вроде пятидесятиголовых и сторуких титанов, так же, как и жестокие и грубые сказания ветхой старины, как, на-11ример, оскопление Урана, отступают в эпосе на зад­ний план. Чудовища вроде «круглоглазых» (циклопы) представлены скорее в смешном, юмористическом

39

виде. Является ли главной причиной всего этого по­степенно усилившееся чувство прекрасного и вызван­ное прогрессом внешней культуры мощное ощущение радости жизни? Или же мы действительно можем при­знать за этим племенем, создавшим философию и на­уку, и в эту младенческую эпоху начатки разумного просвещения? Другими словами - должны ли мы ви­деть главную причину эволюции учения о душе, ска­завшейся у Гомера, в гениальном легкомыслии или ге­ниальной ясности мысли ионического племени? В настоящее время мы не можем определенно ответить на этот вопрос. Самой возможностью поставить его мы обязаны одному из выдающихся современных исследователей (Эрвину Роде, 1898), приложившему к изу­чению этой области глубину мысли и силу анализа.

8. Очеловечивание природы не только доставило неисчерпаемый материал инстинкту игры, постепен­но облагородившемуся до инстинкта художественно­го творчества, - оно дало вместе с тем и первое удов­летворение научному стремлению человека, его жажде осветить тот безграничный мрак, среди кото­рого он живет и дышит. Действительно, непроизволь­ное, возникшее по прихоти ассоциации идей верова­ние в то, что явления внешнего мира порождаются волей живых существ, есть вместе с тем и ответ на не­избежный вопрос о происхождении всего сущего; это своего рода натурфилософия, способная к бесконеч­ному обогащению в связи с накоплением все больше­го числа наблюдений и с более определенной чекан­кой образов, воплотивших в себе природные силы. Первобытный человек не только поэт, верящий в ис­тинность своего вымысла, - он, вместе с тем, и осо­бенного рода исследователь, и совокупность его отве­тов на неустанно возникающие перед ним вопросы постепенно сплетается в мирообъемлющую ткань, от­дельные нити которой мы называем мифами. Приме­рами этого служат народные сказания всех времен и

40

народов, изумляющие то своим совпадением, то - не менее красноречивым разногласием. В глазах почти всех народов оба небесных тела составляют одну чету - то мужа и жены, то брата и сестры; бесчисленные поверья, объясняющие фазы Луны скитанием лунной богиней, случайные затмения солнца и месяца - то семейными распрями, то злыми кознями дракона или иного чудовища. Почему зимой Солнце теряет свою силу? Потому что солнечный бог (Шамшу) - так отвечал семит - поддался злым чарам обольститель­ницы - Луны и дал отрезать сверкающую мощь своих кудрей; как только вместе с длинными прядями их (лучами) падает его сила, всякий без труда может ли­шить его зрения. Древний индус видел в облаках ко­ров, - когда их доили, на землю лился сладостный дождь; если же Земля надолго лишалась благодатной влаги, виной этому были злые духи, похитившие и скрывшие в горных пещерах небесные стада. Бог неба (Индра) должен низойти грозой, чтобы вызволить их из плена и отобрать у похитителей. Страшное зрелище, являемое первобытному человеку видом горы, извергающей пламя, объяснялось им, как дело демона , живущего в недрах земли. Многие народы довольствовались этим ответом, иные же задавали себе дальнейший вопрос каким образом удалось заточить столь могучего демона в подземную тьму? Сам собой напрашивался ответ, что он пал в борьбе с еще более могущественным божеством. Так, в глазах греков, Тифон и Энкелад были покоренными и жестоко наказанными за свое дерзновение противниками всесильного бога неба. Земля несет в своем лоне все новые и новые плоды - как же ей было не стать женой, и кто другой, как распростертое над ней небо, посылающее ей жизнещедрые ливни, мог оплодотворять ее? Этот всюду распространенный миф принимал разнообразные обличия. И новозеландские маори, и китайцы, и финикницы, и греки задавались вопросом, почему ныне разлучены супруги, вместо того, чтобы жить, как над-

41

лежит любовной чете, в тесном слиянии? Для объяс­нения этого у новозеландцев существует рассказ о том, как чадам Ранги (неба) и Папы (земли) не нашлось места среди их тесных объятий. И вот решили они из­бавиться от давящих на них тесноты и мрака, и одно­му из них, мощному богу и отцу лесов, после многих напрасных усилий его братьев, наконец, удалось с си­лой расторгнуть слияние его родителей. Однако любовь супругов пережила разлуку. Из груди матери-земли все еще поднимаются к небу вздохи тоски, называемые людьми туманом; а из глаз опечаленного бога неба ча­сто падают слезы, именуемые росой. Нежное и поэтическое сказание новозеландцев дает нам ключ к пони­манию сходного, хотя и несравненно более грубого, дошедшего до нас лишь во фрагменте греческого мифа. Гесиод рассказывает, что землю теснили и ду­шили бесчисленные плоды ее союза с небом, которое, не давая им выйти на свет, снова погружало их в чрево матери-земли. Изнывая под непосильным бреме­нем, задумала она коварный замысел, исполнение ко­торого возложила на одного из своих сыновей. Остро отточенным серпом Кронос оскопил отца своего Урана, положив этим предел новым зачатиям; отныне Уран больше не подступает к Гее в любовной жажде, широко расстилаясь над нею, таким образом - можем мы добавить - создалось пространство для теснимых доселе во чреве земли ее сынов и дочерей.

Итак, мы можем установить, что процесс олицетво­рения не знает границ, распростираясь как на силы, так и на свойства и состояния вещей. Ночь, мрак, смерть, сон, любовь, вожделение, ослепление - в гла­зах греков все это были индивидуальные существа, хотя и разнящиеся одно от другого степенью пласти­ческой законченности. Иные из них достигли полно­го образного воплощения, тогда как другие выделяют­ся на фоне своей отвлеченной основы лишь как барельеф на фоне стены. Отношения, существующие между этими силами или состояниями, также истол-

42

ковываются по примеру прообразов, встречаемых в мире человеческом и животном; сходством является родственная связь: так, сон и смерть - братья-близне­цы, смена во времени объясняется как смена поколений: так, день - чадо ночи, или же наоборот. Все группы однородных существ объединяются в понятиях семьи, вида, рода - и наша современная речь еще сохранила глубокий отпечаток такого характера мышления. Наконец, привычка объяснять мифическими вымыслами длящееся соотношение природных сил и неизменно повторяющиеся явления постепенно приучает разрешать тем же способом и великие загадки человеческого бытия и человеческой судьбы. В мрачную, овеянную пессимизмом эпоху эллин спрашивает себя: почему невзгоды жизни перевешивают собой блага? И тотчас же его вопрос преображается следующим образом: кто и какое событие породило в мире зло? Ответ его по существу сходен с ответом некоего современного француза, который, проследив ряд преступлений до их первого источника, выразил его в следующей формуле: «Cherchez la femme». Однако эллин воплотил свои обвинения против прекрасной половины рода человеческого в образе якобы лишь раз имевшего место, единичного случая. Так, он повествует нам о том, что Зевс, дабы покарать похищение огня Прометеем и вызванное им возвышение человечества, с помощью остальных богов создал на­деленную всеми прелестями жену - прародительницу всех женщин, и послал ее на землю. В другой раз эллину, размышляющему над этой же безутешной проблемой, корнем всяческого зла представилось любопытство или жажда познания. Если бы боги, так рас­суждает он, наделив нас всеми благами, заключили все зло в один сосуд, строго наказав не открывать его, - человеческое и, пуще всего, женское любопытство не в силах было бы устоять против соблазна нарушить запрет богов. Оба эти мифа слились в один: та самая на, наделенная от богов всеми дарами прельщения

43

(Пандора - «всем одаренная»), ужаленная любопыт­ством, приподняла крышку рокового ларца и дала ус­кользнуть его зловещему содержимому. Здесь снова по­ражает нас таинственное сходство мифотворчества у самых различных народов. Нужно ли напоминать о род­ственном предании евреев о Еве («родительнице») и о плачевных последствиях ее преступного любопытства?

9. Изобилие мифов и множественность богов не могли, в конце концов, не запутать и не утомить мысль верующего. Пышный расцвет мира сказаний был по­добен девственному лесу, старые деревья которого по­гибали, задушенные обвивавшими их лианами. Нужен был топор в мощной руке, чтобы прорубить в нем про­секу - и мужицкая сила с мужицким разумом совер­шили это дело. Перед нами встает образ первого ди­дактического поэта запада Гесиода из Аскры в Беотии (8 век до н.э.), сына страны, в которой воздух был ме­нее прозрачен и человеческий дух менее радостен, чем в других областях Греции. Это был человек с яс­ной, хотя несколько тяжеловесной мыслью, искусный в полевом и домашнем хозяйстве, сведущий также в тяжбенных законах, но наделенный лишь небольшой долей воображения и еще меньшей долей чувстви­тельности - таков он был, являясь как бы римлянином среди эллинов. Творцу «трудов и дней» сродни была трезвая рассудительность, любовь к строгому поряд­ку и мелочная бережливость хорошего купца, привык­шего к ясным расчетам, не терпящего противоречий и во всем избегающего излишка. В таком же духе при­водит он в ясность - да простится мне такое выраже­ние - инвентарь мира богов, прочно прикрепляя каж­дый из сверхчеловеческих образов к его специальной деятельности и вводя их все в неподвижные грани генеалогических отношений. Он обрубает пышные ро­стки эпоса, возрождает и вводит в почет древнейшие, наполовину ставшие непонятными предания первой родины греков и низших слоев народа даже и тогда

44

когда они являют собой грубые, безобразные вымыслы, и создает такими образами в своей «Теогонии» в общем стройную, хотя лишь изредка озаренную поэзией и едва ли где согретую радостью бытия цельную картину мироздания. Уже в глубокой древности любили сочетать имена Гомера и Гесиода как творцов греческого пантеона. На самом же деле они были скорее противниками. Безудержная, не смущающаяся противоречиями сказаний фантазия ионийских певцов была столь же чужда доморощенной, все упрощающей и систематизирующей мудрости беотийского крестьянина, как гордый, радостный дух их знатных слушателей - темным думам пригнетенных к земле пахарей и сельчан, для которых слагал свои песни Гесиод.

Теогония» его заключает в себе и космогонию - родословие богов есть вместе с тем родословие мира. Нас интересует здесь преимущественно второе, и мы сперва предоставим слово поэту. Сначала, возвещает он, возник Хаос, затем широколонная Гея (земля) и Эрос, прекраснейший среди богов, властный над духом смертных и бессмертных и ослабляющий мощь членов. Из Хаоса возникли Эреб (мрак) и черная ночь, которые, совокупившись, породили светлый Эфир и Гемеру (день). Гея, прежде всего, родила из себя самой звездное небо, высокие горы и Понт (море); от ее союза с Ураном родилась обтекающая землю Океан-река, а также множество существ - с одной стороны, мощные чудовища, с другой - почти аллегорические фигуры - так, среди них встречаются и божества молнии, именуемые Циклопами, и великая богиня морей Тефида. От брака Океана и Тефиды произошли источники и потоки; двое других детей неба и земли родили бога-Солнце, богиню-Луну и Зарю. Эта последняя, от союза с богом звезд (Астреем), как и она, внуком неба и земли, рождает ветры, утреннюю звезду и другие небесные светила.

Эта концепция частично несет на себе печать младенческой наивности и не нуждается в объяснениях.

45

«Меньшее происходит из большего» - потому горы порождены землей, потому могучий океан является отцом меньших потоков и ручьев, потому маленькая утренняя звезда кажется сыном широко распростира­ющейся зари, а другие светила небесные, естественно, становятся ее братьями. Не так очевидно происхож­дение дня из ночи, ибо возможна была бы и противо­положная концепция, и, действительно, в одном древнеиндусском гимне поэт задается вопросом, создан ли день прежде ночи или ночь прежде дня? Но все же при­нятый Гесиодом взгляд может быть назван более есте­ственным, ибо мрак сам по себе представляется нам из­вечным, не требующим себе объяснения состоянием, тогда как появление света всякий раз вызывается особым событием: восходом солнца, сверканием молнии или огнем, зажженным человеческой рукой. Но если здесь мы видим перед собой как бы зачатки мысли начавше­го задумываться и размышлять человеческого духа, историю которых мы легко можем вычитать из них самих, то иной представляется нам та часть повествования, которая говорит о самом происхождении мира.

Здесь поражает нас, прежде всего, краткость и су­хость изложения. Хаос, Земля и Эрос - в мгновение ока выступают на сцену. Нет ни одного указания на причину их появления. Возникновение земли отделя­ется от возникновения хаоса кратким словечком «а по­том». Нет ни одного намека на то, как это произошло, возникла ли Земля из хаоса и если да, то в силу какого процесса. Ни словом не объясняется также и первен­ствующее положение бога любви на ступенях мироз­дания. Правда, на это можно было бы заметить, что для того, чтобы могло осуществляться совокупление, дол­жно было прежде появиться в мире его начало, нача­ло любви. Но зачем же поэт не пользуется этим в дальнейшем изложении, зачем он нигде не указывает на связь этих явлений? Более того, зачем он как бы умыш­ленно скрывает ее? Ибо эпитеты, которыми наделен здесь Эрос, а также его появление в дальнейшем рас-

46

сказе вместе с Гимером (вожделение) в свите Афроди­ты пробуждают в нас скорее иные образы, чем образ мощного жизнедателя, мирообразующего извечного духа, который один здесь был бы на месте и с которым мы действительно встречаемся в других космогониях, где вместе с тем мы видим попытки к выяснению его происхождения и его задачи. Несомненно лишь то, что целая пропасть отделяет того, кто, подобно Гесиоду, так бегло, поверхностно отмечая лишь существеннейшие моменты, рисует картину мирообразования, от тех, которые прилагали все силы своего младенческого разума к разрешению великой тайны. Гесиод дает нам одну лишь пустую оболочку и шелуху, когда-то хранившую живое зерно и не возникшую бы без него, как без улитки не возникла бы и раковина - ее создание и жилище. Мы видим перед собой сухой гербарий мыслей, живой рост и постепенное развитие которых мам не дано подслушать. Вместо непосредственного восприятия выступает процесс умозаключений, исходным пунктом которого является смысл имен, наполовину непонятных самому автору. Из этих имен мы должны сделать вывод о том мыслительном процессе, последним следом которого являются они. При этом нам могут оказать помощь ссылки на родственные образы встречающиеся как у других народов, так и у са­мих греков. Мы уже вкратце указали на природу Эроса, и теперь нам важнее всего уяснить себе значение Хаоса.

Представление о нем также относится к понятию о пустом пространстве, как смутное раздумье первобыт­ного человека - к умозрительному мышлению зрелого мыслителя. Древний человек пытался вообразить себе первичное состояние мира как можно более противоположным нынешнему. Было время, когда не было еще земли со всем, что она несет и заключает в себе; не было и тверди небесной. Что же было тогда? Простирающаяся из высочайшей высоты до глубочайшей глубины и беспредельно растянувшаяся вширь пустота, которая и теперь еще зияет между небесной

47

твердью и землей. Вавилоняне называли ее «Apsu» - бездна или «Tiamat» - пучина; скандинавы звали ее «ginnunga gap» (the yawning gap) - разверстая пусто­та - выражение, первое слово которого происходит из того же корня, как и наше «зияние», и греческий «хаос». Кроме того, эта зияющая пустота, эта развер­стая бездна представлялась воображению совершен­но черной и мрачной по той причине, что, согласно предпосылке, породившей само представление об этой бездне, в то время еще не существовал ни один из источников света. Это обстоятельство было также причиной того, что воображение созерцателя обра­щено было скорее на глубину хаоса, чем на его высо­ту, ибо с понятием высоты в уме нашем неразрывно связано представление о свете и сиянии. Этот хаос за­нимает собой все видимое человеком или угадываемое им, словом, доступное его мысли пространство. Ибо за грань земли и ее дополнения - небесного свода с его светилами - не простирается ни мысль, ни знание его; здесь заканчивается и его предчувствие, и самое любопытство. Он достигает предела своей мыслительной силы, расширяя до бесконечности расстояние между землей и небом: два других измерения пространства мало занимают его, почему во всей этой концепции сделано как бы упущение и не выяснено, конечно ли или бесконечно протяжение вширь.

Таким образом, Гесиод воспринял не только содер­жание наивных народных сказаний, но и достояние древнейших умозрительных построений. Правда, эти последние отражены им в такой грубой и несовершен­ной форме, что его немногочисленные указания цен­ны лишь как свидетельства о том, что уже в его время делались попытки подобного рода, и дают только са­мое общее описание. Более подробное их содержание мы попытаемся - конечно, лишь с большей или мень­шей вероятностью - вывести из позднейших памят­ников. Там же нам удастся определить ступень ум­ственного развития, на которой создавались эти

48

попытки. Однако, прежде чем покинуть Гесиода, сле­дует обратить внимание на одну особенность его сло­жения, которая также несет на себе печать умозритель­ного духа. Он проводит перед нами, вплетая их в родословие богов, целый ряд существ, едва облечен­ных, или даже вовсе не облеченных в ту жизненную образность, которая свойственна порождениям наи­вной веры. Так, например, вряд ли кто поверит, чтобы «лживые речи» когда-либо воистину представлялись одушевленными существами. Между тем они появля­ются среди потомства Ириды (раздор) вместе с «подневольным трудом», «слезными горестями», «битвами и сечами». То же можно сказать и о порождениях Ночи, к которым наряду со сравнительно жизненными мифическими образами: Мойрами (богинями судеб), Иридой, Сном и Смертью и т.д. принадлежат также и совершен­но безобразные олицетворения «пагубной страсти» и «обмана»; связь этого последнего с ночью объясняется, вероятно, тем, что он боится света, первую же мы встре­чаем здесь лишь по той причине, по которой относим нес печальное и враждебное к царству тьмы и мрака, что отражается в таких выражениях, как «черные дни» и «темные думы». Кто может решить, в какой степени и здесь Гесиод зависит от своих предшественников? Но, может быть, будет правильнее всего видеть в этих чисто умственных добавлениях выражение его индивидуального духа.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Древнеионийские натурфилософы

1. Богатому расцвету умозрения должно было предшествовать накопление отдельных знаний. В этом отношении эллинам выпал удел счастливых наследни­ков. И халдей, наблюдавший движение светил на кристально ясном небе Месопотамии и открывший мутный закон повторности затмений больших не-

49

бесных тел, и египтянин, измерявший пахотную зем­лю, опустошаемую и в то же время оплодотворяемую водами Нила, чтобы установить ложащуюся на нее по­дать и в подмогу себе создавший искусство черчения, заключавшее в себе начатки геометрии - и тот, и дру­гой, сами того не ведая, служили греческой науке. Здесь мы должны обратить внимание на одну и, мо­жет быть, величайшую удачу, выпавшую на долю эл­линского народа. Насколько простираются наши ис­торические познания, мы лишь там встречаем начатки научного исследования, где существование организо­ванного сословия жрецов и ученых обеспечивает со­бой необходимый для этого досуг в соединении с не­прерывностью предания. Однако именно там первые шаги часто оказываются и последними, вследствие того, что добытые научные теории, слившись нераз­рывно с религиозными положениями, подобно им застывают в безжизненных догмах. Помочи, без кото­рых не может обойтись ребенок, обращаются в путы, связывающие движения взрослого человека. Поэтому-то для успешности и свободы духовного прогресса эл­линов столь неоцененным благом было как то, что его культурные предшественники имели жреческую орга­низацию, так и то, что у них самих ее никогда не было: таким образом, будущие носители научного развития человечества одновременно пользовались преимуще­ствами и были освобождены от невыгодностей, связанных с существованием ученых жрецов. Опираясь на подготовительную работу египтян и вавилонян, ничем не связанный греческий гений мог устремиться вверх и отважиться на полет, открывавший ему высшие цели. Взаимоотношение творца истинной, обобщаю­щей науки и его двух предтеч в культуре, накопивших и доставивших ему нужный для этого сырой материал, может быть выражено словами Гёте: «пророк справа, пророк слева, а мировое дитя посередине».

Накопление познаний о природе и способов подчинения ее сил, особенно увеличившееся в Греции в

50

эти века, повлекло за собой следствие двух родов. В об­ласти религии стало постепенно разрушаться пред­ставление о Вселенной, как об арене, где сталкиваются и взаимно перекрещиваются бесчисленные прихотли­вые воли; в этой области возрастающее сознание закономерности хода вещей сказалось в подчинении мно­жества отдельных божеств мироправящей воле единого высшего руководителя судеб. Политеизм все больше склонялся к монотеизму - на отдельных фазах этого превращения мы остановимся впоследствии. Но одновременно с этим более точное знание и углубленное наблюдение процессов природы побуждало к размышлению над строением ее вещественных факторов. Не один только мир богов, духов и демонов стал привлекать к себе внимание истолкователя природы. Кос­могония стала постепенно отделяться от теогонии. На первый план выступила проблема вещества. Существу­ет ли в действительности такое множество по самой природе своей различных веществ, как заставляет нас думать чувственное многообразие вещей? Или же возможно свести эту бесконечную множественность к не­большому, очень небольшому числу - если не к един­ству? Неужели растение, получающее питание из земли и, воздуха и воды и само служащее питанием животному, тогда как животные отбросы в свою очередь питают его - неужели растение, разлагающееся в конце концов подобно животному, на эти перечисленные первые вещества, по природе совершенно чуждые ему, или же эти два, находящиеся в постоянном круговороте существа суть только видоизменения первоначально однородных веществ или даже одного вещества? Не возник ли мир из такого вещества, а не из пустоты, хаоса или темного ничто, и не вернется ли он в него обратно? Можно ли постигнуть и установить некий общий закон смены этих превращений формы? Вопросы такого рода встали отныне перед мыслью наиболее глубоких умов, посвященных в начала позитивной науки. Правда, что зачатки подобных размыш-

51

лений не чужды уже и Гомеровскому эпосу. Припом­ним те места, где вода и Земля рассматриваются, как составные части, на которые распадается человечес­кое тело, а еще более те, где океан именуется первоис­точником всех вещей, или же он, вместе с богиней вод Тефидой - четой, породившей всех богов. Здесь от­голоски древнейшего фетишизма сливаются с пред­вестиями положительного естественнонаучного зна­ния. Но теперь эти стародавние представления не только утрачивают всякую мифическую оболочку, но и доводятся с неумолимой последовательностью до своих самых крайних выводов. На свет выступают две основные идеи современной химии, значительные сами по себе, но еще более значительные в своем со­единении: идеи элементов и постоянства материи. К верованию в это последнее приводит двойной ряд со­ображений. Если вещество может, не подвергаясь раз­рушению, испытывать столь многие превращения, как на это указывает круговорот органической жизни, то сама собой напрашивается мысль о том, что оно вообще неистребимо и что уничтожение его всегда лишь кажущееся. С другой стороны, более обостренное на­блюдение открывало и в самих процессах, наиболее походивших на уничтожение, как, например, при усыхании согретой воды, или при сгорании твердых тел, некоторые остатки, в форме ли водяных паров, или дыма и пепла, наводившие на предположение о том, что и в данном случае не имело места уничтожение вещества в собственном смысле, переход его в ничто. Если здесь мы встречаемся с гениальным предвосхи­щением новейших учений, истинность которых была окончательно, с весами в руках, подтверждена лишь великими химиками восемнадцатого века и прежде всего Лавуазье, то в другом вопросе умозрение ионий­ских «физиологов» определило завоевания науки и наших дней. Смелый полет их мысли не остановился на принятии известного количества неразрушимых элементов; он мог успокоиться только на представле-

52

нии о том, что все вещественное многообразие исхо­дит из одного единого элемента или первовещества Нa этот раз - заметим, кстати - неопытность стала матерью мудрости. Однажды пробужденное стремление к упрощению не могло уже остановиться, подобно колесу, которое пустили в ход и которое катится, пока не наткнется на препятствие. Мысль переходила от безграничного количества к ограниченной множественности, а от нее к единству; противоречащие это­му факты, воздвигавшие преграды и призывавшие к остановке, не смущали ее. Таким образом, неукротимая младенческая мысль той ранней поры дошла до идеи, которая впервые теперь после преодоления бесчисленных трудностей снова забрезжила зрелой и умудренной науке. Самые передовые из естествоиспытателей наших дней снова прониклись верой, что те семьдесят с чем-то элементов, фактически известных современной химии, не являются еще окончательным результатом анализа, а только временной остановкой на пути все далее идущего разложения материального мира.

2. Родоначальником всего этого направления называют Фалеса Милетского. Этот замечательный человек был продуктом скрещения рас: в его жилах текла греческая, карийская и финикийская кровь. В соответствии с этим ему была присуща вся разносторонность ионийского духа, и предание сохранило его образ, отливающий самыми разнообразными красками. То оно рисует его образцом чуждого жизни, всецело погруженного в свои исследования мудреца, который, заглядевшись на звезды, падает в колодец; то оно наделяет склонностью употреблять свои познания в целях личной выгоды; то, наконец, приписывает ему совет, данный будто бы его согражданам, малоазийским ионянам, - совет этот, являющийся верхом государственной мудрости и дальновидности, клонился не более и не менее как к созданию дотоле совершенно неизвестного в Греции образования, а именно: под-

53

линного союзного государства. Несомненно, что он был одновременно и купцом, и политиком, инжене­ром, математиком и астрономом. Свои обширные по­знания приобрел он в дальних странствиях, которые завели его в Египет, где он посвятил свои исследова­ния, между прочим, и проблеме разливов Нила. Он впервые возвысил первобытное и всегда обращенное на разрешение частных проблем чертежное искусст­во египтян до дедуктивной, покоящейся на общих по­ложениях, истинной геометрии. Некоторые простей­шие теоремы этой науки и до наших дней носят его имя. Не лишено правдоподобия и предание, рассказы­вающее о том, что он открыл своим египетским учителям тщетно разыскиваемый ими способ измерять высоту чудесных сооружений их родины, пирамид. Он навел их на ту мысль, что в тот час, когда тень челове­ка или другого легко измеримого предмета равняется его настоящей высоте, и тень пирамиды должна быть не длиннее и не короче ее подлинной высоты. У вави­лонской науки (в основы которой он мог быть посвя­щен в Сардах) заимствовал он закон периодического возврата затмений, благодаря которому ему удалось, к великому изумлению своих соотечественников, предсказать полное солнечное затмение 28 мая 585 года. Ибо теоретическим путем, ввиду его младенчес­ки наивных представлений о форме земли - он счи­тал ее плоским диском, плавающим в воде, - он не мог бы дойти до такого вывода. Тому же источнику он ве­роятно обязан и своими метеорологическими пред­сказаниями, из которых он сумел извлечь для себя ма­териальную выгоду, предугадав небывалый урожай оливы и закупив заранее множество масличных прес­сов. Приобретенные им астрономические познания послужили на пользу мореходству его соотечествен­ников, которые в то время проникали со своими кораблями и торговыми предприятиями дальше, чем кто-либо из греков. Он указал им на Малую Медведи­цу, как на созвездие, точнее других определяющее се-

54

вер. Не сохранилось известия о том, оставил ли он что-нибудь написанное, но вряд ли таким путем распрос­транилось его учение о первостихии. Ибо Аристотель, хотя и знаком с этим учением, однако обоснования его не знает и говорит о нем в духе гадательных предпо­ложений: питание растений и животных влажно, сле­довательно, жизненное тепло имеет источником влагу, а так как растительные и животные семена обладают теми же свойствами, что сами растения и животные, то Фалес - так предполагает Аристотель - и мог при­знать воду, как принцип всего влажного, основным ве­ществом, первостихией. Действительно ли им руководи­ли эти соображения, или же он подчинялся влиянию - и насколько - древнейших умозрений, отечественных или иноземных, сейчас, по крайней мере, это нам так же мало известно, как и то, как он относился к воп­росу о божестве.

Учение о первостихии могло и даже неизбежно должно было развиваться в трех направлениях. Мес­то, которое Фалес приписал воде на ступенях мира веществ, не могло оставаться за ней неоспариваемым. Естественно, что и другие из наиболее распространен­ных истинных или воображаемых стихий и прежде всего самая легкая (воздух) и самая мощная (огонь) также нашли своих сторонников, оспаривавших при­знанное за текучим элементом первенство. Затем при более глубоком проникновении в этот вопрос какой-нибудь гениальный ум должен был напасть на ту мысль, что первичную форму вещества следует искать скорее позади и по ту сторону ныне доступных нашему восприятию его видов, нежели из их среды. Наконец, в теории о первостихии было заложено семя скепсиса, которое раньше или позже должно было достигнуть полного развития. Ибо если для самого Фалеса это учение и означало, быть может, лишь то, что все вещи возникают из праматери-воды и снова в неё возвращаются, то постепенно оно неизбежно дол­жно было приобрести тот смысл, что лишь основная

55

форма вещества истинна и реальна, все же остальные суть лишь призрачные обманы чувств. А как только было признано, что железо, например, или дерево в действительности суть не то и не другое, а вода или воздух, то как могло бы остановиться на этой точке однажды пробужденное сомнение в правомерности свидетельства чувств?

3. На второй из намеченных путей мысли вступил Анаксимандр (ок. 610 - после 547 до н.э.), сын Праксиада и уроженец Милета, подобно Фалесу, с которым он, как ученик его, вероятно состоял в дружеских от­ношениях. Анаксимандр может быть назван истинным творцом греческой, а вместе с тем и всей европейской науки о природе. Он первый сделал попытку научным путем подойти к решению необъятного вопроса о происхождении Вселенной, земли и ее обитателей. Ве­лика была в нем способность находить тождество, постигать глубоко сокрытые аналогии и неутомимо стремление от очевидного и доступного чувствам де­лать вывод о том, что не поддается их восприятию. Как бы наивны ни казались нам иные из его неумелых, ощупью делаемых опытов, образ его, как зачинателя и пионера, не может не внушать нам глубокого почте­ния, даже несмотря на то, что ход его мыслей мы мо­жем восстановить лишь по скудным и отрывочным, частью противоречивым свидетельствам. Его сочине­ние «О природе» - первое в Греции прозаическое из­ложение научных теорий, которое, увы, было так рано потеряно - было зрелым плодом целой жизни, посвя­щенной глубоким размышлениям и, отчасти, полити­ческой деятельности. Лишь незадолго перед своей смертью в возрасте 63 лет решился он на обнародо­вание этого труда; от него до нас дошло всего несколько отрывочных строк, среди которых нет ни одного законченного предложения. Его предварительные ра­боты, завершенные этим произведением, были в выс­шей степени ценны и разносторонни. Он первый дал

56

эллинам карту земли и небесного купола. Имя его не стояло в ряду исследователей-путешественников, но созданием этой карты он подвел итог сведениям, со­бранным более полно, чем в какой-либо другой части Греции, на его ионийской родине, которая служила исходным пунктом многочисленных морских и сухо­путных путешествий, достигавших пределов извест­ного тогда мира. Начало картографии было положе­но в Египте, но там ограничивались графическим изображением отдельных областей, и всеобъемлющая идея земной карты оставались чужда обитателям нильской долины, у которых недоставало нужного для этого материала, так как они не совершали далеких морских плаваний и не имели отдаленных колоний. Особенностью земной карты Анаксимандра является представление о морском бассейне, окруженном су­шей, которая, в свою очередь, опоясана внешним вод­ным кольцом. Из приборов, применяющихся при гео­дезических и астрономических исследованиях, отцу научной географии несомненно был известен изоб­ретенный вавилонянами «гномон» («указатель») - штифтик, укрепленный на горизонтальной подстав­ке, тень которого, меняющая длину и направление в зависимости от часа дня и времени года, служит для точного определения полдня в любой местности, а также и для нахождения четырех кардинальных точек и обоих солнцестояний. Именно такой «гномон» был установлен Анаксимандром в Спарте - так гласит предание, хотя по другой версии оно связывает с этим имя его преемника - Анаксимена. Новых положений в математике история наук не связывает с его именем, хотя ему и приписывают сведение воедино положе­ний геометрии. Во всяком случае, недостатка в мате­матических познаниях у него не было, как об этом сви­детельствуют его - в настоящее время нам не вполне понятные - суждения о величине небесных тел. Как астроном Анаксимандр первый почти совершенно порвал с младенческими воззрениями древности.

57

Правда, Земля еще не представлялась ему шаром, но уже ни в коем случае не плоским кругом, покоящимся на подставке и прикрытым сводом небесным наподо­бие колокола. Солнце в его представлении уже не по­гружается по вечерам в опоясывающий землю океан, чтобы по этому водному пути совершить переход с за­пада на восток. Если появление Солнца и других све­тил на восточной стороне неба после того, как они скрылись за горизонт на западе, можно было объяс­нить неизменным и закономерным движением, то приходилось принять, что они под землей продолжат ют то же движение по кругу, которое поверх горизон­та совершается на наших глазах. Это предположение подкреплялось тем наблюдением, что близкие к полю­су созвездия никогда не заходят и тем не менее опи­сывают круги. Из этого вытекало, что видимое нами небесное полушарие в действительности составляет лишь половину целого шара: небесному шатру, раски­нувшемуся над нашей головой, противопоставлен был другой, находящийся под нашими ногами. Таким об­разом, Земля была лишена той опоры, уходящей в без­донную глубь, на которой она, якобы, покоилась; непод­вижно и свободно парящей в пространстве мыслится она теперь. Вместо плоского круга она предстала гла­зам нашего философа в виде отрезка колонны или ци­линдра, который лишь в том случае обладал бы устойчивым равновесием, если бы диаметр его основания был значительно больше его высоты. Отношение 3:1 отвечало этому требованию и остановило на себе вни­мание древнего мыслителя, вероятно, вследствие сво­ей простоты. То, что эта по форме напоминающая ба­рабан Земля недвижно парила в пространстве, он пытался обосновать довольно любопытным рассужде­нием: земное тело пребывает в устойчивом равнове­сии вследствие равенства расстояния его от всех точек небесного шара. Из этого утверждения, с одной стороны, явствует то, что для Анаксимандра тяжесть не отождествлялась со стремлением вниз. С другой

58

стороны, по форме этого заключения он является как бы предтечей тех метафизиков, которые предпочита­ли обосновывать закон инерции не на опыте, а на ап­риорном положении. «Покоящееся тело, - так рас­суждают они, - не может прийти в движение, пока оно не получит воздействия от внешней причины, ибо движение его должно было бы неизбежно совершиться вверх или вниз, вперед или назад и т.д. Но так как нет причины, вследствие которой движение совершилось бы в одну из сторон преимущественно перед другими, то тело вообще не может прийти в движение. Уже Аристотель, назвавший этот аргумент столь же остроумным, сколь ложным, сравнивал покоящуюся зем­лю Анаксимандра с человеком, умирающим от голода, который обречен на гибель потому, что у него нет причины предпочесть пищу, лежащую справа от него, той, которая на таком же расстоянии находится слева от него, или перед ним, или позади него. Тем не менее нам следует бросить взгляд на его космогонические опыты.

По поводу Гесиодовой теогонии мы уже упоминали о древнейшем учении о первичном хаотическом стоянии Вселенной. Там было указано на то, что си хаоса создалась из представления о безграничном расширении зияющей между небом и землей пустоты. Вместе с тем мы уже заметили, что эти первобытные мыслители из трех измерений пространства моем построении принимали в расчет только одно - высоту или глубину - не считаясь вовсе с длиной и шириной. Последовательное развитие этой мысли должно было со временем привести от представления о зияющей трещине к идее о неограниченном во всех направлениях пространстве. Действительно, Анаксимандр и видит в начале всего сущего именно такое наполненное веществом пространство. Какой же была эта безгранично протяженная первостихия? Это не была ни одна из известных нам стихий - так можем мы ответить. Ибо эти последние, непрерывно снова и снова переходящие одна в другую,

59

представлялись Анаксимандру до известной степени равноценными факторами, в том, по крайней мере, смысле, что ни одна из них не могла претендовать на наименование праотца или создателя всех остальных. Наименее пригодной для этой задачи являлась вода Фалеса. Само существование воды уже обусловлено присутствием тепла, т.е. согласно мышлению той эпо­хи - стихии тепла или огня. Ибо твердое обращается в жидкое состояние посредством таяния, т.е. посред­ством нагревания или введения стихии огня. Таким же образом, и подобные воздуху тела, например, водяные пары, посредством действия огня выводятся из жид­кости. Поэтому казалось, что на крайних точках вся­кого отдельного бытия могло быть обнаружено лишь твердое и огненное начало. Однако существующая между ними полярность побуждала предположить, что эта чета с ее взаимно друг друга пополняющими членами должна была одновременно вступить в бытие. И действительно, согласно Анаксимандру, эти два на­чала - «холодное» и «теплое» - возникли вследствие «выделения» из первозданной стихии, вмещающей в себе все разнообразные формы вещества. Нам не из­вестно, каким путем он далее выводит из этих двух форм все бесконечное многообразие вещества. Мож­но, однако, предположить, что вслед за описанным процессом должно было продолжаться дальнейшее «выделение» элементов из основной формы вещества. Но каково бы ни было начало вещей, во всяком случае охваченные круговоротом стихии располагались в зависимости от своего веса и массы. Внутреннее зер­но образовала Земля, вода окружала собой всю ее по­верхность - воду опоясал воздушный слой, который в свою очередь - «как кора обнимает дерево» - об­няла собой огненная сфера. Здесь склонному к систе­матизации уму нашего философа предстала двойная задача. Земля еще поныне составляет зерно этого це­лого, и воздух - ее внешнюю оболочку. Вода же боль­ше не является ее равномерным покровом, а огонь ви-

60

ден нам теперь лишь на отдельных, правда, многочис­ленных точках неба. Отчего же произошло это нару­шение предполагаемой им первичной гармонии в распределении мирового вещества? На этот вопрос он отвечал следующим образом: существующее в наши дни море не более, как остаток первичного водного покрова; солнечное тепло, обращая воду в пар, с тече­нием времени уменьшило водное пространство. Под­креплением этому предположению послужили геоло­гические наблюдения, действительно обнаружившие во многих местах Средиземного бассейна понижение морского уровня и обнажение материка. Послужили ли Анаксимандру наблюдения за образованием дельт или нахождение морских раковин на суше, - во вся­ком случае он сделал из этих явлений широкие и под­крепляющие его учение выводы. Что касается огнен­ной сферы, то в силу круговращения она с течением времени неизбежно должна была раздробиться. Та же сила, по его предположению, увлекла за собой воздуш­ные массы, которые, сгустившись вследствие этого, окружили собой массы огня. Возникшие таким обра­зом воздушные оболочки огня представлял он себе наподобие колес. Эти последние рисовались ему с от­верстиями, напоминающими горлышко меха, из кото­рых непрерывно изливается пламя. Как пришел он к такому представлению? По всей вероятности в силу следующих соображений: Солнце, Луна и звезды вра­щаются вокруг Земли; но эти планомерно движущие­ся в мировом пространстве огненные массы не име­ли аналогий среди известных ему явлений, между тем вращение колеса знакомо всякому из ежедневного опыта. Поэтому-то конкретное явление занимает здесь место абстрактных путей, чем несказанно упро­щается данная проблема. Пока небесные колеса суще­ствуют и сообщенное им движение сохраняет силу - до тех пор обеспечено движение светил. Наконец, затмение небесных тел объяснил он случайным засоре­нием отверстий в колесах Солнца и Луны.

61

Загадка происхождения органических существ так­же занимала мысль многосведующего милетского муд­реца. Первые животные, по его теории, произошли из морского ила - главным образом, вследствие того, что тело животного состоит из твердых и жидких ча­стей, почему уже в гомеровское время, как мы видели, вода и Земля считались его элементами. Однако возможно, что доказательство этому предположению на­ходил он также в присущем морю богатстве органи­ческой жизни всякого рода и в нахождении остатков вымерших морских животных. Этих допотопных жи­вотных представлял он себе покрытыми иглистой ко­жей, которую они сбрасывали при переходе от моря к суше - причем на эту гипотезу его могли навести прекращения, испытываемые многими личинками насекомых. Много вероятности в том, что в первых наземных животных он видел потомков этих обита­телей морей и что, таким образом, ему не было чуждо предчувствие современной эволюционной теории. Определеннее высказывался он относительно проис­хождения человеческого рода. Вывести первых людей, по примеру мифологов, непосредственно из земли помешало ему, главным образом, следующее сообра­жение. Беспомощные, нуждающиеся в более долгом, чем всякое другое существо, уходе, человеческие дете­ныши при естественных, по крайней мере, условиях неизбежно должны были бы погибнуть. Поэтому он стал искать аналогию, которая помогла бы ему разре­шить эту загадку, и нашел такую в народном поверий о том, что акулы проглатывают детенышей, вылупив­шихся из их яиц, снова изрыгают их и снова глотают, повторяя это до тех пор, пока молодое животное не станет достаточно сильным для самостоятельного су­ществования. Подобно этому праотцы человеческого рода возникли, по представлению Анаксимандра, внутри рыб и покинули их, лишь когда их силы впол­не созрели. Вопрос о том, сложилась ли эта гипотеза греческого мудреца под некоторым влиянием преда-

62

ния вавилонян о существовавших некогда людях-рыбах, пока, по крайней мере, должен остаться нерешенным.

Как бы ни объяснял себе Анаксимандр возникно­вение отдельных миров, видов материи, отдельных су­ществ и вещей - в одном он оставался всегда неизмен­но тверд - в уверенности, что все возникшее обречено на гибель. «Невозникшей и неуничтожимой» была для него одна лишь первостихия, из которой все изошло и в которую все обречено возвратиться. Это убежде­ние давало ему удовлетворение, которое мы могли бы назвать этико-религиозным. Всякое отдельное суще­ствование казалось ему неправдой, насилием, за кото­рое все, взаимно друг друга теснящие и уничтожающие существа «понесут в строе времен кару и искупление». Разрушимость отдельных вещей, тленность и смертность живых существ и круговорот вещества выраста­ли в его сознании в картину всеобъемлющего есте­ственного порядка, который служил вместе с тем и всеобъемлющим правопорядком. Все, что возникает, мог бы он воскликнуть вместе с Мефистофелем, зас­луживает гибели. «Божественным» казалось ему лишь безначальное, одаренное силой вещество, которое одно «не умирает и не старится». Впрочем, до некоторой степени божественными, хотя в силу своего возникновения во времени обреченными на уничтожение, - как бы божествами второго ранга - представлялись ему и отдельные мир или небеса, которые, сменяя одно другое или сосуществуя во времени, одарены долговечностью, граничащей с вечностью. Он не говорит о том, вследствие каких процессов они вечно снова по­гружаются в материнское лоно первостихии; но мож­но предположить, что подобно тому, как «выделение» призвало их к бытию из предвечной сущности, так смешение и сцепление вещества по истечении долгих мировых периодов ставят предел всякому обособленному существованию и постепенно возвращают все в нераздельную целостность первичного всеединства, которое не теряет своей неисчерпаемой силы к созда-

63

нию все новых существ и своей непобедимой мощи разрушать все возникшее.

4. Третий из великих мудрецов Милета Анаксимен сын Эвристата (умер между 528 и 524 г.) снова возвра­тился к тому пути, на котором стоял Фалес. Вместо воды он признал воздух той первопричиной, из кото­рой возникает «все, что было, что есть и что будет, причем эта новая стихия всецело завладевает наследи­ем оттесненного властелина - так, например, теперь она становится той основой, на которой покоится Зем­ля, снова признанная плоским диском. Нетрудно выяс­нить причины предпочтения, оказанного Анаксименом воздуху. По-видимому, его большая подвижность и большее распространение являлись в глазах фило­софа главными его преимуществами по сравнению с текучей стихией. О первом из указанных свойств Анаксимен сам определенно высказывается в един­ственном дошедшем до нас отрывке своего сочине­ния, написанного «простой, безыскусственной» про­зой. И так как по учению, единодушно разделяемому всеми этими мыслителями, так называемыми ионий­скими физиологами, материя в себе самой заключает причину своего движения, то естественно было при­знать высшее место за самой подвижной формой материи, той, которая в органической жизни почиталась уже носительницей жизни и духа (вспомни psyche = дыхание). Недаром философ сравнивал жизненное дыхание, поддерживающее целостность тела челове­ка и животного, с воздухом, замыкающим и объединя­ющим Вселенную. Что касается его распространения, то оно так велико, что сама Земля, огонь и вода явля­ются только как бы островками, со всех сторон окру­женными «вездесущим» воздушным океаном, который, кроме того, заливает собой все пустые промежутки, проникает во все поры другого вещества и омывает отдельные его частицы. Подобно своему предшествен­нику Анаксимен приписал первостихии беспредель-

64

ную протяженность и непрестанное движение; воз­никновение же из нее остальных форм материи он объяснил особым процессом, который вывел не из умозрительных фантазий, а из реальных наблюдений. Он первый - и в этом его вечная слава - объяснил «истинную причину», veram causam в смысле Ньюто­на, лежащую в основе всех изменений вещества. Мы уже не встречаем у него того загадочного процесса «выделения», посредством которого Анаксимандр выводил «теплое» и «холодное» из первостихии - сгуще­ние и разрежение, т.е. различное расположение частиц вещества - вот факторы, по его учению, сообщающие всем формам вещества их качественные различия. При наиболее равномерном распределении частиц воздуха, так сказать, в его нормальном состоянии он невидим, при большем разрежении он обращается в огонь, при постепенном сгущении, наоборот, перехо­дит сначала в жидкое, и затем в твердое состояние. Все вещества таят в себе возможность принять любую форму сцепления частиц, независимо от того, удалось ли нам до сих пор или нет произвести такое превра­щение - таков смысл дошедшего до нас фрагмента Анаксимена. Величие этого научного завоевания бро­сается в глаза всякому, кто вспомнит, что всего лишь сто лет назад после тяжелой борьбы это положение стало достоянием наиболее передовых европейских исследователей. И далее мы читаем у него между строк: будь наши чувства достаточно тонки, то при всех этих превращениях мы узнавали бы все те же частицы ве­щества, то сблизившимися, то удалившимися друг от друга. Таким образом, учение Анаксимена является предварением атомистики, т.е. той концепции мира материи, которая независимо от того, заключает ли она в себе последнюю истину или нет, во всяком слу­чае и до наших дней является незаменимой по своей плодотворности рабочей гипотезой. Перед этими бессмертными заслугами забывается то обстоятельство, что и Анаксимен тоже пытался строить свою теорию

65

на жалких, ложно истолкованных опытах. Так, он на­ходил подкрепление своему основному положению в том факте, что струя дыхания, выходящая из чуть от­крытых губ, - холодна, та же, которая производится широко открытым ртом, - тепла.

Приняв во внимание огромный шаг, сделанный учением о веществе благодаря всеобъемлющему ин­дуктивному положению Анаксимена, было бы есте­ственно ожидать такого же прогресса и в области ас­трономических учений. Однако ожидания эти будут обмануты. Мы впервые сталкиваемся здесь с явлени­ем, так часто встречавшимся впоследствии в истории науки. Хотя индуктивное и дедуктивное исследование и не находятся в принципиальном противоречии друг с другом, как это думают многие в наше время, особен­но под влиянием Бокля, однако величайшие предста­вители одного из этих научных направлений часто до странности бывают лишены дарования в другой об­ласти научного исследования. Так, трезвому, привер­женному фактам Анаксимену легко было обнаружить слишком заметные погрешности в смелых построени­ях и широковещательных заключениях своего пред­шественника. Он был слишком проницателен, чтобы успокоиться на наивных гипотезах, подобных той, ко­торая объясняла затмение временным засорением колес Солнца и Луны; но вместе с тем он не был дос­таточно ясновидящ для того, чтобы воспринять и развить дальше смелые предвосхищения учения о все­мирном тяготении, которому дано было впоследствии объяснить устойчивое равновесие Земли. Таким обра­зом, в нем сочетались недостатки и преимущества ума, критически испытующего, но лишенного конструк­тивного воображения, и свели его на несколько сту­пеней ниже с высоты, достигнутой его предшествен­ником. Мы уже упомянули о возвращении его к наивному взгляду на Землю, как на покоящийся на прочных устоях плоский круг. Из этого взгляда выте­кает представление о том, что Солнце ночью соверша-

66

ет свой путь не под Землей, а обходя ее вокруг, как «шапка, сдвинутая набок». То обстоятельство, что в ночные часы Солнце невидимо для нас, объяснялось им присутствием на севере гор, заграждающих его от нас, или же тем предположением, что ночью Солнце удаляется дальше от Земли, чем днем. Остановка на ча­стностях его грубых астрономических теорий не представляет для нас интереса. Как светлую точку сре­ди них следует отметить его утверждение о том, что светила, испускающие свет, сопровождаются темны­ми, сходными с Землей телами, утверждение, которое, по-видимому, побуждало объяснить наступление зат­мений - закрытием светила, т.е., по существу, совер­шенно правильно. Среди его попыток объяснить ме­теорологические и иные явления природы (снег, град, молнию, радугу, землетрясение и даже свечение моря) одни поражают нас своей близостью к истине, отчас­ти даже полной правильностью (в особенности, объяснения снега и града), другие же, будучи в основе своей неверны, все же интересны изобретательностью и глубоким принципиальным значением. Рассужде­ние, лежащее в основе объяснения свечения моря, мо­жем мы восстановить следующим образом. Если воз­дух при тончайшем разрежении, обращается в огонь и, следовательно, загорается и светит, то эти свойства не нисходят на него, как бы извне, лишь при таком именно сцеплении частиц, а вообще скрытно прису­щи ему и при благоприятных условиях проявляются в нем. Так, эта незначительная доля света, разлитая в телах, может стать явной, если они предстанут нам на исключительно темном фоне. Таким фоном ночью является масса морской воды, благодаря которой воз­душные частицы, проникая в полые пространства, об­разуемые ударами весла по морским волнам, начина­ют мерцать и светиться. Здесь впервые брезжит мысль о том, что свойства тел не падают им, как снег на го­лову (мысль о качественной устойчивости вещества), которую, как мы увидим далее, будут с силой утверж-

67