Библиотека Новые поступления Словарь Карта сайтов Ссылки

I ГЕНЕЗИС НАУКИ

Между людьми всегда господствовало смутное представление, будто бы

научное познание по природе своей отлично от обыкновенного. Это различие

должны были сильно чувствовать греки, у которых только математика -

буквально: вещи изучаемые - почиталась собственно знанием; с тех пор это

различие всегда сохранялось в общем мнении. Хотя, принимая во внимание

противоположность между приобретениями науки и результатами обыденного,

неметодического мышления, неудивительно, что такое различие было

предполагаемо, но стоит только подняться немного выше обыкновенной точки

зрения, чтобы увидеть, что это различие не может существовать в

действительности или, лучше, что это только поверхностное различие В обоих

случаях действуют одни и те же способности, и в обоих случаях способ их

действия в основе своей один и тот же. Если мы скажем, что наука есть

организованное знание, то нам возразят истиной, что всякое знание

организовано в большей или меньшей степени, т. е. что самые обыкновенные

домашние и полевые работы предполагают сопоставление фактов, получение

выводов, ожидание результатов и что общий успех этих работ доказывает, что

данные, которые служили им руководством, связаны между собою правильно.

Далее, если мы скажем, что наука есть предвидение, т. е. прозрение в

будущее, знание того, в какое время, в каких местах, в каких сочетаниях и в

какой последовательности получатся известные явления, то мы все-таки обязаны

признать, что это определение обнимает собою многое, что совершенно чуждо

науке, в обыкновенном смысле этого слова. Возьмем, например, познание дитяти

о яблоке. Это познание состоит из предвидений. Когда ребенок видит известную

форму и известные цвета, он знает, что если он положит предмет на руку, то

получит впечатление сопротивления, круглоты, гладкости, а если укусит его,

то получит впечатление известного вкуса. Очевидно, что таково же по природе

своей и общее его знакомство с окружающими предметами, т е. оно состоит из

подлежащих фактов, сгруппированных таким образом, что, когда усмотрена одна

часть этой группы, предвидится существование и других фактов, содержащихся в

ней. Если, далее, мы скажем, что наука есть точное предвидение, мы все-таки

не установим предполагаемого различия. Мы не только найдем, что многое, что

мы называем наукой, неточно и что некоторые из наук, как физиология, никогда

не сделаются точными, но мы найдем еще, что многие из предвидений,

составляющих общее достояние как мудреца, так и невежды, точны. Что тело без

поддержки упадет, что зажженная свеча погаснет, когда ее опустят в воду, что

лед растает, когда его бросят в огонь, - эти и многие подобные предсказания,

касающиеся самых обыкновенных свойств вещей, имеют такую высокую степень

точности, какую только способны иметь предсказания. Справедливо, что

утверждаемые результаты имеют весьма общий характер; но не менее справедливо

и то, что в пределах своей сферы они строго правильны: а это - все, что

требуется определением. Существует совершенное согласие между

предусмотренными и действительными явлениями; не более этого мы можем

сказать и о самых высоких результатах науки, преимущественно характеризуемых

термином: точные.

Видя, таким образом, что предположенное различие между научным и

обыкновенным знанием не оправдывается логически, и сознавая вместе с тем,

что, как ни невозможно провести черту между ними, оба они на практике не

тождественны, - мы задаем себе вопрос: в чем же состоит родство,

существующее между ними? Частный ответ на этот вопрос может быть извлечен из

примеров, только что приведенных. Пересмотр их покажет, что те части

обыкновенного знания, которые тождественны по характеру с научным знанием,

обнимают только такие совокупности явлений, которые непосредственно

познаются чувствами и по природе своей просты и неизменны. Что от зажженного

о огня будет восходить дым; что огонь скоро вскипятит воду - это такие

предвидения, которые делаются служанкой так же хорошо, как и самым ученым

физиком; они так же верны, так же точны, как и его предвидения, но это

предвидения, касающиеся явлений, находящихся в постоянном и прямом отношении

между собою, т. е. явлений, которые видимо и непосредственно следуют за

предшествовавшими, явлений, причинность которых не отдалена и не темна,

явлений, которые могут быть предсказаны посредством самого простого

рассуждения. Если теперь мы перейдем к предсказаниям, составляющим то, что

обыкновенно называют наукой: что затмение Луны случится в означенное время,

что в барометре, перенесенном на вершину горы известной высоты, ртутный

столб опустится на определенное число дюймов; что, погрузив полюсы

гальванической батареи в воду, мы получим на одном горючий, на другом

воспламеняющий газ в определенной пропорции, - мы усматриваем, что

заключающиеся в этих процессах отношения не такого рода, какие обыкновенно

представляются нашим чувствам; что некоторые из них зависят от особенных

комбинаций причин и что в некоторых из них связь предшествующего с

последующим может быть установлена только посредством выработанного ряда

выводов. Таким образом, видимое различие между двумя родами знания

заключается не в природе их, а в их отдельности от восприятия. Рассматривая

случаи в их самом общем виде, мы убеждаемся, что земледелец, который, слыша

известный звук на соседнем поле, может описать особенную форму и цвет птицы,

издающей этот звук, и астроном, который, вычислив проход Венеры, может

очертить черное пятно, вступающее на солнечный диск, как оно будет видно

через телескоп в данный момент, - оба делают существенно то же самое. Каждый

знает, что при исполнении требуемых условий он должен получить предвиденное

впечатление, т. е. что за определенным рядом действий получится группа

ощущений наперед известного рода. Различие, таким образом, заключается не в

основном характере умственных действий, не в правильности предвидений,

совершаемых этими действиями, а в сложности процессов, необходимых для

достижения предвидений. Значительная доля самого обыкновенного знания нашего

строго точна в пределах своей сферы. Наука не увеличивает этой точности; она

не может выйти за ее пределы. Что же в таком случае делает она? Она приводит

другие познания к той же самой степени точности. Достоверность, которую дает

нам прямое восприятие относительно сосуществований и последовательностей

самого простого и самого доступного рода, - ту же достоверность дает нам

наука относительно сосуществований и последовательностей явлений, сложных по

их зависимости или недоступных непосредственному наблюдению. Короче, наука,

если смотреть на нее с этой точки зрения, может быть названа расширением

восприятий путем умозаключения.

Рассматривая, однако же, предмет несколько глубже, мы почувствуем,

может быть, что это определение не выражает всего факта, - факта, что, как

бы ни была наука неотделима от обыкновенного знания, как бы мы ни наполнили

расстояния между самыми простыми предвидениями ребенка и самыми глубокими

предвидениями естествоиспытателя введением ряда предвидений, в котором

сложность умозаключения увеличивается все более и более, - между ними

все-таки останется различие помимо того, о котором мы говорили здесь. И это

справедливо. Но это различие далеко не таково, чтобы можно было провести

предполагаемую демаркационную линию. Это - различие не между обыкновенным

знанием и научным, а между последовательными фазисами самой науки или самого

знания, все равно, какое бы название мы ни употребляли. В своих первых

фазисах наука достигает только достоверности предвидения; в позднейших она

достигает еще и полноты. Мы начинаем открытием одного отношения и оканчиваем

открытием отношения вообще. Наше первое приобретение состоит в предсказании

рода явления, которое может встретиться при известных условиях; наше

последнее приобретение состоит в предсказании не только рода явления, но и

его количественных данных. Или, приводя положение в более определенную

форму, мы можем сказать, что неразвившаяся наука есть качественное

предвидение, а развившаяся - количественное.

Эта формула очевидно выражает вместе с тем и различие между низшими и

высшими ступенями положительного знания. Предсказание, что для поднятия

куска свинца нужно больше силы, чем для поднятия куска дерева равного

объема, представляет верное, но неполное предвидение. Предвидится род

действия, в котором одно тело превышает другое, но не количество этого

превышения. Здесь представляется только качественное предвидение. С другой

стороны, предсказания, что в определенное время две данные планеты будут в

соединении; что посредством рычага, плечи которого имеют данное отношение,

известная сила может поднять столько-то фунтов; что для разложения

определенного количества сернокислого железа потребуется столько-то гранов

углекислого натра, - эти предсказания представляют предвидение не только

природы производимых действий, но и величины или самих действий, или

производящих их деятелей, или расстояния во времени или пространстве, какое

потребуется ими. Здесь представляется не только качественное, но и

количественное предвидение. Это-то невыраженное различие и заставляет нас

считать некоторые отделы знания преимущественно научными перед познанием

вообще. Измеряемы ли явления, - вот критерий, который мы бессознательно

употребляем. Пространство измеряемо - отсюда геометрия. Сила и пространство

измеряемы - отсюда статика. Время, сила и пространство измеряемы - отсюда

динамика. Изобретение барометра дало человеку возможность распространить

принципы механики и на атмосферу, - явилась аэростатика. Когда был изобретен

термометр, возникла наука о теплоте, наука, невозможная до того времени. Те

из наших ощущений, для измерения которых мы не нашли еще способа, не

производят наук Мы не имеем науки запахов; у нас нет и науки вкусов. Мы

имеем науку об отношениях звуков в диапазоне, потому что открыли путь для

измерения их; но у нас нет науки о звуках в отношении их звучности или их

тембру, потому что мы не дошли еще до измерения звучности и тембра.

Очевидно, что это-то сведение ощутительных явлений на отношения величин и

сообщает известному отделу знания его специально-научный характер.

Первоначально знание людей о весах и силах находилось в том же самом

положении, в каком находится и теперь их знание о вкусах и запахах; это было

знание, не простиравшееся далее того, что доступно невооруженным чувствам,

оно оставалось в этом положении до тех пор, пока не были изобретены

взвешивающие инструменты и динамометры. До появления песочных часов и

клепсидр многие явления могли быть измеряемы относительно их

продолжительности или перемежаемости не с большею степенью точности, чем та,

с какою может быть измеряема степень твердости тел посредством пальцев До

изобретения термометра суждения людей об относительных количествах теплоты

стояли на той же самой ступени, на которой стоят их настоящие суждения об

относительных количествах звука. И как на этой начальной ступени, когда не

было пособий для наблюдения, можно было только самым грубым образом

сравнивать различные случаи и усматривать только самые резкие различия, то

очевидно, что только самые простые законы зависимости могли определиться, -

только такие законы, которые, не будучи усложнены другими и не будучи

изменяемы в своих проявлениях, не требовали для определения своего особенной

тщательности со стороны наблюдателя Отсюда очевидно не только то, что по

мере того, как знание становится количественным, его предвидения делаются

столько же полными, сколько и верными, - но и то, что до принятия

количественного характера оно необходимо ограничивается самыми элементарными

отношениями.

Сверх того, нужно заметить, что хотя, с одной стороны, законы большей

части явлений могут быть открыты только через исследование их

количественности, с другой - ряд наших количественных предсказаний может

расширяться только в той мере, в какой мы открываем законы результатов, нами

предсказываемых. Ибо ясно, что способность определять размеры результата,

недоступного прямому измерению, предполагает знание рода его зависимости от

чего-либо, могущего быть измеренным, - предполагает знание того, что

отдельный факт, с которым мы имеем дело, есть проявление некоторого более

общего факта. Таким образом, объем, до какого доведены наши количественные

предвидения в каком-нибудь направлении, указывает глубину, до которой

достигло наше знание в этом направлении. Здесь мы можем указать, как на

другую сторону того же самого факта, что, переходя от качественного к

количественному предвидению, мы переходим от индуктивной науки к

дедуктивной. Пока наука чисто индуктивна, до тех пор она чисто качественна;

если она неточно количественна, то состоит обыкновенно частью из индукции,

частью из дедукции; она становится вполне количественной только тогда, когда

она совершенно дедуктивна. Это не значит, однако, что области дедуктивного и

количественного одинаковы; ибо очевидно, что часто дедуктивное бывает чисто

качественным. Мы говорим только, что всякое количественное предвидение

достигнуто дедуктивно и что индукция может достигнуть только качественного

предвидения.

Однако все еще не должно предполагать, чтобы эти различия давали нам

возможность отделить обыкновенное знание от науки, хотя они, по-видимому, и

делают это.

Показывая, в чем состоит контраст, найденный между крайними формами

знаний и науки, они вместе с тем приводят нас к признанию существенного

тождества между обыкновенным знанием и наукой и еще раз доказывают, что

различие между ними лишь в степени. С одной стороны, самое обыкновенное

положительное знание в некоторой степени количественно, так как размер

предусмотренного результата известен в неопределенной степени точности. С

другой стороны, высшее количественное предвидение не достигает точной

истины, а только очень близко подходит к ней. Без часов дикарь знает, что

день длиннее летом, чем зимой; без весов он знает, что камень тяжелее мяса,

т. е. он может предвидеть относительно известных результатов, что их

величина будет более того-то и менее того-то, - он знает приблизительно,

каковы они. И все, что может сделать ученый со своими тончайшими

инструментами и самыми обширными вычислениями, ограничивается сведением

различия между предвиденным и действительным результатом до ничтожных

размеров. Сверх того, должно помнить не только то, что все науки на первых

ступенях своих качественны и что некоторые из них, как химия, лишь недавно

достигли количественной ступени, но и то, что наиболее подвинувшиеся вперед

науки достигли своего настоящего могущества в определении количеств, не

доступных чувствам и не измеримых непосредственно, лишь путем медленного

процесса совершенствования, продолжавшегося целые тысячелетия Так что наука

и знание необразованного человека сходны по природе своих предвидений, как

бы широко ни различались по их степени; и наука и простонародное знание

отличаются общим несовершенством, хотя в последнем его несравненно больше,

чем в первой, и переход от последнего к первой совершился рядом

поступательных движений, в которых несовершенство постоянно уменьшалось, а

сфера расширялась.

Что наука и положительное знание необразованного человека не могут быть

разделены по их природе и что первая есть усовершенствованная и расширенная

форма второго - эти факты должны необходимо лежать в основе всей теории

науки, ее прогресса и взаимного отношения ее частей. Всякая история наук

будет достаточно неполной, если, оставляя в стороне первые ступени их

генезиса, она начинает лишь с тех ступеней, которые приняли определенные

формы Должно считать важным недостатком, если не основной ошибкой, философии

наук, рассматриваемых в их взаимной зависимости и развитии, если она

пренебрегает исследованием того, как они сделались отдельными науками и как

каждая из них развилась из хаоса первоначальных идей. Не только прямое

рассмотрение предмета, но все аналогии доказывают, что ключ ко всем

последующим усложнениям должно искать на самых ранних и простейших ступенях.

Было время, когда анатомия и физиология человека изучались сами по себе,

когда анализировали взрослого человека и исследовали отношения частей его

тела и их отправлений без всякой связи как с отношениями, проявляющимися в

зародыше, так и с соответствующими отношениями в других существах. Теперь,

однако, сделалось очевидным, что при таких условиях невозможно никакое

верное понятие, никакое верное обобщение. Анатомы и физиологи нашли теперь,

что действительная природа органов и тканей может быть определена только

тогда, когда будет исследовано их первоначальное развитие; что сродство

между существующими родами может быть удовлетворительно указано только путем

исследования ископаемых родов, с которыми первые связаны. Если так, то не

ясно ли, что то же самое должно быть справедливо по отношению ко всем вещам,

подверженным развитию? Разве наука не растет? Разве наука не имеет своей

эмбриологии? Не должно ли пренебрежение ее эмбриологией вести к ложному

пониманию принципов ее развития и ее настоящей организации?

Итак, есть априорные основания для того, чтобы усомниться в истинности

всякой философии наук, которая безмолвно опирается на общее мнение, что

научное знание и обыкновенное знание различны, вместо того чтобы начинать,

как бы должно было, соподчинением их одно другому и указанием того, как они

постепенно стали отличаться одно от другого. Мы можем ожидать, что обобщения

такой философии окажутся существенно искусственными, и мы не ошибемся.

Некоторые примеры могут быть удобно приведены здесь как введение к краткому

очерку генезиса науки с указанной точки зрения. Мы не можем привести более

удобных примеров, как те, которые представляются некоторыми из разнообразных

классификаций наук, предлагавшихся в разное время Рассмотрение всех таких

классификаций заняло бы слишком много места; мы должны удовольствоваться

только некоторыми из новейших.

Начиная с тех классификаций, которые скорее всего могут быть устранены,

укажем прежде всего на распределение, предложенное Океном. В извлечении оно

таково:

ЧАСТЬ I. Матезис. - Пневматогения. Первичное искусство, Первичное

сознание, Бог, Первичный покой, Время, Полярность, Движение, Человек,

Пространство, Точка, Линия, Поверхность, Шар, Вращение. - Гилогения:

Тяжесть, Вещество, Эфир, Небесные тела, Свет, Теплота, Огонь.

(По его объяснению, Матезис есть наука о целом; Пневматогения - наука о

невещественных целых; Гилогения - вещественных целых.)

ЧАСТЬ П. Онтология. - Космогения: Покой, Центр, Движение, Линия,

Планеты, Форма, Планетная система, Кометы. - Стихиогения: Сгущение, Простое

вещество, Элементы, Воздух, Вода, Земля. - Стихиология: Функции элементов и

пр. и пр. - Царства Природы: Неделимые.

(Он говорит в объяснении, что "Онтология учит нас явлениям материи.

Первые из них представляются нам небесными телами, обнимаемыми Космогенией.

Они разделяются на элементы - Стихиогения. Земной элемент разделяется на

минералы - Минералогия. Они соединяются в одно коллективное тело - Геогения.

Целое в особях есть живущее, или Органическое, которое снова разделяется на

растения и животных. Биология, следовательно, разделяется на Органогению,

Фитософию, Зоософию".)

ПЕРВОЕ ЦАРСТВО. - Минералы. Минералогия, Геология.

ЧАСТЬ III. Биология. - Органософия, Фитогения, Фитофизиология,

Фитология, Зоогения, Физиология, Зоология, Психология.

Беглый взгляд на этот беспорядочный план показывает, что это есть не

что иное, как попытка классифицировать знание не в том порядке, в каком оно

созидалось или могло созидаться в человеческом сознании, но в предполагаемом

порядке творения. Это псевдонаучная космогония, сродная тем, какие люди

предлагали с самых ранних времен, и немного более их заслуживающая уважения.

Поэтому она не может признаваться достойной большего внимания со стороны

того, кто, подобно нам, полагает, что опыт есть единственное начало знания.

Иначе полезно бы, быть может, остановиться на несоответствиях распределения,

спросить, как можно рассматривать движение прежде пространства? Как может

быть вращение без вращающейся материи? Как можно говорить о полярности, не

подразумевая точек и линий? Но для нашей настоящей цели достаточно будет

указать только немногие из крайних нелепостей, вытекающих из учения,

которого Окен, кажется, придерживается вместе с Гегелем, учения, что

"философствовать о природе значит снова перемысливать великую мысль

творения". Вот пример:

"Математика есть всеобщая наука, точно так же как и физиофилософия,

хотя она есть только часть или, лучше, только одно из условий Вселенной. Обе

они одно и то же, или взаимно совпадают".

"Математика, однако же, есть наука чистых форм без субстанции.

Физиофилософия, следовательно, есть математика, одаренная субстанцией".

С английской точки зрения кажется довольно забавным, что такой догмат

выставляется не только серьезно, но выставляется как бесспорная истина.

Здесь мы видим опыты количественных отношений, добытые из окружающих тел и

обобщенные человеком (опыты, которые почти повсюду были обобщены при самом

начале исторического периода); эти обобщенные опыты, эти умственные

отвлеченности возводятся в конкретные действительности, вдвигаются назад в

природу и рассматриваются как внутренняя основа вещей, как скелет, которым

поддерживается материя. Но эта новая форма древнего реализма еще не

представляет собою самого запутанного из физиофилософских принципов. Мы

видим далее, что:

"Высочайшая математическая идея или основной принцип всей математики

есть нуль=О".

"Нуль сам по себе ничто. Математика имеет в основе своей ничто и,

следовательно, возникает из ничего".

"Поэтому возможно, чтобы из ничего возникло нечто; потому что

математика, состоящая из положений, представляет собою нечто по отношению к

нулю".

Посредством подобных "следовательно" и "поэтому" философствуют люди,

когда они "переосмысливают великую мысль творения". Посредством догматов,

которые имеют притязание быть доводами, ничто сделано производителем

математики, а облекая математику материей, мы получаем Вселенную. Если мы

станем отрицать, как мы и в самом деле отрицаем, чтобы высочайшая

математическая идея была нуль; если, с другой стороны, мы станем утверждать,

как мы и в самом деле утверждаем, что основная идея всей математики есть

идея равенства, - то вся космогония Окена исчезает. Здесь мы можем видеть

отличительную особенность германского метода мышления в этих предметах, -

незаконнорожденного априористического метода, как бы его можно было назвать.

Истинный априористический метод выставляет положения, отрицание которых

немыслимо; незаконный же априористический метод выставляет или такие

положения, отрицание которых не непостижимо, или положения, подобные

положениям Окена, которых утверждение непостижимо.

Нет надобности далее продолжать этот анализ. Мы могли бы в подробности

описать ступени, по которым Окен дошел до заключений, что "планеты суть

сгущенные цвета, потому что они суть сгущенный свет; что сфера есть

протяженное ничто"; что тяжесть есть "весомое ничто, тяжелая сущность

(эссенция), стремящаяся к центру"; что "земля есть тождественное, вода -

безразличное, воздух - различное, или первая есть - центр, вторая - радиус,

а третий - поверхность всеобщего шара или огня". Делать замечания на эти

положения было бы столь же нелепо, как нелепы самые положения. Перейдем к

другой германской системе познания, к системе Гегеля.

Простой факт, что Гегель ставит Якова Бема наравне с Бэконом,

достаточен, чтобы доказать, что его точка зрения далеко отстоит от той,

которая обыкновенно считается научной, - в сущности, так далеко, что не

легко найти общее основание для критики. Те, которые думают, что дух

человека образуется соответственно окружающим вещам и действием этих вещей,

неизбежно недоумевают, как относиться к людям, подобным Гегелю и Шеллингу,

которые утверждают, что окружающие вещи суть отвержденный дух; что природа

есть "окаменелый разум"; однако же бросим беглый взгляд на классификацию

Гегеля. Он разделяет философию на три части.

1) Логика, или наука об идее в самой себе, чистой идее.

2) Философия природы, или наука об идее, рассматриваемой под другой ее

формой, - об идее, как природе.

3) Философия духа, или наука об идее в ее возвращении к самой себе.

Из них вторая разделяется на естественные науки, под их обыкновенными

названиями; в более подробной форме ряд идет так: логика, механика, физика,

органическая физика, психология.

Теперь, если мы будем верить вместе с Гегелем: во-первых, что мысль

есть истинная сущность человека, во-вторых, что мысль есть сущность мира и

что, таким образом, в нем нет ничего, кроме мысли, - в таком случае его

классификация, начинающаяся наукой о чистой мысли, может быть принята. Иначе

же является очевидное возражение против этого распределения, состоящее в

том, что мысль подразумевает мыслимые вещи, что не может быть логической

формы без чего-либо подлежащего опыту, что наука об идее и наука о вещах

должны иметь одновременное начало. Однако Гегель предвидит это возражение и

в своем упорном идеализме утверждает истинность противного, т. е. что все

содержимое в формах должно быть мыслью, чтобы стать чем-нибудь; что

логические формы суть основания всех вещей.

Неудивительно, что, исходя из таких посылок и умозаключая по этому

способу, Гегель доходит до странных заключений. Из пространства и времени он

строит движение, материю, отталкивание, протяжение, тяжесть и инерцию. Затем

он переходит к логическому развитию Солнечной системы и далеко расходится с

Ньютоновой теорией. Путем силлогизма он доходит до убеждения, что планеты

суть наиболее совершенные из небесных тел; и, не будучи в состоянии ввести

звезды в свою теорию, говорит, что они только формальные бытия, а не живое

вещество и что в сравнении с Солнечной системой они так же мало заслуживают

внимания, как накожная сыпь или рой мух {Несколько любопытно, что автор

сочинения Многочисленность миров, преследуя совершенно другие цели, привел

себя к подобным же заключениям.}. Столь несообразные результаты можно было

бы оставить, как сами себя опровергающие; но мыслители этого класса не

смущаются тем, как бы далеко ни расходились их выводы с установленными

мнениями. Единственно действительный способ рассмотрения систем, подобных

системе Гегеля, состоит в том, чтобы доказать, что они сами себя разрушают,

что на первых своих ступенях они покидают тот самый авторитет, на котором

основываются все последующие ступени. Если Гегель думает (а он это,

очевидно, думает), что он развивает свою схему путем рассуждения, т. е. что

он представляет последовательные выводы как необходимо следующие из

известных посылок, - то он тем самым предполагает постулат, что верование,

которое необходимо вытекает из известного предшествующего, есть истинное

верование; если затем противник на один из его выводов возразил, что хотя

противоположное и не может быть мыслимо, но оно истинно, - то такое

возражение Гегель счел бы нерациональным. Однако процедура, которую он таким

образом осудит, как разрушающую всякое мышление, есть именно процедура,

представляющаяся в изложении его собственных основных начал. Человечество

оказывается неспособным понять, чтобы могла быть мысль без мыслимой вещи.

Гегель, однако же, утверждает, что может быть мысль без мыслимой вещи.

Высший критерий истинности положения - неспособность человеческого ума

понять отрицание его, - во всех других случаях признаваемый им за

непогрешимый, он признает слабым там, где это ему удобно, и в то же самое

время отрицает у противника право следовать его примеру. Если он властен

устанавливать догматы, прямо отрицающие то, что признано человеческим

сознанием, то и противник его также властен останавливать на каждом шагу его

рассуждение замечанием, что хотя отдельный вывод, делаемый им, как для его

ума, так и для всех умов кажется необходимо следующим из посылок, однако он

ложен, а противный вывод верен. Или - поставим дилемму в другой форме: если

он исходит из непонятных положений, то с равным удобством может и все

последующие свои положения сделать непонятными, т. е. на каждой ступени

своего умозаключения выводит следствие, прямо противоположное тому, которое,

по-видимому, должно бы вытекать отсюда.

Так как гегелевский способ процедуры убивает себя по самому существу

своему, то и гегелевская классификация, основанная на нем, ниспровергается.

Рассмотрим теперь классификацию Конта.

Все читатели Конта должны допустить, что он представляет нам

распределение наук, которое, будучи не похоже на все предшествующие, требует

почтительного рассмотрения. Как ни далеко мы расходимся с ним, мы охотно

признаем широту его воззрений, ясность его рассуждений и ценность его

умозрений, как содействующих умственному прогрессу. Если б мы верили в

возможность линейного распределения наук, мы приняли бы распределение Конта.

Его основные положения совершенно понятны и если не истинны, то имеют

значительное подобие истины. Последовательные ступени его рассуждения

согласованы логически; заключения свои он подтверждает значительным числом

доказательств, которые, пока они не исследованы критически и не встречают

противоположных доказательств, подтверждают, по-видимому, его положения. Но

стоит только принять антагонистическое положение, какое должно приниматься

относительно новых доктрин, - приниматься в том убеждении, что если эти

доктрины истинны, то они окрепнут от победы над противниками, - стоит только

испытать его главные доктрины или другими фактами, а не теми, которые он

указывает, или его собственными, но иначе примененными, чтобы обнаружить

несостоятельность этих доктрин. Мы намерены поступить таким образом с общим

принципом, на котором он основывает свою иерархию наук.

Во второй главе своего Курса позитивной философии Конт говорит: "Наша

задача состоит в том, чтобы найти единственный рациональный порядок во всей

массе возможных систем.. Этот порядок определяется степенью простоты или -

что то же самое - общности их явлений". И распределение, выводимое им, идет

таким образом: математика, астрономия, физика, химия, физиология, социальная

физика. "Это, - утверждает он, - есть истинная филиация наук." Он утверждает

далее, что начало прогрессивного движения от большей к меньшей степени

общности, "обусловливающее такое распределение всей массы наук, распределяет

также и части каждой науки". Наконец, он утверждает, что градации между

науками и их частями, установленные таким образом a priori, "находятся в

существенном соответствии с порядком, который самопроизвольно установился

между отраслями естествознания или, другими словами, что он соответствует

порядку исторического развития.

Сравним эти положения с фактами. Чтобы быть совершенно

беспристрастными, мы не будем делать выбора, а остановимся в нашем сравнении

на ближайшем отделе, трактующем о первой науке - математике, и не будем

ничем пользоваться, кроме собственных фактов Конта и то последующие ступени.

Если Гегель думает (а он это, очевидно, думает), что он развивает свою схему

путем рассуждения, т. е. что он представляет последовательные выводы как

необходимо следующие из известных посылок, - то он тем самым предполагает

постулат, что верование, которое необходимо вытекает из известного

предшествующего, есть истинное верование; если затем противник на один из

его выводов возразил, что хотя противоположное и не может быть мыслимо, но

оно истинно, - то такое возражение Гегель счел бы нерациональным. Однако

процедура, которую он таким образом осудит, как разрушающую всякое мышление,

есть именно процедура, представляющаяся в изложении его собственных основных

начал. Человечество оказывается неспособным понять, чтобы могла быть мысль

без мыслимой вещи. Гегель, однако же, утверждает, что может быть мысль без

мыслимой вещи. Высший критерий истинности положения - неспособность

человеческого ума понять отрицание его, - во всех других случаях

признаваемый им за непогрешимый, он признает слабым там, где это ему удобно,

и в то же самое время отрицает у противника право следовать его примеру.

Если он властен устанавливать догматы, прямо отрицающие то, что признано

человеческим сознанием, то и противник его также властен останавливать на

каждом шагу его рассуждение замечанием, что хотя отдельный вывод, делаемый

им, как для его ума, так и для всех умов кажется необходимо следующим из

посылок, однако он ложен, а противный вывод верен. Или - поставим дилемму в

другой форме: если он исходит из непонятных положений, то с равным удобством

может и все последующие свои положения сделать непонятными, т. е. на каждой

ступени своего умозаключения выводит следствие, прямо противоположное тому,

которое, по-видимому, должно бы вытекать отсюда.