VIII ПРЕДСТАВИТЕЛЬНОЕ ПРАВЛЕНИЕ И К ЧЕМУ ОНО ПРИГОДНО?

(Впервые было напечатано в "Westminster Review" за октябрь 1857 г.)

Шекспировское сравнение невзгоды с такой "жабой, которая безобразна и

ядовита, но тем не менее носит в голове драгоценный алмаз" вполне применимо

и к неприятным истинам. Факт, сурово разбивающий дорогую нам иллюзию,

сначала отталкивает нас, но мы скоро замечаем, что этот факт содержит в себе

зародыш спасительной веры. Каждый из личного опыта знает, что нередко

взгляд, который вы долго боялись признать справедливым, потому что с виду он

противоречил всему, что вы привыкли считать хорошим, и с которым наконец

должны были согласиться ввиду его неотразимой убедительности, в конце концов

приводит к самым благим результатам. Так бывает с самопознанием: мы терпеть

не можем открывать в себе недостатки, но мало-помалу убеждаемся, что лучше

знать их и быть настороже, чем игнорировать их. Так бывает с переменами

веры: доводы, разбивающие наши суеверия, волнуют нас, но, подведя им итоги,

мы видим, что новые убеждения, к каким мы пришли, более здравы и разумны,

чем наши прежние. Так бывает и в политике: когда наступила минута

просветления, мы чувствуем благодарность к тому, кто разрушил наши

политические воздушные замки, как ни ненавистен он казался нам раньше.

Верить в истину всегда лучше, чем заблуждаться; мало того, факты, с виду

отталкивающие, как оказывается, всегда входят в состав чего-нибудь гораздо

лучшего, чем идеал, ниспровергнутый им. Примеров тому можно бы привести

множество; мы, со своей стороны, прибавим к примерам уже известным еще один.

Мы, англичане, почти все поголовно убеждены, что наш способ составления

и применения законов обладает всеми возможными достоинствами. Злополучная

фраза принца Альберта: "Представительная форма правления переживает период

испытания" - вызвала общее негодование: мы находим, что испытание давно

окончено и дало результаты во всех отношениях благоприятные. Частью по

неведению, частью потому, что нам внушали это с детства, частью из

патриотизма, заставляющего каждую нацию гордиться своими учреждениями, мы

твердо веруем в безусловное превосходство нашей формы политической

организации. И, однако же, враждебно настроенный критик может указать в ней

несомненно присущие ей недостатки, которые, если верить защитникам

деспотизма, гибельно отражаются на ее действии.

Вместо того чтобы опровергать эти доводы или уклоняться от них, не

лучше ли спокойно исследовать, справедливы ли они и, если справедливы, к

какому заключению они ведут, если, как думает большинство из нас,

правительство, составленное из представителей народа, лучше всякого другого,

почему же нам не выслушать терпеливо возражений наших противников? Ведь мы

заранее уверены, что они окажутся или несостоятельными, или не настолько

вескими, чтобы существенно подорвать вашу веру в его достоинства. Если наша

политическая система обоснована хорошо, критика только подчеркнет ее хорошие

стороны, выяснит ее ценность, даст нам более высокое понятие о ее свойствах,

значении и назначении. Поэтому, отбросив все предвзятые мнения, станем

вполне на точку зрения наших антагонистов и перечислим, ничего не опуская,

ее изъяны, нелепости и недостатки.

Не ясно ли, что правительство, состоящее из многих индивидуумов,

которые разнятся между собою по характеру, воспитанию и стремлению и

принадлежат к различным классам, питающим взаимно враждебные идеи и чувства,

притом находятся, каждый в отдельности, под влиянием образа мыслей своих

избирателей, - не ясно ли, что такое правительство представляет собою весьма

неудобный аппарат для управления общественными делами? Изобретая машину, мы

стараемся, чтобы в ней было как можно меньше частей, чтобы каждая из этих

частей соответствовала своему назначению, чтобы они были хорошо соединены

одна с другою и работали дружно и ровно для общей цели. В устройство же

нашей политической машины легли принципы совершенно противоположные. В ней

чрезвычайно много частей, и число их растет дополнительно свыше всякой меры.

Они не приспособлены каждая в отдельности для своих специальных функций. Их

не стараются подогнать, приладить одну к другой; напротив, выбирают такие,

которые заведомо не подходят одна к другой. В результате они не работают и

не могут работать дружно, - это факт, очевидный всякому. Если бы кто-нибудь

задался мыслью устроить прибор для медленной неискусной работы, он едва ли

мог бы решить задачу удачнее. Уже сама многочисленность частей служит

помехой делу; другая, и очень крупная, помеха - несоответствие их между

собою; частая смена частей также вредит делу; но больше всего вредит ему то,

что части не подчинены своим функциям, так как личное благополучие

законодателя не зависит от успешного выполнения им своих политических

обязанностей.

Эти недостатки присущи самой природе наших учреждений и не могут не

вести к прискорбным последствиям. Доказательств можно привести сколько

угодно, черпая их как из текущей истории нашей центральной представительной

власти, так и из истории местных представительных организаций - публичных и

частных. Прежде чем изучать зло, взятое в крупном масштабе в нашем

законодательстве, рассмотрим некоторые из вышеупомянутых недостатков в их

меньших и простейших проявлениях.

Мы не будем распространяться о малоуспешной деятельности выборной

администрации в области коммерческих предприятий. Избранные акционерами

директора правления сплошь и рядом оказываются недостойными доверия; свежий

пример тому - недавние крахи акционерных банков: во всех этих случаях

наглядно выказались нерадивость и нечестность заправил, интересы которых не

совпадали с интересами вверенного им дела. Мы могли бы пойти дальше и найти

подтверждение той ее истины в деятельности железнодорожных правлений:

указать на неблаговидные поступки членов этих правлений, на беспечность их,

позволяющую безнаказанно мошенничать таким господам, как Робсон и Редпат; на

необдуманность и нерасчетливость, постоянно проявляющиеся в открытии не

дающих дохода ветвей и линий. Но этого рода факты и без того достаточно

известны.

Перейдем поэтому к менее известным примерам. Для начала возьмем хотя бы

такие учреждения, как ремесленно-учебные Institutions Mechanics. В теории

все обстоит как следует. Мастеровым нужны знания; благожелательные люди из

среднего сословия готовы помочь им в приобретении этих знаний; вот

первоначальная почва дела. Соединив свои средства и силы, они рассчитывают

получить много преимуществ в смысле знаний и пр., недоступных им при других

условиях. А так как все участники заинтересованы в достижении намеченных

целей, а распорядители и заведующие избираются всеми ими сообща,

предполагается, что результаты не могут не соответствовать ожиданиям. Однако

же в большинстве случаев на деле выходит иное. Равнодушие, глупость,

партийный дух и религиозные несогласия почти неизменно противодействуют всем

усилиям лиц, преданных делу. Обыкновенно считают нужным избрать в

председатели какую-нибудь видную местную особу; лицо это по большей части не

блещет умом, зато пользуется большим авторитетом, или же оно богато и может

сделать значительный вклад, что более чем восполняет вышеупомянутый

недостаток. При выборе вице-председателей придерживаются тех же взглядов:

один-два священника, несколько соседних сквайров, буде таковые имеются,

экс-мэр, два-три альдермэна {Члены городского правления.} с полдюжины

фабрикантов и зажиточных торговцев и, в дополнение к ним, самая

разношерстная компания. В комитете тоже выбирают больше за общественное

положение и популярность, чем за ум и годность к кооперации. Ввиду таких

несообразностей, разногласия возникают очень легко. Масса членов желают

выписать ту или другую книгу, но не решаются из боязни оскорбить клерикалов.

Из уважения к предрассудкам некоторых должностных лиц и помещиков,

фигурирующих в числе товарищей вице-председателя, оказывается неудобным

пригласить лектора, вообще популярного и вполне подходящего, потому только,

что он придерживается крайних политических и религиозных взглядов. Выбор

газет и журналов для читальни также является обильным источником споров.

Стоит кому-нибудь предложить, чтобы читальня была открыта по воскресеньям,

считая это за великое благодеяние для тех, ради кого она основана, как

тотчас возникают жестокие пререкания, которые легко могут окончиться выходом

из числа членов части побежденных.

Другое яблоко раздора - вопрос о развлечениях. Существует ли общество

исключительно для того, чтобы поучать, или же в его задачу входит и

доставлять удовольствия? По поводу буфета также могут возникнуть пререкания.

Короче говоря, глупость, предрассудки, партийный дух, ссоры и споры нередко

приводят к тому, что те, кому следовало бы заправлять делом, уходят,

отряхнув прах от ног своих, и власть остается в руках клики, которая,

придерживаясь скучной золотой середины, никого не удовлетворяет. Вместо того

чтобы достигнуть процветания, под управлением какого-нибудь хорошего

делового человека, для которого это совпадало бы с его личными интересами,

общество теряет престиж и приходит в упадок Оно почти перестает быть тем,

чем его предполагали сделать, т. е. обществом ремесленников, и становится

немногим лучше буржуазного клуба, который держится не потому, что члены его

тесно сплочены между собою, но потому, что в него постоянно вступают новые

члены взамен отпадающих старых. Тем временем цель, которая первоначально

имелась в виду, достигается другими путями, благодаря частным

предпринимателям. Дешевые газеты и издания, рассчитанные на средства и вкусы

рабочих классов, дешевые кофейни и читальни, открываемые с целью барышей, -

вот главные орудия распространения культуры.

Не лучше проявила себя представительная власть и в аналогичных

обществах более высокого пошиба - литературных, философских и т. п. После

первого взрыва энтузиазма очень скоро начинаются раздоры, обусловленные

рознью классов и сект; в конце концов одна какая-нибудь партия берет верх, а

результатом этого является плохое распорядительство и апатия. Абоненты

жалуются, не получая того, что им нужно, и один за другим переходят в

частные клубы для чтения.

Перейдя от неполитических к учреждениям политическим, мы могли бы, будь

у нас больше места, привести не мало примеров из деятельности старинных

попечительств о бедных или же современных опекунских советов, но, оставив в

покое те и другие, мы ограничимся примерами из местных форм правления,

преобразованными муниципальными общинами (corporations).

Если, оставив в стороне все прочие доказательства и позабыв, что в

новых учреждениях порча не могла еще укорениться глубоко, мы станем судить

об этих общинах только по тем улучшениям, которые они произвели в городе, мы

должны будем признать их деятельность полезною. Но, не говоря уже о том, что

подобными улучшениями мы обязаны скорее устранению препятствий и тому самому

духу прогресса, в силу которого везде появились железные дороги и телеграфы,

чем положительным качествам новых городских правлений; даже не настаивая на

этом факте, следует заметить, что выполнение общественных работ в большом

количестве вовсе еще не есть достаточное доказательство. Имея возможность в

любой момент собрать необходимые капиталы, - возможность, ограничиваемую

только возмущением лиц, платящих налоги, - в цветущих, быстро разрастающихся

городах не трудно проявить предприимчивость и энергию. Не об этом надо

спрашивать, а о том, ведут ли муниципальные выборы к избранию людей,

наиболее пригодных для дела? Хорошо ли выполняет возложенную на нее задачу

составленная таким путем администрация и соблюдает ли она при этом

необходимую экономию? Хватает ли у нее здравого смысла не предпринимать

ничего бесполезного или невыгодного для города? Вот какие вопросы надо

ставить, и на эти вопросы ответы получаются далеко не удовлетворительные.

Городские советы не отличаются ни интеллигентностью, ни высокой

нравственностью. Многие вполне компетентные люди находят, что в среднем

состав членов их и по развитию ниже состава прежних корпораций. Всем

известно, что при выборах наибольшее внимание обращается на политические

взгляды. Намечая кандидата, первым делом спрашивают не о том, обладает ли он

знаниями, здравым суждением и деловитостью, не о том, пригоден ли он для

дела, которое предполагается ему доверить, но о том, виг он или тори. Даже и

в том случае, когда его политическая благонадежность несомненна, избрание

его обусловливается не столько его испытанной честностью и способностями,

сколько его дружеским отношением к господствующей партии. Несколько местных

магнатов, часто встречающихся, например, в лучшей местной гостинице, куда их

тянет столько же общность мнений, сколько и застольная дружба, сходятся

вместе, обсуждают заслуги всех тех, чьи имена на виду, и выбирают среди них

наиболее подходящих. За стаканом грога решается всегда на практике выбор

кандидатов, а следовательно, и результат самих выборов Предпочитаются, само

собой, те, на кого легко влиять, кто готов подчинить свои личные взгляды

политике партии Люди, чересчур независимые для этого, слишком дальновидные,

чтобы выдвигать на первый план интересы минуты, или слишком утонченные,

чтобы якшаться с "веселыми и добрыми малыми", командующими городом, остаются

в стороне, несмотря на то что они всех нужнее и пригодней для дела. Частью

благодаря этим подпольным интригам, частью потому, что люди, изведавшие их,

с отвращением отказываются от должностей, которые им предлагают, лучшие люди

в городе обыкновенно не входят в состав совета. Замечательно, что в Лондоне

самые уважаемые купцы не имеют никакого касательства к городскому

управлению. В Нью-Йорке "лучшие граждане до сих пор тратят силы на частные

предприятия, административная же власть и обязанности отданы в другие руки".

Итак, никто не станет утверждать, будто в сфере городского управления

представительный режим выдвигает на первый план людей наиболее способных и

почтенных.

Низкий уровень развития членов представителей само собой является

помехой энергичному и экономному ведению дел; другая помеха - постоянное

давление со стороны партий и личные интересы. При назначении городского

инспектора (surveyor) нередко интересуются не специальной подготовкой

кандидата, а тем, вотировал ли он на последних парламентских выборах за

популярного кандидата; естественное следствие этого - плохая канализация.

Нужно ли построить новое общественное здание - объявляется конкурс,

представляются планы, будто бы анонимные, но это только одна видимость, на

самом деле нетрудно добраться до имени автора. М-р Т., эсквайр, имеющий в

совете влиятельного родственника, заранее уверен в успехе и не ошибется в

своих ожиданиях, хотя ни один из судей не остановился бы на плане м-ра Т.,

будь здание его собственное. Броун уже несколько лет служит в городском

совете и принадлежит к господствующей клике; у него есть сын доктор; указом

парламента предписывается иметь в городе санитарного чиновника; Броун

заранее ведет переговоры со своими товарищами, собирает голоса и в конце

концов добивается того, что место отдают его сыну, хотя сын его далеко не

самый подходящий врач в этом городе. То же происходит при выборе лиц,

которым поручается та или другая работа для города. Вечно портящиеся

городские часы, ватерклозеты, рекомендованные врачебным бюро, но которые

внушают отвращение (мы приводим факты), достаточно доказывают, что глупость,

фаворитизм и всякие побочные соображения неизбежно тормозят дело. Низкий

уровень развития представителей, а через это и назначаемых ими, в соединении

с преследованием личных интересов и разделенной ответственностью, неизменно

препятствует удовлетворительному выполнению обязанностей.

Расточительность, заметно проявляемая в последнее время всеми

муниципалитетами, развилась главным образом вследствие того, что городские

правления берутся не за свое дело и предпринимают там вещи, за которые им

вовсе не следовало бы браться; во многих случаях виной этому опять-таки

выборное начало. Система несения домохозяевами городских платежей вводит в

заблуждение низший класс обывателей, воображающих, что бремя городских

налогов совсем не падает на них. Ввиду этого они одобряют новые и крупные

траты, находя их выгодными для себя, так как они открывают новый заработок.

А так как они составляют большинство избирателей, то расточительность входит

в моду, и люди, гонящиеся за популярностью, наперебой друг перед другом

вносят новые проекты, требующие затрат. Один из членов совета, не вполне

уверенный, что его изберут на будущих выборах, предлагает завести

общественные сады; многие в душе не одобряют предложения, но не восстают

против него, тоже памятуя о будущих выборах. Другой член совета, лавочник,

поднимает вопрос о городских банях и прачечных, хорошо зная, что от этого не

пострадает его торговля. Так и во всем: лично каждый не заинтересован

непосредственно в экономном расходовании городских сумм, но и это идет

вразрез со столькими косвенными интересами, что вряд ли он способен быть

надежным хранителем общественного кошелька.

Таким образом, ни в смысле высокого достоинства избираемых

представителей, ни в смысле энергичной и полезной деятельности или избегания

ненужных затрат наши городские правления не могут быть признаны

удовлетворительными. И если так скоро после реформы недостатки эти бьют в

глаза, тем более наглядно проявляются они там, где успели уже развернуться

вполне; пример тому - Нью-Йорк. По словам тамошнего корреспондента Times'а,

жители Нью-Йорка платят "более полутора миллиона стерлингов налогов, взамен

чего имеют скверно вымощенные улицы, полицию хотя и лучше прежней, но далеко

не такую бдительную, как бы следовало, кучи грязи повсюду, отвратительных

извозчиков, хуже которых нет ни в одной столице, и ничем не защищенную от

непогоды деревянную пристань для выгрузки товаров".

Теперь, бегло ознакомившись с положением дела в учреждениях

второстепенной важности, возьмем нашу центральную власть и попробуем

исследовать ее более детально. Недостатки, свойственные представительному

режиму, выражаются здесь гораздо ярче. Здесь более многочисленный состав

правителей порождает еще больше сумбура, беспорядков и проволочек Классовые

различия, несходство целей, стремлений и предрассудков проявляются здесь

разнообразнее и в более широком масштабе: отсюда - множество разногласий.

Прямые последствия от проведения той или другой меры, имеющиеся в виду для

каждого отдельного законодателя, отдалены и ничтожны; побочные же

соображения, влияющие на него, многочисленны и сильны; отсюда - явная

склонность преследовать личную выгоду в ущерб общему благу. Однако начнем

сначала-с самих избирателей.

Теория гласит, что, если гражданам, непосредственно заинтересованным в

том, чтобы иметь хорошее правительство, дать политические права, они изберут

в правители мудрейших и лучших. Принимая во внимание, как они страдают от

плохого заведывания общественными делами, считают очевидным, что у них

должно быть желание избрать наилучших представителей; затем принято думать,

что для умения выбрать таких представителей достаточно самого обыкновенного

здравого смысла. Что же говорит опыт? Подтверждает он эти предположения или,

наоборот, противоречит им? Часть избирателей, и довольно значительная, не

имеет, или почти не имеет желания пользоваться своими правами. Не мало лиц,

внесенных в списки, кичатся тем, что не вмешаются в политику, что у них

хватает здравого смысла не совать своего носа в то, что, как они говорят, до

них не касается.

Есть много других лиц, так мало интересующихся выборами члена

парламента, что они даже не считают нужным подавать свой голос. Опять-таки

значительная часть избирателей, особенно лавочников, настолько равнодушна к

результатам выборов, что вотирует, сообразуясь с желанием угодить своим

лучшим клиентам или, по крайней мере, не оскорбить их. Еще больше таких, для

которых небольшая сумма денег или даже возможность накачаться пивом ad

libitum перевешивает всякое желание независимо воспользоваться своими

политическими правами, если оно имелось. Люди, сознающие необходимость

честно пользоваться своим разумением при выборе законодателей и подавать

голоса по совести, составляют лишь меньшинство, и желания этого меньшинства

гораздо менее влияют на выбор кандидата, чем незаконные побуждения,

руководящие остальными. Таким образом, здесь теория не подтверждается

практикой.

Переходим к интеллигентности избирателей. Даже предположив, что в массе

их существует достаточно сильное и сознательное желание избрать наилучших

правителей, можем ли мы сказать с уверенностью, что они способны выбрать из

своей среды мудрейших, что такая задача им по силам! Прислушайтесь к беседе

фермеров на рынке и скажите, много ли в ней слышится ума, который необходим

для того, чтобы оценить ум в другом человеке? Прочтите эффектные речи,

произносимые на избирательных митингах, и вы оцените по достоинству

умственное развитие тех, кого можно привлечь такими речами. Даже среди

избирателей высшего разряда вы сталкиваетесь на каждом шагу с поразительным

политическим невежеством: с идеями вроде того, что постановлением парламента

можно сделать все, что угодно; что ценность золота можно установить законом,

что с помощью законов о бедных можно уничтожить нищету и т. д. и т. д.

Спуститесь ступенькой ниже, вы наткнетесь на признаки еще большего

невежества и непонимания: вас будут уверять, что изобретение машин повредило

рабочим, что расточительность "идет на пользу торговле" и т. п.

Еще ниже, в самом обширном и многочисленном разряде избирателей, где

многие находят, что не стоит подавать голос, так как лично они мало

заинтересованы в том, чтобы иметь хорошее правительство, где этот личный

интерес перевешивается страхом потерять выгодного покупателя или легко

уступает подкупу, - вы окунетесь в непроходимую, почти безнадежную тупость.

Карлейль говорил, что народ - это "двадцать семь миллионов населения, по

большей части дураков"; не заходя так далеко, мы все же должны сознаться,

что умом эти миллионы наделены довольно скупо.

Странно было бы, если бы они оказались способными выбрать себе вполне

пригодных руководителей; очевидно, что они в этом не успевают. И

действительно, как мы сейчас увидим, выбор их оказывается нелепым, если даже

судить о нем с точки зрения простого здравого смысла.

Всего безопаснее доверяться тем, чьи интересы совпадают с нашими

собственными, - это очевидная истина; и наоборот, крайне опасно полагаться

на тех, чьи интересы расходятся с нашими. Все меры предосторожности, которые

мы принимаем в делах с другими людьми, все законные обеспечения - только

доказательства той же истины. Мы не довольствуемся уверениями. Если человек

поставлен в такое положение, что личные мотивы могут побудить его не

сдержать своих обещаний, мы стараемся, вводя искусственный мотив (страх

законной ответственности), устроить так, чтобы в его интересах было

исполнить обещанное. Все наши деловые приемы, вплоть до обычая брать

расписку в получении денег, свидетельствуют о том, что, ввиду повсеместного

господства эгоизма, было бы крайней неосторожностью ожидать, что люди будут

ставить ваши права на одну доску со своими собственными, несмотря на все

уверения и клятвы в противном. Надо бы думать, что та капля здравого смысла,

которой все же наделено большинство избирателей, заставит их считаться с

этим фактом и при выборе своих представителей. Но на деле выходит иное.

Согласно тому же факту, теория нашей конституции гласит, что три элемента,

входящих в состав законодательной власти, преследуют каждый свои собственные

цели, - история показывает, что король, лорды и палата общин все время

именно это и делали, одни более, другие менее явно; наши же избиратели на

каждых выборах проявляют уверенность, что интересы их будут так же соблюдены

в руках у титулованных депутатов, как и в руках лиц одного с ними сословия.

Хотя своей решительной оппозицией биллю о реформе аристократия ясно

показала, как жадно она цепляется не только за свою законную, но и за

незаконную власть; хотя проведением и упорным поддерживанием хлебных законов

она доказала, что общественное благо значит для нее очень немного в

сравнении с ее личными выгодами; хотя она всегда бдительно и ревниво

оберегала малейшие свои привилегии, справедливые или несправедливые (как

свидетельствует недавно заявленная в палате лордов жалоба, что Акт о морской

торговле {Mercantile Marine Acf) обязывает лордов-помещиков документально

обосновывать свои права при требовании обломков кораблей, выброшенных морем

на принадлежащие им берега, которыми раньше они завладевали просто в силу

обычая); хотя она всегда и всюду, как и следовало ожидать, преследует только

свои собственные интересы, - тем не менее, избиратели находят, что члены

аристократии вполне пригодны для того, чтобы быть представителями народа. В

нынешней палате общин насчитывается 98 ирландских пэров и сыновей английских

пэров, 66 лиц, состоящих с пэрами в кровном родстве; 67 - связанных с пэрами

узами свойства: итого 231 таких членов парламента, которые по интересам

своим, или симпатиям, или тому и другому ближе к дворянству, чем к народу.

Иные благодушные политики найдут точку зрения, на коей основана эта критика,

узкой и полной предрассудков; к этому мы вполне приготовлены. В ответ им мы

скажем только, что они и друзья их вполне признают справедливость нашей

доктрины, когда это оказывается для них удобным. К чему им стараться о том,

чтобы представители городов не взяли верх над представителями графств, если

они не думают, что каждая общественная группа будет заботиться только о

собственном благополучии? Или какой довод можно привести в пользу

предложения лорда Джона Русселя о представительстве меньшинства, если не

тот, что люди - дай им только возможность - непременно пожертвуют чужими

интересами ради своих собственных? Или почему высший класс так ревниво

старается сдержать туго натянутой вожжой растущее могущество низших слоев,

как не благодаря сознанию, что добросовестные представители этих слоев будут

менее почтительны к привилегиям знати, чем она сама? Если теория конституции

сколько-нибудь разумна, члены палаты лордов должны принадлежать к пэрам, а

члены палаты общин - к народу. Одно из двух: или конституционная теория -

чистейший вздор, или выбор лордов в представители от народа доказывает

глупость избирателей.

Этим, однако, дело не ограничивается; та же глупость дает и другие

результаты, столь же нелепые. Что вы сказали бы о человеке, который

позволяет своим слугам так же полновластно распоряжаться в его доме, как и

он сам? Что бы вы сказали об акционерах железнодорожной компании, избравших

в число директоров правления секретаря, механика, начальника станции,

начальника движения и т. п.? Конечно, подивились бы только их глупости,

предсказывая, что личные выгоды господ служащих нередко будут перевешивать в

них заботу о благосостоянии всей компании. А избиратели, поставляющие членов

парламента, на каждом шагу впадают в ту же ошибку, ибо что же такое офицеры

армии и флота, как не слуги нации, находящиеся по отношению к ней в таком же

положении, как служащие железнодорожной компании - к акционерам? Разве они

служат не общественному делу? Разве не общество платит им жалованье? И разве

интересы их не расходятся с интересами общества, как всегда интересы

служащих с интересами хозяина? Неудобство принимать в состав законодательной

власти представителей власти исполнительной сказывается на каждом шагу, и

парламент неоднократно пытался противодействовать ему различными

постановлениями. Перечисляя лиц, не имеющих права быть членами палаты общин,

Блэкстон говорит. "Никто из состава заведующих сбором пошлины и налогов,

установленных с 1892 г., за исключением комиссаров государственного

казначейства; ни один из нижепоименованных чиновников, а именно: заведующих

призами, транспортами, больными и ранеными людьми, винными патентами,

постройкой судов и поставкой съестных припасов, секретари или приемщики

призовых судов, контролеры-счетчики в армии, губернаторы, вице-губернаторы

колоний, служащие на Майорке и Гибралтаре, акцизные и таможенные чиновники,

клерки и младшие чиновники различных отделений государственного

казначейства, суда при государственном казначействе, флота, интендантства,

адмиралтейства, платежной кассы армии и флота, государственные чиновники,

ведающие торговлей солью, гербовыми марками, апелляциями, выдачей патентов

на торговлю вином, извозчичью биржу, коробейников и разносчиков, и никто,

занимающий какую-либо коронную должность, установленную с 1705 г., не имеет

права ни быть избранным в парламент, ни заседать в нем".

В этот список, наверное, были бы включены и офицеры армии и флота, если

б они не представляли собой корпорации могущественной и близкой к правящим

сферам. Позволять слугам общества составлять законы для общества - очевидно,

плохая политика; это бьет в глаза, это не раз признавалось официально

постановлениями вроде вышеприведенного; но избиратели, народ в широком

смысле слова, как будто совсем забыли об этом. На последних общих выборах

были избраны 9 флотских офицеров, 46 офицеров армии, состоящих на

действительной службе, и 51 отставных, которые, в силу воспитания, дружеских

связей и esprit de corps, держатся одинаковых взглядов со своими товарищами,

- всего 106 человек, не считая 64 офицеров гвардии и милиции, у которых

симпатии и стремления почти те же. Если вы не придаете особого значения

этому вторжению должностных лиц в парламент в таких широких размерах,

советуем вам заглянуть в списки деления голосов. Исследуйте, какую роль

сыграла эта группа депутатов в удержании системы захвата (purchase system).

Проверьте, не она ли ставит на пути солдата все новые и новые препятствия к

возвышению, хотя и ранее имевшиеся преграды были почти непреодолимы.

Посмотрите, как она стоит за сохранение отживших приемов, форм и

постановлений, породивших неудачи последней войны. Подумайте хорошенько, не

она ли старалась замять дело и прекратить следствие, начатое по поводу

крымских хищений, не она ли содействовала обелению виновных. Опыт щедро

подтверждает то, что предугадывал здравый смысл: каста военных, несмотря на

все недавние невзгоды, скандалы и негодование общества, вопиющего о реформе

армии, пользуется таким огромным влиянием, что реформа не могла пройти;

несмотря на все это, наши избиратели так глупы, что посылают в парламент

ничуть не меньше офицеров, чем прежде!

Но и здесь еще не конец всем несообразностям, происходящим на выборах.

Мы стоим за общий принцип, признанный и толкователями конституции, учившими,

что законодательная и исполнительная власть должны быть разделены, а выборы

грешат против этого общего принципа, и не только в этом, а еще и в других

отношениях, хотя и не так буквально, как в только что приведенном примере.

Номинально юристы не состоят на службе у правительства и на жалованье у

государства, но на практике они входят в состав организации исполнительной

власти. В механизме отправления правосудия они играют далеко не последнюю

роль. Работа этого механизма доставляет им заработок; для благополучия их не

столь важно, чтобы было удовлетворено правосудие, сколько нужно, чтобы при

удовлетворении его была соблюдена их выгода. Как интересы офицеров

обособлены от интересов армии и нередко даже идут с ними вразрез, так и у

адвокатов и стряпчих есть свои интересы, нередко прямо враждебные скорому и

дешевому исполнению закона. И замечательно, что эти враждебные делу интересы

всегда берут перевес над другими, и настолько сильный, что некоторые юристы

утрачивают даже способность смотреть на вещи с какой-либо иной точки зрения,

кроме профессиональной. Мы своими ушами слышали, как один стряпчий с

негодованием говорил об убытках, нанесенных его собратьям по профессии

парламентским Актом о судах (County Courts Act), конечно рассчитывая на

полное сочувствие со стороны своих слушателей, хотя и не принадлежавших к

этой профессии! Если, как всем известно, у юристов совесть не из особенно

чутких, нужно ли посылать их в парламент для того, чтобы составлять законы,

которые, между прочим, они же сами будут и применять, причем могут быть

затронуты и личные их интересы? Неужели адвокаты, сплошь и рядом взимающее

плату за то, чего они не сделали, и стряпчие, требующие такой непомерной

платы за свои услуги, что для них понадобилось установить особую таксу,

определяемую специальным учреждением, - неужели эти господа так неподкупны,

что их не опасно назначить на ответственный пост, где иной раз соблазняются

и самые бескорыстные? Тем не менее в данный момент в палате общин заседает

98 юристов, из них человек 60 практикующих, остальные - удалившиеся от дел,

но, несомненно, сохранившие взгляды и понятия, усвоенные ими в продолжение

своей профессиональной карьеры.

Эти критические заметки относительно поведения избирателей вовсе не

обязывают нас прийти к выводу, что ни один человек, принадлежащий к

аристократии или чиновничеству, не должен быть избираем в парламент.

Безопаснее было бы применять и в этих важных случаях общий принцип, который,

как мы видели выше, сам парламент признал и узаконил для случаев маловажных.

Мы не станем, однако, утверждать, чтобы при случае нельзя было сделать

исключение там, где на это есть основание. Мы стремимся только доказать, что

невыгодно, неполитично избирать в парламент такой огромный процент членов,

принадлежащих к правящим классам, - классам, интересы которых расходятся с

интересами общества в широком смысле слова. Мало того, что больше трети

всего состава правящего класса входит в состав законодательной власти,

образуя отдельную палату; надо было еще и в палату общин насажать моряков,

юристов и военных, т. е. людей, которым выгодно заодно с аристократией

поддерживать существующий строй, а ведь таких членов там почти половина: это

наглядно показывает несостоятельность избирателей. Из 654 человек, ныне {В

1857 г.} составляющих нижнюю палату, только 250 достойных, с классовой точки

зрения, или хотя бы только допустимых (ибо мы включили сюда многих и таких

членов, которые имеют спорные права на избрание); это свидетельствует о чем

угодно, только не о здравом уме народа. В учреждение, основанное для защиты

интересов английского народа, этот народ пусть посылает лишь таких

представителей, интересы которых совпадают с его интересами, а не две трети

тех, чьи интересы расходятся с его собственными; это неумно до невероятия и

уже никак не говорит в пользу теории представительства.

Если у массы не хватает ума даже на то, чтобы выбрать представителей,

наиболее подходящих по положению и роду занятий, тем менее способна она

избирать людей соответствующего характера и способностей. Не трудно

разглядеть, кто легче поддастся искушению поставить на первый план частные

выгоды; но очень трудно разобрать, кто умен. Тот, кому не удалось первое,

наверное, окажется несостоятельным и во втором. Чем выше ум, тем менее

доступен он оценке невежд. Популярны только те деятели и писатели, которые

недалеко ушли от массы и потому понятны для нее; тот же, кто далеко опередил

толпу и стоит в стороне от нее, никогда не бывает популярен. Правильная

оценка предполагает некоторую общность мысли. "Только тот, кто сам

чего-нибудь стоит, распознает достоинство в другом... Наиболее достойный,

при выборах посредством всеобщей подачи голосов, имел бы не много шансов...

Увы, когда евреев спросили об Иисусе Христе: "Чего заслуживает Он?" - не

было ли ответом их: "Крестной смерти!"". Теперь пророков не побивают

камнями, но и не признают их. Недаром говорит Карлейль: "если из десяти

человек девять явные глупцы, что составляет обыкновенную пропорцию, каким

образом можете вы рассчитывать, что, эти десять человек, кладя свои шары в

избирательный ящик, подадут голос непременно за мудреца?.. Смею вас уверить,

что, если миллион тупиц примутся, с авторитетным видом, разбирать человека,

которого вы называете гением или благородной душой, обсуждать его характер и

качества, его достоинства и недостатки, ничего, кроме нелепостей, они не

наговорят, хотя бы судили и рядили до скончания века".

"Так что если даже избиратели удовольствовались избранием человека,

всеми признанного умным и дальновидным, не прилагая к нему для испытания

мерку собственных суждений и взглядов, - все же у них было бы мало шансов

напасть на самого лучшего. А при тех условиях, при каких это делается, они и

подавно должны избирать далеко не лучших. Их депутат будет настоящим

представителем заурядной глупости."

Посмотрим же теперь на это собрание избранных народом представителей.

Мы уже отметили, что оно составлено неудачно, в смысле соблюдения интересов

народа; что касается интеллигентности избранных лиц, мы уже видели, какие

качества предполагает в них теория. Не мешает, однако, присмотреться к ним

ближе с этой последней точки зрения.

Прежде всего, посмотрим, за какое дело они берутся? Заметьте, мы

говорим не о том, что им следовало бы делать, не о том, что они намереваются

и пытаются делать. Область их деятельности захватывает собой почти все, что

творится в обществе. Они изобретают меры, предупреждающие взаимные насилия

между гражданами и обеспечивающие каждому спокойное владение своей

собственностью. Им принадлежит и другая функция, также необходимая в

настоящей стадии существования человечества, - функция защиты нации, взятой

в целом, против вторжений извне. Помимо всего этого, они берут на тебя

удовлетворение несчетных нужд, искоренение несметного количества зол, надзор

за бесчисленным множеством дел. Из различных верований и взглядов на Бога,

творение, будущую жизнь и т. д. они берутся выбрать самые верные и

уполномочивают целую армию священников ежеминутно внушать их народу. Они

берутся устранить нищету, происходящую от недостатка предусмотрительности;

устанавливают minimum, который каждый плательщик налогов обязан уделять на

дела благотворительности, и заведуют распределением добытых таким образом

сумм. Находя, что эмиграция при естественных условиях идет недостаточно

быстро, они добывают средства и всячески покровительствуют переселению части

рабочих классов в колонии. Видя, что социальные потребности не вызывают

достаточно быстрого расцвета знания, и будучи уверены, что они-то уж знают,

какое знание всего нужнее, они тратят общественные деньги на постройку школ

и плату учителям, печатают и издают учебники для государственных школ

(State-schoolbooks); держат особых чиновников, надзирающих за тем, чтобы

преподавание велось сообразно программам. Они принимают на себя роль врача и

требуют, чтобы лечились одобренными или специфическими средствами, и, во

избежание заражения натуральной оспой, подвергались заболеванию оспой

телячьей. Они берут на себя роль моралистов и решают, какие драмы можно

ставить на сцене и какие нельзя. Не будучи художниками, они поощряют

открытие рисовальных школ, поставляют туда преподавателей и модели, в

Мальборо-Гоузе они диктуют законы хорошего вкуса и осуждают дурной. Через

посредство подчиненных им городских советов они снабжают публику

приспособлениями для мытья тела и платья, они же, случается, заведуют

фабрикацией и прокладкой газо- и водопроводных труб, заботы о сточных трубах

и ямах принадлежат также им, они же открывают публичные библиотеки и

общественные сады. Мало того, они же определяют, как строить дома и суда,

они принимают меры к обеспечению безопасного движения по железным дорогам,

они же постановляют, в какой час должны быть закрыты трактиры и какую плату

имеют право требовать с вас извозчики, они надзирают за чистотой

меблированных комнат, распоряжаются устройством кладбищ, определяют, сколько

часов должно работать на фабриках. Если им кажется, что тот или другой

социальный процесс идет недостаточно быстро, они ускоряют его, если

что-нибудь растет не в том направлении, какое им кажется наиболее

желательным, они изменяют направление роста, пытаясь таким образом

осуществить какой-то неопределенный идеал общественной жизни.

Такова задача, которую они берут на себя. Теперь, позвольте спросить,

какими же данными обладают они для выполнения этой задачи? Предполагая, что

возможно выполнить все вышесказанное, какие же знания и способности

требуются от тех, кто будет выполнять это? Чтобы с успехом предписывать

законы обществу, необходимо знать устройство этого общества, принципы, на

которых оно зиждется, естественные законы его прогресса. Если правительство

не имеет точного и правильного понятия о сущности социального развития, оно

непременно будет делать крупные ошибки, поощряя одни перемены и пресекая

другие. Если оно недостаточно усвоило себе взаимную независимость многих

функций, которые, будучи взяты вместе, составляют жизнь нации, ему грозят

многие непредвиденные бедствия, так как оно может высчитать, насколько

расстройство одной функции отразится на отправлении других. Иначе говоря,

оно должно быть хорошо ознакомлено с социологией - наукой, включающей все

остальные и превосходящей всех их сложностью.

Посмотрим же теперь, насколько удовлетворяют этому требованию наши

законодатели? Проявляется ли это знакомство в их деятельности? Приближаются

ли они хоть сколько-нибудь к этому знакомству? Мы не сомневаемся, что многие

из них - знатоки в классической литературе, многие из них писали отличные

стихи по латыни и способны наслаждаться греческой трагедией; но между

памятью, исправно хранящей слова, сказанные две тысячи лет назад, и

дисциплинированным умом, подсказывающим человеку, как держать себя со своими

современниками, общего еще очень мало. Правда, изучая языки древних народов,

изучаешь отчасти и историю их, но ввиду того, что эта история повествует

главным образом о битвах, договорах, переговорах и вероломствах, она бросает

не особенно много света на социальную философию, из нее трудно вывести даже

простейшие принципы политической экономии. Точно так же мы не сомневаемся,

что изрядный процент членов парламента - прекрасные математики, а

математическое образование ценно, так как оно дисциплинирует ум. Но

политические проблемы не поддаются математическому анализу, и все познания в

этой области не много помогут при законодательстве. Мы ни на минуту не

позволим себе усомниться, что господа офицеры, заседающие в парламенте,

вполне компетентные судьи в вопросах фортификации стратегии и полковой

дисциплины, но мы не видим, чтобы это могло помочь им выяснить себе причины

и способы устранения народных бедствий. Мало того, принимая во внимание, что

война воспитывает в человеке антиобщественные чувства, а военный режим по

необходимости должен быть деспотичен, мы склонны думать, что воспитание и

привитые с детства привычки делают офицера скорее непригодным, чем

пригодным, к руководительству свободными гражданами.

Многие юристы, посаженные в парламент, бесспорно могут похвалиться

обширным знакомством с законами, и можно бы думать, что эти знания

пригодятся им при служении делу, к которому они призваны.

Но и юридическое образование не дает глубокого знания социологии; за

исключением тех случаев, когда оно не только техническое, когда оно

сопровождается знакомством со всеми многообразными последствиями применения

различных законов в прошлом и настоящем (на что ни один юрист не может

претендовать). Близкое знакомство с законами так же мало подготовляет к

рациональному составлению законов, как, например, знание всех секретных

средств, когда-либо применявшихся человечеством, к рациональному лечению.

Словом, ни в ком из представителей законодательной власти мы не находим

надлежащей подготовки. Один - талантливый романтик, другой - разбогатевший

строитель железных дорог; этот нажил большое состояние торговлей; тот

известен придуманными улучшениями в области земледелия; но ни один из этих

талантов не пригоден для надзора за общественными течениями и согласования

их. Из многих лиц, прошедших среднюю школу и университет, включая сюда

премированных светил Оксфорда и Кембриджа, нет ни одного, прошедшего школу,

необходимую для хорошего законодателя. Ни один не обладает надлежащими

познаниями в науке вообще, достигающей своей кульминационной точки в науке о

жизни, которая, в свою очередь, одна только может послужить базисом для

науки об обществе.

Ибо все явления, составляющие жизнь нации, суть явления жизни вообще и

управляются законами жизни - это главная тайна, которая кажется еще более

сокровенной оттого, что они говорят открыто. Рост, упадок, порча, улучшение,

вообще все перемены, происходящие в политическом организме, обусловливаются

действиями человеческих существ, а все действия человеческих существ строго

подчинены законам жизни вообще и не могут быть правильно поняты без

понимания этих законов.

Смотрите же, какое чудовищное несоответствие между целью и средствами.

С одной стороны, бесчисленные трудности самого дела; с другой - полная

неподготовленность тех, кто берется за него. Надо ли удивляться, что

издаваемые законы не достигают цели? Не естественно ли, что каждая новая

сессия занимается главным образом разбирательством жалоб, исправлением и

отменой прежних законов. И можно ли ожидать чего-нибудь другого, когда

дебаты позорятся нелепыми выходками чуть не в духе Кэда {Предводитель

восстания 1849 г.}. Если даже не предъявлять таких высоких требований, как

вышеуказанные, и то непригодность к делу большинства депутатов бьет в глаза.

Стоит окинуть взглядом эту разношерстную компанию дворян, баронетов,

сквайров, купцов, адвокатов, инженеров, солдат, моряков, железнодорожных

тузов и т. д. и спросить себя, насколько их прошлая жизнь могла подготовить

их к многосложному делу законодательства, чтобы сразу понять, что в этой

области они совершенно некомпетентны. Можно подумать, что вся наша система

построена на изречениях какого-то политического Догберри: "Исцелять трудно;

управлять легко. Знание арифметики не дается без труда; знание общества

приходит само собой. Чтобы уметь делать часы, нужно долго учиться; но для

того, чтобы составлять законы, учиться совсем не нужно. Чтобы хорошо

заведовать магазином, нужно умение, но для управления народом не требуется

никакой подготовки". Если бы нас посетил теперь новый Гулливер или, как в

Micromegas'e Вольтера, обитатель другой планеты, он, вероятно, отозвался бы

о наших политических учреждениях приблизительно в таком роде: "Я нашел, что

англичане управляются сборищем людей, будто бы воплощающих в себе

"коллективную мудрость". Это сборище, в соединении с некоторыми другими

начальствующими лицами, которые, однако же, на практике, кажется, подчинены

ему, обладает неограниченной властью. Наблюдая его, я пришел в большое

недоумение. У нас принято точно определять обязанности известного

установления и, главное, следить за тем, чтобы оно не уклонялось от

намеченных для него целей. Но здесь и в теории и на практике английское

правительство может делать, что ему вздумается. Хотя в общепринятых правилах

и обычаях англичане признают право собственности священным, хотя нарушение

этого права считается одним из важнейших преступлений, хотя закон так

ревниво охраняет его, что наказывает даже за кражу репы, - их законодатели

сплошь и рядом сами нарушают это право. Они без церемонии пользуются

деньгами граждан для осуществления задуманных ими планов, хотя бы планы эти

вовсе не входили в соображения тех, по чьей милости они облечены властью,

хотя большинство граждан, деньгами которых пользуются эти господа, даже не

принимали участия в облечении их властью. Каждый гражданин владеет своей

собственностью только до тех пор, пока она не понадобится 654 депутатам. Мне

сдается, что ныне отвергнутая, но некогда бывшая в большом ходу между ними

доктрина "божественных прав королей" просто-напросто превратилась в доктрину

"божественных прав парламента".

Вначале я был склонен думать, что на Земле все устроено совсем иначе,

чем у нас. Здешняя политическая философия предполагает, что поступки не сами

по себе хороши или дурны, но делаются хорошими или дурными в силу решения

большинства делателей закона (law-maKers)-Для нас очевидно, что раз

известное количество существ живут вместе, они обязательно должны, в силу

уже своей природы, поставить себе известные основные условия, без соблюдения

которых невозможна дружная совместная работа; и о том, кто нарушает эти

условия, мы говорим, что он поступает дурно. Английские же законодатели

нашли бы нелепым предложение регулировать поведение граждан, руководствуясь

такими отвлеченными соображениями. Я спросил как-то одного члена парламента,

могла ли бы палата большинством голосов узаконить убийство. Он сказал:

"Нет!" Я спросил, нельзя ли тем же способом освятить разбой. Он сказал: "Не

думаю". Но я не мог заставить его понять, что, если разбой и убийство сами

по себе дурны, и даже парламентский указ не может сделать их лучшими,

значит, и все деяния людские должны быть хороши или дурны сами по себе,

независимо от авторитета закона, и там, где правда закона не гармонирует с

внутренней правдой, сам закон преступен. Впрочем, и среди англичан некоторые

думают одинаково с нами. Вот что пишет один из их замечательных людей (не

заседающий в собрании нотаблей): "Все парламенты, Вселенские Соборы,

конгрессы и иные сборища, где восседает коллективная мудрость, ставили себе

всегда одну задачу - возможно лучше проникнуться волей Предвечного, возможно

точнее исследовать Его законы... Тем не менее в наше время, благодаря

путанице, происходящей от всеобщей подачи голосов и прений, мало-помалу по

свету распространилась идея или, вернее, молчаливая догадка о

противоположном. И теперь находятся жалкие человеческие существа, глубоко

уверенные, что раз мы "вотировали" то или другое, так оно отныне и быть

должно... Люди дошли до того, что воображают, будто законы Вселенной,

подобно законам конституционных государств, утверждаются голосованием. Это

праздная фантазия. Законы Вселенной основаны на неизменном от века

соотношении вещей между собою; они не могут быть утверждены или изменены

голосованием, и, если английские законы не представляют собою точного

подражания им, они должны усиленно стремиться к тому, чтобы сделаться

таковыми".

Но я нашел, что английские законодатели, высокомерно презирая все такие

протесты, упорствуют в своем supra-атеистическом убеждении, будто указом

парламента, при должной поддержке со стороны государственных чиновников,

можно достигнуть чего угодно; они даже не спрашивают, согласуемо ли то, чего

они добиваются, с законами природы. Я забыл спросить, как они полагают,

можно ли силой парламентского декрета сделать полезными или вредными для

здоровья различные сорта пищи.

Одно поразило меня: у членов палаты общин прекурьезная манера судить о

способностях человека. Ко многим, выражавшим весьма резкие мнения,

говорившим плоскости, пошлости или проповедывавшим отжившие суеверия, они

относились очень учтиво. Даже величайшие цельности, вроде речи одного из

министров, объявившего несколько лет тому назад, что свободная торговля

противна здравому смыслу, они проглатывали молча. Но я сам был свидетелем,

как один из них, по-моему говоривший очень разумно, ошибся в произношении,

вследствие чего исказился смысл фразы, и был осыпан градом насмешек. Они

охотно мирятся с тем, что член парламента ничего или почти ничего не смыслит

в деле, к которому призван; но неведение в вещах не важных они не прощают.

Англичане кичатся своей практичностью - презирают теоретиков, хвастают

тем, что руководствуются исключительно фактами. Прежде чем издать или

изменить закон, они имеют обыкновение созывать следственную комиссию,

которая собирает сведущих по данному предмету людей и предлагают им тысячи

вопросов. Эти вопросы вместе с ответами печатаются в виде солидных размеров

книги и рассылаются всем членам парламента; мне говорили, что на собирание и

рассылку таких материалов тратится до 100 000 ф. ежегодно. Тем не менее мне

показалось, что министры и представители английского народа упорно держатся

теорий, давно опровергнутых самыми убедительными фактами. Они высоко ценят

мелкие подробности в показаниях и оставляют без внимания крупные истины.

Так, например, опыт многих веков показал, что государство почти всегда

оказывается дурным хозяином. Государственные имения управляются так плохо,

что нередко приносят убыток вместо дохода. Правительственные верфи все до

одной стоят бешеных денег и не достигают своей цели. Судопроизводство так

дурно поставлено, что большинство граждан предпочитают нести серьезные

потери, чем рисковать разориться на судебную волокиту. Бесчисленные факты

доказывают, что правительство - худший хозяин, худший торговец и худший

фабрикант, вообще плохой распорядитель, чем бы ему ни пришлось

распоряжаться. Обилие таких фактов само по себе достаточно убедительно; в

последнюю войну халатность и неумение наших чиновников проявились ярко и

многообразно, - но все это ничуть не поколебало веры в то, что каждое новое

учреждение будет выполнять возложенные на него обязанности вполне успешно.

Законодатели, воображая себя людьми практическими, цепляются за

общедоступную теорию общества, управляемого чиновниками, несмотря на

подавляющую очевидность несостоятельности такого режима.

Больше скажу: эта вера положительно укрепляется и растет, и

государственные люди Англии, эти приверженцы фактов, не хотят видеть, что

сами факты свидетельствуют против них. В последнее время так и сыплются

предложения подчинить то или другое государственному контролю. И что всего

удивительнее, еще недавно представительное собрание совершенно серьезно

слушало речь одного из членов - лица в глазах собрания высокоавторитетного,

утверждавшего, что государственные мастерские обходятся дешевле частных.

Здешний первый министр, отстаивая недавно открытый оружейный завод, сказал,

что в одном из арсеналов выделываются метательные снаряды не только лучшего

качества, чем имеющиеся в продаже, но и стоящие втрое дешевле, и прибавил:

"Так было бы и во всем". Англичане, как народ торговый, должны бы знать,

какой процент прибыли идет в пользу фабриканта, на чем и насколько он может

соблюдать экономию, и тот факт, что они выбрали главным своим представителем

человека, ничего не понимающего в этих вещах, поразил меня как удивительный

результат представительной системы.

Больше я уже ни о чем и не спрашивал, ибо мне стало очевидно, что, если

в парламенте заседают мудрейшие, - английский народ не может быть назван

мудрым".

Итак, нельзя назвать представительное правление удачной выдумкой, по

крайней мере что касается подбора членов. Люди, поставленные у кормила

власти, оказываются далеко не самыми приспособленными ни в смысле общности

их интересов с интересами избирателей, ни в смысле образования и ума. В

результате, частью поэтому, частью по причине своей сложности и неуклюжести,

громоздкий механизм представительной власти служит административным целям

далеко не успешно. В этом отношении он значительно уступает монархической

власти. В той, по крайней мере, есть простота, всегда способствующая

успешному действию. Это - одно преимущество, а другое - то, что власть

находится в руках человека, прямо заинтересованного в хорошем заведовании

народными делами, так как от этого зависит удержание им власти, - мало того,

сама его жизнь. Монарх в собственных интересах выбирает мудрейших

советников, презирая классовые различия. Для него важно иметь наилучшую

помощь, и он не может допустить, чтобы предрассудки встали между ними и

талантливым человеком, встреченным им на пути. Примеров тому сколько угодно.

Французские короли выбирали себя в помощники Ришелье, Тюрго, Мазарини. У

Генриха VIII был советником Вольсей, у Елизаветы - Бурлей, у короля Иакова -

Бэкон, у Кромвеля - Мильтон. И все это были люди иного калибра, чем те,

которые держат бразды правления при нашем конституционном режиме. У

самодержца такие важные побудительные причины утилизировать ум и

способности, где бы они ни встретились, что он, подобно Людовику XI, будет

советоваться даже со своим цирюльником, если тот окажется с царем в голове.

Он не только выбирает умных министров и советников, но старается и на низшие

должности назначать людей компетентных. Наполеон производил в маршалы

простых солдат и своим успехом был в значительной степени обязан своему

умению подмечать и готовности награждать заслугу. Еще недавно мы видели то

же в России: вспомним, как быстро выдвинулся талантливый инженер Тотлебен и

как дорого нам обошлось его искусство при защите Севастополя. Яркий контраст

этому мы видим в нашей собственной армии, где гений остается в тени, между

тем как тупиц осыпают почестями; где богатство и кастовая гордость почти не

дают хода плебею; где зависть и соревнование между состоящими на службе у

королевы и у компании препятствуют успехам высшей команды. Мы видим, что

система представительства не дает хороших результатов ни в области

законодательной, ни в области исполнительной власти. Разительное

противоречие между действиями двух различных форм правления видим в отчете

Севастопольского комитета о поставке бараков в крымскую армию: оказывается,

что в сношениях своих с английским правительством поставщик бараков сплошь и

рядом натыкался на колебания, проволочки и грубость чиновников; и наоборот,

поведение французского правительства отличалось решительностью, быстротой

действий, трезвым отношением к делу и большой учтивостью. Все это

показывает, что, с точки зрения администрации, самодержавная власть самая

лучшая. Если вы желаете иметь хорошо организованную армию; если вы желаете

иметь санитарный департамент, департамент народного просвещения и

благотворительности делового пошиба; если вы желаете, чтобы государственные

чиновники на деле руководили обществом, - у вас нет иного выхода, как

принять систему полной централизации, которую мы называем деспотизмом.

По всей вероятности, несмотря на намеки, рассеянные вначале, многие

удивлялись, читая предыдущие страницы. Многие, пожалуй, даже взглянули

лишний раз на обложку, чтобы убедиться, не взяли ли они по ошибке вместо

Westminster Revietv номер какого-нибудь другого журнала; а иные, читая, не

скупились и на бранные эпитеты по адресу автора за кажущуюся измену

убеждений. Такие пусть не тревожатся. Мы ни на йоту не отступили от символа

веры, приведенного в нашем prospectus'e. Напротив, мы по-прежнему стоим за

свободные учреждения, и наша с виду враждебная критика, если возможно,

только усилила в нас приверженность к этим учреждениям.

Подчинение нации одному человеку не есть нормальный порядок вещей; он

пригоден для испорченного нездорового человечества, но его необходимо

перерасти, и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к такому

общественному строю, не благородный инстинкт. Назовите его "поклонением

героям", и он покажется достойным уважения. Назовите его настоящим именем -

слепой боязнью, страхом перед силой, все равно какой, но особенно перед

силой грубой, - и вы поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в

младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял обоготворять вождя

людоеда, петь хвалы ловкому вору; справлять тризны по кровожадным бойцам; с

благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою мести;

воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в пороках, позорящих

человечество, - и иллюзия исчезнет. Прочтите о том, как во времена

владычества этого инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле

умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь героев, убивали пленных

и детей, чтобы удовлетворить их традиционной страсти к человеческому мясу;

как этот инстинкт породил верность подданных своим государям, в силу которой

стали возможны бесконечные набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как

беспощадно умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе у ног его

идолов; - прочтите все это, и чувство благоговения перед героями уже не

покажется вам таким высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее

время тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и худших монархов, с

восторгом приветствует убийц, рукоплещет вероломству, сгоняет толпы

любоваться процессами, парадами и церемониями, которыми старается поддержать

свой авторитет обессилившая власть, - и он покажется вам даже совсем не

похвальным. Автократия предполагает низменность натуры как в правителе, так

и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное принесение в жертву

чужих желаний и воли своим желаниям и воле; с другой - низкое, трусливое

отречение от прав человека. Об этом свидетельствует самый наш язык. Слова:

достоинство, независимость и другие, выражающие одобрение, - не предполагают

ли натуры, неспособной к такого рода поклонению? Слова: тиранический,

произвольный, деспотичный - укоризненные эпитеты; а слова: раболепство,

низкопоклонство, заискивание - презрительные. Слово рабский выражает

осуждение, а раболепный, т. е. рабоподобный, - мелочность, низость души.

Слово villain (холоп), вначале означавшее просто крепостного, постепенно

сделалось термином, синонимом всего презренного. Таким образом, в формах

языка невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче других проявляется

инстинкт подчинения; уже это само по себе доказывает, что с таким инстинктом

всегда соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные преступления.

На нем лежит вина за мученичество и казни благородных личностей,

отказывавшихся покориться, за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом

знания, свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена поощрял

пороки придворных и вводил в моду эти пороки среди низших классов населения.

По его милости в царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей

возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы о здравии

"благочестивейшего и милостивейшего короля". Углубитесь ли вы в чтение

летописей далекого прошлого; - обратите ли взор свой ко многим еще

нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли сравнивать между

собой ныне существующие европейские нации, - вы везде увидите, что

подчинение авторитету ослабевает по мере роста умственного развития и

нравственности. От времен древнего почитания воинов и до современного

холопства инстинкт этот всего сильнее был развит там, где природа

человеческая была всего ниже.

На такое отношение между варварством и честностью "слуга и

истолкователь природы" наталкивается на каждом шагу. Подчинение многих

одному есть общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их дики

или антиобщественны; чтобы такая форма могла удержаться, необходимо, чтобы

эти многие страшно боялись одного. Их поведение в отношении друг друга

таково, что поддерживает между ними постоянный антагонизм, опасный для

единства обществ; прямо пропорционально этому антагонизму их почтение к

сильному, решительному, жестокому вождю, единственному человеку, способному

обуздать эти вспыхивающие, как порох, натуры и удержать их от взаимного

истребления. В среде таких людей никакая форма свободного правления

невозможна. Пока народ дик, им должен управлять суровый деспот, а чтобы

такой деспотизм мог держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту. Но,

по мере того как дисциплина общественной жизни изменяет характер народа; по

мере того как старые хищнические инстинкты от недостатка практики

ослабевают, а вместо них развиваются различные формы сочувствия, - этот

суровый закон становится менее необходимым, авторитет правителя умаляется и

страх перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно превращается в

самого обыкновенного смертного, которого можно критиковать, осмеивать,

изображать в карикатурном виде. Достижению такого результата способствуют

различные влияния. Накопляющиеся знания постепенно развенчивают правителя,

лишают его вначале присвоенных ему сверхъестественных атрибутов.

Развивающаяся наука расширяет умственный кругозор человека, дает ему понятие

о величии творения, о неизменности и непреодолимости Вездесущей Причины, в

сравнении с которой всякая человеческая власть кажется ничтожной, и свое

прежнее благоговение перед великим человеком мы переносим на Вселенную,

которой этот великий человек составляет лишь незначительную частицу. Рост

населения, из среды которого всегда выдвигается известный процент людей

великих, делает то, что великие люди появляются чаще, и, чем больше их, тем

меньше питают уважения к каждому из них в отдельности: они как бы умаляют

один другого. В обществе оседлом и организованном его благосостояние и

прогресс все менее и менее зависят от кого бы то ни было. В первобытном

обществе смерть вождя может совершенно изменить положение дел, но в таком

обществе, как наше, кто бы ни умер, все продолжает идти своим чередом. Таким

образом, в силу многих причин и влияний самодержавная власть, в области ли

политики или чего другого, постепенно ослабевает. Недаром сказал Теннисон:

"The individual withers, and the world is more and more" {Индивидуум хиреет;

мир приобретает все больше и больше значения.}. Это справедливо не только в

том смысле, в каком оно сказано, но и в более высоком.

Далее, надо заметить, что когда неограниченное господство выдающихся

людей перестает быть необходимостью, когда суеверный страх, которым

держалось это господство, исчезает, становится невозможным возводить великих

людей на вершину. В первобытной стадии общественной жизни, где сила - право,

где война - дело жизни, где качества, необходимые правителю для того, чтобы

обуздывать подданных и побеждать врагов, суть телесная сила, мужество,

хитрость, воля, - легко выискать лучшего или, вернее, он сам выищется.

Свойства, делающие его наиболее пригодным к тому, чтобы господствовать над

окружающими дикарями, - те самые, с помощью которых он приобрел над ними

господство. Но для более сложного строя жизни, цивилизованного и

сравнительно мирного, эти качества уже непригодны, да если бы и были

пригодны, организация общества такова, что обладателя их не допустят

добраться до вершины. Для управления оседлым цивилизованным обществом нужны

не страсть к завоеваниям, но желание общего блага; не вековечная ненависть к

врагам, но спокойная справедливость и беспристрастие; не умение

маневрировать, но проницательность философа. Но как найти человека,

обладающего всеми этими качествами в самой высокой степени? Обыкновенно, он

не рождается наследником престола, а выбрать его из тридцати миллионов

населения - нет такого безумца, который допустил бы, что это возможно. Мы

уже видели, как мало люди способны оценивать по заслугам ум и достоинство;

лучшая иллюстрация тому - парламентские выборы. Если несколько тысяч

избирателей не могут выбрать из среды своей самых умных и даровитых, тем

менее могут сделать это миллионы. По мере того как общество становится

многолюдным, сложным и мирным, политическое главенство лучших людей

становится невозможным.

Но если бы даже отношение между самодержцем и рабом было нравственно

здоровым, если бы даже самодержцами были вполне пригодные к этому люди, -

все же мы утверждали бы, что такая форма правления нехороша. Мы утверждали

бы это не только на том основании, что самоуправление имеет большое

воспитательное значение, - мы утверждали бы это с той точки зрения, что один

человек, как бы он ни был умен и добр, непригоден к тому, чтобы единолично

руководить действиями созревшего и смешанного общества; что при самых лучших

намерениях доброжелательный деспот весьма легко может натворить массу бед,

которые, при другом порядке вещей, были бы невозможны. Возьмем случай,

наиболее благоприятный для тех, кому хотелось бы отдать верховную власть в

руки достойнейших. Возьмем образцового героя Карлейля - Кромвеля. В нравах и

обычаях той эпохи, когда возник пуританизм, было, несомненно, многое,

способное внушить отвращение. Пороки и безумства отживающего католицизма,

отчаянно боровшегося за свое существование, были бесспорно достаточно

сильны, чтобы породить в виде реакции аскетизм. Но дело в том, что люди не

меняют своих привычек и удовольствий сразу; это не в порядке вещей. Чтобы

добиться прочных результатов, надо воздействовать постепенно. Лучшие вкусы,

более высокие стремления надо развивать, а не навязывать насильственно,

извне. Если вы отнимете у человека наслаждения низшего порядка, не заменив

их более высокими, - быть беде, так как известная доля наслаждений -

необходимое условие здорового существования. Что бы ни проповедовала

аскетическая мораль, удовольствие и боль - побудительные и сдерживающие

импульсы, с помощью которых природа охраняет существование своих детей.

Презрительный эпитет "свиной философии" не изменит вечного факта: страдание

и горе по-прежнему будут торной дорогой к смерти, а счастье - добавочной

жизнью и жизнедателем. Но негодующие пуритане не понимали этого и с

чрезмерным усердием фанатиков старались искоренять наслаждение во всех его

видах. Добившись власти, они запретили не только сомнительные развлечения,

но заодно уж и всякие. И ответственность за все это падает на Кромвеля, ибо

в каждом данном случае он или сам вводил репрессалии, или допускал их и

поддерживал. Каковы же были последствия этого насильственного обращения

людей к добродетели? Что произошло после смерти сильного духом человека,

который воображал, что он помогает Богу "привести всех к покаянию"? Страшная

реакция, повлекшая за собою один из самых гнусных периодов нашей истории. В

начисто убранный и выметенный дом вошли "семь бесов, злейших первого" и

основались в нем прочно. В течение нескольких поколений нравственный уровень

англичан все понижался. Порок прославлялся; добродетель осмеивалась; брак

сделался предметом издевательства для драматических писателей; процветали

богохульство и сквернословие всякого рода; высшие стремления угасли, целый

век был испорчен вконец. Только с воцарением Георга III жизненный масштаб

английского народа несколько повысился. И этим веком деморализации мы в

значительной степени обязаны Кромвелю. Можно ли после этого считать за благо

владычество одного человека, как бы сам он ни был хорош и честен?

Нам остается еще заметить, что там, где политическое главенство великих

людей перестает существовать явно, оно продолжает существовать в скрытой и

более благодетельной форме. Не ясно ли, что в наши дни мудрый диктует законы

миру, и если не он сам, так другие заставляют исполнять эти законы. Адам

Смит, сидя в своей комнате у камина, произвел больше перемен, чем многие

первые министры. Генерал Томсон, выковавший оружие для борьбы с

проектируемым хлебным законом (Corn-Law), Кобден и Брайт, сражавшиеся этим

оружием, двинули вперед цивилизацию гораздо сильнее многих скипетроносцев.

Как ни неприятен этот факт государственным людям, отрицать его невозможно.

Кто припомнит благодетельные последствия свободы торговли и присоединит к

ним еще более важные результаты, которых следует еще ожидать, тот поймет,

что эти люди положили начало более серьезному перевороту, чем кто бы то ни

было из современных монархов. В наше время истинные властители - люди,

вырабатывающие новые истины и внушающие их своим ученикам; они - "негласные

законодатели" - действительные короли. Таким образом, все добро, которое

могут нам сделать великие люди, остается при нас, а зло, сопряженное с этим,

избегнуто.

Нет, времена старого режима прошли. Подчинение многих одному сделалось,

по крайней мере для нас, ненужным, противным и невозможным. Поклонение

героям было хорошо в свое время, но не в наше, оно отжило свой век, и, к

счастью, никакие воззвания, хотя бы самые красноречивые, не могут вернуть

его к жизни.

Перед вами как бы два непримиримых положения, два взаимно уничтожающих

довода. Вначале мы критиковали представительное правительство, осуждая его;

затем критиковали монархическую власть и осудили ее еще строже; одно,

по-видимому, исключает другое.

Тем не менее парадокс этот легко объяснить. Вполне возможно признавать

все то, что было нами сказано о недостатках представительной власти, и в то

же время утверждать, что это все-таки лучшая форма правления. Мало того, из

самих фактов, по-видимому свидетельствующих против нее, вполне возможно

вынести еще более глубокое убеждение в ее превосходстве.

Ибо все сказанное нами вовсе не доказывает ее непригодности как

средства обеспечить справедливость в отношениях между отдельными личностями

и сословиями. Есть множество доказательств тому, что поддержание

справедливости в отношениях подданных между собою, составляющее существенную

задачу правящей власти, лучше всего обеспечено, когда эта власть вышла из

народа, несмотря на все недостатки, которые могут быть ей присущи. В

исполнении главной и важнейшей функции правительства представительная власть

оказывается наилучшей как в силу своего происхождения, так и в теории и по

результатам. Рассмотрим факты с этих трех точек зрения. В Испании, Англии,

Франции - везде народные силы сплачивались для того, чтобы положить предел

королевской тирании, иначе сказать, королевской несправедливости. По

древнейшим сведениям об испанских кортесах, их дело было давать советы

королю, а его долг - следовать этим советам. Они подавали петиции

(челобитные), увещевали, приносили жалобы на обиды и требовали

удовлетворения. Король, согласившись на их требования, давал клятву

исполнять их, и тогда было постановляемо, что всякий королевский указ,

противоречащий таким путем создавшимся статутам, будет "почитаем, как

веление короля, но не будет исполняться, как противный правам и привилегиям

подданного". Из всего этого очевидно, что кортесы поставили себе социальной

задачей восстанавливать справедливость там, где она была нарушена королем

или другими лицами; что король не имел привычки держать данное слово, и

необходимо было прибегать к известным мерам для того, чтобы принудить его

выполнять свои обещания. В Англии находим аналогичные факты. Бароны,

обуздавшие тиранию короля Иоанна, были, в сущности, экспромтом собранными

представителями нации, хотя официально не носили этого наименования. Их

требование, чтобы правосудие не продавали, не отказывали в нем и не медлили

с ним, достаточно показывает, какие виды социального зла побудили их взять

власть в свои руки. В старые времена рыцари и депутаты от городов

(burgesses), собираемые королем в расчете на материальную поддержку с их

стороны, в свою очередь жаловались ему на обиды и притеснения, требуя

удовлетворения, т. е. правосудия, и до тех пор, пока справедливость не была

восстановлена, отказывали королю в помощи. Из этого мы видим как то, что

необходимо же было как-нибудь ограждать себя от беззаконий, чинимых

самодержавной властью, так и то, что для этой цели всего пригоднее

представительные учреждения. Дальнейший рост власти народа, последние

завоевания, сделанные им, имели своим источником именно требование лучших

законов - уменьшение сословных привилегий, сословных льгот и

несправедливостей; обильное доказательство этому можно найти в их речах,

произнесенных во время агитаций по поводу билля о реформе (Reform-bill). Во

Франции представительная власть опять-таки приняла определенную форму под

давлением невыносимого гнета свыше. Когда века насилий и поборов довели

народную массу до нищеты; когда по всей стране виднелись лишь исхудалые,

изнуренные лица, а полуживых от голода жалобщиков вздергивали на "виселицы

сорок футов вышиной"; когда Франция, благодаря требованиям и жестокостям

никуда не годных королей и кровопийц-дворян была на краю гибели, - спасение

явилось в лице собрания депутатов, избранных народом.

Предполагается, что a priori представительная власть способна к

выработке справедливых законов; это доказывается и тем единодушием, с каким

испанцы, англичане и французы, в конце концов, обратились к этой форме

власти, и, в позднейшее время, попытками других европейских наций сделать то

же. Рассуждают очень просто: ясно, что в большинстве случаев человек будет

сам лучше оберегать свои интересы, чем другие будут оберегать их за него.

Ясно также, что когда нужно выработать правила, затрагивающие интересы

многих, эти правила будут всего справедливее, если при выработке их будут

присутствовать и принимать в ней одинаковое участие все заинтересованные.

Далее, ясно, что, когда этих заинтересованных так много и они так

разбросаны, что им физически невозможно всем принимать участие в выработке

таких законов и правил, самое лучшее будет, если жители каждой местности

изберут из своей среды кого-нибудь, кто бы говорил за них, отстаивал их

интересы, словом, был их представителем. Основной принцип таков: общее благо

всего надежнее обеспечено, когда каждый заботится о собственном благе, и

этот принцип проводится в дело по возможности прямолинейно. Изучение истории

и человеческой природы убеждает нас, что одному человеку нельзя вверить

интересы целой нации, если его собственные, действительные или воображаемые,

интересы расходятся с ними. Оттуда же черпаем заключение, что от небольшой

группы, составляющей часть нации, например от дворян, нельзя ожидать, чтобы

они особенно пеклись о благе народа, в широком смысле слова, и ставили его

интересы выше своих собственных. Далее, мы тем же путем убеждаемся, что

только равномерное распределение политической власти между всеми служит

надежной охраной общему благу. Именно в силу этого убеждения люди обращались

к представительной власти, поддерживали ее и расширяли круг ее деятельности.

От старинных повесток (циркуляров, writs), в которых говорилось, что

справедливость требует, чтобы законы, одинаково всех касающиеся, были всеми

одобрены, вплоть до тех доводов, которые приводят лица, лишенные гражданских

прав, требуя доли участия в политической власти, - теория везде одна и та

же. Заметьте, нигде ни слова о высокой мудрости или административной

умелости такого собрания. С начала до конца имеется в виду одна цель:

справедливость. Будем ли мы рассматривать вопрос с отвлеченной точки зрения,

станем ли исследовать различные взгляды на него от древних и до наших дней,

- и там и здесь мы найдем, что в теории представительная власть считается

лучшим способом обеспечить справедливые общественные отношения.

А разве результаты не оправдывают теории? Не удалось ли нашему

парламенту после долгой борьбы обуздать бесчинство королевской власти и

отстоять права подданного {История этой борьбы изложена для русских

читателей в книге А. Быковой "Рассказы из истории Англии". Спб. Изд. Д.

Алексеева, 1900г.}? Не пользуемся ли мы, англичане, при нашей форме

правления сравнительной безопасностью и правосудием так, что другие нации

взирают на нас с завистью? Когда Франция избрала учредительное собрание, не

было ли последствием этого освобождение народа от тягот, угнетавших его

(уничтожение десятины, подати, платимой сеньору, налога на соль, чрезмерно

строгих постановлений, оберегающих дичь, и т. д.), отмена множества

феодальных льгот и привилегий, освобождение рабов во французских колониях? А

у нас самих расширение нашей избирательной системы, выразившееся в билле о

реформах, не имело ли благодетельных последствий и не повело ли к более

совершенному строю, как о том свидетельствуют отмена хлебных законов и

уравнение пошлин, платимых за ввод во владение наследством, полученным по

закону и по завещанию? Такие доказательства неоспоримы. И a priori и a

posteriori ясно, что представительная власть наиболее способна издавать и

поддерживать справедливые законы.

И заметьте, что все выставленные нами возражения почти не говорят

против представительной власти, пока она не выходит за пределы этой

сравнительно ограниченной функции. По своей посредственной интеллигентности

избранные депутаты не в состоянии направлять и регулировать сложные и

многочисленные процессы, из которых складывается национальная жизнь; но у

них достаточно ума, чтобы установить и поддерживать простые принципы

справедливости, обусловливающие собой доброе поведение граждан в отношении

друг к другу. Эти принципы таковы, что главные их применения доступны

пониманию самого дюжинного человека. Как ни туп средний избиратель, он все

же видит необходимость постановлений, предупреждающих грабеж и убийство; он

понимает пользу закона, требующего уплаты долгов; он способен понять и

необходимость мер, препятствующих сильному тиранить слабого, и оценить

справедливость судебной системы, одинаковой как для богатых, так и для

бедных. Средний избиратель может быть сам по себе человек недалекий, но под

руководством своих более умных сотоварищей он все же сумеет придумать

способы применения этих ограничительных мер или, вернее, сумеет поддерживать

уже установленный порядок, постепенно выработанный его предшественниками и,

со своей стороны, делать кое-что для усовершенствования его в том

направлении, где это представляется явно необходимым. Правда, даже и этим

ничтожным требованиям избиратели и депутаты удовлетворяют не вполне. Правда,

избиратели бывают иногда слепы к самой ощутимой истине: они не понимают,

например, что во избежание законов, покровительствующих дворянству в ущерб

остальным членам общества, не следует выбирать депутатов из дворян; но там,

где несправедливость таких сословных законов бьет в глаза, - например, как

это было с хлебными законами - у них хватает и здравого смысла прибегнуть к

решительным мерам и отменить пристрастный закон. Правда, у большинства

законодателей не хватает проницательности, чтобы понять, что большинство

зол, которые они стараются исцелить путем официального надзора и

руководительства, исчезли бы сами собой при скором, надежном и дешевом суде;

однако же закон о судебных учреждениях в графствах (County-Courts-Act) и

другие недавно введенные реформы показывают, что они, в сущности, сознают

важность более целесообразного отправления правосудия.

Таким образом, невысокий уровень интеллигентности, по необходимости

отличающий представительное правительство, делает его неспособным к сложному

делу регулирования всей жизни нации, но не делает его неспособным к

отправлению сравнительно несложных обязанностей охраны граждан. Притом же

ясно, что по отношению к этой главной функции правительства интересы граждан

и представителей совпадают гораздо более, чем по отношению ко многим другим

функциям, принимаемым на себя правительством. Для отдельно взятого члена

парламента не особенно важно, чтобы учителя, проповедники, санитарные

чиновники, распределители пособий бедным и другие государственные чиновники

хорошо исполняли свои обязанности; но для него очень важно, чтобы жизнь и

собственность его были ограждены от насилия, а следовательно, он, по всей

вероятности, больше будет заботиться о том, чтобы правосудие было хорошо

поставлено, чем о хорошей постановке дела в других областях государственной

жизни. Кроме того, сложность, несоответствие частей и общая тяжеловесность

механизма, лишающая представительную власть подвижности и решительности,

необходимых для отеческого надзора и руководства делами тридцати миллионов

граждан, не отнимают у него возможности издавать и поддерживать

постановления, препятствующие этим гражданам вредить друг другу. Ибо

принципы справедливости не только просты, но и неизменны, и, раз они в

главных чертах уже вылились в известную форму, правительству остается только

развивать и совершенствовать свои законы да изобретать принудительные меры к

выполнению их, а для этого представительная власть, при всей медлительности

и запутанности своего действия, не непригодна. Таким образом, происхождение,

теория и результаты показывают, что представительная власть лучше всего

обеспечивает справедливость в отношениях между классами и отдельными

личностями; возражения же против нее, столь веские, когда дело идет о других

пунктах ее деятельности в обществе, в этом самом существенном пункте не

говорят против нее.

Таким образом, мы пришли к решению парадокса, к примирению двух,

по-видимому, противоречащих положений. На вопрос: к чему пригодно

представительное правление? - мы отвечаем: оно пригодно, чрезвычайно

пригодно и более всех других пригодно именно к тому, что является настоящей

задачей всякого правительства. Оно непригодно, совершенно непригодно,

особенно непригодно для делания того, чего правительство вообще делать не

должно.

Остается еще один пункт. Выше мы сказали, что представительная власть,

несмотря на свои бьющие в глаза недостатки, не только лучшая форма власти,

но что и в самих недостатках ее можно найти доказательства ее превосходства.

Заключение, к которому мы только что пришли, доказывая, что эти недостатки

мешают ей делать то, чего правительство и не должно делать, уже доставило

нам ключ к пониманию этого, на первый взгляд, странного уверения. Но здесь

не худо будет дать нашим словам более подробное разъяснение. Это приводит

нас уже к чисто научной стороне предмета.

Постоянно возрастающая сложность, характеризующая прогрессирующие

общества, есть результат умножения числа различных частей, исполняющих

различные функции. В настоящее время доктрина разделения труда до известной

степени уже усвоена большинством; всем известно, что в силу этого разделения

труда каждый ремесленник, фабрикант, каждый город и округ мало-помалу

суживают круг своей деятельности и наконец ограничиваются одним видом труда.

Занимающиеся изучением устройства живых организмов находят, что процесс

развития всегда однообразен и сводится к тому, что каждый орган постепенно

получает свою определенную и ограниченную функцию; так что и здесь шаг за

шагом происходит усовершенствованное "физиологическое разделение труда". В

нашей статье "Прогресс, его закон и причина", помещенной в I томе Опытов, мы

уже указывали на то, что возрастающая специализация функций, замечаемая во

всех организмах, как индивидуальных, так и общественных, есть одно из

проявлений более общего процесса, обнимающего всю природу, как органическую,

так и неорганическую.

Но эта специализация функций, составляющая закон всякой организации,

имеет двоякое действие. По мере того как каждая часть приспособляется к

своей специальной функции, она становится менее способной к выполнению

других функций. Приспособиться к чему-нибудь одному значит сделаться менее

приспособленным ко всему другому. Здесь у нас нет места пояснить эту истину

примерами. В любом новейшем сочинении по физиологии читатель найдет

множество подтверждений тому из области эволюции живых организмов, а в

сочинениях политико-экономов ряд иллюстраций из истории эволюции обществ.

Здесь мы хотим только сказать, что правительственный орган политического

тыла подтверждает своим примером эту истину наравне с другими органами. В

силу этого общего закона правительство, приспособляясь к своей специальной

функции, должно в то же время утрачивать способности, необходимые для

выполнения других функций.

Но это уже, как мы сказали, относится к области чистой науки. Первая и

самая существенная обязанность правительства - защищать подданных от

нападений врагов внешних и внутренних. В низших, неразвитых формах общества,

где дифференциация частей и специализация функций имеются лишь в слабой

степени, эта существенная обязанность выполняется крайне несовершенно и

притом осложнена еще множеством других обязанностей: правительство надзирает

за поведением всех - как индивидуумов, так и общества, - регулирует одежду,

пищу, омовения, цены, торговлю, религию - словом, пользуется неограниченной

властью. По мере того как общество получает лучшее устройство, более

приспособленное к выполнению его главной функции, ограничивается и власть

его и возможность заниматься другими делами. Возрастающая способность к

выполнению истинного своего долга влечет за собой уменьшение способности

выполнять все другие виды деятельности. К этому заключению, составляющему

вывод из общего закона организации, мы пришли уже раньше путем индуктивного

рассуждения. Мы видели, что и в теории, и на практике представительная форма

власти лучше всякой другой обеспечивает интересы справедливости. Мы видели

также, что во всех других отношениях и в теории, и на практике эта форма

власти худшая. Теперь оказывается, что эта последняя характерная черта

представляет собой неизбежную спутницу первой. Несостоятельность во многих

отношениях, по-видимому сильно говорящая не в пользу представительной

власти, есть лишь неизбежное следствие ее более полного приспособления к

своему настоящему делу и в этом смысле сама по себе служит указанием, что мы

имеем дело с формой власти, наиболее свойственной высокоразвитым и

прогрессирующим обществам.

Не думаем, однако, чтобы это соображение было оценено по достоинству

теми, кого оно ближе всего касается. Такие отвлеченные истины редко нравятся

сенатам; об описанной нами метаморфозе не упоминается у Овидия; история, по

крайней мере до сих пор написанная, тоже не говорит о ней. Никакого намека

на нее вы не найдете в Синих книгах {Сборники парламентских документов.} и

докладах различных комиссий. Она не доказана и не засвидетельствована

статистикой. Очевидно, у нее мало шансов быть признанной "практиками" -

законодателями. Но немногим избранным, занимающимся изучением собственно

социологии, мы рекомендуем обратить внимание на этот общий факт, как на

имеющий весьма важное значение. Тот, кто имеет понятие об общих законах

жизни и знает, что эти общие законы управляют всеми социальными явлениями,

поймет, что это двойственное изменение характера прогрессирующих

правительств заключает в себе ответ на первый из всех политических вопросов.

Он поймет, что специализация, в силу которой прогрессирующее правительство

становится более способным к выполнению одной функции, теряя в то же время

способность к выполнению других, ясно указывает истинные границы

обязанностей государства. Он поймет, что, даже помимо всех других

доказательств, один этот факт достаточно определяет, в чем заключается

истинная сфера законодательства.