XII ФАКТОРЫ ОРГАНИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ

{Появилось впервые в печати в 1886 г.}

Люди, достигшие средних лет, хорошо еще помнят то время, когда

воззрения на происхождение растений и животных представляли собою нечто

хаотическое. Среди малодумающей части общества существовала молчаливая вера

в сотворение путем чуда, - учение, составлявшее существенную часть догмы

христианского вероучения. Среди мыслящего общества существовали две партии,

и каждая из них придерживалась гипотезы, которая не могла быть доказана. Из

них одна партия - несравненно более многочисленная, к которой принадлежали

почти все те, чье мнение определяется научным образованием, не признавая

буквально ортодоксальной догмы, успокаивалась на компромиссе между учением

чудесного творения и учениями, основанными на открытиях геологов. Другая

малочисленная группа, полемизировавшая с первой и состоящая из нескольких

лиц, не имевших значения в науке, придерживалась учения, отступающего и от

геологических, и от научных представлений. Профессор Гексли в своей лекции

"The Gaming of Age of The Origin of Specicesn" (Наступление эпохи

"Происхождения видов"), о первой из этих партий говорит:

"Двадцать один год тому назад, несмотря на работу, начатую Hutton'ом и

продолженную с редким искусством и терпением Ляйелем, господствующим

представлением о прошлом земного шара было учение о катастрофах. Громадные и

внезапные физические революции, массовые творения и уничтожение живых

существ - таковы были модные представления геологической эпопеи, введенные в

обращение заблудшим гением Кювье. Серьезно были убеждены и учили, что конец

каждой геологической эпохи был ознаменован катаклизмом, при котором все без

исключения живые существа гибли и заменялись совершенно новыми путем нового

творения, лишь только мир возвращался в спокойное состояние. И никого не

поражало такое странное представление о природе, которая действует точно в

игре в вист, где после каждого роббера игроки встают из-за стола и

приглашают новый состав играющих.

Возможно, что я ошибаюсь, но я очень сомневаюсь, чтобы в настоящее

время оставался хоть один серьезный приверженец подобных представлений.

Прогресс научной геологии возвел на уровень аксиомы принцип однообразия,

согласно которому познание прошедшего должно быть достигнуто путем изучения

настоящего, а дикое умозрение о катастрофах, к которым четверть века назад

мы все с почтением прислушивались, вряд ли найдет терпеливого слушателя в

наши дни".

В другой партии, которая не удовлетворялась понятиями, только что

излагаемыми словами профессора Гексли, существовали две фракции. Большинство

восхищалось "Vestiges of the Natural History of Creation" - сочинением,

которое, стараясь доказать, что органическая эволюция действительно

происходила, утверждало, что "причиной органической эволюции является

"импульс", сообщенный сверхъестественной силой живым формам, который

заставляет их двигаться вперед... по лестнице организации". Приверженцы

взглядов "Vestiges", большинство которых были люди недостаточно

осведомленные в фактическом материале, были осмеиваемы более знающими

учеными за то, что удовлетворялись объяснениями, большинство которых были

слабы или легко опровергались объяснениями противников. Столь же

отрицательно относились к последней фракции и философы. Им казалось смешным

довольствоваться объяснением, которое в действительности не есть объяснение:

объяснение "стремлением" к прогрессу столь же мало помогает нам понять

факты, как объяснение "боязнью пустоты" помогало в свое время понять явления

поднятия воды в насосе. И потому группа, составляющая вторую категорию, была

очень малочисленна. Но было несколько человек, которые не удовлетворялись

этим чисто словесным решением вопроса, намеченным, хотя на различных языках,

Ламарком и Эразмом Дарвином, и не разделяли указанную как Эр. Дарвином, так

и Ламарком гипотезу о том, что напряжение потребностей и желаний может

вызвать рост частей, служащих для их удовлетворения; они принимали только

одну vera causa из всех причин, признаваемых этими писателями, - именно

видоизменение структуры, вызываемое видоизменением функций. Они признавали

единственным процессом органического развития приспособление органов и

способностей в зависимости от их употребления или неупотребления,

непрерывное формирование организмов то в одну, то в другую форму, в

зависимости от окружающих условий, ибо формирование это всегда идет в

согласии с изменением этих окружающих условий.

Эта причина, признаваемая немногими, была несомненно верно указана, так

как, с одной стороны, не подлежит вопросу, что в течение жизни

индивидуального организма изменение в функциях организма обязательно влечет

за собой изменение в его строении, а с другой - ничто не мешает принять

гипотезу, что изменения строения, вызываемые таким путем, могут быть

унаследованы. Однако для непредубежденных мыслителей было ясно, что эта

причина не может быть разумно приложена к объяснению большинства фактов.

Хотя у растений наблюдаются изменения, которые могут быть не без основания

приписаны непосредственному действию измененных отправлений организма.,

вызванных видоизменением окружающих условий, однако большинство черт

организации растений не поддаются подобному объяснению. Нельзя предполагать,

что шипы терновника, при помощи которых растение оказывается в значительной

мере защищенным от ощипывания животными, развились и приняли свою настоящую

форму благодаря продолжительному исполнению своей защитной функции,

во-первых, громадное большинство шипов никогда вовсе не подвергалось

ощипыванию, и, во-вторых, мы не имеем ни малейшего основания предполагать,

что те из шипов, которые ощипывались, именно в силу последнего стал?! расти

и приняли ту форму, при которой их функция может быть наилучшим образом

исполнена. Растения, сделавшиеся несъедобными благодаря густому шерстистому

покрову их листвы, не могли развить свои покровы путем прогресса,

являющегося непосредственной реакцией на действия их врагов; дело в том, что

нельзя придумать никакого рационального объяснения того, почему бы одна

часть растений начала образовывать на поверхности волоски, если другая его

часть будет поедаема животными. Каким непосредственным действием функции на

структуру можно объяснить появление скорлупы у ореха? Каким образом действия

птиц могли вызвать в семенах многих растений выделение жирных масел,

назначение которых состоит в том, чтобы сделать семена невкусными для птиц и

тем предохранить их от выклевывания? Или каким образом можно приписать

окружающим условиям непосредственную причину возникновения у некоторых семян

тонких перышек, благодаря которым семена могут быть переносимы дуновением

ветра в отдаленные места. Ясно, что и в этих и в бесчисленных других случаях

изменения строения не могут быть непосредственно вызваны изменением функций.

В такой же мере это справедливо и относительно животных. Хотя нам известно,

что при грубой работе кожный слой может быть настолько возбуждаем, что

развивает сильно утолщенный эпидермис, в некоторых случаях совершенно

роговой, и хотя нам легко допустить гипотезу, что подобное явление, часто

повторяясь, может сделаться наследственным, тем не менее подобная причина не

может объяснить нам появление щита черепахи, вооружение армадилла и

черепитчатую покрышку ящера (Manis). Кожа этих животных вовсе не

подвергается большей работе, чем кожа всякого другого животного, покрытого

волосами. Оригинальные выросты, резко отличающие голову птицы-носорога, не

могут возникнуть как реакция в ответ на действия внешних сил.

Если даже признать их чисто защитное значение, то неразумно будет

допустить, что голова птицы-носорога более нуждается в защите, чем голова

всякой другой птицы. Если счесть за очевидное, что общая масса покровов у

животных в некоторых случаях обусловливается степенью действия на ту или

другую часть тела внешних влияний, если признать допустимым, что развитие

перьев из предшествующих форм кожных покровов явилось результатом излишнего

питания, вызванного излишним поверхностным кровообращением, то при всем том

мы, однако, еще не объяснили бы саму структуру. Точно так же мы не нашли бы

никакого ключа к объяснению специальных видов оперения: гребешков многих

птиц; хвостовых перьев, иногда необычайно длинных; странно расположенных

перьев райской птицы и т. д. и т. д. Тем очевиднее невозможность объяснить

влиянием употребления или неупотребления окраску животных. Никакое

непосредственное приспособление форм к отправлению не могло вызвать

образование голубых бугров на лице мандрила, полосатости шкуры у тигра,

великолепного оперения у зимородка, глазных пятен на хвосте у павлина или,

наконец, разнообразных узоров на крыльях насекомых. Достаточно одного

примера - примера рогов оленя, чтобы показать, насколько недостаточна для

объяснения одна вышеназванная причина Во время своего роста рога оленя все

время остаются без употребления, к тому же времени, когда они становятся

готовыми к употреблению, они уже очищаются от мертвой кожи и обволакивающих

их высохших кровеносных сосудов, будучи лишенными нервов и сосудов, они

становятся уже не способными к какому бы то ни было изменению строения,

обусловливаемому изменением функции.

Что же касается тех немногих, которые отвергали учение, изложенное выше

словами Гексли, и которые, придерживаясь учения о беспрерывной эволюции,

пытались объяснить явления этой эволюцией, то про них должно сказать, что,

хотя признаваемая ими причина была истинной, тем не менее она была

недостаточна для объяснения большей части известных фактов, даже если

допускать ее действие в течение ряда последовательных генераций. Будучи в

свое время сам одним из этих немногих, я, обращаясь взором назад, поражаюсь,

насколько те факты, которые согласовались с защищавшимися взглядами,

монополизировали сознание и вытесняли из него факты, несогласные с ними, как

бы ни были они убедительны. Заблуждение это имело свое основание. Считая

невозможным принять какое-либо учение, которое заполнило бы пробел в

естественной связи причин, и признавая бесспорность возникновения и развития

всех органических форм путем накопления естественно возникающих

видоизменений, мы предполагали, что та причина, которая объяснила некоторые

категории видоизменений, в состоянии объяснить и остальные, думалось, что

последние в конце концов будут подведены под ту же причину, хотя было

неясно, каким образом это произойдет.

Заканчивая это предварительное замечание, мы повторяем уже сказанное

выше, что около тридцати лет тому назад еще не было никакой сносной теории о

происхождении живых существ Из двух враждебных учений ни одно не выдерживало

критики.

Из этого безвыходного положения мы были выведены - в значительной

степени, ибо я не думаю, чтобы совершенно, - книгой "Происхождение видов".

Эта книга выдвинула на сцену новый фактор, вернее, фактор, участие которого

уже признавалось то тем, то другим наблюдателем (как на это указывает и сам

Дарвин в своем введении ко второму изданию) и относительно которого можно

было с самого начала сказать, что он должен играть огромную роль в

происхождении животных и растений.

Рискуя подвергнуться обвинениям в слишком частом повторении, я считаю

тем не менее необходимым вкратце напомнить несколько крупнейших категорий

фактов, которые объясняются гипотезой Дарвина, так как в противном случае

может быть непонятным то, что следует далее. Я мало колеблюсь делать это,

так как старые гипотезы, вытесненные Дарвиновой, никогда не были популярны и

в последнее время преданы такому полному забвению, что большинство читателей

едва ли и знают об их существовании и потому не могут понять, насколько

успешны объяснения Дарвина по сравнению с безуспешными попытками

предшествующих объяснений Из этих фактов четыре главнейших мы здесь отметим.

Прежде всего факты приспособления, примеры которых уже приводились

выше, наиболее убедительны. Непонятно, например, каким образом особое

приспособление, наблюдаемое у растения-рыболова, могло бы быть произведено

накопленным влиянием отправления на строение. Но без труда можно понять, что

устройство это могло быть вызвано последовательным подбором благоприятных

видоизменений. Или же не менее замечательное приспособление мухоловки, или

еще более поразительное приспособление у одного водяного растения для ловли

молодых рыбок. Невозможно объяснить себе непосредственным влиянием одного

усиленного употребления образование таких кожных выростов, как иглы

дикобраза. Но если предположить, что отдельные индивидуумы вида, вообще

лишенного других родов защиты, могли приобрести жесткость шерсти, делавших

их менее лакомым блюдом, то остается для удовлетворительного объяснения

сделать вполне возможное предположение, что такие лучшие защищенные

индивидуумы переживали других и что в последовательном ряду поколений шерсть

изменилась в щетину, щетина - в шипы, шипы - в иглы (так как все эти

образования гомологичны); таким путем мог совершиться переход шерсти в шипы.

Подобным же образом можно объяснить происхождение непарного раздувающегося

мешка у тюленя-хохлача (Cistofora cristata), любопытное рыболовное

приспособление в виде червевидного придатка на голове Lophius piscatorius

или морского черта, шпоры на крыльях некоторых птиц, оружие меча-рыбы или

пилы-рыбы, сережки у домашних птиц и множество других подобных особенностей,

которые невозможно объяснить влиянием употребления или неупотребления, но

которые объяснимы как результат естественного подбора, действовавшего в том

или другом направлении. Во-вторых, Дарвин, показывая нам, каким образом

возникли бесчисленные видоизменения формы, строения и окраски, в то же время

показал, каким образом путем сохранения благоприятных видоизменений могли

возникнуть новые образования. Так, например, первой ступенью в развитии

рогов на головах различных травоядных животных могло быть появление

мозолистых наростов, вызванных привычкой бодаться; подобные наросты,

возникнув функционально, могли затем развиваться благодаря подбору, в

наиболее выгодном направлении. Подобное объяснение не может быть приложено к

случаям неожиданного появления второй пары рогов, что нередко случается у

овец: такой придаток, если бы он оказался благодетельным, мог бы стать

постоянным признаком благодаря естественному подбору. Точно так же изменения

в числе позвонков не могут быть объяснены влиянием употребления или

неупотребления; но если допустить возможность самопроизвольного или,

правильнее, случайного видоизменения, мы поймем, что если добавочный

позвонок (как у некоторых голубей) оказался бы благоприятным видоизменением,

то переживание лучше приспособленного могло превратить его в постоянную

особенность. При дальнейшей подобной прибавке позвонков могли возникнуть

такие длинные ленты позвонков, какие мы видим, например, у змей. Совершенно

то же можно сказать про молочные железы. Нет ничего неразумного в

предположении, что благодаря большему или меньшему употреблению,

передававшему по наследству в ряду последовательных генераций, молочные

железы могли увеличиться или уменьшиться в своих размерах. Но не может быть

и вопроса, годится ли такое объяснение к изменению числа молочных желез.

Здесь не может быть другого объяснения, кроме передачи по наследству

самопроизвольных видоизменений, подобных тем, какие мы встречаем у людей.

На третьем месте поставили некоторые изменения в соотношении частей.

Соответственно большему или меньшему употреблению того или другого органа,

мускулы, приводящие его в движение, становятся больше или меньше; и если

изменения наследуются, то орган в ряду поколений может сделаться больше или

меньше. Однако изменения в расположении или прикреплении мускулов не могут

быть объяснены подобным образом. Найдено, особенно по отношению к

конечностям, что отношения сухожилий к костям и друг к другу не всегда

бывают одни и те же. Вариации в способе их прикрепления могут оказаться

случайно выгодными и через это могут сделаться постоянными. В таком случае

мы будем иметь дело с категорией структурных изменений, для объяснения

которых может дать ключ только гипотеза Дарвина, и никакая другая.

Еще в большей степени то же можно сказать про явления мимикрии

Последние больше, чем всякие другие явления, могут служить поразительным

примером того, как особенности, по-видимому, необъяснимые становятся легко

объяснимыми, если их приписать повторному переживанию индивидуумов,

варьировавших в благоприятном смысле. Мы можем сказать, что достигли

понимания таких чудесных явлений подражательности, как существование

известного листовидного насекомого, жучков, "напоминающих по виду каплю

росы, катящуюся по поверхности листа", гусениц, которые, успокаиваясь,

вытягиваются таким образом, что совершенно походят на сучки дерева. Мы можем

объяснить возникновение еще более удивительных явлений подражательности,

каковы, например, подражания одних насекомых другим. Бэтs (Bates) уверяет,

что существуют виды бабочек, спасающихся от пожирания насекомоядными птицами

благодаря их отвратительному вкусу; этим бабочкам подражают по окраске виды

глубоко от них отличающиеся, подражание это настолько совершенно, что даже

опытный энтомолог может быть легко обманут.

Объяснить это явление можно таким образом, что черты легкого сходства,

случайно обманывающие птиц, накоплялись поколение за поколением вследствие

повторяющегося ускользания от птиц более похожих индивидуумов, таким

образом, сходство могло сделаться очень значительным.

Признавая в целом в настоящее время процесс, раскрытый Дарвином и

изображенный им с таким искусством и старанием, можем ли мы сказать в

заключение, что одного этого процесса самого по себе достаточно для

объяснения органической эволюции? Можно ли естественный подбор благоприятных

видоизменений признать за единственный фактор? Подвергнув действительность

критическому изучению, мы считаем себя вправе думать, что одного этого

фактора недостаточно для объяснения всего того, что должно быть объяснено.

Оставляя пока без рассмотрения фактор, который следует счесть за

первоначальный, можно утверждать, что вышеупоминавшийся фактор, приводимый

Эразмом Дарвином и Ламарком, также принимает участие наряду с естественным

подбором. Если гипотеза о передаче по наследству функционально возникших

видоизменений и недостаточна для объяснения большей части фактов, тем не

менее она может быть приложена для объяснения другой, меньшей, группы

фактов, хотя тоже распространенной.

Говоря по тому же вопросу лет двадцать тому назад ("Основания

биологии", 166), я утверждал, что уменьшение размера челюстей, наблюдаемое у

цивилизованных человеческих рас, не может быть объяснено действием

естественного подбора благоприятных видоизменений, ибо ни одно из тех

уменьшений, из которых в течение тысячелетий сложилась современная форма

челюстей, не могло быть в каждом отдельном случае настолько выгодным для

индивидуума, чтобы способствовать переживанию его потомства, на том

основании, что уменьшение челюстей влечет за собою уменьшение расходов по

питанию, а также и уменьшает тяжесть, которую нужно поддерживать. Я не

оставил тогда без рассмотрения, хотя и имел бы основание сделать это, и две

другие возможные причины. Можно было возразить, что существует какое-то

органическое соотношение между увеличением массы мозга и уменьшением размера

челюстей учение Кампера о лицевом угле может служить для этого

доказательством. Но этот аргумент легко может быть разбит указанием многих

примеров людей с малыми челюстями и столь же малым мозгом и нередких случаев

существования индивидуумов известных силой своего ума и имеющих в то же

время челюсти, не только не меньшие, но даже большие против средних

размеров.

Если же возможной причиной признать половой подбор, то и против

последнего можно сделать возражение, ибо если допустить, что даже такое

слабое уменьшение челюстей, которое может иметь место на протяжении

отдельного поколения, оказывало притягательное влияние на мужчин, зато

другие побудительные моменты выбора у мужчин были слишком многочисленны и

важны, чтобы не перевесить вышеназванного одного момента. Что касается

выбора со стороны женщин, то он едва ли имел какое-либо значение ибо в более

ранние времена женщин похищали или покупали, а в более позднейшие времена

они отдавались в брак своими родителями.

Такой разбор фактов не мог поколебать во мне убеждения, что уменьшение

челюстей обусловливалось только одною причиною, а именно последовательным

уменьшением функции, вызванным употреблением подобранной и хорошо

приготовленной пищи. Здесь я намерен привести еще один пример для лучшего

выяснения связи между изменением функции и изменением строения. Для примера

я воспользуюсь теми разновидностями или, скорее, подразновидностями собак,

которые, как, например, комнатные собачки, питаясь легкой пищей, не имеют

необходимости упражнять свои челюсти для разрывания и дробления пищи, а

также редко сами снискивают себе добычу и вступают друг с другом в драки.

Никакого вывода нельзя было извлечь из рассмотрения самих челюстей, которые

у этих собак были сильно укорочены, по всей вероятности благодаря подбору.

Чтобы убедиться в непосредственном уменьшении мускулов, участвующих при

смыкании челюстей и при кусании, пришлось бы сделать ряд довольно трудных

наблюдений. Но гораздо легче привести косвенные доказательства такого

уменьшения путем изучения тех мест костей, к которым прикрепляются мышцы

Изучение черепов различных комнатных собак, которые находятся в музее

"College of Surgeons", доказывает относительно слабое развитие таких костей.

Только один череп мопса принадлежит индивидууму не вполне развитому, и хотя

черты его вполне установились, однако этим черепом нельзя пользоваться как

доказательством.

Череп тойтерьера имеет очень ограниченную область прикрепления височной

мышцы; зигоматические дуги у него слабы и место прикрепления жевательной

мышцы крайне незначительно. Еще более многозначительны наблюдения, добытые

от черепа болонки "King Charles"; если продолжительность поколения у этой

болонки определить в 3 года и принять во внимание, что эта разновидность

могла существовать еще до царствования Карла II, то мы мОжем считать, что

названная болонка существует уже в продолжение около ста поколений.

Относительная ширина между наружными поверхностями зигоматических дуг крайне

мала; узость височной впадины также поразительна; самые дуги очень тонки;

височные мускулы не оставили никакого следа ни по линии своего прикрепления,

ни на покрываемой ими поверхности; даже места прикрепления жевательной мышцы

развиты очень слабо. В Музее естественной истории между черепами собак есть

один, лишенный названия, который бросается в глаза своим малым размером и

своими зубами: он принадлежит одной из разновидностей комнатных собачек и

имеет особенности, одинаковые с особенностями вышеописанного черепа. Таким

образом, мы имеем дело с двумя, если не с тремя, группами собак, которые,

будучи одинаково защищены и обеспечены пищею, представляют собою

доказательство, что в ряду поколений части, принимающие участие в смыкании

челюстей, потерпели уменьшение. Чему следует приписать это уменьшение? Само

собою разумеется, не искусственному подбору, так как большинство

вышеназванных особенностей не оставляют никаких следов на экстерьере

животного; лишь величина просвета зигоматической дуги одна может быть

заметна. Тем менее может быть речь о естественном подборе; так как, с одной

стороны, не могло быть никакой борьбы за существование между такими

собаками; с другой стороны, не может быть речи о выгодности в борьбе за

существование для индивидуума таких видоизменений, которые состоят в

уменьшении. Экономию питания также необходимо исключить. При обильном

кормлении, которым пользовались такие собаки, гораздо скорее могла бы иметь

место тенденция к отысканию в организме мест, куда бы можно было отложить

излишек пищи, чем к отысканию таких частей, от которых можно было бы кое-что

урезать. Точно так же не может быть допущено предположения о возможной связи

между вышеуказанным уменьшением, с одной стороны, и укорочением морды,

вызванным, по всей вероятности, подбором, - с другой, так как у бульдогов,

которые имеют относительно короткую морду, части, принимающие участие в

смыкании челюстей, развиты все же необыкновенно сильно.

Таким образом, остается только одна возможная причина уменьшения

размера челюстей - именно влияние уменьшившегося употребления. Ослабление

менее работающей части, благодаря передаче по наследству, становилось все

более заметным в ряду дальнейших поколений.

Другого рода затруднения встают перед нами, когда мы задаем вопрос,

каким образом производятся подбором благоприятных видоизменений такие

изменения в строении, которые приспособляют организм к таким полезным

действиям, в которых кооперируют одновременно несколько различных частей

организма. Без особенного труда можно понять, каким образом одна какая-либо

простая часть организма в ряду поколений достигает значительного развития,

если только каждое дальнейшее увеличение ее способствует сохранению вида.

Столь же легко понять, каким образом и комплекс частей, например целый

орган, может возрасти при одновременном вырастании функционирующих вместе с

ним частей. Если при увеличении органа сосуды его приносят к нему необычно

большое количество крови, то вполне естественно, что в результате получится

пропорциональное увеличение размеров всех частей органа: костей, мускулов,

артерий, вен и т. д. В случаях, подобных описанному, мы предполагаем, что

кооперирующие части, составляя вместе одну сложную часть, изменяются все

вместе одинаково; однако ничто не обязывает, чтобы дело происходило

необходимо таким образом. И мы действительно имеем доказательство, что даже

в таких случаях, когда кооперирующие части соединены тесно, дело происходит

совершенно иначе.

Один из примеров могут нам представить те слепые раки, упоминаемые в

"Происхождении видов", которые живут в некоторых темных пещерах Кентукки и

которые, потеряв свои глаза, не потеряли, однако, стебельков, несущих на

себе сами глаза. При описании разновидностей голубей, созданных птицеводами,

Дарвин отмечает тот факт, что с изменением длины клюва произведенным

подбором, не замечается пропорционального изменения длины языка. Такой же

факт известен и по отношению к зубам и челюстям. У людей величина тех и

других не изменяется параллельно друг с другом. В течение периода

цивилизации челюсти сделались меньше, но зубы не уменьшились в той же

пропорции; поэтому нередко они бывают расположены слишком тесно, что может

быть устранено в детстве удалением нескольких зубов; в противном случае

имеет место несовершенное их развитие, за которым следует раннее выпадение.

С особой очевидностью мы наблюдали недостаток соответствия в изменении

совместно функционирующих частей, составляющих вместе одно целое, на тех

разновидностях собак, о которых мы говорили выше, поясняя влияние

наследственного неупотребления. Как и у людей, уменьшение челюстей у этих

собак не сопровождалось соответственным уменьшением зубов. В каталоге музея

"College of Surgeons" в описании, относящемся к черепу одной болонки

(Blenheimspaniel), есть слова: "Зубы сидят тесно"; а в описании, относящемся

к черепу другой болонки (King Charles's Spaniel), - слова: "Зубы помещены

плотно. Р. 3 помещен совершенно перпендикулярно к оси черепа". Достойно,

далее, замечания то обстоятельство, что подобное отсутствие сопутствующих

изменений наблюдается также и в тех случаях, когда челюсти являются

укороченными благодаря подбору, но не вследствие уменьшения употребления

Так, у одного бульдога на верхней челюсти "малые коренные... сидят крайне

тесно и помещены наклонно или даже перпендикулярно по отношению к продольной

оси черепа" {Вероятно, такое укорочение произошло не прямо, а косвенным

путем, вследствие подбора индивидуумов, которые отличались особой силой

хватки; так как у бульдога последняя особенность, по-видимому, находится в

связи с относительной короткостью верхней челюсти, в силу которой

благоприятное положение ноздрей дает животному возможность свободно

продолжать дыхание во время схватывания.}.

Нам могут встретиться случаи, когда мы убеждаемся, что не существует

сопутствующих видоизменений в таких кооперирующих частях, которые

расположены в организме по соседству друг с другом; далее, также может не

быть подобных видоизменений в таких частях, которые хотя принадлежат к

различным тканям, но тесно связаны друг с другом, например зубы и челюсти;

можно не найти, наконец, сопутствующих видоизменений даже в таких

кооперирующих частях, которые и тесно соединены, и построены из одной и той

же ткани, как, например, глаза и глазные стебельки рака. Если это так, то

что же тогда можем мы сказать про такие кооперирующие части, которые

одновременно и построены из разных тканей, и вместе с тем расположены в

разных частях организма? Мы не только не решимся утверждать, что такие части

видоизменялись совместно, но наоборот: мы сочтем вправе заявить, что они

никогда не имели и тенденции изменяться совместно. Если это так, то как

тогда трудно объяснить такие изменения, когда одна часть организма

увеличивается без соответствующего увеличения других частей, участвующих при

действии первой, и когда такое увеличение не может быть признано полезным

для животного.

В 1864 г. ("Основания биологии", 166) я ссылался как на доказательство

на одно животное с тяжелыми рогами, а именно на вымершего ирландского лося Я

указывал тогда много изменений в костях, мускулах, сосудах, нервах,

образующих переднюю половину тела, для которой явилась необходимость в

увеличении, для того чтоб увеличение рогов могло оказаться выгодным. Теперь

я обращусь к другому примеру - к примеру жирафы. Я выбираю последний пример

отчасти потому, что в шестом издании "Происхождения видов", вышедшем в 1872

г., Дарвин, разбирая разные аргументы против его теории, берет в пример это

животное. Он там говорит: "Для того чтобы какое-либо животное приобрело

строение специальным образом и сильно развитое, для этого почти необходимо,

чтобы и некоторые другие части были видоизменены и приспособлены. Хотя

каждая часть тела изменяется слабо, но отсюда не следует, чтобы необходимые

части должны были изменяться всегда в прямом направлении и в прямой

степени". А в конце главы касательно особенностей этого животного Дарвин

говорит: "Продолжительное употребление всех этих частей и наследование

происходящих видоизменений в сильной степени обусловливали координацию

упомянутых частей". Заметка эта, по всей вероятности, относится главным

образом к выросшей массивности нижней части шеи; увеличившийся размер и

прочность грудной клетки была вызвана необходимостью поддерживать возросшую

тяжесть, увеличение крепости передних ног было вызвано необходимостью

поддерживать возросшую тяжесть шеи и грудной клетки. Но в настоящее время я

вижу, что при дальнейшем разборе является уверенность, что описанные

изменения должны быть гораздо более многочисленными и более разъединенными,

чем это могло казаться раньше, и что большая часть этих изменений должна

быть приписана не подбору благоприятных видоизменений, а исключительно

унаследованному эффекту функциональных видоизменений. Кто хоть раз видел

скачущую жирафу, тот долго будет помнить эту картину, - настолько она

смешна. Причина странности движений жирафы ясна. Хотя передние и задние ноги

жирафы сильно отличаются друг от друга по длине, однако при беге животного

они передвигаются вместе и делают одинаковые шаги. В результате от этого при

каждом шаге угол, который описывает задняя нога вокруг своего центра,

гораздо больше угла, описываемого передней ногой. А потому, для того чтобы

уравнять шаги, задняя часть тела сильно подгибается вниз и вперед. Отсюда

кажется, будто задняя половина тела исполняет одна почти всю работу.

Наблюдение показывает, что кости и мускулы, составляющие заднюю часть тела

жирафы, совершают действия, отличные от действий, совершаемых гомологичными

костями и мускулами животного, имеющего обыкновенное соотношение частей, а

также отличные и от действий тех животных, которые по систематической

лестнице предшествуют жирафе. Каждый шаг в росте, который привел к ее

современной величине переднюю часть туловища и шею, предполагал некоторые

сопутствующие изменения и во многих частях, входящих в состав задней части

туловища. Поэтому всякий недостаток в соответствии их относительной крепости

влек за собою уменьшение быстроты, а следовательно, уменьшал шансы спасения

во время преследования. Небесполезно будет вспомнить, как, имея больную

ногу, стараешься ступать таким образом, чтобы уменьшить давление на больное

место, и как от этого скоро начинают болеть те мышцы, которые принуждены

бывают делать непривычное действие. Понятно, что излишнее напряжение хотя бы

одной мышцы задней части тела жирафы могло сильно ослабить животное, когда

оно должно было прибегать к напряжению всех своих сил, чтобы спастись; так

как будь оно только на несколько шагов позади других - и его постигала

смерть. Итак, если мы откажемся признать, что кооперирующие части изменяются

совместно даже тогда, когда они расположены рядом и тесно соединены, если,

далее, мы тем более не решимся утверждать, что с возрастанием длины передних

ног и шеи будут совершаться соответственные изменения в каком-либо мускуле

или кости задней части тела, - то как же мы признаем, что могут происходить

одновременно соответственные изменения всех многочисленных составных частей

задней части тела, каждая из которых требует переустройства. Бесполезно

повторять, что прирост длины передних ног и шеи может быть удержан и передан

по наследству и без соответственных изменений в свойствах костей и мускулов

зада, - изменений, которые сделали бы возможным дальнейший прирост длины

передних частей. Не говоря уже о том, что при отсутствии вторичных изменений

первичные были бы не только невыгодны, но даже подчас и гибельны; не говоря

уже о том, что, пока произошли бы эти вторичные изменения, первичные

изменения успели бы исчезнуть в ряду поколений; но, кроме всего этого, мы

должны не забывать, что соответствующие изменения костей и мускулов задней

части тела были бы бесполезны без соответствующих изменений в том или другом

направлении тела. А такое множество изменений мы не можем никоим образом

предположить.

Но это еще не все. Еще более многочисленны те приобретенные изменения,

которые возникли косвенным путем. Громадное нарушение в соотношениях между

передними и задними частями тела делало необходимым соответствующие

изменения в органах, питающих те и другие части. Вся сосудистая система,

артерии и вены должны были подвергнуться последовательной перестройке, для

того чтобы ее каналы стали в большее соответствие с местными потребностями.

Так как малейший недостаток в приспособленности кровеносной системы к тому

или другому мышечному аппарату влек за собою ослабление животного,

недостаток быстроты, а следовательно, и потерю жизни. Точно так же и нервы,

относящиеся к разным мышечным аппаратам, должны были претерпеть

соответственные изменения, равно как и центральные проводники, от которых

первые исходят. Имеем ли мы право сделать предположение, что все такие

приобретенные изменения возникали постепенно все вместе из благоприятных

самопроизвольных изменений, встречавшихся одновременно со всеми остальными

благоприятными самопроизвольными изменениями? Если мы вдумаемся, насколько

громадно должно быть число таких необходимых изменений вместе с добавочными

изменениями вышеприведенных типов, то увидим, что вероятность наступления

какого-нибудь подобного случайного совпадения будет бесконечно мала.

Если же предположить, что эффект от употребления или неупотребления

передается по наследству, тогда всякое изменение в передней части тела

жирафы, которое вызвало бы изменение в задней части тела и в ногах, при

более или менее продолжительном повторении повлекло бы за собою перестройку

в каждой части, входящей в состав задней половины туловища или задних ног, и

притом в том смысле, чтобы приспособить ее к новым потребностям. Таким

способом шло бы поколение за поколением, и вся структура задней части тела

подвергалась бы прогрессивному приспособлению к изменившейся структуре

передней части тела. В то же самое время и весь питающий и нервный аппарат

подвергся бы подобному прогрессивному приспособлению. Если не допустить

возможности наследственной передачи функционально приобретенных изменений,

то остается совершенно непонятным, как могли совершиться все такие

приспособления.

Теперь стоит на очереди третья категория затруднений, которые

неизбежны, если признать естественный подбор полезных видоизменений

единственным фактором органической эволюции. Об этой категории трудностей

уже было говорено в 166 "Оснований биологии"; и я сомневаюсь, смогу ли я

лучше изложить их, чем это я сделал в вышеупомянутом месте. Поэтому я

надеюсь, что читатели простят мне повторение:

"Там, где жизнь относительно несложна или где окружающие условия делают

особенно важным какое-либо одно отправление, - там переживание наиболее

приспособленного может легко произвести особое изменение организма и без

всякого участия передачи функционально приобретенных видоизменений. Но по

мере того как жизнь становится сложнее, по мере того как для благополучного

существования требуется наличность высокого развития не одной какой-либо

способности, а наличность многих способностей, - в той же мере возникают и

препятствия для исключительного развития какой-либо одной способности "путем

сохранения благоприятствуемых рас в борьбе за существование". Поскольку

умножаются способности, постольку же возникает возможность для разных

индивидуумов вида обладать разного рода превосходствами друг над другом Одни

обеспечивают свое существование большей быстротой бега, другие - более

острым зрением, третьи - более тонким обонянием, четвертые - более тонким

слухом, пятые - большей силой, шестые - необычайной силой выносить голод и

жажду, седьмые - особенной хитростью, восьмые - особой робостью, девятые -

особой смелостью, другие - разными другими телесными и духовными свойствами.

В настоящее время не подлежит никакому сомнению, что при прочих одинаковых

условиях каждое из таких свойств, дающее лишний шанс обеспечить жизнь,

должно передаваться в потомство. Но все же, по-видимому, нельзя утверждать,

что одно какое-либо из этих свойств в течение следующих поколений должно

усиливаться путем естественного подбора. Для того чтобы оно усилилось,

необходимо, чтобы индивидуумы, которые обладают не более как средней силой

этой способности, чаще подвергались смерти, чем те индивидуумы, которые

одарены этой способностью в высокой степени. Но такое явление может иметь

место только в том случае, если способность, о которой идет речь,

принадлежит к очень важным по сравнению с другими способностями. Если те

члены вида, которые одарены ею в средней степени, переживают, однако,

других, благодаря наличности превосходств другого рода, то нелегко понять,

каким образом способность, о которой идет речь, может развиться в

последующем ряду поколений путем естественного подбора. Вероятнее всего, что

благодаря гомогенезису излишне развитая способность в среднем ослабнет в

потомстве; особенно если ей придется в ряду поколений уравновешивать

недостаток этой способности у других индивидуумов, которых особенные

способности и развивались в другом направлении. И таким образом будет

поддерживаться нормальное строение вида Проследить этот процесс довольно

трудно. Но мне кажется, что, по мере того как возрастает число духовных и

телесных способностей, по мере того как поддержание жизни становятся в

меньшей степени зависимым от силы какой-либо одной способности, но в большей

степени - от комбинированного действия всех способностей, - по мере этого

возникновение специальных особенностей путем естественного подбора

становится затруднительнее. В особенности все сказанное приложимо, мне

кажется, к виду с таким большим количеством разных способностей, как

человеческий род; а в высшей мере, мне кажется, приложимо к тем человеческим

способностям, которые оказывают помощь в борьбе за существование, каковы,

например, эстетические способности".

Остановившись короткое время на разъяснении вышеописанной категории

затруднений, мы позволим теперь задать себе вопрос, каким образом можно

объяснить происхождение музыкальной способности. Я не предполагаю слишком

распространяться про предков великих композиторов. Я только спрошу, чему

следует приписать превосходство музыкальных способностей Бетховена, Моцарта,

Вебера и Россини над способностями их отцов? Следует ли приписать его

унаследованному характеру ежедневных упражнений, исполнявшихся их

родителями, или же передаче по наследству самопроизвольных изменений в

усиленном виде? Или как нам объяснить музыкальные дарования многих лиц из

семьи Баха, достигшие высшего своего выражения в дарованиях Иоганна

Себастьяна? Не могут ли быть они признаны хотя бы отчасти результатом

постоянного упражнения? Но вместо этих частных вопросов я охотнее бы

поставил вопрос более общего характера: каким образом могли развиться

музыкальные способности, свойственные вообще современным европейцам, из

музыкальных способностей их отдаленных предков? Монотонное пение дикарей ни

в коем случае не может быть признано вдохновляемым представлением о мелодии.

Нельзя признать очевидным, чтобы какой-либо исключительный дикарь, который

обладал бы несколько большими музыкальными способностями по сравнению с

прочими, мог бы благодаря своей способности приобрести такое преимущество в

борьбе за существование, чтобы обеспечить сохранение в потомстве своей

способности. А что мы должны сказать про гармонию?

Мы не можем допустить, чтобы понятие такого недавнего, можно сказать,

современного происхождения, как гармония, могло бы путем накопления

последовательных изменений вызвать появление современных композиторов и

музыкальных исполнителей; тем более что, говоря вообще, эта категория людей

не может считаться особенно благоденствующей, и едва ли поэтому можно

думать, чтобы, давая жизнь большому количеству детей, эти лица могли бы

обеспечивать для потомства сохранение своих особенных дарований. Если бы

даже наряду с законными их детьми считать и незаконных, то пережившие из них

едва ли по своей численности превосходили бы среднее число потомков. Притом

ведь далеко не всякого, кто наследовал от предков свое особенное музыкальное

дарование, можно считать благодаря этому настолько одаренным в борьбе за

существование, чтобы он мог гарантировать сохранение своих дарований в

потомстве. Скорее, мне кажется, может быть обратное.

После того как у меня были написаны вышеприведенные соображения, я

нашел во втором томе "Animals and Plants under Domestication" заметку

Дарвина, что у существ, жизнь которых опирается на наличность многих

способностей, развитие какой-либо одной из них путем естественного подбора

видоизменений представляет в действительности неизбежные трудности. Вот эта

заметка:

"Наконец, так как обыкновенное следствие одомашнивания и возделывания

есть неограниченная и почти беспрерывная изменчивость, причем та же часть

или тот же орган изменяются у различных индивидуумов различным или даже

противоположным образом, и так как то же изменение, если только оно сильно

выражено, обыкновенно возвращается только через долгие промежутки времени,

то каждое особенное видоизменение, если только оно не сохраняется тщательно

человеком, утрачивается через скрещивание, реверсию или случайное

уничтожение изменяющихся индивидуумов" (Vol. II, 292).

Вспомним, что хотя человечество и не ускользнуло от влияния факторов

одомашнивания и культуры, но все же оно не находилось, подобно домашним

животным, под влиянием таких факторов, которые отбирают и сохраняют

видоизменения. Отсюда следует, что между людьми вследствие одного

естественного подбора могло быть обычным беспрерывное исчезновение разных

полезных видоизменений особенных свойств, которые могли появляться. Только в

таком случае, когда эти видоизменения носили чисто охранительный характер,

как, например, большая хитрость, свойственная варварскому состоянию людей, -

только в таких случаях мы можем ожидать исключительного участия

естественного подбора. Мы не можем предполагать, чтобы менее существенные

особенности, хотя бы, например, эстетические представления, могли бы

развиваться благодаря естественному подбору. Если же допустить во всех

подобных случаях наследование функционально возникших изменений организма,

то в таком случае развитие менее существенных особенностей сделается вполне

объяснимым.

Две заметки самого Дарвина содержат в себе выражения, из которых, я

думаю, можно сделать тоже самые общие заключения, которые сделал я. Говоря

об изменяемости животных и растений под влиянием одомашнивания, он пишет:

"Всякого рода перемены в условиях существования, даже чрезвычайно

легкие, часто бывают достаточны, чтобы обусловить изменчивость... Животное и

растение продолжают изменяться в течение огромного периода после своего

первого одомашнения... С течением времени они могут достаточно привыкнуть к

известным переменам, так что делаются менее изменчивыми... Мы имеем хорошие

доказательства того, что влияние измененных условий накопляется; так что

два, три или более поколений должны подвергаться влиянию новых условий,

прежде чем станет заметным какой-либо эффект... Некоторые изменения являются

вследствие прямого действия окружающих условий на весь организм или только

на некоторые части его; а другие изменения обусловливаются косвенным образом

через нарушение воспроизводительной системы таким же образом, как

обыкновенно случается с органическими существами при удалении их из-под

влияния естественных условий..." (Animals and Plants under Domestication.

Vol. II, 270).

Следует различать два вида эффектов, производимых изменяющимися

условиями на воспроизводительной системе, а следовательно, и на потомстве.

Одним из этих видов эффектов является остановка развития. Но наряду с

видоизменениями потомства, происходящими вследствие несовершенного развития

воспроизводительной сиетемы родителей, - а видоизменения эти очень

обыкновенны в этом мире несовершенств, - существуют видоизменения другого

рода, обусловливаемые переменами в отправлениях, вызываемых, в свою очередь,

переменами в условиях.

В вышеприведенном отрывке самим Дарвином признается тот факт, "что

влияние измененных условий накопляется; так что два, три или более поколений

должны подвергаться влиянию новых условий, прежде чем станет заметным

какой-либо эффект". Отсюда само собою следует, что в течение этих поколений

совершаются некоторые перемены в строении, соответствующие изменившимся

соотношениям функций. Я не считаю нужным останавливаться на выяснении того,

что достаточно ясно само по себе, а именно: что эти перемены должны состоять

в таких видоизменениях органов, которые приспособляли бы их к изменившимся

функциям, и что если влияние изменившихся условий может "накопляться", то

только при предположении передачи по наследству таких видоизменений. Точно

так же я не предполагаю останавливаться на вопросах: какова природа того

эффекта, который констатируют на воспроизводительных элементах и который

проявляется в форме видоизменений? Следует ли этот эффект всецело приписать

новым потребностям разновидностей? Есть ли этот эффект такого рода, что

делает разновидность менее приспособленной к новым требованиям? Или же

благодаря ему разновидность лучше приспособляется к новым требованиям? Не

останавливаясь на этих вопросах, достаточно указать на необходимость того

предположения, что изменившиеся функции органов - в том или другом виде, но

во всяком случае - отражаются в виде изменившихся наклонностей

воспроизводительных элементов. Ввиду всего вышесказанного невозможно не

согласиться с тем, что перемена отправления органа производит наследственный

эффект, какова бы ни была природа последнего.

Вторая из двух заметок Дарвина, о которых упоминалось выше, содержится

в тех отделах его сочинений, в которых говорится о соотносительных

изменениях. В сочинении "Происхождение видов" он говорит:

"Вся организация представляет такую тесную связь во время своего роста

и развития, что если совершится легкое изменение в какой-либо одной части,

которое усилится благодаря естественному подбору, то и другие части тоже

подвергнутся изменению".

В соответствующем месте сочинения "Animals and Plants under

Domestication" (Vol II, 320) Дарвин говорит следующее:

"Соотносительные изменения составляют для нас предмет большой важности.

Ибо если одна часть организма подвергается изменению вследствие

продолжительного подбора, совершающегося при участии ли человека или только

природы, то и другие части организации также подвергаются неизбежным

изменениям Из такого соотношения, очевидно, следует, что естественные

разновидности, подобно нашим одомашненным животным и растениям, или очень

редко, или никогда не отличаются друг от друга только каким-либо одним

единственным признаком".

Каким путем одна изменившаяся часть вызывает изменения в других частях?

Путем изменения функций по качеству или по степени - вот, мне кажется, каков

должен быть ответ. Действительно, представим себе, что какая-либо часть

изменяется в своих кожных покровах, которые становятся больше и через то

потребляют большее количество материалов из общих запасов. Следствием этого

явится простое уменьшение количества материалов, потребных для прочих кожных

образований; через это произойдет уменьшение некоторых или всех кожных

образований, не вызывая, однако, заметного влияния на другие части

организма, за исключением, быть может, той группы кровеносных сосудов,

которая расположена вблизи кожных покровов. Другое дело, если изменяющаяся

часть является активным органом, как, например, конечность, внутренности или

какой-либо орган, который требует постоянного прилива крови, который

производит различные материалы выделения или поглощает их; - в таком случае

и все другие активные органы становятся причастными к такому изменению

Отправления, исполняемые ими, представляют подвижное равновесие, и потому

отправление какого-либо одного из них, при изменении самого аппарата,

исполняющего это отправление, не может измениться само, без того, чтобы не

изменились функции и всех остальных органов; изменились - одни заметным

образом, другие незаметным, смотря по тому, находились ли они в

непосредственной или посредственной связи. Из таких вторичных изменений те,

которые протекают нормально, трудно констатируются; те же, которые частью

или вполне отступают от нормы, дают знать о себе довольно легко.

Таким образом, например, необычное мозговое возбуждение вызывает

выделение из почек, характерное по своему составу, или по количеству, или по

тому и другому вместе. Сильное волнение неприятного характера нарушает или

останавливает выделение желчи.

Значительные препятствия движению крови, образующиеся в некоторых

важных частях организма при известных болезнях или расстройствах, вызывая

большое направление со стороны сердца, производят гипертрофию его мускульных

стенок. А такая перемена, являющаяся, поскольку дело касается первоначальной

причины болезни, вместе с тем и средством против этой причины, часто

вызывает расстройства в прочих частях организма. "Апоплексия и паралич во

многих случаях прямо зависят от гипертрофического расширения сердца." В

других случаях вызываются астма, водянка и эпилепсия. Таким образом,

поскольку речь идет об индивидуальном организме, результатом такого тесного

взаимодействия является то, что при местном изменении в одной какой-либо

части организма путем изменения отправлений вызываются соответственные

изменения и в других частях; в таком случае можно поставить вопрос: могут ли

эти соответственные изменения, поскольку они не переходят пределов

нормальности, передаваться по наследству или нет? Если они передаются

потомству, тогда утверждение Дарвина, что "если одна часть организма

подвергается изменению, то и другие части неизбежно тоже изменяются",

является совершенно понятным: оно гласит, что вторичные изменения pari passu

передаются вместе с последовательными изменениями, производимыми подбором.

Но если они не передаются потомству? Тогда вторичные изменения, не способные

передаваться потомкам, вызывают у последних нарушение равновесия в

организме, а с накоплением таких изменений в частях, подвергающихся влиянию

подбора, организм потомства все более и более выходит из равновесия, так как

в течение ряда поколений изменение организма должно все более и более

усиливаться. А потому организм новой разновидности должен становиться все

более и более негодным.

Единственный выход из такого противоречия возможен при допущении, что с

течением времени совершаются в организме необходимые приспособления путем

естественного подбора. Но с этим допущением находится в противоречии,

во-первых, как мы видели, непризнание сопутствующих видоизменений между

непосредственно кооперирующими частями, которые тесно связаны друг с другом;

и потому тем более не может быть допущено возможности сопутствующих

видоизменений между частями, которые и кооперируют посредственно, и притом

удалены друг от друга. А во-вторых, прежде чем совершились бы необходимые

приспособления в организме, разновидность могла бы погибнуть от

несовершенств своего организма. Даже если бы и не было подобных трудностей,

нам пришлось бы признать странный ряд положений следующего рода: 1)

Изменение в одной части организма, реагируя на весь организм, вызывает

изменения в других частях, отправления которых неизбежно тоже изменяются. 2)

Такие изменения в организме особи влияют некоторым образом на

воспроизводительные элементы. Последние, при продолжительном нарушении

равновесия в организме, принимают особое, необычное строение. 3) Но

изменения, вызываемые таким путем в воспроизводительных элементах, не такого

рода, как те, которые вызываются изменениями функционального характера;

изменения, передающиеся потомству, не имеют никакого отношения к тем

разнообразным изменениям, которые возникают в организме родителей

функциональным путем. 4) Так как равновесие отправлений не может быть

восстановлено путем наследования эффектов нарушения отправлений

индивидуального организма, то такое восстановление может быть произведено

только путем наследования случайных изменений, которые могут оказаться во

всех органах, без всякого соотношения к изменению отправлений Мы считаем

невозможным принять подобный ряд положений и, кроме того, утверждаем, что

они неубедительны.

"Но где же прямые доказательства того, что изменения функционального

характера способны передаваться по наследству?" - таков вопрос, который

предлагается теми, кто придерживается вышеизложенных ходячих толкований -

"Допустим, что действительно имеются некоторые затруднения; но во всяком

случае, прежде чем для разъяснения их прибегнуть к допущению передачи по

наследству изменений от употребления и неупотребления, необходимы верные

доказательства того, что действительно последствия употребления и

неупотребления способны передаваться по наследству."

Прежде чем непосредственно приступить к разъяснению этого затруднения,

я позволю себе прибегнуть к косвенному доказательству указанием на то, что

недостаток общепризнанных доказательств может происходить вовсе не от того,

что таких доказательств есть мало. Невнимание или недостаток последнего

приводят часто к игнорированию таких фактов, которые в действительности

имеются в изобилии; это отлично иллюстрируется на примере исследования о

доисторической эпохе. Под влиянием ходячего убеждения, что следов человека

нет на земной поверхности в других образованиях, кроме самых поверхностных,

геологи и антропологи не только не желали искать таких следов, но долгое

время продолжали подсмеиваться над теми, которые утверждали, что нашли такие

следы. Когда Boucher de Perthes'y удалось наконец раскрыть глаза

представителям науки указанием на кремневые орудия, открытые им в

четвертичных отложениях долины Соммы, и когда геологи и антропологи

убедились наконец, что доказательства существования человека могут быть

находимы в образованиях довольно глубокого возраста, и когда после этого

ученые стали искать дальнейших доказательств, - тогда они стали находить их

в обильном количестве повсюду. То же самое повторилось с вопросом, который

касается нас ближе; мы могли видеть, что высокомерное отношение к гипотезе

органической эволюции, с которым относились вообще натуралисты до

опубликования работы Дарвина, мешало им видеть многочисленные факты, которые

подтверждали эту гипотезу. Совершенно подобным же образом непризнание

натуралистами передачи по наследству таких изменений строения, которые

вызываются изменением в отправлениях, заставляет натуралистов относиться

легкомысленно к тем доказательствам, которые подтверждают такую передачу, и

не позволяет им заниматься отыскиванием дальнейших доказательств этого рода.

На вопрос о том, почему имеются многочисленные примеры случайных

изменений, передающихся в потомстве, и почему нет примеров передачи в

потомство изменений функционального происхождения, - на этот вопрос могут

быть три ответа. Первый ответ тот, что изменения первого рода большей частью

хорошо заметны, между тем как изменения второго рода почти всегда незаметны.

Когда рождается ребенок с шестью пальцами, то такая аномалия не только легко

замечается, но бывает настолько поразительна, что привлекает большое

внимание. А когда такой ребенок, достигнув зрелого возраста, даст шестипалое

потомство, то в околотке все знают об этом. Голубь, отличающийся особенно

окрашенными перьями или же длиной и шириной своего хвоста или раздутой шеей,

привлекает к себе внимание своею странностью; и если его потомство сохраняет

эти особенности, случайно, быть может, усилившиеся, то такой факт отмечается

и такую особенность стараются закрепить подбором. Ягненок, который сделался

не способным к прыжкам благодаря короткости своих ног, не преминет обратить

на себя внимание. И тот факт, что его потомство сохранило такую же

коротконогость и стало через это неспособным перебираться через изгороди,

начинает неизбежно получать широкое распространение. То же самое и с

растениями. Если какой-либо цветок имеет излишнее количество лепестков, или

необычно симметрическое расположение частей, или же какое-либо другое

отличие от типа цветка этого рода, особенно по отношению к окраске, - то

такой цветок легко обращает на себя внимание садовника; а предположение, что

такая раз возникшая аномалия передается по наследству, часто вызывает

производство опытов, которые ведут за собою дальнейшие доказательства

подобного рода. Но совершенно иначе обстоит дело с функционально

приобретенными изменениями. Местонахождением последних почти всегда бывает

мускульная, костная и нервная системы, внутренности, - вообще, такие части

тела, которые всецело или отчасти скрыты от взоров. Изменения в нервных

центрах совершенно недоступны взору; кости могут подвергаться очень сильным

изменениям в размерах или форме, не вызывая внимания к этим изменениям; а

увеличение или уменьшение мускулов, покрытых, как у большинства животных,

знакомых нам, толстыми покровами, должны стать достаточно большими, чтобы

сделаться заметными при наружном осмотре.

Другое важное различие между двумя родами изменений состоит в том, что

для определения того, способно ли передаваться потомству то или иное

случайное видоизменение, нужно только немного внимания при подборе особей и

при наблюдении над потомством; между тем для определения передаваемости по

наследству функционально приобретенных видоизменений потребны бывают

значительные приспособления, которыми вызывалось бы большее или меньшее

упражнение какой-либо части или нескольких частей организма; притом во

многих случаях трудно бывает найти такие приспособления, поддерживать их

затруднительно в течение целого поколения, а тем более - в течение ряда

последовательных поколений.

Но это еще не все. В одном случае существуют побудительные причины к

производству исследований, а в другом случае таких побудительных причин не

существует Интерес денежный, или интерес дилетанта, или оба вместе

заставляют многих лиц производить эксперименты, которые дают массу

доказательств того, что случайные изменения наследуются. Овцеводы,

извлекающие выгоду из производства некоторых разновидностей по форме или

качеству; лица, производящие разных бесполезных животных, преследуя цели

спорта в усовершенствовании разводимых ими животных; цветоводы,

профессиональные или любители, которые берут премии за новые разновидности,

- все эти лица составляют категории людей, которые дают естествоиспытателям

богатый материал для доказательств. Но не существует никаких категорий

людей, руководимых денежным или другим интересом, которые старались бы путем

опытов убедиться, способны ли предаваться потомству последствия употребления

или неупотребления.

Таким образом, существует достаточно много причин того явления, что в

одном случае имеется значительное число прямых доказательств, а в другом

случае таких доказательств мало; и притом настолько мало, что доказательства

эти являются как бы случайными. Посмотрим теперь, какие это доказательства.

Особенно большого внимания заслуживает факт, открытый почти что

случайно Броун-Секкаром в ряду его исследований. Им было найдено, что

некоторые искусственно произведенные повреждения нервной системы, даже такие

слабые, как перерезка подключичного (sciatic) нерва, оставляют после

излечения усиленную возбудимость, которая ведет к появлению эпилепсии. При

этом неожиданно оказывается, что потомство от морских свинок, которые

получили таким путем наклонность к эпилепсии, при щипке в шею обнаруживали

унаследованную наклонность к эпилептическим припадкам. Таким образом,

необходимо признать, что морские свинки стали подвержены эпилепсии и что

явления подобного рода происходили в тех случаях, когда не имели места

обстоятельства, бывшие в опытах Броун-Секкара. Принимая во внимание

невероятность того утверждения, что симптомы, наблюдавшиеся Броун-Секкаром,

случались нисколько не чаще симптомов, возникающих естественным путем,

причем имеются надежные доказательства противного, мы можем придавать

большое значение результатам опытов Броун-Секкара.

Некоторые другие нервные расстройства тоже дают очень веские

доказательства в пользу нашей гипотезы, - доказательства, правда, не

непосредственно экспериментального характера. Существует немало примеров

того, что безумие вызывается некоторыми обстоятельствами, которые тем или

другим путем расстраивают нервные отправления. - вызывается, например,

разного рода эксцессами; при этом никто не подвергает сомнению всеми

принятое положение, что безумие предается по наследству. Можно ли

утверждать, что передается по наследству лишь то безумие, которое возникло

само собою, и что безумие, которое явилось следствием хронического нарушения

отправлений, что такое безумие - не наследственно? Едва ли можно думать,

чтобы такое утверждение было логично, и потому пока что, в ожидании

дальнейших подтверждений, мы можем смело принять, что имеется еще одно

подтверждение в пользу передаваемости по наследству функционально

произведенных изменений.

К тому же и среди врачей я встречал воззрение, что нервные расстройства

менее серьезного характера способны унаследоваться. Лица, которые повредили

свою нервную систему продолжительным переутомлением или другим путем,

произведут потомство, более или менее подверженное неврозам.

Дело не в том, какова форма наследственности: будет ли это какая-либо

ненормальность мозга или недостаточный приток крови, во всяком случае, здесь

мы имеем дело с изменениями функционального характера.

В пользу справедливости высказанного выше мнения относительно

недостатка прямых доказательств говорит непосредственное рассмотрение этих

доказательств Случаи, подтверждающие наш взгляд, таковы по своему существу,

что при наблюдении они говорят сами за себя Они оправдывают наше подозрение,

что многие из подобных случаев не могут быть твердо установлены не потому,

что они редки, а просто вследствие того, что они очень мало бросаются в

глаза и могут быть констатированы только при таких старательных

исследованиях, которых никто не производит. Я сказал никто, но я не прав.

Успешные изыскания были произведены одним человеком, которого компетентность

в качестве наблюдателя стоит вне всяких сомнений и которого свидетельство

менее, чем свидетельство всякого другого лица, может быть заподозрено в

склонности к тому заключению, что подобного рода наследование может иметь

место. Я имею в виду автора "Происхождения видов".

В наши дни большая часть естествоиспытателей являются дарвинистами в

большей степени, чем сам Дарвин Я не думаю, чтобы у них могла быть большая

вера в справедливость органической теории. Но я склонен полагать, что так

думают очень многие читатели, которые отождествляют громадную услугу,

оказанную Дарвином теории органической эволюции, с самой теорией

органической эволюции, и даже общее - с теорией эволюции вообще. Я думаю,

что тот особенный фактор, который им первым был признан в качестве фактора,

принимающего такое огромное участие в органической эволюции, стал

рассматриваться его последователями в качестве единственного фактора, хотя

он сам вовсе не смотрел таким образом на этот фактор. Правда, что Дарвин,

видимо, отвергал те причинные деятели, которые признавались более ранними

исследователями. В историческом очерке, предпосланном им в последнем издании

{Настоящее сочинение написано Спенсером в 1886 г. (Прим. пер.)} его

"Происхождения видов", он пишет: "Любопытно, насколько сильно мой дед Эразм

Дарвин предвосхитил взгляды и ошибочные положения взглядов Ламарка, в своей

"Zoonomia", опубликованной в 1794 году". А так как среди воззрений, о

которых говорит Дарвин, проводилось такое воззрение, что изменение строения

организмов обусловливается передачей потомству функционально возникших

изменений, то выходит, будто Дарвин в вышеприведенных словах выражает свое

отрицательное отношение к допущению такой передачи. Однако он вовсе не

предполагал этого выражать; наоборот, признание им такой передачи, как

причины эволюции, правда не как важной причины, подтверждается многими

местами из его сочинений. В первой главе "Происхождения видов", касаясь

унаследования эффектов привычки, он говорит, что "у животных усиленное

употребление или неупотребление частей имеет очень значительное влияние";

при этом в качестве примера он говорит об изменении относительного веса

частей крыльев и ног у дикой утки по сравнению с домашней уткой, также - о

"сильном унаследованном развитии вымени у коров и у коз" и о повислых ушах

домашних животных. Приводим еще некоторые места из последнего издания его

труда:

"Я думаю, что не может быть никакого сомнения в том, что у наших

домашних животных употребление усилило и увеличило одни части организма, а

неупотребление уменьшило другие и что такие изменения передавались по

наследству." (На следующих страницах Дарвин дает дальнейшие примеры

подобного рода изменений.) "Привычка - по отношению к возникновению

конституциональных особенностей, употребление - по отношению к усилению

органов и неупотребление - по отношению к уменьшению органов - являются во

многих случаях могущественными деятелями в своих последствиях. Обсуждая

частные случаи, г-н Миварт проходит мимо последствий усилившегося

употребления и неупотребления частей тела, чему я всегда придавал высокое

значение и над чем я в своем "Variation under Domestication" останавливался

гораздо дольше, чем, смею думать, какой-либо другой из, писателей." "С одной

стороны, неупотребление может объяснить слабое развитие всей задней части

тела, включая сюда и боковые плавники." "Я могу привести другой пример

строения, которое, очевидно, своим возникновением обязано исключительно

употреблению и привычке." "По-видимому, вероятно, что неупотребление

оказалось могущественным деятелем в производстве фундаментальных органов."

"В общем, мы можем сделать заключение, что привычка, употребление и

неупотребление в некоторых случаях сыграли очень значительную роль в

процессе изменения конституции и строения; но последние изменения нередко в

значительной степени комбинировались, а подчас и маскировались влиянием

естественного подбора внутренних изменений."

В своем вспомогательном труде "The Variation of Animals and Plants

under Domestication", где Дарвин рассматривает вопрос детально, он дает

более многочисленные доказательства унаследования эффектов употребления и

неупотребления. Приведем некоторые из таких мест, взятые из первого тома

первого издания.

Говоря о домашних кроликах, Дарвин пишет: "Недостаток упражнения,

очевидно, изменил длину ног относительно тела..." "Таким образом, мы видим,

что наиболее важный и сложный орган (мозг) во всей своей организации

подчиняется закону уменьшения в массе от неупотребления". Дарвин замечает,

что у птиц океанических островов, которые не подергались преследованию со

стороны врагов, уменьшение крыльев произошло, по всей вероятности, от

постепенного неупотребления. Сравнивая одну из таких птиц - лысуху с

островов Тристан-да-Кунья с соответствующей европейской птицей и показывая,

что все кости, участвующие в полете, у первой меньше, Дарвин прибавляет:

"Таким образом, в скелете этого естественного вида встречаются почти такие

же самые изменения, разве только пошедшие несколько дальше, как и у домашней

утки; а в последнем случае, я думаю, что никто не станет оспаривать, что

такие изменения произошли от уменьшения употребления крыльев и усиленного

употребления ног... Как и у других домашних животных, прирученных очень

давно, точно так же и у шелковичного червя пострадали некоторые инстинкты;

гусеницы, помещенные на тутовое дерево, иногда приобретают странный

недостаток пожирать основание листа, на котором они находятся, и через то

падать вниз; но по словам Робине (Robmet), они сохраняют способность опять

взбираться на дерево. Но иногда и эта способность теряется; и тогда упавшие

гусеницы, будучи не способны подняться, погибают от голода; часто они не

умеют перейти с листа на лист".

Вот еще несколько примеров, взятых из второго тома:

"Во многих случаях есть основание думать, что уменьшенное употребление

разных органов оказало влияние на соответствующие части организма потомства.

Но нет хороших доказательств того, что это когда-либо совершалось в течение

одного поколения... Наши домашние куры, гуси и утки почти совершенно

потеряли не только у отдельных особей, но у всей породы способность летать;

и потому нам никогда не случается видеть, чтобы испуганный цыпленок пытался

бы улететь, как это делает молодой фазан... У домашнего голубя длина грудной

кости, высота ее гребня, длина лопатки и душки, длина крыльев, измеренная

между концами лучевой кости, - все стало меньше по сравнению с

соответствующими частями дикого голубя". После подобного же и подробного

рассмотрения уменьшения размеров у кур и уток Дарвин прибавляет:

"Уменьшенный вес и размер костей в предыдущих случаях, по всей вероятности,

является косвенным результатом реакции ослабленных мускулов на кости...

Потузиус показал, что у уменьшенных пород свиней короткость ног и рыла,

форма суставных отростков затылка и положение челюстей с верхними клыками,

выдающимися очень неправильным образом вперед от нижних клыков могут быть

приписаны тому, что эти части не имели достаточного упражнения... Такие

изменения строения, хорошо передающиеся по наследству, характеризуют

некоторые улучшенные породы, потому что они не могли произойти ни от одной

домашней или дикой расы. Относительно рогатого скота профессор Таннер

заметил, что легкие и печень у улучшенных пород оказываются значительно

меньше в объеме по сравнению с теми же частями у животных, пользующихся

совершенною свободою... Причина уменьшения легких у высокосовершенствованных

пород животных, которые совершают мало движения, очевидна само собою". (На

следующих страницах Дарвин также приводит факты, иллюстрирующие последствия

употребления или неупотребления в изменении вида ушей, длины кишечного

канала и природы инстинктов домашних животных.)

Однако допущение или, скорее, утверждение Дарвина, что передача по

наследству функционально возникших изменений является фактором органической

эволюции, становится особенно очевидным не из тех отрывков, которые

приводились нами выше. Гораздо лучше выясняется это из одного места в

предисловии ко второму изданию его "Происхождения человека". Он там

протестует против того распространенного извращения его взглядов, что

названный выше фактор не проявляется в природе. Место это следующее:

"Я пользуюсь здесь удобным случаем, чтобы заметить, что мои критики

часто приписывают мне, будто я объясняю все изменения строения организма и

его духовных свойств исключительно естественным подбором таких

видоизменений, которые часто называются самопроизвольными, между тем я даже

в первом издании "Происхождения видов" ясно утверждал, что должно придавать

большое значение унаследованному эффекту употребления и неупотребления как

по отношению к телу, так и по отношению к духу".

Но это еще не все. Есть доказательство того, что уверенность Дарвина в

важном значении фактора, о котором идет речь, становилась с годами все

сильнее, по мере пополнения новых доказательств. В шестом издании

"Происхождения видов" в первой из вышеприведенных цитат Дарвин говорит

следующим образом: "Я думаю, что не может быть никакого сомнения в том, что

у наших домашних животных употребление усилило и увеличило одни части

организма, а неупотребление уменьшило другие и что такие изменения

передавались по наследству".

Но если обратиться к первому изданию того же труда, то можно будет

увидеть, что слова: "Я думаю, что не может быть никакого сомнения..." -

заменили первоначальные слова: "Я думаю, что может быть малое сомнение...".

Такая обдуманная замена одного слова с определенным значением другим, менее

определенным, должна объясниться более решительным признанием фактора,

которому первоначально придавалось меньше значения, чем следует; это

особенно ясно доказывается словами вышеприведенной цитаты из предисловия к

"Происхождению человека", в которой Дарвин говорит: "Даже в первом издании

"Происхождения видов..." и т. д. Смысл этой цитаты тот, что в последующих

изданиях и последующих своих трудах Дарвин значительно сильнее настаивает на

факторе, о котором идет речь. Такая перемена имеет тем большее значение, что

она произошла в то время жизни, когда обнаруживается естественная склонность

к устойчивости взглядов.

В течение более раннего периода, когда Дарвин только открывал те

многочисленные случаи, разъяснение которых было дано его гипотезой, иногда

вместе с тем он имел возможность убеждаться, насколько шатки были

объяснения, даваемые для этих многочисленных случаев гипотезой,

признававшейся его дедом и Ламарком; естественно, что Дарвин всецело

проникся убеждением, что одна гипотеза совершенно удовлетворительна, а

другая не выдерживает критики. Но в уме человека, столь искреннего и

настолько доступного для всякого рода доказательств, каким был Дарвин,

естественно произошла реакция. Передача по наследству функционально

возникших видоизменений, хотя (как можно судить по вышеприведенным цитатам,

касавшимся воззрений названных более ранних исследователей), по-видимому,

одно время и отвергалась, но при всем том такая передача всегда признавалась

в известной мере, но затем она стала признаваться все более и более и в

конце концов совершенно разумно была причислена к факторам, имеющим важное

значение.

Покончив с тем поворотом во взглядах, который обнаружился в последних

сочинениях Дарвина, мы позволим себе задать вопрос: не следует ли пойти

дальше? Можно ли признать вполне достаточной ту долю участия в органической

эволюции, какую Дарвин в конце концов приписывает передаче видоизменений,

произведенных употреблением и неупотреблением? Обсуждая ряд доказательств, о

котором мы говорили выше, я полагаю, позволительно будет думать, что

названная доля участия должна быть значительно больше, чем допускал это

Дарвин даже в последнее время.

В пользу такого взгляда можно прежде всего привести то обстоятельство,

что существует обширный класс явлений, который остался бы необъясненным,

если не допустить существование фактора, о котором идет речь. Если

допускать, что кооперирующие части, как мы уже видели, не изменяются все

вместе, даже тогда, когда их немного, и они вместе связаны друг с другом, и

если тем более не может быть допущена возможность изменения кооперирующих

частей в том случае, когда их много и они притом удалены друг от друга, -

тогда мы совершенно отказываемся объяснить те многочисленные изменения в

организации, которые обнаруживаются во всех случаях, когда при выгодном

употреблении какой-либо изменившейся части и многие другие части организма,

связанные с первой в деятельности, тоже подвергаются изменениям.

Возрастающая сложность строения, сопровождающая возрастающую сложность

условий существования, предполагает возрастание числа способностей, из

которых каждая направлена к сохранению особи или потомства, далее, различные

особи вида, в общем нуждающегося в нормальной совокупности всех

способностей, в каком-либо одном индивидуальном случае могут выигрывать от

более сильного развития какой-либо одной из этих способностей, а в иных

случаях - от усиленного упражнения других способностей, вследствие этого, по

мере того как число способностей делается больше, в той же мере становится

труднее для каждой способности порознь развиваться далее путем естественного

подбора. Только тогда, когда усиление какой-либо одной способности является

выгодным преимущественно перед другими способностями, является возможность

для этой способности развиться до конца. В особенности в случае

способностей, которые не служат в сколько-нибудь значительной степени для

самосохранения, - в таких случаях развитие способности путем естественного

подбора является, по-видимому, неосуществимым.

Существует факт, признаваемый Дарвином, что там, где вследствие подбора

в течение ряда поколений какая-либо часть организма увеличилась или

уменьшилась, вследствие реакции на другие части организма, в последних тоже

возникают изменения Такая реакция происходит путем изменения отправлений.

Если изменения в строении, вызванные такой переменой в отправлениях,

способны передаваться по наследству, в таком случае восстановление

соответствия в частях организма, совершаясь в течение ряда поколений, будет

поддерживать приблизительное равновесие в организме. Если же передачи по

наследству не существует, тогда организм, поколение за поколением, все более

приходит в расстроенное состояние и начинает делаться невыгодным.

Далее, так как установлено, что изменение в равновесии отправлений

отпечатлевает свой след на воспроизводительных элементах, то нам приходится

иметь дело с альтернативой или отпечатлевающийся след не имел никакого

отношения к частным изменениям, которые совершаются в организме, или же этот

след воспроизводит названные изменения Вторая часть этой альтернативы делает

явления легкопонятными, тогда как при допущении первой части альтернативы у

нас не только остаются нерешенными некоторые вопросы, но получается

противоречие с общеизвестной истиной, что при воспроизведении способны

передаваться до мелких подробностей черты предков.

Хотя, при отсутствии денежного интереса или интереса тщеславия, для

определения того, способны ли передаваться по наследству функционально

возникшие видоизменения, не производятся такие специальные опыты, какие

делаются для закрепления в потомстве случайных видоизменений, - тем не менее

некоторые очевидные примеры такой передачи сами собою бросаются в глаза,

даже когда о них совершенно не думают. В добавление к примерам малой

заметности явлений, о которых идет речь, обратим внимание на одно, о котором

я уже говорил выше, а именно, что аппарат для разрывания и жевания пищи

ослабевает с ослаблением его отправлений, как это можно видеть на примере

цивилизованных народов и некоторых разновидностей собак, которым пришлось

вести обеспеченный образ жизни. Из многочисленных случаев, упоминаемых

Дарвином, можно видеть, что они охватывают не одну какую-либо особую

категорию частей организма, но простираются на все части - на кожную

систему, мускульную, костную, нервную системы, на внутренности; что случаи

передачи по наследству функционально произведенных изменений между частями

организма, подверженными такому изменению, чаще всего констатировались на

таких частях, которые наиболее способны сохранять изменения и допускают

легкую возможность сравнения, а именно на костях; все эти случаи имеют тем

большее значение, что они свидетельствуют, каким образом в множестве других

подобных случаев совершаются параллельные изменения строения рядом с

параллельным изменением привычек.

Что же мы можем сказать в качестве общего заключения? Можем ли мы

удовольствоваться допущением, что наследование функционально произведенных

изменений имеет место только в тех случаях, когда есть доказательство этого?

Можем ли мы согласиться, что все те многочисленные случаи изменения строения

под влиянием изменения отправлений, которые встречаются в разных тканях и в

разных органах, что все они являются только специальными и исключительными

примерами, вовсе не имеющими общего значения? Можем ли мы думать, что те

доказательства, которые в настоящее время получили известность без участия в

этом ученых-исследователей, не были бы так многочисленны, если бы на

собирание их не было потрачено столько внимания? Чтобы думать таким образом,

я полагаю, нет разумного основания. Что касается меня, то вся совокупность

фактов внушает мне непоколебимую уверенность, что передача по наследству

функционально произведенных изменений имеет место повсюду. Принимая во

внимание, что физиологические явления совершаются согласно физическим

законам, трудно было бы понять, почему бы изменившееся действие органических

сил, вызывающее во многих разных случаях наследственные изменения строения,

не производило бы того же самого во всех случаях. Можно считать за строго

правильные, я думаю, следующие положения: во-первых, деятельность всякого

органа вызывает в нем реакцию, которая обыкновенно не изменяет его нормы

питания, но иногда понижает в нем питание соответственно понижению самой

деятельности, в других же случаях - повышает питание пропорционально

повысившейся деятельности; во-вторых, деятельность органа, вызывая

измененное consensus отправлений и строения, отпечатлевает такой измененной

consensus также на семенных и зародышевых клеточках в то время, когда

образуется будущая особь; в-третьих, иногда в ряду поколений, в случаях

слишком малочисленных/чтобы их отмечать, но зато легко бросающихся в глаза

своей очевидностью, результаты видоизменений того или иного рода

обнаруживаются сами собою. Далее, как мне кажется, так как существуют

некоторые очень обширные категории явлений, которые остаются необъяснимыми,

если мы признаем наследование случайных видоизменений за единственный

фактор, но которые становятся объяснимыми, если мы допустим наследование

функционально произведенных изменений, - то мы считаем себя вправе сделать

заключение, что такое наследование случайно возникших изменений является

фактором, который не только принимает простое участие в органической

эволюции, но таким фактором, без участия которого органическая эволюция, в

своей высшей форме в любой момент, не могла бы никогда и совершиться.

Будет ли наше заключение справедливо или нет, во всяком случае, я

думаю, есть достаточно оснований принять предварительно гипотезу о том, что

последствия употребления и неупотребления передаются по наследству, и затем

установить методическое производство исследований для решения вопроса о том,

признать ли гипотезу справедливой или отвергнуть ее. Ибо мне кажется, едва

ли разумно принимать без ясных доказательств такое представление, что

простое различие в строении, возникающее самопроизвольно, может передаваться

по наследству, а глубокое различие, поддерживаемое в течение ряда поколений

путем изменения отправлений, - что такое различие в строении не передается

потомству. Принимая в соображение, что изменение строения под влиянием

отправления является бесспорным фактом - vera causa, поскольку дело идет об

отдельной особи; принимая, далее, в соображение, что есть немало фактов,

которые такими компетентными наблюдателями, как Дарвин, рассматривались как

доказательство того, что передача таких изменений имеет место в отдельных

случаях, - принимая все это в соображение, следует, я думаю, в конце концов

признать за хорошо обоснованную ту гипотезу, что такая передача совершается

в согласии с общим законом, простирающимся на все живые существа.

Но если признать достаточную обоснованность за только что высказанным

заключением, - если признать бесспорным, что с самого начала вместе с

наследованием полезных, случайно возникших видоизменений имело место и

наследование изменений, произведенных употреблением и неупотреблением, - то

можем ли мы сказать, что мы перечислили все категории органических

феноменов? Я думаю, на этот вопрос должно ответить, что еще остаются

неперечисленными некоторые категории органических феноменов. Я полагаю,

должно указать на то, что некоторые основные черты животных и растений и до

сих пор остаются необъясненными и что поэтому необходимо признать участие в

данном отношении еще и какого-то нового фактора. Показать это я и

предполагаю далее.

Спросите свинцовых дел мастера, который исправляет ваш насос, каким

образом поднимается в насосе вода; он ответит "посредством всасывания", имея

в виду свою способность всасывать воду в рот через трубку; он уверен, что

понимает действие насоса. Вопрос, что именно он подразумевает под

всасыванием, кажется ему абсурдом. Он говорит, что вы знаете так же хорошо,

как и он сам, то, что он подразумевает. И он не может понять, что может быть

возбужден вопрос, отчего происходит то, что вода поднимается в трубке, когда

он особенным способом складывает свой рот. На вопрос, почему, действуя

всасыванием, насос не будет в состоянии поднимать воду выше 32 футов, а

практически несколько ниже, он не может дать никакого ответа; но это не

колеблет его доверия к своему объяснению.

С другой стороны, любознательный человек, который добивается понять,

что такое всасывание, может получить от физика объяснения, дающие ему вполне

ясное представление не только об этом, но и о многих других вещах. Он

узнает, что и мы сами, и все окружающие нас предметы находятся под

атмосферным давлением, доходящим до 15 фунтов на квадратный дюйм, т. е. 15

фунтов составляют средний вес воздушного столба, имеющего основанием

квадратный дюйм и простирающегося в вышину от уровня моря до пределов земной

атмосферы. Он узнает, что когда он помещает один конец трубки в воду, а

другой берет в рот и затем оттягивает назад свой язык, образуя таким

способом свободное место, то происходят два явления: одно заключается в том,

что давление воздуха, находящегося с наружной стороны щек, не

уравновешиваемое более одинаковым давлением воздуха внутри щек, вдавливает

их внутрь; и другое заключается в том, что давление воздуха на поверхность

воды, не уравновешенное более одинаковым давлением внутри трубки и во рту (в

который вошла часть воздуха из трубки), вталкивает воду внутрь трубки

вследствие неравенства давлений. Уразумев однажды сущность так называемого

всасывания, он начинает понимать, что происходит тогда, когда, вследствие

поднятия поршня в насосе и освобождения под ним воды от атмосферного

давления, давление атмосферы на воду кругом трубки насоса, не будучи уже

уравновешиваемо соответствующим давлением в трубе, заставляет воду

подниматься по трубе и следовать за поршнем. Только теперь он начинает

понимать, почему вода не может быть поднята выше теоретического предела,

равного 32 фунтам. Этот предел много ниже на практике вследствие

несовершенств самих аппаратов. Ибо если, упрощая мысль, предположить, что

труба насоса имеет в поперечном разрезе квадратный дюйм, то атмосферное

давление на воду в колодце, равное 15 фунтам на квадратный дюйм, может

поднять в трубе воду лишь на такую высоту, что весь водяной столб будет

весить 15 фунтов. Раз установлено такое представление о действии насоса,

становится понятным и действие барометра. Делается ясным, как при данных

условиях вес ртутного столба уравновешивается весом атмосферного столба,

имеющего равный диаметр, и как при изменении веса атмосферного столба

происходит соответствующее изменение в весе ртутного столба, указываемое

изменением его высот. Мало того после этого становится понятным, что

приписывать поднятие воздушного шара его относительной легкости - ошибка.

Дело в том, что при подобном объяснении опускают из виду то направленное

вверх давление, которое происходит вследствие разницы между весом массы

газа, заключенного в шаре, плюс цилиндрический столб воздуха, простирающийся

над ним до пределов атмосферы, и весом такого же цилиндрического воздушного

столба, простирающегося вниз (от границ атмосферы) до поверхности шара, эта

разница в весе и причиняет эквивалентное ей направленное вверх давление на

нижнюю поверхность шара.

Почему ввожу я эти избитые истины, совершенно не относящиеся к предмету

моего изложения? Во-первых, я это делаю для того, чтобы показать контраст

между неопределенным представлением причины данного явления и между ее

точным пониманием или, правильнее говоря, контраст между таким пониманием

причины, которое, вернее, есть простое классифицирование явления с другим

или другими явлениями, близкое знакомство с которыми дает иллюзию понимания,

и тем пониманием причины, которое основывается на определенных физических

силах, допускающих измерение. Во-вторых, я это делаю, чтобы показать, что

когда мы стремимся разложить понятную на словах причину на ее действительные

факторы, то мы приобретаем не только ясное решение находящейся перед нами

задачи, но этим самым открываем путь и к решению различных других проблем.

До тех пор пока мы удовлетворяемся неанализированными причинами, мы можем

быть уверены как в том, что не понимаем правильно происхождения частных

следствий, приписываемых этим причинам, так и в том, что мы упускаем из виду

другие следствия, которые раскрылись бы перед нами, если б мы имели дело с

анализированными причинами. В особенности это справедливо по отношению к

случаям, в которых причинность явления сложная. Из этого мы можем вывести

заключение, что явления, доставляемые развитием видов, не могут быть

правильно поняты, если не иметь в виду действовавших в тот момент конкретных

сил Рассмотрим подробнее факты, с которыми мы имеем дело.

Рост предмета происходит от соединенного действия известных сил на

известные материалы, и когда он убывает, то это доказывает или недостаток

некоторых материалов, или что силы кооперируют в направлении, отличном от

того, которое производит рост. Если строение изменилось, то следует тот

вывод, что процессы, создававшие его, сделались иными, параллельными, по

сравнению с процессами, действовавшими в других случаях, и отличаются от них

большим или меньшим количеством вещества или сил, принимающих в них участие.

Необычайная плодовитость доказывает, что ход жизненных деятельностей был

отклонен от его нормального хода, то же самое в обратную сторону имеет место

при бесплодии. Если какие-либо зародыши, яйца, семена или потомство на

известной ступени развития выживают в большем или меньшем количестве, то

причина этого заключается или в том, что их внешнее или молекулярное

строение отступает от среднего типа, или в том, что окружающие влияния

действовали на них в отличном направлении.

Когда жизнь делается продолжительнее, то мы должны заключить, что

сочетание видимых действий, составляющих ее, дольше обыкновенного сохраняет

свое равновесие, несмотря на присутствие окружающих условий, стремящихся его

нарушить.

Иначе говоря, если рост, изменчивость, переживание, вымирание могут

быть приведены к формам, приемлемым физической наукой, то эти явления должны

быть объяснены как результат деятельности известных факторов механических

сил, света, теплоты, химического сродства и т. д.

Это общее заключение приводит к мысли, что выражения, употребляемые в

рассуждениях об органической эволюции, хотя удобные и в самом деле

необходимые, способны сбить с толку, так как скрывают от нас настоящие

деятельные силы. То, что действительно происходит в каждом организме, это

совместная работа его составных частей, направленная к сохранению их

комбинированных действий в присутствии вещей и действий внешнего мира, из

которых одни стремятся поддерживать, а другие разрушать их комбинацию. Эти

вещи и силы, составляющие означенные две группы, суть единственные причины в

тесном смысле этого слова. Термин "естественный подбор" не выражает причины

в физическом смысле. Он выражает лишь род кооперации между причинами, или

скорее, если говорить точно, он выражает один из результатов этого рода

кооперации. Мысль, которую выражает этот термин, представляется совершенно

понятной. Если сличить естественный подбор с искусственным и отметить их

сходство, то, по-видимому, не остается никакой неопределенности: однако

неудобство заключается в том, что эта неопределенность не та, которая нам

нужна. Молчаливо подразумеваемая Природа, которая производит подбор, не есть

личная сила, аналогичная человеку, производящему подбор искусственно; притом

подбор не есть выбор определенной особи, но уничтожение многих особей

вследствие условий, которым одна особь успешно противостоит и потому

продолжает жить и размножаться. Дарвин придавал этому слову значение,

вводящее в заблуждение. Он говорит в введении к своему сочинению "Animals

and Plants under Domestication" (p. 6): "Ради краткости, я иногда говорил об

естественном подборе, как о разумной силе. Я также часто олицетворял слово

"Природа", ибо я признал затруднительным избегать этой двусмысленности, но я

подразумеваю под Природой лишь совокупное действие и результат многих

естественных законов... а под законом лишь определенную последовательность

явлений". Но как ни ясно видел и как ни определенно утверждал Дарвин, что

факторы органической эволюции суть конкретные действия, внутренние или

внешние, которым подчинен каждый организм; тем не менее обыкновение

употреблять удобную фигуральную речь помешало ему, как я думаю, распознать

так полно, как он иначе сделал бы это, известные основные следствия этих

действий.

Такие же упреки могут быть высказаны против выражения "переживание

наиболее приспособленного" {Хотя Дарвин одобрил это выражение и по временам

употреблял его, тем не менее он не принял его для постоянного употребления;

он находит, и совершенно справедливо, что выражение "естественный подбор" в

некоторых случаях предпочтительнее. См "Animals and Plants under

Domistication (first edition)". Vol. I, p. 6; and "Origin of Species" (6-е

изд., р. 49).}, на котором я остановился, стараясь подыскать для известных

явлений скорее точные, чем метафорические, термины; правда, это выражение не

олицетворяет причины и не уподобляет ее способа действий человеческому; все

же в первом слове смутно, а во втором ясно проглядывает антропоцентрическая

идея.

Идея переживания неизбежно подразумевает человеческую точку зрения,

указывая скорее на известный порядок явлений, чем на тот характер, который

они имеют просто как группа изменений. Если мы зададим себе вопрос, что мы

действительно знаем о растении, то, исключая все идеи, ассоциированные со

словами жизнь и смерть, мы найдет, что единственные факты, известные нам,

сводятся к утверждению, что в растении происходят некоторые взаимно

подчиненные процессы в присутствии некоторых содействующих или

препятствующих влияний на него извне и что в некоторых случаях особенности в

структуре или благоприятное стечение обстоятельств позволяют этим взаимно

подчиненным процессам продолжаться долее, чем в других случаях. С другой

стороны, в совокупной работе этих многочисленных внутренних и внешних

действий, которые определяют жизнь и смерть организмов, мы не видели ничего

такого, к чему могут быть применимы выражения- "приспособленность и

неприспособленность" в физическом смысле (fitness and unfitness). Если ключ

подходит (fits) к замку или перчатка к руке, то это соотношение одного к

другому представляется доступным для понимания. Ничего общего с такого рода

приспособленностью не представляет тот случай, когда организм продолжает

жить при известных условиях. Ни отдельные части, составляющие организм, ни

их индивидуальные движения, ни те комбинированные движения некоторых из этих

частей, из которых слагается жизнедеятельность, не представляют ничего

аналогичного в своих отношениях к предметам и действиям окружающей их среды.

Очевидно, что обычно употребляемое выражение "наиболее приспособленный" есть

лишь фигура речи, под ним подразумевается тот факт, что при наличности

окружающих воздействий один организм, охарактеризованный этим выражением,

обладает или большей, чем другие организмы данного вида, способностью

поддерживать равновесие своих жизненных отправлений, или что своей силой

размножения он настолько превосходит другие организмы, что при той же самой,

как и у них, продолжительности жизни он имеет более шансов жить в потомстве.

И действительно, как мы здесь видим, под термином "наиболее приспособленный"

должно подразумевать и те случаи, когда индивидуум обладает меньшей, чем

обыкновенно, способностью к переживанию, но зато этот недостаток с избытком

возмещается более высокой степенью плодовитости. Я рассмотрел этот вопрос с

намерением подчеркнуть необходимость изучения происшедших и всегда

происходящих в организмах изменений с исключительно физической точки зрения.

Рассматривая факты с этой точки зрения, мы начинаем понимать, что, помимо

тех специальных последствий кооперирования сил, которые приводят к более

продолжительному переживанию одной особи сравнительно с другими и к

вытекающему отсюда возрастанию в течение ряда поколений какого-нибудь

признака, способствующего этому переживанию, - что и многие другие

последствия сказываются на каждой особи и на всех вместе. Вещества как

неорганического, так и органического мира подчинены в каждый данный момент

влиянию окружающей их среды, которая непрерывно производит в них большею

частью незаметные изменения, лишь с течением времени эти изменения

становятся заметными. Я утверждаю, что одушевленные предметы, как и

неодушевленные, находятся под такими же постоянными воздействиями и

постоянно изменяются, проистекающие отсюда изменения составляют наиболее

важную часть тех изменений, которые происходят в течение органической

эволюции. Я этим не хочу сказать, что изменения этого разряда проходят

совершенно незамеченными, ибо, как мы увидим, Дарвин отмечает некоторые

второстепенные и специальные из них. Но именно те эффекты, которые не

приняты в расчет, являются на самом деле теми прочными и универсальными

эффектами, придающими всем организмам известные основные свойства.

Рассмотрение одного аналогичного явления лучше всего может подготовить путь

для оценки как этих эффектов, так и отношения их к другим, которые в

настоящее время останавливают наше внимание.

Наблюдательный человек, прогуливаясь вдоль берега моря, заметит там и

сям места, где море отложило предметы более или менее однородные и отделило

их от неоднородных. Он может увидеть гальки, отделенные от гравия, большие

камни, отсортированные от мелких, а кое-где найдет груды раковин более или

менее истертых вследствие окатывания. Иногда он найдет, что голыши или

валуны, находящиеся на одном конце залива, гораздо крупнее, чем те, которые

лежат на другом его конце. Между этими крайними пунктами находятся, слабо

различаясь между собою по объему, камни средней величины. Подобный пример

встречается, насколько я припоминаю, на расстоянии какой-нибудь мили или

двух к западу от Tenby; но наиболее замечательный и хорошо известный пример

дает Чезильская мель (Chesil banc). Здесь вдоль берега на 16 миль в длину

наблюдается постепенное изменение размера камней; они, будучи с одного конца

исключительно чистыми голышами, в другом конце оказываются огромными

валунами. Следовательно, в этом случае прибой и отлив произвели подбор и на

каждом месте оставили позади те камни, которые были слишком велики для более

легкого передвижения, между тем как отложили впереди другие, небольшие,

легче перемещаемые. Но если бы мы стали рассматривать исключительно это,

носящее характер подбора, действие моря, то мы упустили бы некоторые важные

моменты, имеющие место при подобной деятельности моря. Когда камни

претерпевали настолько различное воздействие, что благодаря ему некоторые

оказались оставленными в одном месте, а другие в другом, они все равно

подверглись двум совместно действующим, но неодинаковым влияниям. Постоянно

передвигая камни и вызывая трение их друг о друга, волны так обточили

наиболее выдающиеся части, что придали им более или менее округленные формы;

кроме того, в свою очередь, взаимное трение камней отполировало их

поверхности. Другими словами, воздействия окружающих условий постольку,

поскольку они влияли однообразно, придали камням известное единство форм, и

в то же время, благодаря различию их влияния, они отделили одни камни от

других более крупные камни не поддались известным сильным воздействиям,

которым меньшие камни противостоять не могли.

То же самое можно сказать и про другие группы предметов, сходных между

собою в основных чертах, но различных во второстепенных. Когда они

подвергаются все вместе известной группе воздействий, то можно ожидать, что

некоторые из последних, достигнув определенной степени интенсивности, станут

вызывать в некоторых отдельных предметах такие группы изменений, которых они

не в состоянии вызвать в других предметах, отличных от первых. Между тем

другие воздействия могут вызвать во всех предметах сходные изменения,

благодаря однообразию отношений между этими воздействиями и известными

качествами, общими всем членам данной группы. Из этого следует вывод, что

живые организмы, составляющие однородную группу предметов и все вообще

непрерывно подверженные воздействию агентов, составляющих их неорганическую

внешнюю среду, должны тоже претерпевать два таких же ряда эффектов. Отсюда

возникает, с одной стороны, их универсальное сходство, происходящее из

одинаковости их отношения к веществам и силам внешней среды, а с другой

стороны, возникает в некоторых случаях их различие, зависящее от различного

воздействия этих веществ и сил; в других же случаях возникают изменения,

которые, сохраняя или разрушая жизнь, складываются в известный естественный

подбор.

Выше я упомянул мимоходом, что Дарвин также принял в расчет некоторые

из этих эффектов, вызванные непосредственно в организмах окружающими

неорганическими агентами. Нижеследующая выписка из 6-го издания

"Происхождения видов" вполне доказывает это:

"Очень трудно решить, в какой степени такие изменившиеся условия, как,

например, климат, пища и т. д., действовали в определенном направлении. Есть

достаточно оснований предполагать, что с течением времени эффекты такого

действия становятся гораздо значительнее, чем это могут нам обнаружить явные

доказательства... Гульд считает, что птицы одного и того же вида окрашены

гораздо ярче, если они живут в более ясной атмосфере, чем те, которые живут

вблизи побережья или на островах, а Воластон убежден в том, что жизнь вблизи

моря действует на окраску насекомых. Моквин-Тандон указывает на наклонность

растений, произрастающих вблизи морского берега, иметь в известной степени

мясистые листья, хотя в других местах они совсем не мясисты (стр. 106-107)".

"Некоторые наблюдатели убеждены в том, что влажный климат вызывает рост

волос и других роговых образований" (стр. 159).

В своем последующем труде "Animals and Plants under Domestication"

Дарвин еще очевиднее признает эти причины изменений в организации. Целая

глава посвящена этому вопросу. Предпослав мысль, что "непосредственное

влияние условий жизни, приводит ли оно к определенным результатам или нет,

имеет значение, совершенно особое от действий естественного подбора", он

переходит к тому, что изменившиеся условия жизни "повлияли так определенно и

могущественно на организацию наших одомашненных животных, что их было

достаточно для того, чтобы эти последние образовали новые подразновидности

или породы без помощи человеческого или естественного подбора". Здесь

приводятся два из его примеров:

"В девятой главе я подробно изложил известный мне замечательный случай,

именно, что в Германии различные разновидности маиса, привезенные из жарких

стран Америки, переродились в течение двух или трех генераций" (т. II, стр.

277).

И в этой же девятой главе он говорит по поводу этих и других подобных

примеров: "Некоторым из вышеуказанных изменений было бы приписано, конечно,

исключительное значение, если бы они относились к растениям в естественном

состоянии" (т. I, стр. 321). "Mr. Meehan в замечательной статье сравнивает

29 сортов американских деревьев, принадлежащих к различным классам, с их

ближайшими европейскими родственниками, выросшими в тесном соседстве, в том

же самом саду и при тех же наиболее одинаковых условиях." Перечисляя шесть

черт, которыми все эти американские формы одинаковым образом разнятся от

родственных европейских форм, Дарвин находит, что из этого можно вывести

только одно заключение, именно, что эти черты "были безусловно вызваны

продолжительным действием на деревья различного климата обоих континентов"

(т. II, стр 281-282).

Однако мы должны отметить тот факт, что Дарвин, оценив таким образом

специальные эффекты всей суммы окружающих агентов и их комбинаций, не принял

тем не менее во внимание гораздо более важных эффектов общего и постоянного

действия этих агентов. Правда, эти эффекты Дарвином не отрицаются, но они

приняты им без достаточного обсуждения В своем сочинении "Animals and Plants

under Domestication" (т II, стр. 281) он упоминает о некоторых главах в

"Основаниях биологии", в которых я обсуждал это общее взаимодействие среды и

организма, и приписывает ему некоторые наиболее общие черты. Но хотя, судя

по его выражениям, он уделяет сочувственное внимание моему аргументу, тем не

менее он не соглашается признать за этим фактором того широкого участия в

генезисе органических форм, которое он, по моему мнению, имел. Я сам, тогда

и до самого последнего времени, не видел, сколь обширны и глубоки были

влияния на организацию, которые, как мы это теперь увидим, могут быть

прослежены до самых ранних результатов этого основного отношения между

организмами и средою. Я могу присовокупить, 41 о эта мысль, выступившая

здесь в более разработанном виде, высказана еще в моей статье

"Трансцендентальная физиология", впервые опубликованной в 1857 г.

Если разница между количеством силы, действующей на два организма, во

всем остальном подобных и находящихся в одинаковых условиях, вызывает

разницу между ними, то мы можем заключить, что эта сила производит влияния,

претерпеваемые совместно обоими организмами. Точно так же если, имея два

организма, мы замечаем, что разность соотношения между действующими на них

неорганическими агентами сопровождается некоторой разницей в изменениях,

происшедших в обоих организмах, то это означает, что эти различные агенты,

взятые в отдельности, производят изменения в них обоих. Из этого мы должны

вывести заключение, что организмы вообще имеют некоторые особенности

структуры, происходящие от действия среды, в которой они существуют я

употребляю слово "среда" в общепринятом смысле, так как оно подразумевает

как все физические силы, действующие на организм, так и материю,

охватывающую их со всех сторон. И мы вправе заключить, что из появляющихся

таким образом первичных признаков могут возникать признаки вторичные.

Прежде чем перейти к рассмотрению тех общих черт, происхождением

которых организмы обязаны общему действию на них неорганических условии, я

считал бы нужным сказать несколько слов об эффектах, производимых

самостоятельно каждым из веществ и сил, составляющих среду. Я желал бы

сделать это не только с целью дать предварительное понятие о способах,

которыми эти вездесущие агенты действуют на все организмы, но и с целью

доказать также, во-первых, что они видоизменяют неорганические тела так же,

как и органические, а во-вторых, что органические тела подвергаются

изменениям с их стороны гораздо в большей степени, чем неорганические. Во

избежание же нежелательной отсрочки в приведении доказательств, я

удовольствуюсь заявлением, что, когда соответствующие действия (эффекты)

тяготения, теплоты, света и т. д. будут изучены так же, как физические и

химические элементы среды, воды и воздуха, то окажется, что каждый из них,

действуя более или менее на все тела, видоизменяет органические в неизмеримо

большей степени, чем неорганические.

Здесь, оставляя в стороне одиночные, специальные эффекты, производимые

этими разнообразными силами и элементами окружающей среды на оба класса тел,

мы рассмотрим их комбинированные действия и зададим себе вопрос какова самая

общая черта этих действий?

Очевидно, она заключается в том, что наружная поверхность подвергается

большей сумме изменений, чем внутренняя масса. В том случае, когда вопрос

идет о действии веществ, составляющих среду, неизбежен вывод, что они

действуют на непосредственно открытые им части в большей степени, чем на те,

которые от них прикрыты. Если же вопрос идет о силах, проникающих эту среду,

то становится очевидным, что, за исключением тяжести, которая действует и на

наружные, и на внутренние части без различия, наружные части дают гораздо

больший простор их действию, чем внутренние. Когда вопрос касается теплоты,

то ясно, что наружные части должны ее терять и получать гораздо быстрее, чем

внутренние, и в среде, которая то теплее, то холоднее, эти две части

обыкновенно должны представлять до известной степени разницу в температуре -

по крайней мере, там, где толщина значительнее. Если речь идет о свете, то

наружные части предметов, за исключением совершенно прозрачных, при других

равных условиях должны больше подвергнуться изменениям от действия света,

чем внутренние, причем я подразумеваю, что дело не осложняется такими

выпуклостями наружной поверхности, которые ведут к внутренней концентрации

лучей. Отсюда, вообще говоря, вытекает неизбежное следствие, что первое и

почти повсеместное действие отношения между телом и его средой заключается в

дифференциации наружных частей от внутренних. Я говорю "почти" повсеместное

действие, потому что там, где тело и механически, и химически оказывается

очень устойчивым, как, например, кварцевый кристалл, среда может и не

вызывать ни внутренних, ни наружных изменений.

Из неорганических тел яркий пример представляет старое, долго

валявшееся ядро. Его покрывает образовавшаяся из слоя в слой ржавчина. Этот

слой утолщается из года в год, быть может, до тех пор, пока процесс не

достигнет фазиса, в котором наружная поверхность ядра теряет от дождя и

ветра столько же, сколько внутренность ядра приобретает от дальнейшего

окисления железа. Когда большие минеральные массы - булыжники, валуны, скалы

вообще - обнаруживают какое-нибудь действие окружающих условий, то оно

проявляется лишь разрушением поверхности, например от замерзания поглощенной

воды: этот факт, хотя скорее механический, чем химический, тоже иллюстрирует

основную истину.

Иногда таким образом возникает "катящийся камень". На поверхности камня

образуются более рыхлые по своей консистенции слои, из которых каждый имеет

наибольшую толщину в более открытых местах, быстро рассыпается под действием

выветривания и придает таким образом массе форму более округленную, чем

прежде, и, наконец, оказавшись на выпуклой поверхности, он легко приводится

в движение. Но из всех возможных примеров, быть может, самый замечательный

тот, который можно наблюдать на западном берегу Нила в Филах, где наружные

части гранитного кряжа в 100 футов вышиной обратились с течением времени в

коллекцию валунообразных масс, варьирующих от ярда и до 6-8 футов в

диаметре.

Каждая из них обнаруживает находящийся в ходу процесс отделения

последовательно образовавшихся слоев разложившегося гранита; большая часть

этих масс имеет участки такой отчасти отделившейся шелухи.

Итак, если относительно очень стойкие по своему составу неорганические

массы способны до такой степени дифференцировать свои наружные части от

внутренних, то что же мы должны сказать об органических массах,

характеризующихся столь крайней химической неустойчивостью? Неустойчивость

эта так велика, что их основной материал назван протеином, - указание на

легкость, с какой он переходит из одной изомерной формы в другую Очевидно,

необходим тот вывод, что это действие среды должно было неизбежно и быстро

происходить везде, где устанавливалось соотношение наружных и внутренних

частей: необходимость этого ограничения будет видна впоследствии.

Начиная обозрение с самых первобытных и самых мелких разрядов живых

существ, мы неизбежно натолкнемся на затруднения в добывании положительных

доказательств, так как из бесчисленного числа ныне существующих видов все

подвергались миллионы миллионов лет эволюционному процессу, и их

первоначальные черты усложнились и затемнились бесчисленными вторичными

чертами, вызванными естественным подбором благоприятных изменений.

Из протофитовых достаточно обратить внимание на многочисленные

разновидности диатомовых и десмидиевых с их прекрасно устроенными покровами

или на отчетливые процессы роста и размножения среди таких простых

водорослей, как Conjugatae, для того, чтобы видеть, что большая часть их

отличительных черт присуща унаследованному сложению, которое медленно

формировалось путем переживания наиболее приспособленных к тому или другому

образу жизни.

Становится поэтому очень затруднительным выделить такие стороны

развившихся в них изменений, которые относятся к непосредственному действию

среды. Мы можем надеяться только на достижение общего их понимания путем

рассмотрения всей совокупности фактов.

Первый основной факт тот, что все протофитовые являются клеточными

организмами, все обнаруживают перед нами этот контраст между наружными и

внутренними частями. Предполагая, что многочисленные частности в строении

оболочки различных разрядов и классов протофитовых противопоставляются одни

другим и взаимно уничтожаются, все-таки остается общая им всем черта -

именно, что оболочка отличается от внутреннего их содержимого. Второй

основной факт тот, что эта простая черта обнаруживается раньше всех других

черт в зародышах, спорах или в других частях, от которых происходят новые

особи, из этого следует, что эта черта должна быть признана первичной Дело в

том, что в органической эволюции существует установленная истина, что

эмбрионы (зародыши) обнаруживают в общих чертах формы отдаленных предков и

что первые изменения, испытываемые зародышами, указывают более или менее

ясно на изменения, возникшие в ряде форм, через которые прошли данные

организмы при достижении настоящих форм Описывая в целом ряде растений

ранние превращения этих примитивных единиц, Сакс {"Руководство к ботанике",

составленное Юлием Саксом, переведено на англ. В. Беннетом и В. Тайером.

(Есть русс. Пер.)} говорит о самых элементарных Algae, "что совокупившееся

протоплазматическое тело облекается клеточною оболочкой" (стр. 10); "что в

спорах мхов и сосудистых тайнобрачных, а также в пыльце явнобрачных

протоплазматическое тело материнской клетки разбивается на четыре комочка,

которые быстро округляются, сокращаются и окружают себя клеточной оболочкой

только после полного разделения, что у хвощей только что отделившиеся

молодые споры сначала обнажены, но скоро покрываются клеточной оболочкой и

что у высших растений, как, например, в пыльце многих двудольных,

сокращающиеся дочерние клетки выделяют оболочку даже во время своего

разделения" (стр. 14). Итак, приведенные примеры, в каком бы смысле ни

объясняли их, устанавливают тот факт, что в указанных случаях немедленно

возникает наружный слой, отличающийся от заключенного внутри него вещества.

Самое же важное доказательство нашей мысли дают массы протоплазматических

телец, выпадающих в воду из пораненных пузырьков вошерий и часто немедленно

принимающих шарообразную форму, у них "прозрачная протоплазма обволакивает

целое, как кожа" (стр. 41), и она "значительно плотнее, чем внутреннее,

более водянистое вещество" (стр. 42). Так как в данном случае протоплазма

есть лишь часть целого и так как она изолирована от влияния родительской

клетки, то едва ли этот дифференцирующий процесс можно рассматривать как

нечто большее, чем следствие физико-химических действий, такое заключение

подкрепляется указанием Сакса на то, что "не только каждая вакуоль в плотном

протоплазматическом теле, но даже каждая нить протоплазмы, проникающая в

сокосодержащие полости, так же, как и внутренняя сторона

протоплазматического пузырька, заключающего в себе сокосодержащую полость,

ограничены также оболочкой" (стр. 42). Если же "каждая изолированная доля

протоплазматического тела немедленно окружает себя такой оболочкой",

которая, как это обнаружено во всех случаях, возникает на поверхности

соприкосновения с соком или водою, то эта первичная дифференциация наружной

поверхности от внутренней должна быть приписана непосредственному действию

среды. Для нас при этом совершенно безразлично, является ли возникший таким

образом слой выделением протоплазмы или, что кажется правдоподобнее, он

происходит путем ее модификации И в том и другом случае его возникновение

вызывается действием среды, а потому и происхождение многих разнообразных и

сложных дифференциаций, обнаруживаемых развившимися клеточными оболочками,

должно быть приписано таким изменениям физически выделенной оболочки,

которыми воспользовался естественный подбор.

Внутриклеточная протоплазма растительной клетки, обладающая

самодеятельностью и способная, в случаях освобождения от оболочки, временно

производить амебообразные движения, может рассматриваться как заключенная в

оболочку амеба, поэтому-то, переходя от нее к свободной амебе,

представляющей один из простейших типов первоначальных животных, т. е.

переходя к Protozoa, мы, естественно, встречаемся с родственными явлениями.

Главный факт, относящийся к предмету нашего рассмотрения, заключается в том,

что пластическая или полужидкая саркода амеб передвигается путем высовывания

в несимметричных направлениях то одной, то другой части своей периферии и

втягивания этих временных отростков один за другим обратно, причем иногда с

частичкой захваченной пищи, и потому обнаруживает только неясную

дифференциацию наружных частей от внутренних (факт, доказанный

многочисленными сокращениями псевдоподий у Rhispod'e), но вместе с тем когда

такой организм окончательно переходит в состояние неподвижности, то

поверхность его дифференцируется от его содержимого действие среды

способствует такому зависящему, без сомнения, от унаследованной способности

переходу в состояние энцисты, причем, вероятно, это непосредственное

воздействие среды послужило когда-то причиной возникновения этого явления.

Связь между постоянством относительного положения частей саркоды и

возникновением разницы между периферическими и центральными частями наилучше

может быть доказана на мельчайших и простейших инфузориях - "монадинах

(Monadma.e) Род Monas описан Кентом, как пластический, нестойкий в форме и

не обладающий ясным кутикулярным покровом, пищевые частицы воспринимаются во

всех частях периферии" {A Manual of the Infusoria, by W Seville Kent. Vol.

I, p. 232.}; а род Scytomonas, по его словам, "...отличается от Monas лишь

своим постоянством формы и сопровождающей это большей стойкостью

периферического и эктоплазматического слоя" { Ib. Vol. I, p. 241 (там же. Т.

I, стр. 241).}. Описывая большею частью такие низшие формы, из которых

некоторые, по его словам, не имеют ни ядра, ни вакуоли, Кент делает

замечание, что у типов несколько высших "наружный или периферический край

протоплазматической массы, еще не получив характера ясной клеточной

оболочки, или так называемой кутикулы, представляет уже, при сравнении с

внутренним содержанием, слегка более плотный характер сложения" { Kent Vol.

I, p 56.}. К вышеуказанному он прибавляет, что эти формы, только слегка

дифференцировавшие свою периферию, "хотя и обладают обыкновенно более или

менее характеристическим нормальным абрисом, могут тем не менее произвольно

возвращаться к псевдоамебоидному или ползучему состоянию" {Ib. Vol. I, p.

57.} Здесь, следовательно, мы имеем множество указаний на ту истину, что

часть вещества, находящаяся постоянно снаружи, превращается в слой,

отличающийся от внутреннего содержимого. Неопределенная и бесструктурная

наружная оболочка простейших форм, например грегарин {The Elements of

comparative Anatomy by Т. N. Huxley, p. 7-9.}, у высших инфузорий становится

определенной и часто сложной: это является доказательством широкого

применения в ее образовании подбора благоприятных изменений. На таких типах,

как Foraminifer'bi, которые, будучи почти бесформенны по своему внутреннему

сложению, выделяют известковую раковину, становится очевидным, что природа

этого наружного слоя определяется унаследованным строением. Однако признание

этого факта вполне совместимо с нашим предположением, что действие среды

положило начало образованию наружного слоя, который в настоящее время носит

уже специальный характер, и что даже до сих пор соприкосновение со средою

является возбудителем при его выделении.

Нам остается указать на следующую замечательную аналогию. При изучении

действия среды на неорганическую массу мы убеждаемся в том, что между

наружным измененным слоем и внутренней неизменной массой помещается

поверхность, где в полном ходу совершается деятельное изменение. Здесь мы

можем отметить, что как в растительных, так и в животных клетках замечается

подобное расположение частей. Непосредственно за оболочкой помещается в

одном случае примордиальный пузырек, а в другом - слой деятельной саркоды. В

том и другом случае живая протоплазма, находящаяся в положении содержимого

по отношению к кутикуле клетки, хотя и защищена от прямого действия среды,

но тем не менее отнюдь не может считаться совершенно защищенной от него.

Предыдущее заключение, поскольку оно сводится, как до сих пор выяснено,

к признанию известной общей черты для тех мелких организмов, большая часть

которых не видима для невооруженного глаза, является довольно тривиальным.

Но его тривиальность исчезает, если расширить границы его применения и

проследить его проявление у растений и животных высших классов.

Популярно-научные изложения настолько познакомили многих читателей с

известной основной чертой окружающих живых существ, что они не замечают,

насколько эта черта чудесна и таинственна, если не объяснять ее теорией

эволюции. В былые времена не только все общество, но даже самые образованные

его представители придерживались взгляда, что обыкновенно растение или

животное представляет собою обособленное, неразрывное целое. Каждое

одушевленное существо без колебаний признавалось за самостоятельный во всех

отношениях индивидуум. Он мог состоять из различных по своей величине, форме

и состав) частей, но, по господствовавшим тогда воззрениям, эти части были

только составными частями одного целого которое и по своей первоначальной

природе представляло уже собою нечто целое. Всего каких-нибудь пятьдесят лет

тому назад для натуралистов показалась бы абсурдом мысль, что капуста или

корова, составляющие в известном отношении нечто целое, в другом отношении

представляют собою обширный союз микроскопических индивидуальностей, живущих

более или менее обособленно, и что некоторые из этих индивидуальностей

поддерживают свободно свою самостоятельную жизнь. Эта истина,

противоречащая, подобно множеству других установленных наукой, житейскому

здравому смыслу, мало-помалу стала очевидной, с тех пор как Левенгук и его

современники начали исследовать посредством линзы мелкие структуры

обыкновенных растений и животных Всякое усовершенствование в микроскопе,

расширяя наше знание о вышеупомянутых мелких формах жизни, обнаруживало

полное доказательство того факта, что все более совершенные организации

состоят из единиц, в частности родственных в своих основных чертах

простейшим формам жизни. Хотя учение о клеточках подвергалось значительным

изменениям сравнительно с тем, как его формулировали Шванн и Шлейден, тем не

менее эти изменения не противоречили основному положению, что видимые для

невооруженного глаза организмы составлены из отдельных невидимых организмов,

употребляя это выражение в его наиболее обычном смысле И если проследить

развитие любого животного, то оказывается, что, будучи сначала ядерной

клеткой и превратившись впоследствии путем самопроизвольного деления в

группу ядерных клеток, животное проходит через последовательные стадии и

формирует из постоянно размножающихся и видоизменяющихся в различных

направления клеток отдельные ткани и органы взрослой формы.

С точки зрения эволюционной гипотезы, эта универсальная черта

организмов хотя и не представляет собою ничего удивительного, но тем не

менее весьма существенна. Она служит доказательством того, что все видимые

формы жизни возникли путем союза форм невидимых, которые, после своего

деления, сохранили между собою связь, вместо того чтобы вести

самостоятельное существование. Известны различные промежуточные формы. Из

растительного мира водоросли типа Volvox представляют нам пример составных

протофитовых с индивидуумами, так слабо соединенными, что они живут

обособленно между собою, в незначительной лишь зависимости от жизни всего

агрегата. Из животного мира примером подобного же отношения между жизнями

единиц и жизнью целой группы могут служить Uroglena и Syncrypta. Начиная от

этих первоначальных стадий можно проследить, переходя через последовательно

высшие типы, возрастающую зависимость отдельных единиц от всего их агрегата,

хотя эта зависимость все еще оставляет им заметную сферу индивидуальной

деятельности. Сопоставляя эти факты с явлениями, представляемыми

размножающейся клеткой и процессами дробления клеток в каждом развивающемся

зародыше, натуралисты теперь делают вывод, что посредством подобного

процесса нарастания из Protozoa образовались все классы Metazoa {"A Treatise

on Comparative Embryology, by Francis M. Balfour". Vol. II, dac XIII (second

edition)} (как теперь названы возникшие этим путем виды животных) и что

подобным же образом из Protophyta произошли все классы растений, которым

следует, по моему мнению, дать наименование Metaphyta, хотя это слово,

кажется, еще не принято в обращении.

Итак, каково общее значение этих истин в связи с выводами, полученными

в последней главе5. Оно заключается в том, что эта универсальная черта

Metazoa и Metaphyta должна быть приписана первоначальной акции и реакции

между организмом и его средою. Работа тех сил, которые вызвали

первоначальную дифференциацию наружных частей от внутренних в первобытных

микроскопических участках протоплазмы, предопределила столь же универсальное

клеточное строение всех растительных и животных эмбрионов и последующее

клеточное сложение происходящих из них взрослых форм. Насколько неизбежно

такое заключение, можно видеть из вышеприведенного объяснения того факта,

что на покрытом гальками берегу голыши, будучи в некоторых случаях

подобраны, оказались во всех решительно случаях округленными и

отполированными. Предположите, что гряда таких валунов, как мы это часто

наблюдаем, превратилась вместе с прилегающими к ним предметами в

конгломерат. Что в таком случае следует принять за главную черту такого

конгломерата или, лучше говоря, на что должны мы смотреть как на главную

причину его отличительных свойств? Очевидно, на действие моря. Без прибоя

нет голышей; без голышей нет конгломерата. Подобным же образом без действия

среды, которая вызвала дифференциацию наружных частей от внутренних в

микроскопических участках протоплазмы, представляющих собою самые ранние и

простейшие формы животных и растений, не могло бы существовать и той

основной черты организации, которую обнаруживают все высшие животные и

растения.

Поэтому, допуская, что роль естественного подбора в видоизменении и

образовании первобытных единиц была крайне деятельна и что переживание

наиболее приспособленных широко служило орудием для процессов,

благоприятствующих и управляющих соединением этих единиц сначала в мелкие, а

затем и в крупные видимые организмы, мы все же должны приписать

возникновение этого общего свойства организмов непосредственному воздействию

среды на первобытные формы жизни и признать, что универсальный фактор

естественного подбора только воспользовался этим воздействием среды.

Обратимся теперь к другой, более очевидной, особенности высших

организмов, происшедшей также от этой самой общей причины. Рассмотрим, каким

образом на высших ступенях организации повторяется эта дифференциация

наружных частей от внутренних, - каким образом эта первоначальная черта

организмов, с которых начинается жизнь, вновь появляется в качестве основной

черты в тех соединениях микроскопических индивидуумов, которые образуют

видимые организмы.

Мы видим простейшее и наиболее очевидное проявление этой черты в

развивающемся яйце примитивного типа. Первоначальная одиночная

оплодотворенная клетка, размножившись путем самопроизвольного расщепления в

группу клеток, начинает обнаруживать контраст между периферией и центром,

вслед за тем образуется шар, состоящий из внешнего слоя и отличающейся от

него внутренней массы. Следовательно, первое изменение есть возникновение

разницы между наружной частью, имеющей непосредственное общение с окружающей

средой, и внутренней, совершенно изолированной от подобного общения; эта

дифференциация в сложных зародышах высших животных составляет параллель

первобытной дифференциации, которой подвергались простейшие организмы.

Оставляя на время последующие изменения сложного зародыша, значение

которых мы поймем мало-помалу, перейдем теперь к взрослым формам видимых

растений и животных. В них мы находим такие основные черты, которые после

вышеизложенного еще больше убедят нас в важности действия среды на организм.

Начиная от слоевища морской водоросли и до листа высокоразвитого

тайнобрачного, мы находим на всех ступенях контраст между внутренней и

наружной частями этих уплотненных масс ткани; у высших Algae "самые наружные

слои состоят из более мелких и более плотных клеток, между тем как

внутренние клетки части очень велики и иногда чрезвычайно длинны" {Sachs p.

210.} } у древесных же листьев эпидермальный слой, кроме различия с клетками

паренхимы, образующей внутреннюю часть листа как в размере, так и форме

составляющих его клеток, сам по себе дифференцируется еще благодаря

присутствию сплошной кутикулы и благодаря различию в строении наружных и

внутренних клеточных перегородок {Ibid 83-84.}. Особенно поучительно

строение таких промежуточных типов Помимо дифференциации периферических

клеток от клеток, заключенных внутри, и помимо контраста между верхней и

нижней поверхностями, листва Marchantiae Polymorphae ясно доказывает нам

прямое действие случайных сил, а также указывает нам, как оно переплетается

с действием унаследованных наклонностей. Листья растут из плоской

дискообразной почки, две стороны которой одинаковы. Та и другая сторона

может сделаться верхней; но у развивающегося побега сторона, выставленная на

свет, становится "при всех обстоятельствах верхней стороной, которая

образует устьица, неосвещенная же сторона становится нижней и производит

корневые волоски и листовые отростки" { Ibid. 185.}. Имея несомненное

доказательство того, что противоположные влияния среды на две стороны

вызывают дифференциацию, мы также имеем доказательство, что этот процесс

дифференцирования ограничивается передаваемым по наследству строением,

потому что невозможно приписывать развитие устьиц прямому воздействию

воздуха и света. Если мы обратимся от листьев к стволам и корням, то

встретим факты одинакового значения. Говоря вообще об эпидермальных и

внутренних тканях, Сакс замечает, что "контраст между ними тем очевиднее,

чем больше соответствующая часть растения предоставлена действию воздуха и

света"{Ibid 80.}. В другом месте в связи с этим говорится, что эпидермальные

клетки корней хотя и различаются тем, что несут на себе волоски, но "сходны

в других отношениях с клетками основной ткани", которую они облекают { Sachs

p 83.}, в то время как кутикулярный покров относительно тонок, эпидерма же

стволов (часто продолжающая дифференцироваться далее) составлена из слоев

клеток более мелких и чаще перегороженных более яркий контраст строения

соответствует более яркому контрасту условий. В противовес взгляду, что эти

относительные различия вполне вызваны естественным подбором благоприятных

изменений, я могу противопоставить вполне достаточный факт несходства в

строении между подземными и наземными корнями. Пока корни находятся в

темноте и окружены сырой землей, наружные защитительные покровы даже самых

больших из них относительно тонки, но лишь только случайности роста

подвергнут их постоянному действию света и воздуха, они приобретают покровы,

родственные по своему характеру покровам ветвей. Не может оставаться

сомнения в том, что именно действие среды причиняет эти и связанные с ними

другие изменения, если мы узнаем, с одной стороны, что корни могут

непосредственно превратиться в побеги, несущие листья, а с другой стороны,

что у некоторых растений "бесспорные корни суть лишь подземные побеги" и что

тем не менее "они по своим отправлениям и устройству ткани однородны с

истинными корнями, но не имеют корневого колпачка и, выйдя на свет, на

поверхность земли, продолжают расти как обыкновенные листовые побеги" {Ibid

p. 47.}. Если, следовательно, это дифференцирующее влияние среды так заметно

у высокоразвитых растений, наследующих резко выраженный тип строения, то оно

должно быть всеобъемлюще важным в первобытный период, пока типы еще не

определились.

Как по отношению к растениям, так и по отношению к животным мы находим

достаточно оснований для заключения, что в то время, как частности в

строении покровных частей должно приписать естественному побору

благоприятных изменений, самые общие их черты выработались под

непосредственным действием окружающих влияний. Здесь мы подходим к пределу

тех изменений, которые можно приписать употреблению и неупотреблению. Но мы

можем вполне рационально изъять из этого класса изменений те, в которых

изменяемые части организма играют совершенно или преимущественно пассивную

роль.

Мозоли и водяные пузыри могут служить весьма подходящей иллюстрацией

того, каким образом известные внешние действия дают начало в поверхностных

тканях весьма замечательным явлениям, не имеющим, однако, отношения ни к

потребностям организма, ни к его нормальному строению. Это суть такие

изменения, которые не ведут ни к приспособлению, ни к совершенствованию

самого типа. Отметив их, мы можем перейти к родственным, но еще более

поучительным изменениям. Непрерывное давление на какую-нибудь часть

поверхности вызывает атрофию, между тем как перемежающееся давление вызывает

рост: одно задерживает циркуляцию и переход крови из капилляров в ткани, а

другое содействует и тому и другому. Существуют еще дальнейшие, возникшие

механическим путем эффекты. Мы имеем ряд доказательств тому, что характер

заскорузлой кожи на нижних поверхностях ног и на внутренней стороне рук

вызван трением и перемежающимся давлением: во-первых, части, наиболее

подвергшиеся грубому воздействию, оказываются и наиболее заскорузлыми;

во-вторых, внутренние поверхности рук, подверженных очень часто грубому

употреблению, как, например, у моряков, совершенно становятся очень

заскорузлыми на всей поверхности, и, в-третьих, у рук, которые очень мало

употребляются в работу, обыкновенно заскорузлые части становятся совершенно

мягкими. Во всяком случае, как ни полно выражают мысль эти различные

доказательства, я ими лишь подготовляю путь для гораздо более убедительных.

В тех случаях, где крупная язва выела глубоколежащий слой, зарождающий

эпидермис, или где этот слой разрушен значительным ожогом, процессы

заживания представляют много поучительного. Из нижележащих тканей, которые

при нормальных условиях не принимают участия в наружном росте, возникает

новая кожа или, лучше сказать, заменяющий кожу слой, так как он не содержит

никаких волосяных мешочков или других принадлежностей настоящего слоя кожи.

Тем не менее этот слой настолько сходен с настоящим эпидермисом, что,

подобно ему, является постоянно возобновляющимся защитительным покровом.

Конечно, можно утверждать, что этот способ происхождения кожи есть результат

унаследованной наклонности типа к стремлению восстановить поврежденную

структуру определенного характера. Тем не менее мы не можем не признать

непосредственного влияния среды, имея в виду вышеуказанные факты или

вспоминая другой факт, что обожженная поверхность кожи, не защищенная от

действия воздуха, выделяет оболочку из свертывающейся лимфы. Но мы можем

привести еще другие доказательства того, что непосредственно действие среды

есть главный фактор. Случайность или болезнь причиняют иногда отпадение

слизистой оболочки. После состояния раздражаемости, сначала очень

значительной, но постепенно уменьшающейся по мере наступления изменений, эта

оболочка принимает общий характер обыкновенной кожи. Но это еще не все-,

изменяется и микроскопическое ее строение. Там, где слизистая оболочка

данного вида покрыта цилиндрическим эпителием, цилиндры постепенно

уменьшаются, становясь окончательно плоскими, так что получается чешуйчатый

эпителий, т. е. строение, очень близкое строению эпидермиса. Здесь уже

нельзя ссылаться на стремление к восполнению нарушенного типа, ибо здесь,

напротив, мы имеем дело с отклонением от типа. Действие среды настолько

велико, что в короткое время оно осиливает унаследованную наклонность и

вызывает строение, противоположное нормальному.

Посредством небольшого скачка мы подходим здесь к замечательной

аналогии, параллельной аналогии, уже описанной нами. Как уже было указано,

изменяемое средою неорганическое тело образует через некоторый промежуток

времени наружный слой, уже подвергшийся тому изменению, какое могут

произвести окружающие агенты; масса, содержащаяся внутри, остается еще

неизменной, потому что она недоступна воздействию внешних агентов; между

этими двумя элементами есть область продолжающегося воздействия -

поверхности, где изменение идет вперед. И мы видели, что точно так же в

растительных и животных клетках существуют аналогичные расположения частей,

конечно с той разницей, что внутренняя часть этих клеток не остается

бездеятельной. Теперь нам следует показать, что и в тех агрегатах клеток,

которые составляют Metaphyta и Metazoa, также существует аналогичное

распределение частей. Конечно, у растений мы не вправе их искать ни в

листьях, ни в других отпадающих частях, а только в таких, которые имеют

продолжительное существование, - в стволах и ветвях. Естественно также, что

нам нечего ожидать этого у растений, имеющих такой способ роста, который

рано производит наружную мертвую часть, совершенно защищающую внутреннюю,

активно живущую часть ствола от влияния среды, - таковы долго живущие

акрогены, как древесные папоротники, и долго живущие ендогены, как пальмы.

Но у высших растений, экзогенов, активно живущие части которых находятся в

сфере влияния окружающих агентов, мы видим, что слой камбия и есть именно та

часть, от которой происходит рост, формирующий внутрь древесину, а наружу

кору, т. е. мы видим уплотняющийся, изменяемый средой покров ткани (там, где

он не отпадает) и заключенный под ним слой высшей жизненности. То же самое,

насколько того требуют предыдущие доказательства, может быть констатировано

у Metazoa или, по крайней мере, у тех из них, которые обладают развитой

организацией. Мы видим, что у них наружная кожа вырастает из определенного

пласта или слоя, находящегося на небольшом расстоянии от поверхности, -

место преобладающей жизненной деятельности. Здесь постоянно вырабатываются

новые клетки, которые по мере своего развития выходят наружу и образуют

эпидермис. Они уплощаются и высыхают по мере своего приближения к

поверхности и, прослужив некоторое время в качестве защитительного покрова

для нижележащих слоев, окончательно отпадают, предоставляя свое место

другим, более молодым, клеткам. Эта всегда остающаяся недифференцированной

ткань, которая образует базис эпидермиса и является вместе с тем источником

возобновления внутренних органов, есть, по существу, жизнедеятельная

субстанция вышеприведенные факты подразумевают, что эта, по существу,

жизнедеятельная субстанция, подвергавшаяся в течение первоначальных ступеней

организации Metazoa действию среды, образовала вышеуказанный защитительный

покров, обратившийся в настоящее время в унаследованную структуру, которая,

несмотря на свой унаследованный характер, все еще продолжает изменяться под

влиянием своего инициатора.

Чтобы вполне понять, каким образом эти доказательства приводят нас к

признанию влияния среды в качестве примордиального фактора, нам необходимо

лишь попытаться рассмотреть эти факты помимо его влияния. Предположите,

например, что строение эпидермиса определяется всецело естественным подбором

благоприятных изменений, что должны мы будем сказать тогда относительно

вышеуказанного факта, что изменения клеточного строения слизистой оболочки,

подверженной действию воздуха, изменяется в клеточное строение кожи? Мы

должны сказать хотя слизистая оболочка у высокоразвитого индивидуального

организма и доказывает таким образом могущественное действие среды на его

поверхность, тем не менее мы не должны предполагать, что среда имела

действие, способное порождать такое клеточное строение на поверхностях

примитивных форм, хотя бы они были еще недифференцированными, или, если мы

допустим, что такое действие и было произведено на них, то мы не должны

предполагать, что оно сделалось наследственным Другими словами, нам следует

предполагать, что такое действие или не существовало совсем, или что оно

было мимолетно и не оставило никаких следов, хотя повторялось в течение

миллиона миллионов поколений. Нам остается прийти к выводу, что такое кожное

строение возникло только вследствие появления самопроизвольных, вызванных

отнюдь не физическими условиями (хотя и вполне похожих на те, которые

происходят от физических причин) изменений, подхваченных и увеличенных

естественным подбором. Считает ли кто-нибудь возможным отстаивать подобное

утверждение?

Теперь мы приступаем к последней и главной серии морфологических

явлений, которые должны быть приписаны прямому влиянию внешней природы и ее

сил Эти явления обнаруживаются перед нами при изучении разных стадий

развития зародышей Metazoa в их общем типе.

Мы ограничимся уже раньше указанным фактом, что первый контраст между

периферической и центральной частью обнаруживается после того, как ряд

самопроизвольных делений превратил первоначальную оплодотворенную

зародышевую клетку в целую группу клеток, составляющих почечку или

примитивный зародыш. Там, где внутренняя масса незначительна, как, например,

у низших животных, не откладывающих значительных запасов пищи вместе с

зачатками своего потомства, наружный слой клеток, которые быстро становятся

совершенно мелкими вследствие повторного деления, образует одевающую всю

поверхность перепонку бластодерму. Следующая стадия развития, влекущая за

собою удвоение покрывающего слоя, достигается двумя путями - инвагинацией

(вдавлением) и деламинацией (расщеплением), который из них есть

первоначальный путь и который упрощенный, еще не вполне выяснено. Об

инвагинации, многочисленные примеры которой представляют самые низшие типы,

Бальфур говорит: "На чисто априорных основаниях мое убеждение склоняется к

признанию теории инвагинации предпочтительно перед всякой другой точкой

зрения" {"A Treatise on Comparative Embryology, by Francis M. Balfour" LLD,

Vol. II, p. 343 (second edition).}; для наших целей можно удовольствоваться

этим признанием и уяснить природу этого процесса читателю-неспециалисту

посредством простой иллюстрации.

Возьмите маленький нерастянутый и не слишком плотный каучуковый шар,

имеющий приблизительно в диаметре около дюйма, с небольшим отверстием,

сквозь которое при надавливании может выходить воздух. Предположите, что

вместо каучука стенка состоит из маленьких клеток, соединенных друг с другом

и ставших, вследствие взаимного давления, по форме многогранными. Это будет

представлять бластодерму. Теперь надавите пальцем одну сторону шара до тех

пор, пока она не коснется другой стороны таким образом, что получится

чашечка. Это действие будет заменять процесс инвагинации. Представьте себе,

что путем продолжения этого процесса полусферическая чашечка становится

очень углубленной и отверстие ее суживается до тех пор, пока чашечка не

примет формы мешочка, у которого внутренняя стенка всюду соприкасается с

наружной. Этот мешочек будет представлять собой состоящую из двух пластов,

самую простую прародительскую форму Metazoa - "гаструлю": форму, которую

постоянно сохраняют некоторые из самых низших типов; нужны лишь щупальца,

окружающие отверстие мешочка, для того чтобы получить обыкновенную гидру.

Здесь нам в особенности следует отметить тот факт, что из этих двух слоев,

наружный, называемый, согласно эмбриологической терминологии, эпибластом,

продолжает поддерживать общение с внешними силами и веществами, между тем

как внутренний, называемый гипобластом, приходит в соприкосновение лишь с

такими веществами, которые вносятся в окружаемую им пищевую полость. Мы

должны, кроме того, заметить, что у зародышей Metazoa с более развитой

организацией появляется между этими двумя слоями еще третий, называемый

мезобластом. Происхождение его заметно у тех типов, у которых процесс

развития не затемняется присутствием большого количества питательного

желтка. Пока происходит вышеописанное вдавление и прежде чем внутренние

поверхности эпибласта и гипобласта придут в соприкосновение между собой, от

одной или от обеих из этих внутренних поверхностей или же от какого-нибудь

участка одной или другой из них отделяются клетки или эквивалентные им

амебовидные особи, которые образуют повсюду находящийся между другими двумя

слой, никогда не имеющий, как это явствует из самого способа его

образования, общения с внешней средой и ее содержимым, а равно с получаемыми

от нее питательными веществами. Теперь могут быть изложены те замечательные

факты, необходимым введением к которым и является это описание образования

слоев. Из наружного слоя, или эпибласта, развивается постоянная эпидерма и

ее производные - нервная система и органы чувств. Из обращенного внутрь

слоя, или гипобласта, развиваются пищеприемный канал и те из прилегающих к

нему органов, которые, как, например, печень, поджелудочная железа и другие,

принимают участие в пищеварении, доставляя свои отделения в пищеприемный

канал, и, наконец оболочки распределяющихся в легких трубок, проводящих

воздух к тем местам, в которых производится газовый обмен. Из мезобласта

образуются кости, мускулы, сердце, кровеносные и лимфатические сосуды вместе

с такими частями различных внутренних органов, которые менее всего

соприкасаются с видимым миром. Если допустить незначительные ограничения, то

все же остается, несомненно, широкий и общий вывод, что из той части

внешнего слоя, которая остается продолжительное время наружной, развиваются

все структуры, активно и пассивно поддерживающие сношение со средой и ее

содержимым; из обращенной же внутрь части этого внешнего слоя развиваются

структуры, поддерживающие сношения с попадающими внутрь организма

quasiвнешними телами вроде твердой пищи, воды и воздуха; и, наконец, из

мезобласта развиваются структуры, никогда не имеющие от начала и до конца

никакого сношения с внешним миром. Рассмотрим эти общие факты.

Кто мог бы предположить, что нервная система есть часть первоначальной

эпидермы? Без доказательств, представленных единодушными показаниями

эмбриологов в течение последних тридцати или сорока лет, кто бы поверил, что

мозг происходит из завернувшейся полоски наружной кожи, которая, опускаясь

ниже поверхности, погружается в другие ткани и окончательно облекается

костяным футляром? Тем не менее человеческая нервная система, заодно с

нервными системами низших животных, имеет такое именно происхождение.

По словам Бальфура, первоначальные эмбриологические изменения

подразумевают, что "функции центральной нервной системы, которые

первоначально исполнялись всецело кожей, стали постепенно концентрироваться

в особенней ее части, мало-помалу отделившейся от поверхности и окончательно

сделавшейся у высших типов, вполне определившимся органом, заключенным в

субдермальных (подкожных) тканях.. Эмбриологические данные доказывают, что

ганглиозные клетки центральной части нервной системы первоначально произошли

из простых недифференцированных эпителиальных клеток поверхности тела"

{Balfour I. с. Vol 2, р. 400-401.}.

Быть может, несколько менее поражает нас, хотя все же в достаточной

степени, тот факт, что глаз также развился из участка кожи и что не только

хрусталик и вся окружающая его часть глаза имеют подобное происхождение, но

и "воспринимающие части органов специальных чувств, особенно зрительных

органов, часто образуются из той же самой части первоначальной эпидермы",

которая образует и центральную нервную систему {Balfour,I.c.Vol.2,p.401.}.

То же самое справедливо и относительно органов обоняния и слуха. Они также

зарождаются в виде мешочков, образовавшихся заворачиванием эпидермы, и, по

мере того как их части развиваются, они снабжаются изнутри нервной системой,

которая, в свою очередь, имеет эпидермальное происхождение. Как должны мы

истолковывать эти удивительные превращения? Указав мимоходом, какими

абсурдами, с точки зрения сторонников отдельных актов творения, являлась бы

такого рода связь в строении и такой кругооборот эмбриального развития, мы

хотим здесь отметить, что этот процесс принадлежит к той категории,

относительно которой мы должны сомневаться в возможности приписывать ее

явления исключительному действию естественного подбора. По этой гипотезе,

после множества самопроизвольных изменений, возникавших в бесполезных для

организма направлениях, следовало ожидать, что изменение, вызвавшее впервые

образование нервного центра, появится на какой-нибудь внутренней части, где

оно было бы удобно помещено. Его появление на наружном опасном месте и

последующее переселение в безопасное с этой точки зрения непонятно Между тем

это явление станет вполне понятным, если помнить, с одной стороны,

вышеприведенную истину, что структуры, функция которых заключается в

соприкосновении со средою и ее содержимым, так сказать, возникают в той

именно поверхностной части организма, которая находится под непосредственным

действием этой среды и ее содержимого, а с другой стороны, наш вывод, что

внешние воздействия сами по себе порождают соответствующие структуры. Такие

структуры, однажды возникнув и будучи поддерживаемые естественным подбором

там, где они благоприятны для жизни, составили бы первый член целой серии

переходных ступеней, кончающейся развитыми органами чувств и развитой

нервной системой {Общий очерк изменений, посредством которых происходит ее

развитие, см. у Бальфура, I. с. Vol. 2, р. 401 и 404.}.

Я должен ради краткости пропустить описание аналогичной эволюции того

обращенного внутрь слоя или гипобласта, из которого возникают

пищеварительный канал и связанные с ним органы, хотя изложение этой эволюции

и усиливало бы мое доказательство. Будет достаточно остановить внимание на

том факте, что этот первоначально наружный слой сохраняет как в

пищеварительной, так и в дыхательной части своей развившейся формы

quasinaружную поверхность, так как продолжает иметь сношения с предметами,

внешними для организма. Я также принужден воздержаться от обсуждения

вышеуказанного факта, что промежуточно возникший слой, или мезобласт,

являющийся с момента своего возникновения в полном смысле слова внутренним,

производит такие структуры, которые навсегда остаются, безусловно,

внутренними и не имеют общения с внешним миром в отличие от структур,

развившихся из других двух слов: антитеза, которая имеет большое значение.

Здесь будет лучше обратить внимание на самое общее значение этих

фактов. Каков бы ни был сам по себе порядок последовательных изменений,

первое изменение всегда заключается в образовании поверхностного слоя, или

бластодермы, точно так же посредством какого бы ряда превращений ни

достигалась структура взрослых форм, все органы тем не менее, образуя

взрослую особь, происходят из бластодермы. Чем объяснить этот удивительный

факт?

Мы поймем смысл его, если обратимся к первоначальной стадии, в которой

Protozoa, образовав посредством повторных делений группу клеток,

превращаются в полый шар так же, как это делают протофитовые типа Volvox.

Первоначально полый шар, образованный по всей своей поверхности из

единиц, снабженных ресничками, и не будучи по своей форме совершенно

сферическим, принял бы, двигаясь по воде, постоянное положение, вследствие

чего одна часть сфероида чаще, чем другие, приходила бы в прикосновение с

воспринимаемыми телом питательными веществами. Возникающее таким образом

разделение труда явилось бы выгодным и поэтому, имея наклонность возрастать

у нисходящих поколений, закончилось бы дифференциацией, одинаковой с

найденной в зародышах низших типов Metazoa, которые, обладая яйцеобразной

формой, снабжены волосками на одной лишь части своей поверхности. Таким

образом произошла бы форма, в которой несущие волоски особи исполняли бы

функцию движения и доставления воздуха; между тем как на другие особи,

принявшие амебоидообразный характер, перешла бы функция поглощения пищи:

существуют разнообразные доказательства подобной примордиальной

специализации {См. Бальфур. Т. I, стр. 149 и Т. II, стр. 343-344.}. Отмечая

непосредственно, что унаследованность этого процесса от предков вытекает из

того самого факта, что у низших типов Metazoa полый шар есть первая форма,

принимаемая развивающимся зародышем, я здесь обращаю внимание на пункт,

имеющий основное значение, - именно, что первичная дифференциация полого

шара определяется разницей в характере общения его частей со средою и ее

содержимым и что последующая инвагинация возникает вследствие постоянства

этого различия в характере общения.

Даже оставив в стороне эту первую стадию и начав со следующей, когда

уже образовалась "гаструля" путем постоянного вхождения внутрь одной части

полусферы полого шара, будет вполне достаточно, если мы рассмотрим, что

должно было произойти после этого. Та часть поверхности, которая продолжала

оставаться наружной, время от времени соприкасалась с неподвижными массами и

иногда получала толчки, как следствие ее собственных движений, так и

движения других предметов. Ей сообщались звуковые колебания, иногда

расходящиеся по воде; на нее сильнее, чем на другие части, действовали

колебания в количествах света, обусловливаемые прохождением мимо нее

маленьких тел; она же натыкалась на те рассеянные молекулы, которые

ощущаются как запах. Другими словами, с самого начала наружная поверхность

была такой частью организма, на которую действовали различные влияния

внешней природы и посредством которой, с одной стороны организм воспринимал

от окружающей среды впечатления, служащие импульсом для действий, а с другой

стороны, производил соответствующую таким действиям механическую реакцию;

поэтому поверхность по необходимости была той частью организма, на которой

возникли различные приспособления для поддержания сношений с внешним миром.

Сделать другое предположение - значит допустить, что такие

приспособления возникли внутри, где они не могли бы ни подвергаться влиянию

окружающих внешних агентов, ни, в свою очередь, производить на них действие,

где дифференцирующие силы не вступали в действие, а дифференцированные

структуры не могли обнаруживать никакой деятельности; еще это значит

допустить, что части организма, непосредственно подверженные действию

дифференцирующих сил, остаются неизменными. Ясно, что организация могла

начаться только на поверхности и что последующий ход начавшейся таким

образом организации не мог не определяться своим поверхностным

происхождением. Поэтому вышеприведенные замечательные факты показывают нам,

почему индивидуальная эволюция организма совершается посредством

последовательных выворачиваний и врастаний. Без сомнения, естественный

подбор скоро вступил в действие, как, например, при удалении рудиментарных

нервных центров с поверхности; особь, у которой они были помещены немного

глубже, имела менее вероятия сделаться бессильной вследствие их повреждения.

То же самое происходит во множестве различных направлений. Но тем не менее,

как мы здесь видим, естественный побор мог играть лишь подчиненную роль. Он

мог только воспользоваться теми изменениями строения, которые были начаты

средою и ее содержимым.

Итак, посмотрите же, как обширна была роль, сыгранная этим

примордиальным фактором. Если бы он только произвел у Protozoa и Protophyta

характеризующую их клеточную форму, если бы он только передал Metazoa и

Metaphyta составляющее их замечательную черту клеточное устройство, если бы

он только причинил повторение у всех животных и растений той первоначальной

дифференциации наружных частей от внутренних, которую он впервые произвел в

микроскопических животных и растениях, - то он сделал бы уже многое в

направлении вырабатывания у организмов известных руководящих черт. Но он

сделал еще больше. Причинив первые дифференциации в тех группах особей, из

которых произошли вообще видимые животные, он определил исходный пункт их

организации, определил тем самым ее ход и придал неизгладимые черты

эмбриональным превращениям и строению взрослых форм.

Хотя содержание этой работы излагалось преимущественно по индуктивному

методу, тем не менее оно перешло в конце предыдущего отдела к методу

дедуктивному. Последуем здесь на время точному и простому дедуктивному

методу. В биологии, несомненно, опасно рассуждать a priori, но подобная

опасность отсутствует, если мы будем иметь в виду, совпадают ли полученные

результаты с теми, которые достигнуты рассуждениями a posteriori.

Биологи в общем согласны между собой, что при современном состоянии

земной поверхности не бывает случаев возникновения органического существа из

неорганической материи. Тем не менее они не отрицают, что в давно прошедшие

времена, когда температура земной поверхности была гораздо выше, чем в

настоящее время, и когда другие физические условия резко отличались от

современных, неорганическая масса путем последовательных сложных процессов

дала начало органической материи. Такое множество веществ, когда-то

считавшихся исключительно принадлежностью органических тел, было

приготовлено искусственным путем, что ученые едва ли подвергают сомнению

вывод о возможности условий, при которых посредством еще новой ступени

усложнения состав низших типов четырех элементных соединений переходит в

состав высших типов.

В самом деле, необходимым выводом из гипотезы эволюции, в ее общей

форме, является утверждение, что когда-то происходило постепенное отделение

органического мира от неорганического, и если принять эту гипотезу в целом,

то мы неизбежно приходим к вопросу: каковы же должны были быть ранние стадии

прогресса, последовавшего за возникновением наиболее сложных форм материи из

форм менее сложных?

Сначала протоплазма могла не иметь наклонности к тому или другому

расположению своих частей, исключая, правда, чисто механической наклонности,

свойственной свободной жидкости, принимать сферическую форму. Сначала она

должна была быть пассивной. И по своей пассивности она должна была быть

одинакова с неорганической. В ней не могло происходить явлений, подобных

самопроизвольной изменчивости, так как изменчивость подразумевает известное

обычное течение изменения, с которым она расходится, и, следовательно,

невозможна в тех случаях, где не существует обычного хода изменения. При

отсутствии той циклической серии метаморфоз, которую в наше время даже

простейшие формы жизни обнаруживают как результат унаследованного состояния,

в этой стадии не могло существовать никакой точки опоры для естественного

подбора. Как же в таком случае началась органическая эволюция?

Если первичная масса органической материи была одинакова с

неорганической по своей пассивности, отличаясь от нее только большей

изменчивостью, то мы должны заключить, что ее первоначальные изменения

подчинялись тому самому общему закону, который вызывает изменения в

неорганической массе. Непостоянство однородного есть всеобщий принцип. Во

всех случаях однородное стремится превратиться в разнородное, а менее

разнородное в более разнородное. Поэтому в первичных протоплазматических

единицах ступень, с которой началась эволюция, должна была заключаться в

переходе от полной однородности всей массы к возникновению некоторой

разнородности. Притом причина возникновения этой первой ступени в одном из

участков органической материи должна была заключаться, как и в

неорганической материи, в том, что ее части различно подвергались влиянию

действующих сил. Какие же это действующие силы? Силы ее среды или вообще

окружающего внешнего мира. Какие же части участка должны были подвергаться

различным действиям? Необходимо части наружные и внутренние. Таким образом,

в органических агрегатах, как и в неорганических, предполагая, что они

обладают достаточной силой сцепления для поддержания постоянных соотношений

между своими частями, первоначальный переход от однородности к разнородности

неизбежно должен был сказаться в дифференциации внешней поверхности от

внутреннего содержимого. Все равно, было бы видоизменение физическим или

химическим и относилось ли к процессам созидательным или разрушительным, оно

является следствием того же самого вышеозначенного обобщения:

непосредственное действие среды было примордиальным фактором органической

эволюции.

Теперь, в заключение, обратимся к факторам во всей их совокупности и

обсудим их относительное участие, наблюдая главным образом направления, в

которых, на последовательных ступенях, они в отдельности уступают друг другу

место по степени своей важности.

Примордиальный фактор, действуя один, должен был вызвать одинаковую

первоначальную дифференциацию во всех протоплазматических единицах. Говоря

"одинаковую", я должен немедленно же ограничить значение этого слова

окружающие физические и химические условия не могли быть всегда и везде

абсолютно теми же самыми, в особенности когда первые зачатки органических

существ получили широкое распространение, между степенями и разрядами

возникшей дифференциации поверхностного слоя неизбежно оказывались различия.

Как только они появились на сцену, выступил естественный подбор, так как

несомненно, что несходства, происшедшие между отдельными единицами, имели

влияние на их жизнь некоторые из видоизмененных форм переживали сравнительно

с другими. Хотя нам совершенно неизвестны причины, вызвавшие возникновение

процесса деления, повсюду встречающегося у самых мелких форм жизни, тем не

менее мы должны заключить, что он, раз установившись, благоприятствовал

распространению форм, наиболее выгодно дифференцированных средою. Хотя

деятельность естественного подбора должна была возрасти с того момента,

когда он однажды выступил на сцену, тем не менее дифференцирующее действие

среды никогда не переставало быть его соучастником в развитии этих

первоначальных животных и растений. То занимая господствующее положение, как

при возникновении сложных животных и растений, то теряя его с возрастанием

дифференциации тех высших типов, которые дали более простора естественному

подбору, это действие среды тем не менее служило и должно всегда служить

причиной и прямых, и косвенных видоизменений в структуре.

Вместе с развитием того замечательного процесса, который, начинаясь у

мельчайших форм жизни, где он называется конъюгацией, приходил постепенно в

половое размножение, на сцену выступили причины многочисленных и явно

случайных изменений. Смешение конституциональных наклонностей, более или

менее разнородных вследствие разнородности физических условий, неизбежно

повело к случайным сочетаниям сил, вызывающих отклонения в структуре. Эти

отклонения, без сомнения, большей частью уничтожались, но иногда

увеличивались благодаря переживанию наиболее приспособленных. По мере того

как вместе с растущим разнообразием в формах жизни борьба и соперничество

становились постоянно активнее, случайные видоизменения структуры, не

имеющие никакого значения в отношениях со средою, стали обладать большой

ценностью в борьбе с врагами и конкурентами, а естественный подбор таких

изменений сделался преобладающим фактором. Его действие приобретало особенно

необъятную важность в растительном мире; равно как и в обширной части

животного мира, характеризующейся относительной неактивностью, переживание

особей, получивших изменения в благоприятных для себя направлениях, должно

было также постоянно служить главной причиной расхождения видов и случайного

образования высших видов.

Но постепенно, с увеличением деятельности, которое мы видели, восходя к

последовательно высшим ступеням животных, и главным образом с возрастанием

сложности жизни, на сцену все более и более выступает в качестве фактора

унаследование таких видоизменений структуры, которые возникают вследствие

видоизменения функции. Этот фактор окончательно выдвинулся среди созданий с

высокой организацией, и, по моему мнению, существует достаточно оснований

для вывода, что среди высшего типа творений - цивилизованных людей, у

которых разряды отклонений, вызывающих переживание, слишком многочисленны

для удобного подбора какого-нибудь из них и у которых переживание наиболее

приспособленных находит множество препятствий, - этот фактор приобрел

главное значение роль, принадлежащая переживанию наиболее приспособленных,

обыкновенно ограничивается сохранением тех, у которых вся сумма

способностей, образовавшихся путем функциональных изменений, сложилась

наиболее благоприятно. Разумеется, на этот беглый обзор отношений между

факторами следует в значительной степени смотреть как на умозрение. Мы

слишком далеко ушли теперь от эпохи возникновения жизни, чтобы получить

данные для чего-нибудь большего, чем гадательные заключения о ее самых

ранних стадиях, в особенности ввиду отсутствия какого-либо указания на

способ возникновения, сначала агамогенетического, а затем и

гамогенетического размножения. Но тем не менее мне казалось, что будет

уместно представить это общее соображение для указания, насколько

дедуктивное истолкование гармонирует со многими заключениями, достигнутыми

посредством индукции.

Профессор Гексли в своей статье в "Encyclopedia Britanica" пишет

нижеследующее:

"Остается открытым вопрос, в какой мере естественный подбор оказывается

достаточным для произведения видов. Немногие лишь могут сомневаться в том,

что он является если не всеобъемлющей причиной, то, по крайней мере,

чрезвычайно важным фактором в этом произведении... По свидетельству

палеонтологии, эволюция многих существующих форм жизни из своих

предшественников является уже не гипотезой, а историческим фактом; и в

настоящее время может еще подвергаться спору только природа физиологических

факторов, которым эта эволюция обязана своим существованием".

К этой цитате я могу, кстати, присоединить взгляд, высказанный в

замечательном адресе, прочитанном проф. Гексли на торжественном открытии

статуи Дарвина в музее Южного Кенсингтона. Торжественно отвергая

предположение, что эта церемония дает авторитетное подтверждение ходячим

представлениям об органической эволюции, он говорит, что "наука совершает

самоубийство, когда она становится догматической".

Выпуская настоящую статью, я, помимо более широких побуждений,

руководствовался также желанием отметить тот факт, что воззрения на

происхождение видов приняли уже между биологами слишком догматический

характер и сузились, после того как сделались общепризнанными. Вместо

дальнейшего расширения более широкого воззрения, усваиваемого Дарвином по

мере того, как он становился старше, его последователи сделали шаг назад к

взглядам более узким, чем те, какие он всегда высказывал. Вот почему здесь

уместно напомнить предостережение, высказанное проф. Гексли.

Каково бы ни было мнение об аргументах и заключениях, высказанных в

этой и предыдущей статьях, они, быть может, послужат доказательством того,

что еще слишком рано считать законченными вопросы, касающиеся органической

эволюции.

ЗАМЕТКА

Нижеследующие слова образовали часть предисловия к тому большому тому,

в котором вновь появился предшествующий труд. Я привожу их здесь потому, что

при этом очерке их неудобно поместить вначале.

Хотя доказательства, заключающиеся в этом труде, непосредственно

относятся к биологии, однако те из них, которые содержатся в первой

половине, имеют косвенное отношение и к психологии, этике и социологии Моя

вера в глубокую важность этой косвенной связи была первоначально главным

побудительным мотивом к тому, чтобы напечатать этот опыт; эта же вера

побуждает меня и теперь снова издать его в той же неизменной форме.

Хотя многочисленные, и в особенности более простые, разряды духовных

проявлений могут быть объяснены только как результат естественного подбора

благоприятных изменений, тем не менее, по моему мнению, существует еще более

многочисленный разряд духовных проявлений, охватывающий все проявления

сколько-нибудь значительной сложности, который может быть объяснен не иначе

как следствием унаследования функционально происшедших видоизменений.

Приемлемость теории психологической эволюции зависит исключительно от

признания или отрицания доктрины, что не только в индивидууме, но и в

поколении индивидуумов употребление и неупотребление частей вызывает

относительное увеличение или уменьшение их.

Разумеется, сюда включаются наши понятия о генезисе и природе наших

высших эмоций, а также тем самым и понятия, составляемые нами о наших

моральных интуициях. Если функционально происшедшие видоизменения

наследственны, то возникающие обыкновенно в индивидуумах путем опыта

умственные ассоциации между действиями и их последствиями, приятными или

мучительными, могут в целом ряде поколений индивидуумов вызвать врожденное

стремление желать или не желать таких действий. Если же эти изменения не

наследственны, то, как мы увидим ниже, происхождение подобных стремлений не

может иметь удовлетворительного объяснения

Очевидно, точно так же и на наших социологических воззрениях должны

глубоко отражаться наши взгляды на вышеуказанный вопрос. Если нация

изменяется во всей своей массе посредством передачи эффектов, произведенных

в организации ее членов теми способами ежедневной деятельности, которые

связаны с ее учреждениями и условиями существования, то мы должны вывести

заключение, что такие учреждения и условия сформировали бы ее членов гораздо

быстрее и энергичнее, чем они могли это сделать, если бы единственной

причиной приспособления к ним было многочисленное переживание случайно

изменившихся в благоприятных направлениях индивидуумов.

Я только добавлю, что, принимая во внимание широту и глубину того

влияния, которое должно оказать на наши воззрения на жизнь, на умственную

работу, нравственность и политику принятие той или другой из этих гипотез,

вопрос: которая из них истинна? - делает достойным внимания ученых больше,

чем все другие какие бы то ни было вопросы.

После опубликования вышеизложенной статьи я получил от доктора Даунса

(Dowries) оттиск статьи "О влиянии света на протоплазму" (On the influence

of Light on Protoplasm), написанной им самим и Т.Р. Blunt'ом M.A. и

сообщенной Королевскому обществу в 1879 г.

Эта статья была продолжением его предыдущей статьи, которая, касаясь

главным образом бактерий, утверждала, что:

"свет препятствует развитию этих организмов и при благоприятных

условиях может совершенно остановить его".

Эта дополнительная статья доказывает, что вышеуказанное вредное

действие света получается лишь при наличности кислорода. Взяв сперва

сравнительно простой тип молекулы, входящей в состав органической материи,

авторы, на основании детальных опытов, говорят:

"Итак, очевидно, что кислород явился разрушительным агентом под

влиянием солнечного света".

Описание же опытов над мелкими организмами сопровождается заключением:

"Поэтому казалось, что в отсутствии атмосферы свет совсем не был в

состоянии производить сколько-нибудь заметное действие на такие организмы,

по мере их появления".

Авторы подводят итог результатам своих опытов в нижеследующих словах:

"Итак, мы выводим заключение, как на основании аналогии, так и на

основании непосредственного опыта, что наблюдаемое действие на организмы не

зависит от света per se, но что необходимо еще присутствие свободного

кислорода; свет и кислород совместно достигают того, чего не может

достигнуть каждый из них в отдельности: и кажется бесспорным вывод, что

произведенное действие есть постепенное окисление протоплазмы, составляющей

эти организмы, и что в этом отношении даже живая протоплазма не изъята из

действия законов, управляющих отношениями света и кислорода к формам менее

живой материи. Сила, которая, как нам это известно, косвенно безусловно

необходима для жизни, и материя, при отсутствии которой нельзя было доказать

существования жизни, соединились здесь для ее разрушения".

Каков очевидный смысл этого? Если кислород в присутствии света

разрушает подобные микроскопические участки протоплазмы, то каково будет его

действие на более крупные ее участки? Вместо действия на всю ее массу эти

агенты будут производить действие только на ее поверхности. В отличие от

микроскопического количества протоплазмы, которая вся становится инертной,

более крупная масса ее сделается инертной только в своей наружной части;

нечто подобное же произойдет и с микроскопической массой, если действующие

на нее свет или кислород окажутся в очень незначительных количествах. Таким

способом возникнет оболочка, состоящая из измененной материи, заключающей и

прикрывающей собою неизменную протоплазму, т. е. возникнет зачаточная

клеточная оболочка.

В ОТВЕТ НА КРИТИКУ

(Впервые напечатано в журнале

"Девятнадцатый век". Февраль, 1888 г.)

Хотя я не согласен с различными положениями и выводами, содержащимися в

заметке, озаглавленной "Великое признание" (Graet Confession) и помещенной

герцогом Аргильским (Duke of Argyll) в последнем номере этого журнала, тем

не менее я благодарен ему за то, что он снова поднял в печати этот вопрос.

Хотя правило "будь спокоен и признателен" является одним из тех, которые

могут быть применимы во многих отношениях, особенно в политике, где

неуместное нетерпение бывает очень вредно, но, во всяком случае, оно не

находит себе применения в науке. К несчастью, тогда как господа политиканы

не соблюдают его надлежащим образом, оно слишком близко принимается к сердцу

господами натуралистами; насколько, по крайней мере, дело касается вопроса о

происхождении видов.

Новое биологическое ортодоксальное учение поступает совершенно так же,

как это делало прежнее. До Дарвина люди, занимавшиеся явлениями жизни,

равнодушными глазами смотрели на многочисленные факты, которые ясно

указывали на эволюционный характер происхождения растений и животных, и были

глухи к тем, кто настаивал на значении этих фактов. Теперь же, когда эти

господа пришли к исповеданию эволюционного происхождения видов и вместе с

тем приняли гипотезу, что естественный подбор был единственной причиной

эволюции, они подобным же образом относятся невнимательно к многочисленным

фактам, которые не могут основательно быть приписанными вышеуказанной

причине, и глухи к тем, кто старается привлечь на это их внимание.

Переменились только воззрения, а приемы остались те же самые.

Но хотя, как я сказал, протест герцога Аргильского против подобного

отношения совершенно справедлив, все же нет возможности поддерживать многие

из его положений. Некоторые из них относятся лично ко мне, другие же имеют

общий характер. Я намереваюсь разобрать их в том порядке, в котором они

расположены в самой его заметке.

На 144-й странице герцог Аргильский цитирует мои слова, что я пропускаю

"на этот раз рассмотрение фактора, который может быть отмечен как

примордиальный", и дает понять, что я тем самым утверждаю, что крайнее

дарвиновское понимание некоторого примордиального "вдохновения духа жизни"

есть представление, которое может быть опущено только "на этот раз". Даже

если бы не существовало другого ясного объяснения цитируемых им моих слов,

то предположение, что такова именно была моя мысль относительно пропущенного

фактора, являлось бы несколько опрометчивым; на самом же деле можно

положительно удивляться тому, что подобное объяснение моих слов могло быть

высказано после чтения моей второй из двух критикуемых статей, в которой

непосредственно разбирается фактор, опущенный в первой статье; этот

пропущенный третий фактор есть непосредственное физико-химическое

воздействие среды на организмы. Подобная мысль, приписываемая мне герцогом

Аргильским, до того идет вразрез со взглядами, высказанными мной во многих

местах, что мне и в голову никогда не приходила возможность, что она

когда-нибудь будет приписана мне.

Прежде чем приступить к главному вопросу, я должен разобраться в

некоторых других мнениях, носящих личный характер и помещенных ниже на той

же странице. Герцог говорит: "Более чем сомнительно, можно ли придавать

какое-либо значение новому фактору, которым он (т. е. я) думает дополнить

его (естественный подбор)", и он считает "непостижимым", что я "мог поднять

такой большой шум из-за подобной мелочи, как действие употребления или

неупотребления отдельных органов в качестве отдельного и вновь открытого

фактора в развитии изменений". Я не предполагаю, чтобы герцог Аргильский

намеревался взвалить на меня неприятное обвинение, что я объявляю за новость

то, что для всех мало-мальски знакомых с фактами является всем, чем угодно,

но только не новостью. И, однако, несомненно, что его слова имеют такой

именно смысл. Я не могу понять, как он мог написать подобную вещь, вопреки

тому обширному знакомству с предметом, которое он несомненно проявляет, и

несмотря на доказательства противного, содержащиеся в критикуемых им

статьях.

Не только натуралисты, но и множество людей, не причастных

естествознанию, знают, что гипотеза, которую я будто бы выдвинул как новую,

была гораздо раньше высказана, чем гипотеза естественного подбора, -

возникновение ее восходит, по крайней мере, ко временам д-ра Эразма Дарвина.

Я только имел целью снова выдвинуть на передний план фактор, который, по

моему мнению, совершенно ошибочно игнорировался в последние годы, и хотел

доказать, что Дарвин постепенно признавал за этим фактором тем большее

значение, чем старше становился он сам (уже высказывая подобную мысль, я мог

бы считать, что вполне достаточно устраняю возможность предположения, что я

выставляю этот фактор как новый); я также хотел дать дальнейшее

доказательство того, что этот фактор продолжает действовать, и указать, что

существуют многочисленные явления, которые не могут быть истолкованы без

признания его действия; наконец, я имел целью привести доводы в пользу того,

что если действие этого фактора обнаружено в одном каком-нибудь случае, то

есть основания заключить, что он действует на все структуры, имеющие

деятельные функции.

Довольно странно, что вслед за словами, изображающими меня выдающим за

новинку доктрину, которую я просто старался отметить и расширить, немедленно

следует фраза, в которой герцог Аргильский сам выставляет эту доктрину

хорошо известной и прекрасно установленной.

"Вообще не подвергается оспариванию соответствующая физиологическая

доктрина, что ослабевшие органы (вследствие постоянного неупотребления)

переходят по наследству к потомству в этом состоянии функционального и

структурного упадка. И обратно, растущая способность и развитие, возникающие

из обычного и нормального употребления специальных органов и передачи этого

потомству, иллюстрируются многими примерами из воспитания домашних животных.

Я не знаю, чему еще другому можем мы приписать длинные, гибкие ноги и тело

борзых собак, так очевидно приспособленных к быстроте бега, или утонченную

способность обоняния у понтеров и сеттеров, или дюжину других случаев

видоизменения структуры, причиненной искусственными подборами."

Ни с одним из положений, содержащихся в этом отрывке, я не могу

согласиться Если унаследование "функционального и структурного упадка вообще

не оспаривалось", то половина моей статьи была бы бесполезна, и если

унаследование "растущей способности и развития", причиненных употреблением,

было признано как "иллюстрированное многими примерами", то и другая половина

моего труда была бы ненужной. И то и другое подвергается оспариванию; и если

не положительно отвергается, то, по крайней мере, применяется

бездоказательно. Борзые собаки и понтеры не составляют действительного

доказательства, потому что их особенности обязаны своим происхождением

искусственному подбору более, чем какой-либо другой причине. Действительно,

может существовать сомнение, употребляют ли борзые свои ноги больше, чем

другие собаки. Собаки всех пород постоянно бегают, гоняются друг за другом и

тем приобретают проворство, и притом другие собаки чаще, чем борзые, которые

не любят предаваться игре Случаи, в которых борзые упражняют свои ноги в

охоте за зайцами, занимают лишь незначительное место в их жизни и могут

сыграть только самую незначительную роль в развитии их ног. А затем, как же

объяснить их длинные головы и остроконечные носы? Развились ли они также под

влиянием бега? Структура борзых собак объясняется как результат, главным

образом, подбора изменений, возникших случайным образом от неизвестных

причин, иным же образом она объяснена быть не может. Еще более очевидна

несостоятельность ссылки герцога Аргильского на понтеров и сеттеров.

Возможно ли утверждать, что их органы обоняния упражняются более, чем

соответствующие органы у других собак? Не все ли собаки упражняют в течение

целого дня свое чутье, обнюхивая все вокруг себя и выслеживая животных

собственного вида и других видов? Вместо того чтобы допускать, что у

понтеров и сеттеров более упражняется чувство обоняния, следует, наоборот,

утверждать, что оно упражняется значительно меньше, так как в продолжение

большей части своей жизни они бывают заперты на псарнях, где изменение

запаха, на котором они могли бы упражнять свое обоняние, совершенно

незначительно Очевидно, что если воспитатели охотничьих собак с самых ранних

пор обыкновенно производили выбор из щенков каждого помета, имевших наиболее

тонкое обоняние (а несомненно, что щенки каждого помета оказываются

различными между собою, как дети любой человеческой семьи) вследствие

неизвестной комбинации причин, то существование таких замечательных свойств

у понтеров и сеттеров может быть вполне объяснимо, между тем как другим

способом их объяснить невозможно. Я охотно воспользовался бы сам этими

примерами по отношению к своей аргументации, если бы они имели

соответствующее значение, но, к несчастью, они его не имеют.

На следующей странице статьи герцога Аргильского (стр. 145) встречается

место, которое я еще должен привести прежде, чем буду в состоянии

действительно иметь дело с ее различными основными положениями. Там значится

нижеследующее: "Но если естественный подбор есть простая фраза, по своему

смыслу довольно неопределенная и довольно широкая для того, чтобы прикрыть

какое бы то ни было число физических причин, принимающих участие в

обыкновенном зарождении, то все вообще трудное доказательство Спенсера,

направленное в пользу его "другого фактора", становится аргументом более чем

излишним. Само по себе совершенно ложно предположение, что этот "фактор" и

естественный подбор помогают друг другу или даже представляют собою нечто

совершенно отдельное одно от другого. На самом деле, принятый им за новый

фактор есть просто один из подчиненных случаев наследственности. Но

наследственность есть центральная идея естественного подбора. Поэтому

естественный подбор заключает в себе и подразумевает все причины, которые

могут каким бы то ни было образом оказывать влияние путем унаследования.

Следовательно, нет никакого затруднения для того, чтобы причислить этот

фактор к тому самому всеобщему фактору, смелость оспаривать нераздельное

господство которого Спенсер взял на себя. Ему никогда не удастся поколебать

господство этого фактора подобным ничтожным возмущением. Его ничтожные

притязания смешны. Он домогается выставить за самую идею какой-то ее

обрывок. Впрочем, здесь нет даже обрывка, который можно было бы отстаивать

или превозносить. Его новый фактор органической эволюции лишен всякой

самостоятельности или новизны. Спенсер способен цитировать свои слова из

"Начал биологии", написанных около двадцати лет тому назад. Посредством

старательного раскапывания Дарвина он доказывает, что подобная идея была

свойственна этому последнему и признана им, по крайней мере, в его последнем

издании "Происхождения видов"... Дарвин был человеком гораздо более умным,

чем все его последователи" и т. д.

Если бы под этой статьей не было подписи герцога Аргильского, то я едва

ли мог бы поверить, что подобные слова написаны им. Вспоминая, что при

чтении его статьи в предыдущем номере этого "Review" я был поражен

обнаруженными в ней обширностью познаний, ясностью разбора и даром

изложения, я положительно не могу понять, как это из-под того же самого пера

исходят мысли, в которых не обнаруживается ни одного из вышеуказанных

достоинств. Даже совершенно незнакомый с предметом человек может видеть в

последних двух положениях вышеприведенной выдержки, как странно нанизаны

вместе их фразы. В то время как в первом из них я выставлен человеком,

вносящим новый фактор, во втором и уже представлен высказывающим вещи, о

которых упоминал двадцать лет тому назад. Одним почерком пера я изображен

объявляющим вещь новой и защищающим ее, как давно известную! Таким образом,

снова непредубежденный читатель, сравнивая первые слова с последними, должен

прийти в изумление, видя в научном сочинении положения, которым так очевидно

не достает точности. "Если естественный подбор есть простая фраза", то как

мог Дарвин, предполагавший объяснить им происхождение видов, был признан за

умного человека? Несомненно, это выражение должно быть более чем простой

фразой, если оно служит ключом к пониманию фактов, не объяснимых другим

способом. Оканчивая этим указания на несообразные мысли, я теперь перейду к

исследованию главных положений, содержащихся в цитированном отрывке.

Герцог Аргильский говорит, что "наследственность есть центральная идея

естественного подбора". Мне кажется, что те, кто освоил центральную идею

вещи, должны иметь понятия о самой вещи, а между тем люди, обладая в

продолжение целого ряда поколений идеей наследственности, не имели вместе с

тем никакого понятия об естественном подборе. Ошибочность вышеприведенного

положения очевидна. Можно с такой же долей истины говорить, что центральной

идеей естественного подбора является возникновение структурных изменений.

Точно так же с подобной же правдоподобностью можно утверждать, что действие

внешних агентов, уничтожая одни индивидуумы и покровительствуя другим, есть

центральная идея естественного подбора. Ни одно из подобных утверждений не

заключает в себе истины. Процесс имеет три фактора - наследственность,

изменчивость и внешнее влияние, если какой-нибудь из этих факторов

отсутствует, то процесс прекращается. Концепция заключает в себе три

соответствующие идеи, и если какая-нибудь из них отсутствует, то и сама

концепция не может быть составлена. Ни одна из этих идей не может считаться

центральной, но все идеи сосуществующие.

Из ложного взгляда, что "наследственность есть центральная идея

естественного подбора", герцог Аргильский выводит соответственным образом

ложное заключение, что "естественный подбор заключает и подразумевает в себе

все причины, которые могут каким бы то ни было образом оказывать действие

через унаследование". Если бы он рассмотрел примеры, приведенные мною в

"Началах биологии" для иллюстрации унаследования функционально происшедших

изменений, то он увидел бы, что его вывод очень далек от истины. Я привел в

пример уменьшение челюсти у цивилизованных людей, как изменение строения,

которое не может быть вызвано унаследованием произвольных или случайных

изменений. Для того чтобы изменения структуры, возникающие из подобных

произвольных и случайных изменений, были поддержаны и увеличены в

последующих поколениях, необходимо, чтобы индивидуумы, у которых случились

эти изменения, извлекали бы из них преимущества в борьбе за существование, -

преимущества, к тому же достаточно значительные для содействия их

переживанию и более успешному размножению Но уменьшение челюсти, даже при

понижении ее веса на унцию (что было бы значительным изменением), не может

ни благодаря своему меньшему весу, ни благодаря потребности в меньшем

питании представить значительных преимуществ какой-нибудь личности в

жизненной борьбе. Даже если предположить, что такое уменьшение челюсти

благотворно (а на самом деле в получающемся от этого ослаблении зубов

заключается большое зло), то и тогда эта благотворность едва ли может

способствовать относительному размножению семейств, у которых оно

встречалось в ряде поколений. Если же оно не вызвало этого, то уменьшение

размеров челюстей не может быть произведено естественным подбором

благоприятных изменений. Как же в таком случае оно могло возникнуть? Только

вследствие уменьшения функции в силу употребления мягкой пищи в связи,

вероятно, с прекращением употребления зубов как орудия! И при этом заметьте,

что такая причина действует на всех членов общества, переходящего в

цивилизованное состояние. В течение ряда поколений эта уменьшившаяся функция

временно вызывает изменения во всех входящих в их состав семействах.

Естественный подбор совсем не применим в данном случае: ему нечего здесь

делать. То же самое наблюдается и в многочисленных других случаях. Всякий

вид по мере своего распространения по новым областям приходит в

соприкосновение с новыми условиями питания, подвергается влиянию иной

температуры, большей или меньшей сухости и влажности воздуха, новых наклонов

поверхности земли, другой почвы и т. д Решительно все члены этого вида

подвергаются различным изменившимся воздействиям, которые влияют на их

мышечную, сосудистую, дыхательную, пищеварительную и другие системы органов.

При унаследовании функционально происшедших изменений все члены вида будут

передавать потомству возникшие в них изменения структуры, и весь вид

изменится в своем целом без вытеснения одних разновидностей другими.

Несомненно, что по отношению к некоторым изменениям здесь примет участие

естественный подбор. Если вид, принадлежащий к классу хищных, переселится в

такие места, в которых предмет его добычи обладает большей быстротой, то у

всех его членов конечности будут укреплены благодаря необходимости более

усиленных движений; те же члены видов. у которых подобное мускульное

приспособление развилось в наибольшей степени, будут распложаться при

особенно благоприятных условиях, и унаследование такой функционально

усилившейся структуры будет возрастать в ряде последующих поколений

вследствие переживания наиболее приспособленных. Но в многочисленных случаях

меньших изменений может вовсе не произойти этого усиления, называемого

изменившимися условиями жизни. Большинство этих изменений должно иметь такую

относительную маловажность, что ни одно их них не может доставить

индивидууму, в котором оно становится наиболее заметным, преимуществ,

которые преобладали бы над преимуществами, приобретенными прочими

индивидуумами от других изменений, более благоприятно в них выработавшихся.

В отношении к такого рода изменениям унаследованные эффекты употребления и

неупотребления должны накопляться независимо от естественного подбора.

Для выяснения взаимных отношений этих двух факторов и отношения их к

наследственности возьмем случай, в котором влияние всех трех может, в,

частности отождествляться и различаться.

Перед нами один из тех иногда встречающихся людей, который имеет на

каждой руке по добавочному пальцу и который, предположим, занимается

кузнечным ремеслом Эти добавочные пальцы не оказывают ему ни помощи, ни

большой помехи, а вследствие постоянной работы руками он имеет очень

развитые мускулы своей правой руки. Для большей ясности мы предположим, что

и его жена более обыкновенного упражняет свои руки: она содержит прачечную и

работает на всех своих соседей. При таких обстоятельствах спросим, какое

значение имеют установленные факты и в чем заключаются воззрения и сомнения

биологов?

Первый акт означает, что этот шестипалый кузнец должен будет, вероятно,

передать свою особенность некоторым из своих детей, а некоторые из них

передадут это своим. Доказано, что даже при отсутствии подобной особенности

у других родителей это странное изменение структуры (которое мы должны

приписать какой-нибудь случайной комбинации причин) часто наследуется более

чем одним поколением. Значит, причины, производящие такую постоянную

шестипалость, неоспоримо относятся к тем, которые "оказывают действие через

унаследование". Герцог Аргильский утверждает, что "естественный подбор

заключает и подразумевает в себе все причины, которые могут каким бы то ни

было образом оказывать действие через унаследование". Как же этот подбор

может подразумевать причины, действующие в данном случае? Здесь он отнюдь не

играет никакой роли. Здесь нет культивирования этой особенности, так как она

не содействует борьбе за существование, и нет основания также предполагать,

что она настолько является помехой в этой борьбе, что люди, обладающие ею,

вследствие этого исчезают. Она просто уничтожается в ряду поколений

вследствие противоположных влияний других особей.

В то время как биологи допускают или, правильнее говоря, утверждают,

что прирожденная способность руки кузнеца передаваема по наследству, они

отрицают или, вернее, не допускают, чтобы другие особенности его руки,

причиняемые ежедневным трудом, - его широкие мускулы и окрепшие кости -

могли передаваться по наследству. Они утверждают, что на это не существует

доказательств. Герцог Аргильский думает, что унаследование органов,

ослабленных неупотреблением, "вообще не оспаривается", и он думает, что

существуют ясные доказательства того, что противоположное изменение -

увеличение размера, составляющее результат употребления, - также наследуемо.

Но биологи оспаривают оба вышеуказанных разряда наследственности. Если на

это нужны доказательства, то их можно найти в протоколах последнего

заседания Британской Ассоциации, в записке профессора Roy Lankester,

озаглавленной "Наследуются ли приобретенные черты?", и в поднявшихся по

поводу этой записки дебатах. Если бы эта форма наследования, как утверждает

герцог Аргильский, "вообще не оспаривалась", то я не написал бы своей первой

из двух им критикуемых статей.

Но, предположив доказанной, как это отныне может считаться, мысль, что

такое функционально возникшее изменение строения, которое обнаруживает рука

кузнеца, может передаваться по наследству, все-таки постоянное наследование

принадлежит к такого рода явлениям, с которыми естественный подбор не имеет

ничего общего. Если очень окрепшая рука дала возможность кузнецу и его

потомству, имеющему подобные усилившиеся руки, поддерживать борьбу за

существование успешнее, чем это делают другие люди, то переживание наиболее

приспособленных обеспечило бы поддержание и усиление такой черты в

последующих поколениях. Но ловкость плотника дает ему возможность

зарабатывать совершенно столько же, сколько зарабатывает его более сильный

сосед Свинцовых дел мастер благодаря приобретенным техническим знаниям

зарабатывает в один день сумму, составляющую недельный заработок кузнеца.

Мелкий лавочник благодаря своей предусмотрительности в покупке и

благоразумию в продаже, сельский школьный учитель благодаря своему знанию,

управляющий фермой благодаря своему прилежанию и заботливости с одинаковым

успехом выдерживают борьбу за существование. Преимущество сильной руки не

преобладает над выгодами, которых достигают прочие люди благодаря врожденным

или благоприобретенным другого рода способностям, и поэтому естественный

подбор не может влиять на усиление подобной черты. Прежде чем усилиться, она

нейтрализовалась бы соединением тех, кто имеет ее, с теми, кто обладает

другими чертами. Поэтому, в каком бы направлении унаследование этого

функционально происшедшего видоизменения ни действовало, оно действует

независимо от естественного подбора.

Следует отметить другую сторону вопроса: именно относительное значение

этого фактора. Если добавочное развитие мускулов и костей может передаваться

по наследству; если, как признавал и Дарвин, существуют различные другие

изменения структуры, причиняемые употреблением и неупотреблением и

подразумевающие унаследование такого рода; если, как предполагает герцог

Аргильский, приобретенные черты наследуются, - то область применения этого

фактора органической эволюции громадна. Не только всякий мускул, но каждый

нерв и нервный центр, каждый кровеносный сосуд, все внутренности и почти

всякая кость могут увеличиваться и уменьшаться под его влиянием. Из этого

следует тот вывод, что, за исключением частей, исполняющих пассивные

функции, как, например, покровы и кости, образующие череп, почти всякий

орган в теле может видоизмениться в последующих поколениях вследствие

увеличения или уменьшения его функции; и за исключением немногих случаев,

где причиненное изменение есть одно из тех, которые способствуют переживанию

в исключительной степени, подобный орган будет видоизменен таким образом

независимо от естественного подбора. Хотя этот фактор в состоянии оказывать

лишь незначительное действие на растительный мир и играть только подчиненную

роль в мире низших животных, тем не менее, видя, что все активные органы

всех животных подчинены его влиянию, мы необходимо должны признать его

огромное значение. Герцог Аргильский называет значение, приписываемое этому

фактору, "комическим".

До этого далеко, и хотя приписываемое ему стремление остаться

единственным фактором гораздо меньше, чем стремление на монополию со стороны

естественного подбора, который обладает победоносной силой по отношению к

той небольшой области, где они сталкиваются, но зато область независимого

действия этого фактора громадна.

Мне кажется, что герцог Аргильский заблуждается в четырех предложениях,

содержащихся в цитированной мною выдержке. Вопреки его мнению, унаследование

приобретенных черт действительно подвергается спору среди биологов.

Несправедливо также, что "наследственность есть центральная идея

естественного подбора". Положение, что естественный подбор заключает и

подразумевает в себе все причины, которые могут каким бы то ни было образом

оказывать действие через унаследование, совершенно ошибочно. И если

унаследование приобретенных черт есть действительно фактор, то область, над

которой он владычествует, отнюдь не ничтожна, но очень обширна.

Здесь я должен остановиться после разбора полутора страниц из заметки

герцога Аргильского. Состояние здоровья, которое воспрепятствовало мне

напечатать что-нибудь после статьи "Факторы органической эволюции",

написанной почти два года тому назад, мешает мне и теперь распространяться

дальше об этом предмете. Если бы я имел силы продолжить доказательства, то,

как мне кажется, без труда доказал бы, что и различные другие положения,

выставленные герцогом Аргильским, не допускают успешной защиты. Следует

предоставить самому читателю судить, насколько вероятно или невероятно такое

предположение. Скажу только несколько слов по одному нижеизложенному поводу,

и то главным образом потому, что если я пройду его молчанием, то это может

вызвать серьезного рода ошибочное впечатление. Герцог Аргильский выставляет

меня "берущим назад" "знаменитую фразу" "переживание наиболее

приспособленных" и желающим "от нее отказаться". Он основывает подобное

заключение на моей мысли, что слова этого выражения имеют побочное значение,

которого нужно остерегаться, если мы хотим избежать некоторого искажения

мысли. С одинаковой правильностью он может утверждать, что астроном

отказывается от положения, что планеты движутся по эллиптическим орбитам,

так как он предупреждает своих читателей, что в небесном пространстве не

существует никакой орбиты, а что планеты несутся в пустоте по ненамеченному

пути и в направлениях, беспрестанно изменяемых притяжением.

Я сожалею, что таким образом должен был совершенно разойтись с

различными положениями и выводами герцога Аргильского, - сожалею потому,

что, как я это уже высказал, он, по моему мнению, оказал добрую услугу

науке, снова подняв разбираемый вопрос Хотя польза, ожидаемая им от

обсуждения этого вопроса, далеко не похожа на ту, которой жду я, но тем не

менее мы с ним сходимся в убеждении, что от этого можно ожидать полезных

последствий.

КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА ОПЫТОВ