ЧАСТЬ II. СТУПЕНИ ДУХОВНОГО ОПЫТА

ИЗ ДНЕВНИКОВ,

ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

И ПИСЕМ РАЗНЫХ ЛЕТ

266

ДВЕ СОКРОВИЩНИЦЫ МЫСЛИ (1887-1916)

Надо признать, что материалистическая тенденция осуще­ствляется сама собою: это лошадь, представленная самой себе, когда путник опустил повод! Все превратить в свое ближай­шее хозяйство, не думать ни о чем другом, кроме его эксплуа­тирования, свободного и безответственного! О, если бы на цветы да не морозы! Все это, идущее «само собою», без труда над собою и без сомнений, нарушается только «независящи­ми обстоятельствами» - любовью и смертью, - этими «на­чалами философии», началами вынужденного в человеке!

1887

Возвращаясь воспоминаниями к прошлому, мы обыкно­венно с любовью перебираем пережитое нами. «Все то нам мило, что прошло». Но иногда, напротив, является мысль: как все это незначительно и бесцельно, - даже самое круп­ное из пережитого нами. Мы сами виноваты, если приходим к такому печальному выводу. Самое великое и задушевное, если мы не сумели воспользоваться им для своего нравствен­ного и вообще духовного роста, теряет для нас цену, но вме­сте с тем мы теряем и это «великое и задушевное».

1896

На индивидуальную человеческую жизнь применим взгляд как на временное соединение воедино бесконечно разнооб­разной сущности природы; это случайно явившееся единство крутится в общем вихре природы, во имя инерции пытается

267

сопротивляться внешнему разнообразию сил, горит собствен­ною своею минутного жизнью и именно в силу своей само­замкнутости, наконец, сгорает и самопожирается. Индивиду­альная жизнь есть пожар кусочка кальция в океане мировой жизни, есть какое-то туманное пятно в необъятном небесном пространстве.

1896

Вместе с жизнью человек создает себе так называемое «ми­ровоззрение», т. е. «теорию мира». Но он должен быть всегда готовым, на какой бы ступени развития ни стоял, - отнестись к своему ближнему, отбросив всякую теорию. «Человек преж­де всего практик», - говорит Гёфдинг, и потому его теоретиче­ские воззрения должны всегда дать дорогу нравственным.

1896

Забвение - есть успокоение; это так, но ведь это успокое­ние искусственное; раз явившееся впечатление, раз замутив­шаяся поверхность сознания уже никогда вполне не успокаи­вается и не исчезает. Человек хочет забыть то, что он сделал; но это ему никогда вполне не удается. Всякое человеческое действие потому и важно, потому и заслуживает строжайше­го обдумывания, что, раз проявившись, никогда не исчезнет, никогда не обратится в «ничто». «Человек уже никогда не будет иметь возможность начать свою жизнь сначала. Он не может уничтожить ничего из того, что он думал, говорил и де­лал» (Вернер). Наслаждение не воспроизводится памятью; страдание раскаяния - есть преимущественное действие не­умолимой памяти.

1896

Во всяком случае, как пространственный мир реальности есть нечто неопределенное, куда порывается погружаться пытливый ум человека, так и мир психический, разлитый в этом мире пространства, остается для нас навсегда не ми­ром устойчивой определенной жизни, но миром, постоянно требующим познавания, следовательно, движения вперед, борьбы... В тумане этого мира где-то затерялись начала, где мы поклоняемся реализации наших идеалов; но эти воплоще­ния наших идеалов уже потому не могут служить нам концом

268

пути, что у нас не может быть с ними идеального общения, - что они «утеряны в тумане».

1896

В духовной жизни много поразительно непонятного, пере­ходы душевных состояний, неуловимые для рефлексирующе­го разума, но лишь понятные для поэтического духа, превосхо­дят всякое воображение. Понятно, насколько завлекательно в научных целях принять все это бесконечное разнообразие феноменов - за прямую функцию материальной жизни.

1896

Философия есть наука гениев. Лишь в их руках она все­гда бессмертна. Великие философские системы не умрут для мыслящего человечества.

Когда философская школа «вымирает», - это значит лишь, что кафедра попала в руки посредственностей.

Поэтому истинный ученый, действительно живущий инте­ресами знания, никогда не отвернется презрительно от фи­лософии. Напротив, его надежды направлены на нее.

1897

Вл. Соловьев говорит, что как из жалости развивается аль­труизм, так из стыда - аскетизм. По-моему, следует расши­рить понятие аскетизма до самоотрицания во имя идей: ины­ми словами, аскетизм - отказ от приятного во имя высших нравственных соображений, все равно, будет ли это касаться моего личного поведения (этика стыда) или общественного (этика сострадания). Итак, основою аскетизма, смотря по об­стоятельствам, будет являться то стыд, то сострадание. Но на­до заметить, что этика сострадания есть лишь этика само­отрицания, ибо «сострадательный» человек лишь «не будет делать зла», «не судит», «не похулит» и т. п. Лишь с внешне-формальной точки зрения - все это можно назвать положи­тельно-нравственной деятельностью. Я назову это вторич­ными нравственными фактами (фактами этики a posteriori1).

Очевидно, есть нравственные факты, не сводимые на чув­ство сострадания, ни стыда, и тем не менее - факты, без со-

Зависимый от опыта (лат.). - примеч. ред.

269

мнения, нравственного порядка. Таковы факты любви в соб­ственном смысле, - факты не самоотрицания, но самоутвер­ждения. Итак, рядом с этикой сострадания и стыда есть этика любви со своими особыми максимами и воззрениями. Фак­ты любви суть первичные нравственные факты (факты эти­ки a priori). <...>

Всякая этическая система, знающая лишь сострадание, но не любовь - как самостоятельный факт, - является лишь половиною истины.

1897

Выше себя по достоинству человек ничего не знает вокруг себя. Но признает ли он себя богом великой водной массы океана, плавая по ее поверхности? Или, стоя перед необъят­ной глубиной звездного неба, почувствует ли он себя богом ее? Конечно, нельзя ответить в этом отношении за людей; несом­ненно - были люди, считавшие себя богами моря, отдаленно­го от них многими милями и многими стенами, богами неба, закрытого от них потолком, и богами вселенной, ограничиваю­щейся для них - раболепствующим человечеством. Несо­мненно лишь одно, - что постоянное общение с действитель­ностью и бескорыстная любовь к ней, веками культивируе­мая привычка жить идеалами правды - эти два постоянные и традиционные признака научного духа развили по крайней мере в ученых постоянство вкуса к истине, чтобы, воздав по достоинству человеческому гению и добродетели, признать неизмеримо выше их начало, правящее вселенной.

1897

Впрочем, для науки остается весьма важная проблема - выяснить возможность религиозного опыта <...>, а потом и ис­следовать этот вид опыта. И то, и другое войдет в предстоя­щую, единственно научную обработку вопроса о религии - в психологию религии. Своим сочинением я хотел лишь выяс­нить, насколько было возможно, что это именно единствен­ный путь для науки - в решении вопросов, поставленных в истории и в личном опыте каждого из нас.

1897

270

Рационализм несет в себе порок индивидуалистического самоупора: cogito ergo sum1. Все прочее для него «среда» для упражнений sans gene. В эту среду для безответственных операций входит и народ, и природа, и вообще все бытие за исключением самого оперирующего. Рационалистический социализм силится создать сверхиндивидуальную общую жизнь имманентными силами того же рационалистического -индивидуализма, т. е. заранее ловя свою тень и всевозмож­ную задачу: прекратить симптомы порока, не посягая на основной корень порока внутри Деятеля. Там, где оборвано предание христовой церкви, человечество быстро скатыва­ется в животное состояние.

1897

Бытие есть то, что пребывает, - было, становится и будет.

Не я диктую своею мыслию Бытию его законы. И содер­жание и форма законов Бытия дается моей мысли из Бытия, ибо и сам я лишь элемент бытия, а моя мысль есть моя часть.

Когда я понял, что не моя мысль диктует миру его зако­ны, я тотчас перестал быть «идеалистом». Ибо идеалист - диктатор Бытия.

Чтобы спасти свою позицию, идеализм говорит, что он зна­ет и диктует лишь формальные истины, истины по содержа­нию ему не даны; и при этом он старается уничтожить исти­ну содержательную, то, что надо Назвать матернею Истины. Для идеализма лишь форма божественна, материя для нее -пустота. Для нас, напротив, формальная истина есть пусто­та, и лишь содержательная материальная истина во плоти го­ворит нам слово Истины. <...>

Истина содержательная постигается лишь в истории: в ис­тории каждой отдельной системы, и в истории Бытия в це­лом. Это значит, что лишь в непрерывном и ответственней­шем, живом участии в живой реке предания от отцов к детям дается нам искомое. Что участие в истории требует от нас не абстрактных фантомов, но нас целиком, с нашей деятельно­стью и волением, видно уже из Того, что попытка каждого

271

высказывания о прошлом истории тотчас становится истори­ей же, прибавлением нового исторического факта к прежним со всею роковою неизменностью того, что однажды прошло.

Ведь как было хорошо удумано, а опыт не подчиняется! Та­кова трагедия абстрактной теории. И это потому, что объек­тивный опыт всегда нов!

Ведь до чего все было хорошо удумано, а вышла одна па­кость! Такова трагедия практической теории, теоретически-деспотизирующей морали. И это потому, что она принципи­ально движима методом Прокруста.

1897

Необходимо ли для научного духа, чтобы действитель­ность была мертвой, безумной машиной? - вот начальный вопрос, с решением которого будет видно, можно ли научно­му духу идти заодно с христианско-религиозным. Если для адепта науки необходимо, чтобы действительность была мерт­вым предлежащим, к которому надлежит примениться (ко­торый надо изучить), то «религия науки» не может оставать­ся христианскою: она всецело замыкается в человеке и че­ловечестве. Для христианина действительность жива: и она может войти с ним в личные отношения.

Впрочем, для нелицеприятной науки остается один факт: одна и та же «действительность» породила в одних этот дух обороны и приспособления, который некоторые называют собственно научным духом, в других - дух религиозного по­чтения. «Действительность» - достаточно устойчивое поня­тие, чтобы оправдать себе право на существование: его озна­чение и соозначение в общем не подлежат спору. От него-то может отправиться реальная задача мысли (очевидно, уже психологическая), каким образом одна и та же вещь могла породить столь различные настроения в людях. Таким обра­зом, блистательно оправдывается raison d'etre1 науки, не от­рицая никакого религиозного духа.

В основе христианства и научного духа («религии науки») лежат два различные настроения; из различия этих настрое­ний объясняется вся разница между зданиями, воздвигаемы-

Смысл существования, причина какого-либо явления (фр.). - Примеч.ред

272

ми христианскими религиозными деятелями, и зданиями, воздвигаемыми наукою. Изучение этих настроений как тако­вых есть дело Психологии.

1898

Исполненное достоинства, непоколебимое осуществле­ние принципа «будь, что будет, а делай, что надобно», прин­ципа, - где именно человеческое достоинство не унижается божеским величием, составляет все содержание нравствен­ной жизни. Я не знаю действительности, знаю лишь, что, что бы она ни была, она не заставит меня ничем отступить от моих обязанностей; я смело могу встретить этот удар в сердце, ко­торый рано или поздно нанесет мне «действительность»: что­бы со мною ни было, я исполню, что надобно. Ясно отсюда, что высшая нравственность возможна безусловно при «рели­гии науки», при настроении обороны и приспособления к не­ведомой и враждебной действительности.

1898

Мы привыкли думать, что физиология - это одна из спе­циальных наук, нужных для врача и не нужных для «выра­ботки миросозерцания». Но это столь же неверно, как и по­ложение, что не дело врача, а дело специально священника или метафизика, - вырабатывать миросозерцание. Теперь надо понять, что разделение «души» и «тела» - есть лишь исторические основания имеющий, психологический про­дукт, что дело «души» - выработка миросозерцания - не может обойтись без законов «тела» и что физиологию надле­жит положить в руководящие основания при изучении зако­нов жизни (в обширном смысле).

1898

Проблема бытия Божия - проблема именно Психологии религиозного сознания. Ведь тогда, когда Бог представляется нам грубосущественным, все равно теистическим или панте­истическим, как Его рисует древне-иудейская поэзия или эпос индусов, - вся теология отзывается для научного духа мифи­ческим характером и внушает от этого ему предубеждения против себя. Но взгляните понаучнее, пополнее, попроще на то, что должны были разуметь под именем Бога пророки,

273

что - Иисус Христос, вникните в психологический тон этого имени, какой оно имеет в Евангелии и у пророков, и вы пой­мете, вы почувствуете, что значит «Сын Божий», для вас най­дется нечто понятное и в диалектике древних богословов.

Следствие. Психология как частный случай биологиче­ской дисциплины и тем более, как высшая, сравнительно с биологической, ступень опыта, сопряжена с новыми прира­щениями к той, что имеет место в физиологии; вследствие это­го «психофизиология» возможна и необходима как математи­ческая часть физики; но физиология никоим образом не по­глотит психологии. Равно и принцип неовиталистов «Nemo physiologus sine psychologus»1 может быть оправдан в том смы­сле, что и физиолог не должен забывать, что его теория со­держит много возможного, однако психологически неосуще­ствимого, как геометр должен знать, что многое, возможное в его теории, исключается физикою из рассмотрения; однако, очевидно, психологические теории не дадут ровно ничего по­лезного для физиологических исследований, равно как фи­зические теории отнюдь не помогут геометру в его работе.

1898

Откуда общепринятое теперь различие in genere2 «знания» (науки) и «веры» (религии)? Оно, очевидно, - случайного (исторического) происхождения, не заключается в самих по­нятиях: ведь всякое знание - психологически есть «верова­ние» (Джэмс, Пейо и т. п.), а «верование» в истории всегда бы­ло высшим откровением, чистым знанием действительности. Лишь историческими особенностями интеллектуального про­гресса человечества объясняется это явление, что часть ин­теллектуального запаса человека, отставая и отрываясь от жи­вого и идущего вперед русла понятий и «верований», ста­новится сначала «высшим знанием», в противоположность общедоступному, вседневному, опытному знанию, затем - «верой» и «религией» («священным преданием») в противо­положность «знанию» - в специальном смысле. (Это «сна-

Никто не физиолог без (знания) психологии (лат.). - Пргшеч. ред. В отношении (шт.). - Примеч. Ред

274

чала» и «затем» в своем историческом противоположении - схоластика и Вольф, с одной стороны, Кант - с другой).

1899

Можно сказать, что религия противоположена знанию, поскольку ее интерес - не покой системы, а сама действи­тельность, в ее девственной простоте и жизненности. Наука идет своим идеалом и работою в одну сторону; религия, же­лая не коллекций, а жизни, - в противоположную.

1899

Этика самозабвения - или романтическая болтовня, или грустная аномалия. Настоящая этика, конечно, считает глав­ною целью воспитание и самовоспитание добрых инстинктов в человеке (досознательных качеств души). Но, раз развив­шись, перешедши в поле сознания, они должны быть ясны­ми и живыми идеями, органически сросшимися с Я. Значит, в здоровой нравственной деятельности интерес к Я вполне ясен, и лишь там мы действуем нравственно хорошо, где дей­ствуем хорошо для себя. Отсюда очевидна доля истины у Свя-тогорца, когда он говорит в одном месте, что надо спасать сначала себя, а потом других.

1899

Мне хочется врезаться в самую глубину этих мест, где лю­ди считают себя думающими теперь по-преимуществу. Сам я имею над чем подумать. Прошлый опыт жизни, когда я его живо вспоминаю, приводит меня в содрогание силой вопро­сов, которые им во мне возбуждены. В этом-то пережитом, в громадной силе этого пережитого, в чем, конечно, первое место занимает для меня тетя, ее конец, - кроется то, что до­статочно сильно, чтобы всегда сохранить мой дух на страже, всегда возобновить, поддержать во мне свободный дух фило­софа, не преклоняющийся пред средой, где он живет.

Два пути, две сокровищницы мысли известны мне и совре­менному мне человечеству, в которых оно может черпать от­вет на вопросы жизни: первый, завещанный мне воспоминани­ем и лучшим временем юности, - путь христианской и свято­отеческой философии; второй - в науке, который есть метод по преимуществу. Почему, откуда это роковое разделение пу­тей, имеющих одну цель впереди себя? Не составляют ли эти

275

два пути по существу одно? - вот вопрос, всю полезную важ­ность которого я пойму, вероятно, лишь когда буду ближе к его решению, но которым занимаюсь прежде всего.

1899

Когда физиология трактует о жизни, о характерных при­знаках жизни как об обмене веществ, <...> то ее выводы от­сюда нисколько не трогают вопроса о жизни - непосредствен­ного сознания и философии. Жизнь, интересующая непосред­ственное сознание и философию, - жизнь человека остается здесь вне сферы зрения, мысль попадает мимо нее, и то, что в гробу продолжает быть характерным, с биологической точ­ки зрения, признаком дорогого мне человека - белковина, ко­торой нет в соседней земле; равно, - что в нем продолжается «жизнь» в этих «низших организмах» - червях, без сомнения, ничего не говорит мне о жизни дорогого мне человека. Опреде­ление жизни, - которое надо черпать из опыта, если мы хо­тим войти в существо, в положение возбуждаемых ею вопро­сов, - определение жизни основывается на ценности ее, но ценности этого понятия для обозначения действительности.

1899

Мы верим и только верим. Но в мелочах обыденных ве­рований мы видим то их подтверждение, то ошибки: я верю, что листы моей тетрадки лежат по порядку, но мне вера ока­жется правдою лишь тогда, когда в конце переписки у меня не будет перепутанных страниц. С этой возможности провер­ки начинается наука.

1899

Где разница между верой и знанием? Ты читаешь, ты слы­шишь, то говорят: ты узнаешь. Ты высказываешь содержание своей души и твоего сердца: ты веришь.

1899

Наука - это принципиально связное миропонимание, или (как теперь привыкли говорить более конкретно) «жизнепо­нимание». Поэтому - проступок против основного принципа науки, когда хотят понять жизнь с ее какой-нибудь одной стороны. Так грешит современная физиология, современная биология, так грешил и грешит материализм всех времен.

1899

276

Насколько для религии характерно синтетическое мыш-ление, настолько для науки по преимуществу аналитическое, и обратно, насколько религия спускается к фактам в форме их анализа, настолько наука поднимается к идеям путем син­теза. В существе всякого религиозного человека мы именно видим уважение, придание царственного и всесильного зна­чения именно идеям в противовес фактам. Наука же знает лишь всесильное, подавляющее значение фактов и сомнева­ется в значении той или иной идеи.

Если покажется слишком внешней характеристика рели­гии как мышления, то ее можно определить как «деятель­ность на основании мышления по идеям». Хотя в вышесказан­ном implicite1 разумеется, что религия, уважение к идеям, - есть деятельность во имя идей; а наука, уважение к фактам, - есть деятельность во имя фактов.

1900

Я до некоторых пор был уверен, что «действительность и для меня, т. е. и «в мое время», - та же самая, что была при Аристотеле или при Канте, например, или, например, та, что с такой ужасающей подробностью описывается в романах До­стоевского. Тогда и оставалось отправляться лишь от этой «все той же действительности», например, по Канту или по Достоевскому, и выяснять развивающуюся от нее мысль. Это убеждение, может быть, и выразилось в той формуле, в кото­рую я верил при писании кандидатского сочинения, что «дей­ствительность для всех одна и та же, причем интерес но изучить, как от одной и той же действительности развиваются чело­веческие миропонимания - религиозное и нерелигиозное».

Но с известного момента я почувствовал, что сама «дей­ствительность» для меня может быть не такою, какою она бы­ла для Аристотеля, Канта или Достоевского; она разве толь­ко во имя обобщения признается одною и тою же для всех людей, конкретно же и вживе она для меня уже не та, что, например, лежит под понятиями Достоевского. Современное научное настроение именно в вере в возможность все новой и новой действительности, откуда и вытекает требование

Подразумевая, включая (шт.). - Примеч. ред.

277

научного настроения - не ограничивать действительность окончательными (категорическими) понятиями (помимо «описывающих»), недоверчивый страх к метафизике.

Впрочем, получила историческое признание, признание по знанию, «действительность» общих условий жизни лю­дей, именно общая ее картина, общее ее описание. И этой описательно принятой действительности достаточно, чтобы опять была оправдана моя прежняя задача, но именно лишь для психологии явлений жизни, например для «психологии религиозного опыта».

1901

Самый общий момент того эмоционального порядка пе­реживаний, которые называются «нравственными», являет­ся понятие «так надо». В большинстве случаев жизни чело­век находит себя на распутье, находит себя «свободным», т. е. встречается с необходимостью свободы. И то, какой путь из предлежащих перед ним он выберет, он называет «надлежа­щим», мотивы же выбора составят начало его «нравственно­го кодекса».

1903

То, что из «трости колеблемой» делает определенную лич­ность - определенного деятеля - и есть, вообще говоря, «нрав­ственность».

1903

Доказать, что у собаки еще нет полного сознания свобо­ды, предлежащей перед нею и обязательной для нее, - зна­чит обеспечить ответ, есть ли у собаки нравственность или нет. Думается, что у собаки, может быть, есть лишь слабые и очень смутные моменты такого сознания свободы. С дру­гой стороны, несомненно, что в спорах этого рода неясность происходит оттого, что спутываются два различных понятия нравственности: 1) нравственность как сумма нравов того или иного существа и 2) нравственность как сущность дан­ного лица, позволяющая нам ожидать от него определенных поступков. Когда мы говорим о людях, о той или другой эпо­хе, о том или другом племени - вспоминая и анализируя по их поступкам их «нравы», мы, в сущности, разумеем такую «нравственность» (феномен), который, конечно, присущ

278

животным. Когда же мы верим, что данное лицо ни в коем случае не поступит при грядущих условиях иначе, как одним определенным образом, мы говорим о таком самоопределе­нии человека, которое in concreto1 никогда не приходилось

никому предполагать у животного.

1903.

Тело и его поведение и обычаи могут воспитываться и сле­довать за тем, что созрело и решено внутри. Но и дух и воля воспитываются тем, что сложилось и как воспитано тело и по­ведение.

1904

Стихии мира - законы его самоустойчивости, монограм­мы его самоутверждающегося бытия, поскольку человек хо­чет понять космос как самозамкнутую в себе, самодовлею­щую целость, - по аналогии с тем, как он хочет понимать и устроить себя в своем самоутверждении.

Мир как «консервативная система» - отражение само­утверждающегося духа в человеке, который мыслит о мире

сообразно своим господствующим вожделениям.

1905

Относительно религии надо сказать, что ею улавливает­ся одна из сторон действительности, недоступных до сих пор научному настроению. В этой стороне действительности че­ловек еще не может разобраться так, чтобы говорить о ней

научно. Но эта действительность есть.

1906

Если бы реальный опыт не нарушал и не ограничивал во­жделения теории, выпал бы главный корректив жизни и мы­сли! В этом и Диалектика, в этом и Собеседование человека с Истиною, что она всегда впереди его теории и планов, все­гда уходит от их уловления и тем влечет человека за собою

все вперед!

1906

Это христианское требование искони, со времен праотцов и пророков и до мучеников и отцов иночества: переделывать i.

В определенном случае, в действитечьности {лат). - Примеч. Ред

279

себя и свою жизнь в мире, чтобы видеть в Бытии то, что до сих пор застлано от глаз мглою невнимания. Не Бытие пере­делывать по себе, но себя переделывать по Бытию, пока не войдешь в исторический рост предания, восходящего к зре­нию Истины. Тогда впервые способен будешь увидеть чело­века рядом с тобою, как он есть независимо от тебя, и прозя­бание дольной травки, и гад морских подводный ход, и вня­тен станет голос Истины надо всем.

1906

Я всегда с любовью относился к человеческим верованиям; в них под большей или меньшей исторически наросшей скор­лупой всегда можно различить свежее чувство к тому, что че­ловеку дорого, чего требует его дух. Нет более интересной задачи, нет более интересного материала для понимания ин­тимной сущности человеческого духа, как человеческие ве­рования. И при этом ясно, что подходить к этим верованиям надо не по книгам, не по научным сочинениям об этих верова­ниях, а там, где верования сохраняются и живут в их, так ска­зать, естественном состоянии, т. е. у самих верующих. В наших научных сочинениях (за исключением Varieties Джемса) по отношению к верованиям еще нет плодотворного метода, и там, в этих «объективно-научных» изложениях, мы имеем пред собою, так сказать, денатурированные верования.

Если вы хотите узнать человека как идеалиста, то подой­дите к нему со стороны его верований, со стороны его есте­ственных верований.

1907

Величайшее счастие для современного человека, величай­шее здоровье его души - в том, чтобы сохранить в себе науч­ный идеализм, всецелую принадлежность ясной и светлой научной истине в своей душе, т. е. не к натуралистическому «завалу фактами», а именно к научной ясности и свободе духа.

1907

Жизни, требующей разъяснений, - тьма. Того, кто разъ­ясняет, - единицы. Только эти единицы истории - гениаль­ные люди - помогают нам разъяснить жизнь. Очевидно, что нельзя требовать, чтобы гениальный человек занялся исклю-

280

чительно разъяснением моей, вашей жизни, каждого из нас в отдельности. Для этого потребовалось бы по гениальному человеку для каждого из нас.

Оттого эти гении истории и созданное ими «знание», «на­ука» роковым образом разъясняют жизнь лишь «в общем виде». Для нас, для каждого из нас в частности, остается за­дача воспользоваться для себя этими «общими» разъяснения­ми. Но сокровищница, которой - мы чувствуем - надо слу­жить, сокровищница общего знания, которую мы несем для будущих людей - эта наша «наука» - это постепенное «разъ­яснение жизни в общем виде», - это наша цель, наша лучшая человеческая задача, как бы мало, быть может, ни могли мы

внести в нее от себя.

1909

Каждый отдельный человек является уполномоченным от всех, от всего человечества и от человеческой природы; всякое его наблюдение или высказываемая им мысль идут от лица всего человечества, представляют из себя достояние все­го человечества. Поэтому искоренять и устранять наблюде­ния и мысли тех или иных, может быть, не нравящихся нам людей - оттого, что они нам не нравятся - есть большое преступление и дело слепое, как сама смерть, пред лицом все­го исторического человечества.

Отнюдь не либерализм, но признание своего обязатель­ства пред лицом всего человечества делает человеческое ли­цо неприкосновенным.

1910

Позитивно-идеалистически-номиналистическая точка зрения изначально эгоцентрична и солипсична, носясь в по­рочном круге «Я» и «не-Я» с упором на «Я», «я мыслю», «я су­ществую», «мне все равно, существовал ли и мыслил ли кто-либо до меня»! Вот поистине диалектическая фигура: тот, кто переносит центр тяжести на Бытие вне себя, начинает отчего-то мало считаться с ближайшими фактами. А тот, кто в осо­бенности занят ближайшими фактами, начинает почему-то со­средоточивать центр тяжести в особенности на себе и своем разумении! Норма, очевидно, где-то посредине! И не в комп­ромиссе, а в живом собеседовании человека с себе подобными

281

и с Бытием. Рационалист видит непреложный закон только в себе и заставляет реальность вращаться около своей теории как центра. Бытийственник видит непреложный закон толь­ко в Бытии и заставляет себя и свои теории вращаться около Бытия как центра. Рационалист говорит: я определяю Бытие. Бытийственник наоборот: Бытие определяет меня и мое со­знание. Рационалист корректирует Бытие по себе. Бытий­ственник корректирует себя по Бытию. Правда в средине, т. е. в живом собеседовании человека с Бытием, включая в по­следнее всех остальных людей и живое вообще. Человек го­ворит Бытию: ты выдаешь меня, ибо ведь я действовал так, веря твоим законам. А Бытие отвечает: ты не вполне понимал мои законы, и тебе надо пострадать, чтобы перейти в лучшее зрение и понимание. Ни Бытие не есть мертвый и слепой за­кон, ни человек не есть марионетка в руках слепого закона, ни его теоретическое разумение не есть последний разум мира. Норма в живом Собеседовании, в котором открыты уши каж­дого для всех прочих и в котором строится история.

1910

Идеализм есть замена действительности идеей, признание примата идеи над конкретным Бытием.

Всякая теория, замкнутая сама на себя и самоудовлетво­ренная в себе, становится идеалистической. С этого момен­та перед ней стоит во всей остроте вопрос: зачем еще продол­жается жизнь действительности и тянется эта, все одна и та же, отныне скучная и ничего нового не способная дать кани­тель, когда все уже известно и все, что могло быть сказано, - сказано?!

Другой человек мне больше не нужен, как вообще не ну­жен мне более никакой новый опыт, ничто конкретное, раз теория дала мне заранее все Бытие. Здесь, очевидно, рацио­нализм = идеализм + солипсизм.

Самоутверждение.

Самообеспечение.

Самоудовлетворение.

1911

«Естество» в своем самоутверждении противится дефор­мирующему влиянию другого «естества», которое вне его.

282

Но лишь в этой связи с другим оно участвует в жизни мира. Деформируясь от другого, оно умирает. Но тем более, не под­чиняясь жизни мира, оно теряет смысл и умирает тем более

1911

Ум может быть внешним образом очищен влияниями пи­саний и истины; но прочное и подлинное очищение внутрен­него человека - это переработка сердца.

1911

Мир управляется свободою и любовью. Ищущие же свое­го удостоверения и обеспечения стремятся опереться на мерт­вые постоянства, и тогда в основе мира предполагают мерт­вые формы. Вот последствия эгоцентризма.

1911

«Сознательным» в обычном смысле мы называем то, что в момент возникновения уже приводится нами в связь с пре­дыдущими деятельными состояниями мозга. «Бессознатель­ное» же нимало не отличается по существу и по способу воз­никновения, однако по той или другой причине (недостаток внимания, недостаток ассоциативных связей) остается инерт-шям до времени или навсегда уединенным актом, но способ­ным к ассоциативной связи при наличии (образовании) со­ответствующих (подходящих) связей. И сознательное может переходить в бессознательное, снова всплывая при посред­стве памяти и подходящих связей.

1911

Рефлексы это только следы прежней деятельности и преж­них выработок, какие были присущи организму в его приспо­соблении к среде. С этой точки зрения центры, остающиеся в распоряжении обезглавленного животного и могущие от-существить его рефлексы, являются нарочитыми хранителя­ми следов, - аккумуляторами следов от прежних действова-ний организма!

В нормальном организме к ним предъявляется требование осуществить тот или иной привычный акт, тогда как высшие центры продолжают быть заняты текущими новыми выработ­ками по поводу задач, вновь и вновь предъявляемых средою!

С этой стороны ясно, что рефлекс как таковой, т. е. как остаток от прежней целостной деятельности организма, не

283

может содержать в себе ничего «творческого»! Он лишь ин­струмент в руках творческого прибора - организма в целом! Зоологам кажется, что «рефлекс есть творческий акт» по­тому, что они изучают его на целостном организме протиста. Экспериментальному физиологу рефлекс открывается со сто­роны преимущественно своих мертво-повторяющихся стерео­типных сторон, ибо он исключил головной мозг, т. е. именно того деятеля, который варьирует, приспособливает, направля­ет рефлексы, находящиеся в его распоряжении, применяя их к потребностям текущего момента и свойствам новой среды!

1912

Доверься более своему подсознательному наблюдателю с его инстинктивными приемами и приметами, не пробуй вно­сить в дело свои сознательные порывы, - ты ими можешь лишь перемешать карты и испортить то, что хочешь узнать! К этому совету типическим образом приходят всегда, когда приходит разочарование в рационалистических и экспери­ментальных методах. Доверяй больше своей подсознатель­ной связи с действительностью и из нее возникающим дан­ным, ибо рационалистически ты не сумеешь оправдать и те дары, которыми трансцендентально обладает издревле твое подсознательное! Рационалистически ты не сумеешь оправ­дать свою осведомленность о чужой одушевленности!

1912

Один подчеркивает в нашей природе активно-волевой, экспансивный элемент. В связи с этим он обращает внимание преимущественно на те стороны, которыми организм идет навстречу миру, стремится быть «творческим», верующим, оптимистом, движущим и расширяющим свое Знание за сво­ею Верою! - Другой преимущественно обращает внимание на страдательно-пассивную сторону нашей жизни в отноше­нии мира, его теория волевых актов будет «математической», а знание раз навсегда будет заключено в свои мрачные грани­цы, где останется утешаться разве только «красотою форм»!.. Для одного - всегда новое, для другого - всегда то же! Для одного сначала «неудовольствие», потом воля. Для другого сначала волевая активность, а за нею естественно - удовле­творение или неудовлетворению ее! Один - сидячая губка

284

или, в лучшем случае, мшанка, едва выглядывающая из сво­его домика; другой - птица в небе! Тут две разные интуиции, два разных физиолого-психологических настроения опыта и, в зависимости отсюда, два разных развития «чистого опыта»!

1912

В социальных отношениях, в этике, в отношениях к брату человек - постоянный творец нового, постоянный разре­шитель и открыватель нового, художник! Ср. положение со­ответствующих дисциплин в ряду «ступеней человеческого опыта». Здесь наименьшая «достоверность», наибольшая бли­зость к реальности, вместе - постоянный суд над собою и над своим будущим! Нравственная деятельность есть работа твор­ческого воображения, связанная таким мощным интересом и такими захватывающими эмотивными волнениями, при которых человек, ради веры в свой результат, готов к жертве своим личным благополучием.

1912

Достоверно и существенно лишь настоящее, будущее все гадательно!.. Но настоящее и не стоит того, чтобы его можно было назвать истинным, ибо оно все случайно и летуче, сей­час уйдет прежде, чем успеешь понять его! Настоящее лишь в свете будущего, долженствующего быть и постоянного ста­новится понятным и в самом деле достоверным лишь отчасти.

1914

Отчего человек никогда не может гордиться, будто исти­на ему открыта и он ею обладает? Отчего человеку не дано самоутверждаться в истине, но всегда лишь стремиться к ней, ликвидироваться ради нее, распинаться ее ради! Это дело не интеллектуального порядка вещей, а боления всего челове­ка в целом!

1916

285

ПЕРЕД ЛИЦОМ

ОТКРЫВШЕЙСЯ КРАСОТЫ И ИСТИНЫ

(1921-1922)

В нравственной настроенности людей, в их глазах, в общей обстановке настоящего момента уже заложено и для мудро­го внятно начало того, что имеет быть в последующий мо­мент жизни! Но слишком мало тех, кто может по признакам настоящего действительно прочесть и предвидеть то, что име­ет быть. Таких людей - единицы. Мы ныне издали хорошо отдаем отчет, что уже в эпоху фракийского похода Алексан­дра Македонского было созревшим плодом - гегемония ма­кедонского монархизма в Греции, греческое покорение под­гнившей Персии, завоевание эллинизмом великого Востока. Но еще сам Демосфен не понимал тогда момента, не прови­дел всего его значения и думал восстановить уходящую гре­ческую старину своими речами! <...> Людей, которые обна­руживают этот исключительный дар - провидят то, что име­ет быть, мы превозносим как «знающих Истину»! Они - пророки, философы, ученые. А когда нам хочется добиться постоянного, общедоступного и верного способа открывать Истину и предвидеть ее, мы говорим, что ищем «теорию по­знания» Истины.

Теория познания должна взять реальные исторические примеры того, как предоткрывалась Истина людьми, как они ее предвидели; и на таких примерах надо будет выяснить, чем люди могли при этом руководиться, что служило им вехами,

286

ариадниною нитью к Истине: в теории познания мы пытаем­ся научиться от исторически великих открывателей Истины их искусству!

В чем же секрет открывателей Истины, и что является по­стоянным и существенным в их работе, когда они доходили до Истины? Что составляет их метод?

Один отвечает: это - логика. Отвечает так потому, что окончательный результат искания и нахождения истины, а также сама истина всегда сопровождается логической по­следовательностью путей и суждений. Истина, когда мы на­чинаем ее постигать, всегда логична! <...> Однако из того, что открывание истины и сама истина всегда сопровождаются логическою связностью идей, выводят, что открывание исти­ны происходит от логики суждений, да и само существо ис­тины в логике, - это было бы заключение того же духа, что и люди умирают от лежания на постелях, ибо всякий раз, как они умирают, они лежат на постелях! Истина, когда она от­крыта, всегда логична; но история свидетельствует слишком внушительно о том, что открывание истины происходило не от логичности рассуждения, а сама предвидимая истина была для своих искателей не сцеплением суждений, а пламенной и надлежащей Действительностью и Жизнью! <...>

Другие люди говорят: истинный путь открытия истины - это экономика мышления\ И правда, что открытая истина ча­сто оказывается сокращением и упрощением того, что дума­лось людьми перед тем. Но еще очевиднее, чем по отношению к логике, именно здесь, - по отношению к экономике мыш­ления, что все приписывать ей как панацее и критерию исти­ны это значит сопутствующий признак и одну из тенденций мышления принимать за все: pars pro toto1!

Третьи утверждают, наблюдая открывателей истины, что секрет их в Интуиции. Четвертые видят его в пророческом наитии. Пятые видят его в предании, в народной мысли - «Гласе Божьем». Шестые - в красоте. Седьмые - в нрав­ственно добролюбии и чистоте, в сопровождающем их здра­вии духа. <...>

Часть вместо целого (лат.). - Примеч. ред.

287

Все ответы, каждый в отдельности, отмечают важные и ценные стороны в процессе открывания истины. Но каж­дый из них, желая сделать из указываемого признака всеоб­щий критерий истины, впадает неизменно в классическую ошибку: pars pro toto!

1921

Врубель. «Хождение по водам». Апостолы в ужасе, - их лодку бьет волнами, - в сумраке и буре носятся какие-то пятна, в которых сначала ничего не разберешь! Потом начи­наешь всматриваться в пятна, различать неясные образы. Сообразно внутреннему настроению человека, ему видится разное. Для так называемых «позитивных умов» тут ничего нет, кроме волнующейся стихии воды и облаков. Другие раз­личают какой-то намек на любимый, искомый облик челове­ческого лица, искомого, любимого и особенно нужного в час испытания! Для третьих, наконец, тут просто загадочные тени и пятна, о которых можно лишь догадываться, что «да! Тут что-то было видно и что можно было принять за челове­ческий образ!» <...> Художник носит в себе любимый образ, которым он забеременей, и страдает, что он еще одинок пе­ред лицом открывшейся ему красоты и истины и не имеет еще сил призвать к поклонению открывшейся красоте и ис­тины других людей и братьев! Родившийся образ - собствен­ность, интимнейшая собственность художника, но он не стре­мится удержать ее за собою, но страдает и мучается, пока не сумеет передать ее другим!

И вот в чем удивительная тайна того, как художество мо­жет передавать образы <...> зачинающейся открываться Ис­тины и Красоты! Художественное передача и художествен­ное предание (а это то же самое!) передают в собственность же новым и новым лицам человеческим те новые идеи и ис­тины, которыми забеременели некогда первые творцы и про­роки; и тогда для этих новых носителей и забеременевших обладателей эти зачатки и предобразы становятся столь же интимно дорогими, столь же собственными и столь же мучи­тельными, пока они, в свою очередь, не сумеют передать их новым людям и поколениям! Для нового обладателя художе­ственный образ становится вполне таким же, каким он был

288

для первого художника, когда он впервые встал перед ним как новая задача и новое задание для человечества.

1921

С общебиологической точки зрения является громадным достижением способность реагировать, не разрушаясь от «раздражителя», оставаясь самим собою! Реагирует хими­ческая молекула от затравки, которая к ней прилагается, но реакция влечет ее разрушение - с момента начала реакции ее как таковой уже нет! Это реакция не в том смысле, какой мы придаем термину в биологии! Г. Успенский говорит: «Кож- дый опыт, попадая в эту нетвердую, неопытную мысль, толь­ко мучил иразорял ее». Великое биологическое достижение - уметь не разориться от нового опыта, сохранить свое бытие при столкновении с этим опытом (первая степень достиже­ния, скорее инертная, чем активная!) или даже увеличить, обо­гатить свое бытие через этот новый опыт, - увеличить свою устойчивость и способность свою реагировать без разорения (вторая степень достижения, по преимуществу активная <...>, прогрессивная и экспансивная, расширяющая сферу жизни!).

Способность сохранить свою устойчивость перед лицом опыта, а затем - способность расширить свою устойчивость через обогащение опытом, - вот два великих достижения жизни.

И если те опыты, относительно которых мы научились сохранять свою устойчивость, перестают для нас существо­вать - мы более их не замечаем (как опыт пространства и вре­мени, координированной ходьбы и т. п.), то опыты, относи­тельно которых и насчет которых мы научаемся расширить свою устойчивость, являются для нас областью научения, упражнения, прогрессивного узнавания, - областью Содер­жательного Бытия и искомой Истины вне нас по преимуще­ству! (Именно об этой сфере сказано Гете, что «опыт всегда нов»!). Насчет этих-то последних реакций мы «развиваем­ся», «прогрессируем», «духовно растем».

1921

Мы знаем, что «существенное» в настоящем вокруг нас есть то, чему предстоит остаться в будущем, это зерно ны­нешнего зеленеющего растения; а «несущественное», мимо-

289

ходящее, - это ствол и листья ныне зеленеющего растения, коим предстоит уйти так же, как прошлогоднему снегу! И ес­ли отмечать известным девизом, эпиграфом Бытия его гла­венствующие тенденции при отборе Существенного, это бу­дут: закон Возмездия, а за ним закон Милосердия.

Единственный по достоинству и значению и никакими силами не повторяемый опыт жизни дан тебе в переживае­мые тобой дни. Они даны так, чтобы никогда не повторить­ся; и ничем не можешь ты их заменить, когда они прошли. Тогда, когда вслушиваешься в них со всем напряжением тво­его внимания, как врач вслушивается в то таинственное, что делается в груди его ближнего, тогда откроется тебе Великая Трагедия, составляющая существо Всемирной жизни! И то­гда впереди ты предувидишь открытие конкретнейшей Ис­тины в Судный день Христов.

1921

Мы многого не замечаем из действительности именно от­того, что привыкли ее интерполировать от себя. Так, напри­мер, мы обыденно не замечаем асимметрии в лице нашего приятеля, какой-нибудь странной его привычки и т. п. толь­ко оттого, что от себя доделываем при восприятии его лич­ности то, что в ней недостает до того, что мы полагаем для нее «правильным» (каноном). <...>

Интерполяция - процесс близкий к интеграции, но к ин­теграции по приближению, опирающейся на добавление из­вестных сторон интегрируемой реальности от себя! <...>

Таким-то образом наиболее дифференциальное и точное в своей пассивности восприятие действительности не совпа­дает с наиболее полным познанием вещей в ней! Наибольшая полнота дифференциального восприятия действительности в данный момент может не совпадать с наибольшей способ­ностью предвкушать вещи на расстоянии и ориентироваться в том, что предстоит, т. е. в закономерности восприятий! На­ряду с истиной как наиболее полного восприятия данного при­обретает свое место истина как понимание того, что должно быть, <...> и вместо идеала наиболее полного восприятия того, что есть, приобретает свое место идеал наиболее точного понимания законов бытия. Истина становится уже не столь-

290

ко тем, что есть, сколько тем, что должно быть; она не сама текущая обыденность с калейдоскопической сменою содер­жания, но то, «что управляет этою обыденностью и ее калей­доскопом»! Главное значение приобретает не массив реаль­ности, какова она есть в своей бесконечной множественности событий и вещей прошлого, текущего у будущего, но тот за­кон, который стоит за нею, то слово, которое ею высказывает­ся! Калейдоскопу событий и впечатлений противопоставля­ется истинно сущее как закон и слово бытия.

Поскольку будущее изыскивается человеком для себя и в то же время поскольку законы и зависимости, устанавли­вающиеся этим исканием будущего, говорят все-таки о том, что есть в действительности независимо от человека, в чело­веческом восприятии закона и слова, которым подчиняется бытие, продолжают пребывать обязательно оба элемента, соотносительные и стоящие друг перед другом: человеческое искание и пребывающая вне его все продолжающаяся и те­кущая изо дня в день его среда и ее тайна - искомый объект человеческой мысли и искания.

1921

В юности мы радостно принимаем окружающий нас мир с его ликующими утрами и тихими вечерами, с его зимним уютом, со всеми его впечатлениями, за исключением толь­ко смерти, которая поселяет в юной душе немой ужас. <...> И в этом радостном принятии впечатлений мира, когда он для нас в самом деле «приятен», мы удивительно быстро и жад­но изучаем его, изучаем, запоминаем, сами идем навстречу новым и новым впечатлениям и опытам, и только потом уже отдаем себе отчет в том, как много и без нарочитого труда мы узнали, открыли, усвоили...

Доверь своим силам, пусти их идти своими путями, по­смотри, как чудесно они тебя выведут, - вот завет, выноси­мый нами из юности.

Одною из характернейших особенностей того времени яв­ляется именно «приятие впечатлений», общая «приятность» их для нас. Вы видите, что человек идет по улице, и вам при­ятно, что он идет именно так, как идет. Люди поют свои мо­литвы, и вам приятно, что они поют их именно так и в таком

291

порядке, а не в ином. И вы, сами того не замечая, быстро и точно улавливаете, замечаете и запоминаете порядок их пе­ния, условия их хождения по улице и прочие, прочие дела их жизни. <...>

При старении утрачивается именно это приятие, это ра­достное, приветствующее восприятие впечатлений мира. Ста­реющий человек склонен, напротив, «брюзжать» по самым разнообразным поводам. Он видит, что человек стоит, держа руку как-то боком, и это уже начинает его раздражать: зачем это он держит так свою руку?! Люди одеты на улице не так, так он хотел бы! Думают и говорят люди тоже не так, как он считает нужным! Летом - слишком жарко, зимою - слиш­ком холодно, осенью - противно, весною - того и гляди про­студишься. <...> Не так, не так построен этот мир, не так жи­вут люди, не так цветут цветы, не так и не вовремя распускаю­тся деревья. <...>

И в это же время характерным образом падает восприим­чивость к впечатлениям мира, способность обогащаться ими, запоминать, создавать новые опыты! Лишь с нарочитым тру­дом, с особливым напряжением внимания удается теперь узнать и изучить новый ряд направлений, да и то результат будет хуже и менее устойчивый, чем было в юности при без­отчетном узнавании мира! <...>

Только в минуты особого подъема, который иногда выпа­дает на долю стареющего человека, к нему возвращается преж­няя восприимчивость и впечатлительность и запоминание того, с чем сталкивает его жизнь! Это.момент особой радости или особенного горя, моменты «эмоциональных бурь», ино­гда ниспосылаемых и старому человеку. Все становится опять и приятно, и занимательно, и интересно <...>, и все опять отме­чается в памяти, снова душа абсолютно обогащается опытами.

1921

Если до старости не успеешь овладеть при свете высшего сознания твоими внутренними врагами, которые кроются в твоем подсознательном, они выйдут наружу и уродливо да­дут себя знать в тебе, когда в старости потускнеет твое вла-Дычествование ума!

292

Физиологическо-рефлекторное представление о духов­ной деятельности, в частности о мышлении, приводит к тому пониманию, что всякая мысль, в том числе и наиболее отвле­ченная, есть более или менее реальный проект действитель­ности. Тем, что я строю мысль, я строю действительность, - высказываю, какою она должна быть по необходимости. <...>

Я мыслю и рефлекторно действую потому, что предо мною существует конкретная действительность, а я преобразую ее в другую, столь же конкретную действительность. В моем мышлении, даже в наиболее отвлеченном (каково научное, например математическое!), я всегда строю проекты действи­тельности. Проектирую конкретное бытие, построенное со­гласно моим побуждениям!

1921

Мысль или ускоряет наступление того опыта (той реаль­ности), о которой говорит, или научает избегать его, может быть, даже предотвращает его наступление!

Последняя проверка мысли продолжает оставаться в том, к гибели или к торжеству приводит она своего носителя.

Последнее столкновение с конкретною реальностью .- вот в чем последний интерес всякой мысли и всякой мыслен­ной операции. И оно рисуется нам чаще всего в виде контакт­ного соприкосновения с чуждою нам реальностью. <...> Пото­му-то всякая рецепция на расстоянии сводится на построе­ние проекта реальности <...>, которого надо избегать или к которому надо стремиться. <...>

Можно сказать, что рецепция на расстоянии, или предва­ряющая рецепция, имеет перед собой раздражителя как уже существующее, но в то же время направленная по нему ре­акция имеет его как будущее! Таким образом, деятельная проективность, известный произвол спонтанного построе­ния {творческое конструирование) <...> всегда присутству­ет в рецепции на расстоянии. <...>

Рецепируя предстоящее в пространстве, мы говорим, что оно всегда есть, только далеко отставлено от нас. Сириус есть всегда, XXI век есть всегда, стало быть, и все прошлое есть и пребывает как постоянное, - только пространственно я не уношусь от форм XVII века и приближаюсь к формам XXI век

293

ка! Наоборот, отвлекаясь от пространства, я рецепирую на­стоящее именно как будущее и еще несуществующее нигде! Я замещаю то, что есть, тем, что должно быть, но чего еще нет, и я избегаю того, что есть, переходя к тому, что должно быть!

С известной точки зрения, мой смертный час уже есть, есть уже почти все элементы, в которые он отольется, - то дерево, из которого будет сделан мой гроб, та земля, которая будет меня окружать в могиле. <...> Я только еще не вижу пока осязательно этого события как наличного. Оно калей­доскопически еще не сложилось!

С другой точки зрения, созвездия Геркулеса для меня еще нет, но оно будет, как скоро астрономическая осведомлен­ность откроет мне данные о нем и, еще ближе, когда земное мое обиталище войдет в сферу непосредственного, быть мо­жет, ужасающего влияния этого созвездия на его жизнь! <...>

Что удивительнее всего - я научаюсь воспринимать на расстоянии во времени события гораздо дальше, чем может простираться моя собственная жизнь. Я проникаю мыслен­но в XXI столетие, в отдаленнейшие века! Я ношу с собою и в себе то, что больше меня и моего личного существования. Тут я уже частица сверхличного человеческого сознания, и достойным собеседником его является уже Божественная Вечная Истина!

1921

В Духовной академии у меня возникла мысль создать био­логическую теорию религиозного опыта. При этом основою ре­лигиозного опыта заранее предполагалась известная физиоло­гическая роль его, т. е. a priori предполагался и затем разыски­вался биологически целесообразный момент богопочитания. Научная задача предвидела свое разрешение в том, чтобы благополучно найти этот физиологически утилитарный мо­мент и схематизировать относительно него существующие материалы, характеризующие в истории религиозный опыт каких бы то ни было форм, эпох и людей.

1921

В мышлении о прошлом, о фактически свершившемся ца-рит категория причины. В мысли о будущем и ожидаемом - категория цели. Но цельная человеческая мысль всегда име-

294

ет в виду будущее, она всегда практична и целестремитель-на - только в абстракции и упрощении человек может от­даться исключительно причинному толкованию реальности, когда целиком можешь уйти вниманием в прошедшее и ко­гда налично-протекающая реальность есть просто повторе­ние прошлого.

Цельная человеческая мысль есть всегда попытка спроек­тировать новую действительность. И все знание прежнего, с точки зрения категории причинности, играет чисто служеб­ную роль для того, чтобы лучше спроектировать новую дей­ствительность, чтобы она была не эфемерна, чтобы была дей­ствительно выполнима и действительно лучше прошлого и наличного! Каузальное истолкование опыта по природе своей - служебно и, в конце своем, имеет в виду все то же це-лестремительное предвкушение новой, лучшей, требующей­ся реальности!

Проекты новой действительности строятся из пробных комбинаций тех отрывков прежних опытов и впечатлений, которые по своему прежнему протеканию отдалены друг от друга во времени и пространстве, но вызывали более или менее аналогичные переживания, с точки зрения текущих побуждений и исканий человека. <...>

С точки зрения целестремительного воззрения цельной человеческой мысли, от которой мы всегда устремлены по преимуществу вперед, примат естественно переходит к вере; <...> когда человек не примиряется с реальностью ревниво, пока она не станет такова, какою он хочет ее видеть, как «доб­рую», «должную» и «прекрасную», «не имеющую порока»; тогда история есть лишь трагический путь к осуществлению подлинно доброй реальности, критерии добра стоят впереди, отвечающая им реальность еще не осуществлена, и в буду­щем, к которому стремимся, лишь «все разумное и доброе действительно». <...>

В предвкушении и пред восприятии будущего примат при­надлежит не наличности, не явочному, не насильно заявляю­щему о себе, не голому факту и «материи»-, а Доброму] Это, так сказать, естественно-физиологическая черта мышления о будущем. <...>

295

В формировании своих интегралов опыта и своих истин (здесь нет родовой разницы, а есть лишь различие в степени простоты образований, допускающих проверку очень близ­ко и скоро или же заставляющих ожидать ее на значительном расстоянии времени и места!) человек участвует деятельно. Человек есть деятельный участник своих истин. <...>

Реальный опыт протекает всегда в некоторых закончен­ных и уплотненных интегралах, в которых одинаково играет роль и унаследованное достояние рода, и отголоски воспита­ния, и текущие ощущения, и любовь, и ненависть, и общее направление жизни, интимнейшие ее искания! Имея перед собою собеседника, мы отнюдь не ограничиваемся пассив­ным регистрированием слуховых, зрительных и других ощу­щений, но деятельно концентрируем свои впечатления на «единое лицо», слепленное моими исключительными инте­ресами к нему, моею любовью, антипатией. <...> Я сам про­являю себя и произвожу суд над собою в том, как я смог об­судить и сложить в себе образ моего собеседника! Я достиг своего собеседника, ибо встречаю в нем себя самого, - по крайней мере такого себя самого, каким я тогда был, когда его встретил и когда мне пришлось составить о нем направление.

В своей картине художник проявляет себя! Это ведь из­вестно давно!

1921

Подсознательное воспринимает более точные отпечатки от действительности, чем высшее сознание, и это оттого, что последнее несравненно активнее несет на себе высшие зада­чи, ему некогда заниматься частностями и деталями, оно ин­терполирует наскоро, дополняя от себя то, что не успело рас­смотреть! <...>

Образы и представления, строящиеся нашим сознанием, оказываются всегда гипотетическими законченностями кус­ков действительности через интерполяцию, гипотетически­ми проектами действительности! Гипотетичность и услов­ность происходят оттого, что они всегда интерполированы самим сознанием, так что в них столько же объективной дей­ствительности, от меня не зависящей, сколько и моей проек-

296

тирующей и интерполирующей деятельности! Проективный характер происходит оттого, что мои образы и представления всегда имеют практическое значение, - они имеют в виду ту или иную деятельность и воздействие на реальность с моей стороны, то или иное взаимодействие с реальностью.

Все это имеет силу и даже еще в наивящем виде для обра­зов и представлений о лице человека и собеседника! Когда сведения и впечатления о человеческом лице приобретают для меня известную законченность, это значит, что я успел до­статочно интерполировать в слитный образ те данные, всегда более или менее отрывочные, которые дошли до меня от дан­ного собеседника в опыте. И интерполяция здесь почерпается мною не откуда-либо из другого источника, как из меня са­мого, из моей нравственной личности! Представление мое о моем собеседнике это гипотетический проект человеческо­го лица, составленный мною по интерполированным данным опыта и ради практической потребности войти в соприкосно­вение с данным лицом, жить с ним, делать с ним общее дело.

Евангельский совет «не судить», т. е. не осуждать собе--седника, грозящий тем, что тут ты сам судишь и осуждаешь себя, говорит: когда интерполируешь лицо ближнего и собе­седника в другую сторону, заканчивая образ его в отрица­тельную сторону, тем самым предрешаешь для самого себя возможность совместного дела с данным человеком, и при­том на основании твоих собственных отрицательных черт, которыми ты интерполировал своего собеседника! Собесед­ник твой таков для тебя, каким ты его заслужил! Тем, что не заканчиваешь его образа и не произносишь над ним оконча­тельного суда, открываешь себе возможность его идеализи­ровать, любить, проектировать и осуществлять вместе с ним новую лучшую жизнь!

Строить и расширять жизнь и общее дело можно лишь с тем, кого любишь; любить можно лишь того, кого идеали­зируешь; а идеализируешь лишь того, относительно кого ты допускаешь возможность лучшего и большего, чем он кажет­ся сейчас; т. е. прогрессивная, ширящаяся, взаимно спасаю­щая жизнь возможна лишь с тем собеседником, которого ты интерполируешь и проектируешь лучшими чертами, кото-

297

рые ты можешь почерпнуть в своих собственных нравствен­ных ресурсах! <...> «Любовь не терпит, всему веру емлет, не заводит, не ищет своего». <...> Оттого-то она, и только она открывает возможность общего человеческого дела на ниве Божией.

1921

Эмоция как целое длительное состояние души инертна. Она по существу углубляет доминанту, дает ей устойчивость. Поэтому она в особенности перетягивает к себе и в своем направлении толкует различные побочные раздражители - «толкует в духе своего времени».

Биологически роль ее важна, как махового колеса, укреп­ляющего центральную нервную систему на одном опреде­ленном устремлении, не дающего ей подчиняться случайным побочным импульсам и направляющего ее на определенные достижения.

1921

Эмоциональное волнение подчеркивает и укрепляет то возбуждение (восприятие или действие), по поводу которо­го оно возникает. Оно помогает восприятию или навыку за­крепиться в душе и занять место самостоятельного деятеля в памяти. То впечатление, которое не связано с эмоциональ­ным тоном в душе, обречено на более или менее скорое изгла-живание из душевной жизни!

На низшей ступени жизни, эмоционально закрепляющей низшие конкретные впечатления и реакции, соответственно и сами эмоции по своему содержанию оказываются относи­тельно элементарными: эмоция удивления закрепляет в ребен­ке впечатление от горящей свечи; она же, в связи с другими, оолее сложными эмотивными тонами, выделяет впоследствии в области самонаблюдения половые реакции созревающего организма из прочих данных молодого сознания!

В высшей психике эмоция закрепляет как нечто живое и конкретно пребывающее отвлеченные идеи сознания, де­лая из них подлинные «idees forces»1, творческие начала

Господствующие идеи (фр.). - Примеч. Ред

298

человеческой жизни. Соответственно сами эмоции выраста­ют в такие образования, как «чувство моральное», «чувство религиозное»!

Самая тусклая состарившаяся психика обветшалого, скле­ротического человека вдруг оживает, обновляется, оказывае­тся способною опять воспринимать впечатления, учиться, запоминать, обогащаться, когда в ней чудесным образом воз­обновятся эмоции! В этом отношении совершенно незамени­мым местом для человека по способности возобновлять и вос­крешать его жизнь является церковь, при условии, конечно, что религиозная эмоция известна данному человеку и доста­точно крепко связана с церковью!

И тем же путем, через эмоциональные волнения, действу­ет на человека и театр; но результаты воздействия оказывают­ся низшего порядка в соответствии с более примитивным типом эмоций и более примитивною «философиею», которы­ми живет театр! Он ведь прежде всего слуга индивидуали­стических настроений, тогда как церковь по преимуществу храм сверхличной жизни и общего дела человечества в его грядущем всеединении.

Мое учение о доминантах в центрально-нервной деятель­ности приносит его в высшие этажи нервной системы, совпа­дает с учением о «психических комплексах»1. <...> Здесь доми­нанты связываются и индивидуализируются именно эмотив-ным тоном, которым предопределяется до известной степени и идейное содержание жизни, и общий склад деятельности при данном одностороннем возбуждении человека.

Доминанты могут продолжать свое влияние на психику и жизнь и тогда, когда они сами спустились ниже порога со­знания. При истерии особенно ярко сказывается вытеснение одного комплекса другим из поля сознания. «Ущемленные комплексы», попросту - заторможенные психофизиологи­ческие содержания, продолжают еще подсознательно дей­ствовать на всю психику и очень патогенны. <...>

По Freud'y, расшифровать подсознательное на кроющие­ся в нем патогенные комплексы возможно лишь при полном

Имеется в виду учение Зигмунда Фрейда. - Примеч. Ред

299

отвлечении сознания от внешних впечатлений и при тща­тельном изучении того, как будет заявлять себя при этом подсознательное. <...> Это исполняется лучше всего, ибо се­рьезнее всего, при молитвенном сосредоточении внимания, при молитвенном чтении своей души. Рассматривая себя в зеркале, переводи тайных внутренних врагов своих в свет сознания, вплетай их в его оздоровляющую, регенерирую­щую ткань!

1921

Можно сказать, что в нашем предметном мышлении ста­дия доминанты есть первая стадия всего прочего процесса. В это время наметившаяся доминанта привлекает к себе са­мые разнообразные возбуждения - все служит поводом к ее возбуждению и подкреплению! Это и будет время и фаза кор­кового возбуждения, когда еще нет местного, локализованно­го и специального возбудителя в коре, - кора одинакова вос­приимчива ко всяким раздражителям и толкует все безраз­лично в смысле наличной доминанты в центральной нервной системе. «Что у кого болит, тот о том и говорит». <...>

Вторая стадия будет уже стадией условного рефлекса, когда кора связывает с данной доминантой определяющую группу раздражителей, биологически интересную именно для данной доминанты, и с этого момента выделяет для нее опре­деленный образ, определенную законченную вещь, закончен­ное «слуховое или зрительное лицо», которое отныне ста­новится исключительным возбудителем данной доминанты и воспринимается как некоторая законченная в себе отдель­ность изо всей прочей реальности] «Рахиль плачет о детях сво­их и не может утешится, не хочет утешиться, потому что их нет!» Дети для Рахили - исключительные, ничем более не заменимые реальности! И потому-то они для нее бессмерт­ны! <...>

Третьей стадией в развитии внимания будет то состояние, когда определенная группа внешних признаков, совпадаю­щая с выдающимся индивидуальным лицом или по крайней мере напоминающая о нем, тотчас вызывает в центрачьной нервной системе ту доминанту, которая некогда вызвала к су­ществованию посреди прочих, доминанту, которая некогда

300

создала для Наташи князя Андрея! Так определенное состоя­ние центральной нервной системы вызывает для человека определенный образ, а этот образ потом вызывает прежнее состояние центральной нервной системы.

Пока доминанта в душе совершенно ярка и жива, она дер­жит в своей власти все поле душевной жизни! Все напомина­ет о ней и о связанных с ней образах и реальностях. Только что человек проснулся, луч солнца, щебетание птиц за окном уже напоминает о том, что владеет душой и воспроизводит немедленно тот любимый образ, или идеи, или здание, или искание, которые занимают главенствующий поток созна­ния. «Аз сплю, а сердце мое бдит». <...>

Замечательно, что в душе могут жить одновременно не­сколько доминант - следов прежней ее жизнедеятельности! Они поочередно выплывают из глубины подсознательного в поле душевной работы и ясного внимания, живут здесь и подводят свои итоги некоторое время, а затем снова погру­жаются куда-то вглубь, уступая место своей товарке. Но при погружении вглубь, из поля всякой работы сознания, они не замирают, не прекращают своей жизни. Замечательно, что они продолжают расти и там, продолжают обогащаться, пре­образовываться, так что, возвратившись потом в сознании, они оказываются более содержательными, созревшими, бо­лее обоснованными.

1922

Талант заключается в способности прозреть одним мгно­вением и как единую конструкцию целые сложные зависимо­сти и архитектоники мысли. Мысли вдруг открывается пер­спектива, связующая целые ряды явлений и идей в единое существование, в единый образ реальности. И дальнейший дискурсии предстоит лишь изложить, раскрыть, дать в вы­кладке, прозрачной и обязательной для всех, то, что было дано ему в первоначальном целостном прозрении. Так это в математике, в музыке, в поэзии, в какой угодно науке, не иначе и в философии. Это и есть тот «первоначальный син­тез», так удивительно предвосхищающий связи с реально­стью, проект реальности, о котором можно сказать лишь од­но - есть он у данного человека или его нет: ибо способность

301

к нему есть дело индивидуальной природы, одаренности как индивидуальной особенности зрения, слуха, ассоциации!

1922

С точки зрения абстракции всякий конкретный опыт есть частный случай. И остается невыясненным, почему же суще­ствует именно этот частный случай, а не другие, отвлеченно одинаково возможные.

Для мира алгебры геометрический мир есть случай. Для геометра физический мир - случай. Для механика химиче­ский мир - случай. Также для физико-химика мир жизни есть случай.

Но в особенности каждый человек, индивидуально суще­ствующий перед нами, есть новый, вполне исключительный случай! Никем он не может быть заменен, он совершенно единственное «лицо». Тут приходится внести в опыт новую категорию мысли, - уже не предмета, не вещи, а лица.

Наиболее конкретный опыт, побуждающий до крайности индивидуализировать отношение к себе, это опыт человече­ского сожития, опыт «лица».

Тут и встает впервые во всем своем своеобразии пробле­ма Собеседника и Друга. Сумей построить и заслужить себе собеседника, какого ты хотел бы! Это недостижимо никаки­ми абстракциями!

1922

«Творческая идеализация», которую я считаю основною тайною человеческого общежития. Буду говорить о ней же!

Мнение брата о тебе, вера брата в тебя - обязывает тебя и фактически двигает тебя в ту сторону, в которую он тебя идеализирует; но это лишь при условии, что ты любишь брата твоего и фактически тебе дорого быть для него хорошим, - каким он хочет тебя понимать и знать! И тем более, когда он опирается на тебя - такого, каким тебя понимает.

Жизнь, построенная на идеализации, вполне противопо­ложна жизни, построенной на искании своего личного. В од­ном случае человек говорит: «Ты ничем не лучше меня - та­кое же порочное и маленькое существо, как и я, и поэтому я не хуже и не ниже тебя, и да царствует наше "равенство в пра­вах"»! В другом случае человек говорит: «Ты прекрасен,

302

и добр, и свят, а я хочу быть достойным тебя, и вот я буду за­бывать все мое прошлое ради тебя, буду усиливаться дотя­нуться до тебя, чтобы стать "равным тебе в твоем добре"»!

Вы чувствуете, что в первом случае человек домогается равенства тем, что стаскивает другого с его высоты до своего уровня, принижает его до себя. В другом случае он домогает­ся того же равенства, но тем, что усиливается подняться со своего низа до того высшего, в котором видит другого.

И вы понимаете, что в первом случае дело, по существу, консервативно и мертво, ибо тут человек самоутверждается в своей неподвижности! А во втором - дело в напряжении и росте, в движении вперед, ибо человек уходит от себя и воз­растает в высшее!

Вот противоположности «равенства в правах» - мертвого социалистического и юридического равенства и равенства христианского в высшем достоинстве перед Истиною и Богом!

Часто - чаще, чем думаем, - бывает, что лишь издали порываясь к человеку, домогаясь его, пока он для нас - не­доступная святыня, мы любим и идеализируем его, и тогда обладаем этим великим талисманом творческой идеализи­рующей любви, которая прекрасна для всех: и для любимо­го, - ибо незаметно влияет на него, - и для тебя самого, - ибо ради нее ты сам делаешься лучше, деятельнее, добрее, та­лантливее, чем ты есть!

Но вот идеализируемый человек делается для тебя до­ступным и обыденным. И просто потому, что ты сам плох, обладание любимым, ставшее теперь простым и обыденным делом, роняет для тебя твою святыню, - незаметным обра­зом огонь на жертвеннике гаснет. Идеализация кончается; секрет ее творческого влияния уходит вместе с нею. И ты оказываешься на земле, бескрылым, потерявшим свою святы­ню - оттого что приблизился слишком близко к ней\

Любимый, идеализируемый друг - залог твоего возраста­ния - делается для тебя «достойным, т. е. заслуженным со­беседником». Иерусалим делается всего лишь грязным вос­точным городом! И из-за его восточной грязи ты более не способен усмотреть в нем его вечной святыни! Прекрасная невеста прекрасного ради нее жениха стала затрапезною же­ною отупевшего мужа! <...>

303

Потеряв тайну идеализации, мы перестаем усматривать лес за кустами, видим одни эти кусты и близоруко удивля­емся, - куда же это девался тот прекрасный лес, который мы так ясно видели, пока смотрели издали! А закрыв свой взор этими ближайшими кустами и сорными травками, мы потом все более укрепляемся в убеждении, что это мы в самом деле, должно быть, «ошиблись», пока идеализировали издали и нам казался (тот?) прекрасный лес!

А на самом деле Шопенгауэр прав, что первое впечатле­ние всегда наиболее правильное, как бы оно ни заслонялось потом близорукими наслоениями от слишком близкого об­щения с человеком, когда ты делаешь из него для себя то, чего ты сам стоишь. Первое впечатление - наиболее бескорыст­но и потому наиболее объективно!

Но с того момента, как идеализация кончилась так или иначе, дальнейшее сожитие людей становится просто во вред; просто во вред, ибо оно притупляет, угнетает, лишает сил обоих. Ты утерял веру в меня, - с этого момента ты роня­ешь меня, гнетешь, отнимаешь у меня способность действия. Лучше разойтись, и как можно скорее!

Вот так-то бывший любящий и любимый ученик стано­вится Иудою Предателем! <...>

Пока видит и приветствует человек в своем ближнем и дру­ге его алтарь, то и в себе живет преимущественно своим ал­тарем; а когда в другом начинает замечать задворки, навер­ное, тогда судит с точки зрения своих собственных задвор-ков и из-за них не видит ничего выше и поучительнее себя самого!

И знаете ли, отчего человек так часто (чаще всего) пред­почитает судить ближних со стороны задворков и так скупо и редко идеализирует? Это оттого, что судить с задворков проще и успокоительнее для себя, - это тайное оправдание себя самого и своих задворков: а идеализация другого обязы­вает и самого того, кто идеализирует, ведет к труду, к само­критике]

Психологически понятно, что человек усматривает в дру­гом те грехи, которые по опыту знает в себе. Чистый знает и других как чистых. Чистая юность умеет идеализировать,

304

к росту! Приземленная старость, если она не сопряжена с мудростью, теряет широту и щедрость духа, потребную для веры в чело­века и для его идеализации. И оттого она так оскудевает ду­хом, брюзжит и уже не приветствует более вновь приходящей жизни!

И в науке, и в практической жизни, и в том, как мы подхо­дим друг ко другу, есть такого рода «понимания» и теории, которые облегчают человеку все новое и новое проникание в окружающий опыт и в реальность. Но есть и такие «кажу­щиеся понимания», которые только заслоняют для человека реальность, действуют как шоры, не дают открытою душою видеть и воспринимать то, что есть перед тобою! Так не­редко - тем самым, как мы толкуем и «понимаем» для себя встречного человека,- мы лишь заслоняем его от себя и не можем уже рассмотреть, что он есть и чем может быть в дей­ствительности!

Идеализирующая юность, равно как и подлинная муд­рость старости, идут в. мир и к людям с раскрытою душою и именно поэтому успевают видеть в мире и в людях все нр-вый и новый смысл, прекрасное многообразие и увлекающую ценность! А брюзжащая, критиканствующая старческая ску-дость замкнулась душою, перестает улавливать то, что есть и вновь приходит в мир, и сама в себе носит причины того, что и мир и люди с некоторого времени кажутся ей скучны-ми и дурными! Из любящего друга Вселенной и людей чело-век, незаметно и постепенно, может сделаться их клеветни-ком и наветником; и от творческой идеализации их перехо-дит тогда к их убийству словом и делом!

Бога мы понимаем так, что Он всегда, и несмотря ни на что, любит мир и людей и ждет, что они станут прекрасными и без-укоризненными до конца, - и Он все оживляет и воскрешает. Дьявол-клеветник опорочивает мир и людей, подыскивает на них обвинения, издевается над идеализацией, объявляет ее ошибкою и вместе с тем убивает и разрушает! <...>

Но остается в силе тот страшный факт, что неосторожным и недостойным приближением к тому, что любишь и идеали-зируешь, ты можешь утерять любимое и идеализируемое,-

305

постепенно и незаметно можешь превратиться в его клевет­ника и наветника! Слишком большое сближение для небла­городной души принижает, роняет того, кто издали был твор­ческим идеалом! Слишком большое сближение уронило в гла­зах Иуды Христа, - иссякло благоговение к тому, кто слишком близок и обыкновенен, иссякла идеализация! И из друга-уче­ника человек незаметно превращается в клеветника и преда­теля! Вот трагедия из трагедий человеческой души! Ее необ­ходимо понимать и учитывать в жизни, дабы избежать той же беды для себя! <...>

Сознание страшной опасности потухания идеала и идеали­зации от неосторожного и недостойного приближения к ним дает нам понять целомудренное стремление некоторых отда­литься от любимого и уклониться от обыденного общения с ним! Для того тут человек и уклоняется от любимого, что­бы не потерять его для себя] Боится человек заслонить для себя святыню друга, однажды ему открывшуюся, - засло­нить ее приземистою обыденностью своей души, для которой всякое сближение легко превращается уже в амикошонство и для которой «нет пророка в своем отечестве»! <...>

Людям ужасно хочется устроить себе Истину так, чтобы на ней можно было покоиться, чтобы она была удобна и порта­тивна! А она - живая, прекрасная, самобытная Жизнь, часто мучительная и неожиданная, все уходящая вперед и вперед от жадных человеческих вожделений и увлекающая человека за собою! Не для наслаждения и не для покоя человеческого она дана и существует, а для того чтобы влечь человека за собою и отрывать его от привычной и покойной обстановки к тому, что выше и впереди! Не ее приходится стаскивать вниз до себя, а себя предстоит дотянуть и поднять до нее! Это все равно как любимое, человеческое лицо, которое дано тебе в жизни, самобытное и обязывающее. Человек хочет понять это лицо по-своему, успокоительно и портативно для своих небольших сил и своей ленивой инертности. Но достоин ли­ца, которое любит, лишь тогда, когда забыл себя и свое пони­мание, свой покой и инертность, и когда идет за любимым и силится принять его таким, каков он есть в своей живой са­мобытности! <...

306

Популярная европейская мысль, убежденная в том, что призвана строить истину для себя и по своим интересам, кон­чает тем, что приходит к отрицанию возможности знать кого-либо, кроме своей эгоцентрической личности; нельзя знать другого, нельзя понимать друга; неизбежен принципиальный солипсизм.

Напротив, здоровый и любящий человеческий дух на­чинает с того, что знает друга и ничем более не интересуется, кроме знания друга, другого, весь устремлен от себя к дру­гому; и он кончает тем, что Истина понимается как самобыт­ное и живое существование. Тут логические циклы, неизбеж­но приходящие к противоположным концам, ибо различны начала!

1922

307

ЖИЗНЬ С ЛИЦОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ (1923-1924)

Есть два общих направления в мышлении о мире в целом. Одно говорит, что мир-то в своем целом, в своих девизах, в общем направлении своего бытия - прекрасен, гармоничен и добр, но люди в нем плохи, не умеют жить, сами себе пор­тят свою жизнь.

Другое говорит, что люди прекрасны в своих исканиях и желаниях, но они жалки и беспомощны оттого, что окружаю­щий их мир в своем слепом мраке и страшном безразличии к прекрасному и к доброму давит и уничтожает человеческие начатки.

Те, кто склонен к первому направлению, будет склонен к морализированию, к построению философии обличитель­но-укорительной и морализующей в отношении людей.

Склонные ко второму направлению будут проповедовать «технологическое миросозерцание» в духе социалистов со­временных толков: назначение человека и науки - радикаль­ная борьба с Природой.

1923

Мировоззрения могут быть классифицированы, во-пер­вых, как эгоцентрические и неэгоцентрические. Первые не предполагают пребывающей истины вне человека. Сам чело­век - строитель жизни. Вторые знают Истину вне и незави­симо от человека. Здесь Истина чувствуется как искомая тай­на. Тайна эта может быть заранее предчувствуема как сово-

308

купность предстоящих, еще не выявившихся мерзостей. Это будет то настроение, которое в типическом случае отливает­ся в бред преследования.

Но тайна может быть заранее приветствуемой, любимой, прекрасной. Это будет то настроение, которое называется ре­лигиозным.

В своем кризисе первого рода неэгоцентрическое ми­роощущение переходит в бунтующей эгоцентрический бред величия и абсолютного строительства бытия самим боже­ственно великим человеком.

Второе неэгоцентрическое мировоззрение переходит в гар­моническое убеждение, что посреди прекрасной Истины (тай­ны) бытия человек есть деятель, но и помощник этой прекрас­ной тайны, насколько ее постигает и ей усваивается. Наука хочет быть неэгоцентрическим мировоззрением без оценки бытия, с чистым объективизмом летописца. Но в конечном счете она таит в себе приветствование Истины как Красоты.

1923

Наука как спокойное складывание кирпичик за кирпичи­ком некоего храма усредненных, для всех «удовлетворитель­ных» истин с принципом самоутверждения и энтропическо-го покоя «безэмоциональной мысли»! Это одна сторона!

Наука как энтузиазм и творческая вера Декарта, Ньюто­на, Римана! Это совсем другая сторона!

Тут антагонистические силы и настроения, как и вода и огонь!

Бойтесь первого! Радуйтесь, когда бываете во втором!

Здесь принципиальный перекресток двух разных путей для духа и жизни. Кому поверить: спокойному усреднению всего и всяческих? Или сердцу, энтузиазму и идеалу?

Пойдешь, конечно, туда, куда повлекут тебя твои затаен­ные склонности, и тем самым будешь судить сам себя!

«Энтропический» человек, склонный к консервативному покою, пойдет себе искать свою «экономическую» истину, которую можно будет удобно положить себе под голову! Че­ловек вдохновения и творчества, человек радости в открываю­щейся истине будет всегда ощущать ее как возлюбленную, которая превыше всего, что он имеет, и ради которой он от­дает все, что у него есть!

309

Истина у человека такова, каковы его достоинства! Если он самодоволен и более всего охраняет «свое», то и истины его будут экономическими, охранительными, законсерви­рованными рецептами для технического овладения жизни! А если он ищет свою возлюбленную истину ради нее самой, как ее художник и рыцарь, она будет для него стимулом от­каза от всего своего и творческого устремления все вперед!

Может быть ведь, что благодарнее и нужнее продать все, что имеешь, для приобретения того поля, где зарыта жемчу­жина!

Пусть наука не будет охранением «препаратов» и самодо­вольным, замкнутым в себе капищем! Пусть она будет устрем­лением к возлюбленной истине!

1923

Если верить тому, что тенденция энтропии царствует и преобладает в мире, то нет ничего удивительного в том, что удачные созидания в нашей жизни так редки и исключитель­ны, а явления распада, рассеяния и успокоения в безразли­чии так обыденны и ежедневны! <...>

Я, со своей стороны, не верю, чтобы тенденция энтропии царила во Вселенной, пока человек не скажет сам себе, что она царствует и неизбежна.

Надо действовать] Надо веритъ! <...>

Мои понимания никогда не стояли и не стоят для меня за­слоном от жизни и текущей действительности, не были пре­пятствием к тому, чтобы видеть людей поверх и выше моих пониманий.

Наоборот, так обыденно и постоянно, что понимания, с ко­торыми сжились люди, которые они себе выработали, к кото­рым привыкли и которыми приспособились себя оправдывать в своих собственных глазах, - стоят непреодолимым засло­ном, шорами, не дающими видеть то, что сейчас есть перед тобою.

И вот, пока этого самоутверждения в своих пониманиях нет, пока тебе люди ценнее твоих пониманий и мнений, до тех пор и сам ты, и сами твои понимания еще способны расти, обновляться, прогрессировать; с того же момента, как они станут для тебя выше жизни, они застыли, самоудовлетвори­лись, замерзают и начинают замораживать все вокруг себя!

310

Пока есть общее дело с людьми, пока мы чувствуем, что живем вместе, есть вера в жизнь, в ее ценность для нас и в на­шу ценность для нее. Пока нас не разъединяют наши узень­кие, самоуверенные понимания, мы вместе, мы в общем деле, и мы счастливы тем, что мы вместе!

Но вот он, наш роковой разъединитель, - смешной и жал­кий в своей самоуверенности человечек с законченною опре­деленностью во взглядах, с безапелляционной уверенностью в своих взглядах на мир, на встречаемых людей, на себя са­мого!

Ты скажешь мне, мой жалкий друг Вагнер1, что против настойчивости в своих пониманиях невозможно восставать, самоутверждение и вера в себя - непременные условия успе­ха! <...> Но кто же, кто же тебе сказал, мой друг, что это в са­мом деле ценно, чтобы ты с твоими пониманиями имел успех?! Неужели за приземистыми очертаниями твоего успеха не видишь ты уже широты, красоты и важности жизни, превы­шающей все, что в тебе есть!

Оставь, маленький и узенький человечек, твою самоуве­ренность в твоих пониманиях, раскрой лучше твое сердце тому, что выше и больше, чем ты, - твоим встреченным брать­ям прежде всего.

Не будем же думать, что у нас достаточно такого, на чем можно удовлетвориться, не будем из-за откристаллизовав­шихся наших пониманий уходить друг от друга. Ибо ведь тот, кто окончательно доволен своими пониманиями, доволен собою и будет утверждать самого себя, судить и осуждать другого: и тогда будет естественно закрываться и уходить от этого другого! У самодовольного нет друга! Не будем идти вперед и выше наших кристаллизации, будем вместе душа­ми - будем для этого каждый в отдельности уходить от себя и приближаться к Другому] Будем расширять наши души, i будем становится людьми!

«Я постоянно забываю заднее и простираюсь вперед, к по­чести высшего звания». .

Имеется в виду персонаж трагедии Иоганна Вольфганга Гете «Фауст» - подручный Фауста, «скучный, несносный, ограниченный школяр». - Примеч. ред.

311

Есть два взгляда на науку. Для одних это - постепенно накопляющаяся сокровищница законсервированных и вновь консервирующихся истин, из года в год строящих нечто проч­ное и самоуверенное в себе здание.

Для других это - непрестанное постигание все расширяю­щейся и вырывающейся из сетей истины, уходящей все впе­ред, как остров от настигающего его делосского пловца - по­стоянная критика своего прошлого, постоянное устремление вперед и выше себя! Это отказ от своего и от себя ради устрем­ления к Истине!

Вы всегда узнаете художника по картине! В первой из кар­тин нетрудно распознать все того же маленького, самоуверен­ного, самоудовлетворенного, безапелляционного в своих суж­дениях Вагнера, гордо несущего свою маленькую головку на гордой шее филистера, так довольного своими паутинами и кружевами, в которые драпирует для себя самое свое неве­жество!

Во второй картине художник - непрестанно ищущий и возрастающий человек с вдохновленным устремлением к прекрасной Истине, которая предвидится как превышаю­щая все, что имел и понимал до сих пор человек!

Будьте уверены, что Ньютоны и Декарты в часы творче­ского вдохновения были всегда среди этих вторых художни­ков Истины, но дальше всего от духа Вагнера!

1923

Ради красоты умирают люди. Красоты ищут, без Красо­ты не могут жить. Могут ли отнять Красоту у тех, кто ее от­ведал? Может ли арелигиозный, холодный социализм отнять Коран у мусульман?

А малодушным посмеянье!

Они на бранное признанье

Не шли, не веря дивным снам...

А. С. Пушкин «Подражания Корану»

С физиологической стороны Красота есть самый общий человеческий проект, возникающий в нем по поводу всякого опыта жизни. Восстановить красоту, пережить ее вновь по поводу нового опыта, пережить и понять новый опыт в Кра-

312

соте, приобщить новый опыт в Красоте - в общем же, понять бытие как Красоту - вот последнее стремление человека.

Неформальное настаивание на своем пустом «существо­вании», не самоутверждение, не формально-голое возвраще­ние к «максимуму жизнесохранения», а возвращение к со­держательной Красоте, - вот в чем устремление человека и его жизни!

Построение осязательного проекта по поводу зрительного опыта; построение зрительного проекта по поводу акустиче­ского опыта; построение зрительного акустического проекта («новой земли и нового небесе») по поводу всякого нового опыта и переживания жизни, - это постоянный физиологи­ческий факт. Ибо предвосхищение реальности на расстоя­нии, предварительное построение вероятной реальности есть типический факт мозговой жизни, ширящейся и растущей в своем движении навстречу реальности.

Таким образом, идеализм, непрестанное построение иде­альных проектов, вера в эту идеальную будущую реальность как в осуществляющийся факт, хотя бы для близорукого ося­зания, казался призрачным и обманчивым предвосхищаемый зрительный образ, - это все прямые следствия нашего фи­зиологического modus operandi! Близорукая «истина» бли­жайшего осязательного опыта может унижать и даже провоз­глашать обманом и далекие зрительные предвкушения астро­нома и пророка.

Но для цельного, бодрого и растущего человека не суще­ствует абсолютизма осязательной наличности, когда он пред­видит новый, далекий зрительный образ будущего опыта! Да будет проклят правды свет, Когда посредственности хладной, Завистливой, соблазну жадной, Он угождает праздно! - Нет, Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман...

А. С. Пушкин «Герой»

Правда, ради этого далекого зрительного образа я затор­можен в моем ближайшем осязательном действовании. И воз­можно, что далекий образ «обманчив» - может быть, я и не дойду до него никогда, тогда как осязательная наличность

313

вотще упускаю случай счистить блоху в моей шерсти и придаться coitus'y1 с самкою, когда предпочитаю бежать к хозяину и служить высшей Красоте! То, что тормозит меня в моей непосред­ственной данности, есть для моей ближайшей деятельности наркотик, дурман.

«Религия - дурман для народа», - говорит рассудитель­ный поклонник ближайшего счастья и сытости и эпикуреизма!

Но как же быть, если продолговатый мозг - естественный тормозитель спинного, а головной мозг - естественный же тормозитель продолговатого? Отказываться ли от милого пресмыкания в болоте с уютными лужами и вкусными сам­ками в жирной и славной болотной грязи ради далеких и про­блематических предвосхищений будущего, с которым я, быть может, так-таки и не встречусь?

Итак, пускай Красота и религия будут дурманом для им­пульсивного пресмыкания; пускай они будут тормозителями ближайшей обыденности с ее непосредственными интереса­ми. Им естественно и подобает быть тормозителями интере­сов полового аппарата, кишечника и выделительных органов! Это не унижает, а тем более возвышает их. Они снимают с оче­реди ближайшее и наличное ради далекого и предстоящего! Дурманят и затормаживают свиное в человеке, чтобы помочь в нем человеческому!

Что есть Истина? То, что оправдывается реальностью, - это во-первых. И что согласно с сердцем и Красотою - это во-вторых! Слава Богу, человек не примирится с одним «не­избежным» как таковым!

1923

В прежнее время искали, где бы локализовать производ­ство «ощущения», полагая, что дальнейшее «психическое» будет уже производным усложнением из ощущений; лишь бы физиология выяснила, где и как слагается «ощущение»! Ныне все более выявляется мысль, что дело не в пассивном отпечатке «ощущения», а в сложном интегральном образе, слагающимся из сложной же реактивной деятельности.

1923

Соитие (лат.). - Примеч. Ред

314

Психологи и теоретики познания ищут ответа, что являет­ся для человека последнею данностью опыта, последнею ре­альностью. Стали думать, что это ощущение. Это убеждение господствует и у физиологов. Наиболее последовательно его развил Э. Мах. Однако ясно из самоанализа, что когда мы го­ворим о своем реальном опыте, т. е. о действительности, ка­кою мы знаем ее из нашего опыта, мы имеем в виду совсем не ощущения, а цельные вещи, предметы, лица, события, огорче­ния, радости, целые сложные переживания. Они-то и занима­ют нас как непререкаемые данности, которых мы не можем изменить, как бы мы ни хотели того. Стало быть, действи­тельными реальностями являются для нас цельные «интегра­лы опыта», тогда как ощущения оказываются при вниматель­ном рассмотрении всего лишь искусственными элементами данности, отдробляемыми нашей мыслью, своего рода диффе­ренциалами действительности, которые мы допускаем ради удобства анализа. Интегралы опыта - это то, во что отлилась совокупность впечатлений, приуроченных к определенной Доминанте, которую мы пережили со всею ее историею для нас. Например, моя покойная тетя для меня - сложный и не­пререкаемый интегральный образ, в который входят все впе­чатления моего детства, ранней юности, моей любви к ней, мо­их грехов против нее, моих тревог за нее в ее болезни, моего расставания с нею при ее кончине, всех моих действий по пово­ду ее лица. Для самого себя я тоже интегральный образ, о ко­тором я могу иметь впечатления и суждения, хотя бы и скуд­ные. Когда в данный момент моей жизни, такой оскуделой содержанием, меня спрашивают, что я могу сказать о себе, как я себя чувствую, я могу сказать лишь то, что все еще продол­жается кусок жизни, который называется «Алексеем Алексее­вичем». «Мне все еще живется». Ничего более сказать о себе, особенно после выхода из тюрьмы, я не могу. «Я еще тянусь, еще не прервался...» Спрашивается теперь, каким интегра­лом оказываюсь я для других людей? Как интегрируется для других мой образ и мое существование?

Для других это интеграл опыта - совокупность впечатле­ний, воспоминаний, рефлексов, привычных действий, - за­держанных или активных, - которые когда-либо пережива-

315

и еще переживаются при моем имени или при встрече со мною. Совокупность эта, постоянно подвижная и измен­чивая, имела свою историю в каждом из носителей. Для А это совершенно другое, чем для В. Для С это может быть слож­ное и большое явление и более целостная реальность, ибо с нею связана более длинная и сложная история пережива­ний: в разное время тут впечатлимы для С то радостные дей­ствия, волнующие мысли, то поток недоумения и разочаро­вания. Для Д законченным интегралом является, пожалуй, лишь весь прошлый пейзаж, в который Алексей Алексеевич входил только как фрагмент. Наконец, Е вглядывается и ме­ня совсем новыми глазами, и выражение их говорит, как я проинтегрировался для Е к данному моменту <...>. Человек смотрит на тебя так, каковы его воспитанные рефлексы на тебя, т. е. какова его история взаимоотношений с тобою. Но вот однажды ты становиться законченным для человека, так сказать, «решенным интегралом», в отношении которого уста­новились постоянные переживания, постоянное поведение. С этого момента ты для человека объективировался: кончи­лись в отношении тебя субъективные изменения и переин­теграции, т. е. пробы, приближения и т. п. - ты стал постоян­ным, о чем можно говорить как о законченном логичном под­лежащем. И тогда ты знаешь, что тут ничего нельзя больше переменить, ибо наступило объективное. Субъективное про­должается лишь до тех пор, пока еще ждут чего-то от тебя, еще ты не установился для человека, еще переинтегрируешь­ся для его сознания, пока еще не «решен» для него. <...> Ты был интегралом, которого искали, ждали, к которому шли на­встречу. Потом ты стал интегралом, которого боялись и из­бегали. Затем стал таким интегралом, от которого уходят и которого не желают более видеть. Вот тогда ты стал окон­чательно объективным, т. е. вполне приспособленным для од­нозначного употребления в жизни и речи.

Установившиеся раз навсегда подлежащие, постоянные и неподвижные, это ведь и считается идеалом науки о реаль­ности, - идеалом объективизма. В действительности это все­го лишь успокоенные понятия, приспособленные к тому, что­бы не приходилось постоянно их переинтегрировать, или

316

переинтегрировать лишь от времени до времени через длин­ные периоды истории. Сравните те толчки мысли, которыми переинтегрировались в истории науки такие понятия, как «масса», «живая сила», «работа», «инерция»!

То, что внутри человека слагается как интеграция опыта со внешней стороны есть переживание Доминанты.<...>

Давно уж я пришел к этому понятию «интегралов опыта» как последних данностей нашей мысли. С другой стороны, вы­яснилось мне принципиальное значение Доминанты в форми­ровании мозговых актов. Но до поры-то до времени оба ряда фактов оставались для меня раздельными. Теперь вдруг они для меня связались неразрывною связью как подоплека (из­нанка) и наружная поверхность одной и той же деятельно-

Евангелие предвидит, что в страшные времена оконча­тельного боления человечества перед разрешением истори­ческого процесса «люди будут издыхать от страха и ожида­ния бедствий, грядущих на вселенную» (Ев. от Луки, 21:26). И все это человеческое бедствие будет оттого, что «по при­чинам умножения беззакония во многих иссякнет любовь» (Ев. от Матфея, 24:12). Конечно, если мир кончится и оску­деет его raison d'etre1, то не оттого, что он охладеет, увлека­ясь к «максимуму энтропии», а оттого, что иссякнет в нем любовь, не окажется больше способности любить!

Погруженный исключительно в себя самого, совершенно одинокий, не ожидающий от окружающего ничего, кроме новых мерзостей, постоянно задерганный новыми ожидания­ми бедствий, солипсический человек уже сейчас настоящий мученик ада, сам диавол! И некуда ему деваться, в особенно­сти от самого себя! У него разве только тот единственный вы­ход, чтобы, замыкаясь все более и более в самого себя, дойти до гордынного бреда своего величия! Так роковым образом в душе сумасшедшего бред преследования переходит в бред величия! Осудив все и все прокляв, несчастный «единствен­ный» оправдывает только себя самого; и это - уже последняя вершина безумия. <...>Так вот, это «болезненное» гораздо ближе к нам, так называемым «здоровым», чем мы думаем.

Смысл существования, причина какого-либо явления (фр.). - Примеч.ред

317

Если только человек в текущих тяжестях жизни замкнется в себе, потеряет спасительный светоч любви, он быстро ска­тится сначала до бреда преследования, до замкнутого в себе все-обсуждения, до бреда величия! Спасение здесь исключи­тельно в любви, в одной только ней, открывающей человеку, что центр жизни не в нем, а в человеческих лицах и лице вне его! Так что, когда все оскудеет и все пройдет, останется лю­бовь, и она искупит и исцелит все! «Любовь никогда не пере­станет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится! Ибо мы отчасти знаем и отчасти про­рочествуем. Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится» (1 Коринф., 13:8-10). <...>

Всю жизнь может прожить человек и не учувствовать лиц человеческих вокруг себя, и видеть вокруг себя одни только вещи. Но однажды учувствовав лицо вне себя, человек при­обретает нечто совсем новое, переворачивающее в нем всю прежнюю жизнь.

Великий хан Чингиз, поднявший из глубины Азии мон­гольские племена, организовавший их, в несколько десятков лет завоевал все земли и покорил народы от Тихого океана до Самарканда и Персии. Его войска, страшные и непобедимые, подошли к воротам в Европу. Гениальный организатор, со­бравший степные орды в несокрушимую силу, был жесток, как непреклонный закон природы: он не чувствовал лица чело­веческого, а только толпы, подлежащие покорению. Во всяком поселении и городе, который он брал, после всякого выигран­ного им сражения совершался неумолимый закон: всех муж­чин убивали, всех женщин брали в обоз, - молодых как жен, а старых - как рабынь. Кто из воинов или полководцев Чин­гиза отступал от этого закона, сам подлежал смерти. Когда сын Чингиза взял Самарканд и пощадил некоторых мужчин, Чин­гиз не задумался приговорить его к смерти. Чингиз не знал жа­лости, колебания, милости и сомнения, ибо не знал человече­ских лиц, равных себе, никогда не чувствовал человека в этих толпах, которыми владел и которые побеждал. <...> Но вот

был современник у него, другой, тоже столь же непобедимый, завоеватель народов, султан Баязид. Подняв турецкие племе­на, Баязид тоже стучался в ворота Европы, владел Египтом,

318

Палестиной, Сирийским Востоком до Кавказа и Евфрата Слыша о приближении страшного Чингиза, Баязид выступил навстречу ему. Страшные полчища встретились, двум миро­вым страшилищам предстояла решить, кому принадлежит мир и кто затопит Европу! Произошло страшное сражение двух почти равных противников. Монголы победили. Страш­ный Баязид был взят в плен. Его с его военачальниками приве­ли к Чингизу. И тут произошло неожиданное! Чингиз велел приготовить ковер с двумя диванами, накрытыми коврами. На один велел посадить Баязида, на другой сел сам, всем прочим велел выйти. Сидели друг против друга два человека, молча, поджав ноги, - один побежденный, другой победитель! Долго продолжалось гробовое молчание. Наконец Чингиз поднял глаза на Баязида, заплакал и молвил: «Так странна и непроч­на судьба человеческая! Вчера - великий повелитель людей, сегодня - поверженный во прах побежденный! Сейчас побеж­денный и ожидающий своей участи ты; но мог быть им точно так же и я! Так превратна и непрочна человеческая судьба!» Сказав это, Чингиз, который никогда до того не проронил и слезы, позвал людей и велел отпустить Баязида с его полко­водцами, сказав, что им не тесно в мире обоим, и монголы бу­дут идти своим путем, а турки пусть идут своим. В первый раз за всю жизнь Чингиз отступил от своего закона и отпустил по­бежденного! Это оттого, что он прослезился! А прослезился оттого, что в первый раз в лице Баязида нашел наконец человек ка, равное себе лицо, которого не видел ни в ком до тех пор, хоть и владел несметными человеческими толпами. <...>

Вот, значит, как трудно открыть и учувствовать лицо вне себя! И, с другой стороны, как переворачивается человек и де­лается неузнаваемым с того момента, как однажды сделает это открытие, что вне его есть и дан ему человек, такой же са­мостоятельный, как он, такой же ценный, как он, и такой же единственный, как он, такой же ничем и никем не замени­мый, как он.

Лицо ведь тем и отличается от вещи, что оно ничем и ни­кем не заменимо. Итак, пусть же оно пребывает, пусть будет счастливо, пусть идет своим путем; и да будет благословен его путь!

319

Предание говорит, что после памятной встречи с Баязидом Чингиз-хан стал другим человеком, задумчивым и грустным, более мягким к окружающим людям; и в этой умудренной задумчивости он умер, унеся с собой нечто более крупное ценное, чем все завоевания и победные громы, с которыми во время оно он проносился от Тихого океана до Каспия.

Громадный, цельный в своей стихийности Чингиз шел до конца в своем нечувствии человеческого лица вокруг себя и тогда был бичом Божиим. Но, такой же громадный и цель­ный, он сразу задумался и стал человеком, как только учуял в поверженном враге, подобном ему самому, великана, тако­го же человека, как он сам!

Удивительно ли, что маленькие и слабые человечки, кото­рыми переполнены города, могут прожить всю жизнь, зная о лице человеческом только понаслышке, никогда не ощутив, что значит «лицо человеческое»! Они могут даже писать фи­лософские книжки, что лица и личной жизни в другом челове­ке и знать-то вообще нельзя! Это не помешает им, маленьким и слабеньким, творить свои маленькие делишки с их случай­ными знакомыми и сожителями. Возможно, что они даже воз­высятся в своем маленьком сентиментализме до мысли устра­ивать счастье людское такою «организацией», в которой было бы все учтено, за исключением «лица человеческого»! Нужды нет, что «маленькие недостатки организации» больно ущемля­ют при этом человеческое лицо, прольют его кровь! Это не бу­дет беспокоить, ибо самое-то лицо человеческое вне меня не почувствовано и не признано! А пока оно реально не почув­ствовано, есть ведь только вещи, но не лица). А с вещами вся­кое поведение допустимо! Беда только в том, что пока реаль­но не откроет человек равноценного себе человека вне себя, сам он не будет человеком, и пребывает, несмотря на возмож­ный лоск, культурность и науку, все еще антропоидом!

Но с того момента, когда однажды откроется человеку, что

значит, что есть вне его равноценное ему лицо человека, он сам

начнет преображаться в человека! Все в его жизни и он сам

реобразится. И великая Гераклитова истина, что все течет

проходит, приобретет совершенно новый смысл: если все

звозвратно проходит, если ни одно мгновение бытия и жиз-

320

ни никогда не повторится, если проходящий мимо тебя чело­век дан тебе однажды, чтобы никогда и ничем не замениться и не повториться для тебя, - то какова же страшная ответ­ственность человека перед каждым моментом жизни, перед каждым соприкосновением с другим человеческим лицом, пе­ред утекающей перед ним драгоценностью бытия\ Каждый момент жизни, каждая встреча с человеческим лицом есть самостоятельная, неповторимая и страшная задача, и от того как ты решишь для себя эту задачу данного момента, зависит во всеоружии ли сможешь ты встретить следующий затем момент с его новой задачей. В каждый отдельный момент своей жизни человек произносит суд над собою для всей по­следующей жизни. Все утекает, ничто не повторило: значит, все исключительно важно! Заметьте, что это в самом деле принципиальная противоположность тому популярному воз­зрению, что все повторяется по одним и тем же законам, по­тому и важное в жизни принадлежит только этим абстракт­ным законам, тогда как конкретная текущая реальность сама по себе никакой ценности и пребывающего значения не име­ет. Само восприятие истины преобразуется. Для того, кто ви­дит в мире одни лишь более или менее повторяющиеся вещи и связи между вещами, - истина есть удобная для меня, моя собственная абстракция, которая меня успокаивает, удовлет­воряет и вооружает для новых побед над вещами. Для тех же, кто однажды учуял в мире лицо, истина есть страшно важная и обязывающая задача жизни, все отодвигающаяся в истории вперед, драгоценная и любимая, как любимое человеческое лицо, и дающая предвкушать свои решения не абстрактному «ratio», а лишь той собранности и целокупности живых сил человеческого лица, которую мы называем «совестью». Не «ratio» - этот рассудительный и спокойный мещанин, всегда самодовольный и ищущий своего успокоения, а горячая со­весть и любовь к человеческим лицам - вот кто наш надеж­ный руководитель и строитель жизни!

Чувствуете ли, между прочим, тот вывод, который пря­мо вытекает из этого личного восприятия жизни и истины. Страшный по смыслу и трагический вывод из бесконечной и самостоятельной ценности каждого момента жизни и каж-

321

го встреченного человеческого лица - в том, что, однажды грешив в отношении одного человеческого лица, человек уже не может быть цельным и чистым и положительным ни в отношении новых задач жизни, ни в отношении новых че­ловеческих лиц, которых он встретит! Погрешив однажды и против одного лица, человек исказил себя в отношении всех! <...> Прошлое предопределяет будущее! Однажды сде-ланная в совести трещина будет давать знать о себе! Только Бог силен изглаживать прошлое и отпускать грехи!

Как бы мне хотелось, чтобы Вам стало совершенно ясно это принципиальное различие между абстрактным восприятием истины и жизни, знающим преимущественно вещи, и тем жи­вым, конкретным, совестным восприятием истины и жизни, знающим прежде всего лица! Как бы хотелось, чтобы ясны бы­ли Вам все последствия того, на какой путь из этих двух встал человек! Как далеки и удивительны эти последствия!

1923

Интегральный образ, который сейчас переживается нами, например восприятие человеческого лица, - лучше сказать, само человеческое лицо, которое сейчас перед нашими гла­зами, - это определенно творимый и интегрируемый образ во времени, и лишь потом вторично мы начинаем полагать его как законченно-неподвижную форму в пространстве. На­сколько нам удается уловить его своеобразную гармонию, понять его как целое, интегрирующее свои части и побеждаю­щее их многообразие, дело идет об определенной работе на­ших центров, активно отбирающих отдельные рецепции, при­ходящие на сетчатку. Мы можем заметить, как общий инте­грал лица изменяется и переинтегрируется в зависимости от новых только что уловленных черточек или от наших новых настроений. Иногда прежний сложившийся интеграл как бы расплывается в этих мелочах, разынтегровывается, переста­ет нас интересовать, иногда интегрируется вновь, в новое, по­чти не узнаваемое целое: одно и то же лицо прекрасной Гинц-бург сынтегрировалось одинаково цельно и, однако, так не-Узнаваемо на разных портретах Серова. Еще более различны его интегралы в переделке Серова и Сомова! Едва верится, что это одно и то же лицо!

322

И лишь вторично, в порядке мысленного препарирова­ния, мы отвлекаемся от текучести и временности этого инте­грала и начинаем рассматривать его как вневременную по­стоянную форму в пространстве!

1923

Жизнь с лицом человеческим совершается в порядке по- стоянной переинтеграции: надежды, разочарования, уверен- ность и т. д. «Вещь» интегрируется в постоянное несравнен- но легче, чем лицо. Потому слабые люди предпочитают жить с вещами, чем с человеческими лицами. Но бывает еще и так, что к человеческому лицу применяется отношение как к за­конченной «вещи», как к однажды и навсегда зафиксирован­ному интегралу. Так может сложиться мертвое сожитие даже у мужа с женою без понимания и общей жизни между ними. То же отношение к человеческому лицу свойственно госу­дарству, бреющему всех под одно, и общественно-философ­ским системам, говорящим, например, об «экономическом человеке» как о постоянной в своих определениях вещи!

Общение с собеседником и есть процесс живой переинте­грации личного образа, взаимной оценки и понимания друг друга, которое непрестанно подвижно и непрестанно растет. Законченный интеграл, или «решенный интеграл», лица достигается лишь там, где лицо умирает фактически - ма­териальною смертью или утратой нашего интереса к нему. Лицо умершего интегрируется в процессе апофеоза. Лицо ду­ховно умершего для нас интегрируется и заитоживатеся на­шим судом над ним. «Забвенна буди десница моя, аще не по­мяну, аще забуду тебя Иеросалиме». <...> Забвен и отвержен пусть я буду, когда «решу» бесконечный интеграл человече­ского лица и оно станет для меня вещью и умрет! По-настоя­щему ни смерть, ни мучения не могут «решить» интеграла человеческого лица, - он переживает всякие обстоятельства, вечно жив. Оттого решающий суд над ним откладывается нами на страшный последний день Суда Божия. И это будет суд одновременно и над ним, интегралом, тогда подлежащим окончательному решению, и надо мною, его интегрирующим. Тогда вдруг мы решимся друг для друга.

323

Не жалейте о днях и часах идеализации жизни, которые вы пережили. Вы были тогда счастливы тою гармониею, ко­торою была для вас действительность, благодаря именно вашей идеализации. Помните, что именно идеализация при­ближала вас к подлинной действительности! А если потом гармония и идеализация нарушились, то это потому, что в се­бе самих вы носили приземистость и пороки, бессилие и сла­бость, которые не дали вам дотянуться до виденного!

Великий Пифагор понял в свое время, что великая гармо­ния чисел наиболее приближала его к пониманию действи­тельности какова она есть! Эта гармония есть покоящаяся Истина, какова она есть сама по себе, покоящаяся красота.

Гармония есть Целое. Целое есть гармония частей. Части не предшествуют целому, и лишь целое гармоническое дает реальный смысл своим частям. Средневековые номинали­сты1 стояли за первичность «частного». Реалисты, напротив, убеждали в первичности «общего». К тому же сводится со­временный спор между индивидуалистами2 и социалистами-контистами3. Но действительность принадлежит целому, це­лое же есть гармоническое, и наша идеализация есть тот един­ственный орган, которым мы постигаем впервые реальность как гармоническое целое.

«Дерево познания добра и зла» если «открыло глаза» чело­века, то именно в том смысле, что дало человеку понять его ак­тивность в идеализации, тогда как реальность без идеализации распадается на дисгармонирующие, противоборствующие частности. Разрушив «целое», искуситель оставил человека пред бесплодными попытками восстановить реальность из

1 Представители направления в средневековой философии, считавшие, что реально существуют только отдельные вещи, в то время как общие поня­тия, создаваемые нашим мышлением об этих вещах, являются лишь име­нами, названиями {лат. - nomen) - Примеч. ред.

Приверженцы мировоззрения, сутью которого является абсолютизация позиции отдельного индивида в его противопоставленности обществу во­обще, миру в целом. - Примеч. ред.

Последователи французского философа Огюста Конта, провозгласивше­го создание «новой» религии, обращенной не к индивиду, а к человечеству в целом,- Примеч. Ред

324

«частного» или организовать ее из «общего». Талисман «цело­го» ведь безвозвратно утерян вместе с секретом идеализации

1923

Когда говорят Мы, расширяют свое Я, включают в свою жизнь того человека, с кем чувствуют себя вместе в том или ином отношении и за которого готовы нести ответственность как за себя.

Когда же перестают говорить Мы, это значит, что преж­няя и общая жизнь прекратилась, и выделившийся из Мы человек рассматривается уже не как законченное объектив­ное: ибо там, где Мы никогда не закончено, всегда для нас движется, исполнено надежды и будущего, всегда мы гото-j вы взять на себя ответственность за это наше волнующееся субъективное, уповающее на будущее!

Когда человек для нас закончился и объективировался, от| ветственность за него снята, и он сам и его дальнейшее по-з ведение рассматривается лишь со стороны как «данное», • «объективное», предоставленное самому себе.

Когда любят, то более всего стремятся к тому, чтобы быть и жить вместе, т.е. говорить о себе и о любимом Мы. И о При­роде в целом, пока мы чувствуем себя ее участниками и род­ными, мы чувствуем и говорим Мы, т. е. «мы с Природою». И тогда мы в самом деле ее участники, ответственные за нее! С момента, когда мы стали простыми наблюдателями ее как «данной» и «объективной» для нас цепи явлений, некоего «объективного» modus operandi, - мы представляем ей быть чем она хочет, самой по себе, с ее собственной ответственно­стью за себя, в которой мы не участвуем и не хотим участвовать.

Однако, насколько мы ее еще любим, мы ее участники и ответственны за нее, чтобы она была прекрасною, доброю и красивою. И тогда мы в ней «боремся с Богом за Бога», рев­ниво требуем: «Открой мне лицо твое!»

Мучительнее всего потерять того, кого любишь, т. е. утра­тить возможность говорить о нем и о себе Мы, - не приоб­щать его более к своей жизни, не приобщать себя к нему и его жизни. Ничего нет смертельнее разлучения с любимым. На­чать смотреть на него как на законченное и «объективное» для тебя, безучастное, более необщительное для тебя, - это смерть из смертей. <...> Нет уже стремления вновь понять,

325

новь приобщить к себе его жизнь. Отныне что-то кончено для тебя в нем и для него в тебе!

Когда уходит дорогой покойник, этого обрыва нет, Мы с ним. его физической смертью не нарушается для нас субъек­тивное соединение с ним.

Обрыв отношений с живым, прекращение Мы между то­бою и им - нечто более страшное, чем смерть. Это конец от­ветственности друг за друга, конец любви, конец всего, всяко­го общего дела. Ты его и он тебя «предали внешнему», «пре­дали сатане».

Величайший разрыв, происшедший в человеческом духе, случился тогда, когда однажды человек противоположил себя принципиально «среде», «объекту», «природе». Тут он по­рвал любовную связь с нею, общую жизнь с нею, любовную от­ветственность за нее. И он дошел до провозглашения, будто его призвание в «борьбе с природою». Во имя чего? Если во имя добра в ней, то это хорошо, ибо это - стремление добить­ся добра в ней, чтобы хотя некогда стать с нею Мы. Но ужас в том, что говорят о принципиально противоположении че­ловека и природы, когда заранее признается, что нет у них ничего общего, и тем более общего Добра! Тогда борьба чело­века становится лишь во имя свое, человеческое, во имя удоб­ства, счастия, комфорта. И тогда для самого человека наступа­ет то роковое, бесконечное оскудение духа, когда он умирает от оссякновения любви посреди своего Вавилона! Воистину «умер от голода посреди пищи и от жажды - посреди реки»!

Отвергнув от сердца природу, принципиально перестав думать о ней и с нею Мы, человек и сам умер последнею смертью. Предать Природу сатане, уступить ее внешнему, как это делали восточные мистики, Платон и манихеи1, зна­чит предрешить и свое оскудение.

Понятна необычная тягота и бедственность церковного от­лучения: «не ответственны более за него, более немы с ним»! Он стал внешним для нас.

1923

Последователи возникшего на Ближнем Востоке в III в. религиозногоуче-ния, для которого характерно пессимистическое представление об изна-чальности зла. - Примеч. Ред

326

Культура духа есть всего лишь надстройка над экономи­ческими закономерностями. Это можно утверждать с теми же основаниями, как и то, что жизнь мозга есть лишь над­стройка над жизнью мышц и кишек, а биология и химия - всего лишь надстройка над геометрией и алгеброй! Утеряно чутье к целому, мысль потерялась в частном и вертится в без­выходном кругу «частного и общего».

1923

Вера есть динамическое, по преимуществу деятельное со­стояние, постоянно растящее самого человека. <...> Вера при­водит к настоящей любви, а любовь больше всего.

1923

В вере очень легко ошибиться, - поэтому лучше и благо­надежнее отстраниться вообще от веры и жить только удо­стоверенным знанием. «Что говорить про веру, если люди ве­рили даже в кошку!» <...>

Это та же логика, по которой следует отказаться от упо­требления колодцев, так как колодцы оказались неоднократ­но отравленными! Следует отказаться от зрения и жить толь­ко осязанием, ибо ведь в последнем несравненно легче усле­дить всякую ошибку!

Вера - процесс человеческой жизни очень высокий, слож­ный и трудный для разумения; выяснить признаки здравой веры, - своего рода нормы веры, - дело необыкновенно труд­ное. Вот это несомненная правда! Для западного мира вера стала опороченной и внушающей страх с тех пор, как под ее эгидою выступил принцип непогрешимости ex cathedra1. И многие более близорукие стали, обжегшись на молоке, дуть на водицу, провозглашая принципиальное отрицание самого «methode foi»2. <...> Для здравого сознания ясно, что отвергать принципиально веру как реальный двигатель че­ловеческой жизни - это все равно что предлагать более не пользоваться слухом и зрением и знать лишь то, что доступ­но осязанию или, еще лучше, болевому ощущению. Ясно так-

1 С кафедры, с высоты кафедры, авторитетно (часто употребляется в иро­

ническом смысле) {лат.). - Примеч. ред.

2 Метод веры, система верований (фр.). - Примеч. Ред

327

что если задача трудна, это значит не то, что задачу надо

отбросить и заниматься легким делом, а то, что нужно при-

ложитьтруд. 1923

К психологии и физиологии веры: Ц. Ложье описывает

критическую минуту расстроенного отряда вице-короля под Красным глубокой осенью 1812 года. Военная спайка еще

жится. Вице-король своей речью еще может воодушевить солдат; «солдаты, которые за минуту до того чувствовали се­бя изнуренными и подавленными, нашли в себе остатки преж­ней энергии, их лица озарились тем же светом, какой в бы­лые времена предвещал победу».

Но вера иссякает - сил для нее все меньше и меньше! По дороге от Коханова к Бобру «император дал разрешение брать в артиллерию всех лошадей, какие только понадобятся, не исключая и лично ему принадлежащих, только бы не быть вынужденным бросать пушки и зарядные ящики. Наполеон первый подал этому пример, но, к несчастью, мало нашлось подражателей». Вера кончилась, не действует уже геройство!

Начинается тогда жизнь по Дарвину: «...нет больше друзей, нет больше товарищей. Жестокие друг к другу, все идут, оде­тые в какие-то нелепые лохмотья, смотря вниз и не произно­ся ни единого слова. Голый инстинкт самосохранения, холод­ный эгоизм заменили былой душевный пыл и ту благород­ную дружбу, которая обычно связывает братьев по оружию». «Все шли наудачу, руководясь своими соображениями. Ин­стинкт самосохранения брал верх, и каждый искал спасения только в самом себе, полагался только на свои силы».

Дарвинистические принципы жизни возгораются там, где жизнь оскудела, и они могут поддерживать лишь оскудев­шую, иссякающую жизнь, где осталось одно бессодержатель­ное стремление удержать «существование». <...>

Нет более эгоцентрического и эгоистически-индивидуали­стического принципа, как дарвинистический принцип «борьбы за существование». Это последний отклик протестантско-ин-Дивидуалистического распыления человеческого общежития!

И дарвинистический принцип не способен ничего органи­зовать или созидать! Он отмечает собою последний распад

328

и дезорганизацию человеческого общества и, вместе с теад поддерживает этот распад, делает его принципиальным и со­знательным.

Дарвинизму пришлось прибегнуть к дополнительным до­пущениям «постоянного перепроизводства» жизни, чтобы как-нибудь объяснить возможность роста и организации жиз­ни при царстве «борьбы за существование». Перепроизвод­ство жизни - это Deus ex machina, долженствующий выру­чить от всеразрушения и оскудения, вытекающего из мерт­вой борьбы за существование!

Удивительная диалектика человеческих идей! В тот мо­мент, когда идея становится наиболее бессодержательной и формально-пустой для индивидуума, она становится наи­более индивидуалистической! Пустое место «борьбы за суще­ствование» <...> делается началом чисто индивидуалистиче­ской борьбы при иссякании последних истоков общественно­сти и «общего дела» между людьми! Лжемудрый змий грызет у себя свой хвост!

1923

Не о «борьбе за существование», а о борьбе за существо­вание в красоте - вот о чем надо говорить как об общем прин­ципе бытия! Не о жизни как таковой, а о жизни в красоте] Борьба за существование отнюдь не обобщение, а жалкая, пустая частность!

Все тщание врага в том, чтобы из творения Божия сделать безобразие. Вернуть красоту красоте, убить красотою кари­катуру - вот что значит «воскресить Бога». Вот что значит «Воскресни, Боже, в покой Твой, Ты и кивот святыни Твоея».

Вся христианская догматика есть попытка возвратить кра­соту ужасу Креста Христова! «Мир отомщен тем, что правед­ник умер на кресте» (И. Златоуст).

Звать надо не к морали, а к красоте. Говорить не о мора­ли, а о красоте. Тут более любви и конкретности.

Вместе с любимым человеком переживать красоту - вот в чем возможное для человека счастие в жизни. И обратно: по­губить красоту в карикатуре - вот в чем величайшее человече-

329

е несчастие, тот соблазн, за который весится мельничный

нов на шее человека, увлекающий его в пучину морскую.

Красота и благолепие окружают далеко вокруг, как бро-

аемый вокруг отблеск, доброе и праведное человеческое ли-

10 Столь же широко распространяется смута и карикатура

вокруг человека, не сумевшего соблюсти в себе гармонию

и правду!

И ужас человеческой жизни в том, что так часто, во имя крчсоты выливает человек карикатуру!

1923

Установить «закон», которому в самом деле подчиняются факты, это значит уловить нечто постоянное в вещах, нечто та­кое, что не изменяется от времени; в предельном своем поня­тии закон есть по существу нечто, не зависящее от времени, нечто вневременное! Таковы законы геометрии, как их успел разглядеть в пестроте вещей художественный взор древних греков. Таковы законы механики, как их уловило созерцание Галилея. Таковы принципиально и все законы, которые раз­ыскиваются с тех пор физиками, химиками, биологами.

Если тут и привлекается иногда время, когда от него не­возможно нацело абстрагироваться, то в качестве лишь коор­динаты, относительно коей можно было бы изложить уста­навливаемый цикл зависимостей по тому же типу, как мы устанавливаем закон изменения кривой в зависимости от координатной оси абсцисс. Это время не как фактор, влияю­щий на течение событий, а как порядок распределения ве­щей, в сущности, нечто пространственное.

Даже там, где в сложных течениях истории мы улавлива­ем закономерные постоянства, «эпохи-типы», для которых как будто выясняются своего рода законы истории, дело идет о чем-то постоянном среди текучего, о чем-то неувлекаемом и неизменяющемся от времени, о чем-то вневременном!

Раз перед нами «закон», то тем самым тут нечто постоян­ное и вневременное, независимое от времени, т. е. при всяком течении времени повторяющееся по-прежнему! Эпоха-тип - это такой отрывок исторического потока, для которого вре-мя уже не играет роли и в границах которого время остается

330

не более как t, координата распределения отдельных элемен­тов зависимости!

Таким образом, и идеальное постижение мира рисуется нашему духу как уловление его в завершенный, более не из­меняющийся, более не предвещающий никаких неожиданно­стей, постоянный и откристаллизованный цикл, для которо­го более нет истории, нет судьбы, нет времени, за исключе­нием одного лишь t - этой условной, пространственной, по существу, координаты! <...>

И тем не менее наша мысль чувствует и догадывается, что лишь искусственная абстракция дозволяет нам рассматри­вать вещи вне времени. <...> Всякая отдельная «вещь» в ми­ре, всякое отдельное подлежащее, о котором мы пытаемся вы­сказываться, есть относительно постоянный, относительно устойчивый отрывок текущей реальности, который мы услов­но принимаем как «постоянный» и «вневременной», но ко­торый в самом деле непрестанно стремится расплыться в сво­их границах и утечь от времени!

1923

Твоим маленьким пониманиям естественно и надобно, ко­нечно, оседать и откристаллизовываться в некоторые опре­деленные постоянства, по мере того как они изготовляются в твоей душе. Но это-то и делает из них уже препараты и вы­деления жизни, а не живую жизнь в ее цельности. Будь уве­рен, что живая жизнь, из которой они кристаллизуются, шире их, не вмещается в них, никогда не может в них закончиться и будет приносить все новые содержания, ибо «опыт всегда нов» - по справедливому слову Гете. Итак, надо быть шире своих кристаллизации!

Живая жизнь всегда уходит из сетей твоих пониманий, вырывается из них вперед, растет, влечет тебя, зовет тебя стать выше себя самого. (Это дух максвеллизма.)

Слепая сила синтеза, предполагаемая Кантом в основе рассудочной деятельности, конкретно выражается в возоб­новлении и смене все новых отдельных синтезов в сознании человека. Это - дологические, «явочные» продукты созна­ния и подсознательной организации.

331

Одаренность - большее или меньшее изобилие синтезов при прочих равных условиях.

Вместе с тем, это большее или меньшее богатство доми-нанти быстрота их смены в организации.

1923

Мудрость нашего «досознателыюго» - это главная загад­ка и интерес физиологии. Какое удивительное наследие пред­ков с их страданиями, трудом, исканиями и смертью! И как она обязывает нас в качестве «сознательных» деятелей, - в том, чтобы наше «сознательное» управление этим наследи­ем было достойно ее - тою сугубою мудростью, которая не расточала бы, а приумножала древнюю мудрость рода для тех, кто будет еще после нас!

1924

Творчество возникает в подсознательном. Человек вдруг открывает, что в нем поет мотив, складывается числовой ритм, достигают решения давно назревшие задачи. Дело «сознания» и волевого «намерения» будет тут лишь в том, чтобы повто­рить в раздельной и проанализированной форме, в шаблоне, то, что было дано явочно в досознательном творчестве. Что творчество не есть дело логического построения, дискурсии, это подчеркнуто было Кантом в том, что был признан при­мат «слепого синтеза» в организации мысли и сознания и на­личие «синтетических суждений» обязательного значения. Явочным порядком возникала математика, астрономия, фи­зика - все поле естественной науки. Логическому и систе­матическому сознанию предстояло учиться у этих явочных фактов, уяснить их возможности и природу и использовать их для своей практики.

1924

Мысль несравненно быстрее слова. Это можно уловить и самонаблюдением. <...> Пробуя высказать и тем более за­писать проносящуюся мысль, мы ее уже препарируем, может

быть, уродуем, более или менее удаляемся от ее естественно­го состояния.

Искусство речи в том, чтобы так замедлить в себе ход мы­ли, даоы она текла одновременно с речью и вплеталась в речь

по мере своего образования. Но это удается лишь для повтор-

332

но воспроизводимого хода мысли, и лишь в исключительных случаях для мысли в первый раз ее образования! Чтобы го­ворить связно по мере хода мысли, требуется уже великое упражнение.

Совсем не одно и то же вспоминать в речи лишь старый препарат своей или чужой мысли или улавливать в самом деле мысль одновременно с речью. Лишь в последнем, столь редком случае речь производит такое необыкновенное, жи­вое, «чарующее» впечатление!

Бывает, что после тревоги и возбуждения чрезвычайно ускоряется речь, и оттого даже не одаренному «даром слова» после возбуждения удается выступить с красивой, увлекаю­щей речью. Тогда речь прежде всего глубоко эмоциональна.

«Интуицией» мы называем именно ту быстро убегаю­щую мысль в ее естественном состоянии, которая пробегает еще до слов. Она всегда в нас первая. Дальнейший ход нашей работы в том, чтобы воплотить, отпрепарировать эту интуи­тивную мысль, неизвестно откуда происходящую и куда-то уходящую, почти всегда мудрою «мудростью кошки», - в мед­лительные и инертные символы речи с ее «логикой», «аргу­ментацией», «сознательной оценкой». <...>

Но логика и аргументация лишь поспевают вдогонку за ин­туицией, хотят восстановить, проверить, оправдать ее смысл.

Смысл же и мудрость ее не в логике, не в аргументации, не в дальнейшем ее истолковании, а в той досознательной опытности приметливости, в той игре доминант, которыми наделило нас предание рода!

Наш личный вопрос в том - приумножим, оплодотворим

мы это предание рода или разрушим, исказим, испортим его!

1924

Одинаково правильных и логически равноправных сис­тем опыта может быть столько же, сколько установок опыта! На самом деле реальным законам бытия надо учиться у само­го Бытия. Войдя в опыт каждого отдельного существа, мож­но раскрыть его рациональную закономерность и правиль­ность, с точки зрения его установки. Каждый для себя и свое­го опыта имеет основание считать свою систему правильной. физиолог - для себя, богослов - для себя, палеонтолог - для

333

се6я и т. Д. Действительно многоликое «цельное знание» должно принять в расчет и понять их всех, передумать всех, войти во всех имманентно, чтобы иметь действительный син­тез единого знания - единого существа «человек».

1924

Очень понятно такое стечение обстоятельств. До поры до времени из научного аскетизма Вы позволяете себе прини­мать за установленные факты лишь то, что объяснимо из из­вестной Вам теории. Но помимо Вашей воли и Вашего контро­ля в Вас копится ряд восприятий независимых, независимых от Вашей теории. И рано или поздно маска этих независимых восприятий становится так громоздка, что приходится обра­тить на нее внимание, - допустить ее наряду с прежней тео­рией, - ибо она становится тяжеловесною. И как только Вы допустите ее, открывается множество удивительных и не­ожиданных чудес, с точки зрения прежней теории. Реаль­ность всегда шире, чем прежняя теория. Так школа Павлова наоткрывала целые ряды новых и неожиданных фактов, со­всем не предвиденных классическою теориею «общей физио­логии нервной системы». И да благо ей будет за то, что она вовремя отказалась от пут теории, а на свой страх принялась констатировать и собирать удивительные факты. Наука опло­дотворилась совсем новым и неожиданным содержанием.

Придет, однако, время, когда теоретические умы пожела­ют согласить прежнюю теорию с вновь открывшимся опытом. Тогда прежняя теория преобразится, расширится и обобщит­ся так, что старинные адепты ее едва ли будут ее узнавать.

1924

Все это бессилие физиологов пред задачею социальною - того же порядка, что и бессилие геометра в отношении меха­нического. Нужна социологическая точка зрения как само­стоятельная. Когда она установится, как наука, она научит » физиологию понимать закономерности социального обще-ия. Это так, как электродинамика научила геометрию понять механические и электродинамические факты. Более конкрет-

ное Руководит абстрактным, давая ему место как специаль­ной главе.

1924

334

Будущие излагатели наукоучения о человечестве, в его идеалах и религии, должны обратить внимание на то, что ведь эта особенность именно человеческого рода, и именно выс­ших типов его, - крайнее ограничение себя, отвержение пищи и самосохранения, пренебрежение ближайшими инстинкта­ми - ради торжества, хотя бы мысленного, основных идеа­лов. Человек живет «невидимым яко видимым», он есть су­щество идеалистическое - это в нем главное! Кто этого не заметил, не заметил ничего, кроме своего носа!

1924

Прежде всего, - всегда ли одни и те же инстинкты? Все­гда ли врождены одни и те же наклонности? Не есть ли про­чее «условное» - лишь растягивание резинки, которая все­гда возвращается к тому же фонду «безусловных» рефлек­сов. Ведь тогда будет топтание на одной и той же «природе человека». Или вы выработали новые инстинкты, которые у будущих людей врождены? «Творится ли наша природа»?

1924

Беда в том, что то, что стало безусловным для одного, усло­вие для другого! В наиболее прогрессивных выработках, на границах прогресса, где действуют пионеры истории, всего яснее, что социальное начало в выработке и подборе новых инстинктов играет вполне самостоятельную и первенствую­щую роль. Физиологическое определяется здесь социальным

и составляет лишь инструмент социального!

1924

335

ОТ ДВОЙНИКА К СОБЕСЕДНИКУ (1927-1929)

Рано утром я проснулся с готовой формулой, которая, мне кажется, выражает самым кратким способом основную мело­дию, которая мною владела и владеет в жизни: мне представ­ляется тревожным, опасным и вредным для человека то со­стояние, когда сбываются его мысли. Вот эта мелодия, воспи­тавшаяся во мне, может быть, с детства и владеющая мною откуда-то из глубины всего существа, объясняет многое, мно­гое в моей жизни и поведении. <...>

Вот теперь я задаю себе вопрос: что же это во мне? Не­доверие к реальности или недоверие к мыслям о реальности? Может быть, есть и первое, но преобладает несомненно вто­рое! Реальность, милая, болезненная, любимая, режущая, ра­дующая, как никто, и вместе убивающая, бесконечно дорогая, и в то же время страшная, - в сущности, всегда такая, какою мы ее себе заслужили, т. е. какова наша деятельность в ней, наше участие в ней. А вот мысли о реальности - это то, что всегда нечто такое, что вселяло в меня недоверие, - тем большее недоверие, чем люди более ими довольны и гор-Дятся. <...>

И та же моя мелодия, в сущности, очень для меня болез-енная и мучительная, объясняет, почему в моих глазах так сключительно драгоценно человеческое лицо и влияние на еловека другого лица! Когда у человека все сбывается, по

мыслям, это ведет в нем к самоудовлетворению, к покою,

336

к глухоте относительно тех голосов, которые рядом с ним. Самоудовлетворенный и довольный своими мыслями чело­век - солипсичен! Это он довел самого себя до конца, когда заговорил о солипсизме! Хорош человек тогда, когда он в бо­рении, и прежде всего в борении с самим собою, когда он в творчестве и готов принять реальность и новое вопреки своим излюбленным теориям и покою.

Но где наименее выдуманная мною сачим, наиболее без­условная, наиболее конкретная и непрестанно новая реаль­ность, как не в живом человеческом лице вне меня? «Опыт всегда нов», - подчеркнул Гёте, чтобы отличить опыт и ре­альность от наших мыслей и теорий, заведенных для соб­ственного хозяйства! Спрашивается, что же более нового, не­престанно обновляющегося, чем человеческое лицо, рядом и около меня? Поставить доминанту на человеческое лицо, т. е. на реальнейшую из реальностей, - то, что дано тебе сей­час в ближайшем встречном человеке, - это значит уметь заранее приветствовать и принимать все то новое, постоян­но вновь заявляющее о себе бытие другого, независимо от моих ожиданий и теорий о нем. Действительно любящая мать всегда радуется всему новому и неожиданному, что от­крывается в растущем ребенке. Вот надо суметь распростра­нить этот ее талисман на всякое человеческое существование, которое ежедневно встречается! «Немое, не я, совсем другое и, однако, самое дорогое и любимое», - вот великий секрет, открывающийся впервые со внесения категории лица и за­печатанный непреодолимыми печатями для всех тех, кто не дорос еще до категории лица в своем поведении и мышлении, вообще в постановке жизни. Категория лица должна быть принята в качестве вполне самостоятельного и исключитель­ного фактора опыта и жизни наравне с такими категориями, как «причина», «бытие», «единство», «множество», «цель» и т. д. И мое убеждение в том, что человеческая деятельность, культура, исторический подвиг являются поистине «звеня­щей медью и бряцающим кимвалом», пока человек не внес в свой обиход категорию лица, пока доминанта его не постав­лена решительно на лицо вне его. <...

337

Философы говорят: «Я ищу согласия с самим собою, - согласия и счастья в моих мыслях». Так и рожденная ими абстрактная наука, в особенности школьная, ищет более всего согласия, самоудовлетворения в своих исходных идеях и выводах. А я вот всего более боюсь этого самоудовлетворен­ного согласия для человека, ибо в нем чудится смерть! Пу­скай растревоживается вновь и вновь человеческое само­удовлетворение, пускай ему не будет покоя, пускай разру­шается его счастье, пускай он не найдет себя без другого, пускай без других не смеет мечтать о счастии и покое, - пу­скай над ним будет судящее его совесть живое человеческое лицо!

«Се - человек»!

Любимое человеческое лицо лучше всего символизирует то, что представляет для человеческого мышления и пове­дения истина, предчувствуемая и проектируемая, но не даю­щаяся в руки, а влекущая за собою все далее вперед. Она все­гда нова, всегда впереди. Для натуралиста именно такова Истина! Жизнь, и история, и культура будут бесконечно новы и содержательны, когда они будут направлены на лицо!

1927

Мы все одно, как ни застилаемся друг от друга условны­ми скорлупами, которые с годами становятся застарелыми и прочными, - но как только счастливый случай размягчит и разобьет скорлупу, просыпается все та же дорогая тяга по сродству между тем, что в одном лице, и тем, что в другом!

Ничто другое, как исключительная и, можно сказать, ис­черпывающая любовь моя к тете Анне воспитала во мне эту тягу к человеческому лицу («доминанту на лицо»), о которой я говорю потому, что она во мне брезжит, как утренняя заря какого-то очень хорошего и очень горячего и светлого дня, который я издали так приветствую, хоть и не дождусь его. Лишь бы была эта тяга к лицу, - она преодолеет и победит все преграды, предрассудки, теории, понавыдуманные разъ­единенными людьми для того, чтобы поддерживать разъеди­нение! <...>

Пока не сделано решающего шага, чтобы перешагнуть через границы к другим людям как самодовлеющим и ничем

338

не заменимым лицам, которые появляются в мировой исто­рии однажды, чтобы никогда, никогда не повторяться, - не сделано еще ничего!

Это исключительно трудно, тут труднейшая из задач че­ловечества. Но все равно это необходимо. И тем лучше, что трудно, - значит в особенности достойно человека, бесконеч­но прекрасного и удивительного существа! <...>

Когда-то на досуге, в 1919 или 1920 году, это ясно форму­лировалось для меня при чтении Огюста Конта: он помог мне тем, что доводил и обострял мысли и понятия до последней четкости. <...>Так вот, Огюст Конт с совершенной четкостью высказывает и защищает следующий тезис: истинной реаль­ностью для научной мысли обладает только род или вид, но не индивидуум. В самом деле: кому интересна всерьез вот эта индивидуальная бабочка, эта индивидуальная кошка, этот индивидуальный, такой жалкий и истощенный сейчас пол­зущий по плите таракан? Интересен и важен «таракан» как вид, «кошка» и «бабочка» как животные роды и виды! Мы берем индивидуального таракана, индивидуальную кошку или бабочку для того, чтобы, рассекая их тело, раздражая их нервы, постичь modus vivendi всего существующего вида, рода и класса бытия.

Бытием в собственном смысле обладает для нас вид, род и класс, но не этот, никому сам по себе не интересный тара­кан, кот или кокон! <...>

Вот отсюда всего один шаг, и мы приходим с логической последовательностью к признанию: бытием в истинном смы­сле слова обладает не тот человек, который вот сейчас сидит на концерте, или умирает в больнице, или едет из лесу с дро­вами, или влюблен, или трудится над научной проблемой, или торопится со службы домой, или задумывает диплома­тический шаг, или обманывает своего приятеля, - истинным бытием обладает лишь человек вообще, Homo sapiens, или, в лучшем случае, классовый человек, Homo aeconomicus. И от­сюда также понятно и правомерно, что мы берем вот этого человека, который сейчас перед нами, для того чтобы на нем изучать единственно заслуживающее интереса: «человека вообще», или «классового, экономического человека», или

339

«национального человека», т. е. то, что сколько-нибудь за­служивает наклейки на себе научного ярлыка. И, вместе с тем, с тем же хладнокровием и чувством своего права, с ко­торыми мы приступаем к экспериментам на бабочке и кош­ке мы будем теперь третировать этого человека, который сей­час перед нами (например Анну Николаевну Ухтомскую...), чтобы постигнуть и, по нашему убеждению, улучшить жизнь «человека вообще», или «классового человека», или «нацио­нального человека». <...>

Тут повторение и отрыжка очень старого схоластическо­го спора средних веков, между так называемыми реалистами и номиналистами (две главенствующие школы логиков в кон­це средневековья). Спор был в том, принимать ли общие ка­тегории и понятия за реальности или только за имена. Для одних общие понятия, вроде «причина», «цель», «число», «время», «fell leo»1, «Homo sapiens» - были подлинными ре­альностями, тогда как для других это были не более как сло­ва («имена» - nomina), а подлинная реальность принадлежа­ла конкретным причинам смерти конкретного человека N, или конкретной цели поступка NN, или конкретному дню 16 марта 1593 года, или вот этому льву, который сейчас пря­чется за кактусами в совершенно определенном пункте Аф­рики, или вот этому человеку, что сейчас ложится спать, снимает башмак и думает, что ему завтра делать. Для школы «реалистов» и день 16 марта 1593 года, и конкретный лев, и конкретное человеческое лицо - все эфемерности, в сущ­ности почти не существующие по сравнению с незыблемыми понятиями «причина», «время», «лев», «человек вообще». Для школы номиналистов действительно существуют толь­ко конкретные, текущие вещи, события и люди, а отвлечен­ные понятия - одни слова и эфемериды!

Говорить нечего, что реалисты должны были восторже­ствовать в средние века: их взгляды слишком соответствова­ли духу, царившему в холодных каменных стенах католиче­ских ученых аббатств. Клод из «Собора Парижской Бого­матери» именно в реализме черпал оправдание тому, чтобы

' Свирспый лев. -Примеч.ред

340

пожертвовать эфемеридой - цыганской девушкой - ради торжества своего мировоззрения. Великий Инквизитор сво­ими иссохшими старческими руками давал благословение на кровавые казни над живыми, дышащими жизнерадостными людьми тоже во имя «реализма».

Но вот и интимный друг Сен-Симона, тонкий мыслитель основатель «позитивной философии» Огюст Конт даст «на­учно обоснованное» благословение на то, чтобы считать кон­кретное, живое существо (все равно - человеческое, или льви­ное, или бабочкино) за эфемерности, которыми всегда мож­но пожертвовать ради «le Grand Etre»1, за которым мыслится человечество! Да ведь совершенно ясно, что это тот же Клод, тот же Инквизитор, тот же распинатель живого, конкретно­го праведника, во имя и во славу своей излюбленной теории, которая его ослепила и оглушила, так что он не может уже узнать Сократа, Спинозу, исключительно ценное человече­ское лицо, когда оно реально придет!

Совершенно очевидно, что если человек не будет открыт к каждому встречному человеческому лицу с готовностью увидеть и оценить его личное прекрасное, с чем он пришел в мир, чтобы побыть в мире и внести в мир нечто, исключи­тельно ему присущее, - такой человек не сможет узнать и Сократа, и Спинозу, когда они реально к нему приблизятся. Такой человек - реалист, приписывающий реальность и зна­чимость только своим мыслям, будет наказан тем. что пропу­стит мимо себя как эфемерность и Сократа, и Спинозу, и са­мое прекрасное, что может вместить мир! <...>

Своя теория, свое понимание, своя абстракция ему доро­же, чем встречные люди в их конкретной реальности. Цир­куль все по-прежнему продолжает опираться на свое персо­нальное понимание, а мир и люди продолжают представлять­ся вращающимися около моего понимания!

На самом деле, и номиналисты, признававшие реальным только конкретное, и реалисты, признававшие и признаю­щие реальным и значимым только общее и родовое, были односторонни и не правы в своих спорах. Им и не выбраться

Великое Существо {(pp.). - Примеч. ред.

341

было из затеянного спора, потому что они, в своих крайно-тях, предполагали друг друга. Ведь «общее» предполагает конкретное» как свою частность, а «конкретное» предпо­лагает и «общее». Типическая картина: два смертельных врага, антипода, не могущие, однако, жить друг без друга! Один утверждает с яростью свое только потому, что не в си­лах освободиться от тайной органической связи с антиподом! Я понял то, что понятно было уже древним: в действи­тельности реальным значением и бытием обладает и общее, насколько нам удается его открыть, и частно-индивидуаль­ное, насколько оно дается нам в наглядности ежедневно и еже­минутно. Реально и то, что ежедневно солнце освещает нам новый день так же, как вчера и как сто лет тому назад; реаль­но и то, что 24 апреля 1927 года было, чтобы никогда не по­вториться в мировой истории! <...> Живою, неизгладимой реальностью обладает и общая категория, и род, и вид, и че­ловеческое общество, но также и индивидуальное, частное, мгновенное. Но для того чтобы это признать со всею отчет­ливостью, необходимо, чтобы индивидуальное перестало быть только соотносительным и уравновешивающим поня­тием в отношении общего и родового, - необходимо заме­нить отвлеченное понятие «индивидуальности» как чего-то расплывчато-теряющегося в общем живым понятием лица. Живое интегральное, конкретное единство, приходящее в ми­ровую историю, чтобы внести в нее нечто совершенно исклю­чительное и ничем никогда не заменимое, - стало быть, су­щество страшно ответственное и, вместе с тем, требующее страшной ответственности в отношении себя со стороны других, - вот что такое лицо всякого живого существа, и в осо­бенности лицо человека.

Вы чувствуете, что тем самым вносится в наше мышление совершенно новая категория - «категория лица», которая ооыкновенно игнорируется в системах логики, в теориях по­знания и в философских системах, - потому что громадное большинство этих систем написано индивидуалистически мыслившими людьми с самоупором на себя! А Вы понимае­те, что мысль и жизнь с упором на лицо другого это уже не философия, не самоуспокоенная кабинетная система, а сама

342

волнующаяся, живая жизнь, «радующаяся радостями друго­го и болеющая болезнями другого»!

Ни общее и социальное не может быть поставлено вы­ше лица, ибо только из лиц и ради лиц существует; ни лицо не может быть противопоставлено общему и социальному, ибо лицом человек становится поистине постольку, поскольку отдается другим лицам и их обществу.

«Общее» и «частно-индивидуальное» старинной логики превращается в живые и переполненные конкретным содер­жанием «общество» и «лицо». И если там, у старых логиков, возможен бесконечный спор, кому приписать истинную ре­альность (общему или индивидуальному), то здесь ясно, что и вопроса такого быть не может: одинаково бьет жизнью и со­держательностью и общество, и лицо.

И вот, кстати сказать, в чем я вижу чрезвычайное приоб­ретение для человеческой мысли в таком точном и в то же время ярко конкретном понятии, как «хронотоп», пришед­шем на смену старым отвлеченностям «времени» и «про­странства». С точки зрения хронотопа, существуют уже не отвлеченные точки, но живые и неизгладимые из бытия со­бытия; те зависимости (функции), в которых мы выражаем законы бытия, уже не отвлеченные кривые линии в простран­стве, а «мировые линии», которыми связываются давно про­шедшие события с событиями данного мгновения, а через них - с событиями исчезающего вдали будущего. Если бы я обладал скоростью, превышающей скорость света, я смог бы видеть события будущего, вытекающие из сейчас переживае­мого момента. Тогда можно было бы поднять вопрос о том, как нужно было бы переделать события текущего момента, чтобы дальнейшая «мировая траектория» повела к тому, что желательно. Человек с ужасом остановился бы на протекаю­щем моменте, если бы с ясностью увидал, что в будущем он таит в себе предопределенное несчастие для того, кто ему дороже всего. Но у нас нет скоростей, превышающих ско­рость света! Да и со скоростью света полететь в темную мглу предстоящей истории мы не можем. Итак, нам приходится реально нести на себе тяготу истории как ее участникам, а о будущем думать лишь гадательно, руководясь предупре-

343

там, где не досягают более и обры­ваются наши мысли и старые опыты, приходится прибегать к предупреждениям интуиции, поэтической догадки, - в кон­це концов - сердца и совести! Сердце, интуиция и совесть - самое дальнозоркое, что есть у нас, это уже не наш личный опыт, но опыт поколений, донесенный до нас, во-первых, соматической наследственностью от наших предков и, во-вто­рых, преданием слова и быта, передававшимися из веков в ве­ка как копящийся опыт жизни, художества и совести народа и общества, в котором мы родились, живем и умрем. <...>

Ведь каждый из нас - только всплеск волны в великом океане, несущем воды из великого прошлого в великое буду­щее! А бедствие индивидуализма и рационализма в том, что отдельная волна начинает мыслить себя исключительной мировой точкой, около которой вращается и прошлое, и на­стоящее, и будущее, и вращается так, как вздумается этой мировой точке. Ясно, что несчастная мировая точка, вообра­жавшая, что мир вращается около нее и с нее начинается, за­седает в спокойном кабинете в необыкновенной куриной бли­зорукости! Она говорит о народе, но только теоретически, в действительности же народ игнорирует, ибо игнорирует ту простую и ясную для детей истину, что сама она, «мировая точка», всего на несколько лет из народа рождена, чтобы опять погрузиться в народ.

Перестали в народе видеть живые лица и оттого сами по­теряли лицо, а превратились в «индивидуальности», индиви­дуалистически мыслящие о мире и людях, чтобы самоудов­летворить свое мировоззрение. <...>

Да, события далекого прошлого через мгновение настоя­щего предопределяют события далекого будущего. Каждый из нас ненадолго всплескивается в этом великом море, что-бы передать предание прошлого преданию будущего. Хоро­шо, если мы сумеем быть чуткими к тому, что завещало нам в художестве, в музыке, в слове и в совести прошлое, чтобы,

со своей стороны мы сумели быть художниками своей жизни,

344

дабы, в свою очередь, передать красивое, значащее, совестли­вое слово тем, кто пойдет после нас.

1927

Традиционная рационалистическая наука строилась ис­кони на монархический лад, как и старые общества. Дело здесь в том, что человеческий «ratio», рассудок, или разум, - всегда солипсичен, всегда один и хочет быть один. Он хочет построить мир, исходя из своих предпосылок и рассуждений, как будто бы не существовало никакого другого и не было разума, кроме него. Дать законченную в себе систему теорем, не опирающихся ни на какие чужеродные предпосылки, - вот вожделение и схоластического, и картезианского ratio, стремящегося быть принципиально один на один с собою. «Система, более геометрическая, демонстративна» - вот тот идеал рационализма вплоть до Спинозы и до наших дней. Внеисторическое, замкнутое на себя на все века, самообеспе­чивающее знание, не зависящее от времени, стало быть абсо­лютное. «Мне нет дела до того, что были и есть люди, кроме меня», - писал в своего рода священном исступлении апо­стол рационализма Декарт в знаменитых «Рассуждениях о методе». Иллюзией непогрешимого, самообеспеченного зна­ния жило и старое общество, и традиционная наука до наших дней. Это было удобно и для ленивого в мышлении общества, и для мошенников, которые добивались им слепо управлять. Одни покоились в уповании, что за них думают другие, а дру­гие пользовались, что их канитель - «более геометриче­ская - демонстративна» - производит достаточно оглушаю­щий эффект. Рационализм родил в католичестве Папу с его непогрешимостью.

Человеческое лицо оказывалось придавленным исключи­тельным преобладанием общества, общественной стихии, а эта последняя ссылалась на последнего судию и вещателя истины - Папу. Нескромные люди говорили, что, дескать, Папа все-таки человек, имеет слабости, иногда грешит про­тив заповедей, заводит иногда интрижки, как Александр Бор-джиа: так когда же, собственно, он непогрешим? Теория вы­работала, что, дескать, непогрешим он только «ex cathedra»! то есть, когда он учит с папской кафедры. Когда с папист

345

ской системой пришел бороться протестантизм, то, как ча­сто бывает, он взялся в сущности за то же оружие, которым действовал и противник: за рационализм! Носителем исти­ны объявили рассуждение, но конкретно это значило, что носители истины - это умеющие правильно и хорошо рас­суждать, то есть ученые, профессора. Нескромные люди и тут доискивались: ученые и профессора то же человеки, они де-лают всякие пакости и впадают легко в общечеловеческие заблуждения и слабости: так когда же они более или менее непогрешимы? История ответила на прежний лад: «ex ca­thedra»! Вот, когда профессор заговорил от лица науки со своей университетской кафедры, тут-то он непогрешим на манер Папы!

На самом деле выигрыш был небольшой! Тот же слепой рационалистический идол, только распыленный из одного Папы во множество профессоров «готического стиля»! Суе­верным преклонением пред авторитетом официальной науки и профессоров живет европейская масса Англии и Германии по тому же шаблону, по которому католическая масса живет преклонением пред авторитетом официального богословия и Папы. А корень в принципиальном монархизме и диктату­ре рацио! В том, что рацио поставлен превыше человеческо­го лица с его сердцем, волею, неповторимостью в истории мира. Что же сделал Эйнштейн? Он, прежде всего, вернул мышление к его историческому месту в жизни, снял его со школьных ходуль! Лет 30 тому назад проф. Алоиз Риль вы­сказал: «Надо же отдать себе отчет в том, что мышление обыкновенного здорового мужика ничем принципиально не отличается от мышления ученого». Вот эту истину провел последовательно Эйнштейн для математического мышле­ния. Эйнштейн имел предшественников. Идейная линия, им завершенная, явственно дает себя знать еще в начале ХIХ столетия, приблизительно со времени Гаусса, нашего

Лобачевского, затем Романа, Максвелла и Клиффорда; про­должается она через Лоренца к Герману Минковскому и Эйнштейну. Наиболее кратко ее можно изложить так. Старая картезианская геометрия утверждала, как кажется с совершенной основательностью, что ведь все, что происходит в мире,

346

происходит не иначе, как в трехмерном пространстве, то есть <законы> классической геометрии и суть законы происходя­щего. И наука не постигает бытия, пока не уложит его в ос­новные законы геометрии. Впоследствии по тому же типу другие учителя (ньютонианцы) утверждали, что универсаль­ные законы мира - законы механики, ибо все, что есть, есть движение! В середине XIX столетия обнаружилось с совер­шенной ясностью, что законы электромагнитных явлений вполне самобытны и одинаково невыводимы ни из законов классической трехмерной геометрии, ни из законов класси­ческой механики. Получалась крупная дисгармония в теоре­тических устоях естествознания. Вскоре обнаружилось, что законы геометрии и механики выводятся из законов элек­тромагнитных событий как специальный, наиболее упро­щенный случай. И вот, с полным правом новые ученые поня­ли это дело так, что события, нацело определенные положения­ми трехмерной геометрии и механики являются совершенно специальной и частной группой фактов, наиболее упрощенных посреди событий мира! Здесь, в сущности, была большая не­ожиданность для школьной рационалистической науки, но никак не для простого и ясного понимания мужика! Ведь все это неприятно и неожиданно для картезианца и механиста, ибо они требовали, чтобы человек и его деятельность были истолкованы исключительно теми законами, которым под­чинен топор и разбиваемое им полено; но мужик-то хорошо понимал, что топор и полено являются бесконечно более упро­щенными факторами бытия, чем сам он - мужик; законы его бытия бесконечно сложны и лишь как маленькую частность включают в себя законы топора и полена! Вот первый суще­ственный «демократизм» нового научного миропонимания. И это вполне совпадает с тем моим личным понимаем <...>• механические события не детерминируются геометрией - оттого и возникла в истории механика как самостоятельная наука, так как нельзя было предсказать механические и астро­номические явления и события только из геометрических данных. Точно так же электромагнитное не детерминирует ся механическим. Поэтому возникли химия и электромагне-тизм как самостоятельные искания мысли, что соответствую

347

щие факты не укладываются и не предсказываются меха­никой. Я иду дальше и говорю: наука о сложнейшем из со­бытий мира, о человеческом поведении, то есть наука, задаю­щаяся <целью> однозначно детерминировать жизненную траекторию каждого из нас, никак не может быть сведена на положение геометрии, механики, электромагнетизма, <кото-рые> окажутся частностью и крайним упрощением. Пойдем далее за эйнштейновским направлением. Реальная наука, не замкнувшаяся в тогу схоластики, целиком наблюдательна. Когда самый обыкновенный мужик что-либо отмечает во­круг себя и может так или иначе охарактеризовать отмечен­ное, например, как «вечер», «полдень», «рожь», «овес», «ста­до», «овца», «бык» и т. п., он уже начал науку и ее метод срав­нительного наблюдения!

Наблюдать - значит, в конце концов, измерять и связы­вать между собою величины. Всякий ряд предметов и после­довательность событий, которые мы оказываемся способны­ми наблюдать, открывает тем самым принципиальную воз­можность его измерить и выразить в уравнении - дело за техническими средствами измерения и за удобными спосо­бами исчисления. И всякий сплошной поток событий может быть представлен как траектория в хронотопе (то есть в за­кономерной связи пространственно-временных координат) или как «мировая линия». И траектория электрона в атоме, и траектория Земли в отношении созвездия Геркулеса, и трае­ктория белковой молекулы в серно-кислой среде до превра­щения ее в уголь, и траектория человека через события его жизни до превращения в газы и растворы - все это мировые линии, которые предстоит детерминировать науке! /1 научно детермтироватъ - значит не более и не менее уметь пред­сказать, то есть найти связи между составляющими величи­нами, выразить их в уравнениях и по уравнению знать ход дальнейших «точек-событий» в местах встречи данной ми-ровой линии с другими подобными. Итак, все дело в наблю-дателе, его положении в отношении наблюдаемых событий, его средствах наблюдения и исчисления! Нет ни одного ка-кого-нибудъ «преимущественного наблюдателя»- или преиму-

щественной «отправной точки зрения» для наблюдателя.

348

Есть только большая или меньшая вооруженность наблюдат» ля средствами измерения и исчисления. Разница лишь в то что сделает субъект со своими наблюдениями, какое приме' нение из них сделает. «Абсолютной» точки отправления, «аб солютного знания» нет и быть не может. Если есть для зна­ния абсолютное и безотносительное, то это «интервал меж­ду двумя событиями в хронотопе», но именно в хронотопе то есть в неразрывной связи пространственных и временных координат реальности, но не в пространстве отдельно и не во времени отдельно. Реально лишь непрестанно и закономер­но преобразующаяся форма во времени, или интервал, пере­живаемый от одной формы до другой. «Вещи» как действи­тельного постоянства не существует в реальности. Всякая «вещь» есть более или менее медленное протекание из одной закономерности хронотопа в другую. Топор протекает чрез свои измерения, конечно, медленнее, чем человек, но он тоже есть протекание в хронотопе, и от нашего интереса к нему зависит, рассматривать ли его «историю» совершенно упро­щенно как некоторый образ исключительно пространствен­ной формы (отвлекаясь от его изменений во времени), или более конкретно, или технологически как сцепление материа­лов той или иной прочности, или, наконец, социологически как орудие производства. Во всех случаях: 1) наблюдение, 2) измерение и 3) исчисление. И топор, и полено, и человек, и деревья, и лес, и солнечная система, и Ньютон, и Лена Бронштейн - все это «мировые линии в хронотопе», в за­кономерном протекании, а выделение их из совокупности бытия и из множества других линий - дело интереса наблю­дателя. Вот, можно сказать, научная мысль во всей своей первоначальной естественности и простоте, без школьных бутафории; и задача ее везде принципиально одна и та же: уметь предсказать по предыдущему и в интервале последую­щее в нем. Впервые математическое знание находит свою ес­тественную связь с историческим! Отныне знать - значит «предвидеть однозначно историю системы». Знать вещь -предсказать ее судьбу. Итак, что же? Уместно ли теперь го­ворить о знании как о какой-то самообеспеченной крепости, которая не зависит от времени и, следовательно, абсолютно

349

я всех веков? Абсолютна ли сама геометрия - восхваляе-я царица рационализма? Ясно, что для Эйнштейна, для Минковского и «наука» есть лишь «мировая линия» с ее ис­торическим протеканием и относительным значением каж­дой из ее характеристик. Абсолютно и реально лишь ее про­текание за тот или иной интервал. Обеспеченных крепостей и твердынь для человеческого самоуспокоения нет; когда они выставляются там или здесь, это фетишизм, иллюзии или идолы. Мы все наблюдатели данного, которое протекает, и мы сами протекаем; мы вечные странники бытия, пока жи­вем. И мы все равноправны друг перед другом и перед рацио мудрейшего из мудрецов! Не ясно ли, что и тут, для научной мысли, дошедшей, так сказать, до последнего «самопозна­ния», нет «здесь пребывающего града», взыскуется грядущий, ради которого наблюдается, ищется знание, требуется пред­видение и хоть некоторая уверенность, что будет так, как ожидается. Ведь и констатирование данного, и наблюдение происходящего, и искание предвидений того, что должно быть, - все это не иначе, как для будущего! Знать - значит предвидеть!

Теперь <...> как укладываются мои представления о до­минанте с тем, что только что изложено о хронотопе в пони­мании Минковского, Эйнштейна и других. Мне кажется, что инстинкты моего мышления совершенно те же! Ибо я, по при­роде, прежде всего реалист и динамист, как они. Вот что я записал себе в одну из самых тяжелых минут моей жизни 31 мая 1927 года. «Идея хронотопа в том, что событие не со­здается, не определяется сейчас пришедшими факторами, - последние приходят лишь затем, чтобы осуществить и вы­явить то, что накопилось и определилось в прошлом. Сейчас только подытоживается то, что было и складывалось. Чело­веку странно и обидно думать, что это не он сейчас решает, что делать; но, всматриваясь в ход событий, он начинает по­нимать все более, что то, что решается сейчас, в действитель­ности было предрешено задолго! Ничто прежнее не проходит бесследно. Сейчас все учитывается. Выявляется в действии то, что скрывалось внутри. Пришло время, чтобы обмакну-лась трость изречения и подписала ту хартию, которая писа-

350

лась давно: то, зачем ты пришел, - делай скорей. Предрешен ное прежними событиями, но требующее созревания и уело вий извне, чтобы сейчас открыться в действии и для всех выявиться, - вот хронотоп в бытии и доминанта в нас». Мне кажется, из этой записи вполне ясно органическое и принци­пиальное тождество физического представления о хроното­пе с моим представлением о доминанте. В нервных элемен­тах еще более подчеркнута зависимость каждого момента времени от предшествующих, - историчность, сцепление настоящего с предшествующим, - чем это видно в области данных электромагнитных явлений! Прошедшее в нас влия­ет на последующее еще через десятки лет! И допущенная когда-то тайная мысль, казалось, забытая и ушедшая, может выявиться в виде настоятельного и решающего фактора че­рез много лет в критический момент. Ничто в нас не прохо­дит бесследно! Отсюда вывод, что нам надо тщательно и бди­тельно работать над собой, все время дисциплинировать се­бя и свои мысли, держать себя все время под контролем. Об этом хорошо знали знатоки человека, как Шекспир, До­стоевский. Какие прекрасные картины в этом направлении

встречаются у них!

1927

Задача проследить и установить всю ту совокупность фак­торов, которая делает мировую линию человека от А, до А2 полносвязною. Естественно, что эти факторы будут и эконо­мические, и социальные, и наследственные, и географиче­ские, и множество других. Мы обобщаем их как физиологи­ческие, поскольку все прочие могут действовать на организм в меру его физиологической восприимчивости (впечатли­тельности) к ним.

1927

Всякое соприкосновение людей между собою страшно ответственно. Тут нет «мелочей» или «неважных деталей»-Малейший неправильный оттенок, допущенный при первой встрече, налагает неизгладимые последствия на дальнейшее общение тех же людей. Потом уже и не учесть, когда и в чем началось то, что портит и искажает дальнейшее! Может быть, уже в первый момент встречи предрешается то, откроются л

351

друг другу когда-нибудь эти встретившиеся люди и достиг-нут ли самого важного и драгоценного - общей жизни каж­дого в лице другого, - или при самой тесной жизни вместе будут все более замыкаться каждый в своем солипсизме и глу­хоте к другому. <...>

И ведь это так часто в человеческой жизни, что люди жи­вут как будто общею жизнью, вместе, но, однажды начав глохнуть друг к другу, глохнут далее все более и более, жи­вут далее, все более замыкаясь один от другого, не слыша более друг друга, не видя более живого лица один в дру­гом. <...>

Так легко портится человеческая жизнь. И так трудно достигается единственно драгоценная золотая жила - дей­ствительно общая жизнь с открытым, незатуманенным слу­хом друг к другу.

Значит, всякий, уже маленький шаг человека в отно­шении другого человека страшно ответствен, ибо влечет за собою неизгладимые последствия, исправляемые только смертью. Ведь вставшая однажды стена и глухота между людьми не может быть исправлена никакими «условностя­ми», «принятостями», - когда сама-то общая жизнь уже потеряна, а уши одного лица забиты в отношении другого лица! <...>

Между тем люди видят друг друга в наших условиях точ­но с одного маяка светящийся огонек на верхушке другого маяка, между ними громадное пространство, а перекликнуть­ся и сказать друг другу привет так надо! Вот я здесь и тебя чувствую! Вместе переживаем бурную ночь!

1927

Хочется сказать об одной из важнейших перспектив, ко­торые открываются в связи с доминантою. Это проблема двойника и, тесно связанная с нею, проблема заслуженного собеседника. И та и другая служат естественным продолже-нием того, что доминанта является формирователем «инте-грального образа» действительности, о чем я пока очень крат-ко упомянул в статье 1924 г. во Врачебной газете. А что для

нас является более важным и решающим, чем «интегральный образ>, который мы составляем друг о друге, о лице встреч-

352

ного человека! По тому, как мы разрешаем эту ежедневт; задачу, предопределяется в высшем смысле слова наше по ведение, наша жизнь, наша ценность для жизни; в зависимо сти от того, как разрешим мы эту великую проблему, и жизнь ответит нам своим судом; ты ценен и потому живи и побеж дай, или ты легковесен и пуст и потому умри!

Проблема Двойника поставлена Достоевским, а мостом к ее пониманию послужила для меня доминанта. В одном собрании посмертных бумаг Достоевского я в свое время с удивлением прочел, что, по собственному убеждению это­го писателя, его раннее и столь, казалось бы незначительное произведение «Двойник» было попыткою разработать и вы­сказать самое важное, что когда-либо его мучило. Неодно­кратно и потом, после ссылки, он возвращался к этой теме, и все без удовлетворения. Для читателей «Двойник» оста­ется до сих пор каким-то загадочным, маловнятным литера­турным явлением! Для меня из доминанты стало раскры­ваться вот что.

Человек подходит к миру и к людям всегда через посред­ство своих доминант, своей деятельности. Старинная мысль, что мы пассивно отпечатлеваем на себе реальность, какова она есть, совершенно не соответствует действительности. Наши доминанты, наше поведение стоят между нами и ми­ром, между нашими мыслями и действительностью. Неиз­бежно получается та доминантная абстракция, о которой я говорил вчера. Целые неисчерпаемые области прекрасной или ужасной реальности данного момента не учитываются нами, если наши доминанты не направлены на них или на­правлены в другую сторону. И тут возникает, очевидно, еже­минутно в нашей жизни, следующее критическое обстоя­тельство: мы принимаем решения и действуем на основании того, как представляем действительное положение вещей, но действительное положение вещей представляется нами в прямой зависимости от того, как мы действуем! Очевид­на - типическое и постоянное место нашей природы в том, что мы оправдываем наши поступки тем, что они соответ­ствуют реальному положению; но для того чтоб поступо вообще мог совершиться, мы неизбежно абстрагируемся

353

целостной реальности, преломляем ее через наши доминанты.Мы можем воспринимать лишь то и тех, к чему и к кому подготовлены наши доминанты, т. е. наше поведение. Бесценные вещи и бесценные области реального бытия проходят мимо наших ушей и наших глаз, если не подготовлены уши,

чтобы слышать, и не подготовлены глаза, чтобы видеть,т.е. если наша деятельность и поведение направлены сейчас в другие стороны.

Плясуны перестали бы глупо веселиться, если бы реаль­но почувствовали, что вот сейчас, в этот самый момент, уми­рают люди, а молодая родильница только что сдана в сорти­ровочную камеру дома умалишенных. И самоубийца остано­вился бы, если бы реально почувствовал, что сейчас, в этот самый момент, совершается бесконечно интересная и неве­домая еще для него жизнь: стаи угрей влекутся неведомым устремлением от берегов Европы через океан к Азорским островам ради великого труда - нереста, стаи чаек сейчас носятся над Амазонкою, а еще далее сейчас совершается еще более важная и бесконечно интересная неведомая тайна - жизнь другого человека. <...>

Итак, человек видит реальность такою, каковы его доми­нанты, т. е. главенствующие направления его деятельности. Человек видит в мире и в людях предопределенное своею деятельностью, т. е. так или иначе самого себя. И в этом мо­жет быть величайшее его наказание! Тут зачатки «аутизма»1 типичных кабинетных ученых, самозамкнутых философов, самодовольных натур; тут же зачатки систематического бре­да параноика с его уверенностью, что его кто-то преследует, им все заняты и что он ужасно велик. <...>

Так вот, герой Достоевского господин Голядкин (он же

в более позднем произведении - «человек из подполья»)

и является представителем аутистов, которые не могут осво-

бодиться от своего Двойника, куда бы они ни пошли, что бы

ни увидели, с кем бы ни говорили

354

Господин Голядкин не «урод», не «drole»1. Он может бь даже очень грандиозен, но, во всяком случае, чрезвычай распространен. Это солипсист, который мог даже дойти л принципиального философского самооправдания в герман ском идеализме Фихте и который приходит в ужас над «из нью и самим собой в гениальных «Des solitudes» Мопассана2 где указывается, что люди проживают целую жизнь вместе как муж и жена, до конца оставаясь совершенно отдельными чуждыми, замкнутыми, загадочными друг для друга суще­ствами. Голядкин пошел только дальше, чем Фихте и Мопас­сан: он не только усматривает во всех своего Двойника, но и доходит до святой ненависти к своему Двойнику, т. е. к свое­му самозамкнутому, самоутверждающемуся, самооправды-¦ вающемуся Я. А уже это - начало выхода! Один шаг еще, и цыпленок пробил бы свою скорлупу к новой правде!

Если было бы иллюзией мечтать о «бездоминантности», о попытке взглянуть на мир и друга помимо себя (бездоми-нантность дана разве только в бессоннице или в безразлич­ной любезности старика Ростова!), то остается вполне реаль­ным говорить о том, что в порядке нарочитого труда следу­ет культивировать и воспитывать доминанту и поведение «по Копернику» - поставив «центр тяготения» вне себя, на другом: это значит устроить и воспитывать свое поведение и деятельность так, чтобы быть готовым в каждый данный момент предпочесть новооткрывающиеся законы мира и са­мобытные черты и интересы другого ЛИЦА всяким своим ин­тересам и теориям касательно них.

Освободиться от своего Двойника - вот необыкновенно трудная, но и необходимейшая задача человека! В этом пере­ломе внутри себя человек впервые открывает «лица» поми­мо себя и вносит в свою деятельность и понимание совершен­но новую категорию лица, которое «никогда не может быть средством для меня, но всегда должно быть моею целью»-С этого момента и сам человек, встав на путь возделывания

Смешной, забавный (фр.). - Примеч. ред.

«Одиночества» (фр.). - имеется в виду новелла писателя «Одиночество».

Примеч. ред.

355

этой доминанты, впервые приобретает то, что можно в нем

'назвать лицом.

Вот, если хотите, подлинная диалектика: только переклю-чивши себя и свою деятельность на других, человек впервые

находит самого себя как лицо!

Мой главный интерес издавна в том, как конструируется человеческий опыт, т. е. как это происходит, что приблизи­тельно в одних и тех же данных внешнего мира Дмитрий Карамазов строит совсем другое миропредставление, чем его отец Федор, чем старец Зосима, чем Мармеладов или чем братья - Иван и Алексей. Дело в том, что мироощущение предопределяется направлением внутренней активности че­ловека, его доминантами! Каждый видит в мире и людях то, чего искал и заслужил. И каждому мир и люди поворачивают­ся так, как он того заслужил. Это, можно сказать, «закон за­служенного собеседника». <...>

В том, как поворачивается к тебе мир и как он кажется тебе, и есть суд над тобою. Каждое мгновение мир ставит пе­ред человеком новые задачи и предъявляет ему новые вопро­сы; а человек отвечает всегда в меру того, что успел в себе заготовить из прежнего; таким образом, каждое мгновение мира выявляет в человеке то, что есть в его сердце, - и в этом суд и судьба (суд - судьба) над человеком. «В чем застану, в том и сужу тебя!»

Ну так вот, в изучении доминант и их значения для по­стройки человеческого опыта - необыкновенно интересно и важно присмотреться в особенности к психиатрическому материалу. И особенно интересны и высокоразвитые психо­зы зрелого возраста, так называемые «систематизированные бредовые помешательства», где логическая функция челове­ка оезупречна, а беда коренится в психологических глубинах. Строятся подчас удивительно содержательные, цельные (ин­тегральные!) и красивые бредовые системы, чего-то ищущие, чем-то вдохновляемые и, однако, бесконечно мучительные для автора! Затравкою при этом всегда служит неудовлет-воренный невыполненный долг перед встретившимся важ-ным вопросом, который поставила жизнь. Человек сдрейфил

356

в мелочи, оказался неполносильным и неполноценным в оди момент своей жизненной траектории; и вот от этого «судят го» пункта начинает расти, как снежный ком, сбивающая да лее бредовая система.

Это и есть так называемая паранойя.

Она меня привлекала издавна, еще тогда, когда молодым студентом Академии в 1896 г. я имел случай прожить полто­ра месяца в отделении хроников в Ярославском сумасшед­шем доме. Потом, студентом Университета я слушал курсы по паранойе проф. Томашевского, Розенбаха. Очень занима­тельна теория паранойи Вестфаля, построенная в духе геге­левской диалектики, по которой выходило, что неизбежная логическая связь влечет человека от бреда преследования к бреду величия. Мне, однако, чувствовалась тут какая-то на­тяжка или, лучше сказать, предвзятый схематизм, не вникаю­щий в живое человеческое страдание во всей его трудности и значительности.

Вот в этом году, может быть, в связи с переутомлением, я сам пережил очень тяжелый душевный конфликт, с явны­ми перебрасываниями из одного логического русла мыслей в другое, каждое из которых закончено и правдоподобно, но каждое из которых вытесняет другое. Явно два доминантных процесса, бьющихся между собою. А исходили они из одного морального переживания, как дихотомические ветви. По по­воду вопроса, поставленного жизнью, выявились две актив­ные направленности действия, которые стали тянуть в раз­ные стороны, противореча друг другу и в то же время как бы взаимно усиливая друг друга! <...>

Мне стало приоткрываться, что это и есть существо па­ранойи, гораздо более близкое к реальному содержанию этой болезни, чем все преподносившиеся нам в прежнее время медицинские теории. Не лежит ли в основе всякого пара­ноического бреда тревожащее чувство вины, что в роковой момент оказался неполносильным и неполноценным, что­бы разрешить его со всею доступною тебе силою? В один мо­мент оказался не на высоте, оставя решать дело в согласии с основною своею доминантою, - и это уже предрешило, что

357

зародилась новая доминанта, которая отныне будет заявлять

свои права!

Сейчас я с наслаждением читаю новое освещение пара-

ойи в Тюбингенской психиатрической школе. <...> Какое-

то чутье подсказало мне, что именно Кречмер с его учением о характерах должен быть близок к моей точке зрения. И я не ошибся. По его представлению, параноик есть, прежде всего, «определенный социальный тип, поставленный перед опре­деленной нравственной проблемой». Затем, это человек, глу­боко и тонко чувствующий, требовательный к себе, способ­ный к углубленному самоанализу. Наконец, это деятельный человек, экспансивный, не успокаивающийся в пассивной ресиньяции. Ему чуждо и пассивное самоуспокоение «асте­ника», чужда и легкомысленная агрессивность «стеника». Первый самоутвердился бы в диогеновской философской бочке! Второй стал бы расталкивать окружающую жизнь «sans gene» в духе Наполеона. Паранойя не разовьется ни у пассив­ного мечтателя, ни у спортсмена. Ее излюбленная жертва - это или «астеник, в теле которого завязла стеническая зано­за» (выражение Кречмера), или бурнодеятельный стеник, ноги которого связаны кандалами астении (тонкой чувстви­тельности, самокритики, нравственной требовательности к себе). Кречмер думает, что вот этакие люди, носящие в себе задатки внутреннего конфликта, и являются наиболее твор­ческими натурами, говорящими человечеству наиболее цен­ные слова. Но, вместе с тем, это и наиболее благоприятные натуры для развития параноических бредов] Все дело в том, чтобы суметь соблюсти гармонию жизни между стенически-ми и астеническими чертами своего существа, - так говорит Кречмер, в конце концов по своей культуре индивидуалист-протестант. Все дело в том, чтобы ежеминутно быть в бди­тельном подвиге перед лицом Собеседника (будет ли это ближайший человек, или Первый и Последний Собесед­ник <...>), - скажем мы. «В одно мгновение совершается спа­сение или погибель человека», - говорит Исаак Сирин. Это оттого, что мгновение принесло тебе задачу и вопрос; и, смо-тря по тому, что ты заготовил в себе, ты отвечаешь полносильно как единый и собранный в себе деятель; или, - если

358

………………..

360

старушка, своим примером наглядно дала мне видеть с дет-ства, как обогащается и оплодотворяется жизнь, если душа открыта всякому человеческому лицу, которое встречается на пути. <...> Под влиянием живого примера тети, я с детства привыкал относиться с недоверием к разным проповедни­кам человеколюбивых теорий на словах, говорящих о каком-то «человеке вообще» и не замечающих, что у них на кухне ждет человеческого сочувствия собственная «прислуга», а ря­дом за стеной мучается совсем конкретный человек с пору­ганным лицом.

И под влиянием того, что я знал мою тетю, я совсем осо­бенным образом воспринял «Душечку» Чехова. Помните, как она расцветала на глазах у всех, если было о ком мучить­ся и о ком заботиться, и увядала, если в заботах ее более не нуждались? Такая она простая и смиренная, с такой застен­чивой полуусмешкой говорит о ней Чехов! А она ведь, серь­езно-то говоря, совсем не смешная, как показалось преобла­дающему множеству чеховских читателей! Она - челове­ческое лицо, которому открыты другие человеческие лица, т. е. то, что для «премудрых» закрыто и не имеет к себе клю­ча! А таких бриллиантиков в действительности многое мно­жество среди нас, среди «бедных людей» Достоевского!

Вообще, я думаю, простым и бедным людям открыто и ощу­тимо то, что замкнуто о семи печатях для чересчур мудрствую­щих людей! Что касается меня, я принадлежу, к несчастию моему, к этим последним!

Иногда мне кажется, что сама ученая профессия порядоч­но искажает людей! В то время как натуралистическая наука сама по себе исполнена этим настроением широко открытых дверей к принятию возлюбленной реальности как она есть, - «профессионалы науки», обыкновенно люди гордые, само­любивые, завистливые, претенциозные, стало быть, по суще­ству маленькие и индивидуалистически настроенные, - так легко впадают в тот же солипсизм бедного господина Го-лядкина, носящегося со своим Двойником.

Я ужасно боюсь доктрин и теорий и так хотел бы оберечь моих любимых друзей от увлечения ими, - чтобы прекрас-

361

что «рассуждающий разум» долго еще плетет

свои силлогизмы и сети, не подмечая того, что в глубине на-шего существа уже зародилась и назрела неожиданная новая сила, которая совсем по-новому предрешает события бли­жайшего будущего и только ждет случайного дополнитель­ного толчка, чтобы всплыть и властно заявить о себе; «рас­суждающий разум», застигнутый врасплох, сначала ужасно растеряется от неожиданного заявления властной доминан­ты, а потом постарается убедить себя, что в сущности он все это по-своему понимает и может предусмотреть! Такова уж его самомнительная профессия! Профессия замкнутого в се­бе теоретизирования! В действительности же слишком похо­же на то, что эта властная доминантная жизнь имеет свой смысл и исторические резоны, так что интуиция сердца, предчувствие и т. п. могут замечать и предвидеть гораздо ра­нее и дальше, чем «рассуждение»! Так совесть предвидит и начинает предупреждать гораздо ранее, чем так называемое «здравое рассуждение». Интуиция совести и «здравое рас­суждение» находятся между собой в таких же отношениях, как художник, пророк и поэт, с одной стороны, и спокойный, рассудительный мещанин, с другой!

К счастью для науки, она переполнена интуициями, как ей ни хочется утверждать о себе, что она привилегированная сфера «исключительно рассуждающего разума». Вот ведь Даже в алгебре обнаружены теперь вкравшиеся туда интуи­ции, не говоря уж о геометрии и о прочей натуралистической науке. И это все к счастию, ибо иначе замкнутый на себя «рас­суждающий разум» давно бы задохся, а наука перестала бы жить. Поле науки оплодотворяется интуициями, властно вторгающимися в сети «чистой доктрины»; и они оказывают­ся мудрее и прозорливее «чистой доктрины», ибо они скла­дываются самою реальною жизнью, а жизнь и история мудрее наших наилучших рассуждений о них.

362

И это опять все та же неизбежная тема о Собеседнике! Человек ведь ищет более всего «ты», своего alter ego1, а ему вместо того подвертывается все свое же «я», «я», «я» - все не удается выскочить из заколдованного круга со своим соб­ственным Двойником к подлинному «ты», т. е. Собеседнику Если это не делается само собою, то здоровый вывод может быть только один: все силы и все напряжение, вся «целевая установка» должна быть направлена на то, чтобы прорвать свои границы и добиться выхода в открытое море - к «ты». Что это возможно, об этом знает всякий действительно лю­бящий человек - ему это не надолго дается, пока с ним этот талисман; у некоторых, как у моей тети, например, это было дано на всюжизнь. <...>

Вот это и обнадеживает, что люди могут быть и некогда будут реально одно (не абстрактно, а реально, ибо абстракт­но-то они сейчас одно). Для меня в принципе «ты» и Собе­седники все мои студенты, оттого я их так люблю и так доро­жу деятельностью в Университете. Но они приходят и ухо­дят, проходят мимо меня.

Вот я вчера нашел старую свою записку, занесенную не­сколько лет тому назад по поводу темы о Двойнике <...>. Эта записка излагает дело очень кратко и просто, и, мне кажется, будет кстати привести ее Вам после сказанного так простран­но вначале.

«Наиболее подготовленная к деятельности область нерв­ных центров будет иметь доминирующее значение для того, в какие рефлекторные последствия отольются влияния сре­ды на организм.

Для низших отделов нервной системы последствие это будет в том, что организм, подготовленный к дефекации, бу­дет стимулироваться к дефекации и такими раздражителями, которые обычно должны побуждать его к убеганию.

Для высших центральных аппаратов последствие будет в том, что человек, предубежденный (на основании само­чувствия?), что его окружают обжоры, эгоисты и подлецы, успешно найдет подтверждение этому своему убеждению

Букв.: другой я, ближайший друг, единомышленник (лат.). - Примеч.ред

363

и тогда, когда ему повстречается сам Сократ или Спиноза. Обманщик подозревает необходимо во всем обман, и вор вез­де усматривает воровство. Чтобы этого не было, нужна труд­ная самодисциплина - перевоспитание доминант в себе».

Я говорю теперь другими словами: нужно неусыпное и тщательнейшее изо дня в день воспитание в себе драгоцен­ной доминанты безраздельного внимания к другому, к alter

еgo. <••¦>

Только тогда, когда будут раскрыты уши для всех, нище­та афинского чудака не помешает узнать в нем Сократа, из последнего оборванца будешь черпать крупицы любви и прав­ды и для того, кого нарочито любишь, будешь действитель­но надежным и верным другом, открытым ему до прозрачно­сти. Пока этого выхода от убийственного Двойника к живому собеседнику нет, нет возможности узнать и понять человека, каков он есть. А без этого выпадает все самое ценное в жиз­ни! Человек жалуется и стонет, что вокруг него нет смысла бытия, нет людей, все равно, как децеребрированная лягуш­ка умирает от голода и жажды, будучи окружена пищей и водой: самые лучшие устремления человека вырождаются тогда во зло (самое объективное зло!), - наука в военно-хи­мическую технологию, человеколюбивая доктрина в эксплуа­тацию природы и людей, а любовь в последнее неуважение к человеческому лицу и, фактически, в разврат.

Когда люди осуждают других, то тем только обнаружива­ют своего же, таящегося в себе Двойника: грязному в мыслях все кажется заранее грязным; завистнику и тайному стяжа­телю чудятся и в других стяжатели; эгоист, именно потому, что он эгоист, объявляет всех принципиально эгоистами. Вез­де, где человек осуждает других, он исходит из своего Двой­ника, и осуждение есть вместе с тем и тайное, очень тонкое, тем более ядовитое самооправдание, - т. е. успокоение на себе и на своих точках зрения (доминанта на Двойника) за­стилает глаза на реальность, и тогда наступает трагедия: люди не узнают Сократа, объявляют его вредным чудаком, застав­ляют его поскорей умереть\

оглядитесь: пока люди стоят на Двойнике и покойны ним, это значит, что их доминанты установлены на само-

364

успокоение, на покой, на по возможности наименьшее дей­ствие. По возможности не нарушать себя и своего привычно­го, что считаешь за правильное, и если уж неизбежен кон­фликт с несогласной действительностью и несогласными людьми, то скорее пожертвовать действительностью и людь­ми вне меня, чем моею излюбленною теориек». Вот это и есть установка на кабинетную теорию, на собственное Я теоре­тика, около которого будто бы вращается весь мир. Индиви­дуализм и солипсизм тут логически неизбежен, хотя бы он тщательно скрывался и задрапировывался! Люди этого по­ведения мысли и жизни, можно сказать, предрешены и пред­определены к тому, чтобы эксплуатировать мир и людей, а самый мир представлять себе как некий мертвый, само­успокоенный кристалл, уравновешенность совершенного по­коя <...>. Они не чувствуют, что их вожделенный покой есть смерть. В свое время Клаузиус, придя ко II принципу термо­динамики, тоже развивал из него, что мир непрестанно вле­чется к покою небытия, когда ни одна уже волна не напом­нит более, что тут что-то было! Другие люди увидали и ужас­нулись! Кабинетная теория, принципиально устремленная на покой, пришла, казалось, и приходит все вновь к свое­му самоудовлетворению: сам мир и бытие представлялись устремленными к блаженному покою. Потом поняли, что это происходило оттого, что мир заранее представляли себе кон­сервативною системою, что было совершенно предвзято и не имело никаких реальных оснований. А мне кажется, что дело еще дальше: картина в своем завершении оказалась столь отчаянною, оттого что она с самого начала замышлена в тео­ретизирующем кабинете самоуспокоенного и ищущего тео­ретического покоя кабинетного человека. Дело шло с само­го начала с самоудовлетворенной доктрины, которая не хо­тела уступить своего покоя несогласной действительности! Аутист со своим Двойником не хочет уступить свое место действительности и будет порываться подчинить несоглас­ные факты «по принципу наименьшего действия» своей из­любленной теории, придумывая новые «вспомогательные» теории. Кречмер, по-моему, с глубокой проницательностью отмечает, что теоретизирующий математический физик уже

365

заранее предопределен своей физиологической конституци­ей к самозамыканию, как типический натуралист или врач заранее предопределен конституцией к принятию мира как он есть. Пусть же ни тот, ни другой не строит самозамкнутой и законченной философии из того, что в нем всего лишь пред­определено физиологически! <...>

Пока что я считаю своим долгом говорить о том, что мно­гие, многие доктрины и теории в своих выводах и исканиях заранее предопределены тем, что установлены на покой и на наименьшее действие с самого начала; действительность за­ранее усекается ради прекрасных глаз теории. <...>

С того момента, как человек решится однажды вынести свою установку (свою доминанту) на Собеседника вне и по­мимо себя, приходит что угодно, но не «покой»: начинается все растущий труд над собой и ради другого, т. е. все больший и больший уход от себя в жизнь для ближайшего, встречного человека. Награда, и притом ничем не заменимая, в том, что изобилию жизни и дела конца уже нет, о конце уже и не ду­мается, а если он придет, о нем некогда будет думать. Не оста­навливаясь на себе, на излюбленных доктринах, успокаиваю­щих мысль, всегда предпочитая себе и доктринам реальных людей, забывая свое заднее и простираясь все вперед, - твер­до помня, что истина для человека не «подушка для усталой головы», а обязывающая и увлекающая за собой объективная правда, не зависимая от нас, как возлюбленное и влекущее за собой лицо. <...>

Каждая человеческая истина, каждая теория есть только временная доминанта, направленная на свой «разрешающий акт» - на проверку в ближайшей будущей реальности. Она оказывается ложной, если это окажется в дальнейшей непо­средственной проверке, и, уже во всяком случае, она ложь, поскольку утверждает себя как окончательная и последняя, ибо тем самым она исключает дальнейший ход действитель­ности в истории, всегда самоцветный и новый, как драгоцен­ный камень. В погоне за истиной, как за своей возлюбленной, человек подобен пловцу с Делоса, описанному в древней легенде: вот он плывет изо всех сил к острову, который вид­неется издали, наконец как будто доплывает, уже чувствует

366

песок под ногами; и в тот момент, когда он готов уже выйти на вожделенный берег, остров опять уходит от него на преж­нее расстояние, опять требует труда, опять влечет за собою Опять труд, опять движение вперед! И дорого то, что так дорого дается - пускай возлюбленная будет все время впе­реди, - пловец не заметит, если и утонет в своем движении вперед!

1927

Я прочел «Возмездие» Блока и <...> записал там то, что сам думаю на эту высокую тему. По моему, возмездие к нам еще гораздо ближе, чем представляется поэту. Возмездие не только в том, что от нас рождается, но еще в каждой на­шей встрече с людьми, в том, как слагается наша жизнь в от­ношении людей, в особенности не безразличных для нас. Ведь вообще раздражитель выявляет в живом субстрате то, что в нем подготовлено и кроется: «возбуждение» есть ускоре­ние того процесса, который до этого был, но протекал скрыт­но и очень медленно. Раздражитель-катализатор! Всякий раз, как он приходит, он говорит нам: «То, зачем я пришел, желай скорее»!

Тем более такой «комплексный раздражитель», как чело­веческое лицо, да еще особенно сильно действующий на нас, поднимает на дыбы все, что в нас есть, вплоть до того, что мы называем в себе «своим миросозерцанием», приводится в дви­жение все существо, мобилизуются все скрытые силы, выяв­ляется самое тайное, чего до этого мы и сами в себе не заме­чали - получается буквально пересмотр и переоценка всех своих ресурсов: а в результате совершенно объективное, т. е. независящее уже от нашего произвола, решение, - чему

умереть и чем чему еще жить. «Мене, текел, фарес»1.

1927

Имеется в виду сюжет из ветхозаветной книги пророка Даниила о виде­нии Валтасара: Валтасар был наследником Навуходоносора. В отличие от своего деда, он мало занимался государственными делами, будучи у»е" репным, что могущество Вавилона неколебимо - его интересовали развле­чения и пиры. Однажды во время пиршества, чтобы потешить свое тще-славие, Валтасар велел принести священные храмовые сосуды, взятые пр завоевании и разрушении Иерусалима и храма Соломона. Царь и прибли

367

Возмездие есть, без сомнения, закон Бытия, и оно еще го­раздо ближе к человеку, чем принимают это Блок и Ибсен1! Согласно принципу доминанты, мы видим во встречном че­ловеке преимущественно то, что по поводу встречи с ним поднимается в нас, но не то, что он есть. А то, как мы толкуем себе встречного человека (на свой аршин), предопределяет наше поведение в отношении его, а значит, и его поведение в отношении нас.

Иными словами, мы всегда имеем во встречном человеке более или менее заслуженного собеседника. Встреча с чело­веком вскрывает и делает явным то, что до этого таилось в нас; и получается самый подлинный, самый реальный - объективно закрепляющийся суд над тем, чем мы жили втай­не и что из себя втайне представляли.

Вот так принцип доминанты в социальном аспекте пре­вращается в закон заслуженного собеседника. Если встречный человек для тебя плох, то ты заслужил его себе плохим, - для других он может был и есть хорош! И ты сам виноват в том, что человек повернулся к тебе плохими сторонами.

Самое дорогое и исключительно важное, что есть в жизни человека - это общение с другими лицами. А трагизм в том, что человек сам активно подтверждает и укрепляет в других то, что ему в них кажется; а кажется в других то, что носишь в себе самом. Дурной заранее видит в других дурное и этим самым провоцирует в них и в самом деле дурное, роняет их до себя; так мы заражаем друг друга дурным и преграждаем

женные стали пить из них, при этом всячески понося еврейских богов и превознося языческих. Вдруг на стене появилась рука (или тень руки?), которая пальцем чертила неведомые слова. Приглашенный для объясне­ния случившегося пророк Даниил сказал: «И вот что начертано: мене, текел, упарсин. Вот - и значение слов: мене - исчислил Бог царство твое и положил конец ему; текел - ты взвешен на весах и найден очень легким; перес - разделено царство твое и дано Мидянам и Персам» (Дан. 5:18-28). В ту же ночь войска мидийского царя Дария, объединившись с воинами Кира, ворвались в Вавилон, Валтасар был убит одним из первых. - При­меч. ред.

Г. Иосен упомянут, очевидно, в связи с его словами «Юность - это воз-мездие», взятыми эпиграфом к поэме Блока. - Примеч.

368

сами себе дорогу к тому, чтобы вырасти до того прекрасного что в действительности может скрываться в другом.

Заражение дурным идет само собою, очень легко. Зараже­ние хорошим возможно лишь трудом и работою над собою, когда мы активно не даем себе видеть в других дурное и обра­щаем внимание только на хорошее. Тут понятна глубокая разница того, понимаю ли я «равенство» другого со мной так, что, мол, он такая же дрянь, как я, или так, что я могу и хочу быть так же прекрасен, как ты. Первое дается пассивно, само собою, без труда; второе предполагает огромный труд воспи­тания доминанты на лицо другого. Возмездие же по заслугам в том, что один видит во всех свое дурное и ведет себе еще дурнее, чем был до сих пор; другой же, заграждая себе глаза на недостатки людей, побуждает их становиться лучше и сам становится лучше, чем был.

Плут и обманщик увидит плута и обманщика и тогда, ко­гда перед ним пройдет Сократ или Христос: он не способен узнать Сократа или Христа и тогда, когда будет лицом к лицу с ними. Оттого так часто бесхитростные дети, юноши и про­стецы из народа узнают, различают и приветствуют то, что осмеяно, опозорено и унижено у «ученых и премудрых». Про­ходит мимо сама Красота и Чистота, а люди усматривают грязь, ибо носят грязь в себе. Вот - возмездие! И выход тут один: систематическое недоверие к себе, своим оценкам и сво­ему пониманию, готовность преодолеть себя ради другого, готовность отбросить свое, себя ради другого. Конечно, такое принципиальное доверие другому может повести к горю и да­же к смерти. Но и горе, и смерть будут здесь бодрящими, благородными для людей и человечества. Но не то тяжелое и «возмездие», которое мучит Блока!

И надо признать, что преодоление себя и бодрая творче­ская доминанта на лицо другого - даются очень просто и са­ми собою там, где есть любовь: «продал все, что было у него, и купил то село, где зарыта жемчужина», «Все оставили и со­чли за ничто, чтобы приобрести любимого». Из сказанного ясно, что закон возмездия («преступления и наказания» - «заслуженного собеседника») преодолевается только в более общем и всеобъемлющем законе любви.

369

Этот последний предполагает со стороны человека не пас­сивное состояние, но усилие, подвиг, напряжение; рождение в себе нового другого лица ради того, кого любят: любовь ведь и есть выход из себя, постоянный рост из силы в силу!

Само собой понятно, что любовь в том громадном значе­нии, когда она оказывается законом жизни, отнюдь не тож­дественна сексуальной любви и может лишь развиться из последней, как из своей почвы. Иными словами, любовь как ауалнн <агапи>' в благоприятных условиях может развить­ся из любви, из ерсод <эрос>2, но лишь в особых условиях. Ибо ведь сексуальный Эрос ни за что не ручается и сплошь и рядом оставляет людей замкнутыми друг от друга с начала до конца. И он так легко переходит в надругательство и над человеком в виде «венерической» любви, которой перепол­нено «культурное» человечество городов. Эрос может носить имя любви лишь ради последствий, которые выходят за гра­ницы партнеров, помимо их воли, то есть ради зарождающе­гося третьего, который идет на смену. И именно тут начи­нается проблема Блока и Ибсена: реальный плод зоологиче­ской любви может быть и увенчанием прежней, производной его жизни, но может быть и возмездием для нее. По мысли Блока, которой я очень сочувствую, рождающееся поколение является закреплением, осуществлением и воплощением тех зачатков и неясным замыслов, которые носились втайне предками и отцами! То, что тогда говорилось втайне, теперь проповедуется с кровли. То, о чем едва думалось, теперь дей­ствует в реальной истории на улице. И вот тут в особенности сказывается, куда направлялась жизнь и культура отцов! Была ли это культура зоологического человека, замкнутого в себе и в своей индивидуалистической слепоте к другому, или культура преодоления себя ради другого. В поколениях подчеркивается в особенности закон возмездия для одних, закон любви и общественного роста для других! Для слепой смены человеческих поколений дети являются по преимуще-

Так греки называли и высшую форму любви, и братские трапезы первых христиан. - Примеч. ред.

Любовное влечение (греч.). - Примеч. Ред

370

ству «заслуженными собеседниками» - историческим воз­мездием для отцов своих. Но они же являются для них усу­гублением любви и живым осуществлением зачатков аусслтт В первом случае дети преимущественно уничтожают дело отцов, в свою очередь уничтожаясь своими детьми и внука­ми. Тут «смена» есть уничтожение прежнего. Во втором слу­чае дети продолжают и укрепляют обновленными силами дело отцов. Тут «смена» есть углубляющееся продолжение. То родословие, о котором пишет в своей поэме Блок, это - последовательное пожирание отцов детьми, вроде родослов­ной римских цезарей или родословия крыс и кроликов. (Про­стите за крайности, но ведь они сходятся.) Совсем другое родословие от отца племен Авраама через Исаака и Иакова до Христа - последовательная эволюция любви как принци­па жизни!

История, впрочем, везде ведет к лучшему: только в одном случае она тащит за шиворот - хочешь не хочешь, а в другом она ведет любовно за руку!

В одном случае через кровь и дым событий; в другом че­рез общее и не умирающее дело поколений. Но в обоих слу­чаях к Лучшему, что предчувствовалось всеми поколениями!

1927

Я могу сказать про себя, что избалован в жизни тем, что встречал удивительных людей по скрытым душевным силам и качествам. И совсем неверно будет сказать, что я видел их удивительными и прекрасными, а они не были такими. Нет, они именно были удивительными и прекрасными, только все это было скрыто от глаз других людей и толпы, слишком за­нятой индивидуалистическими интересами, постройкой ин­дивидуалистического счастьица, абстрактными теориями, - так что, слишком занятые собой и далекими отвлеченностя-ми, люди не видали того, что перед самым носом: не видали истинной красоты, бескорыстия, самозабвенной любви, все-искупающих человеческих качеств, которые были у них пе­ред носом, - а они томились обо всем этом и тщетно искали этого в книгах, театрах, далеких теориях и фантазиях. Я сча­стлив, что у меня был достаточный слух и чутье к людям, - так что они выявлялись для меня. И мое убеждение, что крУ"

371

гом нас, не всегда заметно для нас, живут очень многие уди­вительные люди, - а в каждом из нас есть скрытый цветок, который готов распуститься, как предвестник того прекрас­ного, всем нам общего, которое должно быть впереди, чтобы объединить нас всех, таких рассыпанных и жалких в своем слепом одиночестве, в своей индивидуалистической культу­ре, которой мы еще так гордимся.

Мы в своих буднях и в будничном воззрении на жизнь и людей, которые нам кажутся «привычным и все тем же», и не подозреваем, как праздничен и бесконечно ценен и со­держателен для нас человек.

1927

Вот в эти дни, лежа больным, я перечитываю «Капитан­скую дочку» Пушкина. Как живо проносятся все впечатле­ния, пережитые когда-то в детстве, при первом чтении этой удивительной вещи! Чем она удивительна? Тем, что так за­хватывает общечеловеческое, и так просто, так любовно ко всему человеческому! Понятен и по-своему мил и Пугач, по­нятны русские мужики и казаки, - понятен и по-своему Швабрин, которого Марья Ивановна своим нравственным чутьем так не любит и в то же время каким-то уголком жен­ской души вниманием его заинтересована! О других не гово­рю уж! Особенно прост, мил и понятен сам рассказчик Гри­нев, от имени которого говорит сам Пушкин, в самом деле, всечеловек, обнимающий своей широкой душой всякого че­ловека!

Сейчас я уловил мотив из «Капитанской дочки», несколь­ко поясняющий то, что я писал <...>. Та доминанта на лицо вне и независимо от меня <...> достаточно просто и хорошо Дана не в ком другом, как в Пушкине и вот в его герое - Гри­неве. И сам Пушкин и, наверное, его Гринев не раз изменя­ли своей доминанте. Вот Вл. Соловьев думает, что Пушкин и умер тогда, когда ему нечем стало жить от измены своей доминанте! Но драгоценная доминанта, которой он обладал и которая выявлялась в нем в часы вдохновения, была в рас-крытости всему человеческому и всякому человеку, кто бы он ни был.

372

И вот что характерно: Швабрин называет Гринева - все-человека - Дон Кихотом! Вот я почувствовал, что ведь и я слава Богу, Дон Кихот. <...> Пусть так! Но кто же сам Шваб-рин? Для меня несомненно, что это тот же Печорин, «герой нашего времени» (т. е. времени Лермонтова), тот же Онегин наконец тот же лермонтовский Демон! Это все один и тот же ряд! Герой российского барского байронизма! В то самое вре­мя, как в Германии дошли до идеализации солипсического человека с собственным Двойником в философии Фихте, Шеллинга и Гегеля, у нас и России наша барская культура идеализировала его в «герое нашего времени» и Демоне. Мо­жет быть, что и сейчас еще не понимают со всею значитель­ностью пройденного тогда пути, не вполне понимают и зна­чения Демона в душе Лермонтова. Может быть, сам не желая того, Лермонтов поставил тогда перед людьми критический вопрос о значении всей индивидуалистической культуры про­славленной Европы, в которой люди сатанеют от одиноче­ства в себе, от безвыходной замкну тости со своим Двойником, от неумения выйти из самодовольных и самоуспокоенных те­орий о мире и людях к самому миру и самим людямХ Гордый, самоуверенный, самозамкнутый и в то же время мучающий­ся и жарящийся в своем собственном соку: вот тот, который издевается над Дон Кихотами! Пусть, пусть он издевается, -

я останусь Дон Кихотом!

1927

Речь, слово, разговор - величайший дар человечества, но мы еще так плохо им владеем! В сущности, говорим отры­вочно, часто не так и не то; и только потом вспоминаем, что надо было сказать! Я думаю на этот счет следующим обра­зом: с углублением развития центральной нервной системы человечество становилось неизбежно все более индивидуа­листическим, отдельные люди - все более оторванными дрУг от друга. Но эта углубляющаяся оторванность и самопогру­женность человеческих лиц друг от друга, с точки зрения Кос­моса, есть лишь средство более тонко и разносторонне де­лать общее дело знания, поэзии, улучшения жизни. Чем боль­ше индивидуализация и своеобразия каждого в отдельности, тем больше тяга к объединению, к сознанию общего, к соеди-

373

нению всех в общем, искони общем деле. И вот родился язык. Родился он для того, чтобы соединять и объединять людей в самом дорогом, в общем их деле на земле. Передать друг другу самое тонкое и глубокое, что знаем и чувствуем мы в отдельности, но что имеет смысл и принципиально лишь в нашем общем.

Но мы еще так плохо умеем пользоваться этим даром язы­ка, что вместо соединения так часто получается разъедине­ние, как раз обратно. Из-за слов проклинали, убивали, нена­видели друг друга! И то, что по самому своему смыслу роди­лось и дано для объединения, для связи, для радости общего дела, становится в неумелых руках причиной и поводом вя­щего зла! Это, конечно, временный недуг, имеющий свои ре­зоны - неизбежная «детская болезнь» великого ребенка - человечества! Ибо я убежден, что человечество еще ребе­нок, - так велики его перспективы.

1927

Задача цензуры человеческих мыслей (даже мимолетных), а тем более слов - это знак движения к человеческой приро­де, т. е. признание ее огромного могущества: признание, что из мимолетных мыслей могут начаться великие дела. Проек­тирование и синтез идут сами собою, и сами собою могут по­вести к большим делам в следующее затем время, если во­время их не подвергнуть скульптурной обработке, - пропу­стить одно, затормозить во-время другое.

В первоначальном увязывании случайных раздражений с доминантою («генерализование») я вижу момент не «ана­лизирования» среды, а напротив - момент слепого син­тезирования, из которого лишь потом и во вторую очередь выделяется «важное» и «подходящее», причем «внутреннее торможение» <...> служит фактором отличения «неважного» и «случайного» от повторяющегося и, стало быть, примеча­тельного.

1927

Что такое доминанта? Связный в себе тип мышления, в ко­тором ход дальнейших выводов и даже интуиции предопре­делен. Все равно, будет ли это особый «метод», или «пред-рассуд», или «предубеждение», - дело в некоем руководя-

374

щем стержне, который, будучи дан, влечет за собою прочее как плоды.

1927

Из известных до сйх пор фактов синтезирующая мысль

строит проект действительности. Хорош ли он, скажет бу­

дущее: будущее приведет к столкновению с фактами, еще не

изученными и подлежащими учету. Но если проект так или

иначе сложится, это значит, что для него были достаточные

основания, лежащая за ним доминанта и установка имела

данные для себя. И строя проект (интегральный образ дей­

ствительности), человек побеждал, борясь за осуществление

этого проекта, т. е. строил будущее. Через человека бытие

строит свое будущее, ибо человеку дано не только строить

проекты по прошлому, но и бороться за внесение их в бу­

дуще.

1927

Вот в чем хронотоп: событие не создается, не определяет­ся только что пришедшими факторами, - последние пришли лишь затем, чтобы осуществить и выявить то, что пребыва­ло, копилось и определялось в прошлом судимого. Сейчас всего лишь омакается трость осуждения, - пришел суд, по­дытоживающий то, что было и уже сложилось.

Человеку странно и обидно думать, что это не он сей­час решает свою судьбу и что делать. Но, всматриваясь в ход событий, он начинает понимать все яснее, что то, что решает­ся сейчас в его жизни, предрешено в действительности задол­го. Ничто прежнее не проходит бесследно. Теперь все преж­нее учитывается. Лишь выявляется то, что скрывалось внут­ри. Теперь пришло время, о друзи, чтобы обмакнулась трость изречения и подписалась хартия, писавшаяся давно; иди, и то, зачем ты пришел, делай скорее!

Предрешенное в прежнем, но требующее созревания и условий извне, чтобы открыться и выявиться, - вот доми­нанта в человеке и хронотоп в Бытии!

1928

Ничто другое, как жизнь для других, выправляет, уясня­ет и делает простою и осмысленною собственную личную

375

жизнь. Все остальное - подпорки для этого главного, и все теряет смысл, если нет главного. <...>

Любовь сама по себе есть величайшее счастье изо всех доступных человеку, но сама по себе она не наслаждение, не удовольствие, не успокоение, а величайшее из обязательств человека, мобилизующее все его мировые задачи как существа посреди мира. Сама о себе любовь говорит: «Приближающий­ся ко мне приближается к огню; но тот, кто уходит от меня, не достоин жизни». Перифраз этого таков: я - огонь; прибли­жающийся ко мне должен помнить, что может быть опален; но тот, кто, из страха быть опаленным, отдаляется от меня, утрачивает источник жизни. Это древнеалександрийский текст, когда-то меня особенно поразивший лапидарным вы­ражением величайшей правды о том, чем мы живем и чем жив человек. Истинная радость, и счастье, и смысл бытия для человека только в любви; но она страшна, ибо страшно обя­зывает, как никакая другая из сил мира, и из трусости пред ее обязательствами, велящими умереть за любимых, люди придумывают себе приличные мотивы, чтоб отойти на покой, а любовь заменяют суррогатами, по возможности не обязы­вающими ни к чему. Придумываются чудодейственные про­граммы с расчетом на фокус, чтобы как-нибудь само собою далось человечеству то, что по существу достижимо лишь силами любви! <...>

Тут более, чем где-либо, ясно и незыблемо, что физиоло­гическое и материальное обусловливает собою и определяет то, что мы называем духовным. И тут в особенности ясно так­же, что половая любовь не может быть поставлена в один план с такими побуждениями, как голод, или искание удо­вольствия, или искание успокоения. Это старое, весьма гнус­ное заблуждение, норовящее уронить святыню в грязь, а дело' сексуальной любви превратить в гигиеническое отхожее ме­сто. Этим переполнена наша городская культура Европы, и это убедительнее, чем все прочее, говорит о том, что куль­тура эта на песке и обречена! Если будущий социализм хо­чет быть здоров и прочен, он должен вытравить всякие остат­ки гнилого «либерализма» из сексуальной жизни. Для этого путь один: поставить человеческое лицо на подобающее ему

376

место ничем не заменимой ценности и исключительного пред­мета любви. <...>

Да, мир уходит неуклонно в одну сторону. События мира и события в нашей жизни посреди мира неповторимы и без­апелляционны. Каждый миг приходящие события произно­сят над нами неуклонимый суд, ибо лишь выявляют явно то что скрывалось в нас тайно в предыдущем! <...>

И мир, и мы в нем утекаем в одну сторону, и утекаем не слепо, а с какой-то замечательной закономерностью, - надо надеяться, к чему-то лучшему. <...>

Если у меня в жизни было и есть что-то хорошее для встре-чаемых людей, то это хорошее, по-видимому, в том, что я глубоко и до конца верю в великий смысл жизни и в людей; и в том, что я соблюл в себе благоговение к человеческому лицу, которое выше всего и неповторимо, а обязательства перед ним вечны. Все остальное для него, т. е. чтобы жив был возлюбленный человек, - чтобы поднимался, расцветал, бод­рился и нес радость в жизнь других и в бытие. <...>

Но далеко не все то, о чем мечтает человек как о самом необходимом и прекрасном, приносит в самом деле добро людям.

Плох и негоден человек, ничего не желающий и не умею­щий желать. Но когда человек желает, ему всегда кажется, что он желает добра. Между тем это лишь иллюзия, будто стоит пожелать - и тем самым это уже и желание добра! Объективное добро достигается, как золото, промывкою и проверкою человеческих желаний, причем на многие пуды руды, которую выкапывает «старатель», очищается лишь зо­лотник ценного вещества.

1928

Ужасно непрочно мы живем, жизнь каждого из нас гото­ва сорваться из того неустойчивого равновесия, которое нас поддерживает. Это, в самом деле, колебание на острие ме­ча; и только постоянным устремлением вперед, динамикой, инерцией движения удерживаемся мы в этом временном рав­новесии. Тем осторожнее приходится относиться друг к ДРУ" гу, тем ответственнее всякое приближение к другому челове-

377

ку, и тем более чувствуешь эту страшную ответственность перед лицом другого, чем более его любишь.

Вот по тому, как инстинктивно-осторожно подходишь к тому, кого любишь, надо учиться, как следует подходить ко всякому человеку] Беда именно в том, что мы слишком невни­мательно, бесконечно тупо проходим мимо людей, которых встречаем на улице во множестве каждый день, не подозре­вая того, что в них и с ними делается! Собственно говоря, основная наша нравственная болезнь в «нечувствии» друг к другу, в глухоте к тому, чем живет ближайший сосед и то­варищ по жизненному труду.

Мне было дано громадное счастье в том, что я в детстве и юности глубоко и неразрывно любил и чувствовал тетю; это как бы разбудило меня на всю дальнейшую жизнь, заста­вив почувствовать и понять, как драгоценен, в то же время непрочен и хрупок всякий человек. Узнал и из этого и то, что так называемое «счастливое состояние» сплошь и рядом яв­ляется каменной стеной, разъединяющей людей и делающей их глубоко слепыми и незрячими в отношении соседей и то­варищей но труду жизни. Приобрел и то, что, когда я сам сча­стлив, мне требуется немедленно передать это другому, - вовлечь в свое счастие другого, по возможности всех. И тут в самом деле диалектика жизни, что свое счастие, если оно в самом деле солнечно, тотчас влечет огорчение и боль отто­го, что вот не удается и не хватает сил вовлечь в это счастие другого и всех! <...>

Только слепое счастие обходится без боли, ибо оно не ви­дит соседа и товарища, но тогда оно исключительно субъек­тивно и тем самым становится объективным несчастием для Других. Разве неясно, что то, что теперь называют «буржуаз­ным укладом жизни», коренится ни в чем другом, как в сле­поте и глухоте друг к другу, от замыкания каждого в свое маленькое счастье?

Настоящее, солнечное счастие там, где от избытка серд-ца человек стремится вовлечь всех в открывающееся ему ра­достное и прекрасное. Ведь по-настоящему человек любит именно от избытка радости и света в сердце! И это нечто как раз противоположное тому самозамыканию в своем уюте и так

378

называемое счастье, к которому протягиваются жалкие, тре­пещущие, жадные руки! То, настоящее, счастие щедро откры­то и светит всем, как действительное солнце. Оно всех зовет к себе и идет к любимому затем, чтобы лучше и веселее было звать к себе других и всех. Маленькое и жадное счастьице наоборот, замыкается в квартирке, куда не пускают «посто­ронних».

Так называемое «счастье» мешает человеку быть прекрас­ным, добрым, светящим. <...> Это ведь совсем не то, что экс­пансивная, щедрая, всех зовущая к себе радость!

Когда радость приходит к человеку сама собою, непроще­ная и нежданная, она есть естественный плод избытка серд­ца и, в свою очередь, делает человека прекрасным и счастли­вым, как никогда и нигде (ибо для этой подлинной радости нет пространства и времени!). Но когда человек начинает жадно хвататься за этот дар, чтобы удержать его во что бы то ни стало, и приискивает обеспечения своему счастию, пробу­ет закрепить его для себя, - вот эта самая жадность к счас­тию, попытка закрепить за собою счастие, тотчас извращает все и уже мешает быть тем открытым, мужественным, силь­ным, каким он был; делает его искательным, жалким, трепе­щущим «буржуа». Быть благодарным за эту нежданную и не-искавшуюся радость, которая приходит к тебе как щедрый дар в ответ, быть может, на твою щедрость, и проводить без жадного и жалкого трепетания рук эту птицу - счастье, ко­гда она собирается полететь далее, куда хочет, - отнюдь не пытаясь жалким образом ее удерживать, - вот, должно быть, наша норма. Только при ней мы хороши друг для друга! Ибо только при ней мы способны чувствовать друг друга и то, что сейчас делается в ближайшем соседе и товарище по жизни.

Избыток радости рождает любовь, подлинная любовь,

в свою очередь, окрыляет радость и вместе расширяет зре­

ние, чтобы видеть и чувствовать, чем живы люди и что в них

делается; но это ведет к болению за других, которое впослед­

ствии обещает новый дар - умение и радоваться за других, -

жить радостью других, забыв свой эгоцентризм. Тогда уме­

нье чувствовать других и жить для друзей будет все расши­

ряться. 1928

379

Она (радость) должна быть зрячая, все видящая и все чув­ствующая, т. е. она не может иметь ничего общего с тою лож­ной и эфемерной эвдемонистической радостью, которая по­купается полусознательным, полубезотчетным закрыванием глаз на жесткие и болезненные стороны бытия! Это, конеч­но, не радость, а большая печаль и беда, что мы не видим и не чувствуем (даже стараемся не видеть и не чувствовать) ре-аяьных бедствий жизни. Когда радость и радостность поку­паются искусственно - зажмуриванием глаз на действитель­ность, при помощи так называемых «развлечений» и разных специальных «культурных удовольствий», это приводит толь­ко к жалким и жалобным результатам. Завороженные искус­ственными радостями люди, сами того не замечая, усугубля­ют несчастия мира и оказываются совершенно беззащитны­ми, когда в один прекрасный день реальность откроется для них во всем своем громадном и трагическом значении! Лишь там, где человек все видит и все чувствует (по крайней ме­ре - все хочет видеть и все чувствовать!) и при этом останет­ся верен радости бытия, - он бывает в самом деле надежным другом для своих друзей, способным стоять твердо и дать руку помощи, когда будет нужно.

Итак, - по возможности все видеть, все знать, ни на что не закрывать глаза и удержать при этом радость бытия для друзей и приходящего собеседника. Это - настоящее счас­тие, к которому стоит стремиться и ради которого стоит по­нести всякий труд!

При этом вот что замечательно - однажды вступив на путь искусственных радостей посредством закрывания глаз на действительность, человек будет идти на этом пути далее и далее, все более отмежевываясь от живого опыта и от дей­ствительных горей человечества. Все более будет сам себе слепить глаза, чтобы не знать настоящего значения действи­тельности, - как это мы видим на всяком предреволюцион­ном обществе, наслаждающемся и дуреющем все более перед Тем, как придет час заклания; или как было в Геркулануме и Помпее накануне того, как Везувий заговорил!

И, с другой стороны, тот, кто соблюдает все видящую и все чувствующую радость бытия, однажды встав на этот муже-

380

ственный путь, будет расширять свое зрение и чувствитель­ность к голосу реальности и чуткость к истории - все более и более.

Тут все расширяющаяся, все более зрячая, все обогащаю­щаяся, экспансивная жизнь! Все знать, все видеть, ни от че­го не замыкаться, и все победить радостью бытия для друзей и с друзьями. Это значит - все расширяться, усиливаться, расти, узнавать новое и новое, переходить из силы в силу.<...>

Среди «развитых и образованных» писателей у нас сто­ит особняком и новатором М. Пришвин, стоящий накануне того, чтобы преодолеть свое «горе от ума» и рационалисти­ческие предрассудки и сдвинуться к принципиально новому складу восприятия действительности, к новой оценке живо­го предания между людьми и к новому интегральному обра­зу мира. <...>

Пришвин продолжает ряд русских писателей-классиков. Здесь он идет непосредственно за Достоевским и Л. Толстым. Он - тонкий распознаватель нового для писателей, но ста­рого, как мир, метода, заключающегося в одновременном растворении всего своего для себя и сосредоточении всего на живом-другом (на встреченной реальности, на встреченном человеке). Для Зосимы, для доктора Гааза этот метод - ис­ходный с самого начала. По-видимому, можно сказать, что Зосиме, Гаазу и им подобным свойственна методика проник­новения в ближайшее предстоящее, как в свое ближайшее родственное, о которой говорит писатель, но только в необы­чайно подчеркнутой и вошедшей в обыкновение форме, при­том не для писательства, а для самого приближающегося к ним человека. Им свойственна доминанта налицо другого. Метод этот и для самого привычного в нем человека не может быть прост, - он является делом постоянного напряжения и тру­да целой жизни изо дня в день. Оборачивающийся вспять не управлен в нем! Он есть постоянное восхождение от труда к труду, из силы в силу, все выше и вперед. <...>

В одном, по-моему, Пришвин ошибается: он говорит, что тут можно обойтись без любви к человеку, а опираться лишь на веками воспитанное чувство общественности, поддержи­ваемое устным, т. е. живым, преданием! Без сомнения, самое

381

предание и способность жить в нем заглохнут, если не будет любви. Только она дает жизнь самому преданию.

1928

Я вот часто задумываюсь над тем, как могла возникнуть у людей эта довольно странная профессия - писательство. Не странно ли, в самом деле, что вместо прямых и практиче­ски-понятных дел человек специализировался на том, чтобы писать, писать целыми часами без определенных целей, - пи­сать вот так же, как трава растет, птица летает, а солнце све­тит. Пишет, чтобы писать! И, видимо, для него это настоящая физиологическая потребность, ибо он прямо болен перед тем, как сесть за свое писание, а написав, проясняется и как бы выздоравливает! В чем дело? Я давно думаю, что писатель­ство возникло в человечестве «с горя», за неудовлетворенной потребностью иметь перед собою собеседника и друга! Не находя этого сокровища с собою, человек и придумал писать какому-то мысленному, далекому собеседнику и другу, не­известному, алгебраическому иксу, на авось, что там, где-то вдали, найдутся души, которые зарезонируют на твои за­просы, мысли и выводы! В самом деле: кому писал, скажем, Ж.-Ж. Руссо свою «Исповедь»? Или Паскаль свои «Мысли о религии»? Или Платон - свои «Диалоги»? Какому-то без­личному, далекому, неизвестному адресату, - очевидно, за ненахождением около себя лично-близкого, известного до конца Собеседника, который все бы выслушал и помог бы разобраться в тревогах и недугах. Особенно характерны в этом отношении, пожалуй, платоновские «Диалоги», где автор все время с кем-то спорит и, с помощью мысленного Собеседни­ка, переворачивает и освещает с различных сторон свою тему. Совершенно явно, дело идет о мысленном собеседовании, на этот раз уже несколько определенном: это спорщик, оспа-риватель высказанного тезиса. Тут у «писательства» в пер­вый раз во всемирной литературе мелькает мысль, что каждо­му положению может быть противопоставлена совершенно иная, даже противоположная точка зрения. И это начало диа­лектики, т. е. мысленного собеседования с учетом, по возмож­ности, всех логических возражений. И, можно сказать, это и было началом науки. Так из «писательства» в свое время

382

возникла наука! Из полубезотчетного записывания мыслей их планомерное изложение с учетом их последовательности и закономерности.

Древний египтянин и вавилонянин начали неуверенное записывание своих неуверенных мыслей своими странными знаками, на глиняной поверхности для неизвестного адреса­та. Его корреспонденции мы и теперь можем рассматривать, например, в Ленинградском Эрмитаже. Грек из сопоставле­ния таких корреспонденции попробовал сделать планомер­ный спор, диалектическую науку. Из горя и неудовлетворен­ности от ненахождения живого собеседника возникло и пи­сательство, и наука!

Наука, как ее стали потом понимать профессионалы (что может быть скучнее профессионалов?), это уже не только учет возможных противоречий, как было в платоновских «Диалогах», но попытка выявить, что, - после всех возраже­ний, - может быть признано за однозначно-определенную истину. Однозначно-определенная истина - это то, что мы­слится без противоречий. Сравнительно легко было признать без противоречий, что существуют собаки, кошки, львы, со­сны, пальмы и проч. Возникла аристотелевская «естествен­ная наука», соответствующая нашим «систематикам» в бо­танике и зоологии. Но уже бесконечно труднее было сгово­риться о силах и законах, владеющих событиями. Возникли попытки построить «геометрию без противоречий», «физи­ку без противоречий», наконец, «метафизику без противоре­чий». Схоласты стали рисовать себе науку как совершенно безличную, однозначную, категорическую в своих утвержде­ниях, чудесную и исключительную систему мыслей, которая настолько сверхчеловечна, что уже и не нуждается более в со­беседнике и не заинтересована в том, слушает ли ее кто-ни­будь! Это пришел пресловутый рационализм] Рационализм обожествил науку, сделал из нее фантом сверхчеловеческо­го знания. Профессиональная толпа профессоров, доцентов, академиков, адъюнктов и т. п. «жрецов науки» и посейчас живет этим фантомом, и тем более, чем более они «учены» и потеряли способность самостоятельно мыслить! Засушен­ные старые понятия они предпочитают живой, подвижной

383

мысли именно потому, что там, где вместо живой и подвиж­ной мысли взяты раз навсегда засушенные препараты мы­слей, их легче расположить раз навсегда в определенные ящич­ки. Вместо живого поля - гербарий! Оно спокойней и при­вычней для рационалиста и рационализма! «De l'homme a la Science»1 - характерно озаглавил свою книгу по теории ес­тествознания один из правоверных представителей совре­менного рационализма Ле Дантек. «La Science» - это, ви­дите ли, уже не «l'homme», - это что-то неприкосновенное для человека! Для этих самодовольных людей, которыми переполнены наши кафедры, было чрезвычайным сканда­лом, когда оказалось, что систем геометрии без противоречия может быть многое множество, кроме общепринятой эвкли­довой; и систем физики может быть множество, кроме нью­тоновской. А это значило, что «однажды навсегда построен­ная система истин» есть не более как претенциозное суеве­рие, а рационализм снова должен уступить свое, так хорошо насиженное место диалектике. Великое приобретение но­вого мышления в том понимании, что «систем знания» мо­жет быть многое множество, развиваются они, как и все на земле, исторически и в истории имеют свое условное оправ­дание, но логически равноправны. По-прежнему за ними сто­ит живой человек, со своими реальными горями и жаждой Собеседника.

Впрочем, были и есть счастливые люди, у которых все­гда были и есть собеседники и, соответственно, нет ни ма­лейшего побуждения к писательству! Это, во-первых, очень простые люди вроде наших деревенских стариков, которые рады-радешеньки всякому встречному человеку, умея удо­влетвориться им как своим искреннейшим собеседником. И, во-вторых, это гениальнейшие из людей, которые вспоми­наются человечеством как почти недосягаемые исключения: это уже не искатели собеседника, а, можно сказать, вечные со­беседники для всех, кто потом о них слышал и узнавал. Тако­вы - Сократ из греков и Христос из евреев. Замечательно, что ни тот, ни другой не оставили после себя ни строки. У них

Человек в науке (фр.). - Примеч. Ред

384

не было поползновения обращаться к далекому собеседнику. О Сократе мы ровно ничего не знали бы, если бы за ним не записывали слов и мыслей его собеседники - Платон и Ксе-нофонт.

О Христе мы ровно ничего не знали бы, если бы народ­ное предание, возникшее от поколения его личных собесед­ников, не вылилось потом в писаные книги Евангелий, кото­рых было много!

Отчего же они не писали, эти всемирно гениальные люди?

Отчего мы знаем о них исключительно через их собесед­ников?

Мне кажется, что оттого, что они никогда и не имели не­утоленной жажды в собеседнике, ибо имели всегда наиискрен­нейшего собеседника в ближайшем встреченном человеке! Вот в чем секрет! И вот отчего люди толпами шли к ним! Уметь видеть и находить в каждом встреченном человеке своего искомого собеседника! Тогда, конечно, обращаться к мысленному дальнему собеседнику и не придется! Зачем к дальнему, когда все тебе нужное перед тобою. И в то же вре­мя, как писатели всех времен, малые и великие, обращались к дальнему, пронося подчас свои гордые носы мимо неоце­ненно дорогого близ себя, эти великие мужи умели находить и распознавать искреннейшего собеседника в ближнем. Вот секрет! Дальние узнавали о них через ближних. Оттого и не было у них писательства, никаких абстракций, никакого гер­бария, а была живая жизнь для живых людей, оживляющая все новые поколения живых людей через века и тысячелетия.

Как это ни парадоксально, но это так! Это, в сущности, уже плохо, если человек вступил на путь писательства! С хо­рошей жизни не запишешь! Это уже дефект и некоторая бо­лезнь, если человек не находит собеседника вблизи себя и по­тому вступает на путь писательства. Это или неповторимая утрата, или неумение жить с людьми целой, неабстрактнои жизнью]

И притом вот что замечательно. Всякая сила развивает свое действие обратно пропорционально квадратам расстоя­ния. То, что дальний испытывает на далеком расстоянии, он естественно рассчитывает испытывать сугубо с приближени-

385

ем к источнику. А ведь сплошь и рядом бывает, что писатель, ученый, моралист и поэт, разливающийся соловьиной сла­достью для дальнего, оказывается несноснейшим субъектом для своих ближайших домашних! Чем ближе к человеку, тем хуже! Тут какая-то радикальная ложь, когда начинают серь­езно уверять, будто забывают ближнего для дальнего! Это сбрехнул когда-то Ницше в минуту недуга, а дураки повто­ряют как некую норму! Хороша «норма», когда перед нами очевидный обман для дальнего, который, по мере приближе­ния к показавшемуся идеалу, находит всего лишь претенци­озную скотину!

Вот оттого я более всего хотел бы обладать этою способно­стью: видеть в ближайшем встречном человеке своего основ­ного искомого, главного и лежащего на моей ответственно­сти собеседника. Всю жизнь хочу жить для ближнего, а на деле умею кое-как жить только для дальнего, не находя сил жить до конца для ближнего!

Теперь я хочу изложить <...> один из наиболее занимаю­щих меня вопросов в связи с доминантами. <...> Так вот, - вопрос об «интегральном образе» мира, в каком мир должен представляться для людей разного склада, например для пи­сателя, беседующего через головы ближних с далекими мы­сленными Собеседниками, или вот для этих людей, видя­щих реального и окончательного Собеседника в ближайшем встречном.

Несколько лет тому назад известный германский теоре­тик познания профессор Алоиз Риль писал, что мышление ученого ничем не отличается от мышления мужика. Это со­вершенно верно! Абстрактный аппарат мысли один и тот же. Разница между людьми и их мировосприятиями не в мысли, а где-то гораздо глубже! Дело в том, что восприятие не толь­ко мира, но даже и ближайшего вседневного опыта чрезвы­чайно разнообразно и изменчиво, притом не только от чело­века к человеку, но и в одном и том же человеке в разные моменты жизни. Тот же самый Риль в своей монографии 0 Ницше писал, что секрет его необыкновенного успеха про­исходил оттого, что под влиянием болезни он перешел од­нажды к совершенно новому и оригинальному мироощуще-

386

нию, стал совершенно по-новому воспринимать даже и обы­денные вещи, и именно от этого для него возникли совсем новые оценки и перспективы, столь неожиданные для наше­го привычного понимания.

Вот еще пример из классической литературы. В «Поэзии и правде» Гете рассказывает о своей юношеской поездке в Италию и о впечатлении от созерцания картин Микелан­джело. Вначале они поразили его чуждостью восприятия ми­ра. Было тяжело и беспокойно смотреть на них. Но когда после длительного и все более углубленного изучения их молодой Гете вышел «на свежий воздух», он почувствовал, что и улица, и люди, и деревья, и мир стали видеться совсем по-новому. Микеланджело сделал в Гете какую-то глубокую перестановку, заразил его своим мировосприятием. Из этих примеров уже намекается, что то, что для людей представля­ется «действительным», «основным», «постоянным» и «ха­рактерным» в вещах, определяется в чрезвычайной степени складом восприятия реальности в данный момент. Этот «склад восприятия», могущий так внезапно изменяться, очевидно, обусловлен физиологически. Человек только может констати­ровать, что с известного момента для него «все в мире изме­нилось»! «Весь опыт другой!» Такое внезапное изменение восприятия наблюдается у параноиков; его отмечают у Ниц­ше в определенный момент его болезни (перед написанием «Так говорил Заратустра»), его почувствовал в себе Гете под влиянием Микеланджело. В действительности оно гораздо чаще и обыденнее, чем мы думаем, - мы только мало обра­щаем на него внимания! В сущности, после каждого более или менее крутого перелома жизни склад дальнейшего восприятия и опыта уже не тот, что был до сих пор!

Склад восприятия действительности, с одной стороны, довольно легко передается по преданию от других, поддер­живается привычкою и традицией данной общественной группы; с другой, - он может быть весьма различен у ближай­ших людей одной и той же специальности: оттого у разных ученых и школ одни и те же вещи видятся с разных и неожи­данных друг для друга сторон, - потому ставятся совсем раз­личные опыты, все освещается новым и неожиданным све-

387

том. И оттого же посреди одних и тех же вещей и людей Фе­дор Павлович Карамазов видит, понимает и соответственно действует совсем не так, как видят, понимают и действуют Иван, Алеша, Митя или Зосима. Как же физиологически со­здается, чем воспитывается этот, столь глубоко различный склад восприятия, как можно было бы им овладеть?

Моя исходная, первая и последняя задача - в этом. В част­ности, в чем заключается и как воспитывается склад восприя­тия Зосимы, этого одинаково открытого и готового Собесед­ника и для Федора Карамазова, и для Алеши, и для деревен­ских баб. и для Ивана?

Постепенно я узнал, что он создается большим, чисто фи­зическим насилием над собою, готовностью ломать себя без жалости; наконец, детским отношением к миру как к близко­му, интимно-любимому, уважаемому собеседнику и другу. Для взрослого этот склад восприятия, если он не заложен с детства, очень труден, требует постоянного напряжения, удерживается лишь с большим трудом, самодисциплиной, осторожным охранением совести. Но он необыкновенно це­нен общественно: люди льнут к человеку, у которого он есть, по-видимому, оттого, что воспитанный в этом восприятии человек оказывается необычайно чутким и отзывчивым к жиз­ни других лиц, легко перестанавливается на другие миро­ощущения и вытекающие из них горя других лиц. Такой че­ловек, обыкновенно, наименее замкнут и самом себе, у него наименьший упор на себя, наименьшая наклонность настаи­вать на своем и своей непогрешимости. Он привык постоян­но и глубоко критиковать себя, - оттого он смирен внутри самого себя и не критикует людей, пока они сами не просят его помочь им в их беде! Если он критикует других, то толь­ко как врач, - стараясь распутать корни болезни. Словом, это Доктор Гааз, вечно преданный, как друзьям, арестантам и ка­торжанам из Мертвого Дома.

У Федора Павловича, у Мити, у Ивана - у каждого своя отдельность и замкнутость; что ни человек, то свой особый, как бы самодовлеющий мир, своя претензии, - оттого и свое особое несчастие, свой особый грех, нарушающий способ­ность жить с людьми! При этом поведение каждого таково,

388

каково мировосприятие, а мировосприятие таково, какова воспитанная наклонность поведения. Тут для каждого замк1 нутый круг, из которого вырваться чрезвычайно трудно, а бе посторонней помощи обыкновенно и нельзя! Лишь потрясе-j ние и терпеливая помощь другого может вырвать человека i этой роковой соотносительности субъект-объекта, т. е. того, что мир для человека таков, каким он его заслужил, а че ловек таков, каков его мир! Надо ведь не более и не менее как переменить в человеке его физиологическое мировосприятие} физиологическую, закрепленную привычкою, непрерывность его жизни] А это очень больно и очень трудно! Ибо ведь че-| ловеку в его инерции обыкновенно все лишь подтверждае его излюбленное миропонимание, действует он так, как ми-| роощущает, а мироощущает так, как действует. «Chaque vilain trouve sa vilaine»1. Каковы доминанты человека, таков! и его интегральный образ мира, а каков интегральный образ! мира, таково поведение, таковы счастие и несчастие, таково! и лицо его для других людей. <...>

Обыденное наше устремление, по преимуществу, к покою и самоудовлетворению имеет, по-своему, то «положитель­ное», что становится возможно до последнего момента не замечать того ужаса, в котором в действительности живешь; так что опять и опять успокаиваешь себя, что «копья ломать не из-за чего» и «мир, говоря вообще, все-таки благополу­чен»! <...> Одним словом, получается та блаженная слепота, которая как будто помогает жить, т. е. жить беззаботно, ката­ясь по Парижам и предаваясь тонкостям «paris plaisir'a»2 не задаваясь, по возможности, ощущением, что при этих заня­тиях незаметно и мимоходом сбиваешь с ног живых, милых, прекрасных людей. Недаром люди так настойчивы в этом устремлении к «покою» и «самоутверждению», недаром эта тенденция просочилась и в науку, например, в школе покой­ного Ферворна, которая строит физиологическую теорию, исходя из предрассудка a priori, будто всякая ткань и всякий организм «в норме» устремлен к «компенсации раздражите-

Букв.: каждый мерзавец находит свою мерзость (фр.). - Примеч. ред. Парижские удовольствия (фр.). - Примеч. ред.

389

лей» и к возвращению в покой безразличия! Слепая филосо­фия слепых, не успевших продрать глаза щенят! Она была бы смешна, если бы не была горька по последствиям.

1928

Недаром люди так настойчивы в этом устремлении к «по­кою» и «самоутверждению»; недаром просочился в самую науку в качестве предрассудка a priori пресловутый тезис, что всякая ткань и всякий организм «в своей норме» стре­мится принципиально «компенсировать раздражители» и так или иначе вернуться к безразличию покоя. Целесообразно-слепая философия слепых, не успевших еще продрать гла­за! Она была бы лишь курьезна и смешна, если бы не была горька по последствиям! Во всяком случае, усредненному и принципиально-спокойному «развитому и образованно­му человеку», ценящему более всего комфорт самодоволь­ства, слишком трудно, если даже невыносимо, встать на путь Зосимы. Он слишком много теряет при этом, слишком от мно­гого должен отказаться, слишком на многое решиться и рас­крыть глаза; и он всегда оставит за собою потаенную тенден­цию - замкнуться ради своего покоя в утешительную и эко­номную теорию.

1928

В том, как сложилась история наполеоновских походов, играло ли роль пространство, например географическая то­пография событий? Да, конечно! Но ограничивалось ли дело именно законами пространства? Нет, конечно!

Но тогда играл ли решающую роль хронотоп? Что про­странство в органической связи со временем и условиями времени играло определяющую роль для того, как протека­ли события, это несомненно. Но утверждать, что все реша­лось законами хронотопа, это было бы также ошибочно, как и приписать все законы бытия геометрии. В том же порядке нетрудно усмотреть, что в событиях истории играет роль бо­таника, зоология, физиология, но также и не ими опреде­ляется фактический ход мировых событий. В том же поряд­ке придем мы к рубежу, на котором будет поставлен анало­гичный вопрос для экономических законов. Играют ли они определяющую роль для хода мировых событий? Без сомне-

390

ния - гораздо более близкую и конкретную роль, чем все предыдущие порядки законов более абстрактных и в силу абстрактности своей кажущихся более «универсальными»! Но исчерпывается ли экономическими законами все? По-прежнему и на прежних основаниях ответ отрицательный Законы бытия не исчерпываются законами политической экономии. Приходится подниматься к еще более конкрет­ным и в то же время более решающим законам Бытия!

Более содержательные законы Бытия, более конкретно и тесно обязывающие, это закон Собеседника, закон Заслу­женного Собеседника, закон добра и зла, закон возмездия. Конкретнее и непосредственнее их всех - закон Милосердия!

Удивляются и недовольны тем, что Истина дана в мысли, в ее передаче, в слове, а не в принуждении, действующем на человека принудительно, через сому с ее аргументами здо­ровья и нормы, или через «органы чувств» с их принуди­тельными сигналами, поскольку Истина рисуется бакеном, свидетельствующим о том, что фарватер опасен! Как это и почему нужно <...> «перемениться в мысли», в чувстве, в воле, чтобы стать восприимчивым к Истине?

А ведь если признать, что Истина дана именно в слове, в передаче ее словом мысли слушающего, то выйдет, что она есть уже почти непременно и перестройка для слушающего: ибо слушает он ее, пока она нова и еще не воспринята, вос­принимается же, поскольку слушающий успеет на нее пере­строиться!

Как же это так? Лишь будто бы через слово Собеседника и через нахождение этого последнего оказывается обуслов­ленным столь необходимое для меня и постоянно данное в Бытии для всякого из нас! Не слишком ли «случайно» для этого слово, возможность его слышания и возможность, что­бы донесло оно именно истину содержательную и полную исторической жизни?

Не слишком ли мало все это нас обеспечивает, - не слиш­ком ли это опасно для нашего самоутверждения?

Дело в том, что для приближения к Истине надо начать с отказа от вожделений самоутверждения, а это первый шаг к тому, чтобы открылся Собеседник, т. е. открылось сердце,

391

' и слух, и ум к Собеседнику; и с этого лишь момента начинает­ся и путь (метод) к истине через брата, к истине живой, кон­кретной и содержательной, как она сама раскрывается в ис­тории от родов древних и далеко впереди нас.

1929

Мы живем в хронотопе. Законы его инвариантны лишь при условии, что существует скорость распространения влия­ний = скорости света. Если вообще существует безотноси­тельная, инвариантная величина, то это интервал в хроно­топе, интервал между событиями.

Камень преткновения: «время психологии» и «время фи­зики» (Леруа). Хронос и часы.

Именно физиологии предстоит спаять их воедино. Че­ловек - строитель знания и человек - участник истории - одно и то же существо.

Наше знание о хронотопе всегда есть пробный проект предстоящей конкретной реальности по предваряющим при­знакам. Правда или ложь проекта решается конкретной про­веркой.

Если предваряющие признаки оценены неправильно, непра­вильно предугадано их предсказание, тем хуже для нас.

1929

392

ВЕЛИКИЙ РАЗУМ БЫТИЯ (1930-1939)

В свое время я был удивлен заметкой великого автора по поводу Двойника, что «серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил» (Дневник писателя, 1877). <...> В конце концов, это философско-психиатрический трактат о солипсизме и самоутверждении как основных чертах ти­пического представителя европейской культуры. В упоре на себя, в наклонности понимать и оценивать жизнь из своей персоны, в уверенности, что все критерии правды и ценности заданы в собственной персоне, - вот где начало всех прочих болезней так называемого «культурного человека», мня­щего себя, впрочем, не человечком, но человеком, по преиму­ществу. <...> По-моему, основная мысль автора, основное утверждение, которое автор хочет сказать и обосновать, в том, что принципиальная одинокость, рационалистическая эго-центрика влечет за собою как свое прямое последствие по­стоянное преследование своим собственным образом: куда бы человек ни смотрел, с кем бы ни встречался, везде он об­речен видеть только самого себя, ибо приучился все рассмат­ривать только через себя. И вот этот ужас неотступного пре­следования своею собственною персоною («от себя никуда не уйти»!) и составляет бедствие европейского человечка: дово­дятся одни до дьявольского самообожания, как было в Напо­леоне и ему подобным, другие до философского отчаяния, как в Мопассане, третьи до безумия, как в господине Голяд-

393

кине. Достоевский, кажется, нарочито избирает в качестве грандиозной проблемы самоутверждения маленького, ни­чтожного чиновника. Автор хочет подчеркнуть, что дело тут не в каких-нибудь «грандиозных» натуральных задатках че­ловека, которые доводят его до наполеонизма, до лермонтов­ского «демонизма», до ницшеанского «великолепного зве­ря». Достоевский хочет подчеркнуть, что самый ничтожный по натуральным задаткам европейский человечек несет в се­бе зародыш «маниа грандиоза», поскольку он захвачен эпи­демией самоутверждения с роковой неспособностью видеть равноценное с собою самостоятельное бытие в мире и в сво­ем соседе, ключ к пониманию которых дается лишь с того момента, как решится человек не заставлять их тяготеть к не­му, как к отправному центру, но пробует сам потяготеть, чем они живут в своей самобытности, независимо от его желаний и искательств. <...> Итак, господин Голядкин, это самоутверж­дение в своем обособлении от мира других вещей, - в сво­ем принципиальном одиночестве, в своей подозрительности и претензиях, фантастичности и болениях. Других людей для него нет, во всяком случае, их существование не доказа­но. С ручательством и наверное для господина Голядкина су­ществует лишь он сам - господин Голядкин, исследующий окружающую его среду ради все того же своего самоутверж­дения. Но зато на всех шагах своих господин Голядкин пре­следуется своим двойником же (производным или младшим), который и доводит его до ада-безумия. Начало самоутверж­дения в фокусе, когда последнее искомое объявляется най­денным с самого начала, а все остальное отправляется от это­го мнимо-найденного. В действительности последнее иско­мое для человека: что надо сделать, чтобы идти добрым путем и быть хорошим участником бытия? Для господина Голяд­кина все начинается с тезиса: «Я, Голядкин, невинен и сам себе хорош», - с этого начинается и вообще европейски-культурные человечки, независимо от того, Наполеоны это или Голядкины. Надо вспомнить при этом, что «Двойник» прямыми нитями связывается в творчестве Достоевского с «Записками из подполья» и с «Карамазовыми»: и во всем этом, гю признанию автора, заложены автобиографические

394

материалы и самоотчеты. Все это гораздо глубже и значи­тельнее, чем кажется на первый взгляд. В западно-европей­ской философии не было высказано ничего, настолько глу­бокого! Что касается меня, отсюда именно приоткрылся мне в своей время закон заслуженного собеседника, как <один>ц3 самых постоянных и самых неизбежных сопроводителей че­ловека на всех путях его.

Солипсисту заслуженный собеседник - это он сам, от ко­торого некуда скрыться. Простому и открытому человеку заслуженный собеседник - всякий встречаемый человек и всякое встречаемое бытие, которое открывается по содер­жанию именно таким, каким их человек себе заслужил: доб­рому - добрые, злому - злые, любящему - любящие, благо­расположенному - благорасположенные. Именно здесь чело­век оказывается, сам по себе, мощной воспитывающей силой и для других, и для самого себя.

1930

Меня давно очень интригует спор так называемых интуи-ционистов1 с формалистами2 в теоретической математике, и мне издали предчувствуется, что интуиционисты (Брауэр, Вейль и др.) близки к моим представлениям, намечающимся из доминанты. Ну вот, наконец, я и имею возможность читать более подробно в этой области, удалившись от всего шума и гама, в которых проходит зимнее время. Иногда так важно и нужно подняться в снега горных вершин, подальше от то­го, что делается в предгорьях и равнинах, - дабы собраться с мыслями, пересмотреть пережитые впечатления, более глу­боко увидеть то, что там, на равнине, переживается лицом к лицу, но не успевает просматриваться и продумываться

Философское направление, отвергающее теоретико-множественную трак­товку математики и считающее интуицию единственным источником и главным критерием строгости ее построений. - Примеч. ред. Одно из направлений в основаниях математики, полагающее, что каждый раздел математики может и должен быть подвергнут полной формализа­ции, т. е. излагаться в виде исчислений. Гарантией правомерности суще­ствования в изучении какого-либо раздела математики считалась не ин­терпретация его в терминах внешней действительности, а лишь собствен­но его непротиворечивость. - Примеч. ред.

395

как следует! И ужасно важно бывает пересмотреть свой соб­ственный рабочий аппарат из-внутри, - вот тот самый аппа­рат, которым пользуешься непрестанно в обыденной суто­локе впечатлений и толкований действительности, но во внутренних механизмах которого обычно разбираться не при­ходится. А между тем впечатления и толкования действи­тельности мы получаем не иначе как через посредство этого аппарата! И ведь он может давать искаженные впечатления птолкования!

Между нами и переживаемой реальностью стоят, прежде всего, наши доминанты, которые ведь преломляют для нас действительность, равно как наши реакции на действитель­ность, в чрезвычайной степени. Доминанты создают «пред­рассудки», т. е. те предпосылки мысли, которые эта послед­няя вносит и работу сама от себя, не отдавая себе в том от­чета. Значительная часть таких предрассудков совершенно неизбежна и имеет нормальное рабочее значение.

Вот интуиционисты и формалисты и заняты в своих спо­рах выяснением природы того, что можно было бы назвать «нормальными предрассудками» математического знания. Если формалисты склонны стоять на старинной точке зре­ния, допускавшей и требовавшей «чистого» и в себе самом самооправдывающегося Знания, не знающего для себя ника­ких норм, кроме чистой логики, то интуиционисты тонко и убедительно вылавливают «предрассудочные», т. е. интуи­тивные, мотивы даже в алгебре, и в учении о множествах, в теории чисел. Физиологически за этими предрассудочны­ми интуициями лежат доминанты, и именно физиологические доминанты, т. е. такие, без которых все равно мы обойтись не можем. Это, можно сказать, дорациональные предпосылки знания и рационального. Вот ими-то сейчас я и могу хоть немного заняться, оторвавшись от египетской работы, в ко­торой приходится пребывать десять месяцев в году. Вы чув­ствуете, что искание интуиционистов для меня близко и род­ственно.

Я ведь в основе занят изучением «нормальных предрас­судков» мысли и поведения; и теория доминанты ставит на

396

очередь именно этот вопрос как физиолого-философскую проблему.

1930

Важно то, что «вещь в себе», не отвлеченная, а конкрет-нейшая вещь, которая перед нами, бесконечно содержатель­нее, чем она нам представляется, как «вещь для нас» в каж­дый отдельный момент, когда мы к ней обращаемся с наши­ми текущими интересами. И как это ни парадоксально, но именно как «вещь для нас» она несравненно абстрактнее, беднее, отрывочнее, чем как «вещь в себе». Конечно, как «вещь в себе», она узнается не иначе, как через те случаи, когда она становится «вещью для нас». Но как «вещь в себе» она есть совокупность всех ее содержаний, открывающих бесчислен­ные случаи соприкосновения с нею человека.

1931

Обаяние логически законченных теорий без внутреннего противоречия в сущности давно миновало.

Логически закончено - для нас это в лучшем случае зна­чит: правдоподобно, но совсем не значит, что соответствует действительности и правде! Логически законченной может быть всякая ложь. И мы научились стремиться к тому, чтобы ложь поскорее доходила до логической законченности, пото­му что тогда в особенности, когда она исчерпает свою ло­гику, она впервые становится для всех очевидною ложью. Сколько в науке ложных теорий, все еще пользующихся обая­нием только потому, что они не закончены и не для всех вид­ны их логические концы! Логическую законченность без про­тиворечий мы давно перестали считать за абсолютный кри­терий истины. Мы пользуемся им только как относительным критерием для распознания ошибок. И здесь как критери­ем, лишь относительным для формально законченных и от­препарированных понятий, а живых людей нельзя заставить пользоваться только школьными препаратами понятий в то время, как их реальные понятия текучи и изменчивы, как все живое.

Та реальная сила новой истории, которую мы называем наукой в современном нашем смысле, чужда рационализму и рационалистическим вожделениям с самых своих истоков

397

в эпоху Возрождения, чужда так же, как Леонардо да Вин­чи чужд схоластам средневековой Сорбонны. По сравнению с древним и средневековым рационалистическим «ведени­ем» <...> сдвинулся сам искомый идеал познания. Акцент ставится не на тонко разработанное «учение без противоре­чий» <...>, а на самоотверженное распознание конкретной, повседневной реальности как она есть. Не так, как мне хо­чется, чтобы она была, а так, как она есть сама для себя. От­ныне не реальность вращается и тяготеет около моего зако­нодательствующего «ratio», но мой «ratio», если он хочет быть в самом деле разумным, вращается и тяготеет около реальности и ее законов, каковы они есть, независимо от моих пожеланий. На место того древнего спорщика, с каким пре­пирался Платон в своих «Диалогах», становится сама реаль­ность, поскольку она непрестанно ограничивает вожделения моей теории. Теория постоянно силится расползтись в уни­версальное учение, а факты реальности всегда вновь и вновь встают перед ней как новые границы и новые поучения. Тео­рия утверждает: «Вот как оно по-моему должно быть». А ре­альность возражает: «А вот как оно есть!»

И вот что замечательно. Для новой науки этот беспре­станный и нигде не избегаемый спорщик уже не слепой и не­навистный, <...> всего лишь портящий ту форму, которую тщетно пытается накинуть на него художественный замысел писателя и мыслителя, - беззаконная и темная материя, не­престанно вырывающаяся из тех прекрасных законов, кото­рым ищет подчинить ее творческий «ratio»! Нет, для Леонар­до да Винчи и для Галилея это любимая реальность, к кото­рой их «ratio» относится как влюбленный жених, считая за счастие различить и понять ее собственные самобытные чер­ты и у нее же впервые почерпнуть те законы, которыми она живет. Ибо новый «ratio» знает, что ее законы - это законы и для него, и без ее законов он сам для себя со всеми своими вожделениями расплывается в неопределенность и пустоту! И отныне «ratio» уже не навязывает реальности свою логи-ку, но хочет постигнуть логику реальности, т. е. у реальности научиться ее логике!

Отсюда совсем другой критерий истины, другой и крите­рий для ценности самой науки: для нас это уже не самодов-

398

леющее академическое учение, самоудовлетворенное в сво­ем Олимпе, а способность предвидеть то, что даст нам реаль­ность, правда - то, что совпадает с действительностью. Кри­терий живой и практический, естественно, всегда относи­тельный. Истинна для нас лишь та научная теория, которая в своих предвидениях и ожиданиях соответствует действи­тельности; и истинна она для нас лишь постольку, посколь­ку ее предвидения и ожидания соответствуют действитель­ности. Если этого совпадения с действительностью нет, мы отбрасываем свою теорию, как бы красива и заманчива она нам ни казалась.

Новый ученый всегда уступает, если действительность возражает против его предвидений конкретными фактами. Он говорит себе смиренно: «Значит, я ошибался, и теория, как ни разумна, была не верна!» И он учится у фактов строить новую теорию, более близкую к фактам. Из этого прекрасно­го Собеседования, с одной стороны, неизбежно теоретизирую­щего ученого и, с другой, - всегда обновляющейся реально­сти родится в своем изобилии новая наука, полная неожи­данностей и все новой содержательности вместо тех мертвых пустынь, в которых исчезла великая матрона - рационали­стическая наука (физика и метафизика) древности.

Правда, и в новой науке воскресали и подчас даже очень сильно, побеги древнего рационализма с его попытками гор­дого деспотизма над реальностью. Всякий раз, когда «истин­но существующим» объявлялся тот или иной «Ding an sich»1, например, атом, молекула, электрон, а конкретной повсе­дневной реальности отказывалось в признании, как реально­му бытию по преимуществу, дело шло о воскрешении древне­го рационализма. И даже далее. Всякий раз, как вновь откры­ваемую землю, вновь открываемый вид, вновь открываемый закон школьная наука запечатлевала именем открывшего, она до известной степени пыталась противоположить свою деспотию, свои «завоевания» и «завоевателей» тому, что за­воевывается, т. е. реальности и ее самобытному течению. «Вандименова земля»; «Elasmotherium Foscher»; «закон Аво-

Вещь в себе (нем.). - Примеч. ред.

399

гадро»; «постоянная Клапейрона»! Как будто земля только и стала существовать с того момента, как ее открыл для ев­ропейцев Вандимен, и эласмотерий не имел своего места в ис­тории без Фишера, и гадам есть дело до Авогадро, и лишь Клапейрон надоумил их придерживаться в своем поведении этого постоянного числа, чтобы все было по-хорошему! Ко­нечно, отдаленное дыхание древнего рационализма тут так тонко, что почти уж и невинно, - мы все знаем, что в конце концов это лишь мнемоническая символика школы, не более. И если она кое-кого еще вдохновляет на рационалистиче­ский лад, то пусть вдохновляет! Все это невинно, ибо мало притязательно! Было, впрочем, и притязательное! Вот тот «космический ум» Лапласа, о котором мы вспоминали выше. Ведь он появился тоже в новой науке! Математический ра­ционализм XVIII и XIX столетия дошел здесь опять до тех вершин, на которых история видала человека науки в клас­сической древности! Мировые дифференциальные уравне­ния, из которых, не выходя из кабинета, можно в одно мгно­вение восстановить без противоречия и древнюю пустыню, в которой ночевал первоначальный Израиль, а также без про­тиворечия мгновенно предвидеть, когда Англия сожжет свой последний кусок каменного угля!

Едва успевший так ярко запылать новоевропейский ра­ционализм смирился очень быстро в пределах самой чистой математики. Это мы уже видели! Гаусс, Лобачевский, Риман, Брауэр и Вейль последовательно убедили его в том, что тон взят неправильно, убедили приемом, который стал класси­ческим: доведя его логику до конца. Последовательный ра­ционализм слишком противоречит самым основам новоевро­пейского натурализма и потому не мог и не может быть в нем долговременным. Хотя, быть может, попробует воскреснуть еще не раз! Ведь надеяться по-лапласовски предвидеть во мгновение все - это значило всего лишь гиперболизировать теорию насчет самобытной реальности, опять забыть о <...> непреоборимом Спорщике Истории, заставить мир вновь вращаться вокруг себя!

Но мы не забываем и уже не можем забыть о Спорщике Истории, о том непрестанном спутнике и собеседнике, кото-

400

рый оспаривает нас на всяком нашем пути, ибо ведь мы пом­ним, что лишь от него впервые научаемся содержательной и живой всегда новой истине, за которой лишь поспевает наша формальная мысль и без которой она расплывается в неопределенность и самое себя съедающую пустоту. И если своего собеседника мы узнаем лишь через материю, если вне себя умеем усматривать лишь материю, а эта материя впер­вые учит нас мудрости, которой иначе у нас пет, приходится признать, что материя премудрее и выше всякой нашей че­ловеческой мудрости, надо ей отдать всяческое предпочтение и в самом деле смотреть на нее как на самую дорогую воз­любленную. А наше прекрасное, все расширяющееся по сво­им плодам собеседование о бесконечно поучительной диа­лектике с мудрой материей придется назвать диалектиче­ским материализмом.

Не трудно разгадать, почему и древний, и новый рацио­нализм становится в последних своих итогах материализ­мом. Будучи последовательным на своем пути, он и должен им стать; и если не становился у отдельных рационалистов, как например у Декарта, у Спинозы, у Пуанкаре, то из бо­лее или менее явной гетерогенности в составе их мышле­ния. У Декарта могущественно сказывалось влияние церкви, у Спинозы - предание еврейской науки, у Пуанкаре - то, что «если наука материалистична, это не значит, что ученые все материалисты, ибо их наука не составляет для них всей жизни». <...> Там, где рационализм - система и рационали­стическая наука стала содержанием всей жизни, «рацио» ткет из себя и своих требований новый мир, а собеседник его са­мый дальний, какой только может быть, - такой же «рацио», как он сам, не доставляющий никакого беспокойства или воз­ражения, ибо живет совершенно теми же и единственными требованиями чистой мысли и тотчас, как двойник, понима­ет и повторяет то, что говорит мысль первого мыслящего. Ра­ционалисты - это олимпийцы, перекликающиеся между со­бой со своих горных вершин условными знаками, столь аде­кватно понимающие друг друга, столь прозрачные друг для друга и мгновенно повторяющие друг друга, что в сущности их и нет друг для друга, - нет множественности, а есть пре-

401

бывающий покой чистой мысли, чистый кристалл картези­анского геометрического Универса, или «море стеклянное», о котором грезит древняя книга. Нормальный собеседник ра­ционалистов мало того, что дальний из дальних: он так рас­творился в чистой и ничем не волнуемой мысли, что его соб­ственно уже и нет, а есть одно покойное летнее небо с единым солнцем и законодательной мыслью. Порою этот великий рационалистический замысел успокоения в чистой мысли представляется небывалой красотой! Но порою он представ­ляется не менее крайним сумасшествием. Тут все зависит от плодов. Победителей, как известно, не судят! Так или иначе бывает полезно дойти до крайностей, чтобы видеть свое «по­следнее» и рассмотреть, куда ведут начатые дороги!

Если установка взята на покой чистой мысли, то все, что нарушает этот прекрасный покой, есть, конечно, досадная, в сущности, не заслуживающая существования <...> аморф­ная и слепая инертность, или какая-то вечная суета, во всяком случае, подлежащая всяческим операциям sans gene, в луч­шем случае «вещь», которую надо уметь употребить, «пред­мет» для операций и предначертаний мысли, «материал» для оформления и использования, «материя», с которой стес­няться не приходится.

Один чистый Я (cogito ergo sum) и материя для моих без­ответственных пред нею операций. Так систематический ра­ционализм неизбежно превращает среду, в которой он опери­рует, в мертвую материю (чтобы оперировать над ней прин­ципиально без ограничений), а себя самого в автократическое самоудовлетворение солипсизма (чтобы принципиально ни­чем внешним себя не ограничивать). Рационализм принципи­ально убивает среду, чтобы расчистить себе дорогу. А сам пре­вращается в чистый солипсизм, ибо его «дальний», с которым он беседует на бесконечном расстоянии, растаял, как облачко, а его случайный «ближний», заявляющий о себе в конце кон­цов только досадным непониманием, тем самым превраща­ется в элемент среды, т. е. принципиально в кусок все той же мертвой материи, с которым надо оперировать sans gene.

Само собою, в мышлении рационалиста совершенно нет места категории «лица», ибо у него собственно нет и собе-

402

седника. Если по старой памяти он употребляет это слово «лицо», то лишь как «нерациональное», «житейское» поня­тие, в виде уступки нерациональной повседневности. Учиты вание человеческого лица в практике жизни ничем для его понимания не отличается от «лицемерия». В сущности он всегда его осуждает и должен осуждать, будучи последова­тельным. В чем дело? Конец «лица», когда все - сплошная материя, подлежащая обработке? Затем рационалист впол­не естественно всегда более или менее доволен своим умом и никогда не доволен своим положением. Как не быть до­вольным своим умом, если зацепиться более не за что? И ес­тественно думать, что все было бы прекрасно, если бы не сле­пое сопротивление среды с ее инертностью и с теми нерацио­нальными существами, которых приходится принимать, по аналогии, «тоже за людей». Этих последних приходится при­нимать так или иначе в расчет, потому что это, пожалуй, са­мые досадные, наиболее увертливые в своем сопротивлении рациональной обработке элементы среды! Великий и достой­ный труд, который сознает для себя рационализм, - всю эту среду и копошащихся в ней людей завоевать, подчинить себе, рационализировать! Великий труд, великое задание! Хватит ли для этого истории?

Подавленный множеством неожиданностей, которые пре­подносит среда и которые все вновь и вновь надо рационали­зировать по аналогии «тоже за людей», рационалист страждет в своем солипсизме. Но он непреклонен, как рок, как логика, и его поддерживает благородная гордость самосознания, что страждет он от неуклонности на своем ясном пути.

«Ни кривизна улиц, ни великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин - ничто не останови­ло его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь неправильность, Угрюм-Бурчеев на мину­ту вперял в нее недоумевающий взор, но тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест вперед, как бы проектируя прямую линию» (Салтыков-Щедрин. История одного горо­да). <...>

Но положение рационалиста остается все-таки бесконеч­но трагичным! «Дальний», к которому обращены его речи,

403

всегда выдуман. Потому и обращение к нему, в писательстве ли, в рационалистически настроенной науке, или в рациона­листической философии, - всегда переполнено выдумками. Рационалистические мысли не прорывают границ человече­ского одиночества и не приобретают выхода к реальному жи­вому собеседнику; они солипсичны на самой точке своего отправления. Порочный круг, в котором стоят с самого нача­ла люди без ближнего, делает невозможным объективное признание лица в другом. Признают объективное существо­вание за геометрической точкой, за атомами, за вещами, - за чем угодно, только не за объективными лицами приходящих ближних. Дальний выдуманный допускается потому, что он легко предвидим, ибо это ты сам, объективированный в кого-то вдали. Ближние отклоняются потому, что мешают тебе как писателю и ученому, заниматься этим объективировани­ем себя, как в зеркальном изображении, в далеком дальнем. И реальнейший ближний, с которым сталкивает жизнь, теря­ет значение самодовлеющего, отчетливого лица, ибо ведь, если признать его, то пришлось бы отложить свои благород­ные выдумки и заняться всецело им, объективным лицом! Чтобы такого пассажа не происходило, бедный человек убеж­дает сам себя и доказывает ex cathedra, что может понять дру­гих только как вещи и механизмы, но не как лица. И все для того и от того, что с ближним черезмерно трудно, с даль­ним - легче, ибо, естественно, легче быть с самим собою и сво­ими абстракциями!

С одной стороны - великий покой солипсизма с разрядом сил на беседу о своих грезах с дальним.

С другой - бесконечный труд живой и конкретной жиз­ни с ближним с поглощением всех сил своего лица без остат­ка на то, чтобы внести в эту ближайшую жизнь с ближним красоту и правду.

Там есть все и нет только живых ближних!

Здесь есть ближнее, но как будто уже не остается места Для самого себя, ужасно трудно сохранить единство дей­ствия!

1931

1. Привыкли характеризовать орган и механизм вне вре­мени. Такой-то орган всегда производит то-то. На самом деле

404

надо было бы говорить, что при таких-то условиях и на та­кой-то промежуток времени данный орган работает так, как считалось для него постоянным.

Множество противоречий возникает только оттого, что

мы привыкли брать вещи вне времени.

Мы правы, когда говорим, что организм есть единство

действия. Какой же организм, если он не способен хотя бы

к относительному единству. Но мы правы и тогда, когда го­

ворим, что организм есть множество разнообразных органов

и механизмов. Обе характеристики организма ставятся в сле­

дующий момент как явные противоречия, с которыми мы не

знаем, что делать.

Между тем, противоречие возникло здесь только оттого, что и ту и другую характеристику мы берем вне времени.

Противоречие прекращается и вместо него вступает жи­вая практическая мысль вспомнить, что организм в своем фактическом течении есть множество органов и механизмов, которые все время, в каждый данный момент делаются объе­диненным механизмом для своих очередных достижений.

С этой точки зрения, принцип доминанты может быть

естественно измерен как приложимое к организму начало

возникновения перемещений.

Организм - множество разнообразнейших факторов,

которое может на время становиться единством, когда все

прочие факторы содействуют одной определенной работе.

Не что другое, как покой есть возврат к толерантному мно­

жеству.

Состояние покойной толерантности - когда отдельное однажды может производить свое местное действие в извест­ных границах самобытия и без помех со стороны других ор­ганов. Тогда организм есть разнообразнейшее множество по преимуществу.

Но с известного момента продукт одного органа начи­нает неизбежно влиять на деятельность других. Начинается помеха друг другу. Из этой помехи может сложиться подлин­ное единство действия всего множества в определенную сто­рону, когда активность элементов множества оказывается взаимно сгармонированной в интересах одной определенной системы.

405

6. Доминанта: раз уж встал однажды на путь прочно обес­печенного действия, все содействует ему на этом пути.

1932

Для европейской мысли было чрезвычайной новостью внесение в науку времени как самостоятельного фактора. Это оттого, что вся рационалистическая наука строилась цели­ком на греческой и картезианской геометрии и хотела знать только покоящиеся постоянства, резко «очерченные вещи». Если, волей-неволей, приходилось вводить время, то только как вспомогательную координату для движения все тех же «вешей», т. е. только как величину t-механики. Везде, где это было возможно отделаться от t, оно исключалось, и мысль возвращалась к своим излюбленным «постоянствам». Таким образом рационалистическая наука оказывалась радикально анти-исторической. И это сказалось большими последстви­ями к тому времени, когда стала на свет появляться биоло­гия в современном смысле слова. Биология не могла отде­латься от исторического понимания. Чем бы она оказалась без этого? И в то же время ей очень нравилось «подобиться» так называемому «точному знанию», то есть вот тому, кото­рое принципиально анти-исторично. При таком положении вещей было необыкновенно важно появление в самой мате­матике и математической физике догадок, что само изучение в одном только «пространстве» обречено на оперирование только с тенями действительности вместо самой действи­тельности!

Стала возникать концепция «хронотопа». Биология долж­на была почувствовать себя увереннее на своем пути с неиз­бежностью исторического метода. Этого мало. Стал брез­жить мост между естествознанием и гуманитарными науками!

1932

Человеческое понятие и образ реальности всегда есть проект и предвидение предстоящей реальности. Кто лучше и дальше предвидит события, решается в конце концов не тем, «примитивное» ли перед нами мышление или «культур­ное», но тем, которое лучше оправдывается делами и собы­тиями.

Реальное мышление знает очень хорошо, что мысли че­ловека это уже начатки действия и проекты, так или иначе

406

могущие осуществиться. Потому-то так бдительно следят за тем, что думается человеку! Человек - существо могуще­ственное и способное делать многое новое, притом не только в смысле вавилонского или египетского воздвигания садов и пирамид, но в смысле израильского царства мира, в кото­ром нет более порабощения и рабства, а человек отпущен воз­растать в лучшее.

Мы обыкновенно умнее в своих действиях, чем в своих мыслях! В мыслях мы твердим себе, что то, что думает чело­век, это «совершенно субъективное», не могущее интересо­вать тех, кто ищет лишь «объективных» закономерностей. Это у нас предания германской философии и уклада мысли по ренессансу! Но фактически мы весьма внимательно при­слушиваемся к тому, что «субъективно» думают ближайшие к нам люди и затем стараемся воздействовать на их мысли, ибо знаем очень хорошо из древней практики, что мысль че­ловека - уже зародыш действия, и то, что сегодня прошеп­тано втайне, завтра будет осуществлено на площади! Имен­но оттого происходит на площади, что до этого мысль о нем была допущена втайне!

1933

Типичный европейский человек и воспитанная им типич­ная европейская культура напоминает мне во многом madam Sans gene, которая смотрит на окружающую ее среду и при­роду как на нечто столь чуждое и безразличное для себя, что в отношении их стесняться нечего, а даны они лишь для того, чтобы она - madam Sans gene - могла устроить себе вполне безответственно маленький комфорт, маленькие развлече­ния, маленькие интрижки и забавы. Это поистине преобла­дающие черты европеизма, его доминанта, на которой стро­ится всяческая его философия, искусство, так называемые «убеждения» касательно жизни и подобающего поведения.

Совершенно натурально, что при такой точке отправле­ния и такой «манере мышления» для европейского человека в принципе и всякий встречный человек, и встречное живот­ное оказываются всего лишь «элементами среды», относи­тельно которой нет и не может быть никаких «доказательств», имеется ли там самостоятельная жизнь, самостоятельное со-

407

знание, самостоятельная боль и искание. Все это, дескать, ис­ключительно «субъективное», не имеющее никакого «объек­тивного» значения. Главное во всем этом в том, что стес­няться нечего, но и человека и животное остается только «использовать» в интересах нашей madam Sansgenel

Собственно говоря, европеец и европейская культура это самые органические солипсисты и солипсизм посреди без­ответственно эксплуатируемого бытия! Такого последова­тельного и обоснованного солипсизма не бывало никогда. И интимное стремление вырваться из заколдованного круга солипсизма делает для нас особенно дорогими такие вещи, как «Песнь о Гайавате». <...> Конечно, как только мы на ми­нуту допустим это чувство общности и убеждение общности и родства со своею средой, так все радикально изменится. Но надо понимать, что это и радикальный перелом всех точек отправления европейского человечества! Если дело не в по­верхностном недовольстве собою и своим укладом мысли, но в действительном понимании порока своих точек отправле­ния, поэма Лонгфелло предстает в своем новом, несравнен­но более близком свете!

1934

Творчество нужно уже для простого восприятия, если идет не о простом укрывательстве от раздражителя, а о движении навстречу ему, об активном узнавании его! Как бы я прибли­зился к нему и узнал его, если бы не пробовал предположить, что он есть!

Но при этом в порядке творчества получается не сразу точный и адекватный снимок с предметов реальности, но лишь некоторое пробное приближение, которое лишь в даль­нейшей практике, путем повторительных корректирований становится все более и более адекватным отражением зако­номерностей среды.

Творчество дает спонтанно некоторый синтез признаков и, имея его в руках, идет опять и опять в реальности следую­щего момента с вопросом: так или не так? В повторительных соприкосновениях с вновь встречаемой средой прежний про­ект и пробный синтез оттачивается все более, приближаясь к некоторому адекватному отражению среды.

408

Отражает среду и лягушка, отражает ее и Ньютон. Орга­ны восприятия у них почти одинаковые. Но глубина отраже­ния и степень предвидения оказываются очень различными!

1934

Много проблем философского содержания возникло от­того только, что люди пытались характеризовать вещи и са­мих себя в постоянных чертах, независимо от времени.

Вот, например, проблема: может ли человек все знать и по­нимать, или для этого есть некоторые обязательные грани­цы? Как известно, тут есть, с одной стороны, «агностики», столь уверенные в своей правоте, что готовы драться со свои­ми противниками. С другой стороны, есть уверенные в прин­ципиальной безграничности своего понимания и знаний «рот­ные фельдшера» и «волостные писари», которые служили предметом довольно скорбных размышлений для умных лю­дей от Сократа до Салтыкова-Щедрина.

Фактически наблюдаем и знаем мы из вседневного опыта вот что: «Лишь под старость начинает быть понятным для нас наше детское». Лишь после того, как долго поживешь на свете, начинаешь несколько понимать свои собственные мо­тивы и поступки прошлого. Так вот что тут особенно замеча­тельно: принципиально все можем знать, и понимание может расти безгранично; но как раз в тот момент, когда нужно впол­не срочно внести в жизнь свое очередное разумное действие, тут-то и не оказывается достаточного проникновения и вос­приимчивости для того, чтобы адекватно вникнуть в ответ­ственное значение момента и в последствия того, что сейчас совершается. Начинаем понимать более или менее серьезно лишь post factum1 то, что прошло, и в то самое время, когда самоудовлетворяемся в мысли, что прошлое-то наконец по­няли, незаметно для себя переживаем новое настоящее, ко­торое и сейчас, как издавна, переживается нами в своей наи­большей части бессознательно с тем, чтобы по своему смы­слу открыться лишь в будущем! Постоянно учась понимать заново свое прошлое, человек постоянно вновь и вновь вхо­дит в новое настоящее мгновение, роковые последствия ко-

После свершившегося факта (лат.). - Примеч. ред.

409

торого откроются опять-таки лишь в более или менее отда-ленном будущем. Вот это замечательное и постоянное запо­здание понимания относительно момента, когда оно нужно в особенности, и есть один из очень типичных ежедневных факторов нашего аппарата знания. Время как вполне са­мостоятельный фактор сказывается здесь в особенности. А вместе с тем открывается вся острота того, как и в какую сторону должно воспитывать свое внимание и чуткость наря­ду со знаниями отвлеченно-научного характера. Только по­стоянным самовоспитанием и упражнением внимания и вни­мательности к людям и к среде вообще можно достигнуть той высокой подвижности и чуткости рецепции, которая не­обходима для бдительного понимания каждого вновь встре­чаемого человека и момента жизни. Очень мало, вообще го­воря, людей, достигших такого понимания и вытекающего из такого живого понимания момента, - так же и того, что из него и затем должно быть впереди. Действительное понима­ние конкретной действительности есть всегда и предвидение того, что из этой конкретной действительности должно быть в будущем. Вот этакое конкретное предвидение столь же ред­кий дар и достижение, как и подлинное, проникающее пони­мание текущего момента. <...> Совсем точное чувствование текущего момента, действительное использование того, что он мог бы Вам дать и помочь осуществить в нем то, что дей­ствительно хорошо и ценно для будущего, - это очень ред­кий дар или очень трудное достижение.

1935

Всякое событие, раз оно могло случиться в нашем мире, тем самым имеет смысл сверх того, который вкладывается в него теми, кто ставил его почему-либо своею целью! «Цель» поступков всегда более или менее близорука. Человек пред­ставляет себе и берет свою цель по необходимости абстракт­но, издали. И когда она осуществляется, он отнюдь не знает и не может знать всего конкретного содержания и значения осуществившегося события, как он не может вычерпнуть все­го содержания даже и такого факта, как, например, весенний листок на дереве или горная скала на Гималаях. В этом роко-

410

вое значение конкретного факта, что в отличие от абстракт­ной формы или формулы содержание его неисчерпываемо

1935

Нет ничего «субъективнее» ощущения. Но оно всегда яв­ляется непосредственным соприкосновением с реальностью текущего момента, будет ли это соприкосновение поэта с но­вой, впервые изведуемой стороной жизни, или обыденная боль «под ложечкой», или восприятие тактильного сопри­косновения. Всякий раз дело идет о встрече определенной установки ощущающего с некоторой стороной текущей дей­ствительности.

Селедка норвежских берегов ничего не знает об астроно­мическом мире и не имела условий для выработки рецепции к нему. Однако она в нем живет, как и человек, и без сомне­ния испытывает влияния тех перемен, которые в нем совер­шаются. Итак, возможно быть в сфере известных зависимо­стей, не зная о них и, тем более, не имея специальной рецеп­ции к ним. Итак, перед нами принципиальный вопрос: чем определяется выработка специальной рецепции (непосред­ственного восприятия) для той или иной области действи­тельности.

Замечательно вот что: бывает, что именно тогда, когда человек погружен в преступление, он и не способен заметить преступления! Чтобы выработать рецепцию к вещи, надо уже противопоставить ее себе! Те мировые связи и зависимости, которые пронизывают нас, так сказать, насквозь, обыкновен­но уже и не воспринимаются нами в отдельности!

1936

Доминанта как выражение исторической причинности в самом конкретном ее выражении, постепенной подготовке и накоплении факторов, в дальнейшем «взрывном» выявле­нии подготовленного события, в его кажущейся неожиданно­сти и немотивированности текущими ближайшими раздра­жителями, в «роковом» привкусе, который получается при этом для созревшего и вырвавшегося наружу порядка собы­тий - все это своеобразно показано на Ватерлоо Наполеона. История пишет, что никогда талант полководца не блестел более, чем в этот день, никогда не оказывал он более быстрой

411

находчивости и проницательности в оценке текущих сооы-тий поля сражения, никогда не выставлялись с такою полно­тою ресурсы здравого понимания вещей, как в этот роковой момент. И однако все то, что в прежнее время так содейство­вало блеску успеха, оказалось битым в роковой день Ватер-лоосского сражения!.. Потом post factum мы разбираемся, что для этого было множество собиравшихся и накоплявшихся факторов, которые сделали события в день Ватерлоо необхо­димыми именно в том порядке, в котором они были в дей­ствительности. Историк, очевидно, не оправдал бы своего на­значения, если бы не подыскал оснований, «необходимых и достаточных» для случившегося в предшествовавшем. В этом смысле историк все оправдает и должен оправдать post factum, что бы ни случилось. Историк позитивистическо-го типа по существу своему фаталист и оппортунист. В дей­ствительности его работа с ее объяснительными экскурсами всегда есть потуга встать вне истории и выше ее, найдя вне-исторические законы для истории, которые бы однозначно командовали этою последнею. На самом деле его работа есть лишь прибавка новых исторических фактов к прежним.

1936

Реальность всегда хлопотлива. Свои мысли хороши уже

тем, что они - свои!

Итак, понятно, что хочется заменить реальность свои­

ми мыслями и абстракциями, чтобы считаться отныне лишь

с ними, - своими мыслями и абстракциями, - но не с реаль­

ностью.

Но наука движется от абстрактного к конкретному, хо­

тя бы часто и против воли своих «жрецов». Как бы далеко ни

заносилась научная мысль в своем увлечении абстракция­

ми как таковыми, наука принудительно движется от теории

к реальности! От теории к человеку!

И самое трудное дело для каждого из нас - это над­

лежащая и неизбежная реальность Собеседника, - ближай­

шего человека, к которому направлена всякая наша мысль

и слово.

Итак, - от теории к человеку, к реальному, ближайше­

му, осязаемому, живому человеку во всей его неожиданности

412

поверх всех наших ожиданий и теоретических предвидений. От двойника к собеседнику!

б. Этот принцип: от теории к человеку и от своего двой­ника к самостоятельному собеседнику - как раз противопо­ложен пресловутому принципу: «De l'homme a la science»1. Настоящий путь, которым, хочет или не хочет, ведется нау­ка, - это «de la science a la homme»2. Суббота была человека ради, но не человек ради Субботы! Звериная культура древ­него востока Мидии, Ассиро-Вавилонии, Египта и Персии, затем Македонии и Рима всегда отдавали человека в жертву Субботе. Авраамово предание переломило и переродило этот путь, как он ни сопротивлялся во имя своего самооправдания!

1936

Вот трагедия человека: куда и к кому ни приведет его судь­ба, всюду приносит он с собою себя, на все смотрит через себя и не в силах увидеть того, что выше его! Все приводит к себе, ко всему аккомодируется так, чтобы наименее беспокоить себя как наблюдателя и бессознательно или сознательно пе­ределывать все по себе! «Ассимилировать среду по себе», т. е. постоянно переделывать ее в подобие тех дворянских «пар­ков», которые устраивались на месте древних лесов.

Так приводится человек судьбою к встрече с подлинны­ми носителями Божией Правды, с волнением и страхом вхо­дит в соприкосновение с ними в первый раз, - в первые мгно­вения в самом деле успевает усмотреть нечто для себя повое и тогда абсолютно вырастает, приобретает, делается повыше себя, каким он был до сих пор, но проходят дни и втягивает­ся человек в новые впечатления, производит «редукцию» их к своему прежнему! И тогда втуне остается мимолетное при­обретение, остается смоковница неплодного, возвращается к самодовольству, к смотрению на все из себя и не выше се­бя! К приземистому, консервативному самоутверждению!

1936

Труднее владение индивидуальным поведением, его вос­питание и предвидение. Влияние вещей, быта, имущества,

413

обстановки на склад поведения. «Кто что любит, тем и свя­зан». Итак, если хочешь образовать в себе определенное пове­дение, определенный строй восприятия, определенный склад опыта, свяжи себя определенным бытом.

1936

Из-под порогов суммации, возбуждения и сознания, из сложных глубин подсознательного предопределяется чело­век в своих поступках, переживаниях и восприятиях. Если у него является пожелание овладеть своим поведением, то сна­чала он должен овладеть теми глубинами подсознательного, т. е. течением физиологических событий в себе, дабы через них овладеть и предопределить затем свое поведение, свои восприятия, свой statement of life1 в среде. Здесь повсюду тре­буется большая постепенность подготовки самовоспитания, долгие систематические труды над собою, дабы в урочный час можно было срочно ответить должным решением на оче­редную задачу.

1937

Насколько трудно управляться с инерционною силою своей доминанты, это знает всякий, пытавшийся победить са­мого себя - изгладить влияние своего внутреннего преду­беждения и уклада на свои текущие дела. Человеку представ­ляется, что он все может, пока дело идет об абстракциях, о тех значках, которыми отложился прежний опыт в верхних ин­теллектуальных слоях. Здесь как будто в самом деле удает­ся «повернуть мир». Но как только дело идет об ограничении своих, специфически эгоистических исканий, наталкиваешь­ся на массовое сопротивление, в котором энергия пропадает так же, как звук в пустой бочке! Стена глухая и немая ограж­дает внутреннего человека от того, что есть над ним, пока он сам не двинется навстречу и не начнет преодолевать себя!

1937

Очень важно, как человек приучил себя подходить к ве-щам и к людям в своих попытках их понять. Идет ли дело лишь о том, как их «приспособить» к себе и к своему способу

414

постижения? Или есть готовность узнавать и понимать их все далее и далее - такими, каковы они есть в самостоятель­ном их составе и содержании. Вот тут и решается то, остано­вится ли человек на своем Двойнике или хватит у него сил искать во встречном лице Собеседника! Если совсем про­стым людям эта последняя задача дается просто, почти сама собою, то для «мудрецов» тут требуется преодоление очень большого труда. Древнеиндийское сказание рассказывает, как нескольким слепцам было предоставлено узнать, что та­кое слон. Слепцам приходилось полагаться на свое осязание; и они стали ощупывать, каждый около себя, предмет изуче­ния, насколько он представляется доступным. Когда изуче­ние продвинулось достаточно и слепцы стали считать его за­конченным, их стали спрашивать о результатах; один из них сказал, что слон это веревка; второй показал, что, на его взгляд, это скорее столбы; третий возражал, что слон есть нечто, по­хожее на тряпку; четвертый усматривал в слоне толстый ка­нат, склонный наносить болезненные удары, если его долго щупают. <...> Вот видите: всякий сумел видеть, что мог, ру­ководясь ближайшим осязанием. Надо дать себе отчет в том, что то, как вещь или человек открываются для нас, делаясь доступными нам, может служить только вящим застилани­ем от нас их подлинного значения и смысла! Когда слон по­казался как веревка, или как столбы, или как тряпка, или как неприятно ведущий себя канат, то эти убеждения слепцов только повредили подлинному знанию, что такое есть слон. И когда человек принял природу за мертвую и вполне подат­ливую для его вожделений среду, в которой можно распоря­жаться и блудить «sans gene» сколько угодно, это лишь закры­ло от человеческих глаз ту содержательную и обязывающую правду, которою живет действительность. Ослеп, оглушил-ся человек своими страстями, они же его идолы! И, оглушив-шись ими, стал он им работен, поработился им, а они стали для него принудительными. Это и есть то, что древние писа­тели называли «неестественностью ветхого Адама». И тогда само собою двойник застилает для человека реального собе­седника. Двойник становится как экран между человеком и его собеседником, подменяя последнего двойником. Надо

415

признать, что это бывает чаще, чем мы думаем. И нужен обык­новенно немалый труд, прежде чем экран будет пробит к со­беседнику в его подлинном содержании. А научиться видеть во всяком приходящем человеке собеседника в подлинном его составе, болении и исканиях, это редкий дар, снискивае­мый громадным трудом многих лет неусыпного овладения собой. Между тем многим представляется так, что чего же проще и обыденнее «понимать встречного человека»!-Досто­евский увидел здесь проблему и дал ее понять современникам в современных образах, тогда как она была хорошо известна прежним людям, забыта же солипсическим настроением жиз­ни и мысли новоевропейской философии. Экран создается самим наблюдателем и выявляет пороки последнего. Вот, например, ходячий стыд среди персонажей Достоевского: Федор Павлович Карамазов. Стыд отвращается от прекрас­ного, стыдясь его и стремясь его осрамить в глазах других в свое оправдание. Вот удивительное боление, в котором лю­ди запутались так давно, как и помнят свою историю. Сты­дится Федор Павлович мира Алеши.

1937

Диалектические зависимости в жизни общественного со­знания. С известного момента более или менее все начинают чувствовать назревающий вывод из сложившейся обстанов­ки. Вывод этот, может быть, зреет очень долго и давно в со­вершенном молчании; о нем, может быть, никто не говорит и даже замалчивают его, когда он готов сорваться с языка, но он предопределен обстоятельствами прошедшими и прохо­дящими.

И это чрезвычайно типичное положение, когда против воли людей и сплошь и рядом вопреки пожеланиям и ожи­даниям отдельных лиц - участников процесса, и очень мно­гих, доминирует вывод из событий с его внутренней логикой, приходит очередной, кое-кем предвиденный, для преобладаю­щих участников совершенно неожиданный и нежеланный, но необходимый из прошлого процесс.

1937

Тебе дан в лице NN человек и собеседник, который про­тиворечит тебе и твоим установкам. Не допускаешь ли, что

416

есть возможность и такая, что противоречие его создается тем, что ты носишь в себе, и призывается раскрыть тебе гла­за на твои, может быть, сокрытые от тебя черты? И не допус­тить ли такой возможности, что пока он, этот собеседник, тебе дан именно как противоречащий, ты еще и удержива­ешься в некоторой относительной норме, или, по крайней мере, ближе к норме, так как предоставленный самому себе ты давно уже покатился бы под гору?

Обыкновенно этой теоретической возможности мы не учи­тываем и не хотим учитывать в практических противоречи­ях, с которыми встречаемся.

Вот тебе «не ндравится» образ жизни и мысли повстре­чавшегося с тобой человека, его быт, а затем, может быть, и его лицо. Но не допускаешь ли ты как возможность, что, во-пер­вых, ты с твоим бытом ему тоже не нравишься и с вполне достаточными к тому основаниями? И возможно ведь, что он имеет по крайней мере такие же оправдания, как и ты, суще­ствовать, как существует! И, во-вторых, не допустить ли еще и такой возможности, что пока он дан тебе «не ндравящим-ся», ты еще и сдерживаешься в своем безотчетном, интимно-слепом и все ширящемся самоутверждении?

Лишь понемногу и постепенно приоткрывается нам сле­пота и глухота тупой силы самоутверждения, которая сидит в нас глубоко, составляя в нас наше консервативное суще­ство. И в тот час, когда дашь себе отчет в том, что это она за­являет себя в особенности, когда мы обнаруживаем тенден­цию быть недовольными образом жизни и мысли встречных собеседников, сразу становишься более открытым в отноше­нии людей на их жизненном пути. И из роковой необходимо­сти видеть и делать из них двойников переходишь к возмож­ности иметь в них собеседников.

1937

Понимание действительности надо еще заслужить. Нет ничего вреднее той иллюзии понимания друг друга, которою мы живем в обыденной жизни, причем оказывается, что по­сле многих лет совместной жизни мы так и не разглядели подлинного содержания жизни в нашем соседе и в соседях и в конце стало понятно, что только путали друг друга, сби­вая с пути своим беспутием. Нет ничего обычнее, чем само-

417

уверенно-циничные глаза торговца, с которыми присматри­ваются друг к другу соседи: дескать меня не надуешь, я-то тебя вижу насквозь, ибо ключ к тебе я всегда ношу с собою: это я сам. И если я считаю себя «умным мошенником», то и тебе делаю самую большую честь, какая есть только в моем распоряжении: я смотрю на тебя через себя, допуская, что и ты тоже «умный мошенник». Чего же еще я мог бы дать тебе?.. Вот это и есть великая проблема двойника в своих ин­тимных истоках, когда собеседник заперт за семью печатями и нет выхода к лицу человеческому, как оно есть с его потреб­ностями и исканиями.

1937

Эгоцентрическое самоутверждение и на нем построенное познание не обещает ничего, кроме приведения к себе со сто­роны каждого участника всего данного и дающегося ему опы­та. И в то же время это претензия со стороны каждого, чтобы все прочие жили «не своим умом», а согласно тому, как дан­ный субъект успел привести мир к себе. Тут и кроется посто­янное внутреннее противоречие того уклада жизни, которое скрывает в себе индивидуалистический интеллектуализм традиционно европейского человека, исходящего из самодо­вольства как из аксиомы и стремящегося обеспечить себе самодовольство все далее и далее.

1937

Один из секретов ложно построенного сообщества: вся­кий расположен думать о другом «и он такой же, как я». Не приходит в голову, что может быть органическая разница и радикальная новость в собеседнике, напротив - с первого же момента дело начинается с приведения к себе и истолко­вания собеседника на свой лад. Это болезнь безвыходная, пока она есть! Отсутствие потребности и ожидания слышать от со­беседника какое-либо новое слово и наблюдение доходит при этом до того, что на очередь ставится мероприятие привле­чения всех, независимо от дарования и собственных исканий отдельных лиц, к исполнению административно-намечен­ных образов поведения, начиная с танцев и маршировки и кон­чая воинскими маневрами.

418

видит и слышит, знает и предвидит, не может быть и много-очистого общества, не может быть и социализма в настоящем смысле слова. Общество видящее и слышащее, и предвидящее, и познающее всеми своими ресурсами, и целиком движущее­ся вперед начинается там, где люди научились терпеть, слы­шать, понимать, чувствовать, предусматривать вместе. На этом и пророцы висят! «Богатые и славные, прилепившиеся к благим мира сего, уничижают великую оную вечерю и не веруют Господу, зовущему их на вечерю оную» (Тихон За­донский). «Бедный умеет стоять прямо жизни», - как гово­рит Златоуст, т. е. без покрывала, с наименьшими предвзято-стями и предубеждениями видеть и чувствовать протекаю­щий мир. Но вот богатые и богатящиеся норовят насильно навязать бедным и нищим свою веру гордыни и самодоволь­ства, застилая им глаза.

1937

Если уничтожится милосердие, то все погибнет и истре­бится. Как на море нельзя плыть долее берегов, так и земная жизнь не может стоять без милосердия, снисхождения и че­ловеколюбия» (Златоуст). Милосердие - закон и основание этого мира и жизни в нем. Почему же люди поверили больше во тьму, чем во свет? Почему предпочли другой противостоя­щий закон - возмездия, ненависти и смерти?

Несомненно, милосердие дано в этом мире как факт, как ежедневный натуральный цемент, связывающий и цементи­рующий жизнь и людей, и животных. Есть несомненно в ми­ре и ненависть, и борьба, и убийство. И вот вопрос: по како­му же из законов строить остальную свою жизнь? Равнять ее на моменты милосердия, доступные и пережитые каждым из нас? Или равнять ее по ненависти и убийству, также доступ­ными каждому?

1937

Рефлексы доверчивого сближения со средою, экспансии, культивирование реакций сближения с раздражителем, вя­щего соприкосновения с ним ради его более близкого распо­знавания и узнавания, - вот существенно другое направле­ние деятельности, противоположное эгоцентризму и само-

419

довольному самообихаживанию, обещающее одновременно и постоянный уход от себя, постоянное простирание вперед, постоянное узнавание нового вокруг и выше себя, а также - собеседника, друга и общества.

1937

Диалектика жизни, между прочим, и в том, что в момент, когда имущий дает кусок хлеба и помощь неимущему, по­следний становится помощником первому в еще гораздо боль­шей степени, чем первый был для последнего!

1937

Вот секрет: когда человек подходит к вещам и другим лю­дям с любовью, он приобретает силы посмотреть на них выше себя и независимо от своих недостатков. Когда же он смотрит на них более или менее совне чуждо и угрюмо, то уже наверное толкует и понимает их в меру своей глупости. Вот почему у Салтыкова-Щедрина пустынник вятских лесов го­ворит вопрошающему: зачем и какая польза тебе дознавать­ся, откуда и что было в моей жизни? Спрашивай сейчас, что делать для дальнейшей дороги! Спрашивай: не знаешь ли, дедушка, где тут путь? Закон преступления и наказания и да­лее закон любви - ближайшие и конкретнейшие законы бы­тия, и деваться от них и обойти их некуда и невозможно. Это надлежащие законы реальной необходимости в отличие от абстрактных требований рассудка в алгебре или в геометрии!

1937

«Сущность», «вещь в себе» - это то, что пребывает в собы­тиях и чему принадлежит в них будущее и «последнее сло­во». Из того, что видишь, уметь предвидеть - это и есть стрем­ление «знать сущность вещей и событий». Но на вопрос, чему же принадлежит сущность и будущее в претекающих сейчас конкретных событиях, ответ дается обыкновенно такой, что это «материя», так или иначе представляющийся «атом», «электрон» и т. д. Вряд ли это может считаться вразумитель­ным ответом, т. е. ответом, который значил бы «конкретную истину»! Этакий ответ значит предположить словесную от­влеченность, «камень вместо яйца»! «Сущность» и «истина» данного момента в том, что в нем и из него оправдывается в следующие моменты истории!

420

Что есть «сущность»? То, что пребывает в бытии, несмот­ря на все перемены в нем. Но что пребывает и что постоянно в бытии? По Златоусту, это не «твердое тело», не «атом», не «материя», не «равновесие», а будущее, т. е. последний судя­щий голос истории, ему же принадлежит и последнее судя­щее слово о том, что было и есть.

«Не изучать, но изменять то, что дано». Что это значит и в чем ядро этой мысли? Не в консерватизме данного, но в энтелехии и в перспективах этого данного в его движении к лучшему и имеющему быть постигать бытие, - это и зна­чит узнавать его сущность и его пребывающее. И опять: «Что же пребывающее (постоянное)? Будущее!» (Златоуст). Ка­ким способом можно было бы так войти в вещь, в событие, в мир, чтобы прочувствовать и понять его энтелехии и его нормальное осуществление во всех его ценностях, возможно­стях и заданиях? Нет у нас другого, более верного пути, кро­ме подлинной любви к бытию вообще и к бытию данного предмета, процесса или лица! Это она помогает одновремен­но и проектировать и делать будущее этих частей бытия!

Любовь в качестве руководства к познанию и к истине не понятна для тех, кто знает только критерий самоутвержде­ния и самосохранения! Тут заранее и a priori она исключена и под ее именем разумеется что-то существенно другое - пре­имущественно дела половых инстинктов! И в этом - страш­ный симптом в европейской культуре «просвещения», при­знак приближающегося разрушения! Превосходные страницы Исаака Сирина о ведении и вере, и о трех степенях ведения. На низкой ступени ведение «глумящееся» или занятое самим собой ищет самообеспечения и самоудовлетворения в себе, истину почитает имманентной в Лице Божием. Аксиомати­ка, этим «голым» ведением держащаяся в тайне, но рано или поздно открывающая свое Лицо, ведет к тому, что оно знает лишь самоутверждение человека в его среде и технологиче­ское подчинение среды человеку.

Естественно, что ведение, знающее только самоутверж­дение человека и человечества в его среде, не может понять, как бы любовь могла служить нормальным руководством позна­ния. Вследствие внутренней склонности знать только себя

421

и свой комфорт в окружающем мире, ничего кроме себя и окру­жающего и не хочет знать этот способ ведения: идеалистиче­ский атеизм заложен до всякого самоотчета в его склонно­стях и морально-психологических предпосылках (Исаак Си­рин). Ведение это, «как и свойственно ему, кичится, потому что ходит во тьме, ценит достояние свое по сравнению с тем, что на Земле, и не знает, что есть нечто лучшее его». Это ве­дение полагает, что принципиально ему открыто и известно все. Поэтому оно замкнуто на себя и не простирается вперед к сущей истине (Ср. Григория Богослова, Златоуста). Отсю­да и наклонность этого самодовольного и самоудовлетворяю­щего ведения складываться в дискурсивно замкнутую само­обеспечивающуюся систему, в самообеспеченный круг. Вы­рваться из этого круга возможно лишь выходом ко второй ступени ведения, видящего и любящего бытие и истину вне себя и выше себя.

«Видишь ли, как он называет здесь осуществление <...> добродетели созиданием, т. е. приведением из небытия в бы­тие. Что же? А порок не есть создание по Богу? Никак, но по диаволу, который есть виновник греха» (Златоуст). Вот где коренится христианское убеждение в том, что бытие по су­ществу благо, отнюдь не безразлично к добру и злу, но, вме­сте с тем, различение и суждение доброго и злого дается лишь деятельным подвигом, по мере роста и труда человеческого; когда же оно преждевременно, то само по себе сплетено с пре­ступлением и легкомысленным непослушанием. Доброде­тель для человека есть настоящее творчество, подготовляет­ся и определяется его бытом и историей, и из него исходя, строит человек и мироощущение, и миросозерцание, и теку­щий жизненный свой опыт.

Здесь объяснение того, как человек приходит к мысли, что милосердие правит миром, а закон милосердия главенствует над законом возмездия добра и зла! Трудом и творчеством добродетели достигает человек того, что начинает восприни­маться им сокрытый до сих пор смысл бытия и правящий им закон милосердия. Не пассивно, но в меру деятельного тру­да поднимается человек в гору рецепции тех законов, кото­рыми живет и которым подчинено бытие. Из своего творче-

422

ства исходит человек, когда судит о мире. Но это не значит, что он приписывает миру то, чего там нет; но человек по мере труда и деятельности зарабатывает себе рецепцию к тому содержанию, которым живет мир.

1937

У всяческого бытия, у всякого человека есть свой рису­нок, выражающий более или менее достаточно его содержа­ние и закон, которым они живут. По отношению к жизни рисунок этот является тем же, чем замкнутая окружность является относительно синусоиды или чем замкнутые фигу­ры Лиссажу и Савари являются в отношении к соответствую­щим периодикам во времени.

Когда нам удается уловить рисунок того или иного само­го скромного человеческого облика или кошки, или уголка природы с его пейзажем, это значит, что нам удалось их по­любить и мы их приветствуем в их действительности, в их течении.

Течение вещей или отрывки их бытия относятся к их пре­бывающему рисунку, как повторяющиеся периодики к свое­му симплексу или символу.

Течение и периоды являются при этом не обратимостью,-как можно было бы думать по симплексу, но лишь повторе­нием фаз и периодов.

1937

Кто-то сказал: мы предпочитаем поступать так, а не ина­че не потому, конечно, что в этом «честь» или «благочестие», а потому что «это выгодно»! Это старый сенсо-эпикурейский мотив до наших дней. Между тем надо понять, что поступать именно из чести самое выгодное «для будущего и для дально­видного»-. Надо понять, что честь - самое выгодное, любовь - самое выгодное, все эти дальновидные мотивы действия са­мые выгодные, хотя им сплошь и рядом предстоит болезнен­но столкнуться с ближайшим и близоруким!

1937

К разговорам о «познаваемости» или «непознаваемости» предметов для человека. Надо прежде всего стараться свести вопрос с вершин абстракции и войти в его живое, конкретное содержание. А конкретное содержание его в том, насколько

423

то, что кажется всем «самым достоверным», а именно само­отчет человека в его личных делах и его личной роли посре­ди вещей и собеседников, - насколько он соответствует дей­ствительности. Это совсем не такая простая и самоочевидная задача - отдавать себе отчет и самоотчет относительно того, чем ты являешься в действительности для окружающих тебя людей. Часто очень и здесь то, как сам себе себя толкует че­ловек, является всего лишь облаком, застилающим от соб­ственного зрения свои деяния и свою действительную роль среди событий. И вот здесь всего отчетливее выступает ис­ключительная роль покаяния как целого состояния и уста­новки жизни, направленных на систематический пересмотр своего текущего содержания и текущих связей с окружающи­ми обстоятельствами. Пересмотр и пропуск через присталь­ную и беспощадную критику с разных сторон всего своего прошлого и настоящего с переоценкою всякой детали, - вот несравненное условие для подлинного узнавания, а затем

и познания самого себя.

1937

Вне этого оружия действительной самокритики мы име­ем весьма мало обещающую позицию все нового и нового самооправдания, вес нового и нового самоутверждения, ко­торым обрастает человек все далее, все более и более засти­лая им свои глаза от подлинного понимания того, что есть. Когда древние говорили: «Познай самого себя», - они имели в виду не отвлеченный метод, не теоретическую задачу, а са­мую конкретную и ежечасную внутреннюю работу пересмот­ра каждым самого себя для проникновения в подлинную ре­цепцию к тому, в чем твое ответственное влияние на жизнь и на людей в самом непосредственном твоем окружении. На­стоящее познание это то, которое способно практически ре-цепировать ответственное содержание и внутренний смысл каждого данного переживаемого момента, чтобы не упустить сделать требующееся им! А для этого оно должно быть в са­мом деле «многочистым», чтобы видеть и прошлое, и теку­щее, и предстоящее с оценкою своего участия в нем.

1937

424

Человеческое понятие и образ реальности всегда есть проект и предвидение предстоящей реальности. Кто лучше и дальше предвидит события, решается в конце концов не тем, «примитивное» ли перед нами мышление или «культур­ное», но тем, которое из них оправдывается делами, практи­кой и событиями приходящими.

Реальное мышление знает очень хорошо, что мысль челове­ка это уже начатки действия и проекты, так или иначе могу­щие осуществиться и направленные на то, чтобы осуществить­ся. Потому-то так бдительно следят за тем, что думается че­ловеку! Человек - существо могущественное и способное делать многое повое, притом не только в смысле вавилонско­го и египетского воздвигания садов и пирамид, но в смысле Израильского царства мира, в котором нет более порабоще­ния и рабства, а человек отпущен возрастать в лучшее. Мы притом, обыкновенно, умнее в своих действиях, чем в своих мыслях! В мыслях мы твердим себе, что то, что думает чело­век, это «совершенно субъективное» и не могущее интересо­вать тех, кто ищет лишь «объективных» закономерностей. Это предания германской философии и уклада мысли Ренес­санса! Фактически же мы весьма внимательно прислушива­емся к тому, что «субъективно» думается ближнему и стара­емся воздействовать на эти мысли, ибо это тоже зародыши действия, и что сегодня прошептано дома, завтра будет осу­ществлено на площади.

Именно оттого происходит событие на площади, что до этого мысль о нем была допущена втайне и не была ей про­тивопоставлена другая мысль, которая ее тормозит или огра­ничивает. Это к нормальной характеристике доминанты: ее все подкрепляет, и она скрывает в себе тенденцию расти до открытого выявления в действии. Требуются меры для пре­дотвращения этой лавины и обвала в горах!

1937

В высших областях жизни доминанта выражается в том, что все побуждения и произведения мысли и творчества ока­зываются проникнуты одною скрытою тенденциею, прони­кающею во все детали; в этой тенденции - ключ к понима­нию деталей и к овладению ими! Так у всяких произведений

425

нашей так называемой «культуры» жизни тенденция, движу­щая всем, одна - как бы так освободиться от «должного», от «обязывающего», чтобы жить стало совсем легко, как легко кушать торт с цукатами. Освободиться от преданий и обыча­ев, от обязательств пред общественным мнением, пред все­проникающим смыслом истории и Бытия, пред своими деть­ми, пред совестью. Как бы сделать так, чтобы вместо «добрая жизнь» оставалось говорить: «вкусная жизнь», «приятная жизнь».

1937

Животное слепо живет. Человек знает уже смерть, отдает в ней отчет. Притом знает не только ее феноменологию, но до известной степени и ее механизм, т. е. известны и приемы перехода от состояния жизни к состоянию смерти. Само со­бою это далеко не значит еще, что стало известным существо явления смерти. Стало лишь более или менее подотчетным понятие жизни с тех пор, как стал приоткрываться механизм перехода ее к смерти. Вместе с тем человек уже не может жить так слепо и безотчетно, как это дано животному, в ко­тором самый процесс и инерция жизни текут нераздельно и неотделимо от начатков мысли и посреди текущей среды. У человека уже выразительно противопоставление себя и сре­ды и более или менее в связи с этим противопоставление жизни и смерти. Человек уже знает практически, как можно переходить от жизни к смерти, от себя к разрешению в среде. Но человеку искони присуще желание жить в своей среде столь же целостно и нераздельно, как это удается животно­му. Искони видим попытки человека отдаться «слепой» жиз­ни в своей среде. Однако человеку не освободиться от однаж­ды пройденного рубежа и не вернуться ему к животному, к чисто инстинктивному и чисто безотчетному прозябанию в среде. Когда это как будто начинает удаваться, получает­ся дисгармония, аномалия, патология! Слиться со средою, т. е. возобновить жизнь в принципиальной нераздельности с нею человек может только сознательно,разумно, подотчет­но. И это бывает тогда и на тех, доступных человеку вершинах, когда человек начинает проникать в разумный закон Бытия. Замечательно, что именно тут разрешается в тесном и внут-

426

ренне увязанном ансамбле и проблема уразумения жизни и смерти по их существу, и проблема подлинного собеседова­ния с другим человеком без предрассудочного превращения его в своего двойника, и проблема собеседования с Разумом Бытия, истории и идущих человеческих поколений.

В этом повторении смерти принадлежит совершенно за­кономерное место как и «борьбе», конфликтам, противоречи­ям и смене поколений.

1937

Все дифферецирующееся, множащееся и однако не теряю­щее единства, - значит сохраняющее это единство во мно­жестве через гармонию, - вот организм в своей истории раз­вития, пока она ему удается без нарушения, без изъяна, без преступления, без измены дорогому и доброму! Знамя-то, влекущее за собою, остается все-таки всегда впереди, не отяг­ченное и не связанное разваливающимся множеством своих произведений!

Организм - оркестр из множества инструментов. Гораз­до вероятнее в термодинамическом смысле состояние како­фонии этого многоинструментального множества, когда каж­дый участник будет издавать звук своего инструмента по-своему! В этом смысле болезнь и дисгармония - состояния более понятные и вероятные, чем здоровье, т. е. физиологи­ческая координация всего многообразного множества в гар­моническую деятельность.

1937

Достаточно проницательная бдительность внимания и чте­ния себя самого - это редкое состояние человека. Обычно царит «досознательное». «Большая часть жизни нашей про­ходит в бесчувствии. В юности мы почти вовсе неразумны; когда наступает старость, то притупляется в нас всякое чув­ство» (Златоуст). Собственно «сознательная» и самоуправ­ляющаяся личность есть редкое и очень трудно достигаемое состояние. Можно сказать, что господствует подлинно под­держиваемый дурман от страстей в ветхом Адаме. <...> По­этому Н. Е. Введенский был прав, когда говорил, что подлинно сознательная, самопонимающая деятельность есть редкое со­стояние в человеке, - отдельные острова посреди преобла-

427

дающего моря стихийного волнующегося психо-физиологи-ческого ширения.

1937

Совершенно обыденный факт, что человек, внимание ко­торого застлано текущими ближайшими впечатлениями и ко­роткими рефлексами, не успевает в них разобраться, уловить их выгодную или невыгодную сторону, и лишь много спустя в другой обстановке начинает отдавать отчет в том, как на­до было бы поступать, если бы можно было оказаться снова в прежних условиях. Можно даже сказать, что это особенно ценный дар и мудрость, когда человек оказывается способен очень быстро оценить ближайшую обстановку, не растерять­ся в коротких рефлексах и «уловить существенное» в мело­чах текущей обстановки. Для этого нужен Наполеон, Тюренн и Суворов, чтобы сразу уловить в текущей обстановке глав­ное для того, чтобы достичь желаемого. Так самое близкое и нагляднейшее может оказываться препятствием для пони­мания главного, пребывающего, того, что должно быть!

1937

Единство внимания и единство духа - единство и креп­кая устойчивость личности в противоположность многораз­личному распаду личности, психическому калейдоскопу боль­ного и грешного внимания. Это не постоянно-данное, но ста­новящееся, делающееся единство, - единство деятельного внимания, переносимого сосредоточенно на приходящее ли­цо, или вновь встреченный предмет так, чтобы читать его и заданную в нем его судьбу с возможной адекватностью. Это сосредоточенное собеседование со встречным лицом и лица­ми, когда они читаются до глубины и потому получают от­веты на свои дела, которые для них самих еще не поняты, а только еще носятся в досознательном и готовятся открыть­ся. Итак, собеседование, эмпирически данное и постоянно нас сопровождающее, еще не есть собеседование в подлин­ном смысле слова и в подлинном понимании каждым друго­го! Эмпирическое собеседование может быть сопряжено с со­липсизмом. Настоящее собеседование есть дело трудного достигания, когда самоутверждение перестает стоять заслон­кою между людьми.

1937

428

Нет такой деятельности человеческой, которая не сложи­лась бы постепенно в традицию. Тут есть своя хорошая сто­рона. Но есть и порочная, опасная сторона! «Ничего», «все благополучно» - вот как характеризуется для нас привыч­ное, традиционное, успокаивающее своей традиционностью. В порядке привыкания и обыкновения «ничего», «все благо­получно» постепенно превращаются в тяжкие пороки обы­денной жизни и безобразные раны общественной жизни, иска­жающие достоинство человека! Вот почему самоутверждение, норовящее всегда укрепить и обеспечить человеку привыч­ное «ничего» и «все благополучно», так часто и типично слу­жит укреплению зла в мире и, во всяком случае, ни за что доброе само по себе не ручается, чаще же всего служит укреп­лению порока. «Ничего», «все благополучно» - это адапта­ция к тому, что только что перед этим вызывало отвраще­ние и ужас!

Самые драгоценные моменты человеческой жизни пре­вращаются в формально повторяемые абстракции. То, что падало на человека благодатным дождем, делается обыденной, безраздельной, уже никого не способной волновать и спасать формулой. Вот тот, кто умудрился безэмоционально и без­различно переживать в себе все, стоит на пороге шизофре­нии и душевного распада. Идеи и образы, равно как и вновь встречаемые лица, проносятся для такого, как безразличные облака! Это полярная крайность по сравнению с тем «бес­страстием», с которым человек нарочито обостренного вни­мания достигает наивысшей способности рецепировать вся­кого вновь приходящего человека, не отдаваясь, впрочем, инерции своего влечения к тому, что привлекает.

Если рассеянный и абстрактный во всем шизофреник не может уже остановиться ни на чем, за что пассивно цепляет­ся его безразличная рецепция, то человек высоко лабильно­го внимания активно останавливается на любом новом пред­мете и лице, перебрасывая на него столь же зоркую рецепцию с ее перспективами в будущее, с какою в следующий момент та же рецепция будет посвящена уже новому лицу и порядку фактов с тою же зоркостью и прониканием в закон явлений.

429

Всегда в абстрактных облаках и в холоде безразличия! Таков - один. Всегда на бдительной страже и всегда с откры­тыми глазами и ушами. Таков - другой.

Иными словами: крайнее боление нечувствием в одном, высокое действие чувствилища в другом! Там трагедия само­утверждения и настаивания на своем, здесь дело растущего предания!

1937

Именно в эмоциональном мышлении человек и творец и участник бытия. Здесь краешком ему приоткрыто быть одновременно (move together...)1 и волевым, и интимно-чув­ствующим, и напряженно проникающим мыслью участником того участка бытия, с которым сейчас соприкасается его жизнь. Ведь воля, эмоция и мысль в их отдельности это толь­ко абстракции! Дело идет обыкновенно лишь о преобладании той или иной из этих сторон жизнедеятельности. Дон-Кихот, Петрарка и Кант берутся за крайние типы. Но ни у одного из них нет исключительного действия только одного элемента пресловутой триады. В действительности они неразрывны!

1937

Когда я вижу стаю птиц, стройными линиями улетающую за море, я вижу здесь соревнование в порядке устремления к единой далекой цели, ради которой дорого участие в общем деле каждого из участников. Стая не велика, и каждому из участников принадлежит в общем деле свое место. Когда я вижу червей, неустанно копошащихся в густой массе навоза, я вижу соревнование за общую пищевую жижу в порядке непосредственной и ближайшей борьбы за существование. Червей множество, и они отнимают питательную массу друг у друга. Если говорить более или менее формально и абстракт­но, первая и вторая форма соревнования переходят одна в дру­гую, может быть, в зависимости от количественных условий, в зависимости от количества участников и его отношения к количеству материального потенциала, обладание которым создает влечение. В человеческих делах сплошь и рядом

Двигаться совместно (англ.). - Примеч. Ред

430

хочется и надо сказать, что пока дело еще маленькое по срав­нению к стоящим перед ним целям, крайне неразумно и вред­но становиться на путь соревнования червей за общую жижу, следует же держаться пути соревнования стаи птиц, улетаю­щей в далекие страны и к далеко намеченным целям.

1937

Любовь и смерть, когда они вместе, служат первым побуж­дением к тому, чтобы вышел человек из области инстинктив­ной жизни в подлинную область мысли с новыми собственны­ми человеческими задачами. <...> Можно ведь быть большим ученым, известным общественным деятелем, поэтом и т. д., не выходя еще из полубезотчетной области инстинктивных побуждений. Нужно перейти через некоторый рубеж, чтобы вступить в собственно человеческую область мысли. Только с этого момента дикий дубок становится привитым, обрезан­ным и упорядоченным. На рубеже стоит смерть любимого - любовь и смерть, когда они вместе! Для человека это нечто вроде момента прозрения для котенка.

1938

Психофизиологически дело обстоит таким образом, что историческою последовательностью событий в организме и «поступками человека» определяется до деталей его мыш­ление и восприятие мира. Пусть это будет ступор душев­нобольного, или страстный порыв солдата в бою. В порядке самоутверждения и самооправдания человек найдет затем «сознательное оправдание» всему этому! «Логическое объяс­нение» всегда ведь приходит post factum и зависит от находчи­вости и способности к абстракции! Ступорозный объясняет свое поведение тем, что иначе он разобьется, ибо он - стеклян­ный. Солдат объяснит свое поведение тем, что его «пресле­дуют», а он «велик». Большие политики расчитывают обыч­но на то, что лишь бы человек сделал тот или иной шаг в сво­ем поведении, пусть бы пришел «факт», а дальше он будет самоутверждаться, выдумывать себе «достаточные основа­ния» для своего поведения в порядке инстинктивного само­утверждения.

1938

431

Как это может выйти, что Слово, носитель Истины и са­мое высокое достояние человека, вместе с тем оказывается в глазах таких знатоков словесной практики, как Талейран, по преимуществу «орудием для скрывания мысли» и, следо­вательно, так или иначе - для обмана? Эту сторону собесе­дования знают все практические работники, знают и мотивы такой практики! Дело в том, что Слово, кроме всего прочего, что в нем содержится, является исключительным по адекват­ности и по силе средством образования длительной, инерци­онной доминанты поведения, которая, мгновенно вызванная словом, может потом застрять надолго или даже навсегда! И если у нас есть опасение, не образовалась бы у наших контр­агентов твердо направленная деятельность D,, то наиболее непрактичное дело было бы в том, чтобы заговорить о D, с на­шими контрагентами, ибо этот-то разговор и мог бы послу­жить первым толчком для зарождения D, у контрагента. На­против, если надо отстранить или хотя бы отдалить время наступления Di у контрагента, надо говорить с ним о какой-нибудь совсем другой D2 хотя бы уже для того, чтобы выиг­рать время!

1938

<...> есть свои преимущества в общении личном, то есть «лицом к лицу», и есть свои преимущества в общении через письмо! Личное свидание дает очень много, помимо слов, чрез ту почти подсознательную наблюдательность одного собеседника за другим, которая очень тонко сопоставляет и сравнивает то, что было, с тем, что стало, и так обогащает впечатлениями и заметками, что словесная беседа несколь­ко отступает даже на задний план, и люди говорят: «Так мно­го было за это время, о чем надо говорить, а вот, когда свиде­лись, так и не знаешь, с чего начать и о чем говорить». В пись­ме непосредственное общение лишь воображается, дело же идет преимущественно о передаче суждений. Здесь в самом деле говорится из накопившегося за время отсутствия адре­сата нечто отлившееся, сформировавшееся, кортикальное! Но, вместе с тем, личное, непосредственное общение несколь­ко отходит на второй план, застилаясь абстракцией! Спраши­вается: где человек более «объективен» в отношении своего

432

собеседника? Там ли, где всем своим существом, - подсо­знательно-физиологическим, как и психологически-логиче­ским, - вновь и вновь переузнает собеседника при новой встрече, перестраивая и себя по его новым чертам? Или там, где он преподносит ему успевшие отлиться и закончиться свои мысли, обращенные к воображаемому собеседнику? Многие, очень многие без колебаний скажут, что именно во втором случае, и только во втором случае впервые выступает «объек­тивное» сообщение между людьми. Это здесь впервые начи­нается «великий путь человека в науку», которым человече­ство освобождается от всего личного и становится «выше самого себя»! И я вот дерзаю думать, что именно на этом пути расставлены ловушки для человеческой мысли, завлекаю­щие иллюзиями «объективности» в самые субъективные из субъективных установок жизни, когда человек фактически отгораживается от собеседника непроницаемой каменной стеной, и когда обращается к нему, то по существу говорит лишь с самим собою! Здесь-то и царит роковой солипсизм! Не обязательно, конечно, и первый путь обеспечивает под­линно-раскрытое к собеседнику собеседование с ним! Но он, во всяком случае, менее иллюзорен и скорее даст видеть, най­дем ли в самом деле собеседника и есть ли данные для под­линного собеседования между людьми.

1938

Характерная и загадочная зависимость: человечество пока­зало себя весьма заинтересованным в том, чтобы была устра­нена мысль о космической ответственности человеческих дел; при этом «философы» оказались склонными ставить Богу в упрек «аморализм» природы; с другой стороны, ис­тинная надежда и установка жизни устремлены именно на этот индифферентизм Космоса к добру и злу, дабы избежать мысли об ответственности жизни! Все усилия и пафос Ренес­санса в том, чтобы «освободиться от обязательств» и превра­тить обиход жизни, в том числе и брак, в забавное отправле­ние природных побуждений, по возможности без «закона», без «правила», без «вынуждения», а в свое удовольствие. Существенно другой мотив, конечно, там, где предупрежда­ется слишком упрощенное и прямолинейное перенесение на

433

космос условно-человеческих представлений о добре, зле и возмездии.

«Нисей согреши, ни родители его, но да явятся дела Божия на нем». Это тот же мотив в Евангелии, как и в книге Иова.

Сплошь и рядом под знаменем закона добра и зла, излагае­мого как закон справедливости (возмездия), гноится дух са­моутверждения и самооправдания в виде зависти и ненави­сти (Златоуст). Отсюда веление Божие первому человеку не вкушать от древа познания добра и зла, и отеческое показа­ние, что и в раю совершенному во многом человеку познание это было еще несвоевременно (Григорий Богослов). Требо­вался исторический процесс от праотцов до пророков, и от пророков до Христа и церкви, чтобы воспитать человечество к известным степеням постижения добра и зла как мирового закона, служащего восхождению в еще более всеобъемлю­щий закон милосердия, приобщающий человека Жизни Бо-жией.

Итак, не раздевание себя и совести по рецептам Jenseits des Guten und Bosen1, и не принципиальный аморализм в ка­честве исповедуемого закона бытия, но высочайшая степень бдительного страха в оценках и в суде над событиями, через которые раскрываются реально добро и зло в мире как пре­ступление и наказание. Пребывать должна и не заглушаться совесть как великий и наиболее дальнозоркий орган предви­дения предстоящих событий и судеб мира. Она же знает пре­выше закона возмездия превышающий закон милосердия. <...> Закон возмездия и гнева, по апостолу, служит воспита­телем к принятию закона милосердия.

1938

Златоуст говорит, что «пророчество состоит не в том толь­ко, чтобы предсказывать будущее, но и в том, чтобы узнавать настоящее». Узнавать подлинный смысл настоящего значит уже знать его будущее. И то и другое - дело Духа Святого. Кто-то сказал, что по-настоящему знать вещи - значит «узна­вать, каковы они для нас». Но тут предстоит вопрос: кто та­кие мы-то? Ибо каковы мы, таковы и вещи для нас: надо же

По ту сторону добра и зла (нем.). - Примеч. Ред

434

узнавать содержание и исторический смысл вещей, каковы они есть, независимо от нас, по каково их подлинное будущее. <...> Прочитать в достаточной полноте содержание и смысл происходящего сейчас - это уже пророчество!

1938

Люди воображают, т. е. восстанавливают ранее почерп­нутые образы действительности, частью изучают по ним мелькнувшую перед ними в прошлом реальность (подчас лишь в оптических следах и уже при закрытых глазах откры­ваем мы детали тех предметов, которые промелькнули перед глазами, но оценены были лишь в самых общих чертах!), ча­стью дополняют и перестраивают эти образы прошлых со­прикосновений с реальностью соответственно своим теку­щим тенденциям, пожеланиям, аппетитам (напр, рисунок ча­сового циферблата, восстановленный по памяти с цифрой IV вместо IIII). Вот с этими образами воображения человек идет навстречу новым соприкосновениям с действительностью, проверяя образы по действительности, строя действитель­ность при помощи образов. Может быть, всего лучше эта роль воображения дается в миражах, когда истомленному карава­ну начинает видеться волнующаяся водная поверхность в низ­ких берегах песков. Как раз то, что нужно и хочется, но чего именно и нет, оно-то и воображается с нарочитой настой­чивостью, с этими-то образами воображения человек и идет навстречу действительности, ими-то и оплодотворяются и ведутся человеческие поиски во вновь открывающейся дей­ствительности.

Для того чтобы сказать, что «Л нет», нужно, чтобы А так или иначе представлялось, воображалось, чтобы оно отвеча­ло каким-то пожеланиям, исканиям, требованиям к действи­тельности. «Л нет» есть суждение, свидетельствующее о по­исках Л, о неуспехе этих поисков.

Итак, насколько поиски упорны, настолько они неприми­римы с наглядными неудачами, насколько делосский пловец непреклонен в своем влечении к видящемуся и все уплываю­щему острову? С другой стороны, - насколько отчетливо известен А в своих признаках, чтобы его не пропустить, что­бы узнать его приход в тот час, когда он придет?

435

С одной стороны, Рахиль плачет по детям и не может уте­шиться потому, что их нет. С другой стороны, - кто вам ска­зал, что А должен служить вам подушкой под голову, что он должен быть для вас свет, а не тьма? Кто вы сами? Каковы ваши тенденции? Чего вы ищете?

Самая живая, самая конкретная и наиболее непререкаемая действительность есть Собеседование и узнавание-построе­ние своего Собеседника или по типу действительно самостоя­тельного Собеседника, которого я слушаю и в которого вдумы­ваюсь, которого заранее приветствую, - или по типу Двой­ника, которого не терплю, ибо он - я сам в своей самости.

1939

Рецепция нужного и полезного. Как она совершается? Мы этого не знаем. Но она совершается как разыскивание в сре­де наиболее важного. Она вовсе не значит, что «контактное» непосредственно наиболее правильно. Вовсе не значит, что дело идет о приведении всего прочего поля рецепции к кон­тактному «наиболее непосредственному отражению налич­ного». Дело идет о развертывании все новых и новых средств рецепции, причем основное устремление и метод науки на­правлены на то, чтобы научиться видеть в Бытии новое, до сих пор неуловленное! (Делосский пловец).

1939

436

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

АВЕНАРИУС Рихард (1843-1896) - швейцарский фило­соф-идеалист, один из основоположников эмпирио­критицизма.

АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ (356-323 гг. до н. э.) -царь Македонии, один из величайших полководцев и государственных деятелей древнего мира.

АРИСТОТЕЛЬ (384-322 гг. до н. э.) - древнегреческий фи­лософ и ученый.

Б

БЕРИТОВ (Бериташвили) Иван Соломонович (1884-1974) - физиолог, ученик Н. Е. Введенского, до 1915 г. работал в физиологической лаборатории Петербургского уни­верситета, впоследствии основал физиологическую школу в Грузии.

БЕХТЕРЕВ Владимир Михайлович (1857-1927) -русский невропатолог, психиатр, психолог, физиолог и морфо­лог, с 1908 г. директор организованного им Психоне­врологического института.

БЛОК Александр Александрович (1880-1921) - русский поэт.

БРАУЭР Лейтзен Эгберт Ян (1881-1966) - голландский математик, идеи которого положили начало математи­ческому интуиционизму.

БРОКА Поль (1824-1880) - французский анатом, антропо­лог и хирург. Один из основателей современной ан­тропологии.

БРОНШТЕЙН Елена Исааковна - ученица А. А. Ухтомско­го 1926-1928 гг. См. письма Ухтомского к Бронштейн-Шур в кн.: А. Ухтомский. Интуиция совести (1996).

БРУНО Джордано Филиппо (1548-1600) - итальянский философ и поэт, представитель пантеизма.

437

БРЮККЕ Эрнст (1819-1892) - немецкий физиолог, профес­сор Кёнигсбергского и Венского университетов. Изве­стен своими трудами по анатомии и физиологии орга­нов зрения, пищеварения, физиологии кровообраще­ния и нервно-мышечной физиологии.

БУНГЕ Николай Андреевич (1842-1914) - русский химик, профессор Киевского университета.

БУТЛЕРОВ Александр Михайлович (1828-1886) - рус­ский химик, создатель теории химического строения.

БЭН Александер (1818-1903) - английский философ, пси­холог и педагог.

В

ВВЕДЕНСКИЙ Николай Евгеньевич (1852-1922) - русский физиолог, ученик И. М. Сеченова, учитель А. А. Ухтом­ского.

ВЕЙЛЬ Герман (1885-1955) - немецкий математик.

ВЕРИГО Александр Андреевич (1837-1905) - русский химик.

ВЕРНИКЕ К. (1848-1905) - немецкий психиатр и невропа­толог.

ВЕРНЕР Альфред (1866-1919) - швейцарский химик-не­органик.

ВЕТЮКОВ Иван Алексеевич (1884-1967) - физиолог, уче­ник Н. Е. Введенского, сотрудник физиологической лаборатории Университета.

ВИНОГРАДОВ Михаил Иванович (1892-1969) - сотруд­ник А. А. Ухтомского, профессор, возглавлял работы в области физиологии труда.

ВИРХОВ Рудольф (1821-1902) - немецкий ученый и поли­тический деятель, основатель современной патологи­ческой анатомии, создатель теории целлюлярной пато­логии.

ВЛАДИМИРСКИЙ Николай Дмитриевич -земляк А. А. Ух­томского, активный член биологической секции Рыбин-

ского научного общества. В 1920-1925 гг. учился в Ле­нинградском университете и был студентом А. А. Ух­томского. Некоторое время жил в его квартире на 16-й линии Васильевского острова.

ВОЛЬФ Христиан (1679-1754) - немецкий философ, пред­ставитель рационализма.

ВРУБЕЛЬ Михаил Александрович (1856-1910) - русский живописец.

БУНД Вильгельм (1832-1920) - немецкий психологи фи­зиолог, философ и языковед.

ГААЗ Федор Петрович (1780-1853) - старший врач тюрем­ных больниц в Москве, известный своей филантропи­ческой деятельностью.

ГАЛИЛЕЙ Галилео (1564-1642) - итальянский физик, ме­ханик и астроном.

ГАРВЕЙ Уильям (1578-1657) - английский врач, физиолог и эмбриолог.

ГАРИБАЛЬДИ Джузеппе (1807-1882) - национальный ге­рой Италии, генерал, один из вождей революционно-демократического крыла национально-освободитель­ного движения, боровшегося за освобождение Италии «снизу».

ГАРТМАН Эдуард(1842-1906) - немецкий философ-идеа­лист.

ГАУСС Карл Фридрих (1777-1855) - немецкий математик, внесший фундаментальный вклад также в астрономию и геодезию.

ГЕГЕЛЬ Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) - немец­кий философ, представитель немецкой классической философии, создатель систематической теории диа­лектики на основе объективного идеализма.

ГЕККЕЛЬ Эрнст (1834-1919) - немецкий биолог.

ГЕЛЬМГОЛЬЦ Герман Людвиг Фердинанд (1821-1894)-немецкий физик, математик, физиолог и психолог. Один из ярких представителей физико-химической школы, зародившейся в Германии в 40-50-х годах XIX в.

ГЕРАКЛИТ Эфесский (ок. 544/540 г. до н. э.~ г. смерти неизв.) - древнегреческий философ-материалист.

ГЕРИНГ Эвальд (1834-1918) - немецкий физиолог.

ГЁТЕ Иоганн Вольфганг (1749-1832) - немецкий поэт, мы­слитель и естествоиспытатель.

ГЁФДИНГ Харольд (1843-1931) - датский философ-идеа­лист, историк философии.

ГРИГОРИЙ БОГОСЛОВ (ок. 330-390) - греческий поэт и прозаик, церковный деятель и мыслитель, видней­ший деятель патристики.

ГЮГО Виктор Мари (1802-1885) - французский писатель.

д

ДАРВИН Чарльз Роберт (1809-1882) - английский есте­ствоиспытатель, основоположник эволюционного уче­ния о происхождении животных и растений путем есте­ственного отбора.

ДЕКАРТ Рене (1596-1650) - французский философ, мате­матик, физик, физиолог, идеи которого были теоретиче­ским источником картезианства (латинская транскрип­ция имени Декарта - Картезий, отсюда название) - механистическо-материалистического направления в философии и естествознании XVII -XVIII вв., для которого было характерно развитие рационалистиче­ского математического (геометрического) метода.

ДЖЕМС Уильям (1842-1910) - американский философ-идеалист и психолог, принадлежит к числу основате­лей прагматизма. В центре философии Джемса - лич­ность с ее переживаниями, интересами и заботами Его идеи существенно повлияли на взгляды А. А. Ухтом­ского.

ДОЛБНЯ Иван Петрович (1853-1912) - преподаватель ма­тематики в Кадетском корпусе в Нижнем Новгороде, позже профессор математики и ректор Горного инсти­тута в Петербурге.

ДОСТОЕВСКИЙ Федор Михайлович (1821-1881) - рус­ский писатель.

ДЮБУА-РЕЙМОН Эмиль (1818-1896) - немецкий физио­лог и философ.

Е

ЕВКЛИД, Эвликд (III в. до н. э.) - древнегреческий матема­тик, автор первого из дошедших до нас трактатов по теоретической математике.

И

ИБСЕН Генрик (1828-1906) - норвежский драматург.

ИОАНН ЗЛАТОУСТ (между 344 и 354-407) - константино­польский патриарх, видный идеолог восточнохристиан-ской церкви. Блестящий оратор и духовный писатель. Причислен христианской церковью к лику святых.

ИСААК СИРИН - возможно, имеется в виду Исаак Сирия-нин, Исаак Ниневейский (ум. в конце VII в.), сирий­ский религиозный писатель. Его сочинения отлича­лись необычайной тонкостью анализа человеческой психологии.

К

КАНТ Иммануил (1724-1894) - немецкий философ и уче­ный, родоначальник немецкой классической фило­софии.

КАПЛАН (Слонимская) Ида Исааковна - ученица А. А. Ух­томского 1922-1923 гг. См. письма Ухтомского к Кап-лан в кн.: А. Ухтомский. Интуиция совести (1996).

КАПТЕРЕВ Петр Федорович (1849-1922) - русский педа­гог и психолог.

КЕЛЬВИН Уильям (1824-1907) - лорд, титул, полученный английским физиком У. Томсоном за научные заслу­ги (разработка основ термодинамики и кинетической теории газов).

КЛАУЗИУС Рудольф Юлиус Эмануэль (1822-1888) - не­мецкий физик-теоретик, один из создателей термоди­намики и молекулярно-кинетической теории теплоты.

КОВАЛЕВСКАЯ Софья Васильевна (1850-1891) - рус­ский математик.

КОНТ Огюст (1798-1857) - французский философ, один из основоположников позитивизма и буржуазной со­циологии.

КОПЕРНИК Николай (1473-1543) - польский астроном, создатель гелиоцентрической системы мира.

КРАВКОВ Николай Петрович (1865-1924) - русский фар­маколог.

КРЕЧМЕР Эрнст (1888-1964) - немецкий психологи пси­хиатр. Основоположник теорий, соотносящих пси­хические свойства человека с конституцией его орга­низма.

КСЕНОФОНТ (ок. 430-355/354 до н. э.) - древнегреческий писатель и историк.

КУТОРГА Степан Семенович (1805-1861) - русский био­лог. В 1833 г. возглавил кафедру зоологии Петербург­ского университета, заложив основы преподавания ана­томии и гистологии человека.

Л

ЛАГРАНЖ Жозеф Луи (1736-1813) - французский ма­тематик, один из основоположников статистической физики и физической кинетики.

ЛАМАРК Жан Батист Пьер Антуан де Моне (1744-1829) -естествоиспытатель, создатель первой целостной эво­люционной теории.

ЛАПИК Луи (1866-1952) - французский физиолог, про­фессор Парижского университета. Основные труды были посвящены изучению фактора времени в воз­никновении и проведении возбуждения в нервах и мышцах.

ЛЁБ Жак (1859-1924) - американский биолог

ЛЕЙБНИЦ Готфрид Вильгельм (1646-1716) - немецкий философ-идеалист, математик, физик и изобретатель, юрист, историк, языковед.

ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ (1452-1519) - итальянский жи­вописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер.

ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич (1814-1841) - русский поэт.

ЛЕРУА Эдуард (1870-1954) - французский ученый и фи­лософ-идеалист, представитель католического модер­низма.

ЛЕ ШАТЕЛЬЕ Анри Луи (1850-1936) - французский фи-зико-химик и металловед.

ЛИССАЖУ Жюль Антуан (1822-1880) - французский уче­ный, впервые изучивший замкнутые траектории, про­черчиваемые точкой, совершающей одновременно два гармоничных колебания в двух взаимно перпендику­лярных направлениях (фигуры Лиссажу).

ЛОБАЧЕВСКИЙ Николай Иванович (1792-1856) - рус­ский математик, создатель неевклидовой геометрии.

ЛОМОНОСОВ Михаил Васильевич (1711-1765) - первый русский ученый-естествоиспытатель мирового значе­ния, поэт, художник, историк, человек энциклопеди­ческих знаний.

ЛОНГФЕЛЛО Генри Уодсуорт (1807-1882) - американ­ский поэт.

ЛОРЕНЦ Хендрик Антон (1853-1928) - нидерландский физик, создатель электронной теории.

ЛОТЦЕ Рудольф Герман (1817-1881) - немецкий философ, врач, естествоиспытатель.

ЛЮДВИГ Карл Фридрих Вильгельм (1816-1895) - не­мецкий физиолог, создал крупнейшую школу физио­логов; в его лабораториях работали и русские ученые - И. М. Догель, Ф. В. Овсянников, Н. О. Ковалевский, И. М. Сеченов, И. П. Павлов.

м

МАГНУС Рудольф (1873-1927) - голландский физиолог и фармаколог.

МАК ДУГАЛЛ Уильям (1871 -1938) - англо-американский психолог.

МАКСВЕЛЛ Джеймс Клерк (1831-1879) - английский физик, создатель классической электродинамики, раз­рабатывавший теорию электромагнитных полей, кото­рую А. Эйнштейн назвал «великим переломом» в со­временной физике.

МАХ Эрнст (1838-1916) - австрийский физик и философ-идеалист, оказавший значительной влияние на станов­ление и развитие неопозитивизма.

МЕНДЕЛЕЕВ Дмитрий Иванович (1834-1907) - русский химик, открывший периодический закон химических элементов, разносторонний ученый.

МИКЕЛАНДЖЕЛО Буонарроти (1475-1563) - итальян­ский скульптор, живописец, архитектор и поэт.

МИНКОВСКИЙ Герман (1864-1909) - немецкий мате­матик и физик. Его представления о четырехмерном пространстве, объединяющем физическое трехмер­ное пространство и время, оказали значительное влия­ние на разработку А. А. Ухтомским концепции хро­нотопа.

МОПАССАН Ги де (1850-1893) - французский писатель.

МУДРОВ Матвей Яковлевич (1776-1831) - русский врач, один из основателей русской клинической школы.

МЮЛЛЕР Иоганнес Петер (1801-1858) - немецкий есте­ствоиспытатель, один из создателей современной фи­зиологии, сравнительной анатомии и эмбриологии.

НАПОЛЕОН I (1769-1821) - французский государствен­ный деятель и полководец

НЬЮТОН Исаак (1643-1727) - английский физик и ма­тематик, создавший теоретические основы механи­ки и астрономии, открывший закон всемирного тяго­тения.

О

ОВСЯННИКОВ Филипп Васильевич (1827-1906) - рус­ский физиолог и гистолог.

ОМ Георг Симон (1787-1854) - немецкий физик.

ОСТВАЛЬД Вильгельм Фридрих (1853-1932) - немецкий физико-химик и философ-идеалист.

П

ПАВЛОВ Иван Петрович (1849-1936) - русский физио­лог, создатель учения о высшей нервной деятельно­сти и современных представлений о процессе пище­варения, основатель крупнейшей физиологической школы.

ПАСКАЛЬ Блез (1623-1662) - французский религиозный философ, писатель, математик и физик.

ПЕТРАРКА Франческо (1304-1374) - итальянский поэт. ПИКАР Жан (1620-1682) - французский астроном.

ПИФАГОР Самосский (ок. 570-ок. 500 гг. до н. э.) -древне­греческий мыслитель, религиозный и политический деятель, основатель пифагореизма.

ПЛАТОН (428/427-348/347 до н. э.) - древнегреческий философ.

ПРИШВИН Михаил Михайлович (1873-1954) - русский писатель.

ПТОЛЕМЕЙ Клавдий (II в.) - древнегреческий ученый, разработавший геоцентрическую систему мира.

ПУАЗЕЙЛЬ Жан Луи Мари (1799-1869) - французский врач и физик.

ПУАНКАРЕ Жюль Анри (1854-1912) - французский мате­мати 445

ПУШКИН Александр Сергеевич (1799-1837) - русский писатель.

ПФЛЮГЕР Эдуард Фридрих Вильгельм (1829-1910) - не­мецкий физиолог.

РАЗЕНКОВ Иван Петрович (1888-1954) - русский физио­лог, ученик И. П. Павлова.

РЕЗВЯКОВ Николай Петрович (1885-1948) - физиолог, ученик Н. Е. Введенского. В 1919-1929 гг. работал асси­стентом в физиологической лаборатории Ленинград­ского университета, впоследствии заведовал кафедрой физиологии человека и животных Казанского универ­ситета.

РИЛЬ Алоиз (1844-1924) - немецкий философ-идеалист.

РИМАН Георг Фридрих Бернхард (1826-1866) - немецкий математик.

РОЗЕНБАХ Павел Яковлевич - невропатолог-психиатр.

РУБНЕР Макс (1854-1932) - немецкий физиолог и гигие­нист.

РУССО Жан Жак (1719-1778) - французский философ-просветитель, писатель, композитор.

С

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН Михаил Евграфович (1826-1889) -

русский писатель.

САМОЙЛОВ Александр Филиппович (1867-1930) - физио­лог, с 1924 г. - профессор Московского университета.

СЕН-СИМОН Клод Анри де Рувруа (1760-1825) - граф, французский мыслитель, социолог, социалист-уто­пист.

СЕРОВ Валентин Александрович (1865-1911) - русский живописец.

СЕЧЕНОВ Иван Михайлович (1829-1905) - русский есте­ствоиспытатель-материалист, основоположник отече­ственной физиологической школы и естественнонауч­ного направления в психологии

СОКРАТ (470/469-399 гг. до н. э.) - древнегреческий фи­лософ.

СОЛОВЬЕВ Владимир Сергеевич (1853-1900) - русский религиозный философ, поэт, публицист и критик.

СПИНОЗА Бенедикт (1632-1677) - нидерландский фило­соф-материалист.

СУВОРОВ Александр Васильевич (1729/1730-1800) - рус­ский полководец и военный теоретик.

Т

ТОЛСТОЙ Лев Николаевич (1828-1910) - русский пи­сатель.

ТУР Федор Евдокимович (1866-1942) - физиолог, ученик И. М. Сеченова, сотрудник физиологической лабора­тории Петербургского университета.

ТЮРЕНН Анри де Ла Тур д'Овернь (1611-1675) - фран­цузский полководец.

У

УСПЕНСКИЙ Глеб Иванович (1843-1902) - русский пи­сатель.

УХТОМСКАЯ Анна Николаевна (1832-1898) - тетя А. А. Ухтомского. Когда ему было чуть больше года, она убедила своего брата отдать ей малыша на воспи­тание и до самой своей кончины оставалась для него заботливой наставницей и сердечным другом. Ухтом­ский считал Анну Николаевну самым родным для себя человеком.

Ф

ФИЛОМАФИТСКИЙ Алексей Матвеевич (1807-1849) -русский физиолог.

ФИХТЕ Иоганн Готлиб (1762-1814) - немецкий философ и общественный деятель, представитель классическо­го немецкого идеализма.

ФРЕЙД Зигмунд (1856-1939) - австрийский невропатолог, психиатр и психолог, основоположник психоанализа.

X

ХЛОПИН Григорий Витальевич (1863-1929) - русский ги­гиенист.

ц

ЦЕЗАРЬ Гай Юлий (102/100-44 до н. э.) - древнеримский государственный и политический деятель, полково­дец, писатель.

ЦИОН Илья Фадеевич (1842-1912) - русский физиолог. Ч

ЧАЙЛЬД Чарлз Мэннинг (1869-1954) - американский биолог.

ЧЕБЫШЕВ Пафнутий Львович (1821-1894) - русский ма­тематик и механик.

ЧЕХОВ Антон Павлович (1860-1904) - русский писатель. Ш

ШЕКСПИР Уильям (1564-1616) - английский драматург и поэт.

ШЕЛЛИНГ Фридрих Вильгельм Йозеф (1775-1854) - не­мецкий философ, представитель немецкого классиче­ского идеализма.

ШЕРРИНГТОН Чарльз Скотт (1859-1952) - английский физиолог, работы которого оказали большое влияние на формирование научного мировоззрения А. А. Ух­томского и, в частности, способствовали открытию принципадоминанты.

ШОПЕНГАУЭР Артур (1788-1860) - немецкий философ-идеалист.

ЭББИНГАУЗ Герман (1850-1909) - немецкий психолог, представитель ассоцианизма

ЭЙЛЕР Леонард (1707-1783) - математик, механик и фи­зик. Участвовал в организации Петербургской и Бер­линской Академий наук. Как одну из отличительных сторон его творчества современники отмечали его ис­ключительную продуктивность.

ЭЙНШТЕЙН Альберт (1879-1955) - физик, создатель тео­рии относительности и один из создателей квантовой теории и статистической физики.

Ю

ЮМ Дейвид (1711-1776) - английский философ, историк, экономист и публицист

блоки фбс гост 13579 78