ЧАСТЬ I. ДОМИНАНТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА

СТАТЬИ РАЗНЫХ ЛЕТ

16

МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ И СТРАДАНИЯ ПЕРВИЧНЫМИ И ОСНОВНЫМИ ЭЛЕМЕНТАМИ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ?1

I

В высшей степени заманчиво свести всю психическую жизнь к одному элементу, из которого бы слагались различные ее явления, подобно тому, как все числа одного и того же ряда слагаются из одной и той же единицы. К тому же и стремление к отысканию такого элемента вполне законно. Этим стрем­лением жила человеческая мысль во все времена, а со времен Декарта оно провозглашено догматом всего последующего научного течения, которым мы живем до сих пор.

Однако заманчивость сведения видимого сложного явле­ния к элементам его может послужить поводом к важным заблуждениям именно тогда, когда акт сведения совершает­ся ранее, чем следует, т. е. когда он является не выводом из ря­да фактов, но предвзятым метафизическим догматом. Конеч­но, тем более почвы для таких догматов, а следовательно - и заблуждений, чем сложнее явление, подвергаемое разложе­нию. Всего более опасности в этом смысле является психо-

Курсовая работа А. А. Ухтомского, выполненная в Московской духовной академии. - Публикуется по: А. Ухтомский. Заслуженный собеседник, Рыбинск, 1997. С. 265-282. - Примеч. ред.

17 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

логу, исследующему начало и конец всякого знания - само­сознание человека. До сих пор его дело находится еще в та­ком положении, что истинно научное значение имеет скорее развенчивание ранее предполагавшихся психических еди­ниц на степень явлений, могущих быть подвергнутыми лишь простому описанию, чем прямые попытки к действительно­му сведению явлений к их общей единице. Поэтому, с одной стороны, наиболее проницательные умы ознаменовали себя в истории науки большею частию радикальным различением нескольких психических начал (Аристотель, Декарт, Кант, Шопенгауэр), с другой же - преобладание до сих пор лежит на стороне опытной, а не механической психологии.

Опытная психология, имеющая своей задачей «предста­вить на основании наблюдения все составные части душев­ной жизни и общие формы их сочетания»1, различает обык­новенно три потока (взаимно простых) в этой жизни: потоки познания, чувствования и воли (Лотце, Гёфдинг, Вундт, Бэн и др.). Стремление к установлению единства в душевной жиз­ни удовлетворяется пока лишь опытным фактом единства сознания, но помимо этого, так сказать, концентрирования трех потоков в одном факте, между ними фактически не най­дено никакого существенного тождества.

Опыт показывает, что непосредственное сознание вполне удовлетворяется таким трехчастным делением душевной жизни, и, мало того, желая иногда всю сознательную жизнь воплотить в одном из этих потоков, постоянно и принуди­тельно вносит туда элементы двух других. Когда геометр зани­мается математической проблемой, легко можно заметить, - кроме чистого отвлеченного мышления в его деятельности как таковой, есть волевой элемент, например желание скорей и как можно проще прийти к ожидаемому результату, и, на­конец, элемент чувствования, притом далеко не второстепен­ный, когда, например, на основании его он бессознательно стремится придать математическому языку изящество, ко­торое Фулье так прекрасно называет «геометрическим кра­сноречием».

Н. Zotze. Grundzuge tier Psychologie. 1894.

18 ДОМИНАНТА

Если я желаю, то желаю чего-нибудь, и желаю именно это­го более или менее известного «чего-нибудь» потому, что оно мне приятно.

«Ясно видно, - говорит Гёфдинг, - единство душевной жизни, если вспомнить, какое значение имеет воспоминание для чувственного восприятия и мышления, как тесно связано чувство с волею и как глубоко - глубже всякого сочетания представлений - чувство связано с представлением»1. Однако иногда можно наблюдать, как спекулятивная мысль пытается еще упростить такое представление душевной жизни в опыт­ной психологии и, стараясь остаться все-таки на почве этой последней, начинает сводить то волю2 на сочетание познания и чувствования, то познание на волю и чувствование и т. д.

Так как несомненно во всех этих попытках не последнюю роль играет спекулятивный элемент, то и им также мы име­ем право противопоставить соображение на спекулятивной почве. Если, с одной стороны, при исследовании воспитания воли приходится говорить собственно о воспитании чувство­вания и познания, относительно которых воля не более как зависимая переменная функция, то, с другой, - она очевид­но аналитически не выводится из их сочетания, но если дано представление А и соединенное с ним в данный момент чув­ствование В, то, чтобы узнать о существовании воли, надо еще, помимо них, опять обратиться к наблюдению, подобно тому, как в известном кантовском примере из чисел 7 и 5 нельзя без внешнего основания вывести их сумму 12. Воору­жившись такой формулой, можно всегда показать практиче­скую самостоятельность каждого из трех потоков душевной жизни. Однако эту самостоятельность сравнительно легко заметить в научной абстракции, но иногда трудно в обыден­ном самонаблюдении, потому что сию минуту уловленное в моем сознании ценное, жизненное представление так силь­но связано с элементами чувствования и воли, что помимо научных целей сознанию действительно нет основания ви-

1 Г. Гёфдинг. Очерки психологии, основанной на опыте. СПб., 1896. С. 340. 1 Например, в недавней статье Каптерева -«О воспитании воли». - Русская школа, 1895, № 9.

19 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

деть здесь три комбинированных акта, а не единый душев­ный акт.

II

Обратим внимание в душевной жизни на поток чувствования. Если бы потребовалось сказать, какие душевные состоя­ния мы относим к потоку чувствования, то, говоря вообще, следует указать состояния удовольствия и неудовольствия. Всякие другие состояния, которыми бы хотели охарактери­зовать конкретное чувствование, представили бы лишь при­ближение к состояниям удовольствия и неудовольствия и вместе с тем сочетание чувствования с посторонними эле­ментами душевной жизни1. Все «чувствования» в узком смы­сле, т. е. например любовь, ненависть и т. п., сводятся в конце концов на удовольствие и страдание плюс более или менее сильный элемент познания. Это хорошо видно, например, в «Критике отвлеченных начал» Вл. Соловьева, где переход от чувствований удовольствия и страдания как норм жизни к чувствованию (долга) уважения <...>, симпатии и т. д. ха­рактеризуется внесением все большего и большего количе­ства познавательного элемента. <...>

1 Бенеке, например, видит сущность чувствования в «самоизмерении» <...> душевных деятельностей в каждый данный момент. «В каждое мгнове­ние, - говорит он, - наши сознательные душевные деятельности измеряют­ся непосредственно через существование <...> и помимо того, чтобы сюда привходило что-либо еще, кроме лежащих поблизости их элементов; та­ким образом, мы принуждены основывать суждения вполне на этом непро­извольно являющемся самоизмерении деятельностей, суть ли они силь­нее или слабее, свежее или вялее, проще или сложнее, наконец, равны или различнее между собой...» Автору этого труда кажется, что это отношение непосредственного самоизмерения душевных деятельностей есть то самое, которое в обычном мышлении, как и в философском, более или менее со­знательно заключается в основе понятия «чувствование» <...> Нетрудно видеть, что автор вносит в чувствование чуждый ему элемент познания. Платнер <...> определяет чувствование как «сознание нашего настоящего состояния». Слишком большой объем понятия «сознание» не даст в этом определении разграничения между познанием и чувствованием, чем и поль­зуется Бенеке, принимая это определение за обычное и доказывая на этом основании, что его собственное понимание чувствования не рознится с обычным.

20 ДОМИНАНТА

Таким образом, можно сказать, что «чувствованиями мы называем исключительно состояния удовольствия и неудо­вольствия в отличие от ощущений как безразличных воспри­ятий известного содержания» (Лотце)1. «Учение о чувствова­нии, - говорит Горвич, - самое темное из всех психологиче­ских учений. Эта темнота отчасти объясняется естественной трудностью предмета. Благодаря этому чувствование так упорно ускользает от научного исследования, ибо прямое свойство чувствования заключается в том, что оно столь пол­но требует для себя сознания, что тут уже совсем нет места теоретическому познанию».

Очень знаменательно, что таким образом уже с самого на­чала речь о чувствовании приходится вести на более или ме­нее субъективной почве собственных воспоминаний. Един­ственная возможность придать хотя некоторую объектив­ность своим суждениям о чувствовании покоится в конце концов на дефиниции, что тождественные внешние проявле­ния жизни людей служат следствием тождественных внутрен­них состояний; эта дефиниция дает нам возможность судить по приближению о чувствовании, которое испытывается дру­гими, и здесь является почва для «учения» о чувствовании.2

Остановимся несколько подробнее на объективности чув­ствования. Субъективность есть всеобщий и отличительный признак чувствования. Это можно видеть из обратного, на­пример, обратившись к истории. Здесь, наряду с областью нау­ки, с областью прогресса, сравнения, спора, сомнения, мы все время замечаем еще другой скрытый фактор, этот фактор - субъективная жизнь. Не много проницательности надо, чтобы понять великое значение субъекта в истории. И если мы дей­ствительно вникнем в человеческую индивидуальность, то скоро согласимся, что «le moi d'un homme est plus vaste et plus

1 Также Горвич: «Мы будем употреблять этот термин исключительно в смысле состояний удовольствия и неудовольствия, которыми мы сопровождаем различные душевные процессы».

2 Но уже отсюда видно, что это учение никогда не будет в состоянии дей­ствительно подчинить себе опытный факт чувствования. Мы по опыту знаем, как часто внешние действия и внешний вид людей не соответству­ет их внутреннему миру. Отсюда грандиозное учение о «мировой лжи».

21 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

profond encore que le moi d'un peuple»1 (В. Гюго). Мы видим, что индивидуальности дают личность народу, а не народ инди­видуальности, даже самая ничтожная «бумага» - индивиду­альность, по-видимому, живущая лишь тем, что дано ей сре­дой, и то, насколько она все-таки индивидуальность, - имеет в себе нечто особенное, своеобразное, следовательно, не исчер­пывается общим «народным Я», и в то же время это послед­нее «народное Я» не исчерпывает ее. Я индивидуальное ни­когда не перельется ни в Я народное и ни во что другое. Но что же это такое, всегда остающееся в субъекте? Иными слова­ми, что такое то, что сохраняет субъекта как субъекта? Позна­ние? Но мы постоянно видим, как гениальнейшие научные произведения проходят и забываются, хотя личность авто­ра, быть может, останется бессмертною в памяти потомства. Итак, основа субъективной жизни не в познании.

Воля? Но биограф занимается действиями великого чело­века лишь насколько в них отразилась его личность, следова­тельно, действия сами по себе еще не служат основой личности.

Итак, основа личности, основа субъективной жизни - в чувстве. Великие индивидуальности Гомер, Иов, Эсхил, Шекспир жили и будут жить, притом не в ущерб один друго­му, не умаляя друг друга, и именно потому, что они оставили людям чувство, передали в нем потомству великую загадку - свою личность, субъективную жизнь, а субъективная жизнь естественно чужда прогрессу, а потому бессмертна. Чувство есть носительница субъективной жизни, оно-то не дает «ин­дивидуальной личности» исчезнуть в «личности народа» или человечества, но только и исключительно потому, что само не может вылиться из «индивидуальной личности» и сде­латься объективным достоянием всех.

Всеобщий и отличительный признак чувствования - это его субъективность.

Тот несомненный факт, что чувствование иногда служит путем, который приводит вдохновенных людей к открытиям великой и всеобщей важности, конечно, ровно ничего не го­ворит против исключительной субъективности чувствования.

1 Я отдельного человека более сильно и глубоко, чем Я народа (фр.). - При­меч. ред.

22 ДОМИНАНТА

Весь элемент чувствования в таких случаях может и должен, в виду общепонятности выводов, быть заменен объективной выкладкой представлений. Идея анализа бесконечно малых в том виде, как она была предвосхищена умом Лейбница, конечно, не могла быть понята всяким другим субъектом, пока субъективно-интуитивный элемент в мысли великого философа не был заменен рядом связей теоретических пред­ставлений. Надо помнить, что суждения о чувствовании дру­гого (а это единственный способ для хотя бы приблизитель­ного объективного учения о чувствовании) всегда основыва­ется только на воспоминании о собственных чувствованиях и поэтому никогда, в сущности, не освобождается от субъек­тивной мерки. Полная невозможность перевести субъектив­ную жизнь в общее достояние, т. е. перевести жизнь чувство­вания на объективные представления, прекрасно выражено у Ги де Мопассана в его «Одиночестве»: «Я говорю с тобой, - говорит он, - ты слушаешь меня, и мы оба одиноки, мы идем бок о бок, но мы одиноки... И я напрасно стремлюсь отдаться весь, открыть все двери моей души, я не могу передать всего себя. Я сохраняю в глубине, в самой глубине тот тайный уго­лок моего Я, куда никто не проникает. Никто не может от­крыть его, проникнуть в него, потому что никто ни на кого не похож, потому что никто не понимает никого».

Важность и самостоятельность чувствования в отноше­нии его жизненной ценности не подлежит, конечно, никако­му сомнению. Можно сказать, что вся наша деятельность те­чет в зависимости от стремления к удовольствию и отвраще­ния к страданию. Это оспаривается обыкновенно из двух мотивов: этического и спекулятивно-философского. Первый мотив основывается на древнем делении чувствований на низшие и высшие, причем этическому сознанию кажется оскорбительным выводить оба ряда чувствований из одного начала; удовольствие и страдание подводились под разряд низших чувствований, и потому предписывалось всячески избегать их как мотивов деятельности. Второй мотив осно­вывается на гордом стремлении спекулятивных философов эмансипировать мышление (т. е. деятельность по преимуще­ству) от низших будто бы факторов, каковы для них были

23 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

чувствования. Общий ответ обоим оспариваниям может за­ключаться в указании на то, что ни Сакья Муни, ни гегелев­ская Абсолютная Идея на самых высших стадиях развития не свободны от элементов чувствования; скорей напротив, Сакья Муни тем и велик, что указывал людям, где причина страдания и как надо избегать его, а гегелевская Идея если привлекает внимание, то только тем, что пленяет своей вели­чавой красотой и стройностью.

Хотя уже и Фихте, и Шеллинг1 под влиянием жизни нисхо­дили с высот умозрения и тогда отдавали должное чувствова­нию, но во всей своей жизненной ценности оно является в си­стемах Шопенгауэра и Гартмана, с одной стороны, и Лотце, с другой. Вообще с того времени, как философия остановилась на идее «ценности жизни» и увидела в ней собственно свою проблему, чувствованию отдано подобающее и очень важное место.

Обращаясь к истории, к обыденной жизни, мы постоянно убеждаемся в великом значении чувствования. С одной сто­роны, истины, коими жили народы, расшатанные под удара­ми холодной критической мысли, снова утверждаются чув­ствованием, когда сознание начинает искать отдохновения от мучительного блуждания в неизвестности. С другой, - ста­ринные ложные формы жизни общества разрушаются во имя

Мы позволим себе привести здесь замечательное место из Фихте: «Бодро отправляетесь вы на охоту за счастьем, искренно и любовно предаваясь первому лучшему предмету, который вам нравится и обещает удовлетво­рить вашему влечению. Но как только вы возвратитесь в себя и спросите себя: ну, счастлив ли я теперь? - то из глубины вашего духа явственно услышите: о нет! ты все еще так же не удовлетворен и полон желаний, как и прежде! Оправившись от удивления, вы подумаете, что ошиблись толь­ко в выборе предмета, и хватаетесь за другой, но и этот столь же мало удов­летворит вас, как и первый; и ничто находящееся под солнцем и луною не удовлетворит вас... Так, озираясь, стремитесь вы всю вашу жизнь. Во вся­ком положении думаете, что если бы было иначе, то было бы лучше; а если и станет иначе, то все-таки не чувствуете себя лучше; на всяком месте ду­маете, что, вот если бы вы достигли той высоты, на которую взирает ваш глаз, то прекратилось бы ваше томление, но и на вожделенной высоте опять ожидает вас та же забота... Так-то блуждает несчастный сын вечно­сти, изгнанный из своего отеческого жилища, но всегда окруженный сво­им небесным наследием, схватить которое не смеет его робкая рука...»

24 ДОМИНАНТА

чувствования же, когда развившееся сознание начинает воз­мущаться этими формами и т. д. Все мистическое и идеаль­ное имеет свое оправдание и силу в чувствовании. История науки показывает нам прогрессивный переход от телеологии к механизму при постоянном протесте и отпоре чувствова­ния. «Но даже если бы наука объяснила всю вселенную по своим законам, - говорит Гёфдинг, - она все-таки не могла бы запретить чувству давать подкладку всей системе причин и действий в виде высшей, непонятной для нас телеологии. Последние вопросы в области жизни, вопросы о цельности и значении действительности и жизни, решаются в конце концов по голосу чувств».

Власть чувствования над человеком всеобща и всесильна. Это особенно хорошо понимает субъект, привыкший к раб­скому удовлетворению какой-нибудь своей наклонности. Если он вздумает воспротивиться когда-нибудь требовани­ям наклонности, въевшейся в его существо, он почувствует страшную пустоту, как будто вместе с отвергнутой наклон­ностью им отвергнут всякий интерес к жизни. Поэтому, упо­требляя шопенгауэровскую терминологию, можно сказать, что в чувстве - сильнейшее условие для «утверждения или отрицания воли к жизни».

Становясь мотивом действий чувствования, ум не допус­кает ни доводов рассудка, ни проявлений того таинственно­го фактора, который обыкновенно называется «инстинктом самосохранения». Конечно, тот несчастный человек, кото­рый ждет удовлетворения своего стремления к счастью и удо­вольствию в разврате, прекрасно понимает, что после, когда пройдут его силы и он растратит свой основной капитал, ему придется влачить жалкую, бессмысленную жизнь с расслаб­ленной головой и телом, без точки опоры внутри, «без идеа­ла и без возможности продолжения порока» (А. Дюма-отец). И между тем он продолжает свои разрушающие удоволь­ствия, безразлично смотря в минуту наслаждения на доводы и на будущее. «Не думай низложить беса возражениями и до­казательствами, - говорил Иоанн Синайский, - ибо он име­ет многие убедительные оправдания как воюющий против нас с помощью нашего естества».

25 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

III

Мы видели уже, что воле следует дать самостоятельное ме­сто в ряду психических элементов чувствования и познания. Воля, или - конкретнее - желание, имеет ближайшую связь с чувствованием, и чувствование необходимо для перехода познания в желание, по сравнению Горвича, как диастаз для перехода крахмала в сахар. Но в то же время очевидно, что желание не есть нечто производное из чувствования, но су­ществует наряду с ним.

Когда Цезарь подошел к Рубикону, - известный ряд чув­ствований побуждал его перейти реку; другой ряд, напротив, говорил за то, чтобы отступить обратно в Галлию. Представ­лять этот психический процесс так, что оба ряда чувствова­ний столкнулись и сильнейший повлек Цезаря за Рубикон, это похоже на объяснение чувствований у старых гербарти-анцев, где они являлись чем-то вроде искры или грома от ме­ханического столкновения представлений.

Еще раз повторяем, что во всех подобных попытках - све­дения то воли на чувство, то чувства на волю и т. д. - не вто­ростепенную роль играет спекулятивный элемент, и несоот­ветствие построенных на нем выводов действительности об­наружится, как скоро мы обратимся к опыту.

Опыт покажет нам, что «активная сторона» жизни, или «начало самопроизвольного (автоматического) движения» (так называемая, физиологическая воля) лежит еще до созна­ния (Гёфдинг). Стоит вспомнить, например, движение заро­дыша, бессознательный позыв новорожденных и детей к дви­жению, наконец, движения некоторых частей тела взрослого человека, например известные сокращения соответствующих органов при родах и т. п., принимающие впоследствии в наших глазах отпечаток телеологии. Также и в жизни сознания, в са­мых его элементарных формах «деятельность представляет главное свойство: всегда нужно предполагать силу, сдержи­вающую разнородные элементы сознания и соединяющую их в содержание одного и того же сознания» (Гёфдинг). Кант предполагал такую силу, «соединяющую одно к другому раз­личные представления и схватывающую их множественность в едином познании»; эту силу, на которую «прежде всего надо

26 ДОМИНАНТА

обратить внимание при исследовании первого основания на­шего познания», Кант называет «синтезом» и предполагает начало его заложенным в душу прежде всякого сознания, ко­гда говорит, что «синтез есть действие слепой, но неизбеж­ной функции души, помимо которой мы вовсе не имели бы познания, но которую мы сознаем редко, хотя бы только один раз за всю жизнь». Таким образом, еще раз очевидно, что воле как собственно активному началу жизни мы должны дать вполне самостоятельное место. Но здесь является и опас­ность в той заманчивости, с которой хочется поднять волю не только на степень самостоятельного психического элемента наряду с чувствованием и познанием, но и дать ей силу основ­ного душевного фактора, поглощающего в себя, по крайней мере, чувствование (как у Шопенгауэра) или же, кроме того, и познание (как у Гартмана)1.

Мы удержимся, однако, сделать этот шаг в область метафи­зики и заметим только, что воля в широком смысле (а в этом именно смысле надо дать ей самостоятельность) не может исчерпывать всех элементов душевной жизни. Это прежде всего надо сказать относительно самосознания. Невозмож­ность объяснить индивидуальность исключительно на воле­вой почве повела Шопенгауэра к учению о чуждости и ложно­сти «индивидуальной воли». «Если субъект обратит свой взор внутрь себя, - говорит Шопенгауэр, - то он увидит волю, ко­торая составляет основу его существа, однако для познающе­го субъекта это все-таки не есть самопознание в собственном смысле, но познание чего-то другого, отличного от него само­го... Субъект познает волю лишь как внешнюю вещь - в ее об­наружении, таким образом - в отдельных актах и прочих аффекциях, которые разумеются под именами желаний, аф­фектов, страстей и чувствований; следовательно, он узнает ее постоянно как явление. Самого же себя познающий субъект из этих оснований узнать не может, потому что в нем нечего по-знавать, как только то, что он есть познающее, но познающее еще не значит - известное. Субъект есть явление, не имеющее

К этому склоняется и Гёфдинг, когда говорит: «Уж если необходимо ви­деть в одном из трех родов сознательных элементов первоначальную фор­му жизни сознания, то, очевидно, такою формою должна быть воля...».

27 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

никакого другого обнаружения, кроме познавания: следова­тельно, ничего другого и нельзя в нем узнать». Вопреки этому вполне последовательному рассуждению Шопенгауэра мы видим, однако, что в действительности субъект все-таки на­ходит в себе нечто, задерживающее на себе его интерес, и мы­шление не в пример более, чем все вне его. Нетрудно видеть, что это - чувствование, которое одно дает нам право гово­рить сначала: «это мое», а потом: «это Я, а это не Я»1.

<...> Поэтому уже для того, чтобы понять факт самосо­знания, надо дать чувствованию самостоятельное место от­носительно воли.

IV

Интерес сознания прежде всего останавливается на внешних предметах, которые совершенно безучастны к его субъектив­ной жизни. Здесь впервые рядом с сознанием чего-то субъек­тивного пред сознанием возникает представление чего-то не­зависимого от него - объективного. Таким образом, с этого момента в душу вносится двойственность: чувствованию про­тивополагается знание. Человеческое сознание, насколько мы наблюдаем его в практике, полагает между знанием и чувство­ванием, между объективною и субъективною жизнью в соб­ственном смысле, - противоположность до диаметральности.

«Самосознание, - говорит Лотце, - должно представить не просто общее духовное свойство, которое присуще всем личностям, но оно должно от­личить "меня" от всего другого... Такому различению не может научить никакое чисто теоретическое рассуждение. Если, пожалуй, вздумают ска­зать: "мое есть то, что я имею, и твое - то, что имеешь ты", то этим самым попадают в бесконечный круг... Между тем это различие происходит очень просто и именно через чувствование. Каждое наше собственное состояние, все, что мы испытываем, ощущаем или делаем, удостоверяется тем, что к нему непосредственно присоединяется чувствование (удовольствия, не­удовольствия, интерес и т. п.), между тем как этого не замечается там, где мы просто представляем такое состояние, как действие, ощущение, стра­дание другого существа, но сами его не испытываем и не наблюдаем в соб­ственном опыте... Дух, который бы все рассмотрел, но пи к чему не имел бы интереса в смысле удовольствия или неудовольствия, конечно, не был бы ни способен, ни вынужден противопоставить себя, как Я, - остально­му миру; он представлялся бы себе самому как единая, но не преимуще­ственная сущность в ряду многих данных примеров, которая в одно и то же время есть и субъект и объект мышления...».

28 ДОМИНАНТА

Как показывает обыденный опыт, с одной стороны, и ис­тория, с другой, индивидуальное человеческое сознание во все времена не удовлетворялось и не удовлетворяется оди­ночным блужданием, обыденным объяснением всего из себя и через себя, но всегда искало и ищет твердых объективных истин, на которые оно могло бы положиться как на основа­ния, заложенные раз навсегда. С другой стороны, оно всегда находило и находит глубокое успокоение в том убеждении, что истина существует и что, если оно, индивидуальное созна­ние, еще не достигло своего идеала - познания истины, то это лишь следствие случайных, чисто субъективных ее причин, реальная же истина не теряет от этого своей действительно­сти. <...> Таким образом, своему «случайному», обыденному существованию, задающему ряд вопросов, но не разрешаю­щему их, сознание противополагает нечто непреложное, не­обходимое (т. е. независимое от его собственной переменчи­вости), к которому оно и стремится.

С одной стороны, на основании открытий точных наук (математики, физиологии), с другой - новейшей критики познания, современной психологии удалось вытянуть все со­держание познания в один непрерывный, постепенно разви­вающийся поток с единственным началом в ощущении, что как нельзя более подходит под общий дух так называемой гипотезы развития, господствующей в современной науке.

Но может показаться, что вместе с этим познание нисхо­дит со своей неприступной высоты, какая приписывалась ему до сих пор, и входит в более близкое отношение к субъективно­му миру человека - к чувствованию. Кажется - можно про­должить развивающийся поток далее по нисходящей прогрес­сии и предположить корни и зародыши познания еще в об­ласти чувствования.

Увлечение подобными попытками есть везде, где дело касается гипотезы развития: стоит вспомнить выведение фи­лософии из религии и религии из искусства у Гегеля. <...>

По-видимому, в пользу попытки сведения познания на чув­ствование говорит, между прочим, тот наблюдаемый факт, что чем ниже мы спускаемся в ряду ступеней познания, тем более роли играет чувствование. Точкой соприкосновения

29 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

области познания с областью чувствования можно поэтому предположить ощущение. Ощущение - самый первичный элемент познания, поэтому в нем-то надо решить, сводится оно на чувствование или нет. Горвич отвечает на наш вопрос утвердительно, по его мнению, «ощущение есть чувствова­ние» (причем под чувствованием он разумеет, как мы виде­ли, чувствование удовольствия и страдания. Его определение в более полном виде следующее: «чувствование есть прямое выражение чувства самосохранения души, которая, гармони­руя с условиями здоровья, чувствует приятное, в противном случае - неприятное»). Обосновывает он это, во-первых, индуктивно и следующим образом: «Положим, - говорит он, - я неожиданно получаю удар; имею ли я при этом сна­чала, ощущение (т. е. нечто безразличное), а потом, как уже его продукт, - боль и восприятие? Нет, но сначала боль, по­том восприятие». Так же, если капнуть на руку расплавлен­ным сургучом, то, конечно, сначала будет боль, потом вос­приятие. Отсюда уже видно, что самое начало нашего сооб­щения с внешним миром совпадает с чувствованием.

Далее Горвич указывает, что для всех ощущений суще­ствует такое общее «сопутствующее явление», на основании которого можно сделать сравнение различных рядов ощуще­ний. «Явление» это - различная сложность ощущений для различных органов чувств. Сравнение, сделанное на этом основании, приводит к результату, что «между объективно­стью и сложностью чувства существует полный строгий па­раллелизм»1.

Так математическое пространственно-временное воз­зрение с его едва заметными началами чувствований харак­теризуется как высшей объективностью, так равно и наи­большей сложностью. Таким образом, сравнение образов

Горвич дает такой закон: «Все чувственные восприятия, равно как все эле­менты восприятий, столько же объективны, т. е. служат средством к зна­нию о вещах, сколько субъективны, т. е. вызывают чувствование приятно­го и неприятного, и притом чем сильнее одно, тем слабее другое». В этом отношении наши чувства могут быть даны в следующем порядке: объек­тивность - временное чувство, пространственное чувство; зрение, слух, осязание давления, осязание температуры, запах, вкус, общие чувствова­ния эпидермиса, чувствование органов, - субъективность.

30 ДОМИНАНТА

чувств и свойств ощущений дает три строго пропорциональ­ных ряда: 1) убывающая предметность, 2) повышающаяся склонность к чувствованию, 3) убывающая сложность. Это, конечно, не случайность и может быть с физиологической точки зрения объяснено тем, что «ощущение», по мере свое­го усложнения, утрачивает склонность к чувствованиям и че­рез это впервые становится способным служить посредством к «объективному знанию». Итак, в чувствовании мы имеем ранний элементарный фактор чувственного восприятия, «собственный базис чувственного восприятия и представ­ления», и чувство является фактором, управляющим позна­нием.

Сущность этого учения Горвича можно выразить так: так как, с одной стороны, наименее сложные ощущения облада­ют наибольшею склонностью к чувствованию, с другой же - внешнее раздражение производит сначала чувствование (на­пример боль), а потом восприятие, то можно сказать, что ощу­щение в первичной форме есть чувствование. Разница меж­ду тем, что называют ощущением в отличие от чувствования и чувствованием в отличие от ощущения, - в степени, а не' в роде. Это Горвич подтверждает еще тем соображением, что, как доказано, возникновение ощущений немыслимо без дви­жения; движение, как следует думать, есть непосредствен-нейшее последствие склонности; склонность же основывается на влечении или отвращении; следовательно - на удоволь­ствии или неудовольствии, все равно, будет ли это сейчас, в будущем или в прошедшем. Таким образом, нет ощуще­ния без движения, точно так же «нет ощущения без склонно­сти, нет ощущения без чувствования и ощущение есть чув­ствование».

Но доказывает ли Горвич в собственном смысле, что «ощу­щение есть чувствование»?

Из его слов с необходимостью лишь выходит то, что объек­тивный элемент в элементарном ощущении так переплетен с субъективным элементом чувствования, что его очень труд­но выделить из первоначального психического акта. В конце же концов в этом акте все-таки существуют как объективный,

31 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

так и субъективный элемент1, притом, очевидно, никогда ни один из них не будет поглощен другим. Если так, то дело сво­дится лишь на перемену терминологии. То, что мы называем сочетанием ощущения с чувствованием, Горвич хочет назы­вать, ради упрощения (!), единым актом чувствования. «До моей гипотезы, - говорит он, - надо было принять два спо­соба ощущения: ощущение чувствования и теоретическое ощущение, между которыми нет никакой существенной свя­зи; между тем как моя гипотеза принимает лишь один способ ощущения, который в его ранней стадии есть чувствование, в более поздней - восприятие». Поэтому, по мнению Гор­вича, ценность его гипотезы заключается именно в «упро­щении, которое она вносит в развитие души».

Но если утвердить обычное воззрение на чувствование, то тут явится неизбежная и решительная дилемма, не допускаю­щая никаких упрощений: или ощущение есть чувствование, тогда все познание развивается из чувствования (следова­тельно, из субъекта); или для познания надо объективное ос­нование, тогда ощущение - первый зародыш познания - не есть чувствование.

Предполагать познание как нечто развивающееся из чув­ствования - это своего рода идеализм, когда полагают, что субъект может развить познание сам из себя, помимо опыта. Но скажут: мы допускаем опыт, и познание развивается из него. Тогда надо ответить, что если допускается опыт и объ­ективное знание развивается из него, то наряду с субъектив­ным миром уже этим самым ставится объективный, не сво­димый на него, и тогда странно пытаться сводить ощущение на чувствование.

Надо еще заметить, что вся гипотеза Горвича основывает­ся на убеждении, что ощущения в собственном смысле, т. е.

Как это, очевидно, видит и Горвич: прежде своего утверждения, что ощу­щение есть чувствование, он сначала расширяет понятие чувствования, приписывая ему, как это ни странно после прежних определений (см. выше), - приписывая ему помимо его субъективного и некоторый объек­тивный элемент; он считает своей целью «показать, что чувствование не более и не менее объективно или субъективно, чем ощущение, представ­ление и мышление».

32 ДОМИНАНТА

раздражения, совершенно свободного от чувствований удо­вольствия и страдания - в опыте не наблюдается, о чем у не­го еще более известный спор с Вундтом1. Однако не говоря уже об опытах Бо и Э. Г. Вебера, о которых упоминает Гёф-динг, мы часто убеждаемся сами из опыта, что, например, если облить руку неожиданно чем-либо горячим, то сначала явится ощущение, потом боль. Это я испытал на себе.

Итак, обычное диаметральное противоположение позна­ния чувствованию имеет свои глубокие основания, и оно под­тверждается на почве научной психологии тем, что на самых элементарных стадиях познания объективно познаватель­ный элемент никаким образом не смешивается с субъектив­ным - чувствованием.

В заключение сделаем обобщение, которое, будучи при­знано, может послужить формулой для различения в каждый данный момент ощущения от чувствования.

Ощущение в общем можно определить как следствие нерв­ного раздражения в сознании, являющееся при известных внеш­них условиях. (Очевидно, «внешним» условием будет не толь­ко какое-нибудь давление на поверхность тела, но и всякая ненормальность внутри организма, так или иначе раздражаю­щая нервную систему.)

Чувствование, в отличие от ощущения, следует опреде­лить как непосредственное и безусловно внутреннее минут­ное состояние сознания, которое как такое совершенно не может сделаться достоянием познания, ибо, как только мы захотим познать известное, испытываемое нами чувствова­ние, оно сейчас же становится уже не внутренним состояни­ем, но внешним относительно познающего сознания фактом, на место же его тотчас встает новое чувствование и столь же

1 В. Вундт ставит ощущение самым непосредственным и первым из всех психических явлений, тогда как чувствование предполагает, по нему, про­буждение самосознания. <...> Гёфдинг приводит интересный пример из собственного опыта, относящийся к разбираемому вопросу. «Однажды, - говорит он, - заложив руки за спину, я сделал несколько шагов назад и дотронулся до горячей печки, не думая, что она так близко: я совершен­но отчетливо получил тогда осязательное ощущение раньше боли».

33 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

неуловимое1. (Поэтому, когда говорят, что чувствование не только субъективно, но может быть и объективно, то это - недоразумение. Несомненно, что чувствований не такое бес­конечное множество, чтобы о них нельзя было сделать отно­сительного обобщения, но обобщение о чувствованиях не значит объективации чувствований; как известно, обобщение предполагает воспоминание, чувствование же само по себе не может быть воспроизведено в памяти.)

V

Шопенгауэр полагает, что чувствование удовольствия су­щественно отрицательно, положительно же, по его мнению, лишь страдание. Чувствование удовольствия есть лишь удо­влетворение желания. Желание, а следовательно, и недостаток (ибо желание обусловливается недостатком) есть необходи­мое условие возникновения удовольствия. Лишь только со­вершится удовлетворение, желание, а вместе с ним и удо­вольствие исчезает. Итак, удовольствие («удовлетворение или осчастливление») не может быть ничем более как «осво­бождением от боли или нужды». «Непосредственно нам все­гда дан лишь недостаток, т. е. боль. Удовлетворение же и на­слаждение мы можем узнать лишь посредством воспомина­ния о предшествовавших страданиях и лишениях, которые прекращаются с его наступлением. От этого происходит, что мы не знаем и не ценим как следует блага и выгоды, которы­ми действительно обладаем, но вполне убеждены относи­тельно них, что это так и должно быть: ибо они осчастливли­вают только отрицательно, сдерживая страдания». Только потом мы понимаем всю цену удовольствия. На этом осно­вывается невозможность продолжающегося счастия. «Как поток не делает водопада, пока не встретит какого-нибудь препятствия, точно так же человеческой, равно как и живот­ной, природе свойственно не знать и не замечать как следует всего, что сообразно их воле. Если же мы хотим заметить это,

1 Из всего этого уже очевидно и то, что чувствование, в свою очередь, не сво­дится на познание.

34 ДОМИНАНТА

то надо, чтобы оно явилось не сразу сообразным нашей воле, но нашло бы какую-нибудь задержку. Наоборот, все то, что противоречит нашей воле, перечит ей и борется с ней, таким образом все неприятное и производящее боль мы ощущаем непосредственно, тотчас же и очень ясно. Как мы не чувству­ем здоровья всего нашего тела, но лишь одно маленькое ме­сто, где давит башмак, так мы не думаем о наших вместе взя­тых и удовлетворительно идущих обстоятельствах, но о ка­кой-нибудь малости, которая нам досаждает».

Несмотря на всю пикантность и увлекательность этого взгляда, он все же в своих выводах остается для непосред­ственного сознания парадоксальным.

Дело в том, что слова Шопенгауэра касаются все время собственно не чувствований, но оснований, могущих произ­вести чувствования. Удовольствие «узнается» у него «по­средством воспоминания» о предшествующих страданиях. Так же, но его словам, цену удовольствия мы узнаем потом, следовательно, опять посредством воспоминания. Здесь все время фигурирует познавательный элемент, и речь идет лишь о том, из чего может возникнуть чувствование, а не о чувство­вании. Истина тут в том, что для возникновения чувствова­ний особенно нужен и полезен контраст представлений, при­том во время сильного и продолжительного страдания доста­точно не только прекращения, но лишь ослабления причины его, чтобы явилось удовольствие. Так на фоне глухой, мучи­тельно тупой боли при воспалении надкостницы, например, на челюсти удовольствие возникает от замены этой боли бо­лью же, но острой и живой при операции, каковая боль в дру­гое время производила бы страдание. Все это хорошо извест­но каждому и повторяется ежедневно.

Неприменимость терминов «положительный» и «отрица­тельный» в собственной области чувствований видна уже из того, что мы с равным правом можем сказать как то, что удо­вольствие отрицательно, ибо оно есть только ослабление стра­дания, так и то, что страдание отрицательно, ибо оно есть отсутствие удовольствия.

Чувствование само по себе как состояние всегда положи­тельно. Поэтому законная почва для пессимизма остается

35 МОЖНО ЛИ ПРИЗНАТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ…

лишь в сравнении количества удовольствия и страдания, к че­му и приходит Гартман.

Итак, удовольствие и страдание вполне самостоятельны и не выходят одно из другого, и именно потому, что чувствова­ние, пока оно чувствование, не допускает вообще никакого отношения к чему-либо помимо себя. Чувствование по суще: ству безотносительно (ср. конец IV главы данной статьи).

VI

Сделаем краткое резюме результатов сказанного нами. В III главе мы видели:

психический элемент воли первичен относительно эле­мента чувствования;

элемент чувствования первичен относительно элемента воли.

В IV главе:

элемент познания первичен относительно элемента чувствования;

элемент чувствования первичен относительно элемен­та познания.

В V главе чувствования удовольствия и страдания как чувствования в собственном смысле <...> безотносительны между собой. В этом смысле их можно назвать первичными между собой.

Итак, чувствование вообще следует признать элементом первичным относительно других психических элементов - воли и познания ,равно как всякое данное конкретное чувство­вание (будет ли то удовольствие или страдание) - первичным относительно всякого другого конкретного чувствования.

Термин «первичный» я понимаю в смысле математиче­ского «взаимно простой». Поэтому если чувствование пер­вично относительно воли познания и, обратно, воля и позна­ние порознь первичны относительно чувствования, то чув­ствование не следует считать основным элементом душевной жизни.

20 декабря 1895

36

ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ1

I

В идейном и фактическом наследстве, оставленном Н. Е. Вве­денским, есть вывод, который следует из совокупности работ покойного над возбудимыми элементами, но который он сам почему-то не пожелал сделать, а именно, что нормальное от­правление органа (например нервного центра) в организме есть не предопределенное, раз навсегда неизменное качество данного органа, но функция от его состояния. Было большим освобождением для мысли, когда блеснула догадка, что ме­таллы и металлоиды не являются раз навсегда качественно раздельными вещами, но вещество может проходить метал­лическое и металлоидное состояние в зависимости от вели­чины атомных весов. Точно так же великим освобождением и вместе расширением задач для мысли было понимание, что газообразные, жидкие и твердые свойства являются не по­стоянными качествами вещей, но переходными состояния­ми в зависимости от температуры. Физиологическая мысль чрезвычайно обогащается перспективами и проблемами с то­го момента, когда открывается, что роль нервного центра,

Впервые опубликована в Русском физиологическом журнале, т. VI. в. 1-3, 1923. С. 31-45. - Публикуется по: Собр. соч. Т. I. Л., 1950. С. 163-172. -Примеч. ред

37 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

с которою он вступает в общую работу его соседей, может су­щественно изменяться, из возбуждающей может становить­ся тормозящей для одних и тех же приборов в зависимости от состояния, переживаемого центром в данный момент. Воз­буждение и торможение - это лишь переменные состояния центра в зависимости от условий раздражения, от частоты и силы приходящих к нему импульсов. Но различными сте­пенями возбуждающих и тормозящих влияний центра на органы определяется его роль в организме. Отсюда прямой вывод, что нормальная роль центра в организме есть не не­изменное, статически постоянное и единственное его каче­ство, но одно из возможных для него состояний. В других со­стояниях тот же центр может приобрести существенно дру­гое значение в общей экономии организма. В свое время я сделал этот вывод в книге «О зависимости кортикальных двигательных эффектов от побочных центральных влия­ний»1. «Кортикальный центр является носителем известной индивидуализированной функции лишь настолько, насколько соответствующий, иннервируемый им сегментарный меха­низм действует индивидуально; и он будет носителем других функций, когда иннервируемый им сегментарный механизм будет действовать как часть более обширного центрального механизма». «Нормальная кортикальная деятельность про­исходит не так, будто она опирается на раз навсегда опреде­ленную и постоянную функциональную статику различных фокусов как носителей отдельных функций; она опирается на непрестанную межцентральную динамику возбуждений в... центрах, определяемую изменчивыми функциональными состояниями всех этих аппаратов». Фактическим подтвер­ждением служила описанная тогда картина, что в моменты повышенного возбуждения в центральном приборе глотания или дефекации теплокровного раздражение «психомотор­ной зоны» коры дает не обычные реакции в мускулатуре ко­нечностей, но усиление действующего в данный момент гло­тания или дефекации. Главенствующее возбуждение организ-

Имеется в виду магистерская диссертация А. А. Ухтомского, защищен­ная в 1911 г. и изданная отдельной книгой. - Примеч. Ред

38 ДОМИНАНТА

ма в данный момент существенно изменяло роль некоторых центров и исходящих из них импульсов для

данного момента. Что приписывание топографически определенному нерв­ному центру всегда одной и той же неизменной функции есть лишь допущение, делаемое ради простоты рассуждения, на это указывал уже Винш.

II

С 1911 г. я держусь той мысли, что описанная переменная роль центров в организме представляет собой не исключи­тельное явление, а постоянное правило. Теоретически веро­ятно лишь, что есть центры с большим и с меньшим много­образием функций. Так, филогенетически более древние спинномозговые и сегментарные центры, вероятно, более од­нообразны и более устойчивы в своих местных отправлени­ях, а центры высших этажей центральной нервной системы допускают большее разнообразие и меньшую устойчивость отправлений. Впоследствии Н. Е. Введенский пытался вы­звать в центральной нервной системе лягушки нечто анало­гичное тому, что было мною описано для теплокровного. В то время как я вызывал главенствующее возбуждение организ­ма адекватными стимулами глотания и дефекации, Н. Е. за­думал вызвать его очень длительным и вместе очень слабым электрическим раздражением какого-нибудь чувствующего нерва на спинальной лягушке. Оказалось, что получается нечто аналогичное тому, что наблюдается на теплокровном. В организме устанавливается местный фокус повышенной возбудимости, чрезвычайно понижаются местные рефлек­торные пороги, зато развивается торможение рефлексов в других местах организма. Но Н. Е. все-таки не пожелал дать описанному явлению того общего и принципиального значе­ния, которое мне казалось естественным. Он хотел видеть в описанных межцентральных отношениях скорее нечто ис­ключительное, почти патологическое, и в связи с этим дал явлению характерное название «истериозиса». Со своей сто­роны, я продолжал видеть в описанных отношениях важный факт нормальной центральной деятельности и представлял себе, что в нормальной деятельности центральной нервной

39 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

системы текущие переменные задачи ее в непрестанно ме­няющейся среде вызывают в ней переменные «главенствую­щие очаги возбуждения», а эти очаги возбуждения, отвлекая на себя вновь возникающие волны возбуждения и тормозя другие центральные приборы, могут существенно разнообра­зить работу центров. Это представление ставит новые зада­чи для исследования, и его можно принять, по меньшей мере, как рабочую гипотезу. Господствующий очаг возбуждения, предопределяющий в значительной степени характер теку­щих реакций центров в данный момент, я стал обозначать термином «доминанта». При этом я исходил из убеждения, что способность формировать доминанту является не исклю­чительным достоянием коры головного мозга, но общим свой­ством центров; так что можно говорить о принципе доминан­ты как общем modus operandi1 центральной нервной системы. Истериозис Н. Е. Введенского есть, по-моему, частный слу­чай спинномозговой доминанты.

III

Под именем «доминанты»2 моими сотрудниками понимает­ся более или менее устойчивый очаг повышенной возбудимо­сти центров, чем бы он ни был вызван, причем вновь прихо­дящие в центры возбуждения служат усилению (подтверж­дению) возбуждения в очаге, тогда как в прочей центральной нервной системе широко разлиты явления торможения.

Внешним выражением доминанты является стационарно поддерживаемая работа или рабочая поза организма.

В высшей степени выразительную и устойчивую картину представляет доминанта полового возбуждения у кошки, изолированной от самцов в период течки. Самые разнообраз­ные раздражения, вроде стука тарелок накрываемого стола, призыва к чашке с пищею и т. п., вызывают теперь не обыч-

Образ действия {лат.) - Примеч. ред.

Я употребляю этот термин в смысле Авенариуса: «В конкуренции зависи­мых жизненных рядов один из них приходится рассматривать как доми­нанту для данного момента, в направлении которой определяется тогда общее поведение индивидуума».

40 ДОМИНАНТА

ное мяуканье и оживленное выпрашивание пищи, а лишь усиление симптомокомплекса течки. Введение больших доз бромистых препаратов, вплоть до доз, вызывающих явления бромизма, неспособно стереть эту половую доминанту в цент­рах. Когда животное лежит уже в полном расслаблении на боку, разнообразные раздражения по-прежнему вызывают все тот же симптомокомплекс течки. Установившаяся доми­нанта, очевидно, очень инертна и прочна в центрах. Состоя­ние сильного утомления также не уничтожает ее. Получает­ся впечатление, что в замирающей деятельности централь­ной нервной системы под влиянием утомления или броматов доминанта может становиться еще выпуклее, чем в норме, и она гаснет последнею.

Нет никакой необходимости думать, что принцип доми­нанты приурочен исключительно к высшим уровням голов­ного мозга и коры. Когда в моем примере глотание и дефека­ция в состоянии устойчивого возбуждения отвлекали на себя волны возбуждения из коры, сама доминанта слагалась, ве­роятно, еще в продолговатом и спинном мозгу. Предстояло исследовать условия образования и роль различных доми-нант собственно в спинном мозгу. М. И. Виноградов взял на себя труд систематически исследовать местное стрихнинное отравление спинного мозга лягушки в качестве средства об­разования доминанты для спинномозговых рефлексов. Уже прежние данные из литературы позволяли думать, что этим способом можно будет получать достаточно выразительные картины доминант, что и подтвердилось в его работе.

Спрашивается, может ли доминанта иметь определенный функциональный смысл в пределах спинномозговой иннер­вации?

И. И. Каплан сделала попытку вызвать на спинальной ля­гушке специально сенсорную и специально моторную доми­нанты, наблюдая своеобразное влияние той и другой на опре­деленный спинномозговой рефлекс, именно на обтирательный рефлекс задней лапки (Abwischreflex). Спинной мозг подвергался местному отравлению в поясничных уровнях, то сзади - стрихнином, то спереди - фенолом, в том пред­положении, что при этом будет создаваться устойчивый очаг

41 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

повышенной возбудимости соответственно то в сенсорных, то в моторных клетках спинного мозга. Если бы на самом деле удалось вызвать в отдельности функционально различ­ные доминанты в одном и том же сегменте спинного мозга, это повлекло бы существенно различные изменения в одном и том же Abwischreflex'e, принятом за индикатор. Оказалось в действительности, что при стрихнинной (сенсорной) до­минанте спинномозговых уровней, иннервирующих правую заднюю лапку, обтирательный рефлекс этой последней коор­динирован так, как будто раздражение приложено к брюш­ку, к бедру и к самой реагирующей лапке, хотя в действитель­ности раздражение прилагалось к передней конечности, к го­лове, к противоположной стороне и т. п. Здесь доминанта сказывалась не только в понижении порогов возбудимости в отравленных центрах, но и в характерном изменении на­правления, в котором координируется рефлекс. При мотор­ной (фенольной) доминанте наблюдается существенно дру­гая картина: повышение местной возбудимости сказывается в том, что при раздражении самых различных мест инициа­тива возбуждения принадлежит мышцам отравленной лап­ки, но обтирательный рефлекс, если ему не помешают харак­терные для фенола клонические судороги, направлен на ме­сто фактического раздражения.

Сенсорная спинномозговая доминанта, очевидно, сближа­ется по функциональному смыслу с явлениями отраженных болей в том истолковании, которое дал им Гед: если из двух чувствующих путей, центрально связанных между собою, один более возбудим, чем другой, то при раздражении менее возбудимого рецепция проецируется все-таки в сторону бо­лее возбудимого.

Любопытно отметить, что Р. С. Кацнельсон и Н. Д. Вла­димирский успешно вызывали доминанту на ганглиях брю-хоногого моллюска Limnaea stagnalis. Когда незадолго перед наблюдением один из ганглиев брюшной цепочки моллюска подвергался повторному механическому раздражению или изолированному стрихнинному отравлению, раздражения Других ганглиев цепочки действовали теперь так, как будто

42 ДОМИНАНТА

раздражался все тот же первый, перераздраженный или отрав­ленный ганглий.

Особый интерес представляют все-таки доминанты, вы­званные нормальными (адекватными) раздражителями. Нет нужды думать, что они могут возникать исключительно ре­флекторным путем. Местные очаги возбуждения могут под­готовляться также внутреннесекреторной деятельностью, химическими влияниями. Однажды спущенный поток нерв­ного и внутреннесекреторного возбуждения движется далее с громадной инерцией, и тогда вновь приходящие раздраже­ния лишь поднимают сумму возбуждения в этом потоке, уско­ряют его. В то же время прочая центральная деятельность оказывается угнетенною. Так, условные рефлексы во время течки тормозятся.

IV

Доминанта есть очаг возбуждения, привлекающий к себе вол­ны возбуждения из самых различных источников. Как пред­ставлять себе это привлечение возбуждающих влияний со сто­роны местного очага?

В 1886 г. Н. Е. Введенский описал замечательное явление «тетанизированного одиночного сокращения». В 1888 г. вто­рично исследовали его, под руководством Н. Е. Введенского, Ф. Е. Тур и Л. И. Карганов. Одиночные волны токов дей­ствия, бегущие вдоль по двигательному нерву из его цент­рального участка (где нерв раздражается одиночными индук­ционными ударами), попадая в сферу очень слабой тетанизации в периферическом участке того же нерва, производят здесь как бы оплодотворение тетанических импульсов, по­вышенную восприимчивость к тетанизации, так что вслед за каждой такой волной, пробегающей через место слабой тета­низации, в этом последнем начинают возникать усиленные тетанические импульсы с очень увеличенной амплитудой. Слабое, но устойчивое возбуждение в месте длительной сла­бой тетанизации нерва начинает рождать неожиданно уси­ленные тетанические эффекты под влиянием добавочных одиночных волн, приходящих из другого источника

43 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

Подобные подкрепления возбуждений в местном очаге волнами, иррадиирующими по нервной системе, должны быть весьма типическими явлениями в центрах - приборах значи­тельной инертности. Н. Е. Введенский дал им имя «корробо-рации». Надо думать, что к ним сводятся явления в центрах, отмеченные прежней литературой под именами «Bahnimg»1, «Summation»2, «Reflexforderung»3 и др.

Принципиально не трудно понять отсюда, что волны воз­буждения, возникающие где-нибудь вдали от поясничного центра дефекации (например в нервах руки), могут дать ре­шающий стимул к дефекации, когда центральный аппарат по­следней находится в предварительном возбуждении. Таким-то образом, вновь приходящие волны возбуждения в центрах будут идти по направлению главенствующего сейчас очага возбуждения.

Труднее понять возникновение разлитых торможений в центрах при появлении местного фокуса возбуждения. По внешности получается впечатление, что в связи с формиро­ванием доминанты к ней как бы утекает вся энергия возбуж­дения из прочих центров, и тогда эти последние оказываются заторможенными вследствие бессилия реагировать. Можно было бы привести соображения в пользу такого представле­ния, начало которого можно возвести к Декарту. Но удовлет­вориться им мы пока не можем, так как остается проблема­тическою природа торможения во время этих утеканий воз­буждения к очагу возбуждения. В тот час, когда раскроется подлинная природа координирующих торможений в цент­ральной нервной системе, частным случаем которых являет­ся реципрокное торможение антагонистов, приблизимся мы к пониманию тормозящих влияний доминанты.

Понять природу координирующих торможений в смысле «парабиоза» затруднительно. Чтобы центр тормозился по ти­пу парабиоза, необходимо допустить одно из двух условий: или 1) при прежних энергиях раздражения внезапно понижа-

Проторение {нем.). - Примеч. ред. Суммация (англ.). - Примеч. ред. Усиление рефлекса. нем.). - Примеч. ред.

44 ДОМИНАНТА

ется лабильность центра, или 2) при прежней лабильности центра энергия раздражения (частота и сила импульсов) вне­запно возрастает. Ссылаться на внезапное понижение лабиль­ности всех тех центров, которые в данный момент подлежат торможению, значит для объяснения одной загадки ставить мысль перед другою: кто этот благодетельный фактор, кото­рый так своевременно изменяет лабильность действующих центров, подготовляя одни из них к торможению, другие к возбуждению? Предполагать же, что на совокупность цент­ров, подлежащих сейчас торможению, падают усиленные или учащенные импульсы, тогда как для положительной рабо­ты тех же центров достаточно редких и умеренных импуль­сов, значило бы допустить, что работа нервного механизма рассчитана на невероятно расточительную трату энергии.

Многие данные заставляют предполагать, что в центрах, рядом с парабиотическим торможением, должны иметь ме­сто торможения иной, более экономической природы.

V

Вполне исключительное значение должна иметь доминанта в высших этажах центральной нервной системы - в голов­ных сегментах. Еще в 1888-1889 гг. Готч и Хорслей обнару­жили, что энергия возбуждения в спинальных двигательных приборах в общем тем больше, чем с более высоких этажей нервной системы они получают импульс. Спинальный центр возбуждается приблизительно вдвое сильнее с коры полуша­рий, чем с волокон внутренней капсулы, и приблизительно в семь раз сильнее с коры, чем со спинальной рефлекторной дуги. К головным сегментам тела приурочены рецепторы на расстоянии, и биологически очень естественно, что именно головным ганглиям этих органов предваряющей рецепции на расстоянии должна принадлежать преобладающая и руково­дящая роль при иннервации прочих нервных этажей. Если бы в животном воспреобладали рефлексы спинального типа, т. е. реакции на ближайшие, осязательно-контактные раздра­жители, тотчас чрезвычайно возрастали бы шансы погибнуть от вредных влияний среды. Характерная черта реакций на органы чувств головных этажей в том, что они предупреж-

45 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

дают реакции на контактно-непосредственные рецепторы и являются предварениями последних: это реакции «пробы» («attempt»), по выражению Шеррингтона. В качестве ре­флекторных двигателей рецепторы на расстоянии характе­ризуются наклонностью возбуждать и контролировать мус­кулатуру животного в целом как единую машину, возбуж­дая локомоцию или прекращая ее в том или ином целом же положении тела, в той или иной позе, представляющей устой­чивое положение не отдельных конечностей и не отдельных комплексов органов, но всей мускулатуры в целом.

Когда брюхоногий моллюск Planorbis corneus движется по дну аквариума, высоко подняв раковину и выставляя вперед напряженные щупальцы, рефлексы на прикосновение к бо­ковой поверхности его тела резко отличаются от тех, что получаются при состоянии, когда моллюск остановился, а щупальцы прижаты к телу, или при состоянии, когда те же щупальцы на неподвижном животном расслаблены безраз­лично. На моллюске, находящемся в деятельной локомоции, нанесение легких тактильных раздражении на ноге только усиливает локомоцию и напряжение щупалец. И в то время когда контактное раздражение ноги вызывает одно лишь уси­ление напряжения щупалец, местных рефлексов в ноге (мест­ного поеживания) нет, - продолжается локомоция, только с усиленным напряжением позы «внимания вперед».

Чем выше ранг животного, тем разнообразнее, изобильнее и вместе дальновиднее аппарат предваряющей рецепции: периферические высшие органы чувств и нарастающие над ними головные ганглии. Надо сравнить в этом отношении глубину среды, в которой с успехом может предвкушать и предупреждать свои контактные рецепции Planorbis corneus с его тентакулами и близорукими «глазами», орел - с его изумительным зрительным прибором и, наконец, адмирал в Гельголандском бою, управляющий по беспроволочному телеграфу невидимыми эскадрами против невидимого врага.

Головной аппарат высшего животного в общем может быть характеризован как орган со множеством переменных, чрез­вычайно длинных щупалец, из которых выставляется впе­ред, для предвкушения событий, то одно, то другое; и «опыт»

46 ДОМИНАНТА

животного во внешней среде изменяется в зависимости от то­го, какими щупальцами оно пользуется, т. е. как дифферен­циально и как далеко оно предвкушает и проектирует свою среду в данный момент. Этот удивительный аппарат, пред­ставляющий собой множество переменных, калейдоскопиче­ски сменяющихся органов предупредительного восприятия, предвкушения и проектирования среды, и есть головной мозг. Процесс же смены действующих органов достигается посред­ством образования доминанты и торможения прочего мозго­вого поля.

VI

В высших этажах и в коре полушарий принцип доминанты является физиологической основой акта внимания и пред­метного мышления. Что акт внимания должен таить в себе устойчивый очаг возбуждения при торможении других цент­ров, эта мысль намечалась еще у Ферье, а затем развита Вунд-. том, Мак-Дугаллом, Эббингауз.1 В литературе есть указания, что разнообразные слабые раздражения при процессе внима­ния способствуют его концентрации. Цонефф и Меуманн находили, что концентрация внимания усиливается при воз­буждении дыхательного и сосудистого центра. Это можно по­нимать так, что иррадиации с продолговатого мозга способ­ны подкреплять доминанту в коре. Распространяться здесь о природе акта внимания не буду, тем более что говорил о нем в другом месте.2

Роль доминанты в предметном мышлении я попробую представить на конкретном примере, который характеризу­ет с достаточной определенностью три фазы в развитии пред­метного опыта. Мне хотелось бы, чтобы меня не обвинили в кощунстве, когда я прикоснусь к прекрасному человеческо­му образу в прекрасный момент его жизни с чисто физиоло­гической стороны.

1 Изложение и критику физиологических теорий внимания см. Durr E.

2 О том, как слабые посторонние раздражители помогают концентрации

внимания на скрытых интересах и содействуют выявлению и подкрепле­нию доминанты, очень определенно говорит И. Кант: «Изменчивые, под-

47 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

Первая фаза. Достаточно устойчивая доминанта, наме­тившаяся в организме под влиянием внутренней секреции, рефлекторных влияний и пр., привлекает к себе в качестве поводов к возбуждению самые разнообразные рецепции. Это Наташа Ростова на первом балу в Петербурге: «Он любовал­ся на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастью... вы види­те, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами все это понимаем - и еще многое, мно­гое сказала эта улыбка» (Л. Н. Толстой. Война и мир). Ста­дия укрепления наличной доминанты по преимуществу.

Вторая фаза. Из множества действующих рецепций до­минанта вылавливает группу рецепций, которая для нее в осо­бенности биологически интересна. Это - стадия выработки адекватного раздражителя для данной доминанты и вместе стадия предметного выделения данного комплекса раздра­жителей из среды. «Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дур­на, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида». Это Наташа у Бергов, по возвращении в Мо­скву. Но вот «князь Андрей с бережливо-нежным выраже­нием стоял перед нею и говорил ей что-то. Она, подняв голо­ву, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого-то внутрен-

вижные фигуры, которые сами по себе, собственно, не имеют никакого зна­чения, могут приковывать к себе внимание; так, мелькание огонька в ка­мине или капризные струйки и накипь пены в ручейке, катящемся по кам­ням, занимают воображение целыми рядами представлений... и погружа­ют зрителя в задумчивость. Даже музыка того, кто слушает ее не как знаток, например поэта, философа, может привести в такое настроение, в котором каждый, соответственно своим целям или своим склонностям, сосредото­ченно ловит свои мысли и часто овладевает ими и создает такие мысли, которых он никогда так удачно не уловил бы, если бы он одиноко сидел в своей комнате... Английский "Зритель" рассказывает об одном адвокате, который имел привычку во время своей речи вынимать из кармана нитку и безостановочно то накручивать ее на палец, то снова развертывать. Однаж­ды адвокат противной стороны, большой хитрец, вытащил у него из кар­мана эту нитку, что привело его противника в крайнее замешательство, так что он говорил совершенный вздор. Про него-то и заговорили, что он по­терял нить своей речи». (Я. Кант. Антропология).

48 ДОМИНАНТА

него, прежде потушенного, огня опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале».

Ранее Наташа возбуждена, красива и счастлива для всех, изнутри, экстенсивно. Теперь она хороша, и возбуждена, и счастлива только для одного князя Андрея: доминанта на­шла своего адекватного раздражителя.

Третья фаза. Между доминантой (внутренним состоя­нием) и данным рецептивным содержанием (комплексом раздражителей) устанавливается прочная («адекватная») связь, так что каждый из контрагентов (внутреннее состоя­ние и внешний образ) будет вызывать и подкреплять исклю­чительно друг друга, тогда как прочая душевная жизнь пе­рейдет к новым текущим задачам и новообразованиям. Имя князя Андрея тотчас вызывает в Наташе ту, единственную посреди прочих, доминанту, которая некогда создала для На­таши князя Андрея. Так, определенное состояние централь­ной нервной системы вызывает для человека индивидуаль­ный образ, а этот образ потом вызывает прежнее состояние центральной нервной системы.

Среда поделилась целиком на «предметы», каждому из которых отвечает определенная, однажды пережитая доми­нанта в организме, определенный биологический интерес прошлого. Я узнаю вновь внешние предметы, насколько вос­произвожу в себе прежние доминанты, и воспроизвожу мои доминанты, насколько узнаю соответствующие предметы среды.

О предметном мышлении с физиологической стороны вы­сказывался И. М. Сеченов. К нему подходит теперь школа И. П. Павлова по методу условных рефлексов. На этот раз я намеренно не буду касаться вопроса о том, как изложенное здесь относится к превосходным страницам И. М. Сеченова или какое место принцип доминанты занимает в терминах учения об условных рефлексах1.

Для самого возникновения условного рефлекса, т. е. для объяснения того, как может прежний центральный акт вызываться по новым и неадекват­ным рефлекторным поводам, И. П. Павлов уже в своей мадридской речи

49 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

В высшей психической жизни инертность господствую­щего возбуждения, т. е. доминанта переживаемого момента, может служить источником «предубеждения», «навязчивых образов», «галлюцинаций»; но она же дает ученому то махо­вое колесо, «руководящую идею», «основную гипотезу», ко­торые избавляют мысль от толчков и пестроты и содейству­ют сцеплению фактов в единый опыт.

VII

Пока доминанта в душе ярка и жива, она держит в своей вла­сти все поле душевной жизни. Все напоминает о ней и о свя­занных с нею образах и реальностях. Только что человек про­снулся, луч солнца, щебетанье за окном уже напоминают о том, что владеет душою и воспроизводит любимую идею, задание, лицо или искание, занимающие главенствующий поток жизни. «Я сплю, а сердце мое бдит». Доминанта харак­теризуется своей инертностью, т. е. склонностью поддержи­ваться и повторяться по возможности во всей своей цель­ности при всем том, что внешняя среда изменилась и преж­ние поводы к реакции ушли. Доминанта оставляет за собою в центральной нервной системе прочный, иногда неизгла­димый след. В душе могут жить одновременно множество

г. предполагал, что соответствующий центр «является в центральной нервной системе как бы пунктом притяжения для раздражений, идущих от других раздражаемых поверхностей». Также в стокгольмской речи г.: «Тот пункт центральной нервной системы, который во время без­ условного рефлекса сильно раздражается, направляет к себе более слабые

раздражения, падающие из внешнего или внутреннего мира одновремен­но па другие пункты этой системы». И еще, в московской речи 1909 г.: «Если новое, ранее индифферентное раздражение, попав в большие полу­шария, находит в этот момент в нервной системе очаг сильного возбуждения, то оно начинает концентрироваться, как бы прокладывать себе путь к этому очагу и дальше от него в соответствующий орган, становясь, таким образом, раздражителем этого органа».

В последнее время, в новом издании своей «Рефлексологии», В. М. Бех­терев говорит также о том, что «более возбуждаемая область обладает вме­сте с тем и большим притяжением к себе нервной энергии, тормозя дру­гие, стоящие с ней в связи, области... дело идет о притяжении к более воз­бужденной корковой области возбуждения из других корковых областей»

50 ДОМИНАНТА

потенциальных доминант - следов от прежней жизнедеятель­ности. Они поочередно выплывают в поле душевной работы и ясного внимания, живут здесь некоторое время, подводя свои итоги, и затем снова погружаются вглубь, уступая поле товаркам. Но и при погружении из поля ясной работы созна­ния они не замирают и не прекращают своей жизни. Научные искания и намечающиеся мысли продолжают обогащаться, преобразовываться, расти и там, так что возвратившись по­том в сознание, они оказываются более содержательными, созревшими и обоснованными. Несколько сложных научных проблем могут зреть в подсознательном рядом и одновремен­но, лишь изредка выплывая в поле внимания, чтобы от вре­мени до времени подвести свои итоги.

Эти высшие кортикальные доминанты, то ярко живущие в поле сознания, то опускающиеся в скрытое состояние, но продолжающие владеть жизнью из подсознательного, оче­видно, совпадают по смыслу с теми «психическими комплек­сами», о которых говорят Фрейд и его ученики. «Ущемленные комплексы», т. е., попросту, заторможенные психофизиоло­гические содержания пережитых доминант могут действо: вать патогенно, когда они не были в свое время достаточно вплетены и координированы в прочей психической массе. Тогда последующая душевная жизнь будет борьбою выте­сняющих друг друга, несогласных доминант, которые стоят друг перед другом «как инородные тела».

Чем более согласованы между собою последовательно пе­реживаемые содержания внимания, чем непрерывнее ткань прежней жизни сознания, тем более плавны будут последую­щие переходы душевной жизни от одной доминанты к дру­гой. «Es ist doch ein Genuss, ein so ruhiges Denken zu horen wie das seinige ist»1, - говорил Людвиг о Гельмгольце.

Надо ли представлять себе доминанту как топографически единый пункт возбуждения в центральной нервной системе? По всем данным, доминанта в полном разгаре есть комплекс определенных симптомов во всем организме - и в мышцах,

И все же это наслаждение: слышать такое спокойное мышление, как у не­го (нем.). - Примеч. Ред

51 ДОМИНАНТА КАК РАБОЧИЙ ПРИНЦИП НЕРВНЫХ ЦЕНТРОВ

и в секреторной работе, и в сосудистой деятельности. Поэто­му она представляется скорее как определенная констелля­ция центров с повышенной возбудимостью в разнообразных этажах головного и спинного мозга, а также в автономной системе.

Когда кора возобновляет прежде пережитую доминанту, дело идет о более или менее подробном восстановлении в ор­ганизме всего комплекса центральных, мышечных, выдели­тельных и сосудистых явлений. Когда это нужно, кора умеет восстановить прежнюю констелляцию до такой полноты, что переживается вновь конкретное содержание тогдашнего опы­та, быть может, до галлюцинации. Более обычно восстанов­ление прежде пережитых доминант лишь частичное, эконо­мическое, в виде символов. В связи с этим и комплекс органов, участвующих в переживании восстановленной доминанты, будет сокращенным - может быть, ограничится одним кор­тикальным уровнем.

Чисто кортикальная доминанта, наверное, есть поздней­ший продукт экономической выработки. Кора - орган возоб­новления и краткого переживания прежних доминант с мень­шей инерцией и с целью их экономического сочетания.

С нашей точки, зрения всякое «понятие» и «представле­ние», всякое индивидуализированное психическое содержа­ние, которым мы располагаем и которое можем вызвать в себе, есть след от пережитой некогда доминанты. След однажды пережитой доминанты, а подчас и вся пережитая доминанта могут быть вызваны вновь в поле внимания, как только возоб­новится, хотя бы частично, раздражитель, ставший для нее аде­кватным. Старый и дряхлый боевой конь весь преображается и по-прежнему мчится в строй при звуке сигнальной трубы.

52

ДОМИНАНТА И ИНТЕГРААЬНЫЙ ОБРАЗ1

I

Первое наблюдение, которое легло в основу понятия доми­нанты, сделано мною случайно весною 1904 г. Оно заключа­ется в том, что на собаке, в период подготовления к дефека­ции, электрическое раздражение коры головного мозга не дает обычных реакций в конечностях, а усиливает возбужде­ние в аппарате дефекации и содействует наступлению в нем разрешающего акта. Но как только дефекация совершилась, электрическое раздражение коры начинает вызывать обыч­ные движения конечностей.

Получалось такое впечатление, что только уравновешен­ная центральная нервная система реагирует на определенные раздражения постоянным образом, но как только равновесие в ней нарушено возникшим достаточно стойким возбуждени­ем, так реакции на прежние раздражения существенно изме­няются: импульсы, рождающиеся от прежних местных раздра­жений, направляются теперь совсем по другим путям, их как бы отвлекает теперь на себя возбуждение, возникшее в цент­рах, и не дает им вызвать прежних, обычных реакций в теле.

Статья представляет собой подробное изложение доклада на II Психоневро­логическом съезде в Петрограде в декабре 1923 г. Впервые опубликована во Врачебной газете, 1924, № 2, стр. 26-29. - Публикуется по: Собр. соч. Т. I. Л., 1950. С.189-196. - Примеч. ред.

53 ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

Импульсы тратятся теперь на то, чтобы поскорее закончить и устранить то текущее возбуждение, которое нарушило рав­новесие в центрах, и вернуть их к уравновешенному состоя­нию, когда они могут опять реагировать обычным порядком.

Впоследствии, в 1908-1909 гг., я был привлечен моим учи­телем Н. Е. Введенским к изучению тех торможений, кото­рые имеют место при реципрокной иннервации антагонисти­ческих мышц. Реципрокная иннервация антагонистов дает нам выразительный пример того, какое значение имеет нерв­ное торможение при координации нервных актов: в то время как сгибатель сочленения возбуждается центрами, его анато­мический антагонист - разгибатель - испытывает централь­ное торможение. И именно благодаря этому своевременно­му торможению разгибателя возбуждение сгибателя может направить всю свою энергию на выполнение сгибания без траты на борьбу с антагонистом.

Значение координирующих торможений при иннервации анатомических антагонистов достаточно выяснено Беллем, Боником и в особенности Шеррингтоном.

Со своей стороны, работая над координирующими тормо­жениями антагонистов, я стал приходить к догадке, что в мо­ем наблюдении 1904 г. должны играть роль центральные тор­можения и также координирующего значения: конечности переставали давать ответы на корковые раздражения в пери­од дефекации не оттого, что до них не доходили корковые импульсы, но оттого, что возбужденный прибор дефекации создавал в них состояние торможения.

Передо мною встал вопрос: реципрокная иннервация ана­томических антагонистов с распределением возбуждающих и тормозящих импульсов не есть ли всего лишь частный слу­чай реципрокных иннервации, особенно зафиксированный и статически постоянный для анатомически постоянных ан­тагонистов? И не является ли постоянным правилом в рабо­те нервной системы реципрокное распределение возбуждаю­щих и тормозящих процессов, только уже динамически по­движное в связи с тем, что анатомически разобщенные органы могут становиться между собою в положение то синерги-стов, то антагонистов. «Нет никакого основания, - писал я

54 ДОМИНАНТА

после 1911 г., - ограничивать сферу реципрокной иннерва­ции областью анатомических, механических антагонистов. В такие же реципрокные отношения могут становиться и дру­гие, очень разобщенные между собою центры, когда они регу­лируют определенное состояние какого-нибудь органа».

В описанном мною явлении есть очень важная черта. В то время как реакции в конечностях оказываются заторможен­ными, текущее «господствующее» возбуждение дефекации усиливается по поводу таких раздражений, которые не име­ют при уравновешенном состоянии центров прямого отно­шения к дефекации. Значит, тормозя прочие центры, господ­ствующее возбуждение само переживает своеобразное состоя­ние: оно способно подкрепляться весьма разнообразными и отдаленными раздражениями организма.

Предстояло исследовать эту новую, явно закономерную связь между центрами.

II

В 1910 г. для меня стало ясно, что усиленное глотание живот­ного, вызванное вливанием воды в рот, создает в отношении кортикальных иннервации в конечностях приблизительно такие же отношения, как и дефекация: раздражение коры во время глотания не дает обычных реакций в конечностях, но усиливает глотание, а когда глотание прекращается, обыч­ные корковые реакции в конечностях восстанавливаются.

Как в дефекации, так и в глотании можно видеть «цепные рефлексы», состоящие из нескольких звеньев, в которых каждое предыдущее влечет за собой последующее. Разорвать однажды возникшую цепь таких последовательных рефлек­сов трудно. Я предположил, что именно эта стойкость «цеп­ных рефлексов» создает из них могущественных нарушите­лей равновесия в нервной системе. «Цепной рефлекс есть целый комплекс связанных между собой во времени реакций, направленных в своей последовательности на... известный разрешающий акт. Он является достаточно обособленною по своей организации и способною поддерживать самое се­бя цепью возбуждений, пока не достигнуто окончательное, разрешающее возбуждение. Эта обособленность и стойкость должна окупаться столь же стойким торможением других,

55 ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

"антагонистических" реакций. И в это время вновь приходя­щая волна возбуждения будет способна вызвать лишь корро-борацию возбуждений в цепи "Kettenreflex'a"».

Надо заметить, что, по исследованиям Н. Е. Введенского, корроборация (подкрепление) создается значительно легче и более слабыми волнами, чем торможение.

Так или иначе, мы оказываемся в самом деле перед совер­шенно своеобразным сочетанием центральных работ. Доста­точно стойкое возбуждение, протекающее в центрах в данный момент, приобретает значение господствующего фактора в работе прочих центров: накапливает в себе возбуждение из самых отдаленных источников, но тормозит способность других центров реагировать на импульсы, имеющие к ним прямое отношение.

Шеррингтон, узнав о моих исследованиях по посланному мною немецкому резюме, отозвался на них в совместной ра­боте с Броуном в том смысле, что описанные изменения кор­ковых реакций слагаются, вероятно, в коре же, которой свой­ственно служить стрелочником для возбуждений, переводя­щим их с одних путей на другие.

Со своей стороны, я думал, что дело здесь не в переводке возбуждений с одних путей на другие, но в том, что, при одних и тех же путях распространения импульсов по нервной систе­ме волны возбуждения встречают в нервных аппаратах новые состояния, содействующие корроборации (подкреплению) в очагах, уже возбужденных, торможению - в очагах парабио-тических. Этому взгляду способствовали навыки мысли, при­обретенные в школе Н. Е. Введенского, который показал, как при непрерывном проведении по одному и тому же пути воз­буждающие волны могут создавать то корроборацию, то тор­можение в нервных участках, в зависимости от функциональ­ного состояния последних. Мое убеждение было таково, что в описанных явлениях нет ничего специфически кортикаль­ного, и эти отношения, наверное, доступны центрам всевоз­можных этажей. Это подтвердилось в последующих опытах.

III

На спинальной лягушке можно создать очаг повышенной возбудимости в центрах определенного рефлекса, применяя

56 ДОМИНАНТА

местное стрихнйнное отравление. Если такой очаг соответ­ствует спинальным участкам, иннервирующим рефлекс по­тирания, то этот рефлекс будет теперь вызываться и по пово­ду таких раздражений, которые на уравновешенной нервной системе вызывают рефлекс сгибания. Это показал И. С. Бе-ритов, работая в нашей лаборатории. М. И. Виноградов под­твердил, что стрихнинный очаг не только дает свойственную ему реакцию по разнообразным поводам, не имеющим пря­мой связи с ним, но и тормозит другие спинальные центры. Не только поведение целого животного, но, если так можно выразиться, и поведение спинного мозга резко изменяется в зависимости от того, что в центрах возник очаг повышен­ной возбудимости. Подкрепляя свое возбуждение по отдален­ным поводам, он тормозит прочие центры. Полагая, что это межцентральное отношение имеет принципиальное значе­ние для работы центров, я отметил его именем «доминанты».

Впоследствии И. И. Каплан, в совместной работе со мною, показала, что можно создать раздельно сенсорную и мотор­ную доминанты на спинальной лягушке, подвергая спинно­мозговые участки местному отравлению то сзади (стрихни-, ном или фенолом), то спереди (фенолом). Сенсорная доми­нанта в области потирательного рефлекса выражается в том, что, где бы мы ни раздражали лягушку, она все дает потира-ние на те кожные участки, которые соответствуют отравлен­ному сегменту мозга: рефлекс прекрасно координирован, но направлен не на фактическое место раздражения, а на ги-перестетическую зону кожи. Фигурально выражаясь, можно сказать, что спинной мозг толкует теперь различные раздра­жения так, как будто они приложены к гиперестетической зоне. Напротив, моторная доминанта в области потирания лишь ускоряет и усиливает потирательное движение, но оно направлено на фактическое место раздражения. Центры прое­цируют раздражение совершенно правильно, и лишь дви­гательное осуществление реакции становится ускоренным и порывистым.

Исследование Ю. М. Уфлянда показало, что вышеописан­ная фармакологическая доминанта в спинном мозгу хорошо вызывается на спинальной лягушке и на целой лягушке. Срав-

57 ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

нительно трудно вызывается при сохранении продолговатого мозга и почти вовсе не вызывается на децеребрированной. Как объяснить этот замечательный факт? Я склонен объяс­нить его так, что у лягушки с продолговатым и, тем более, со средним мозгом имеется в центрах другая доминанта, имен­но локомоторная, и она тормозит прочие: фактически всякие раздражения вызывают на таких препаратах локомоцию.

Ю. М. Уфлянд выяснил типические черты доминанты в обнимательном рефлексе весенней лягушки. Здесь нерв­ный очаг подготовляется внутрисекреторными влияниями. Это - прекрасный пример естественной, а именно гормо­нальной доминанты.

Р. С. Кацнельсон и Н. Д. Владимирский обнаружили до­минанту в ганглиях брюхоногого моллюска. Когда возбуди­мость одного из приротовых ганглиев моллюска повышена стрихнином или предварительным механическим раздраже­нием. Последующее раздражение других нервных элементов животного однообразно вызывает ту позу ноги, которая обык­новенно является реакцией первого ганглия.

Исследование И. А. Ветюкова обнаружило, что спиналь-ная доминанта на лягушке вызывается рефлекторно-ритми-ческими, довольно сильными, но редкими индукционными ударами, падающими на чувствующий нерв, тогда как под­крепление доминанты слагается лучше всего от слабых тета-низаций отдаленных нервных ветвей. Упорное, редкое, рит­мическое раздражение производит, по-видимому, особенно сильное впечатление на центры, способствуя накоплению в них местного стойкого возбуждения.

Все данные говорят за то, что доминанта есть не привиле­гия высших нервных этажей, но общий рабочий принцип нерв­ных центров.

IV

Доминанта создается односторонним накапливанием воз­буждения в определенной группе центров, как бы за счет ра­боты других центров. Это - как бы принципиальное наруше­ние равновесия между центрами. Спрашивается, где же ко­нец этого нарушения? Чем определяется конец доминанты?

56 ДОМИНАНТА

Когда доминанта представляет из себя цепной рефлекс, направленный на определенный разрешающий акт, то, рас­суждая теоретически, разрешающий акт и будет концом до­минанты. Когда глотание, дефекация, обнимание достигли окончательного акта, это и будет концом соответствующей доминанты и именно эндогенным ее концом.

Но возможно возникновение в центрах новой доминанты, несовместимой с первой. Склонность к беспокойной локомо-ции у децеребрированного животного не дает укрепиться до­минанте потирания. Возникновение новой доминанты, функ­ционально несовместимой с первою, намечает экзогенный конец для первой.

Мыслимо, далее, прямое торможение доминанты с выс­ших этажей центральной нервной системы, например с коры. Мы знаем, что и возбуждение, и торможение с коры особен­но могущественно по своему действию на спинальные центры. Но, по всем данным, это торможение с коры, направленное на доминанты "в лоб", достигается наиболее трудно. Это - задача «не думать про белого бычка», задача теоретического морализирования. Кора более успешно борется с доминанта­ми, не атакуя их «в лоб», но создавая новые, компенсирую­щие доминанты в центрах, могущие свести их на нет.

Наконец, еще исследование 1910 г. показало мне, что стой­кое, подкрепленное возбуждение центра само по себе способно подготовить в нем процесс торможения как отрицательный след за возбуждением. Это новое выражение «специального контраста», описанного Шеррингтоном. Английский физио­лог изучил его на явлении «post inhibitory exaltation»1. В опи­санном мною явлении мы имеем то же, только навыворот, и его надо назвать «post excitatory inhibition»2. Теперь в моей общей работе с И. А. Ветюковым доказано, что уже на спи-нальной лягушке два чувствующие нерва-синергиста, вызы­вая взаимное подкрепление рефлекторной реакции, тотчас за подкреплением рождают торможение соответствующих цент­ров. Значит, подкрепление доминанты посторонними им-

Возбуждение после торможения (англ.). - Примеч. ред. Торможение после возбуждения (англ.). - Примеч. ред.

59 ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

пульсами, играющее такую существенную роль в ее характе­ристике, само по себе может подготовить ее торможение, т. е. положить ей конец.

По мере затухания доминанты все более сужается сфера тех раздражений, которые могут ее подкреплять, и вместе с тем все менее тормозятся прочие реакции, постепенно вы­ходя из сферы влияния доминанты; сам же доминирующий рефлекс вызывается все с более ограниченного рецептивно­го поля, - последнее постепенно входит в свои границы. Ре­флекс потирания левой задней лапой, в состоянии доминан­ты, вызываемый с отдаленных поверхностей тела, возвраща­ется к тому нормальному состоянию, когда он вызывается лишь с левой поверхности спины, брюха и с самой конечно­сти. Но замечательно, что на спинальной лягушке доминан­та, однажды вызванная местным стрихнинным отравлением, может восстановиться на другой день после отравления. До­минанта потирания, вызванная местным стрихнинным отрав­лением, развивается минут через 10-20 после отравления и держится в выразительной форме минут 40-60, но затем прекращается, по мере того как возбуждение охватывает но­вые и новые мышечные группы. Но иногда можно видеть, что на другой день у того же животного, при притуплённой воз­будимости прочих центров, опять выступает повышенная ра­бота прежней, отравленной дуги потирания.

В общем доминанта характеризуется своею инерцией не только в том смысле, что однажды вызванная, она стойко держится в центрах и подкрепляется разнообразными раз­дражениями, но и в том, что, однажды вызванная, она может восстановляться.

V

Постепенно для меня становилось все более ясным, что до­минанта не только является нормальным рабочим принци­пом центров, но ей принадлежит существенная роль в про­цессе новообразования реакций на среду.

Когда половой аппарат находится в возбужденном состоя­нии под влиянием внутренней секреции, разнообразные раз­дражения действуют в руку подкрепления его возбуждений

60 ДОМИНАНТА

Множество новых и неожиданных, так сказать, диффузно-безразличных поводов оказываются теперь его возбудителями.

Но это продолжается недолго. Сфера подкрепляющих раз­дражителей постепенно сужается и специализируется. Из массы действовавших новых поводов будут закрепляться лишь те, которые биологически интересны именно для данно­го индивидуального полового аппарата с его наследственно­стью и историей. Таким образом, доминанта выловит из мно­жества поводов лишь те, которые окажутся в биологическом сродстве с нею. И эти новые поводы, закрепившись, станут уже адекватными раздражителями доминанты. А став аде­кватными раздражителями для доминанты, новые поводы будут вызывать уже вполне избирательно только ее. Так мать, крепко спящая под гром артиллерийской пальбы, просыпа­ется на легкий стон своего ребенка.

Внешним выражением доминанты является определенная работа или рабочая поза организма, подкрепляемая в данный момент разнообразными раздражениями и исключающая для данного момента другие работы и позы. За такою рабо­той или позой приходится предполагать возбуждение не еди­ного местного очага, но целой группы центров, быть может, широко разбросанных в нервной системе. За половой доми­нантой скрывается возбуждение центров и в коре, и подкор­ковых аппаратах зрения, слуха, обоняния, осязания, и в про­долговатом мозгу, и в поясничных частях спинного мозга, и в секреторной, и в сосудистой системе. Поэтому надо пола­гать, что за каждой естественной доминантой кроется воз­буждение целого созвездия (констелляции) центров.

В целостной доминанте надо различать, прежде всего, кор­тикальные и соматические компоненты. Восстановление од­нажды пережитых доминант происходит преимущественно по кортикальным компонентам. Большее или меньшее восста­новление всей прежней констелляции, отвечающей прежней доминанте, приводит к тому, что прежняя доминанта пережи­вается или в виде сокращенного символа (психологическое «воспоминание») с едва приметными возбуждениями в мыш­цах, или в виде распространенного возбуждения со всеми прежними сосудистыми и секреторными явлениями. В связи

61 ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

с этим прежняя доминанта переживается или очень сокращен­но с весьма малой инерцией - одними церебральными компо­нентами, или она переживается со всей прежней инерцией, на­долго занимая собою работу центров и вытесняя в них про­чие реакции.

Перемещение центра тяжести доминанты к ее кортикаль­ным компонентам и способность доминанты восстановляться по кортикальным компонентам сказываются особенно ясно на так называемых инстинктивных актах1. Возбудимость по­лового аппарата у жеребца прекращается навсегда после кастрации, если до кастрации жеребец не испытал coitus. По­ловая доминанта в таком случае просто вычеркнута из жиз­ни такого животного. Но если до кастрации coitus был испы­тан и кора успела связать с ним зрительно-обонятельные и соматические впечатления, половое возбуждение и попытки ухаживания будут возобновляться у мерина при приближе­нии к кобылам. Эндокринные возбудители доминанты исчез­ли, но она все-таки может восстановить свои соматические компоненты чисто нервным путем, рефлекторно, по корти­кальным компонентам.

Приложение принципа доминанты к изучению инстинк­тов еще ждет своей очереди.

VI

Я не спешил с сообщениями о принципе доминанты, - вы­ступил с речами о нем в 1922 г., хотя в общих чертах он пред­носился мне с памятного наблюдения 1904 г. Всякой общей мысли в науке полезно вылежаться, пока она выявит до­статочно оснований для себя. Когда я выступил в первый раз с докладом о доминанте, ученики И. П. Павлова стали указывать мне, что в их школе уже давно предполагается не­что подобное выдвигаемому мною принципу. Вчитываясь в «Двадцатилетний опыт» И. П. Павлова, я убеждаюсь, что доминанта играет роль ключа для объяснения того механиз-

1 Ухтомский А. А. Инстинкт и доминанта / Научные известия Смоленского государственного университета, 1923. С. 99. (См. Собр. соч. Т. I. Л., 1950. С. 186-188). - Примеч. ред.

62 ДОМИНАНТА

ма «временных связей», который открыт Иваном Петрови­чем в работе высших кортикальных рефлексов. Уже в мад­ридской речи И. П. Павлов объяснял установку временной связи предположением, что возбужденный центр «является как бы пунктом притяжения для раздражений, идущих от дру­гих раздражаемых поверхностей». Со своей стороны, я при­шел к признанию принципа доминанты из мысли о подвиж­ном антагонизме, подвижной реципрокности в динамике нервных центров. Из изложенного здесь, я надеюсь, доста­точно очевидно, что мы имеем в доминанте уже не предпо­ложение, не допущение, а реальный факт, по крайней мере в низших центральных этажах. Таким образом, то, что пред­видится И. П. Павловым при изучении нервной системы с ее кортикального конца, осязательно открывается для нас при наблюдении ее со спинального конца. Без сомнения, наме­ки на принцип доминанты могут быть найдены в работах В. М. Бехтерева. Я нахожу их во множестве у Фрейда. На­конец, они есть еще у Канта.

Плоха та истина, которая видна только от печки. В том и истина, что она видна, откуда к ней ни подойти. И для меня является великим ободрением и радостью, что намечающий­ся у нас принцип доминанты выводит нас на те же пути, по которым идет работа И. П. Павлова. Не меньшим подкреп­лением является для меня глубоко сочувственное отношение В. М. Бехтерева и его учеников.

Мои доклад о принципе доминанты на психоневрологи­ческом съезде был встречен с большим сочувствием, чем я ожидал, но вызвал и такое возражение, которого я совсем не ожидал. Возражение это собственно такого рода, что я не имел бы основания говорить о нем в печати, если бы оно не бы­ло сделано перед ученой аудиторией съезда. Оппонент за­явил по поводу доклада, что «это недоразумение, ибо принцип доминанты дан уже Шеррингтоном». Тогда я не расслышал цитаты, на которую ссылался почтенный оппонент, и думал, что дело идет о неизвестной мне новой работе физиолога Англии. Если бы это было так, я не мог бы сказать ничего другого, чем то, что я ответил оппоненту. Моя физиологиче­ская мысль в значительной мере воспитана Шеррингтоном, и если бы оказалось, что оксфордский физиолог, со своей

63 ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

стороны, пришел к признанию принципиального значения до­минанты в центрах, это доставило бы для меня живую ра­дость. В моем докладе менее всего играли роль инстинкты собственника. К сожалению, я потом узнал, что оппонент ссылался на старую работу Шеррингтона, а именно на IX гла­ву его сочинения «The Integrative Action of the Nervous Sys­tem», опубликованную в 1906 г. и перепечатанную в 1911 г. Я должен сказать, что в своей преподавательской деятельнос­ти я издавна горячо пропагандирую эту книгу Шеррингтона и, в частности блестящую, до сих пор мало оцененную IX гла­ву. Но, к сожалению, там нет и намека на принцип доминанты, а дело идет о «the dominance of the brain», т. е. о биологическом значении преобладания головного мозга над низшими мозго­выми этажами. Видимо, простое фонетическое совпадение слова «the dominance» с моим термином «доминанта» и по­служило поводом к заблуждению оппонента. А самое «недо­разумение» объясняется одною из двух возможностей: или оппонент не читал главы, на которую ссылался, или в сущ­ности не слышал, о чем шла речь в моем докладе.

Непосредственными предшественниками в установлении принципа доминанты должны быть названы Джеймс и Мак-Д у галл. Но их представления абстрактны и далеки от при­знанных физиологических положений. По-видимому, пришло время для того, чтобы общие предположения и схемы этих ученых приобрели конкретное физиологическое содержание.

Необходимо признать, что методика сочетательных и услов­ных рефлексов превосходна для изучения того момента в жиз­ни доминанты, когда она подбирает для себя новые, биологи­чески интересные для нее рецептивные поводы. Но это лишь один из моментов в жизни доминанты. Для всецелого пости­жения ее жизни придется опуститься в кропотливое изучение интимной межцентральной работы. Для теоретических по­ниманий школы Н. Е. Введенского доминанта может и долж­на быть истолкована совершенно независимо от «замыкания контактов» или от «переводки путей» между центрами. Все принципиально объяснимо в условиях непрерывной нервной сети, в которой отдельные участки несут на себе переменные задачи в зависимости от функционального состояния. Каким

64 ДОМИНАНТА

образом в этой нервной сети разбегающиеся волны возбуж­дения устанавливают накапливающиеся корроборации в од­них участках и торможения в других? Как волны, бездей­ственные, по-видимому, в полях торможения, могут еще дей­ствовать в руку корроборации в участках, где сформировалась доминанта? Вот вопросы, которые стоят перед нами на очереди.

VII

Психологический анализ, в конечном счете, направлен на ту же задачу, что и физиологический: на овладение человече­ским опытом, на овладение самим собою и поведением тех, с кем приходится жить.

Старинное искание психологов, как и недавнее еще иска­ние Маха, шло в сторону изучения «ощущений» как послед­них элементов, из которых слагается опыт. Доискиваясь наи­простейших элементов опыта, мысль перешла в свое время от «простых ощущений» Юма к «petites perceptions» Лейбница. Великий изобретатель метода бесконечно малых хотел и здесь разрубить узел при помощи своеобразных дифференциалов. Но конкретные ощущения всегда оказывались уже сложны­ми образованиями, заключающими в себе элементы синтеза и суждения. «Простое ощущение» есть, в сущности, абстрак­ция, более или менее полезная аналитическая фикция, тогда как реальный и живой опыт имеет дело всегда с интеграль­ными образами. Для каждого из нас непререкаемою реально­стью опыта являются не «ощущения», а такие сложные об­разы, как этот зал в данный момент со всем его содержанием, любимое человеческое лицо, смерть друга, война, революция, те «истины», которым мы преданы. То, что всплывает на по­верхность нашего сознания из того, что глубже сознания, уже на самом пороге оказывается сложным и многообразным син­тезом. Кто же является образователем этих синтезов в нашей организации?

Работа доминанты здесь совершенно ясна. Всякий инте­гральный образ, которым мы располагаем, является доста­точным продуктом пережитой нами доминанты. В него отли­лась совокупность впечатлений, приуроченных к определен­ной доминанте, которая имела в нас свою историю. По этим остаточным продуктам прежняя доминанта может быть вос-

65 ДОМИНАНТА И ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ОБРАЗ

становлена до большей или меньшей полноты. Когда преж­няя доминанта восстанавливается по своим кортикальным компонентам, она может быть пережита экономически как мимолетное «воспоминание» с ничтожной инерцией. И тогда она без изменения, как постоянный и однозначный инте­гральный образ, скроется опять в складах памяти. Но она мо­жет быть восстановлена и пережита вновь с почти прежнею полнотою, с оживлением работы во всей соматической кон­стелляции. Тогда она вновь надолго занимает своею инерци­ей работу центров, подбирает вновь биологически интерес­ные для нее раздражения из новой среды и обогащает мозг новыми данными. После такого же оживленного пережива­ния доминанты соответствующий образ сказывается вновь переработанным и уходит в склады памяти более или менее глубоко переинтегрированным.

Сравните в этом отношении ваши переживания, когда вы встречаете вновь в вашей памяти давно знакомый вам образ конуса. Вы знаете, что, кроме известных вам геометрических свойств, в нем не найдете ничего нового, и, использовав его для данного момента, вы откладываете его в склады памяти без всяких перемен. Конус для вас, так сказать, решенный интеграл, успокоенный, зафиксированный, навсегда одно­значный препарат, лишенный всего «субъективного».

Сравните, с другой стороны, ваши переживания, когда после разлуки вы встречаете старого друга. Все прежние вол­нения переживаются вновь, жадно избираются новые впечат­ления, и, когда прежний друг уходит опять, вас удивляет, как образ его переинтегрировался для вас, - от того ли, что вы сами изменились, от того ли, что он оказался теперь не тем, что вы о нем думали. Друг остался для вас волнующим му­чительным образом, наполненным «субъективными» оцен­ками.

Старая доминанта возобновляется или для того, чтобы при новых данных обойтись при помощи старого опыта или для того чтобы по новым данным переинтегрировать старый опыт.

Один из идеалов науки в том, чтобы мысль оперировала с одними успокоенными, зафиксированными, однозначными образами, освободившись от всего «субъективного». Однако

66 ДОМИНАНТА

именно мы, биологи, в своей молодой, живо преобразующей­ся науке, знаем более, чем кто-либо, как относительны и по­движны наши исходные понятия и образы и как они переин­тегрируются вновь и вновь по мере роста знания. Но это так и для всякой науки, пока она не замерла в схоластике.

Что может быть успокоеннее геометрии с ее образами, столь прозрачными для мысли? Но явились великие револю­ционеры Гаусс, Лобачевский, Риман, чтобы переинтегриро­вать все основания древней науки, казавшиеся для школы столь незыблемыми.

Что более определенно и незыблемо в науке, чем механи­ка? Но пришли Минковский и Эйнштейн, чтобы переинте­грировать самые коренные ее представления. И наиболее дерзновенное предсказание Эйнштейна, мне кажется, в том, что сам человеческий опыт, его основные интегральные обра­зы и физиологическое восприятие форм могут быть измене­ны и преобразованы согласно с новыми концепциями про­странства и времени.

Наука, как и все отрасли человеческого опыта, подверже­на влиянию доминирующих тенденций, т. е. тех доминант, при помощи которых подбираются впечатления, образы, убеждения. «Der Teufel spricht immer von seinen Schwanze»1. Мировоззрение, как известно, всегда стоит своего носителя, точно так же, как картина запечатлевает лишь то, что и как умел видеть художник.

Последний вывод, который я хочу здесь сделать, следую­щий.

Чтобы овладеть человеческим опытом, чтобы овладеть са­мим собою и другими, чтобы направить в определенное русло поведение и саму интимную жизнь людей, надо овладеть фи­зиологическими доминантами в себе самих и в окружающих.

Фауст не спорит с Вагнером: «Du hast wohl Recht; ich finde nicht die Spur von einem Geist, imd alles ist Dressur».2

Лишь бы дрессура человечества была исполнена благово­лением к нему!

1 «Черт говорит всегда о своем хвосте» (нем. поел.). - Примеч. ред.

2 «Ты прав, я ошибался. Да, все дрессировка тут, а духа ни следа» (пер.

Н. Холодковского). - Примеч. ред.

67

О ХРОНОТОПЕ1

1. Сегментальная физиология (Schreder V. D., Kolk, Turk, Loeb, Scherrington).

Головные сегменты. Их предупредительное значение для прочих.

2. Особенности реакций головных сегментов:

могущественнейшие центры для всех прочих;

ничтожность энергий раздражения, требующихсядля начала реакции. <...>

Доминанта. - Векториальность. - Устремление (ре­флекторная направленность). <...>

«Рецепция на расстоянии». «Предметная рецепция».

Первоначально это значит, что через такой-то интервал после светового, акустического, обонятельного раздражителя последует контактно-тактильное или болевое раздражение

определенного физиологического значения. Если в первона­чальном опыте контактный раздражитель отставлен, то и при повторном он отставлен довольно строго на тот же интервал. Приурочение индифферентных электромагнитных, звуковых,

Осенью 1925 г. Ухтомский выступил с докладом «О временно-простран­ственном комплексе, или хронотопе» перед студентами и сотрудниками Петергофского естественно-научного института. Целью доклада было пока­зать, какое положительное значение могут оказать идеи Г. Минковского и А. Эйнштейна о времени и пространстве на развитие теоретической нейро­физиологии и биологии. - Публикуется по: Л. Ухтомский. Доминанта ду­ши (из гуманитарного наследия). Рыбинск, 2000. С. 77-80. - Примеч. ред.

. Где-то сейчас еще существуют прошлые события, только все удаляясь от нас. И где-то существуют уже будущие события, приближаясь к нам.

. Это - философские беснования, логически, впро­чем, вполне правомерные, пока пространство и вре­мя берутся в абсолютном значении и противополо­жении.

. Историк не считает, что предмет его предвидения химических (обонятельных и вкусовых) рецепций к контакт­ным последствиям, т. е. к могущим последовать контактным раздражителям и рефлексам.

5.1) Интервал используется или для предупредительной реакции сближения (ускорения контакта) или для убегания (избегание контакта), «реакции пробы».

Сумма предупредительных реакций, связанных с данным раздражителем, интегрируется в постоянный готовый комплекс, сосуществующий и одновременный с первой безразличной рецепцией.

Интервал приобретает значение расстояния до сосуществующего комплекса (например до воющего вдали волка).

А самый комплекс со всеми ожидаемыми от него собы­тиями приобретает значение предмета на расстоянии (волк).

Отсюда ясно, что из интервала между двумя события­ ми (индифферентный раздражитель и контактный рефлекс) отдифференцировывается предположительный, предвкушаемый, проектируемый предмет как группа существующих при­ знаков, предположительное, мгновенное расстояние до него,

время, остающееся до встречи с предметом.

Построение предмета всегда пробно, предположительно, рискованно. Поэтому и предмет всегда есть лишь пред­положение, проект реальности, пробная антиципация, риск. Правильность построения проектируемого предмета проверяется только контактным сближением.

Расстояние в пространстве до предмета первоначально спаяно со временем, строится по времени и никогда от вре­мени не освобождается. Оценка ее проверяется контактно во

времени.

Одновременность и сосуществование всегда относитель­ны. Подлинная одновременность возможна лишь для длительных иннервации (для тонических). Видимый постоян­ный предмет перед нами есть продукт тонической установки. Восприятие движений первичное восприятия предметов:

1) орел без полушарий, 2) обезьяна без fiss. calc. Другая фи­зиологическая одновременность: две волны возбуждения, одновременно сталкивающиеся в синапсе (две слабые - уси­ливают друг друга, две сильные - гасят друг друга).

69

Зависимость предполагаемых расстояний от предполагаемых времен. Их контактная проверка.

Эволюция рецепции на расстоянии. Расширение орга­нов чувств (Wiener).

12. Крайняя трудность для мысли взять предмет в его те­кучести,

Тенденции речи и формальной логики фиксировать пред­мет как постоянство, независящее от времени, «Постоянные свойства вещей предопределяют события и судьбу вещей».

Как эта тенденция отразилась на науке. Принцип «от

статики; к динамике» - Классическая механика. XVIII век.

Царству Ньютоновой механистической концепции мира.

Два направления, в которых это воззрение с непреодолимыми трудностями.

а. Биология (Ламарк, Дарвин...). Р. Электромагнитные свойства вещей. XIX век. Исто­рическая концепция. Идея эволюции.

70 ДОМИНАНТА

Столкновение механистов и эволюционистов (Вирхов, Гис-Спенсер, Геккель).

II принцип термодинамики. «Необратимые процессы». Принцип эволюции Клаузиуса.

15. Maxwell'веская перестановка. Электромагнитный мир как подлинная реальность, в которой старая механика и геометрия только провинциализмы. Дальнейшее развитие: A. Реальность - хронотоп, в котором лишь искусственно абстрагируются главы о явлениях только в пространстве Эвклида и только в Ньютоновой механике.

B. Динамика унаследованного. Судьба системы зависит от всех ее прошлых состояний, т. е. от ее истории. «Не дифференциальные уравнения, но функциональные» (Picard).

Относительность пространственных мер в зависимости от движений и скоростей. Относительность пространственных форм от движения и скоростей. Относительность одновременности, сосуществования и абсолютной твердости. Безотносительна лишь спайка пространства и времени, инвариантный хронотоп (Минковский, Эйнштейн).

Если существуют скорости больше скорости света и аб­солютно твердые тела, я могу догнать уходящее прошедшее и увидеть предстоящее.

. Где-то сейчас еще существуют прошлые события, только все удаляясь от нас. И где-то существуют уже будущие события, приближаясь к нам.

. Это - философские беснования, логически, впро­чем, вполне правомерные, пока пространство и вре­мя берутся в абсолютном значении и противополо­жении.

. Историк не считает, что предмет его предвидения сосуществует ему на таком-то расстоянии и только не успел заявить о себе, например, световыми сиг­налами. Растение и зерно.

18. а. Мы живем в хронотопе. Законы его инвариантны лишь при условии, что существует максимальная скорость распространения влияний = скорости света. Если вообще существует безотносительная, инвариантная величина, то это интервал в хронотопе, интервал между событиями.

71

В. Камень преткновения: «время психологии» и «вре­мя физики» (Леруа). Хронос и часы.

Именно физиологии предстоит спаять их воедино. Чело-век - строитель знания и человек - участник истории - одно и то же существо.

Наше знание о хронотопе всегда есть пробный проект пред­стоящей конкретной реальности по предваряющим призна­кам. Правда или ложь проекта решается конкретной про­веркой.

Если предваряющие признаки оценены неправильно, не­правильно предугадано их предсказание - тем хуже для нас.

72

О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ1

I

Орудия мысли - понятия текучие так же, как и их носители - живые люди. Это так в житейской практике, так и в науке. Ущерб здесь наступает лишь тогда, когда рыхлость границ между понятиями начинает порождать бесплодные словбс-ные споры или, еще хуже, приводит к ложным утверждени­ям; когда наступает такой момент разрыхленности понятий, в науке возникает потребность пересмотра употребительных терминов и, если возможно, фиксирование вновь их услов­ного, делового значения. Нервная физиология, очевидно, пе­реживает сейчас именно такой момент. Появляются попыт­ки пересмотра самых основных понятий вроде «рефлекса», «возбудимости», «возбуждения» и т. п. Со своей стороны, я ду­маю, что рабочие понятия науки должны быть понятиями измерения. Совершенно бесплодно поэтому пытаться фикси­ровать в наше время, например, такие определения: «возбу­димость есть свойство живого вещества реагировать на раз­дражение», а «возбуждение есть процесс, возникающий от

1 Впервые опубликована в сб. «Новое в рефлексологии и физиологии нерв-ной системы» под ред. В. М. Бехтерева. 1926. С. 4-15. - Публикуется по: Собр. соч. Т. I, Л., 1950. С. 208-220. - Примеч. ред.

73 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

раздражений». Это, конечно, немощная и ни к чему не веду­щая попытка вернуться к определениям схоластики.

Сейчас я намерен пересмотреть характеристически черты состояния возбуждения в доминанте. Для этого необходимо условиться относительно точного значения употребитель­ных физиологических терминов. А чтобы сделать это, надо дать отчет в том, как тот или иной термин фактически упо­требляется на практике деловым образом.

Под «возбудимостью» мы понимаем на практике предель­ные величины того или иного физического или химического фактора, при которых этот фактор еще способен вызвать ре­акцию в живом веществе. Измеряется возбудимость в шкале линейно возрастающего раздражителя. Соответственно «воз­будимость» понимается нами на практике как величина ли­нейная.

Под «возбуждением» мы понимаем величину реакции жи­вого вещества на раздражение. Измеряется она, во-первых, величиною отклонения от уровня, условно принятого за уро­вень покоя, и, во-вторых, временем, в течение которого это отклонение продолжается, например площадями тетануса или суммою площадей токов действия за определенный ин­тервал времени. «Возбуждение» в нашей практике есть ве­личина квадратическая (или - по крайней мере квадратиче-ская).

В силу того что возбуждение есть величина квадратиче­ская, оно способно к алгебраическому суммированию. Когда ряд раздражителей, дающих в отдельности очень малые ве­личины возбуждения, оказывается способным, при одновре­менном или последовательном приложении, дать большую величину возбуждения, мы говорим, что эффекты от раздра­жения суммируются, и предполагаем, что процессы, лежа­щие в основе возбуждения, накапливаются.

Если эффект от раздражения выражается во внезапном возвращении к уровню, который мы условно приняли при отсчете за уровень покоя, и тем более когда эффект выража­ется в снижении за уровень покоя, мы говорим, что раздра­житель вызвал эффект отрицательный, тормозящий. Когда такой отрицательный эффект от раздражения при дальней-

74 ДОМИНАНТА

шем раздражении увеличивается, мы говорим, что и тормо­жение суммируется.

Поскольку возбуждение из положительных величин пе­реходит к отрицательным в зависимости от величины раз­дражителя, мы говорим, что возбуждение и торможение суть функции от величины раздражителя.

Поскольку один и тот же раздражитель в одном и том же приборе вызывает то положительное возбуждение, то тормо­жение, мы говорим, что возбуждение и торможение суть функ­ции от состояния прибора.

Когда возбуждение и торможение зависят от величины раздражителя или также от состояния реагирующего при­бора, которое, в свою очередь, оказывается следствием раз­дражения, мы имеем ряд, где возбуждение и торможение за­висят в конечном счете от прилагаемого нами раздражения: e=f(R).

Но когда состояние реагирующего прибора зависит от привходящего нового фактора, например от вовлечения в сфе­ру реакции нового центра, который, в свою очередь, развива­ет влияние на наш прибор, зависимость реакции в последнем будет более сложная: е = / (R, а, Ь, с, d), где R - наш раздра­житель, а а, Ъ, с, d - факторы (например центры), вовлекаю­щиеся в сферу реакции при ее протекании.

Когда один из факторов (центров, вовлеченных в сферу реакции в течение самой реакции, скажем, d), приобретает доминирующее значение в качестве определителя конечно­го результата, я предлагаю обозначить его «доминантою».

Когда вовлечение в сферу реакции центра d сопряжено с появлением в эфферентном пути торможения вместо воз­буждения, естественно понимать это торможение как сопря­женное с возбуждением d или, для краткости, как сопряжен­ное торможение.

Одним из давних предрассудков является молчаливое предположение прямой связи между величиною возбудимо­сти и величиною возбуждения. Величина возбудимости ничего еще не предрешает о течении возбуждения в пределах дей­ствующей шкалы раздражений. А величина эффекта возбуж­дения в пределах шкалы ничего не говорит о величине воз

75 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

будимости. Необходимо помнить, что это измерение и вели­чины разного порядка и установление зависимости между ними составляет самостоятельную, очень сложную пробле­му. Одною из крупных заслуг Ы. Е. Введенского было требо­вание принципиального различия между этими величинами и взгляд, что зависимость между ними есть искомое, но от­нюдь не само собою разумеющееся. Опыт учит нас, что одна из этих величин может возрастать, в то время как другая па­дает. В состоянии «раздражительной слабости» пороги раз­дражения могут быть очень низки, а возбуждение по всей шкале действующих раздражений очень слабо.

Нетрудно показать, что именно от смешивания понятий возбудимости и возбуждения произошел в свое время вывод о раздельности нервных функций проводимости и возбуди­мости. В наше время оно приводит к упорному смешиванию торможения и невосприимчивости к раздражениям, тормо­жения и утомления и т. п. Утрачивается из внимания тот факт, что именно вследствие впечатлительности к раздраже­ниям физиологический прибор оказывается способным под­держивать достаточно глубокое состояние торможения; а тор­можение и утомление столь разные вещи, что факты побужда­ют говорить о расстройстве функции торможения вследствие утомления.

II

Попытаемся охарактеризовать состояние возбуждения в до­минанте. Что необходимо ожидать от центра, легко вовлекаю­щегося в сферу реакции и могущего развивать определенное влияние на течение самой реакции?

До сих пор я указывал следующие основные черты доми­нанты.

1. Повышенная возбудимость. Для того чтобы дальний, до сих пор индифферентный импульс, доносящийся в порядке иррадиации до центра будущей доминанты, получил возмож­ность стать ее раздражителем, необходимо, чтобы он вклю­чился в пределы возбудимости начинающей формироваться Доминанты, т. е. чтобы порог ее возбудимости стал по край-

76 ДОМИНАНТА

ней мере равен величине доносящегося индифферентного импульса или ниже его.

Стойкость возбуждения. Чтобы однажды начавшееся под влиянием донесшегося импульса возбуждение в форми­рующейся доминанте могло, в свою очередь, влиять на течение реакции, возбуждение это должно быть не мимолетным во времени.

Способность к суммированию возбуждений. Величина влияния доминанты на текущую реакцию зависит от величи­ны копящегося возбуждения в ней. Величина же возбужде­ния зависит от способности центра суммировать в себе воз­буждение от последовательных раздражений. Для каждого

прибора есть слишком частые или слишком сильные раздра­жения, при которых он не только не способен к положительному суммированию, но будет переходить уже к угнетению. Иными словами, существуют условия, когда добавочный сти­мул, достигший до центра в момент, когда он возбужден и без того в значительной степени, может не только не усилить его возбуждение, но гасить в нем имеющееся возбуждение. При­ том чем выше возбудимость прибора, тем более слабые фи­зические факторы могут действовать на него как сильные раздражители. На высоко возбудимый и очень возбужден­ный прибор вновь приходящий импульс может легко действовать не стимулирующе, а угнетающе. Значит, отнюдь не «сила возбуждения» в центре, а именно «способность к даль­нейшему увеличению» возбуждения под влиянием приходя­щего импульса может сделать центр доминантою. Инерция, т. е. способность удерживать и продолжать в себе раз начавшееся возбуждение и тогда, когда первона­чальный стимул к возбуждению миновал. Это может происходить, прежде всего, тогда, когда доминантное возбуждение протекает по типу «цепных рефлексов», т. е. таких, которые, однажды начавшись, влекут за собою цепь других' последо­вательных возбуждений, и эта последовательная цепь не мо­жет прерваться без особого дополнительного тормозящего фактора (например глотание, дефекация, половой акт и т. д.).

Тут, можно сказать, значение индифферентного импульса второстепенное - играет роль первого толчка к разряду до-

77 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

минанты, а в дальнейшем лишь подбадривает ее течение и ускоряет ее разрешение1. Но инерция может сказаться и в том, что индифферентный раздражитель, ставший стиму­лирующим для доминанты, оставляет в ней длительный след от своего влияния, сказывающийся в экзальтированной впе­чатлительности к другим случайным раздражениям. Если первичный стимул вызывает возбуждение, сопровождающее­ся появлением веществ, которые в порядке гуморальном под­держивают, в свою очередь, возбуждение, процесс будет об­ладать инерцией. Вероятно, чем больше нервных элементов участвует в констелляции доминанты, тем дольше она не мо­жет успокоиться, однажды придя в состояние возбуждения, тем больше будет ее инерция, тем длительнее ее влияние на течение реакций в организме.

Здесь я в особенности подчеркну значение третьего пунк­та в предотвращение неосторожного приписывания доми­нанте «сильного», а тем более «чрезмерносильного» возбуж­дения. Отнюдь не в том дело, чтобы возбуждение в центре было заранее велико, ибо, если оно заранее велико, это может вредить образованию в нем доминанты в силу указания Н. Е. Введенского, что возбуждение, близкое к кульминации, легко переводится в pessimum2 добавочными раздражения­ми, и тогда доминанта не будет образовываться, а будет, на­против, гаситься новыми доносящимися до нее импульсами. Дело именно в том, чтобы за время самого действия дальней иррадиации центр оказывал способность усиливать по ее поводу свое возбуждение, копить и суммировать его.

Со своей стороны, я всегда остерегался от приписывания доминанте сильного возбуждения и, надеюсь, нигде не дал повода для этого. Повод мог дать М. И. Виноградов, который,

«Импульсы тратятся теперь на то, чтобы поскорее закончить и устранить то текущее возбуждение, которое нарушило равновесие в центрах, и вер­нуть их к уравновешенному состоянию, когда они могут опять реагировать обычным порядком». («Доминанта и интегральный образ», с. 53-68 дан­ной книги - Примеч. ред.).

От лат. pessimum - наихудшее. Речь идет о физиологической реакции, свя­занной с угнетением деятельности органа или ткани, вызываемым чрез­мерной частотой и силой наносимых раздражений. - Примеч. ред.

78 ДОМИНАНТА

вопреки моим предупреждениям, говорил о доминанте как о сильном возбуждении. Когда он писал свою работу, я гово­рил ему, что доминанта утеряла бы для меня весь интерес, если бы дело сводилось к элементарной разнице в силе «суб­доминантных» и «доминантных» возбуждений; и я преду­преждал также, что, не допуская со своей стороны лаборатор­ного деспотизма, я оставляю за собою протест в печати.

Подчеркиваю, что не сила возбуждения в центре в момент доносящегося к нему случайного импульса, а именно способ­ность усиливать (копить) свое возбуждение по поводу слу­чайного импульса, - вот что делает центр доминантным.

Хронологически первый пример доминанты был описан Н. Е. Введенским для тонического, т. е., вообще говоря, не­сильного возбуждения центра: при тонусе в центре блуждаю­щего нерва раздражение чувствующего нерва действует на дыхание, как сам вагус, а при тонусе в верхнегортанном нерве мы получаем с чувствующего нерва эффект laryngei superioris.

Наиболее простых и выразительных доминант надо и те­перь ожидать из области тонических, т. е., вообще говоря, несильных возбуждений центров. И я с особым удовольстви­ем приведу недавнее указание Магнуса из области именно тонических иннервации: «Если по тем или иным причинам тело животного и не получило еще нормального положения, то в нем все-таки имеется "готовность" к этому положению, так что индифферентные раздражители или даже раздражи­тели, обычно вызывающие обратную реакцию, все равно, бу­дут ли они слабы или сильны, вызовут стоящую на очереди реакцию положения». Эта «готовность» к определенной ре­акции, или «тенденция» к реакции, разрешающаяся по поводу индифферентных раздражений, и есть выражение доминан­ты, перенесенной в данный момент на определенные центры. В этих центрах вначале возбуждение так слабо, что соответ­ствующее внешнее выражение этого возбуждения в муску­латуре может и не получиться вплоть до того момента, как индифферентные импульсы не начнут суммировать возбуж­дение в «подготовленном» приборе и не выявят его доминант­ное значение в текущей реакции.

79 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

Приведенными четырьмя чертами характеризуется для меня пока состояние возбуждения в доминанте. Конечно, это лишь главные и общие черты. Я надеюсь, что дальнейшие наблюдения детализируют и пополнят их.

III

Один из интереснейших вопросов для учения о доминанте заключается в том, каково ее отношение к «истериозису» Н. Е. Введенского. Первоначальное мое предположение было, что это явления тождественные и «истериозис есть част­ный случай доминанты». Усердная и пристальная работа М. Н. Блатовой показала, что это не так.

Если мы отпрепаруем у спинальной лягушки два антаго­ниста колена - m. semitendinosus и triceps, to на раздражение п. peronei препарат будет нормально отвечать сокращением semitend. и торможением triceps (рефлекс сгибания). Если будем наносить тактильное раздражение на кожу спины сбо­ку на той же стороне, нормальный ответ будет в виде сокра­щения tric(eps). и торможения semitend(inosus) (рефлекс по-тирания). Будем теперь длительно, часами тетанизировать peroneus и посмотрим, как будет изменяться при этом возбу­димость сгибательного центра, пробуя эффекты с ближайше­го п. tibialis. Как надо было ожидать, по описанию Н. Е. Вве­денского, после временного упадка возбудимости от грубой тетанизации нерва центр в среднем минут через 40 начинает обнаруживать все возрастающую возбудимость, так что сги-бательный рефлекс получается теперь на значительно более слабые раздражения tibialis. Если нормально рефлекс сгиба­ния получается с tibialis примерно при 30 см шкалы индук-тория, теперь он получается при 45 см, т. е. от гораздо более слабых раздражений. В это же время и раздражение прежне­го рецептивного поля потирания дает уже не потирание, а все тот же рефлекс сгибания.

Значит, с повышением возбудимости в центре сгибания уже и импульсы рефлекса потирания «переключились» на Центр сгибания. Но этого мало; теперь сгибание получается не только с тех мест, откуда ранее вызывался местный рефлекс

80 ДОМИНАНТА

потирания, но также с обеих лапок, почти со всего туловища. Сгибательная доминанта стимулируется теперь с чрезвычай­но широкого поля, и все оттого, что поднялась возбудимость сгибательного центра. Все это удовлетворяет первому при­знаку доминанты: повышенной возбудимости в ней. Так дело продолжается, однако, минут 20-30. Если продолжим опыт далее, возбудимость центра сгибания растет выше и выше. Истериозис прогрессивно развивается; через 1 час он дости­гает громадной высоты 55-60 см и длится, при непрерыва­ющейся тетанизации, в течение 6-7 часов опыта. Между тем сгибательный рефлекс вскоре начинает вызываться со все более и более суженного поля. Через некоторое время на проб­ные раздражения кожи в ноле потирания начинает давать сокращения и m. triceps. Значит, сгибательный рефлекс уже не тормозит ее в такой мере, как до сих пор: рефлекс потира­ния приобретает бодьшую возможность проявить свою само­стоятельность. Картина, характерная для доминанты, пре­кращается. При крайне пониженных порогах сгибательного рефлекса с tibialis тактильное раздражение поля потирания дает теперь рефлекс, приближающийся к нормальному типу: сокращению triceps и более или менее выразительному тор­можению semitend. В то же время пробы раздражения tibialis удостоверяют, что истериозис идет своим путем, - возбуди­мость сгибательного центра необыкновенно высока и еще возрастает.

Значит, одной высоты возбудимости в центре для доми­нантных явлений мало. Нужны дополнительные условия. В чем же они?

Поучительные указания для ответа дают дальнейшие на­блюдения М. Н. Блатовой.

Если раздражения, которые поддерживают истериозис, т. е. которые падают на peroneus, сделать более редкими, это содействует возобновлению доминантных явлений, т. е. раз­дражение кожи на спине опять дает уже не потирание, а сги­бание. Если снова участить раздражение peronei, опять до­минанта прекращается, и рефлекс потирания пойдет своим обычным путем.

81 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

Но физиология давно уже знает, что именно более ред­кие раздражения содействуют суммированию возбуждений в центре, тогда как более частые вредят процессу суммиро­вания.1 Естественное понимание для приведенного наблюде­ния именно таково, что более редкие раздражения peronei со­действуют суммированию возбуждений в соответствующем центре, и вот тогда импульсы из сферы потирательного ре­флекса, в свою очередь, продолжают это суммирование сги­бания, и мы получаем тогда доминанту сгибания. Когда же раздражения peronei слишком часты, они будут угнетать в центре сгибания способность суммирования импульсов по­тирания, последние не смогут произвести здесь увеличения возбуждения, и доминанта прекратится, а рефлекс потира­ний пойдет своим путем.

Подобные же отношения наблюдаются, если менять силу раздражения peronei. Усиление раздражения peronei эквива­лентно учащению его и, как оказывается по опытам Блато­вой, вредит доминанте, продолжая, впрочем, поддерживать истериозис, тогда как ослабление раздражения peronei, экви­валентное уменьшению частоты импульсов, содействует воз­обновлению доминанты.

Итак, еще более решающее значение для включения цент­ра в сферу реакции и для образования из него доминанты име­ет, при той же возбудимости, его способность к суммирова­нию возбуждения (способность накоплять в себе возбужде­ние по поводу текущих посторонних импульсов).

В состоянии раздражительной слабости нервный прибор может иметь очень высокую возбудимость, но по всей шкале возбуждений он даст одинаково слабые возбуждения; спо­собность суммирования возбуждений в нем угнетена, и тогда он не может влиять на другие центры, тем менее может стать доминантою.

Факты М. Н. Блатовой дополняют и поясняют нам дан­ные И. А. Ветюкова о том, что доминанта вызывается пре­имущественно редкими раздражениями. Истериозис (чрез-

1 Вопрос был пересмотрен, начиная с 1863 г. (открытие И. М. Сеченовым суммирования возбуждений).

82 ДОМИНАНТА

вычайное повышение местной возбудимости) и доминанта (кроме возбудимости, еще способность копить возбуждение) могут расходиться между собою. Прогрессивно поднимая возбудимость, центр может терять в способности суммиро­вания.

Учащение раздражения содействует истериозису, но не до­минанте. Ослабление раздражения - доминанте, но не исте­риозису.

Чтобы получить выразительный истериозис, хорошо уси­лить раздражение peronei сантиметра на 2 выше порога. На­против, для доминанты можно взять раздражение peronei даже ниже порога.

Еще одно важное наблюдение М. Н. Блатовой: на весен­них и летних лягушках чрезвычайно высокая возбудимость при истериозисе спонтанно колеблется, образуя волны с пе­риодом приблизительно около 1 часа. При этом получается, на первый взгляд, совершенно неожиданное явление: имен­но в фазы западания волн, т. е. при некотором понижении возбудимости в центре сгибания, возобновляется доминан­та, а при подъеме возбудимости она опять исчезает. После всего вышесказанного это явление перестает казаться пара­доксальным и представляется чрезвычайно поучительным: одни и те же импульсы, иррадиирующие из сферы потира-ния, встречая центр с чрезмерно повышенной возбудимо­стью, действуют на него как сильные и тогда вредят сумми­рованию; тогда как, встречая центр с более умеренной воз­будимостью, действуют на него как умеренные и потому содействуют суммированию возбуждения в нем.

Станет ли центр доминантою, решается тем, будет ли он способен суммировать свои возбуждения под влиянием до­ходящих до него импульсов, или импульсы застанут его неспо­собным к суммированию. Диффузные волны, распространяю­щиеся из места раздражения, - скажем, из поля потиратель-ного рефлекса, - будут возбуждать все те центры, которые найдут в данный момент достаточно возбудимыми; но созда­дут доминанту лишь в том из них, который сейчас способен суммировать свое возбуждение.

83 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

IV

Уже в спинном мозгу иннервационные отношения чрезвы­чайно сложны. В определенных условиях импульсы, при­уроченные к одному определенному рефлексу, могут питать возбуждение в другом рефлекторном приборе и тем самым трансформировать течение реакции на своей ближайшей ду­ге. И мы можем сказать теперь, что это будет получаться вся­кий раз, как тот второй, побочный рефлекторный аппарат будет удовлетворять перечисленным выше условиям, т. е. если побочный центр будет обладать: 1) достаточно высокой возбудимостью, 2) достаточный способностью стойко удер­живать свое возбуждение, 3) суммировать однажды начавшее­ся возбуждение от приходящих импульсов и 4) продолжать однажды начавшееся возбуждение, вовлекая в свою сферу новые и новые элементы.

Это значит, что судьба реакции решается, в наиболее об­щем случае, не в станции отправления возбуждений, а в стан­ции назначения или в приемнике их.

Это вполне согласуется с представлением, к которому все опять и опять возвращается физиология нервной сети: потен­циалы, на счет которых питается нервное проведение, зада­ны не в начале пути, растрачиваясь по мере проведения, но возникают на самом пути проведения, по мере вовлечения в сферу реакции новых и новых возбудимых элементов1. Та­ким образом, и ничтожная боковая дорожка из пороха спо­собна произвести громадный эффект, если она приводит к обширному запасу взрывчатого вещества, и широкая пря­мая дорога из того же пороха не дает нужного действия, если станция ее назначения сейчас подмочена.

Чтобы вящим образом оттенить принцип доминанты от родственной ему по генезису, но противоположной по исход­ной точке зрения теории «дренажа возбуждений» Мак-Ду-галла, я формулирую дело еще следующим образом. Если наблюдатель будет в станции отправления возбуждающих импульсов (в месте первичного раздражения) А, то он будет иметь перед собою бегущие от него возбуждения, во-первых,

Ср.: П. П. Лазарев, Ионная теория возбуждения.

84 ДОМИНАНТА

по ближайшему, наиболее проторенному пути к ближайшей станции назначения S и, во-вторых, возбуждения, распростра­няющиеся в стороны. Наблюдая реакции в S, наш экспери­ментатор заметит, что, меняя силы разрядов у себя на стан­ции отправления, он изменяет и величины реакции в 5. И он может сказать себе, что реакции в S однозначно определяют­ся усилением или учащением импульсов в А, т. е. деятель­ность ближайшего пути AS имеет решающее значение, а зна­чение иррадиирующих в стороны импульсов ничтожно. На­блюдатель, пожалуй, скажет себе еще, что именно у него на станции отправления и решается все дело по закону Пуазей-ля: чем более оттекает поток импульса в S, тем менее он мо­жет распространяться в стороны; или, что то же самое, имен­но потому, что оттекание импульсов из Л в стороны встреча­ет большие сопротивления, тем сильнее должны оказаться разряды в направлении AS.

Продолжая свои опыты в станции отправления с усиле­нием и ослаблением раздражении, наблюдатель в известный момент замечает, однако, что в прежней картине что-то пере­менилось: реакции в S перестают подчиняться прежней про­стой зависимости, например вместо ожидаемых усиленных возбуждений в S там не видно теперь никаких заметных ре­акций, но в то же время молчавшая до сих пор станция D на­чинает проявлять признаки ответной деятельности. Наблю­датель вскоре убеждается, что чем более реагирует D, тем бо­лее изменяются, например ослабевают, возбуждения в S.

Теперь для нашего наблюдателя две возможности. Или, упорно оставаясь на точке зрения своей станции отправле­ния, как будто ее потенциалами питается вся последователь­ность явлений, сказать себе: прежний путь наименьшего со­противления AS почему-то перестал быть путем наименьше­го сопротивления, засорился, и оттого мои импульсы ищут новый путь наименьшего сопротивления, которым теперь оказывается AD. Сюда теперь, по закону Пуазейля, и дрена­жируются разряды моих потенциалов. Или наблюдатель ска­жет себе: судьба реакции определяется отнюдь не исключи­тельно потенциалами моей станции отправления; видимая реакция питается в не меньшей мере потенциалами наблю­даемых мною станций - приемников S и D. Если вовлечение

85 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

в сферу реакции станции D связано с закономерными изме­нениями в работе станции S, то D фактически может разви­вать влияние на S. В D должно при этой совершаться прин­ципиально то же, что здесь у меня в А: оттуда также распро­страняются импульсы с момента достаточного накопления возбуждения, и тем сильнее, чем больше накопившееся воз­буждение. Если D стало возбуждаться с моей станции лишь с известного момента, то не потому, что от меня к ней им­пульсы не шли, а потому, что она была недостаточно возбу­дима для моих импульсов; ведь если и в S возбудимость бу­дет низка, S не будет реагировать на прежние импульсы из А. Значит, дело не в изменчивых путях наименьшего сопротив­ления из моей станции А и не в законе Пуазейля, приложи­мость которого к нервному проведению никем никогда не была показана, а в том, будут ли реагировать мои станции назначения на мои импульсы и взаимно на импульсы друг друга, или нет. И если станция D, однажды зареагировав, будет производить влияние на 5, еще более мощное и одно­значное, чем мои непосредственные импульсы на пути AS, то этой D я и припишу доминирующее значение во всем тече­нии реакции.

Дабы не делать никаких дополнительных гипотез и не привлекать ad hoc1 из динамики газов и жидкостей закона Пуазейля, мы, находящиеся на станции А, должны будем ска­зать так: в определении реакции значение иррадиирующих в стороны от нас импульсов будет тем более преобладать над импульсами, уходящими по пути проторенному, чем бо­лее они встретят на своем пути станции, высоко возбудимые и способные суммировать в себе стойкое возбуждение.

Наблюдателем, который поспешил прибегнуть к закону Пуазейля, чтобы наскоро «объяснить» себе наблюдающиеся отношения, а в сущности, чтобы поскорее отделаться от них, был Мак-Дугалл.

Наблюдателем, который стал на другой путь, ищущий понять связь явлений в них самих, без дополнительных ги­потез, был я.

Сюда, для данного случая {лат.). - Примеч. ред.

86 ДОМИНАНТА

В первом случае как будто все ясно и не требует даль­нейшего исследования вопроса; остается только недоказан-ною, - а по моему убеждению, и недоказуемою, - приложи­мость самого принципа Пуазейля к течению нервных им­пульсов.

Во втором случае требуется, опираясь на хорошо извест­ные сведения о нервном процессе, пристально изучить усло­вия вовлечения новых станций в сферу реакции, а также условия, при которых эти новые станции приобретают доми­нирующее значение для течения первичной реакции, - сло­вом, изучение «доминант».

Очень часто в истории науки можно видеть, что привлечь наскоро для объяснения явлений ближайшую подходящую схему значит в сущности загородиться этой схемой от реаль­ности и успокоиться раньше времени, не уловив в конце кон­цов подлинной природы явлений. Я полагаю, что путь Мак-Дугалла и был, по своему времени, очень остроумным, эв­ристически интересным, но поверхностным привлечением первой подходящей схемы, которая затем лишь загоражива­ла бы от нас подлинную природу наблюдаемых отношений. Поэтому я переношу все внимание на станции назначения и ищу реальные закономерности в их взаимоотношениях. Тогда я начинаю различать там знакомые процессы сумми­рования, торможения, одновременной и последовательной индукции, только в новых, более сложных сочетаниях и с бо­лее значительными последствиями. И, как всегда, готовность учиться у природы, вместо того чтобы ей навязывать готовые схемы, приводит к более содержательным сведениям и очер­чивает новые проблемы.

V

Вступление в сферу реакции постороннего для данного аф­ферентного пути рефлекса нам теперь в общем понятно: оно определяется однозначно четырьмя признаками, характери­зующими состояние возбуждения в этом постороннем цент­ре. Всякий раз, как caeteris paribus1 мы будем поднимать воз-

При прочих равных условиях (лат.). - Примеч. ред

87 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

будимость определенного центра, а он будет достаточно спо­собен суммировать и поддерживать в себе возбуждение, вновь прилагаемое случайное раздражение будет вызывать реак­цию прежде всего в нем, т. е., говоря описательно, будет от­клонять свои импульсы к нему.

Эти отношения даны еще в спинном мозгу, еще в гангли­ях беспозвоночного. Специально кортикальное начинается там, где однажды пережитая доминанта оказывается способ­ною восстановляться без предварительного подкрепления, ab ovo1, по одним кортикальным компонентам и притом из­бирательно, по поводу вполне определенных, местных воз­буждений коры.

Здесь дело пойдет уже не о том, как может возобновиться прежняя связь возбуждений caeteris paribus, но о том, как прежний доминантный процесс может восстановиться при совершенно новых условиях, при всем том, что прежними условиями он определялся однозначно. До сих пор вызван­ная доминанта была условием для наступления временной функциональной связи И. П. Павлова. Теперь она является результатом этой достаточно укрепившейся связи. Вопрос сводится к тому, каким образом два местных возбуждения, не имевших между собою до сих пор ничего функционально общего, кроме многократного втравливания во временную функциональную связь, приобретают отныне способность совозбуждаться в порядке allied reflexes2, т. е. в порядке ин­дукции по одновременности. Задачу можно выразить пара­доксальным уравнением f (г, k) = = F(k), т. е. то, что соверша­лось до сих пор при действии двух факторов: r (подкорково­го раздражения, формирующего доминанту) и k (случайного коркового раздражителя), должно совершаться теперь под влиянием уже одного фактора k - коркового раздражителя, который, вместе с тем, стал уже не случайным, так как воз­буждает доминанту избирательно.

Первое предположение, которое навязывается само со­бою, таково, что в первую фазу опыта (левая часть уравне-

С самого начала, букв.: с яйца (лат.). - Примеч. ред. Содружественных рефлексов (англ.). - Примеч. Ред

88 ДОМИНАНТА

ния) общение k и доминанты было в субкортикальных уров­нях и лишь теперь, с переходом во вторую фазу (правая часть уравнения) образуется собственно кортикальный компонент доминанты, с которым k вступает в чисто кортикальную связь. Тогда, если удалить кортикальную область данного основно­го рефлекса, например слюнного, возможною останется лишь первая фаза Е =f(r, k), но не вторая Е = F(k)}

Тогда существенная перемена в условиях опыта в первую и во вторую фазу будет в том, что в первом случае явление складывается субкортикально по типу моих опытов 1910 г.2, а во втором - чисто кортикально.

Однако физиологу несколько претит прибегание к мор­фологическим объяснениям, ибо тут он, в сущности, уходит со своей родной, функционально-количественной почвы и морфологический аргумент является для него своего рода deus ex machina3.

Можно думать, что многократное «основное» раздражение подняло доминанту до той степени возбудимости и стойкого возбуждения, что k теперь оказывается достаточно сильным раздражителем, чтобы в отдельности поддержать прежние реакции в доминанте, пока ее возбудимость и возбуждение не опустятся до уровня покоя. Однако тогда доминанта должна была бы отзываться облегченно и на все соседние раздраже­ния коры, чему противоречит то обстоятельство, что именно в это время доминанта вызывается избирательно раздраже­нием А и ею переживается «сосредоточение».

Из устных сообщений Д. С. Фурсикова для меня явствует, что для сохра­нения выработанного условного рефлекса необходимо присутствие в ко­ре особого представительства для основного (скажем, слюнного) рефлек­са. Между тем корроборация слюноотделения, конечно, возможна через субкортикальные пути при отсутствии специально-коркового центра слю­ноотделения. Это, по-видимому, подтверждает различие нервных путей для предварительной фазы рефлекса: E=f(r, k) и для последующей фазы его: Е - F(k).

Что корроборация глотания возможна через субкортикальные пути, это доказывается тем, что она имеет место и при разрушении коркового «цент­ра глотания».

Букв.: «Бог из машины» (лат.), т. е. неожиданно появляющаяся (как в пье­сах древности - боги) решающая посторонняя сила. - Примеч. ред.

89 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

посреди реальных процессов, закономерно текущих во вре­мени. Насколько новые точки зрения и новая дисциплина мысли потребуются тут, дает видеть известный геометр Пи-кар: «В истории классической динамики мы пришли к посту­лату, что бесконечно малые изменения, возникающие в сис­теме тел, зависят исключительно от наличного статического состояния последней. Этот постулат может быть назван прин­ципом неу наследованного, ибо он представляет вещи так, что судьба системы зависит только от ее наличного состояния. Этот постулат лежит в основе классической рациональной механики... Но какова была бы механика, в которой унасле­дование было бы допущено в своем полном значении? Уже не дифференциальные уравнения выражали бы законы явле­ний. Беря вопрос во всей его общности, мы имели бы уравне­ния функциональные, в которых искомые функции оказались бы под знаками интегралов, выражающих данные от пред­шествующих моментов времени. Термин "унаследование" не нужно при этом приурочивать непременно к области живо­го. Он выражает здесь просто предыдущую историю изучае­мой системы».

90 ДОМИНАНТА

тел, но все затруднительнее, чем ближе мы к реальности в ее полноте, с ее термодинамическими и электромагнитными свойствами, с коллоидным состоянием и всегда односторон­не утекающей жизнью. В биологии мы постоянно имеем дело с влиянием следов и, сами, не отдавая себе в этом отчета, си­лимся учесть их значение, но делаем это кустарно, без отчет­ливого метода, за неимением единой дисциплины «теории, следов», и притом ориентируясь, по старой памяти, на по­стоянства, не зависящие от времени. В частности, в нервной физиологии совершенно ясно, что сами существующие тео­рии суммирования и торможения определенно опираются на влияние следов во времени, все равно, исходят ли они из представления о рефракторной и экзальтационной фазе, или из учения о парабиозе. Ни минимальной поляризации Н. Е. Введенского, ни аккомодации Нернста невозможно по­нять до конца без унаследования тканью следов во времени. И уж если роль следов во времени заставляет учитывать себя в магнитах, в коллоидном гистерезисе, в отрезке нерва, то надо думать, что в клетке, да еще в нервной, да еще в кор­тикальной, передача следов от момента к моменту должна играть первенствующую роль. По-видимому, мы очень при­близимся к действительному пониманию явлений этого рода, когда физическая химия раскроет природу коллоидного ги­стерезиса. Весьма вероятно, что физическая химия белковых коллоидных растворов откроет нам совершенно новые и не­ожиданные возможности для понимания нервных следов в тот час, когда эта дисциплина овладеет более простыми сле­довыми явлениями. А пока приходится отдавать отчет в том, что тут потребуется значительная перестановка в наших на­выках мысли: необратимые следовые процессы во времени придется выводить не как производные из привычных обра­тимых и стационарных постоянств, как это мы силимся де­лать из старого пристрастия к последним,1 а, наоборот, по­следние будут играть роль исключительных частных случаев

Н. П. Песков делает весьма тонкое замечание, что современное объясне­ние явлении коллоидного гистерезиса «постольку не совсем корректно, поскольку в конечном счете старается обосновать теорию необратимых процессов, исходя из обратимых».

91 О СОСТОЯНИИ ВОЗБУЖДЕНИЯ В ДОМИНАНТЕ

посреди реальных процессов, закономерно текущих во вре­мени. Насколько новые точки зрения и новая дисциплина мысли потребуются тут, дает видеть известный геометр Пи-кар: «В истории классической динамики мы пришли к посту­лату, что бесконечно малые изменения, возникающие в сис­теме тел, зависят исключительно от наличного статического состояния последней. Этот постулат может быть назван прин­ципом неу наследованного, ибо он представляет вещи так, что судьба системы зависит только от ее наличного состояния. Этот постулат лежит в основе классической рациональной механики... Но какова была бы механика, в которой унасле­дование было бы допущено в своем полном значении? Уже не дифференциальные уравнения выражали бы законы явле­ний. Беря вопрос во всей его общности, мы имели бы уравне­ния функциональные, в которых искомые функции оказались бы под знаками интегралов, выражающих данные от пред­шествующих моментов времени. Термин "унаследование" не нужно при этом приурочивать непременно к области живо­го. Он выражает здесь просто предыдущую историю изучае­мой системы».

92

ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА1

XI. ДОМИНАНТА

В гомогенном физиологическом проводнике, двигательном нерве, дальняя одиночная волна возбуждения, пробегая че­рез места очень слабого тетанического раздражения, опло­дотворяет имеющиеся здесь ничтожные возбуждения, и то­гда мы имеем замечательный результат: местные ритмиче­ские возбуждения, сами по себе не способные дать видимого эффекта, активируются дальнею одиночною волною и дают короткий тетанус, державшийся приблизительно столько времени, сколько длится дальняя волна. В этом состоит упо­мянутый выше «опыт с тетанизированными одиночными со­кращениями», изданный Н. Е. Введенским еще в 1886 г. Полу­чаются взаимные влияния дальней волны и местных тетани-ческих возбуждений: с одной стороны, местные возбуждения получили возможность проявиться лишь под влиянием эк­зальтирующей их дальней волны, с другой - дальняя волна; заимствовала от местных возбуждений их тетанический ха­рактер. Это и есть в наиболее простом своем выражении тот механизм, который лежит в основе образования доминанты.

Извлечения из статьи. Впервые опубликована в книге: А. Ухтомский, Л. Ва­сильев, М. Виноградов. Учение о парабиозе: Изд. Комакадемии, М, 1927. - Публикуется по: Собр. соч. Т. I, Л., 1950. С. 274-292. - Примеч. ред.

93 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

Если физиологический проводник будет гетерогенным, эти отношения станут еще выразительнее. Гетерогенность искусственно создается в двигательном нерве функциональ­ным изменением его участка, когда под влиянием физических или химических агентов отдельные приступы возбуждения в пределах участка протекают более медленно, т. е. участок становится менее лабильным. Дальние волны, приходящие из нормальных частей нерва, проходя через измененный уча­сток, поднимают имеющееся в нем состояние возбуждения, но и сами приобретают от него затяжной характер. Взаимные влияния дальних волн и местных возбуждений в измененном участке, как мы видели, могут дать в результате сначала уси­ление эффектов в мышце, а затем их деятельное снижение, торможение, в зависимости от частоты и силы дальних волн, с одной стороны, и от степени местной лабильности в изме­ненном участке - с другой (см. выше эффекты в провизорную и в парадоксальную стадии развития парабиоза).

Перенеся эти данные на естественный гетерогенный фи­зиологический проводник, мы должны ожидать, что всяким раз, как в проведении будет участвовать промежуточное зве­но с малой лабильностью (будет ли это прибор «нервных окончаний» в нервно-мышечном препарате или «нервный центр» в рефлекторной дуге), дальние волны, приносящиеся к этому роднику, будут проходить далее к эффектору не иначе, как приобретя характер возбуждения посредника, и, с другой стороны, в самом посреднике будут создавать суммирование и последующее торможение тем легче, чем менее лабилен посредник в данный момент.

По смыслу учения о парабиозе, эффекты будут слагаться так, что чем в меньшем состоянии возбуждения находится в данный момент промежуточный посредник проведения, тем более влияние дальних волн будет сказываться в под­креплении в нем наличного состояния и в экзальтации прохо­дящих через него возбуждений; но чем выше станет состоя­ние возбуждения в малолабильном посреднике, тем скорее Дальние волны, в особенности сильные и частые, приведут к торможению.

Самый простой и вместе чрезвычайно выразительный при­мер доминанты в центрах дан еще очень юным Н. Е. Введен-

94 ДОМИНАНТА

ским в 1880-1881 гг.: если в дыхательном центре лягушки предварительным раздражением блуждающего нерва подго­товлено до некоторой степени состояние возбуждения, спе­цифическое для этого нерва, то после этого раздражение дру­гих отдаленных чувствующих нервов (например в конечно­стях) вызывает в дыхательном центре специфический эффект блуждающего нерва; если в том же центре предварительным раздражением верхнегортанного нерва подготовлено в сла­бой степени состояние возбуждения, специфическое для этого нерва, то теперь раздражение и других отдаленных нервов вызывает в дыхательном центре эффект laryngei su-perioris.

Эффекты подкрепления наличного возбуждения играют первенствующую роль в образовании доминанты. Но они сменяются обратными эффектами торможения, как только наличное возбуждение перейдет через некоторые предель­ные величины, а приходящие волны приобретут значение частых и сильных импульсов в зависимости от снижения ла­бильности или от повышения возбудимости посредника.

Сам Н. Е. Введенский занимался наиболее трудной ето-роной этих отношений - природой того, как складывается торможение. Явления подкрепления (корроборации) и сум­мирования заинтересовали его мало, и он говорил о них лишь мимоходом как о предвестниках торможения. Зато я заинте­ресовался ими и их функциональным значением в особенно­сти, и вот по какому поводу.

Изложенные выше данные Шеррингтона о реципрок-ных иннервациях антагонистических мышц интересовали Н. Е. Введенского тем более, что он сам работал над феноме­ном Roelet в условиях периферической иннервации антаго­нистов, а затем открыл реципрокные зависимости в иннерва­ции конечностей с двигательной зоны коры полушарий. В 1907 г. Н. Е. Введенский и привлек меня к исследованию реципрокных иннервации антагонистов при рефлексах. Здесь вскоре обнаружилось, что обратные эффекты в двух антагонистических мышцах при раздражении одного и того же центростремительного нерва не могут быть истолкованы в виде двух параллельных первичных зависимостей от вели-

95 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

чины текущего раздражения. Вскоре, например, пришлось признать, что центральный аппарат сгибателей менее лаби­лен, чем центральный аппарат разгибателей; а между тем при рефлексах именно первый склонен поддерживать возбужде­ние, второй же одновременно впадает в более или менее стой­кое торможение. Необходимо было признать рядом с первич­ными параллельными влияниями с раздражаемого нерва на каждый из центральных аппаратов еще вторичные влияния с одного центрального аппарата на другой. И если относи­тельно высоко лабильный аппарат разгибателей впадает в торможение в моменты возбуждений менее лабильного ап­парата сгибателей, приходилось признать, что значение воз­буждений сгибательного аппарата для прибора разгибателей эквивалентно сильному или частому раздражению последне­го. Межцентральные влияния приходится считать за фак­торы весьма могущественные.

Если рассматривавшиеся до сих пор зависимости реакций непосредственно от условий внешнего раздражения должны быть выражены в виде Е = f(r), то с признанием вторичных зависимостей реакции от межцентральных влияний мы пе­реходим к более сложному отношению: Е =f(r, Л, В, С, D...), где г- внешний раздражающий фактор, а Л, В, С, D... - меж­центральные факторы, возникающие от вовлечения в сферу реакции новых и новых центров.

Когда переход от положительного возбуждения к тормо­жению совершается в первичной зависимости от прилагае­мого нами раздражения в ряду Е=f (г), т. е. обусловлен про­цессами в одном и том же физиологическом субстрате (на­пример, в определенной рефлекторной дуге), мы должны сказать, что торможение обусловлено изменениями внутри данного субстрата и его внутренними факторами. Но когда переход от возбуждения к торможению сопряжен с вовлече­нием в сферу реакции новых межцентральных влияний Л, В, С..., переход этот будет связан количественно уже не с одним г, но и с величинами Л, В, С..., тогда торможение будет обуслов­лено, помимо г, факторами, лежащими вне первоначального субстрата реакции, т. е. в отношении его - факторами вне­шними. Если внутренние факторы и признаки реакции тор-

96 ДОМИНАНТА

можения даются нам в достаточно определенной форме уче- ; нием о парабиозе, то внешние факторы и признаки реакций 4 торможения имеют для экспериментатора вполне самостоя- -i тельное практическое значение. Что же касается вопроса I о том, сводимы ли эти межцентральные торможения на ме­ханизм парабиоза, - он подлежит, без сомнения, самостоя­тельному исследованию.1

Что касается «внешних» факторов торможения, у меня с весны 1904 г. был чрезвычайно демонстративный факт, что возбуждение аппарата дефекации может производить могу­щественное тормозящее действие на кортикальное возбуж­дение конечностей. Другой аналогичный пример можно бы­ло почерпнуть из классической литературы. Фрейсберг уста­новил, что возбуждение аппарата мочеиспускания тормозит спинномозговые локомоторные рефлексы в конечностях. Сила и продолжительность возбуждения в одном централь­ном аппарате является здесь внешним фактором для разви­тия торможений в иннервационных путях другого централь­ного аппарата.

Как же слагается вовлечение в сферу текущей реакции новых, первоначально «посторонних» для нее центральных возбуждений; как вовлечение в реакцию этих новых «посто­ронних» возбуждений развивает свое влияние на течение реакции? Вот вопросы, которые заставили меня заняться в особенности условиями суммирования и накопления воз­буждений в центрах под влиянием дальних волн.

Нам, ученикам Н. Е. Введенского, могло иногда показаться, что он подхо­дил к центральным торможениям догматически, заранее предполагая, что во всех случаях последних мы имеем дело с парабиозом. Нам казалось это отступлением от того здравого принципа, которого Введенский держался в своих великолепных работах 1885-1903 гг., над периферическими тор­можениями: черпать закономерности у самого живого опыта, освободив­шись от всякой предвзятой схемы. Затаенный догматизм при подходе к центральным торможениям, который мы подозревали, мог сильно раз­дражать некоторых из нас, и понятны наши попытки возражать. В частно­сти, на диспуте при защите моей диссертации в 1911 г. Введенский гово­рил: «Читая Вашу книгу, я все время чувствовал, что она имеет в виду какого-то врага: и я понял, что враг этот - я». У некоторых в ответ на по-

97 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

Нет ничего удивительного, что при раздражении, скажем, рефлекторной дуги, производящей локомоторные рефлексы, течение реакций в этой рефлекторной дуге будет сильно осложняться, если мы будем одновременно раздражать еще какое-нибудь другое место животного, например прямую кишку. В моем опыте 1904 г. особенно интересно было то, что при раздражении наблюдаемого локомоторного пути даль­ний «посторонний» центр дефекации усиливал свое возбуж­дение по поводу именно тех раздражений, которые прилага­лись к локомоторному пути, а этот последний одновремен­но переживал торможение. Стоял двусторонний вопрос: как может центр питать свое возбуждение за счет не относя­щихся к нему импульсов и как он может обратно влиять на ход реакции, к которой эти импульсы имеют прямое от­ношение?

Н. Е. Введенский разрешил мне взять за тему для диссер­тации разработку моего опыта 1904 г., и моя книга «О зави­симости двигательных кортикальных эффектов от побочных центральных влияний» принципиально содержит все то, что потом я говорил по поводу «принципа доминанты». Сложный симптомокомплекс, слагающийся из накопления возбужде­ния в некотором центре по поводу посторонних импульсов и из одновременного торможения реакции, имеющих к этим импульсам непосредственное отношение, показался мне до­статочно интегрально целым, и я стал думать, что он должен играть определенную функциональную роль в иннервации как некоторый ее подвижный орган. С именем «органа» мы привыкли связывать представление о морфологически сло-

дозревасмый догматизм рождалась противоположная крайность - нега­тивизм. Но с течением времени преобладающее большинство из нас оце­нило плодотворность вопросов, которые ставятся учением о парабиозе, для постижения центральных торможений. И мы стали понимать, что в са­мом Введенском говорил не дух догматизма, - он искал в парабиозе толь­ко проводника в необыкновенно запутанном лесу центральных процессов. В последнее время, после работы над «торможением вслед за возбужде­нием», мы напали и на прямые признаки того, что координирующие тор­можения при рециирокных иннервациях скрывают в себе, в самом деле, механизм парабиоза. Теперь над дальнейшим раскрытием этих признаков работает Н. В. Голиков.

98 ДОМИНАНТА

жившемся, статически постоянном образовании. Это совер­шенно не обязательно. Органом может быть всякое временное сочетание сил, способное осуществить определенное дости­жение. Таким временным органом может служить в иннер­вации парабиоз ее отдельных звеньев. Таким же временным органом, мне кажется, может служить и описанный симптомо-комплекс. «Доминантой» я назвал этот симптомокомплекс потому, во-первых, что это имя отвечает смыслу явлений, - с того момента, как «посторонний» центр накопит в себе до­статочно большую величину возбуждения, он приобретает доминирующее значение в определении хода реакции, т. е. в зависимости Е = f(r, Л, В, С, D...) эффект Е будет опреде­ляться по преимуществу величиной D, если она варьирует и возрастает в особенности; во-вторых, я сделал это потому, что способность одного иннервационного ряда питаться за счет другого с угнетением этого последнего, как я потом узнал, уже давно отмечена этим именем у философа-физио­лога Авенариуса. Для меня было важно отметить, со своей стороны, что симптомокомплекс этот слагается еще в спин­ном мозгу, и ему тем более естественно приписывать значе­ние динамического органа или принципа в работе нервных центров.

XII

Как же может слагаться доминанта? Прежде всего, как может создаваться накапливание возбуждения в центре дальними посторонними для него волнами?

Н. Е. Введенский в свое время высказал мысль о диффуз­ной волне возбуждения, способной широко разливаться по нервной сети от всякого текущего раздражения. «Возбужде­ние, возникающее в центральной нервной системе, способно в крайне широкой степени разливаться в ней по самым отда­ленным ее частям». «Надо признать, что одна единственная волна возбуждения, приходящая в центральную нервную систему, может обнаружить свое действие... на очень отда­ленных ее центрах, если эти последние были предваритель­но подготовлены к этому теми или другими влияниями».

99 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

Для того чтобы центр вообще отозвался возбуждением на такую дальнюю диффузную волну, он должен, конечно, быть достаточно возбудимым: волна как раздражитель должна быть выше порога его возбудимости. Но одной степени воз­будимости, без сомнения, недостаточно. Будучи высоко воз­будим, физиологический прибор может быть в состоянии «раздражительной слабости», и возбуждение не будет в нем достаточно устойчиво и интенсивно, чтобы, со своей сторо­ны, он стал развивать функциональное влияние на другие приборы. Для того чтобы центр приобрел доминирующее влияние на течение прочих реакций, он должен обладать спо­собностью копить или суммировать в себе возбуждение1. Я высказал выше, что Н. Е. Введенский еще в 1886 г. указа­нием шэкзалыпационную фазу дал принципиально исчерпы­вающее объяснение для суммирования возбуждений при тета­нусе. Впоследствии мы видели, что всякий промежуточный аппарат нервного проведения может и должен суммировать возбуждение, если при одной и той же степени лабильности он получает раздражения достаточно слабые и редкие, дабы всякая последующая волна приходилась на фазу экзальта­ции от предыдущей. И то же раздражение, производящее те же самые волны в нервной сети, будет производить в преж­нем центре уже не экзальтацию, не суммирование, но тор­можение; если лабильность центра окажется очень пони­женной, волны возбуждения в нем будут развиваться очень медленно, и столкновение вновь приходящих волн с теми, ко­торые имеются, будет вести к парабиотической задержке. Чем выше лабильность центра в тот момент, как он, в силу

1 Что способность суммировать возбуждения имеет совершенно самостоя­тельное значение для того, чтобы центр мог сформировать доминанту (по­мимо того, что он должен быть достаточно возбудим), это особенно выра­зительно подчеркивается сравнением доминанты и того, что Н. Е. Введен­ский наименовал в свое время «истериозисом». Истериозис заключается в необыкновенно высокой возбудимости того или иного центра, происхо­дящей от непрерывного раздражения ближайшего чувствующего нерва в течение нескольких часов. Частые и сильные раздражения нерва, про­грессивно поднимая возбудимость центра, не дают, однако, места доминан­те, и доминанта возникает лишь тогда, когда раздражения становятся бо­лее редкими и слабыми (М. Н. Блатова, И. А. Ветюков).

100 ДОМИНАНТА

достаточной возбудимости, включился в сферу влияния дальних волн, тем более частые и сильные раздражения могут еще поддерживать в нем суммирование и образование доминан­ты, но тем легче малейшее учащение или усиление приходя­щих волн переведет начавшую формироваться доминанту ] к торможению.

Кроме указанных условий, образование доминанты в том 1 или ином центральном приборе будет облегчаться инерцией, с которой данный прибор развивает в себе однажды начавше­еся возбуждение. В организме существуют преемственны связи рефлексов, которые Лёб назвал «цепными рефлекса­ми». В глотании, в дефекации мы имеем такие цепи рефлек­торных возбуждений, в которых каждое предшествующее звено влечет за собою роковым образом последующее, и од-! нажды начавшийся поток последовательных возбуждений не удается остановить, пока он не докатится до «разрешающего акта». Благодаря, конечно, именно инерции возбуждений в таком потоке последовательных актов мне удалось в 1904 и затем в 1909-1910 гг. относительно так легко уловить в них этот своеобразный доминантный симптомокомплекс со все­ми его последствиями.

«Одна и та же вновь приходящая волна возбуждения, - писал я в 1911 г., - может: 1) создавать корроборации воз­буждений в аппаратах, в данный момент возбуждающихся: тогда она будет лишь подкреплять, делать более выражен­ным существующее отношение в центрах, т. е. будет усили­вать торможение в аппаратах, уже ранее тормозившихся; но она же может 2) вызывать возбуждения в аппаратах, нахо­дившихся до сих пор под влиянием торможения; тогда она будет, в силу существующих межцентральных отношений, угнетать аппараты, до сих пор возбуждавшиеся... Аппарат, способный более стойко поддерживать во времени свое со­стояние возбуждения, склонен реагировать на волну преиму­щественно в первом направлении: в нем будет происходить корроборация возбуждения, и наблюдатель будет говорить, что этот аппарат "оттягивает" к себе возбуждающие импуль­сы. Аппарат, возбуждения которого во времени менее стой­ки, будет легче уступать место новым родам возбуждения,

101 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

рождающимся под влиянием приходящих... импульсов, и бу­дет реагировать на эти последние преимущественно во вто­ром направлении».

Остановимся еще на вопросе, какая степень возбуждения в центре должна быть признана благоприятною для того, что­бы дальние волны, подходя к нему, могли образовать в нем доминанту. Естественно полагать, что для того чтобы доми­нанта могла заявить о себе среди прочих, конкурирующих с нею центральных возбуждений, она должна быть достаточ­но сильна. Но было бы крайней неосторожностью говорить, что доминанта есть «центр сильного возбуждения» в смысле какого-то стационарного состояния. Чтобы быть точными, надо сказать лишь, что доминанта есть центр, наиболее лег­ко отзывающийся на дальние волны и очень легко суммирую­щий в себе возбуждения по их поводу! При этом на ходу са­мой реакции он доходит до больших величин возбуждения. Экзальтация в нем также не предсуществует до реакции, как рефрактерная фаза не предсуществует, пока она не будет со­здана слишком ранним раздражением. Поэтому я говорю, что «отнюдь не сила возбуждения в центре, а именно способность к дальнейшему увеличению возбуждения под влиянием при­ходящего импульса может сделать центр доминантою». На основании всего предыдущего читатель достаточно подго­товлен к тому, чтобы признать, что в непрестанно подвижных отношениях между величинами и ритмами текущих импуль­сов, с одной стороны, наличною лабильностью реагирующего субстрата - с другой, конкретные данные для суммирования и для образования доминанты должны быть также весьма изменчивы. Если центр обладает высокой функциональной подвижностью, а стационарное возбуждение в нем самом очень слабо, то можно предсказать, что одна сильная одиноч­ная волна, разлившаяся по нервной сети, уже выявит его до­минантное значение1.

1 Я думаю, что в тех условиях, когда доминантный центр находится в Dauerer-regung (длительное возбуждение (нем.) - примеч.ред.) под влиянием гор­монального Dauerreiz (длительного раздражения (нем.) - примеч. ред.), выявление доминанты и происходит по этому типу: слабое местное воз­буждение, довольно сильные, редкие диффузные волны.

102 ДОМИНАНТА

Если центр мало лабилен, а возбуждение в нем умеренно, то еще относительно сильные или относительно частые вол­ны будут на первых порах выявлять в нем доминанту. Но при очень большой величине возбуждения в центре, все равно - будет ли он высоко лабилен, или нет, малейший добавочный раздражитель может повести к торможению. Дело такта, на­ходчивости и опыта, со стороны экспериментатора - оценка текущего состояния препарата в подбор требующихся раз­дражений для образования доминанты или для выявления уже существующей доминанты. Экспериментатор находит­ся здесь приблизительно в таком же положении и в такой же опасности, как следователь. Вот почему я, со своей стороны, ничего не говорю о значении «силы возбуждения» в доми­нантном центре, для которой у нас ведь нет и единицы меры. Тут одно можно сказать с определенностью: центр, близкий в своем возбуждении к кульминации, от добавочного раздра­жения будет впадать в торможение.

На основании сказанного я полагаю, что состояние воз­буждения в доминанте надо пока характеризовать совокуп­ностью следующих признаков:

повышенная возбудимость: порог возбудимости в центре, становящемся доминантным, должен быть по крайней мере равен по величине раздражителю, доносящемуся до не­го в виде дальней волны возбуждения; стойкость возбуждения: чтобы начавшееся под влиянием дальней волны возбуждение в доминанте могло, в свою очередь, влиять на ход реакции, возбуждение это должно быть не мимолетным во времени;

способность суммировать возбуждение при данной силё и частоте приходящих волн;

инерция, при которой значение дальних волн сказывается преимущественно в подбадривании и ускорении установившейся доминантной реакции в направлении к ее разрешению.

XIII

Состояние доминанты для внешнего наблюдателя характеризуется тем, что самые различные по месту приложения

103 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

здражения вызывают, в первую голову, реакции в одном определенном направлении, в одном определенном центре, именно в том центре, который в момент раздражения удов­летворяет четырем только что перечисленным признакам. Внешний наблюдатель может тогда описать явление так, что возбуждения «оттекают» к наиболее возбудимому и наибо­лее суммирующему возбуждения центру.

Насколько состояние нарастающего возбуждения в опре­деленном центре в нормальной нервной системе связано с торможениями в других центрах, импульсы, подкрепляю­щие возбуждение в доминантном центре, тем самым под­крепляют и торможение в других центрах. Состояние доми­нанты есть подкрепление и выявление наличного соотноше­ния центральных возбуждений как в области намечающихся положительных реакций, так и в области торможения. В этом смысле именно оно доводит до осуществления в виде меха­низма с определенной направленностью действия (с опреде­ленным вектором) то, пока мало определенное соотношение возбуждений в центрах, которое подготовлялось в непосред­ственно предшествовавшие моменты.

С особенным удовольствием приведу недавнее указание Магнуса из области тонических рефлексов на децеребриро-ванных препаратах: «Если по тем или иным причинам тело животного и не получило еще нормального положения (т. е. не получилась еще очередная тоническая реакция), то в нем все-таки имеется "готовность" к этому положению, так что индифферентные раздражители или даже раздражители, обычно вызывающие обратную реакцию, все равно, будут ли они слабы или сильны, вызовут стоящую на очереди реакцию положения».

Вот эта «готовность» к определенной реакции, или «тен­денция» к реакции, разрешающаяся по поводу индифферент­ных раздражений, и есть выражение доминанты, перенесен­ной в данный момент на определенные центры. В этих цент­рах вначале возбуждение так слабо, что соответствующее внешнее выражение этого возбуждения в мускулатуре может и не получиться вплоть до того момента, как индифферент­ные импульсы начнут суммировать возбуждение в «подготов-

104 ДОМИНАНТА

ленном» приборе и выявят его доминантное значение в теку­щей реакции. Суммирование же возбуждений в определен­ном центре сопряжено с торможениями в других центрах.

В нормальной нервной системе трудно представить себе вполне бездоминантное состояние. Вероятно, оно было бы более или менее равномерное, очень слабое возбуждение, разлитое более или менее по всем центрам. Из нашего лич­ного опыта более всего к нему приближается, вероятно, со­стояние бессонницы с ее слабо бродящими, неопределенны­ми впечатлениями:

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня -

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

А. С. Пушкин. «Бессонница»

Но вот уже начало определяющейся доминанты - пред­вестник деятельности, куда вскоре направится поток возбуж­дений: «Лежу и ничего не делаю, а совершенно неожиданно для меня обдумываю самую неинтересную для меня вещь - Хаджи Мурата», - писал как о докучливой вещи Л. Н. Тол­стой, удалившийся из Ясной Поляны в одну из тяжелых по­лос своей старческой жизни1.

А вот еще превосходная картина того, как могущественна доминанта в своем господствовании над текущими раздра­жениями. Пьер Безухов, тащившийся на изъязвленных, бо­сых ногах по холодной октябрьской грязи в числе пленных за французской армией и не замечавший того, что представля­лось ему ужасным впоследствии. «Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу пере­мещения внимания, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму» («Война и мир»).

Что на высоте творчества господствующий поток возбуж­дения не только тормозит специальное переживание впечат­лений, но в то же время и использует их в свое подкрепление,

Письмо к Буланже 18 марта 1902 г.

105 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

об этом знали давно наблюдательные люди, начиная с древ­них и Канта. Ум, беременный идеей, как темной тучей, вдруг находит механизм для ее разрешения посреди «не идущих к делу» впечатлений от восхождения на горы в солнечный день (Гельмгольц), или от прогулки посреди уличной толпы (Пуанкаре), или от созерцания обезьян в зоологическом саду (Кекуле). Измученный работою Авенариус по совету врачей был свезен женою в Италию с целью отвлечь его от погло­щавших его задач. Как потом оказалось, Авенариус в Италии ничего не видел, но с усугубленной энергией собирал мате­риалы к занимавшей его работе.

Будучи по существу консервативным началом подкрепле­ния наличного насчет всевозможных поводов и впечатлений («настаивание на своем»), доминанта в следующий же мо­мент своей жизни оказывается прогрессивным началом, по­скольку из множества новых «не идущих к делу» подкрепляю­щих впечатлений в следующий же момент происходят подбор и отметка «пригодного», «нужного», «имеющего непосред­ственную связь».

Доминанта - это растревоженное, разрыхленное место нервной системы, своего рода «съемка», к которой пристает все нужное и ненужное, из чего потом делается подбор того, чем обогащается опыт.

В этом смысле я писал, что «после оживленного пережи­вания доминанты соответствующий образ оказывается вновь переработанным и уходит в склады памяти более или менее глубоко переинтегрированным».

Без сомнения, тут будет громадная разница в значении доминанты, в зависимости от того, кроется ли за нею чрезвы­чайно малая лабильность центров, легко суммирующих свое возбуждение от слабейших раздражений, или перед нами группа высоко лабильных центров, способная впадать в эк­зальтацию от достаточно энергичной возбуждающей волны. Гебефреник, все время повторяющий все одни и те же бредо­вые заявления; ученый схоластического склада, не могущий вырваться из круга однажды усвоенных теорий; или увлечен­ный искатель предчувствуемой и проектируемой, но не даю­щейся пока в руки истины, - как различны и по содержанию, и по последствиям доминанты в этих трех случаях!

106 ДОМИНАНТА

Доминанта есть повсюду господствующее возбуждение посреди прочих, и повсюду она есть продукт суммирования возбуждений. Но я нарочно остановился выше несколько более подробно на относительном разнообразии условий, при которых суммирование может иметь место с точки зре­ния учения о парабиозе1.

Спрашивается, какова природа торможений, сопутствую­щих доминанте?

Я не могу назвать иначе, как крайней идеализацией или чрезмерным схематизмом, тот, остроумный впрочем, образ мыслей, который допускает в буквальном смысле слова «от­ток» возбуждений, как некоей энергии, от центров, впадаю­щих в торможение, к центрам, наиболее возбуждающимся. «Торможение состоит повсюду в отвлечении или отводе тока энергии на какой-нибудь другой путь, являющийся, в силу тех или иных условий, путем наименьшего сопротивления». Такую точку зрения развил психофизиолог Мак-Дугалл. Это была бы, вероятно, превосходная по экономии организация, если бы, в самом деле, некоторый общий потенциал, которым располагает центральная нервная система, отливал в каждый данный момент времени к одному определенному центру, и тем самым переставал расходоваться во всех прочих. Надо отдать себе отчет, что если бы такой идеал организации су­ществовал, то вообще не приходилось бы уже говорить о ра­ботах торможения, ибо торможения были бы не нужны. Не­которая непоследовательность побуждала автора этой ги­потезы «торможения через дренаж возбуждений» все же употреблять терми «торможение». Гораздо последователь

В общем на основании предыдущего можно различить три основных слу­чая, благоприятных для суммирования возбуждения и дня образования доминанты:

относительно редкие волны приходят одна за другой, так что каждая последующая попадает на экзальтационную фазу от эффекта предыдущей (тип нормального образования тетануса);

дальняя, довольно энергичная волна оплодотворяет местные слабые возбуждения, доводя их до значения сильных (тип тетанизированиого одиночного сокращения);

дальние волны, приходящие к возбудимому участку, тем легче начина­ ют суммирование в нем, но и тем легче переводят суммирование в тормо­жение, чем менее лабилен участок (тип парабиоза).

107 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

нее поступил поэтому И. С. Беритов, который, подновляя тео­рию Мак-Дугалла в приложении к кортикальным возбужде­ниям (под именем «закона сопряженной иррадиации»), стал вообще отрицать процессы торможения в коре. В теоретиче­ских построениях этого типа логический фокус в том, что предполагается заранее данным в самих элементах нервной системы то, что требует обоснования в ее интегральной ра­боте. Идеальная экономика задана будто бы уже в элементах нервной системы, а мы еще спрашиваем, как сэкономить ра­боты ее в целом. Для «дренажистов» центральная нервная система заранее представляет из себя наиэкономичнейшую из организаций, как для Лейбница мир заранее есть наилуч­ший из возможных.

К сожалению, в физиологии коры головного мозга - орга­на выработки новых и новых реакций, проб и приспособле­ний - говорить о процессах деятельного торможения прихо­дится еще в большей степени, чем в физиологии спинного мозга - органа реакций, сложившихся, издревле врожден­ных. Нужно иметь ложные предпосылки в представлениях о механизме и значении торможения, чтобы дойти до отри­цания работы торможения там, где она заявляет о себе наи­более выпукло, - в головном мозгу, носителе борьбы возбуж­дений по преимуществуй.

На основании прямых опытов над тем, как развиваются торможения, сопряженные с суммирующимися возбуждения­ми при доминанте, я могу сказать следующее. В то время как начинает нарастать возбуждение в будущем доминирующем

Лёб и Шеррингтон так наглядно разъяснили в свое время, что головные сегменты животного должны обладать особенно могущественными при­борами торможения, чтобы владеть возбуждениями всех прочих сегмен­тов; если голова не владеет ногами, то ноги в своей слепоте заведут голову куда не следует. Нас уверяют, что торможение всегда есть «воспрепятство­вание возбуждений в таких мышцах, сокращение которых могло бы нару­шить целесообразное движение». Очень хорошо! Но раз уж мы начнем руководиться признаком целесообразности, то дозволительно спросить: целесообразность с чьей точки зрения? Если «с точки зрения йоги», то с нее достаточно, если она хорошо сгибается и разгибается. Но если «с точ­ки зрения головы» и, стало быть, всего организма, то целесообразность будет в том, чтобы ноги не занесли куда не следует.

108 ДОМИНАНТА

приборе, торможение в других приборах наступает (или по крайней мере обнаруживается) не тотчас, а после того как возбуждение в первом приборе достигнет достаточной вели­чины. Нужно, чтобы прошел ритмический ряд усиливающих­ся глотаний прежде, чем наступит торможение кортикальной локомоции; нужно, чтобы в аппарате дефекации возбужде­ние назрело почти до разрешающего акта в прямой кишке и сфинктерах, чтобы затормозилась кортикальная локомоция. Затем возбуждение в глотательном приборе может прекра­титься, а наступившее при нем торможение локомоторного прибора может еще продолжаться некоторое время. Значит, элементы возбуждения и элементы торможения, входящие в состав доминанты, могут более или менее расходиться во времени. Правда, чем более бодр и свеж препарат, тем более те и другие элементы совпадают во времени. Отсюда можно догадываться, что на нормальном (не оперированном) жи­вотном они могут совпадать во времени почти совершенно. Но нельзя не видеть, что сопряженное торможение возни­кает не так, что будто возбуждение «отливает» (дренажи­руется) от тормозимого к возбуждающемуся, но так, что возбуждающееся развивает свое влияние на тормозимое. Здесь также необходимо думать о конфликте возбуждений. И нуж­но, по завету Шеррингтона, разобраться в каждом отдельном случае, где тот «общий путь», за одновременное обладание ко­торым принуждены бороться возбуждения двух приборов. Механизм же конфликта возбуждений должен слагаться по тому типу, как представлял это Н. Е. Введенский, или близ­ко к тому.

Естественно допустить лишь то, что чем более вышлифо­вана путем упражнения координированная работа возбужде­ний и торможений в том или ином приборе, тем более эко­номно должно достигаться торможение, как это и видно на таких древних и сложившихся реакциях, как общие движе­ния в проксимальных сочленениях конечностей1.

1 Очень демонстративны цифры Хербста и Леманна, показывающие изме­нение коэффициента полезного действия при обучении новому движе­нию. Если наивысший коэффициент полезного действия у человека 25%, то при постепенном усвоении непривычного движения он оказывается

109 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

Механизмы нашего тела не механизмы первичной кон­струкции (как хочется думать дренажистам), но механизмы упражнения (как давно высказано Лотце и Лангендорффом).

До сих пор мы говорили о торможениях, сопряженных с те­чением доминанты, одновременных с возбуждениями в до­минирующем центре. Надо сказать о торможении, предосте­регающем доминанту на ее собственном пути развития. Все изложенное в предыдущих параграфах о парабиозе приучи­ло читателя к мысли, что суммирование и накопление воз­буждения в физиологическом приборе носит в себе уже все элементы к тому, чтобы в следующий за тем момент времени в том же приборе наступило торможение. Нет необходимо­сти в том, чтобы на доминантном пути произошел конфликт возбуждений с возбуждениями, привходящими со стороны других путей. На своем собственном пути возбуждения, до­веденные до кульминации, приведут к торможению под вли­янием тех же самых факторов, которые перед тем произво­дили суммирование. Чуть-чуть учащенные или усиленные волны при одном и том же функциональном состоянии цент­рального прибора переведут его возбуждение в торможение. И при одних и тех же частотах и силах приходящих волн ма­лейшее изменение в состоянии функциональной подвижно­сти прибора переведет его былую экзальтацию в торможение. Нужна весьма тонкая регуляция силы и последовательности возбуждающих импульсов, с одной стороны, и функциональ­ного состояния прибора - с другой, если хотят поддерживать определенную доминанту и определенную направленность действия в механизме на одной и той же высоте. Иначе до­минанта как известная односторонность действия сама в себе носит свой конец.

последовательно по дням: 1) 12,9%, 2) 10,3%, 3) 12,3%, 4) 15,0%, 5) 15,5%, 6) 16,0%, 7) 18,1%, 8) 18,8%, 9) 19,4%,10) 19,9%, 11)25,4%, 12)20,6%, 13) 20,6%, 14) 21,0%, 15) 20,1%... Надо читать эти цифры, как предлагает Кекчеев: «Нарастание коэффициента полезного действия начинается не сразу, и на второй день обучения происходит даже уменьшение его, вызванное нару­шением привычных координации и незакончившимся созданием новых». Путь наименьшего сопротивления в механизмах нашего тела вырабаты­вается лишь путем упражнения и сноровки, а так часто наблюдается, что предшествовавшие сноровки противятся и мешают усвоению новых.

110 ДОМИНАНТА

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Есть три принципа, каждый из которых выставлялся в свое время как общее правило в работе нервных центров и каж­дый из которых представляет как бы непримиримое противо­речие с двумя прочими. И в пользу каждого можно, однако, привести много фактов. Хронологически первый из них мо­жет быть назван принципом Геринга-Брейера: возбуждение, рождающееся от раздражения, имеет тенденцию разливать­ся по нервным центрам так, что имеющаяся в данный момент реакция переводится в ее противоположную (например вды­хание в выдыхание, экстензия во флексию и т. д.).

Второй принцип Икскюлля: возбуждение, рождающееся от раздражения, имеет тенденцию направляться всегда к цент­ру, наиболее покоящемуся.

Наконец, принцип доминанты: возбуждение, рождающе­еся от раздражения, имеет тенденцию направляться к цент­ру, наиболее деятельному.

Нужно было бы написать отдельную книгу, чтобы деталь­но разобрать конкретное значение этих трех принципов, по­ставленных рядом. Сейчас я позволю себе высказать лишь мимоходом мое убеждение о том, как обстоит дело в действи­тельности.

Когда мы подходим к животному, застывшему в относи­тельном покое в известной позе (например к животному, ле­жащему с подогнутыми ногами), и наносим ему самое слабое, впрочем физиологически действительное раздражение, вол­на возбуждения разливается более или менее диффузно по нервной сети, центры приходят в более или менее равномер­ное слабое возбуждение; но в то время как центры-сгибатели не смогут прибавить ничего заметного к имеющемуся уже пассивному сгибанию (в силу так называемой «активной не­достаточности мышц», благодаря которой, например, икро­ножная мышца не может разогнуть ноги в пятке, когда она вполне согнута в колене), центры-экстензоры тотчас заявят о своем возбуждении на сильно растянутых до сих пор раз­гибателях. Мы будем тогда иметь реакцию по принципу Икскюлля.

111 ПАРАБИОЗ И ДОМИНАНТА

Теперь подойдем к тому же животному в момент, когда оно занято, скажем, лаканием пищи (при условии, что живот­ное не имеет причины нам не доверять). Легкое волнение, которое мы в нем вызовем, например поглаживанием, усилит лакание. Точно так же легкие раздражения содействуют ро­довому акту, ритмическая музыка облегчает трудную рабо­ту, журчанье ручейка содействует ходу мыслей Канта и т. п. Это все реакции по принципу доминанты.

Но достаточно сильное раздражение одного и того же нерва вызывает на животном глубокое вдыхание, если оно падает в момент выдыхания, и глубокое выдыхание, если оно падает в момент вдыхания. Оно может произвести сгибание, если нога была перед тем активно разогнута, и оно же ведет к разгибанию на ноге, активно согнутой. Это реакция по прин­ципу Геринга-Брейера.

В том царстве относительности, какое представляет из себя центральная нервная система, каждый из этих принци­пов имеет свое место в определенный момент и каждый бу­дет до крайности односторонен, если мы попробуем утвер­ждать его в отдельности.

Мне кажется, что всем трем мы найдем их естественное место, если представим себе мысленно ход возбуждения в ви­де кривой, балансирующей около уровня покоя. Насколько реакция может идти в двух противоположных направле­ниях (скажем: вдыхание-выдыхание, сгибание-разгибание и т. п.), кривую возбуждения мы можем изобразить в виде периода амплитудами вверх и вниз от оси покоя. Тогда в не­посредственной близи от оси покоя и при слабейших раз­дражениях мы будем иметь область реакций Икскюлля. Раз­витие возбуждения на полном ходу будет отвечать момен­ту, когда те же слабейшие раздражения будут подкреплять имеющуюся реакцию. Это - область принципа доминанты. Наконец, возбуждение, близкое к кульминации, будет те­ми же раздражениями останавливаться и переводиться через критические точки в обратные. Эта область критических ре­акций соответствует принципу Геринга-Брейера. Доминант­ные реакции приходится аналогизировать не со взрывными,

112 ДОМИНАНТА

как может показаться на первый взгляд, а с каталитически­ми процессами1.

«Вся наша жизнь есть борьба». Это верно. И, прежде все­го, борьба возбуждений в нас самих, борьба вырастающих в нас сил и побуждений между собою, постоянное возбужде­ние и постоянное же торможение. Суровая истина о нашей природе в том, что в ней ничто не проходит бесследно и что «природа наша делаема», как выразился один древний муд­рый человек. Из следов протекшего вырастают доминанты и побуждения настоящего для того, чтобы предопределить будущее. Если не овладеть вовремя зачатками своих доми­нант, они завладеют нами. Поэтому, если нужно выработать в человеке продуктивное поведение с определенною направ­ленностью действия, это достигается ежеминутным, неусып­ным культивированием требующихся доминант. Если у от­дельного человека не хватает для этого сил, это достигается строго построенным бытом2.

Весьма близкое к принципу доминанты представление развивал в свое вре­мя Форстер. Но у него дело рисовалось так, что чрезвычайный «заряд» возбуждения в центрах разрешается от малейшего добавочного стимула. Это именно взрывные реакции, не отвечающие тому, что мы связываем с доминантой и ее функциональным характером.

Говорят: собственность есть «инстинкт». Надо сказать на это: ну и что же, что инстинкт? Это отнюдь не значит, что всегда и непременно человеческая дея­тельность, как натянутая резинка, будет срываться вновь и вновь, чтобы стук­нуться в этот инстинкт, как в роковую силу. Природа наша возделываема. Заданное в ней мы берем, чтобы подняться выше на путях тех проектов, которые строятся для предстоящего. И интерес не в том, что эти проекты будущего являются надстройками над древними инстинктами, интерес не в фундаменте, а в том, что на этом фундаменте строится. Сами фундаменты, хотя и медленно, необходимо должны заменяться по мере роста все новых и новых условных связей И. П. Павлова. Поэтому инстинкты - не незыбле­мый постоянный фонд, а расширяющееся и преобразующееся достояние че­ловека. Из того, что при анормальных условиях высшие достижения сдают наиболее легко, а наидревнейшие остаются, не значит, что наидревнейшие суть «основы поведения человека», а новые и высшие не являются таковы­ми. Из древнейших животных инстинктов поведение современного нам нормального человека можно понять столько же, сколько и из свойств яйца и зародыша. Можно сказать, что все дело человека и его поведение - в построении и культивировании новых инстинктов. Как я убежден, наи­более важная и радостная мысль в учении дорогого И. П. Павлова заклю­чается в том, что работа рефлекторного аппарата не есть топтание на ме­сте, но постоянное преобразование с устремлением во времени вперед.

113

ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕЛЕНИЯ1

Вероятно, многим известно исходное понятие, которое дол­гое время несло и продолжает нести такую ценную службу в области физиологии центральной нервной системы, поня­тие, возникшее еще в XVII ст., особенно сильно развившееся в XVIII-XIX ст. и продолжающее и в наше время играть та­кую оживленную роль, - понятие о рефлексе.

Когда мы анализируем какой-нибудь сложный процесс, конечно, нам хочется прежде всего уловить там какие-нибудь постоянства, от которых можно было бы отправляться в даль­нейшем своем анализе, и вот рефлекторный акт и лежащая за ним рефлекторная дуга рисовались такими простейшими элементами в работе центральной нервной системы, доста­точно постоянными в своих функциях, так что от них воз­можно было отправляться при анализе сложных актов с та­ким расчетом, чтобы разложить последние на такие элемен­ты и затем восстановить из этих элементов цельное. С этой точки зрения, центральная нервная система рисуется нам как агрегат громадного количества таких рефлекторных дуг, каждая из которых представляет собой надежное постоян­ство в своем способе работы - своем modus operandi.

Постоянство рефлекторной реакции считалось настолько необходимым отправным пунктом при анализах (а только

Стенограмма доклада на заседания Биологического студенческого науч­ного кружка Ленинградского университета 2.IV.1927. Впервые опублико­вана в: Вестник Комакадемии. Кн. 22,1927. С. 215-241. - Публикуется по: Собр. соч. Т. I. Л., 1950. С. 293-315. - Примеч. ред.

114 ДОМИНАНТА

постольку, поскольку дуга работает постоянно, она и была та­ким надежным элементом для анализа), что люди тенденциоз­но закрывали глаза на то, что фактические рефлекторные дуги, когда мы их экспериментально изучаем и раздражаем, могут давать чрезвычайно разнообразные эффекты, далеко не посто­янные и иногда даже прямо противоположные тем, которые мы от них ожидаем спервоначала. Возникло учение о рефлек­торных извращениях - «reflex-reversal», как говорят англий­ские физиологи. Тема о «reflex-reversal» - одна из тех, кото­рые чрезвычайно оживленно разрабатываются до наших дней. Здесь - вы чувствуете - идет речь о том, что рефлекторные дуги, которые мы считаем постоянно функционирующими ап­паратами, в некоторых случаях - это принимается как исклю­чение и аномалия - дают отклонение от того, что им по штату полагается, отклонения, доходящие даже до противополож­ности. Когда мы говорим о «reflex-reversal», то вы чувствуе­те, что принимается какая-то норма, и эта норма для каждой рефлекторной дуги берется за солидное, основное явление, которому противополагаются аномалии и извращения.

Та школа, к которой я принадлежу, школа профессора Н. Е. Введенского, отнюдь не смотрит на извращения эффек­та на одном и том же физиологическом субстрате как на не­что исключительное и анормальное. Она считает их общим правилом, ибо ей известно, что постоянные реакции на одном и том же субстрате получаются только в зависимости от опре­деленных условий, в которых мы наблюдаем данный физио­логический аппарат, - и нам также известно, что при пере­мене условий раздражения того же субстрата, как правило, совершенно как норма, мы получаем эффект, сильно отклоне­нный от первоначального или даже прямо ему противополож­ный, т. е. явление возбуждения переходит в явление торможе­ния. На одном и том же субстрате в зависимости от несколь­ких независимых переменных: во-первых, от количественной характеристики раздражителя, именно от частоты раздра­жителя и от силы его, затем, от того состояния функциональ­ной подвижности, в котором сейчас реагирующий прибор на­ходится, - мы имеем эффекты, закономерно переходящие от возбуждения к торможению. Под состоянием функциональ-

115 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

ной подвижности мы разумеем нечто совершенно определен­ное количественно, именно степень, с которою прибор в дан­ных условиях в единицу времени способен воспроизвести в виде возбуждения, без трансформации, ритмы приходящих раздражении. Но есть и еще важная независимая переменная. Вот в свое время, когда я усиленно работал над рефлектор­ным аппаратом с той точки зрения, которую исповедует наша школа и о которой я только что вкратце упомянул, - когда я подошел к рефлекторному аппарату и к кортикальному ап­парату в условиях электрического раздражения, то нельзя было бы не отметить еще нового условия, которое может весь­ма закономерно изменять работу первоначальной рефлектор­ной дуги, именно степени вовлечения в сферу реакции новых центральных областей. В зависимости от условий раздраже­ния, от силы его, от частоты его и также от целого ряда дру­гих условий ваш эффект может разыгрываться или на более или менее изолированном топографически отделе централь­ной нервной системы и зависящей от него периферической мускулатуры, или реакция может сделаться разлитой, т. е. вы видите, что целый ряд мускулов, до сих пор не принимавших участия в работе, вовлекается в работу, и мы должны заклю­чить, что целый ряд новых центров вовлечен в сферу реак­ции. И вот, в зависимости от того, что вовлечен в реакцию ряд новых центров, реакция на прежней рефлекторной дуге мо­жет изменяться чрезвычайно, до неузнаваемости. Очевидно, мы имеем здесь еще четвертое чрезвычайно важное условие, которое на центрах в особенности должно учитываться. Реа­гирующие приборы лежат здесь совсем рядом, более или ме­нее связаны между собою, и поэтому возможность вовлече­ния в сферу реакции новых и новых центральных групп на ходу первоначальной реакции - это явление слишком легкое и слишком обычное. Так вот, с того момента, когда при одних и тех же условиях раздражения в сферу наблюдаемой нами реакции ворвался этот новый фактор - вошел в сферу рабо­ты новый центральный аппарат, - работа наблюдаемой ре­флекторной дуги может чрезвычайно трансформироваться, До неузнаваемости: возбуждение может переходить в тормо­жение, ритмы возбуждения здесь совершенно изменяются.

116 ДОМИНАНТА

Для того чтобы подчеркнуть особенность этого четвертого условия, очевидно закономерно определяющего ход реакции на первоначальной дуге, я выразил бы это следующим обра­зом. В то время, когда в предыдущих, более простых случаях, издавна разрабатываемых в вашей школе, дело можно фор­мулировать так, что эффект является функцией от раздраже­ния, приходящего извне, Е = f(r), прежде всего от его часто­ты и силы, то во втором случае эффект, который мы наблю­даем, является величиной, зависящей не только от г, но еще от ряда других факторов, от ряда центральных групп, которые врываются в сферу возбуждения на ходу самой реакции. Я их обозначу - А, В, С... и т. д. Тогда Е =f(r. А, В, С, D...). Я вспо­минаю, когда я когда-то писал Н. Е. Введенскому эту строку, он сказал: «Пишите дальше, еще там до X». Его немножко сердило внесение этого нового обстоятельства, хотя оно ни­сколько не противоречило его исходной точке зрения, ибо ведь естественно, что А, В, С, D... и т. д. - это прежде всего величи­ны, и поэтому их влияние на ход наблюдаемой реакции ни­чем принципиально не отличается от того, что мы видели в первом случае, связывая ход реакции с величиной внешних раздражителей. Разница только в том, что здесь определяю­щим фактором является возбуждение, лежащее внутри само­го организма; теперь очень просто отдать себе отчет, что во всех тех случаях, когда в условиях, в которых течет экспери­мент, величина г постоянна, А, В, С также варьируют очень ма­ло; одним словом, во всех тех случаях, когда наиболее варьи­рующей величиной окажется величина Д т. е., конкретно гово­ря, степень возбуждения определенного побочного центра, рядом с той рефлекторной дугой, которую вы изучаете, вы ес­тественно и скажете, что вариации Е, т. е. эффекта, будут в пер­вую голову определяться величиной D. Величина D будет гос­подствующим определяющим аргументом для величины Е, господствующей величиной среди прочих, которая, в особен­ности в этих условиях, и будет определять течение наблюдае­мого рефлекса на той рефлекторной дуге, которая вами отпрепарована и находится непосредственно под вашим наблюде­нием. Иными словами, даже при тех же самых величинах внешних раздражителей, при той же степени распространения

117 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

возбуждения по нервной системе, один из факторов, особенно по величине колеблющийся, особенно о себе заявляющий, он-то и будет доминирующим в определении хода реакции. Вот уже поэтому всего проще назвать его доминантой, т. е. ве­личиной, господствующей в смысле влияния на эффект.

Возьмем конкретные примеры таких доминант. Лично мне еще в 1904 г. в первый раз пришлось натолкнуться на подобное явление, с которым я, как сейчас помню, пришел к Н. Е. Вве­денскому для того, чтобы рассказать ему о нем. Н. Е. Введен­ский занят был в то время исключительно теорией парабиоза и мало обратил на него внимания. Явление было следующее. При раздражении определенных областей коры головного мозга, по Фритчу, Гитцигу, Ферье и ряду других авторов, по­лагается совершенно определенная локальная реакция, по­ложим, в мускулатуре ног. Так вот, в зависимости от некото­рых изменений в центральных условиях животного, а именно, если подготовляется в животном акт дефекации, то замеча­тельным и, очевидно, закономерным образом полагающего­ся по штату возбуждения конечностей из той же точки коры, о которой мы говорим, не получается, и мы должны сказать, что пути здесь испытывают торможение. Но почему? «Поче­му» - для науки значит «в зависимости от каких условий». Условия эти именно в возбуждении в данный текущий мо­мент времени центров спинного мозга, в аппарате дефекацион-ном. Теперь ваше раздражение, от которого вы ожидали дви­жения в конечностях, даст движение по месту господствую­щего возбуждения, движение в хвосте, в сфинктерах прохода, частью в бедрах, но вообще совсем другого порядка, чем по­лагается по штату для раздражения точки коры, из которой иннервируются движения локомоторного характера. И вот, в тот момент, когда в одно из подобных раздражений, явно усиливающих дефекационный процесс, дефекация действи­тельно совершится, сразу, как будто с центра снята какая-то узда, локомоторный центр вступает в работу, и по-прежнему вы получаете штатные реакции, полагающиеся для данной кортикальной точки, реакции, давно узаконенные в физиоло­гической литературе. Можно было бы, конечно, стать на ту точку зрения, что это какая-то случайность, аномалия, но мож-

118 ДОМИНАНТА

но было стать и на такую точку зрения, что перед нами извест­ная определенная закономерность, которая подлежит обсле­дованию. Я стал на вторую точку зрения. Здесь именно важно решить, настаивать ли на постоянстве исходных зависимо­стей, так сказать, узаконенных физиологических представле­ний, и с этой точки зрения всякие уклонения от них рассмат­ривать как аномалии и исключения, или стать на другой путь и выработать новое, уже более общее правило, которое предви­дело бы и эти предполагаемые исключения, отнюдь уже не как исключения, а как частный случай общего правила. Наука, идя всегда по пути обобщения, который ей свойствен, рано или поздно должна и здесь стать на этот последний обобщаю­щий путь, и прежде всего как раз наш же учитель Н. Е. Введен­ский для периферической иннервации создал свое большое дело именно потому, что стал учитывать исключения и анома­лии из прежних правил и стал подыскивать более общие прави­ла, в которые данные исключения укладывались бы как совер­шенно законные, предвиденные, предсказываемые явления.

Другой пример, на котором я долго задерживаться не бу­ду, - это глотание. Если на полном ходу идет процесс глота­ния или он подготовлен предварительным раздражением laryngei superioris, а также непосредственным появлением раз­дражающего предмета на слизистой оболочке глотки, то так­же можно наблюдать, что прежние корковые точки теперь вы­зывают не по штату полагающиеся им реакции на мускула­туре конечностей, там дело явно заторможено, но по поводу их раздражения усиливается акт глотания.

Теперь, для того чтобы перейти к чему-нибудь более ново­му, позвольте вас познакомить с недавно присланными мне работами из других лабораторий, где получены чрезвычайно красивые картины доминант.

Очень красивый пример получен в лаборатории Разенкова в Москве д-ром Евг. Бабским. Возьмите кишечный тракт как нечто единое и анатомически и функционально, начиная с глотки и кончая прямой кишкой. Довольно давно уже из­вестно было, что наилучший способ вызвать рвоту у животно­го - это ввести раствор сернокислой меди, скажем, в желу­док или пищевод. У животного сразу появляется стремление

119 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

освободиться от этого, несомненно ядовитого материала (сер­нокислая медь сильно ядовита для наших тканей), и для вызо­ва рвоты этот способ гораздо лучший, чем теплая вода и встав­ка пальца в рот. Рефлекс рвоты, оказывается, начинается го­раздо дальше и в более глубоких отделах кишечного тракта, чем мы думали до сих пор. Мы полагаем, обыкновенно, что рвота материалов, попавших в желудок, по всей вероятности, из желудка и начинается. В действительности оказывается, что возвратная перистальтика начинается еще с тонких ки­шок, обратная цепь рефлексов поднимается выше, переходит в обратную псевдоперистальтику пищевода, с обратными ре­акциями в глотке и ротовой полости, и, наконец, материалы из пищеварительного тракта выкидываются. И для того что­бы вызвать рефлекс дефекации, точно так же один из лучших и самых простых приемов - это раствор сернокислой меди в прямую или толстую кишку. Изучая эти явления, работники Разенкова напали на следующий, чрезвычайно интересный комплекс событий. Если раствор сернокислой меди в пищево­де или желудке почему-нибудь рвоты не успел вызвать, - ну, может быть, раствор слаб был, может быть, центры немножко там угнетены, - и если теперь в прямую кишку ввести серно­кислую медь в ожидании, что здесь должна произойти карти­на дефекации, то дефекации не происходит, а произойдет рвота. Значит, при условии, что центр рвоты подготовлен и на­ходится в состоянии повышенной возбудимости, тот стимул, который по штату должен был вызвать дефекацию, вызовет все-таки рвоту, которая перед тем была подготовлена. Подго­товка слагается в центрах прежними раздражениями, и цент­ры, в состоянии повышенной возбудимости, готовы уже к ре­акции и ждут только хотя бы далекого и неадекватного сти­мула для разрешения. Заметьте, что здесь стимул не только неподходящий, но, я бы сказал, по своему штатному эффекту противоположный, ибо ведь дефекация связана с перисталь­тикой в одну сторону - по направлению к прямой кишке, а рвота связана с перистальтикой в обратную сторону - с ан­типеристальтикой. Тут происходит такое явление, что тот стимул, который должен был бы вызвать перистальтику в сто­рону прямой кишки, теперь вызывает антиперистальтику -

120 ДОМИНАНТА

эффект обратный, с явным тормозом на дефекационном акте, но зато со стимулированием уже подготовленного в преды­дущее время акта - акта рвоты.

Другая работа, уносящая нас далеко из наших привычных областей и тем более заманчивая для нас, что мир беспозво­ночных нас очень давно привлекает, но опять-таки мы пока­мест не имеем благоприятных данных, чтобы заняться им вплотную. Мы пробовали, правда, работать на моллюсках. Но сделано у нас мало. В данном случае работа проведена учеником проф. Самойлова, проф. Ветохиным, на медузе Aurе-1iа. У медузы имеется на периферии ее колокола целый ряд так называемых краевых телец, содержащих в себе нервные элементы и играющих роль весьма правильно расположен­ных нервных узлов. Около краевых телец признается при­сутствие контрактальных зон, т. е. таких зон, от которых и от­правляются процессы возбуждения в теле животного, как только возбуждение от краевых телец начнет передаваться вокруг. Краевые тельца могут в известных случаях возбуж­даться одновременно, и в результате такого одновременного возбуждения их получается одновременное возбужденное состояние мягкой ткани Amelia. В результате получается или подъем по прямой линии кверху, или опускание по прямой линии вниз. Но, спрашивается, как же происходит движение в стороны? Вот здесь как раз Ветохин натолкнулся на доми­нантные явления. Одно определенное краевое тельце иници­ирует возбуждение. Возбуждение это распространяется от этого сейчас доминирующего пункта вдоль по телу. Волны возбуждения, распространяясь от одного пункта окружно­сти и обегая тело Amelia, естественно встречаются где-то там, на диаметрально противоположной точке. Они идут по телу очень равномерно, со скоростью около 30 см в секунду, и, обежав таким образом друг другу навстречу, должны столк­нуться, а столкнувшись, уже не только не дают друг другу пройти насквозь, одна против другой, но загашают друг дру­га и в то же время уничтожают тонус мускулатуры на том месте, где они встретились. Иными словами, здесь появляет­ся вполне четко выраженный процесс торможения. Значит, в то время, как один из пунктов инициирует и развивает воз-

121 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

буждение, там, на противоположном пункте, волны возбужде­ния сталкиваются и создают то, что мы здесь назовем конф­ликтом возбуждений. Ветохин выражается так, что там полу­чается рефрактерное состояние, и подчеркивает, что вместе с тем выпадает местный тонус, т. е. получается то самое, что мы называем «торможением». Великолепная картина для обоих элементов, которые входят в симптомокомплекс доминанты: одностороннее возбуждение одного пункта с торможением других пунктов, в данном случае пункта, диаметрально проти­воположного в простом организме медузы. На этом простом организме особенно четко и просто складываются и рабочие последствия доминанты: в тех условиях, когда возбуждение появляется на одном конце диаметра Aurelia, движение Aurelia начинается в эту сторону. Я бы сказал, великолепный пример и третьего признака доминанты - это определение вектора движения, который будет получаться, при данной конъюнкту­ре и при сложившихся условиях в организме, вполне одно­значно. Векториальная определенность движения и является результатом доминанты: возбуждение в одном, сопряженное с торможением в другом! Совершенно определенно нервная система и руководимые ею аппараты в данных условиях устремлены в одну определенную сторону. Вы видите здесь в крайне упрощенной, самой природой схематизированной форме тот самый симптомокомплекс, который мы в гораздо более сложной форме наблюдали на теплокровных живот­ных. Смысл явления, конечно, тот же самый.

Каковы более общие признаки, из которых слагается до­минанта? Это, во-первых, повышенная возбудимость, повы­шенная впечатлительность определенной центральной обла­сти к раздражителям. Вот и в тех случаях, с которых я начал, почему это под влиянием раздражения именно центр D в осо­бенности начинает резонировать на текущие раздражения и тем в особенности предопределять ход реакции? Да, очевид­но, потому, что порог его возбудимости, как мы в физиологии привыкли говорить, очень низок. Поэтому приходящий сти­мул, анатомически и не относящийся к данному центру, дохо­дящий до него в порядке диффузной случайной волны, встре­чая в нем наиболее возбудимый, отзывчивый и впечатлитель-

122 ДОМИНАНТА

ный орган в данный момент, в особенности получает ответ именно в нем. Данный центр первый вступает в работу, и уже тем самым, что он вступил в работу, он предопределил новый ход реакции, которую можно было бы по-старому назвать «аномальной», но о которой мы скажем: нет, - это нормаль­ный доминантный процесс, нормальный в смысле закономер­ности. Очевидно, мы стоим здесь перед подлинной законо­мерностью, которую нужно только уточнить с одной стороны, и потом как можно шире показать ее приложимость и общ­ность последствий.

До сих пор, как видите, я даю вам отдельные факты, вы­рванные то отсюда, то оттуда. У нас нет еще, с этой точки зрения, систематически прослеженного пути через всю цен­тральную работу. Покамест эта задача еще стоит перед нами.

Значит, первый признак - это повышенная возбудимость. Какой второй признак? Очевидно, - способность данного центра при данных условиях достаточно интенсивно, доста­точно продолжительно и стойко накоплять и поддерживать в себе возбуждение, ибо, a priori1 рассуждая, если центру не удастся сохранять при данной конъюнктуре достаточную сте­пень возбуждения, то ведь он и не будет заявлять о себе в до­статочной степени другим центрам, и, стало быть, его возбуж­дение пройдет без особенных последствий для течения других реакций. Значит, способность суммировать, накоплять в себе возбуждение - это второй признак. И третий - способность поддерживать его во времени достаточно стойко, не сбиваясь. Наконец еще, как на четвертый признак я бы указал на доста­точную инерцию, с которой, однажды начавшись в данном центре, возбуждение продолжается далее. Что я разумею под инерцией? Я хочу пояснить это несколько более конкретно на физиологическом примере. У нас в теле типическим явлени­ем оказываются так называемые кеттен-рефлексы, цепные ре­флексы. Под ними мы разумеем такие группы рефлексов, ко­торые тесно связаны между собою в определенном порядке, так что, однажды начав с рефлекса А, мы имеем последова­тельное возбуждение рефлекса В, рефлекса Си т. д. В простей­шем случае эта связь может быть понята так: рефлекс A вызы-

Независимый от опыта {лат,}. - Примеч. ред

123 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

вает определенное мышечное возбуждение; мышечное воз­буждение создает чувствующие стимулы для центров. Отсю­да - новая рефлекторная дуга вступает в работу. Но эта новая рефлекторная дуга одновременно с этим возбуждает свою мускулатуру. Мускулатура эта опять дает для центров сенсор­ные стимулы, - и цепь, однажды сдвинувшись, продолжает­ся далее надолго. Примером этого является рвота, с одной сто­роны, и дефекация, с другой стороны, - прямая и обратная перистальтика. Здесь можно проследить целую цепь рефлек­сов, которые, однажды начавшись, должны идти последова­тельно дальше. Так вот, когда такой цепной рефлекс пошел, его остановить уже трудно. Если вы себе в глотку положите ка­кой-нибудь катышек, совсем даже несъедобный, то - уже поздно, вы его проглотите. Здесь возбуждается цепь рефлек­сов, и положенный предмет непременно окажется в желудке. Только до тех пор, пока этот предмет у вас на языке, вы можете его выплюнуть или проглотить, но раз он уже дошел до места выхода языкоглоточного нерва на слизистую оболочку, то вы его непременно проглотите, - и, повторяю, это - в порядке цепного рефлекса.

В последнее время указано еще много интересных дета­лей, могущих принимать участие в таких цепных рефлексах. Мы говорили сейчас о глотании и рефлексах пищеваритель­ного тракта, - и нам сейчас же вспоминаются слюнные же­лезы. Так вот, если мы слюнную железу, еще пока что не ра­ботавшую, смажем слюной, ее родной и хорошей знакомой, то железа начинает уже активно секретировать слюну. И точ­но так же, если вы альбумозой или пептоном смажете сли­зистую поверхность желудка, то этого достаточно, чтобы началась активная секреция. Так что здесь появляется до­полнительно еще химический стимул; такие побудители хи­мического характера должны для рефлексов играть громад­ную роль в смысле поддержания, подкрепления и инерции, реакции, однажды пущенной в ход. Представим, что слюнная железа забеспокоилась, следы слюны появились на ее поверх­ности. Этим самым поддерживается вновь ее возбуждение, усиливается дальше слюноотделение, и эта последователь­ность, очевидно, будет поддерживать в прежнем направлении

124 ДОМИНАНТА

однажды начавшуюся реакцию. Это - довольно типическое явление у нас. И вот совокупность подобных событий можно назвать в самом деле «физиологической инерцией». Во всех че­тырех случаях, о которых я выше говорил, данный центр очень высоко возбудим, очень легко способен суммировать свои воз­буждения, способен затем стойко их удерживать во времени и, наконец, может передавать свое возбуждение в определен­ном закономерном порядке и поддерживать инерцию однаж­ды начавшихся реакций. Конечно, такой фактор легче всего будет влиять на течение идущих в теле процессов и всего лег­че станет доминантой.

Когда я стал на ту точку зрения, что здесь перед нами не аномалия, но правило, я затем стал думать, что перед нами не только правило, но, вероятно, чрезвычайно важный орган жизнедеятельности центральной нервной системы. Я хочу здесь немножко остановиться на этом понятии «орган».

Обычно с понятием «орган» наша мысль связывает нечто морфологически отлитое, постоянное, с какими-то постоян­ными статическими признаками. Мне кажется, что это совер­шенно не обязательно, и в особенности духу новой науки бы­ло бы свойственно не видеть здесь ничего обязательного. Ор­ганом может служить, по моему убеждению и с моей точки зрения, всякое сочетание сил, могущее привести при прочих равных условиях всякий раз к одинаковым результатам.

Орган - это прежде всего механизм с определенным одно­значным действием. Громадное многообразие морфологиче­ских черт, которое мы открываем в том или ином образовании нашего тела, впервые приобретает значение физиологическо­го органа, после того как открывается значение этих морфоло­гических деталей как рабочих слагающих общей, однозначно определенной физиологической равнодействующей. Значит, именно физиологическая равнодействующая дает комплексу тканей значение органа как механизма.

Было время, когда в самой механике полагали, что необ­ходимо отправляться от статических данных системы, чтобы понять ее динамику. Механика строилась от статики к дина­мике. Первый Гаусс в 1829 г. поставил вопрос о том, не соот­ветствовало ли бы обобщающему духу науки рассматривать,

125 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

напротив, статику системы как частный и исключительный случай в ее непрестанном движении. Новая наука статику вы­водит из динамики.

Вот и новой физиологии естественно освещать смысл мор­фологических данных из динамики вещества, а не наоборот. Микроскоп ведь застает лишь один момент, искусственно за­фиксированный и вырванный и непрестанно текучей истории, совершавшейся в динамике ткани. Когда в текучей динамике вещества определенное сочетание действующих сил всякий раз дает однозначно определенный рабочий результат, мы и назовем это сочетание действующих сил «органом», произ­водящим данную работу. Ведь еще Декарт, а в XIX ст. Кель­вин допускали в основе вещества вихревое движение. Тогда вихревое движение было бы элементарнейшим механизмом или органом, производящим известные нам свойства веще­ства, в том числе и статические. Всякий раз, как имеется налицо симптомокомплекс доминанты, имеется и предопре­деленный ею вектор поведения. И ее естественно назвать «органом поведения», хотя она и подвижна, как вихревое движение Декарта.

Определение понятия «орган» как, я бы сказал, динами­ческого, подвижного деятеля или рабочего сочетания сил, я думаю, для физиолога чрезвычайно ценно. И с этой точки зрения можно сказать, что симптомокомплекс, который я вам описал, - это своеобразное рабочее сочетание тормозов и воз­буждений, причем текущие раздражения только подкрепляют имеющийся тормоз и углубляют имеющееся возбуждение, т. е., иными словами, помогают, подкрепляют, поддержива­ют ту обстановку, что уже и без того подготовлена в центрах. И его всего естественнее назвать таким подвижным физио­логическим органом нервной системы, играющим важную роль в ее способе работы. Это тем более, мне кажется, можно сделать, что теперь мы знаем, что в специальных эксперимен­тальных условиях и в спинном мозгу можно вызвать подоб­ное доминантное явление. Если мы будем фармакологически вызывать усиленную возбудимость определенного центра, точно так же и спинной мозг будет особенно отзывчив той своей стороной, где подготовлена доминанта.

126 ДОМИНАНТА

Если от таких чисто искусственных экспериментов перей­ти к более близким в природе, - то вот у моллюсков наши работники в свое время установили доминантные явления. Теперь Чайльд в Америке устанавливает их для протистов и планарий. Затем я указывал их на медузе. Видимо, это явле­ние - очень широко распространенное, очень типическое для работы центров, и тем более, казалось бы, можно на него смо­треть именно как на принцип работы нервных центров.

Кстати, откуда я заимствовал этот термин - «доминан­та»? Это кое-кого интриговало: почему так назвал, имел ли основание так назвать? Назвать, конечно, всячески можно, и это довольно угрюмый вопрос: почему назвали Неву - Не­вой? Почему так? Можно было назвать иначе или не назы­вать, и так далее. В данном случае лишь бы название доста­точно ярко отмечало данный порядок явлений. Я думаю, что и того, что я здесь излагал, уже достаточно, чтобы считать, что «доминанта» - подходящее название. Но побудителем назвать это явление именно так - послужил для меня слу­чайно привлекший мое внимание термин из книги Рихарда Авенариуса «Критика чистого опыта». Во II томе этой книги вы встречаете чрезвычайно интересные указания на то, что иногда один иннервационный ряд при определенных услови­ях может совершенно изменять порядок явлений в другом, параллельно идущем иннервационном ряде, и изменять так, что этот первый будет как бы питаться теми импульсами, ко­торые обычно вызывают второй иннервационный ряд; а вто­рой иннервационный ряд, которому на эти импульсы пола­галось бы реагировать, осуществляться при этом не будет. Когда я прочел это, я не мог не сказать, что здесь отмечается именно то, чем я был занят. И я, не задумываясь, назвал свои явления так, как назвал Авенариус. Надо сказать, что для нас, физиологов, Авенариус чрезвычайно интересен. Это - тео­ретик знания, воспитанный физиологической лабораторией, ученик Карла Людвига. Можно сказать (и где-то он сам об этом мимоходом говорит), что общий характер его мышле­ния, в сущности говоря, воспитан впечатлениями, жившими в лаборатории Карла Людвига. Но, к сожалению, это пред­ставление о доминанте у Авенариуса имеет все-таки такой

127 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

характер, что, дескать, вот какие бывают курьезы в мозговой работе. Все-таки и для него - это нечто исключительное, не­что отходящее от нормы. Недаром изложение доминанты за­терялось у него где-то во II томе. Я, со своей стороны, еще раз и еще раз хочу подчеркнуть, что, по-моему, перед нами не нечто, исключительное, не частность, тем более не аномалия, а нечто постоянное и характерное для нормальной работы нервных центров. Между прочим, Авенариус приводит не­сколько примеров из литературы и очень характерно подчер­кивает признаки доминанты, с которыми нельзя не согла­ситься, с нашей точки зрения. Доминанта, с его точки зрения, - это преобразователь текущей реакции, фактор, направляю­щий поведение животного в данных условиях, а затем, как он характерно выражается, подстерегатель, подстерегателъ им­пульсов и раздражителей со стороны. Что он разумеет под этим? Маленький пример здесь надо привести. Вот всякий раз, как вы заняты очень большой и тяжелой проблемой, ваша сис­тема С (как он называет центральную систему) напряжена, ждет поводов для того, чтобы разрядиться, и она подстерегает такие стимулы со стороны, которые могли бы фактически по­мочь разрешиться той проблеме, которая назрела и которую разрешить вы до сих пор не могли. Очень интересная характе­ристика, которая как раз подчеркивает чрезвычайную возбу­димость, склонность в это время реагировать, может быть, на не очень подходящие стимулы, но в определенную сторону, и подбирать из этих подходящих стимулов те, которые в осо­бенности, счастливым образом, связаны с данным направле­нием реакции, которые особенно для нее необходимы, род­ственны, адекватны, - назовите, как угодно. Авенариус дает здесь (эта книга выпущена в 1888-1890 гг.) намек и на то, что в пределах высших этажей центральной нервной системы по­добный доминантный процесс может являться прогрессив­ным фактором, обогащающим нервную систему новыми осве-домлениями, т. е. тем, что после И. П. Павлова мы теперь на­звали бы подпочвой для образования временных связей, для вылавливания новых и новых поводов из среды, для увязыва­ния новых поводов с ранее протекавшими реакциями. Как будто это и есть та нервно-соматическая подпочва, которая

128 ДОМИНАНТА

лежит в основе образования новых рефлексов, новых связей, т. е. условных рефлексов? Но это, с моей стороны, только, ко­нечно, предположение. Могу сказать: если бы я стал, со своей стороны, писать теорию опыта, то доминанта у меня не затеря­лась бы в гуще второго тома, но я начал бы с нее, тогда как Авенариус начинает со схемы Геринга1.

Я думаю, что все, что я до сих пор говорил о доминанте, производит такое впечатление: да ведь здесь организм мы­слится как некая единица, реагирующая целиком как инте­гральное целое. Это уже не агрегат более или менее случайно связавшихся в пачку рефлекторных дуг, а это - единица, спо­собная на текущие раздражители действовать целиком. Но возможно также, что и каждый отдельный орган нашего тела, поскольку он может рассматриваться как более или менее замкнутое однородное целое, мог бы дать основание для обра­зования чего-то подобного тем явлениям, которые я описывал. Вот у нас в лаборатории возникли такие предположения. Мно­го курьезов можно наблюдать, например, просто на нерве, если мы его вырежем из тела. Поскольку нерв - гомогенный ап­парат, он не реагирует по частям, особенно если он свежий. Н. П. Резвяков идо него Н. Е. Введенский обратили внимание на такие явления, что если вы вызываете возбужденное со-

1 Есть громадное затруднение для того, чтобы отожествить механизм доми­нанты, как я его понимаю, с механизмом, который приходится предпола­гать в основе условной связи И. П. Павлова. Я говорил об этом в работе «О состоянии возбуждения в доминанте» (Новое в рефлексологии и фи­зиологии нервной системы. Сб. II / Под ред. В. М. Бехтерева, ГИЗ. М; Л.: 1926. С. 12-14) (См. с. 72-91 данного издания. - Примеч. ред.).

Всякий раз, как при прочих равных условиях поднимается возбудимость центра Д а он, оказывается, достаточно способен суммировать и поддер­живать в себе возбуждение, D будет неизбежно вмешиваться в текущие реакции и трансформировать их направление в определенную сторону. Тут все понятно, с точки зрения нашей школы, без всякого дополнительного до­пущения замыкания нервных путей, т. е. в условиях непрерывной нервно!! сети. Понятны для нас и контрастные реакции в условиях непрерывной нервной сети, т. е. относительно легкая тормозимость доминанты с пере­ходом к контрастной установке. Всякий раз, как будут повторены прежние условия, необходимые для возникновения доминанты, будут даны и доми­нантные реакции, будет ли это в среднем мозгу, или в спинном, или в коре. «Временная связь» И. П. Павлова ставит другой вопрос: как прежний до­минантный процесс может возобновиться не при прежних, а при совершен-

129 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

стояние в определенном пункте нерва, то это тотчас вызывает своеобразные изменения раздражительности нерва по всей его длине и не в порядке прохождения волн возбуждения, что признается классической физиологией, а в порядке какого-то стационарного функционального изменения, длящегося так долго, пока длится ваше раздражение. Н. П. Резвяков стал говорить о сопряженных изменениях раздражительности нерва, и он их сближал также с. доминантными явлениями, поскольку эти изменения можно в самом деле счесть напоми­нающими доминанту: повышенная возбудимость одного уча­стка нерва закономерно связана с пониженной возбудимо­стью других пунктов нерва. И эта пониженная возбудимость в других участках нерва связана здесь с тем, что в определен­ном другом месте нерва имеется, напротив, повышенная воз­будимость. Можно было бы кое-что подобное почерпнуть и из старой классической физиологии. Если вы вызовете возбуж­дение в определенном месте ткани, то все остальные места данной ткани, например, нерва, окажутся заряженными по­ложительно на все время, пока возбужденный пункт является электроотрицательным по отношению к ним. С другой сторо­ны, нам известно из классической физиологии, что электропо-

но новых условиях! Вопрос в том, каким образом два местных возбужде­ния, не имевших между собой до сих пор ничего функционально общего, кроме случайного факта, несколько раз втравливались в одновременную работу и каким образом они приобретают отныне способность совозбуж-дения в порядке «согласных рефлексов» Шеррингтона. Вы понимаете, что доминанты являются здесь уже не условием, а результатом как-то возник­шей связи, которая в непрерывной нервной сети до сих пор не была дана. Что это? Новообразование нервных связей, как полагает И. П. Павлов, или последствия взаимного влияния возбуждающихся центров по «Fernsender-theorie» («Теория удаленного передатчика» {нем.). - Примеч. ред.), или последствия усвоения ритмов центрами, которые потом способны совоз-буждаться по резонансу Лапика? Во всяком случае, вы видите, здесь тре­буется ряд дополнительных гипотез, выходящих из границ моего понима­ния доминанты. Все говорит о том, что кортикальные клетки, как никакие другие, способны улавливать и неизгладимо удерживать следи от однаж­ды пронесшихся реакций. И тут перед нами совершенно новые проблемы, к которым научная мысль еще не готова.

Доминанта должна играть существенную роль при установке «времен­ных связей», но остается открытым вопрос, как может кора восстанавли­вать прежнюю доминанту ab ovo без наличности прежних условий.

130 ДОМИНАНТА

ложительный заряд связан с некоторым физиологическим угнетением ткани в тех местах, где этот положительный заряд имеется. Значит, выходит так, что возбужденный пункт тка­ни поддерживает в прочих пунктах той же ткани известную электроположительность, а, стало быть, известное угнетающее влияние на раздражительность во всех остальных местах. Са­мо собою понятно, это только отдаленные аналогии, тем более отдаленные, что те угнетения, которые мы здесь,имеем, мы не можем с легким сердцем отожествлять с физиологически­ми тормозами. Тем не менее все-таки, может быть, было бы ин­тересно остановиться на этих сближениях. Я помню, что мо­ей собеседнице в лаборатории я как-то в порядке фантазии ри­совал такую картину: зачем говорить непременно о живом организме как о загадочном целом? Возьмем что-нибудь более простое, например стакан с коллоидным раствором и с элек­тролитом. Поскольку налитая в стакан жидкость представля­ет собой нечто отдельное от всего окружающего и, в этом смы­сле - целое, то уже здесь внесение новых зарядов со стороны одном определенном пункте жидкости и последующее измене­ние в распределении электричества и дисперсности коллоида не может не повлечь за собою изменения во всех прочих час­тях раствора. Там точно так же будут происходить перераспре­деления зарядов, изменения первоначальных свойств раство­ра, и, стало быть, если в следующий момент в каком-нибудь другом пункте данной жидкости в стакане вы попробуете вос­произвести тот же процесс, вы найдете там жидкость не при прежних условиях, а измененный коллоид встретит прежний фактор более или менее резко измененным эффектом. Отсю­да можно говорить: раз перед нами некоторое замкнутое целое, значит, отсюда сама собою следует обязательно связь между его элементами; стало быть, можно уже здесь подыскать ана­логии с доминантными процессами.

Если только мы начинаем говорить об организме как о за­мкнутом целом, естественно начинают вспоминаться нам принципы Липпмана и Ле Шателье: в системе, способной к устойчивому равновесию, внешнее воздействие и реакция на него со стороны системы находятся в положении проти­водействия. Во всех этих примерах, о которых я сейчас гово-

131 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

рил, вспоминается, что ведь замкнутая в себе система должна реагировать так, что перемены, вызываемые в ней внешним фактором, будут направлены на то, чтобы поскорее устранить эффект от этого фактора, скорее вернуться к успокоению, к первоначальному равновесию. В этом смысле можно ска­зать, что всякая изолированная система стремится к успокое­нию, и поэтому вот эти разнообразные и двойственные изме­нения, которые мы вызываем в данной целой системе, раздра­жая, изменяя ее, так или иначе влияя на нее в определенном пункте, направлены по принципу наименьшего действия на возвращение системы опять к равновесию, к покою, к удале­нию изменяющего, раздражающего, вообще действующего из среды фактора. Когда Н. П. Резвяков про нерв говорил, что там есть доминантные явления, когда я приводил пример с раствором в стакане, то тут в самом деле вполне естественно ожидать, - и это наверное так, - что реакции идут по принци­пу наименьшего действия в направлении Ле Шателье. Какая интересная аналогия! Нельзя ли будет доминантным изме­нениям - нарастающее возбуждение в одном месте, сопря­женное торможение в другом месте, - нельзя ли к этим двой­ственным реакциям, которые мы вызываем в целом орга­низме, применить без затруднений принцип Ле Шателье и тогда понять и предсказывать введение человека, с точки зрения тенденции нервной системы и организма, взятого в це­лом, к покою и к наименьшему действию? Надо сказать, что в 1903-1904 гг. Мак-Дугалл, психофизиолог в Оксфорде, раз­вил представление о механизме внимания, т. е. о физиоло­гической подпочве акта внимания, с известной точки зрения близкое к тому, что мы видели здесь в доминантных явлени­ях, и в то же время противоположное моим пониманиям до­минанты, поскольку оксфордский автор слишком поспешно натягивал нервные реакции на схему наименьшего сопротив­ления. Вопрос несравненно более сложен и деликатен, чем кажется на первый взгляд. Мак Дугалл представлял себе де­ло таким образом: между сенсорной и моторной половинами Центральной нервной системы, дескать, всегда имеется со­противление. Благодаря этому сопротивлению в сенсорной половине накопляется какой-то нервный потенциал. Надо

132 ДОМИНАНТА

сказать, что неврологи - не во гнев им будь сказано - ужас­но полюбили с важным видом говорить о нервном потенци­але, нервной энергии и т. д. Все это получается внешне очень учено, но когда с недостаточной критикой пробуют приме­нять совершенно точные понятия о потенциале и энергии, то добра не выходит, потому что к ним безнаказанно подхо­дить нельзя. Это совершенно четкие, точные, математиче­ские понятия, и когда с некоторой легкостью пробуют при­ложить их в областях, количественно еще не разобранных, получаются утверждения не слишком полновесные.

Так вот, Мак-Дугалл начал себе рисовать, что накопляется какой-то нервный потенциал, потому что нервной энергии де­ваться некуда, потому что из сенсорной половины в моторную ей не пробраться; но вот под влиянием раздражения в одном месте получается место наименьшего сопротивления, дыр­ка что ли, между сенсорной и моторной половинами; сюда и устремляется весь потенциал, тут и получается односторон­нее возбуждение, а так как потенциал разряжается сюда, то во всех прочих местах нервной энергии не будет, и там реакции будут заторможены. В результате - односторонняя устрем­ленность возбуждения в одну сторону, одностороннее стека-ние нервной энергии и отсутствие ее в полях торможения.

Вы чувствуете, что это попытка схематически подойти к явлениям этого рода с точки зрения законов Пуазейля или Ома, с точки зрения наименьшего сопротивления и наимень­шего действия. Что касается меня, то из всего изложенного вы видите, что для моего понимания доминанты дело обсто­ит не так. Доминирующий центр может зареагировать совсем независимо от каких-нибудь наименьших сопротивлений в афферентных в отношении его путях: он зареагирует на данный текущий раздражитель просто потому, что его возбу­димость в данный момент очень велика. Вот, допустим, у нас здесь станция отправления Л, от которой вы посылаете им­пульсы, способные диффузно иррадиировать по нервной сети. В обычных условиях путь «наименьшего сопротивления», т. е. ближайшая анатомическая связь, увязывает эту станцию отправления с совершенно определенной станцией назначе­ния S, значит, проще всего эта станция и должна реагировать

133 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

в первую голову; но я говорю, что если рядом имеется стан­ция, соответствующая центру D, которая обладает чрезвы­чайно повышенной возбудимостью, способностью особенно бурно суммировать возбуждение, стойко его удерживать и инертно продолжать, то она, эта станция, тоже зареагирует на ваше раздражение, хотя бы ближайшей, упрощенной нерв­ной связи здесь и не было. А раз D зареагирует в силу своей высокой возбудимости, то, в силу своей способности копить возбуждение, он будет, в меру своего возбуждения, транс­формировать текущие реакции центра 5, и тогда, к удивле­нию своему, вы начинаете видеть в S вместо ожидаемого воз­буждения, торможение, изменение ритмов и т. д.

Вы видите, что для принципа доминанты нет никакой необ­ходимости толковать получающиеся эффекты столь упрощен­но, по схеме наименьшего сопротивления. То, что я сейчас нарисовал вам, сразу открывает возможность понять и то, по­чему, на первый взгляд, столь заманчивое правило - «уравно­вешенная нервная система действует в направлении наимень­шего сопротивления» - фактически постоянно нарушается и, к нашему счастью, поведение может быть направлено в сто­рону наибольшего сопротивления, когда это нужно. Фактиче­ски окончательная реакция будет идти не с расчетом непре­менно на минимум действия организма, а с расчетом использо­вать с той или иной полнотой те потенциалы, которые может развить станция назначения с ее рабочими эффекторами в мускулатуре в однажды начавшейся работе по заданному вектору.

Для экономии времени и места я буду отправляться от то­го рисунка, который уже имеется перед нами. Положим, что здесь перед нами спиральная рефлекторная дуга A-S, при раздражении которой полагаются определенные, по штату ожидаемые реакции. Возьмем частный случай и положим, что центр D принадлежит более высокому этажу централь­ной нервной системы: если он будет сейчас обладать более высокой возбудимостью и большей мощностью возбужде­ния, чем спинальный центр 5, то по-прежнему ему будет принадлежать дебют в возбуждении, а затем преобладание в ка­честве решающего определителя реакции. Но у центра D есть

134 ДОМИНАНТА

и своя рефлекторная дуга. Положим еще, что для того что бы эта рефлекторная дуга работала и достигала, так сказать, своего физиологического результата, спинальная дуга (это такой обычный, типичный случай) должна быть заторможе­на. Возьмем нарочито такую спинальную рефлекторную ду­гу, которая мешает и нарушает работу этого центра высшего этажа. Будет происходить, обобщенно говоря, конфликт воз­буждений, идущих из D, с возбуждениями, идущими из S. Бу­дут налицо все условия для того, что лежит в качестве физио­логической подпочвы под актом торможения. Основная мысль Н. Е. Введенского, как ее можно кратче всего форму­лировать, и заключается в том, что торможение есть резуль­тат конфликта возбуждений. И вот здесь перед нами неиз­бежный, весьма неэкономный процесс борьбы возбуждений между центрами. Кроме того, если от того раздражителя, ко­торым вы пользовались, фактически реакция пойдет с вовле­чением в работу этого центра, более высокого этажа D, то ведь разряд возбуждения получится более мощный при прочих равных условиях, чем в том случае, если дело ограничится местным спинальным рефлексом в 5, ибо при прочих равных условиях более высокие этажи центральной нервной систе­мы в одном и том же общем пути способны развить большую сумму возбуждения. В свое время Горслей и Гоч производи­ли такие сравнительные определения и показали это прави­ло. Вы понимаете, что если только ваш импульс вообще не достиг своего результата в 5, вследствие того что S затормо­жен или, достигнув его, принужден был столкнуться здесь с импульсами, идущими сверху из D, и вступить с ними в кон­фликт, то здесь перед нами борьба, стык - процесс неэконом­ный, и вдобавок, так как импульсы, образно выражаясь, «от­клонились», оказались действенными в особенности в виде возбуждения центров высшего порядка, т. е. центров, способ­ных дать большую сумму работы, то опять-таки реакция по­лучилась не по принципу наименьшего действия. Жизнь здесь явно расточительна, экспансивна.

Таким образом, в центральной нервной системе мы то и де­ло будем иметь случаи, отклоняющиеся от схемы наименьше­го действия. Очень вероятно, что однажды начавшийся от-

135 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

дельный разряд, будет ли он в отдельном нейроне, в изолиро­ванном нервном стволе или в отдельной миофибрилле, нор­мально пойдет по принципу наименьшего действия. Но в сле­дующий же момент за разрядом возникает вынужденный про­цесс восстановления потенциалов с привлечением энергии из среды, и суммарный рабочий эффект может накопляться так долго, как угодно, пока не наступит утомление. С другой сто­роны, пока дело не дошло еще до исполнительного органа, до «исполкома» центральной нервной системы, дело решается не энергией станции отправления, а впечатлительностью к сти­мулам станций назначения. Что касается организма в целом, то, конечно, чем больше возбуждение, тем больше трата, паде­ние потенциала, но, при нормальных условиях, тем больше и насильственный процесс или, как его еще называют, «вы­нужденный процесс», идущий с поглощением энергии извне. Однажды начавши усиленно работать, нервная система на вы­соте своего действия вовлекает в сферу работы организма все новые и новые порции энергии со стороны. Как далеко здесь от «наименьшего действия»! И, прежде всего, организм на ходу своей работы является ли изолированной системой в строгом смысле слова? И если правда, что «организм стремится к рав­новесию со своей средой», то как глубока и объемиста та сре­да, в равновесии с которой организм обретает свой покой? Не грозит ли здесь опасность, что «наименьшее действие» пре­вратится в форму, лишенную содержания?

В условиях нормального взаимоотношения со своей сре­дой организм связан с нею интимнейшим образом: чем боль­ше он работает, тем больше он тащит на себе энергии из сре­ды, забирает и вовлекает ее в свои процессы; тогда понятно, что как раз более сильный деятель, с мощной работой цент­ральной нервной системы и всей аппаратуры, которая от нее зависит, способен за свою жизнь забрать и переработать боль­шую сумму энергии из среды и вовлечь ее в сферу своей рабо­ты для того, чтобы дать в сумме мощный рабочий результат и длительные рабочие последствия, которые на долгое время заставят вспоминать эту центральную нервную систему и эту индивидуальность, когда ее самой более уже не будет...

136 ДОМИНАНТА

Вот, еще раз возвращаясь к принципу наименьшего дей­ствия в приложении его к суммарной работе центральной нервной системы, позвольте привести маленькую перспекти­ву, которая, мне кажется, не будет вас затруднять.

Возьмем организм, фактически наиболее преуспевший на пути к наименьшему действию, организм, получивший сча­стливую возможность производить минимум работы в окру­жающей среде. Какие примеры из биологии мы имеем? Преж­де всего, это сидящие, паразитные формы. У них редуци­рована высшая рецепторная система, сведены до минимума органы чувств и в связи с их сидячим поведением упрощена до крайности мышечная система, сокращена сфера рефлексов на среду, в известном смысле достигнута наибольшая изоли­рованность от среды, расходуется и перерабатывается энер­гии несомненно меньше, чем у их родных братьев, перешед­ших от паразитной жизни к активному исканию вещей в среде. Очевидно, что мы никогда биологически не могли бы понять даже самой возможности развития высокоорганизованной ре­цептивной сферы - появления высших органов чувств, кото­рые мы видим у высших животных, если бы мы допустили однажды, что рефлекторный аппарат раз навсегда, принци­пиально, только ограждает организм от внешних раздражи­телей, только старается удалить внешние раздражители от организма. Поэтому мы не будем повторять определения, которое, к сожалению, до сих нор еще встречается в учебни­ках физиологии, будто рефлекс - это акт, вызываемый раз­дражителем и направленный на удаление этого раздражителя. Вы чувствуете, что это перед нами в физиологических терми­нах выраженный принцип наименьшего действия. Тут - скрытая тенденция перенести без критики принцип наимень­шего действия в работу рефлекторного аппарата. Я еще раз скажу: если бы только организм принципиально пользовался своими рефлекторными дугами только для того, чтобы как-нибудь подальше быть от влияний среды и при первой воз­можности от них отбояриваться, то совершенно ясно, что он действительно постепенно редуцировал бы свою рефлектор­ную работу и прежде всего свою высшую рецепторную сис­тему и постепенно превратился бы в сидячую, по возможно-

137 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

сти, паразитную форму. Очевидно, что в общем и целом прин­цип Ле Шателье, принцип наименьшего действия, сам по себе вел бы организм к редукции, но не к развитию и экспан­сии. Если мы будем сравнивать центры высших этажей с обык­новенными спинальными центрами, то как еще можно образ­но характеризовать их особенность? Они - дальнозоркие центры, центры, связанные с рецепторами на расстоянии, с глазами, с ушами; они прежде всего, как выражается Шер-рингтон, - «предметные рецепторы», намечающие для пове­дения организма предмет в среде с тем, чтобы организм реа­гировал на него задолго до контактного соприкосновения с ним. В этом отличие церебральных рецепторов от спиналь-ных, которые реагируют только на непосредственное сопри­косновение, как наша кожа. В данном случае мы описатель­но и образно скажем: эти высшие рецепторы прежде всего - рецепторы более дальнозоркие. Головные ганглии, со свои­ми головными рецепторами у плавающих и ползающих форм, прежде всего встречаются с новыми раздражителями, с опас­ностью, и они прежде всего должны физиологически служить предупредительными органами для всех остальных сегмен­тов тела, чтобы они не перли вперед, когда впереди предстоит еще разобраться в среде. В этом заключается то, что мы назы­ваем ориентирующим значением высших центров по отно­шению к низшим сегментальным центрам.

Еще раз, возвращаясь к принципу наименьшего действия в поведении человека, так часто можно слышать и чувство­вать горький упрек: что ж, перед ним открыта дорога, все достижения перед ним, чего же он не идет, почему уклоняет­ся и чего еще ждет? С точки зрения ближайших и контакт­ных рецепторов, в самом деле, чего же ждать, когда перед вами путь наименьшего сопротивления, когда все дается в ру­ки? Но вот высшие, эти наиболее дальнозоркие в простран­стве и времени (в хронотопе) этажи предупреждают: очень возможно, что этот путь наименьшего сопротивления приве­дет к весьма большим бедствиям для того, кто тебе дороже всего; они останавливают, тормозят, вступают, может быть, в весьма тяжелую борьбу, в конфликт с низшими центрами и, очевидно, далеко уклоняют поведение от пути наименьше-

138 ДОМИНАНТА

го действия. То, что я сейчас вам сказал, начертил на моей схеме-это ведь общее место в работе центральной нервной системы. И вот высшие этажи, эти наиболее дальнозоркие и наиболее ориентирующие нас в хронотопе органы, предви­дят предстаящую реальность задолго, у больших людей они могут предвидеть в истории за сотни лет, ибо хронотоп гения чрезвычайно обширен, и именно гениальные деятели в своем индивидуальном поведении для себя чаще всего идут по пути наибольшего сопротивления, для того, впрочем, чтобы до-стичь намеченного предмета наилучшим способом и открыть другим это достижение с наименьшей затратой сил. Нервная система отнюдь не начинает с наименьшего действия как за-данного даром, она приходит к нему как к достижению, в кон­це. Наименьшее действие, когда оно задано с самого начала, приводитт только к редукции и упадку; а когда оно достига­ется в конце, то только» для того чтобы началась новая теку­щая Деятельность, новая задача, новая борьба с сопротивлени­ями. Все дело в том, насколько мощна та доминанта, которая владеет поведением, насколько она преобладает над отрица­тельней тенденцией к покою, к самоудовлетворению, к по­душке. С общебиологической точки зрения мы понимаем, что доминанты с их экспансией и влекли к упражнению, к обо-гащеию организма новыми возможностями, они и лежат в ocнове образования новых рефлексов.

Попутно в связи с этим сделаем несколько сопоставлений. Мы видели, что доминанта - подвижной орган, который принципиально не несет в себе обязательства наименьшего дейсвия, и в этом смысле доминанта никак не может быть отождествима с инстинктом, как мы обыкновенно этот тер­мин Понимаем. Бывает иногда опасно пользоваться избиты­ми терминами, потому что уж очень много на них навязло, по мере того как они употреблялись. Можно сказать, что эти старинные термины слишком захватаны руками. Но об ин-стинктах приходится говорить, ибо о них еще говорят другие, и им Иногда приписывают значение чуть ли не исключитель­ных определителей поведения.

Если бы инстинкты были главными определителями пове­дений человека, это значило бы, что доминанта и инстинкт -

139 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

одно и то же. Для того чтобы сколько-нибудь уточнить понятие инстинкта, физиологи пробуют их сосчитать и приходят к тому что инстинктивных факторов поведения, к счастью, не много - около 6 или 7. Выступает на сцену принцип клас-сификации, это своего рода наименьшее действие формальной огики, и подбирают минимум отдельных инстинктов, кото-пые не сводились бы друг на друга, были более или менее ясно обособлены один от другого, например: пищевой, половой, исследовательский, мочеиспускательный и т. п. Если бы мы стали на этот путь, путь абстрактного упрощения в понима­нии определителей поведения, то опять дело сводилось бы к тому, что поведение всегда предопределено направлени­ем наименьшего сопротивления. Инстинкт - это то, что идет так же легко, на мази, как все прирожденные рефлексы, сред-немозговые и спинальные. По Джемсу Селли, вся разница лишь в том, что инстинктивный акт, идущий сам собою, без вынуждения, вовлекает в работу высшие органы чувств.

Я уже не буду повторяться, что доминанта как определи­тель поведения отнюдь не предполагает непременно устрем­ления к наименьшему действию. Затем я полагаю, что с ше­стеркой или семеркой инстинктов в руках мы не сможем раз­обраться в конкретных поступках, не сможем конкретно предсказывать поступки нормального человека, каждого из нас, - я уже не говорю о поведении и поступках большого исторического деятеля. Ведь понять закономерности поведе­ния - значит уметь детерминировать и предсказать его. Если вместо изучения конкретных доминант, которых у человека может быть многое множество, мы будем исходить из аб­страктной схемочки о нескольких инстинктах, мы не скажем физиологически ничего содержательного о поведении Нью­тона в его изысканиях. В конце концов не прирожденное на­следие рефлексов и инстинктов, но борьба текущих конкрет­ных доминант с унаследованным и привычным поведением приводит к оплодотворению всей работы, к поднятию до­стижений высшей центральной нервной системы. И с этого момента уже не инстинкты будут иметь для нас значение конкретных определителей поведения, а как раз те новые надстройки, которые будут над ними возникать при столкно-

140 ДОМИНАНТА

вении с текущими доминантами, ибо эти надстройки будут действительно объективными достижениями, способными конкретно предопределять дальнейшее поведение. Если вер­но, что Петрарка и Данте перестали бы творить свои песни если бы они достигли своих возлюбленных, как соловей за­молкает среди лета, то для человечества было неизмеримо более объективным достижением, что «инстинкт отработал» так творчески, как он отработал у Петрарки и Данте. Теперь уже песни Петрарки и Данте стали определителями поведе­ния для дальнейшего человечества.

Конечно, лишь предвзятость сказывается и в том, что из фонда инстинктов как определителей поведения, унаследуе-мых родом, исключаются инстинкты пространства, времени, счисления, симметрии, с другой стороны - инстинкт соци­альный. И у нас нет несомненных доказательств того, что фонд инстинктов постоянен и неизменен. Я дерзаю думать, что за всеми этими исканиями опереться на инстинкты, как на не­зыблемую почву, скрывается старинная тенденция видеть в «la Nature»1 нечто благостно незыблемое, а высшую муд­рость поведения полагать в «laissez faire - laissez passer»2.

Это всего лишь доминанты, которыми жил Ж.-Ж. Руссо. В известном смысле можно сказать, что вся задача человече­ской культуры и человеческого самовоспитания и воспита­ния - в создании новых инстинктов, т. е. в создании из очень трудно дающихся вначале новых выработок и навыков таких рефлексов, которые бы шли с легкостью и силой инстинктов.

Всего лучше, быть может, последовать за И. П. Павловым, который в своем докладе в Америке с таким тактом попросту не поднимал вопроса об инстинктах как таковых, отдельно от рефлексов, а говорил: «instincts or reflexes» («инстинкты или рефлексы»). Совершенно верно, ничего другого как рефлекс понятие инстинкта в себе не заключает. Это очень хорошо и отшлифованно идущий рабочий акт нервных центров, ко-

1 Природа (фр.) - Примеч. ред.

2 Букв.: позволяйте делать, позволяйте идти (подразумевается: что хочется

и куда хочется)(фр.). Формула многих буржуазных экономистов, возник­

шая в XVIII в. и требовавшая невмешательства государств в сферу хозяй­

ственных отношений. - Примеч. ред.

141 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

торый в первое время, покамест он внове и еще не выработан, может даваться со страшным трудом, может быть, иногда стоит жизни; вторично из этого столь трудного прежде акта наступает все более и более гладкий, экономный, скользя­щий, незаметно идущий для нас рефлекс. Вот с этой точки зрения я полагаю, что конкретные определители поведения доминанты отнюдь не составляют какого-нибудь незыблемо­го и постоянного фонда, они - расширяющееся достояние человека. С другой стороны, дело упражнений именно и за­ключается в том, что трудно дающийся новый пробный акт, новая выработка постепенно превращается в более и более экономно работающий аппарат. Лишь как о вторичном, по­степенном достижении можно говорить о прогрессирующей экономике каждой отдельной центральной функции, но она не есть нечто, данное с самого начала как роковое последствие наименьшего действия; это - достижение, дающееся, может быть, многими годами, может быть, иногда недостижимое в течение целой жизни.

С той точки зрения, которую я излагал, симптомокомплекс доминанты заключается в том, что определенная централь­ная группа, в данный момент особенно впечатлительная и воз­будимая, в первую голову принимает на себя текущие им­пульсы, но это связано с торможениями в других централь­ных областях, т. е. с угнетением специфических рефлексов на адекватные раздражители в других центральных областях, и тогда множество данных из среды, которые должны были бы вызвать соответствующие рефлексы, если бы пришли к нам в другое время, остаются теперь без прежнего эффек­та, а лишь усиливают текущую доминанту (действуют в руку текущего поведения). Это и есть физиологическая, активная основа того, что мы у себя, в своем внутреннем хозяйстве, называем абстракцией, отбором одних частей раздражающей нас среды и игнорированием целого ряда других областей. За абстракцией, казалось бы, такой спокойной и беспристра­стной функцией ума, всегда кроется определенная направ­ленность поведения мысли и деятельности. Каждый раз, когда я заговариваю об абстракции, я вспоминаю красивую картину, которую по этому поводу когда-то

142 ДОМИНАНТА

нарисовал Уильям Джеймс. Он выступал в одном обществе с докладом, и, остановившись на опросе о том, что такое аб­стракция, насколько она постоянный сопроводительный мо­мент для нашего внутреннего мозгового хозяйства, он сказал: «Вот в этот самый момент, что я с вами сейчас говорю, а вы меня слушаете, над рекой Амазонкой пролетают стаи чаек. Это реальность, которую мы сейчас, однако, не принимаем в расчет, ибо она нам сейчас неинтересна». Несомненные компоненты сейчас протекающей живой реальности так или иначе сейчас не учитываются нами потому, говорим мы, что не думаем о них, потому, скажем мы сейчас, что главенствую­щая сфера возбуждений, векторы текущей нашей деятельно­сти устремлены на определенную, ограниченную группу фак­тов. И мы несем на себе все последствия одностороннего по­ведения, мы ответственны за свои абстракции в более или менее близком будущем.

Тем самым, что я настроен действовать в определенную сторону и работа моего рефлекторного аппарата поляризова­на в определенном направлении, во мне угнетены и трансфор­мированы рефлексы на многие текущие явления, на которые я реагировал бы совсем иначе в других, более уравновешен­ных условиях. И чем исключительнее направлена и поляри­зована моя нервная система, тем более сужена та сфера, ко­торою определяется моя текущая деятельность, и тем обшир­нее область реальности, на которую я реагирую угнетенно и трансформированно по сравнению с состоянием более или менее безразличного равновесия. Каждую минуту нашей дея­тельности огромные области живой и неповторимой реаль­ности проскакивают мимо нас только потому, что доминан­ты наши направлены в другую сторону. В этом смысле наши доминанты стоят между нами и реальностью. Общий коло­рит, под которым рисуются нам мир и люди, в чрезвычайной степени определяется тем, каковы наши доминанты и како­вы мы сами. Спокойному и очень уравновешенному кабинет­ному ученому, вполне удовлетворенному в своей изолиро­ванности, мир рисуется как спокойное гармоническое тече­ние или, еще лучше, как кристалл в его бесконечном покое, а люди, вероятно, надоедливыми и несведущими хлопотуна

143 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

ми, которые существуют для того только, чтобы нарушать этот вожделенный покой. Делец, все равно научный или бир­жевой, заранее видит в мире и истории всего лишь специаль­но предоставленную среду для операций sans gene1, а людей

разделяет в общем на умных, с которыми предстоит бороть­ся и на простачков, которыми предстоит пользоваться. Все это абстракции, предопределенные доминантами, и, как ви­дите, все они более или менее ответственны. Ответственны они потому, что человеческая индивидуальность, если ее сча­стливым образом не поправит жизненное потрясение или встреченное другое человеческое лицо, склонна впадать в весь­ма опасный круг: по своему поведению и своим доминантам строить себе абстрактную теорию, чтобы оправдать и подкре­пить ею свои же доминанты и поведение. «Если бы на цветы да не морозы?..»

Доминанта всегда одностороння, и тем более, чем более она выражена. Вот почему в истории науки столь типичное явление, что абстрактные теории периодически сменяют одна другую, возвращаясь опять к тем путям, которые были поки­нуты, казалось, навсегда. Чем более абстрактна руководящая точка зрения в данный момент, который мы переживаем, тем большие области конкретной реальности она перестает учи­тывать в их живом значении и тем более данных для того, чтобы теперь же скрыто подготовлялась другая, может быть, прямо противоположная, теоретическая установка, обречен­ная в своей абстрактности на ту же судьбу. Вспомним харак­терную периодику противоположных точек зрения в учении о животном электричестве или в воззрениях на природу рас­творов. Две противоположные абстракции соотносительны, и они вызывают одна другую.

Вот в таких периодических колебаниях доминанты можно было бы усматривать признак устойчивого равновесия в ее природе, а стало быть, и применимость к ней принципа Ле Ша-телье. Тогда, по примеру Маха, можно было бы сводить и раз­витие научной теории на принцип наименьшего действия. Но Планк, конечно, совершенно прав, когда говорил, что прин-

Без стеснения, бесцеремонно, развязно (фр.). - Примеч. ред.

144 ДОМИНАНТА

цип наименьшего действия растекается здесь в неопределен­ность, ровно ничего предсказать не может, ибо всякая науч­ная теория при некотором остроумии может быть объявлена post factum, как построенная на схеме наименьшего действия

Учение о парабиозе дает нам ключ к пониманию обрати­мых переходов доминанты от возбуждения к торможению Раздражитель, в данный момент приходящий, подкрепляет имеющееся возбуждение доминанты и сопряженное с нею тор­можение с тем, чтобы перевести их через кризис в состояние противоположное. С этой точки зрения раздражитель дей­ствует как катализатор, подкрепитель данного, но вместе с тем и как подготовитель обратного хода равновесной реакции.

Я не буду входить в большие детали, чтобы показать от­носительное разнообразие физиологических условий, при которых доминанты могут слагаться в нервной системе. Огра­ничусь несколькими сопоставлениями. Симптомокомплекс один и тот же, а конкретные условия чрезвычайно различны. Мы знаем, что и на лабораторном препарате условия, благо­приятствующие суммированию, могут быть достаточно раз­нообразными. Гебефреник в состоянии глубокого нарушения нервно-соматической жизни, когда вы с ним заговорите, де­лает весьма однообразные бредовые заявления, все одно и то же. Мы можем догадываться: вероятно, здесь дело идет о том, что одна и та же центральная группа реагирует в особенно­сти, а прочие реакции угнетены. Это связано здесь, наверное, с чрезвычайно малой лабильностью доминирующего фоку­са, который достаточно возбудим, но уже стоит на пути к па­рабиозу. Мы застаем здесь доминирующий центр в том со­стоянии малой функциональной подвижности, когда, по Н. Е. Введенскому, должно ожидать именно в этом центре облегченного суммирования возбуждений.

Теперь другой, гораздо более сложный пример: какой-нибудь замкнутый в себе поэт, ученый или мыслитель того склада, который Кречмер удачно обозначил словом «аутизм», замкнутый субъект, с упором внимания на самого себя, склон­ный уже с самого начала изолироваться от среды, поменьше с ней соприкасаться и в этом смысле являющийся более или менее верным последователем принципа наименьшего дей-

145 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

ствия в своем поведении, - он опять будет предопределен своей деятельности и творчестве. Из биографий талантливых аутистов так много примеров назойливого повторения одного и того же modus operandi, одной и той же, иногда очень сложной комедии, которую они повторяют, мучитель­но для самих себя, лишь бы торжествовала основная аутистическая тенденция, тогда как встречная историческая сре­да неистощима в своем изобилии и новизне. Опять одна же стационарная, монотонно господствующая установка - гнез­до, вокруг которого группируется вся остальная деятель­ность, поведение и творчество.

Ученый схоластического склада, который никак не может вырваться из однажды навязанных ему теорий, кстати и не­кстати будет совать свою излюбленную точку зрения и иска­жать ею живые факты в их конкретном значении. Новые фак­ты и люди уже не говорят ему ничего нового. Он оглушен собственною теориею. Известная бедность мысли, ее непод­вижность, связанная с пристрастием к тому, чтобы как-ни­будь не поколебались однажды уловленные руководящие определения, однажды избранные координатные оси, на кото­рых откладывается реальность, - какой это типический при­мер в среде профессиональных ученых!

Вы видите, для будущего здесь громадное поле, чтобы раздифференцировать доминанты по конкретным условиям их возникновения. В случае аутиста и схоласта конкретные условия далеки от той относительной простоты, которую можно предполагать в случае гебефреника. Корни надо ис­кать в общей конституции и в пережитой истории каждого конкретного лица.

Наиболее изобилующий жизнью тип - это человек, от­крытый своим вниманием к текущей реальности, заранее гото­вый принять действительность, какова она есть, увлеченный искатель истины, который не цепляется за первоначально избранные координатные оси, понимая их относительность, и до конца, до последнего момента, не останавливается на тех сложениях, на которых, казалось бы, с экономической стороны можно было бы уже успокоиться, а идет все дальше и дальше, назойливо учитывая недооцененные детали, с готовно-

146 ДОМИНАНТА

стью ради этих деталей, может быть, радикально изменить свой первоначальный путь. Вот опять доминанта, хотелось бы сказать - доминанта юности, в которой еще нет ничего подвергнувшегося склерозу и омертвению, а жизнь широка и целиком открыта к тому, что впереди.

Итак, доминанты могут быть чрезвычайно различны и по конкретным условиям возникновения и по окончательным векторам. Достижения, которые они приносят, тоже могут быть чрезвычайно различны по своей ценности и по богат­ству результатов. Это и маховые колеса нашей машины, по­могающие сцепить и организовать опыт в единое целое, но это же и навязчивая идея, предрассудок поведения. Один и тот же фактор дробит стекло, кует булат. Здесь все зависит от относительной величины возбудимости центров и от отно­сительной способности их суммировать возбуждение. Если жизнь сильного и одаренного человека характеризуется вы-сокодеятельной и подвижной доминантностью, то ведь и не-'| подвижная «idee fixe»1 склеротического старика - тоже до-| минанта, и бредовое гнездо гебефреника - тоже доминанта. Доминанта как общая формула еще ничего не обещает. Нуж­но знать ее содержание и конкретные условия ее возникно­вения. Как общая формула доминанта говорит лишь то, что и из самых умных вещей глупец извлечет повод для продол­жения глупостей и из самых неблагоприятных условий ум­ный извлечет умное.

Человек склонен к тому, чтобы из своего поведения стро­ить философию. Это для того чтобы оправдать свое поведе­ние себе самому и другим. Еще и гебефреник попытается, наверное, как-нибудь обосновать вам свой бред. Аутист и схо­ласт будут обосновывать свое поведение на тех или иных общих посылках. Трагизм человека в том, что у него нет ни­какого портативного, удобного и сподручного «критерия ис­тины», кроме реальной проверки своих ожиданий в прямом столкновении с конкретной действительностью. Каждый из нас с вами в своих исканиях - всегда носитель проб, проек­тов, попыток, ожиданий, более или менее далеко уходящих

Навязчивая идея (лат.). - Примеч. ред.

147

в пространстве времени. Но всегда мы остаемся при этом в положении экспериментатора, пробующего, так ли это в действительности, как он проектировал. Может быть, вы усмотрите трагизм именно в том, что подлинный в своей показательности критерий истины приходит слишком поздно, тогда, когда мы чувствуем уже на своей коже, в самый последний момент, ошибочность первоначального пути: то, что мы из­дали принимали за плачущего ребенка, оказывается вблизи тоскующим крокодилом.

Тот путь, на котором мы строили свои проекты и предви­дения, так часто оказывается в конце не таким, каким мы его предполагали. Если мы вспомним, что у более сильных из нас глубина хронотопа может быть чрезвычайно обширной, рай­оны проектирования во времени чрезвычайно длинными, то вы поймете, как велики могут быть именно у большого чело­века ошибки. В сущности говоря, во всех случаях перед нами такое же положение, как и у экспериментатора в лаборато­рии, только несравненно более ответственное. Эксперимен­татор строит проект, ставит вопрос природе - так или не так, и природа в довольно скором времени ему отвечает, соответ­ствуют ли вещам строившиеся предположения. Но вот в чем действительный трагизм: как раз в наиболее дорогих наших проектах и предположениях, которые определяют самое важ­ное и драгоценное, фактическая проверка доминанты и век­торов нашего поведения отставлена от нас далеко, и нам при­ходится исключительно на свой риск и ответственность брать то, что для нас дороже всего.

Таково положение, ничего с этим не поделаешь. Впрочем, может быть, здесь и хорошая сторона, ибо опять-таки, если бы человек успокоился, хотя бы в далеком будущем, то, ве­роятно, с этого момента последовали бы все отрицательные последствия физиологического покоя, т. е. прекратилось бы развитие, прекратилось бы движение вперед. С этой стороны, идеальный пункт покоя и совершенного удовлетворения остается здесь только фикцией. У нас нет решительно никаких оснований к тому, чтобы думать, что реальность и истина станут когда-нибудь подушкою для успокоения. Подушкою для успокоения норовит быть каждая из теорий, но бла-

148 ДОМИНАНТА

годетельное столкновение с реальностью опять и опять будит засыпающую жизнь. Наша организация принципиально рас­считана на постоянное движение, на динамику, на постоян­ные пробы и построение проектов, а также на постоянную проверку, разочарование и ошибки. И, с этой точки зрения можно сказать, что ошибка составляет вполне нормальное место именно в высшей нервной деятельности. «Волков бо­яться, в лес не ходить».

Напоследок я остановлюсь, с тем чтобы опять вернуться к мотивам, идущим из нашей лаборатории, на следующем. Я сказал вначале, что для нашей лаборатории процесс воз­буждения самым интимным и непосредственным образом связан с процессом торможения, т. е. один и тот же рефлекс, протекающий на наших глазах при тех же раздражениях, толь­ко несколько учащенных или усиленных, а также при изме­нившихся условиях лабильности в центрах, может перейти в явления тормоза в этих же самых центрах. Это то, что но­сит название «физиологического пессимума», исходя из ко­торого Н. Е. Введенский развивал теорию парабиоза. С этой точки зрения нужно ожидать, что возбуждение в доминант­ном очаге, перешагнув через известный максимум, тем самым предопределено перейти в свою противоположность, т. е. за­тормозиться. Значит, если вы хотите поддерживать опре­деленный вектор поведения, определенную деятельность на одной и той же степени, вы должны все время в высшей сте­пени тонко учитывать изменяющуюся конъюнктуру в раз­дражителях и в центрах, степень возбудимости доминирую­щего центра, отношение ее к возбудимости соседних центров, отсюда возможность или невозможность выявления доми­нантных очагов и, соответственно с этим, рассчитывать час­тоты и силы тех раздражений, которые продолжают вноситься в центры. Если вы хотите поддерживать один и тот же век­тор на одной и той же высоте, нужно все время, я бы выра­зился, воспитывать данную доминанту, тщательным обра­зом обихаживать ее, следить за тем, чтобы она не перевоз­буждалась, не перешагнула известной величины, а все время соответствовала бы текущим условиям в центрах, с одной стороны, и в окружающей обстановке - с другой.

149 ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

И опять-таки позвольте вернуться здесь на минуту к боль-ному вопросу. Нужно ли было бы говорить о воспитании и обихаживании доминант, если бы поведение совершалось самого начала и обязательно по принципу наименьшего ействия, если бы все в нашем поведении так просто и глад-ко шло? Нужно ли было бы, если бы все сводилось к налич­ным инстинктам, как к норме, еще взывать к принципу наи­меньшего действия? Ведь он был бы дан уже заранее. Раз мы видим, как бережно приходится обихаживать текущие векто­ры поведения, как малейшая неосторожность, уже незначи­тельное усиление тех же факторов, которые до сих пор их поддерживали, могут их сорвать, то ясное дело, что в вопро­се об организации поведения дело не может ограничиться принятием того, что идет само собой, но требуется вмеша­тельство принуждения, дисциплины, нарочитой установки на переделку своего поведения и себя самого. Данное ожида­ет от нас не пассивного принятия, но ревнивого искания того, что должно быть. Мы - не наблюдатели, а участники бытия. Наше поведение - труд.

Я думаю, со своей стороны, что одна из самых трудных, на первый взгляд, пожалуй, и недостижимых в чистом виде до­минант, которые нам придется воспитать в себе, заключает­ся в том, чтобы уметь подходить к встречным людям по воз­можности без абстракции, по возможности уметь слышать каждого человека, взять его во всей его конкретности неза­висимо от своих теорий, предубеждений и предвзятостей. Нужно стать однажды на этот путь, поставить его решитель­но своей задачей, я бы теперь сказал, переключиться на эту определенную доминанту, а затем неуклонно воспитывать ее в себе, чтобы это пошло хоть в отдаленном будущем сравни­тельно гладко и легко; это совершенно необходимая гряду­щая задача человечества, в этом нельзя сомневаться. Человек ежечасно стоит на рубеже между своей теоретической аб­стракцией и вновь притекающей реальностью, - реально­стью природы, во-первых, реальными человеческими лицами, во-вторых. Так вот, - уметь не задерживаться на своей аб­стракции и во всякое время быть готовым предпочесть ей ивую реальность, уметь конкретно подойти к каждому

150 ДОМИНАНТА

отдельному человеку, уметь войти в его скорлупу, зажить его жизнью, понять его точки отправления, которые его опреде­ляют, понять его доминанты, стать на его точку зрения - вот задача. Я думаю, что настоящее счастье человечества, если го­ворить вообще о счастье (счастье, в сущности говоря, у цас скверное слово, оно говорит тоже о каком-то наименьшем действии, о покое, о каком-то уюте, не знаю еще о чем) как о грядущем состоянии, как о чем-то, к чему стоит стремить­ся коллективно и всеми нашими слагающими, то, конечно, оно будет возможно в самом деле только после того, как бу­дущий человек сможет воспитать в себе эту способность пере­ключения в жизнь другого человека, способность понимания ближайшего встречного человека как конкретного, ничем не заменимого в природе, самобытного существа, одним словом, когда воспитается в каждом из нас доминанта налицо друго­го. Скажут, что пока это только мечта. Ну, пускай мечта бу­дет все-таки поставлена. Человек - очень сильное существо: если он начинает серьезно мечтать, то это значит, что рано или поздно мечта сбудется. Только там, где ставится доми­нанта на лицо другого как на самое дорогое для человека впервые преодолевается проклятие индивидуалистического отношения к жизни, индивидуалистического миропонима­ния, индивидуалистической науки. Ибо ведь только в меру того, насколько каждый на нас преодолевает самого себя и свой индивидуализм, самоупор на себя, ему открывается лицо другого. И с этого момента, как открывается лицо дру­гого, сам человек впервые заслуживает, чтобы о нем загово­рили как о лице.

151

ОТВЕТЫ НА ЗАПИСКИ ПОСЛЕ ДОКЛАДА1

I. Как можно говорить об органе, если за ним нет постоян­ной, отлившейся формы, стационарных морфологических черт?

Орган - это, прежде всего, механизм с определенным од­нозначным действием. Громадное многообразие морфологи­ческих черт, которое мы открываем в том или ином образо­вании нашего тела, впервые приобретает значение физиоло­гического органа после того, как открывается значение этих морфологических деталей как рабочих слагающих общей, однозначно определенной физиологической равнодействую­щей. Значит, именно физиологическая равнодействующая дает комплексу тканей значение органа как механизма.

Было время, когда в самой механике полагали, что необ­ходимо отправляться от статических данных системы, чтобы понять ее динамику. Механика строилась от статики к дина­мике. Первый Гаусс в 1829 г. поставил вопрос о том, не соот­ветствовало ли бы обобщающему духу науки рассматривать, напротив, статику системы как частный и исключительный случай в ее непрестанном движении. Новая наука статику выводит из динамики.

Имеегся в виду доклад А. А. Ухтомского о доминанте, сделанный им на заседании студенческого кружка Ленинградского университета 2 апреля 1927г. (см. «Доминанта как фактор поведения», с. 113-150 данного изда-чя). Публикуется по: А. Ухтомский. Доминанта души. Рыбинск, 2000. с- Ю0-112. -Примеч.ред.

152

Вот и новой физиологии естественно освещать смысл мор­фологических данных из динамики вещества, а не наоборот. Микроскоп ведь застает лишь один момент, искусственно зафиксированный и вырванный из непрестанно текучей ис­тории, совершавшейся в динамике ткани. Когда в текучей динамике вещества определенное сочетание действующих сил всякий раз дает однозначно определенный рабочий ре­зультат, мы и назовем это сочетание действующих сил «ор­ганом», производящим данную работу.

Ведь еще Декарт, а в XIX столетии Кэльвин допускали в основе вещества вихревое движение. Тогда вихревое дви­жение было бы элементарнейшим механизмом, или органом, производящим известные нам свойства вещества, в том чис­ле и статические. Всякий раз как имеется налицо симптомо-комплекс доминанты, имеется и предопределенный ею век­тор поведения. И ее естественно назвать органом поведения, хотя она и подвижна, как вихревое движение Декарта.

II. Не есть ли доминанта явление, равносильное условным связям?

Есть громадное затруднение для того, чтобы отождествить механизм доминанты, как я его понимаю, с механизмом, ко­торый приходится предполагать в основе условной связи И. П. Павлова. Я говорил об этом в работе «О состоянии воз­буждения в доминанте» (Новое в рефлексологии и физиоло­гии нервной системы. Кн. II. 1926. С. 12-14. С. 72-91 данной книги. - Примеч. ред.). Всякий раз, как при прочих равных условиях поднимается возбудимость центра Д, а он оказывает­ся достаточно способен суммировать и поддерживать в себе возбуждение, Д будет неизбежно вмешиваться в текущие реак­ции и трансформировать их направление в определенную сторону. Тут все понятно, с точки зрения нашей школы, без всякого дополнительного допущения замыкания нервных путей, т. е. в условиях непрерывной нервной сети. Понятны для нас и контрастные реакции в условиях непрерывной нерв­ной сети, т. е. относительно легкая тормозимость доминанты с переходом к контрастной установке. Всякий раз, как будут повторены прежние условия, необходимые для возникнове­ния доминанты, будут даны и доминантные реакции, будет ли это в среднем мозгу, или в спинном, или в коре.

153

«Временная связь» И. П. Павлова ставит другой вопрос: как прежний доминантный процесс может возобновиться не при прежних, а при совершенно новых условиях. Вопрос в том, каким образом два местных возбуждения, не имевших меж­ду собою до сих пор ничего функционально общего, кроме случайного факта, что они несколько раз втравливались в од­новременную работу, приобретают отныне способность совоз-буждения в порядке «согласных рефлексов» Шеррингтона. Вы понимаете, что доминанта является здесь уже не усло­вием, а результатом как-то возникшей связи, которая в не­прерывной нервной сети до сих пор не была дана. Что это? Новообразование нервных связей, как полагает И. П. Пав­лов? Или последствия взаимного влияния совозбуждающих-ся центров по «Fernsendertheorie»? Или последствия усвое­ния ритмов центрами, которые потом способны совозбуж-даться по резонансу Лапика? Во всяком случае, вы видите, здесь требуется ряд дополнительных гипотез, выходящих из границ моего понимания доминанты. Все говорит о том, что кортикальные клетки, как никакие другие, способны улавли­вать и неизгладимо удерживать следы от однажды пронес­шихся реакций. И тут перед нами совершенно новые пробле­мы, к которым научная мысль еще не готова.

Доминанта должна играть существенную роль при уста­новке «временных связей», но остается открытым вопрос, как может кора восстанавливать прежнюю доминанту ab ovo.

III. Инстинкт лактации ведь есть наперед заданный ме­ханизм. Может ли быть этот механизм сведен к описанному вами понятию?

Вот, кстати, показательный пример того, как условны и шатки попытки перечислить и классифицировать инстинк­ты. Отчего, в самом деле, не говорить о процессе лактации как об особом Инстинкте? Все популярные признаки ин­стинкта налицо. Быть может, его вносят под рубрику поло­вого инстинкта? Ну, тогда я стал бы с не меньшим правом относить его под рубрику инстинкта социального.

Конкретный вопрос о том, есть ли признаки доминанты в акте лактации. Это значит в сущности: может ли усиливать­ся лактация посторонними стимулами и сопровождается ли

154

она сопряженными торможениями? Лактация возникает под влиянием гормонов, идущих с беременной матки и, однажды начавшись, идет со значительной инерцией во времени. На­помню определения покойного Бунге, показавшие весьма тонкое соответствие органического и минерального состава молока изо дня в день текущим потребностям ребенка: перед нами очень упорядоченный, постепенно изменяющийся хи­мизм, рассчитанный на определенный интервал времени. Тем не менее текущие впечатления могут сильно влиять и на количество, и на состав молока. Губерт мне рассказывал о той обстановке, которая поразила его на образцовой ферме в Бер­лине. Коровы содержатся в прекрасных светлых залах, в чрез­вычайной холе, и Губерта предупреждали, чтобы он не гово­рил сколько-нибудь громко, так как это беспокоит коров и удой сразу падает. Привычная, приятная обстановка спо­собствует лактации, бурная эмоция может ее сразу прекра­тить. С другой стороны, показано, что секреция молочных желез стоит в ресипроктных отношениях с деятельностью матки, которая при этом ускоренным темпом проходит по­слеродовую инволюцию. Наоборот, многие аномалии в мат­ке послеродового периода связаны с затянувшейся ее инво­люцией вследствие того, что мать не кормит грудью. Лакта­ция обрывается, если возникает новая беременность. Вот уже эти факты говорят, что да, признаки доминантного симпто-мокомплекса должны быть налицо. Тут чрезвычайно инте­ресно поставить специальные исследования. Влияет ли лак­тация на легкость возникновения условных рефлексов, мне не известно, но по всей вероятности - да!

IV. Но определению некоторых зоологов, инстинкт есть наследственная, передающаяся способность к бессознатель­ным, автоматическим, слепо неизменным действиям. Пример: перелеты птиц, заботы о потомстве у насекомых и т. д. Как связать все это с определением инстинкта у физиологов?

Во взглядах современных нам зоологов и физиологов на инстинкты не все благополучно, что выражается в их посто­янных разногласиях по этому вопросу. Но это, без сомнения, преходящее разногласие, а пока оно есть, оно полезно тем, что освещает вопрос с разных сторон. Зоологи заняты главным

155

образом ролью инстинктов в жизни масс животных различ­ных видов и родов. Физиологи заняты преимущественно ме­ханизмом инстинктивного акта у индивидуального живот­ного. И тех и других путают наследия и навыки старой пси­хологии, проникнутой индивидуалистической философией. Когда это минует, зоологи и физиологи поймут друг друга. В частности, что касается действий человека, физиологи пра­вильно думают, что «бессознательно» и слепо идущих актов у нас несравненно больше, чем кажется на первый взгляд, да и те действия, которые признаются «сознательными», пред­определены, с одной стороны, воспитанными наклонностя­ми, с другой - текущими влияниями среды. Природа, види­мо, весьма мало заинтересована в том, чтобы курица отдава­ла себе отчет в том, как устроены ее глаза и перья, а также в том, зачем она роется в песке, кудахчет и кладет яйца. Так­же и человек говорит очень близорукие вещи, когда пробует дать себе отчет в том, почему он бежит от А. и любит Б. Дей­ствия наши теряются своими корнями далеко в пройденной истории рода, культуры и воспитания каждого из нас; и опять они теряются своими последствиями далеко в грядущей ис­тории культуры, рода и природы. Так что наши действия на­верное несравненно значительнее по своему смыслу в реаль­ности, чем это улавливается индивидуальным «сознанием» каждого из нас. Уж если говорить о сознании, то казалось бы, большее значение и доверие следовало бы дать «со-знанию» стаи, коллектива, общества, народа и человечества, чем ин­дивидуалистическому сознанию психологов и философов. Мы живем общею, тесно сцепленною жизнью коллектива в значительно большей степени, чем привык думать каждый из нас в отдельности. В этом отношении современные зооло­ги могут рассказать больше, чем современные физиологи. И это обнадеживает нас, что доминанта на лицо другого, о ко­торой я говорил, не мечта, а осуществление того, что зачаточ­но есть в коллективе действительно спевшихся людей: «Каж­дый для всех, и все для каждого».

Если инстинкты слепы, то они отнюдь не неизменны. Не­изменны они лишь статистически: в действительности кон­кретная стая журавлей в своем устремлении на юг дает мно-

156

жество вариаций и отклонений в порядке рефлексов на про­ходимые географические условия. Вот так же и доминанта представляется лишь стержневым направлением поведения, на которое накладываются многочисленные вариации под влиянием текущей среды. В этом, пожалуй, и выявляется наиболее характер и инстинкта, и доминанты, что при всех вариациях все-таки статистически настаивает на своем основ­ной вектор деятельности.

Поскольку спинальные, медуллярные, среднемозговые и частию кортикальные рефлексы прирождены и наверное передаваемы по наследству, они родовым образом ничем не отличаются от инстинктов зоологов. Наличие аутохтонного раздражителя в инстинктивном возбуждении центров вряд ли может служить надежным и четким отличием его от обык­новенного рефлекса, ибо аутохтонные раздражители мыс­лятся некоторыми современными физиологами при каждой передаче нервного импульса. Значит, вполне понятно жела­ние физиолога сказать: «instincts or reflexes».

Затруднение начинается там, где «условный рефлекс» признается по самому определению вновь приобретенным, а зоологи убеждены, что «вновь приобретаемые признаки не передаются в потомство». Тогда выходило бы, что совокуп­ность прогрессивных, вновь приобретаемых умений и навы­ков животного остается без последствий для рода в порядке соматической передачи по наследству. Если бы это было до­казано, то тем значительнее выступила бы самостоятельная биологическая роль коллектива и общества с доминантою на лицо другого, с умением слышать и понимать другого; тогда ведь только коллектив, в своей непрерывной истории от те­ряющегося вдали прошлого к теряющемуся вдали будущему, оказался бы носителем приобретаемого родового опыта и обо­гатителем каждого отдельного лица вновь приобретаемыми умениями рода. Выступало бы совершенно исключительное значение каждого для всех и всех для каждого, - этого талис­мана, забытого индивидуалистическою культурою.

V. Вновь приобретаемый инстинкт есть ли приобретение только одного индивидуума, или некоторые из них делаются достоянием вида?

157

Ходячее определение инстинкта как унаследуемого фак­тора и ходячее убеждение, что индивидуально приобретае­мые признаки не передаются в соматической наследственно­сти, очевидно запрещает нам говорить о «вновь приобретае­мых инстинктах». Тут формально-логические затруднения, которые не будут изжиты, пока не переменятся ходячие по­нятия у компетентных в этих вопросах специалистов. Со сво­ей стороны, я говорю только о том, что действия и работы, предпринимаемые вначале с громадным трудом, вопреки тен­денции к наименьшему действию, могут потом, в порядке упражнения, пойти в нашей организации с легкостью, настоя­тельностью и силой инстинкта. С силою инстинкта геометр устремляется к вычислительной работе по поводу той самой среды, которая у лавочника вызывает коммерческие сообра­жения, а у Федора Карамазова - его скверненькую филосо­фию самооправдания. Вот тут доминанты зафиксировались в поведение предопределенно. Может ли доминанта геомет­ра, доминанта филантропа передаваться по соматической наследственности? Сомнения весьма тяжеловесны. В «Поэ­зии и правде моей жизни» Гете говорил, что присматриваясь к себе, он находит в себе зачатки всевозможных преступле­ний. Лучшие доминанты человечества передаются не сома­тическим унаследованием, а преданием слова и быта. Каждо­му отдельному человеку приходится завоевывать свои доми­нанты, они не даются ему даром, и оттого они тем дороже для него, тем дороже и то общество, и тот быт, которые сообщи­ли и поддержали в нем трудные и обязывающие доминанты, облегчив их внесение в жизнь.

VI. У человека, не имевшего определенной доминанты, чем это объяснить - слабой возбудимостью всех нервных цент­ров или чрезмерной возбудимостью сразу многих центров, ко­торые, возбуждаясь, тормозят друг друга?

Выразительное торможение возникает лишь там, где воз­будимость физиологических приборов достаточно высока. Ведь торможение есть не отсутствие деятельности, а резуль­тат конфликта возбуждений. С другой стороны, достаточно выразительное и устойчивое возбуждение может возникнуть лишь там, где есть условия для суммирования возникающих

158

эффектов. Поэтому бездоминантность, говоря вообще, есть признак или малой возбудимости, или «раздражительной слабости» субъекта. Если сон в самом деле есть состояние торможения, как выходит из данных И. П. Павлова, то бес­сонница есть отсутствие физиологических данных для того, чтобы заснуть, - она более всего напоминает состояние раз­дражительной слабости и, вместе с тем, ближе всего к кон­кретному бездоминантному состоянию. Можно сказать: нуж­но иметь достаточные силы, чтобы заснуть, и нужно иметь достаточные силы, чтобы нести доминанту.

Но не нужно забывать, что здесь все зависит от относи­тельной величины возбудимости центров и от относительной способности их суммировать возбуждение. Если жизнь силь­ного и одаренного человека характеризуется высокодеятель­ной и подвижной доминантностью, то ведь и неподвижная «idee fixe» склеротического старика тоже доминанта, и бре­довое гнездо гебефреника тоже доминанта. Доминанта как общая формула еще ничего не обещает. Нужно знать содер­жание и конкретные условия для ее возникновения. Как об­щая формула доминанта говорит лишь то, что из самых ум­ных вещей глупец извлечет повод для продолжения глупо­стей и из самых неблагоприятных условий умный извлечет умное.

VII. Психические ненормальности, имеющие в основе доми­нантный процесс, например, паранойя, каким образом могут быть излечены посредством психо-терапевтическоео подхода?

Психо-терапевтический подход стремится выяснить для самого больного те скрытые факторы, которые когда-то сло­жились в нем под влиянием «психических травм», т. е. со­рвавшихся и неудавшихся реакций на среду, и которые про­должают влиять на его текущие реакции как тайные и не­уловимые внутренние враги. Выловить их, ввести их вновь в сферу активной работы субъекта - это дает надежду, что старый и неудачный рубец перерубцуется заново с более не­прерывными переходами в соседнюю нормальную ткань. Вы­ловить скрытые доминанты, фактически владеющие нашим поведением, поставить их в поле насущной и настоятельной деятельности, чтобы овладеть ими, а через них и своим даль-

159

нейшим поведением, - это прием, который практикует каж­дый из нас безотчетно в более бодрые и деятельные часы жизни. Психоанализ превращает его в терапевтический ме­тод, дающий хорошие результаты на истериках. Но трудно ожидать психотерапевтических результатов там, где дело идет об органических изменениях. Под паранойей разумели систематизированный, по-своему законченный бред пресле­дования и величия, возникающий у людей зрелого и пожи­лого возраста в связи с глубокими изменениями в самой ре­цептивной сфере. Деликатный психоаналитический метод, рассчитанный на то, что оставшееся у человека здоровое мо­жет победить скрытые зачатки больного, тут помочь не в со­стоянии. Доминантный процесс истерика может служить при­чиной заболевания, когда он является всего лишь «ущемлен­ным комплексом» под здоровой тканью; но у параноика он есть уже следствие заболевания, которое стало органическим.

VIII. Можно ли произвольно переключать доминанты,

т. е. переходить от одной доминанты к другой?

Если вам не нравится ваше поведение, то довольно бес­плодная задача бороться с ним, атакуя его доминанты «в лоб». В результате будет, вернее всего, только усиление укрепив­шейся доминанты. Это потому, что за нею есть укрепившие­ся физиологические основания, своя история и инерция. Це­лесообразнее искать условий для возникновения новой до­минанты, - не пойдет ли она рядом с первой. Если пойдет, то первая сама собою будет тормозиться и, может быть, сой­дет на нет. Когда я был юношей, мне удавалось прекратить мучительную зубную боль тем, что я садился за курс анали­тической геометрии Сальонона, который меня вдохновлял. В более серьезных случаях тут необходим другой человек, который помогал бы подкреплению новой доминанты, хотя бы одним своим присутствием. Еще лучше, если он участву­ет в вашем новом деле.

IX. Как лучше работать: заниматься многим в одно время

или чем-нибудь одним, а потом следующим после окончания

первого и т. д.?

Я думаю, что тут всеобщего рецепта дать нельзя, потому навязыванием рецепта можно сорвать плодотворную

160

работу человека, применившегося к своему темпу. Ньютон ра­ботал, запираясь от всех на целые недели, Бернгардт Риман буквально мучил себя физически в устремлении на постав­ленные задачи, Кант работал обыденным, необыкновенно размеренным темпом, правильным, как часы, а Наполеон пе­реходил от одного дела к другому по однажды принятому порядку. Исследования Бушара показали, что чрезвычайно полезно сменять умственный труд на физический и обратно. В регулярных условиях производственного труда несомнен­но полезно перемежать работу кратковременными отдыхами, стало быть, дробить задание на отдельные исследовательские достижения. Вы знаете, что, по Шово, при одном и том же грузе Р и длине пути h работа Ph будет энергетически гораз­до более выгодною, если дробить груз, перенося его по частям на весь путь, чем в том случае, когда берется сразу весь груз, но путь проходится отдельными участками. Непривычный к труду, невыдержанный человек с ненадежными и неустой­чивыми доминантами пойдет в работе порывом и легко при этом сорвется с пути, тогда как доверяющий себе и своим доминантам работник предпочтет не форсировать события, идти спокойно, по постепенным заданиям, перемежая рабо­ты и отдыхи. Вы знаете, что нервная и горячая лошадь зна­чительно менее надежна, чем дисциплинированная и выдер­жанная, приученная к планомерному труду.

Х.Яне совсем уловил - каковаролъ доминантных абстракА ций в организме, повторите, пожалуйста.

Тем самым, что я настроен действовать в определенную] сторону и работа моего рефлекторного аппарата поляризова- [ на в определенном направлении, во мне угнетены и транс­формированы рефлексы на многие текущие явления, на ко-" торые я реагировал бы совсем иначе в других, более урав­новешенных условиях. И чем исключительнее направлена и поляризована моя нервная система, тем более сужена та сфера, которой определяется моя текущая деятельность, и тем обширнее область реальности, на которую я реагирую угне­тенно и трансформированно по сравнению с состоянием бо­лее или менее безразличного равновесия. Вот сейчас, когда мы здесь беседуем в освещенной комнате среди знакомых

161

и оживленных лиц, умирает множество людей на земном ша­ре, в Европе и здесь, в Ленинграде, близко от нас. И сейчас в сортировочной палате Николаевской больницы, сидя на полу среди чужих и диких, таких же несчастных людей, не может собраться с мыслями только что всунутая туда моло­дая женщина в отягченном послеродовом психозе. Но мы с вами, трактуя здесь о реальности и реальных людях, совсем не учитываем этой несомненно сейчас текущей реальности совсем около нас. И нам даже немного неприятно и больно сдвигать нашу мысль и нашу текущую доминанту в эту неожи­данную сторону. Мы от нее «абстрагировались», чтобы рас­суждать здесь. Каждую минуту нашей деятельности огромные области живой и неповторимой реальности проскакивают мимо нас только потому, что доминанты наши направлены в другую сторону. В этом смысле наши доминанты стоят меж­ду нами и реальностью. Общий колорит, под которым рисую­тся нам мир и люди, в чрезвычайной степени определяется тем, каковы наши доминанты и каковы мы сами. Спокойно­му и очень уравновешенному кабинетному ученому, вполне удовлетворенному в своей изолированности, мир рисуется как спокойное гармоническое течение или, еще лучше, как кристалл в его бесконечном покое, а люди, вероятно, надоед­ливыми и несведущими хлопотунами, которые существуют для того только, чтобы нарушать этот вожделенный покой. Делец - все равно научный или биржевой - заранее видит в мире и истории всего лишь специально предоставленную среду для операций sans gene, а людей разделяет в общем на умных, с которыми предстоит бороться, и на простачков, ко­торыми предстоит пользоваться. Все это абстракции, предо­пределенные доминантами, и, как видите, все они более или менее ответственны. Ответственны они потому, что челове­ческая индивидуальность, если ее счастливым образом не поправит жизненное потрясение или встреченное другое че­ловеческое лицо, склонна впадать в весьма опасный круг: по своему поведению и своим доминантам строить себе абстракт­ную теорию, чтобы оправдать и подкрепить ею свои же до­минанты и поведение. «Если бы на цветы да не морозы!…»

162

XI. Скажите, а субдоминанты, которые компенсируют до­минанту, разве они текут не по наименьшему сопротивлению?

«Субдоминантными возбуждениями» М. И. Виноградов называл те, которые не относятся прямым образом до теку­щей доминантной реакции, но могут подкреплять послед­нюю. Так, например, в картинах Магнуса кошка с перерезкою по переднему краю среднего мозга с сохранением хвостовой части красного ядра обнаруживает тенденцию удерживать голову в пространстве симметрично теменем вверх, в каком бы положении ни находилось туловище и прочие части тела. Впечатление таково, что «некая магическая сила в простран­стве удерживает голову в нормальном положении» (Маг­нус). Мы знаем теперь, что это рефлекс лабиринтов, обуслов­ленный определенным положением отолитов относительно вектора тяжести. Доминантный характер рефлекса выража­ется, во-первых, в том, что если бы он почему-нибудь не вы­явился в достаточной степени, то всевозможные, не идущие непосредственно к делу, раздражители, например кожные, будут его подкреплять и способствовать его выявлению, а шейные рефлексы окажутся при этом частично заторможе­ны. Вот эти не идущие к делу кожные раздражители, способ­ные однако подкрепить и выявить подготовленную доминан­ту, и будут в данном случае субдоминантными возбудителя­ми в смысле М. И-ча. У нас нет никаких оснований думать, что они пойдут к доминирующему сейчас центру, как по пу­ти наименьшего сопротивления. Перед нами обыкновенные иррадиирующие импульсы, которые уже в однородном нерв­ном проводнике достигают возбуждающего результата на­столько, насколько встретят перед собою достаточно возбу­димые и готовые к реакции участки, а тем более в многоней­ронном пути дело решается исключительно готовностью к реакции, возбудимостью и запасом энергии в станции назна­чения. Все дело в степени подготовленности окончательной и доминирующей реакции. Я формулирую здесь основную зависимость так: что «иррадиирующие импульсы приобре­тут для окончательного хода реакции тем большее значение, чем более они встретят на своем пути центральные станции, высоко возбудимые и легко суммирующие возбуждение».

163

Если вопрошающий под «компенсирующим» значением суб-доминантных импульсов разумеет их ускоряющее, как бы ка­талитическое влияние на доминанту, как бы стремящееся по­скорее привести ее к разрешению и концу, то тут можно было бы усмотреть тенденцию организма к наименьшему дей­ствию, поскольку работа во всю силу стоит нам энергетиче­ски дешевле, чем работа относительно медленная и слабая. Но это отнюдь не значит, что доминанта-то избирается все­гда такая, которая стоит дешевле. Между тем, если бы мы признали, что побудителями и определителями поведения были так называемые инстинкты, это значило бы вместе с тем и то, что норма поведения в том, чтобы инстинкты «отрабо­тали» как можно скорее и экономнее. Очевидно, что это было бы решительно регрессивным началом! К счастию для чело­вечества, в его рядах всегда оказывалось достаточно работ­ников, способных пойти не по линии наименьшего сопротив­ления. Я имел счастие знать выдающегося математика, одно­временно и выдающегося человека, покойного И. П. Долбню, который на заданный вопрос о побудителях его карьеры от­вечал, что он ушел в алгебру именно потому, что она пред­ставлялась ему наиболее трудною и потому наиболее заман­чивою.

XII. Как вы думаете, какой наилучший способ развития и поддержания в человеческом обществе доминанты высшего порядка, о которой вы говорили в конце своей лекции (слы­шать и понять другого человека) ? И каким образом это мож­но осуществить?

Если другой не станет для меня выше и ценнее, чем я сам, или не станет для меня, по крайней мере, реально равным по ценности с своею собственной персоной, то я, очевидно, ни­когда не перешагну за границы своего индивидуализма и со­липсизма. Притом устремление к «равенству» само по себе еще не ручается за то, что упор на себя в самом деле преодо­лен. Ведь я могу стремиться к равенству так: «Хочу быть та­ким же прекрасным, как ты», но я могу стремиться и так: «Ты не лучше меня - такая же дрянь». Вот, важно, чтобы другой стал действительно наиболее ценным, чем все свое, так что-бы человек действительно был готов отдать все свое за дру-

164

гого. Как создается у человека прорыв своих собственных границ? Есть счастливые натуры, у которых это делается само собою. В индивидуалистическом обществе такие «чуда­ки» являются обыкновенно предметом беззастенчивой экс­плуатации. У более жестоких натур скорлупа пробивается от встречи с человеком, который покажется наконец равным По преданию, великий хан Тимур в первый раз почувствовал другого человека, увидев побежденного им султана Баязеда Несчастный полководец не замечал людей, пока ими только предводительствовал. Господин Голядкин в «Двойнике» До­стоевского так-таки и не смог освободиться от себя самого, который ему чудился повсюду, хоть он и искренне вознена­видел этого своего «известного своею бесполезностью» про­тотипа, которого он назойливо вкладывал в каждого встреч­ного. Нечего говорить, что никакой «моралью» нельзя до­стичь реального преодоления индивидуализма. Жалкими словами не преодолеть того, что делается веками и историей культуры. Еще Кант в своей книжке «Zum ewigen Frieden» говорил справедливо, что «от индивидуума нельзя требовать того, для чего нет подготовленных общественных условий». Культуре надо противопоставить культуру. Надо вкоренить соответствующее общественное устройство, где один был бы ценен для всех, а все ценны для каждого. И надо, чтобы сама привычная обыденность в своих мелочах, т. е. самый быт, под­держивала эту доминанту каждого из нас на бесконечно цен­ное человеческое лицо. Но надо отдать себе отчет и в том, что пока мы в нашей ближайшей реальности, вот здесь, в товари­щеском общении, не поставим себе за требование во всякую минуту предпочесть соседа с его самобытностью нашим мыс­лям о нем и нашим интересам касательно него, до тех пор мы не сможем сдвинуться с места, из скорлупы болезненного индивидуализма.

165

ОБ ИНСТИНКТАХ1

Посвящаю моему другу Е. И. Бронштейн

Я знаю, что берусь за неблагодарную задачу, принимаясь го­ворить об инстинктах. Уже так много говорено о них в науч­ной и особенно в популярно-научной литературе. И слыша­лись мудрые советы не говорить о них более, тем более, что и самое понятие инстинкта до сих пор не получило вполне точной однозначности в науке. Говорили, что, может быть, лучше всего забыть это старое слово, ибо неудобно пользо­ваться разнообразно понимаемым термином. Да и мне не со­всем приятно, что за краткостью досуга приходится писать не во всеоружии литературных сличений и выписок. Но да про­стит мне читатель: я все-таки буду писать об инстинктах по­тому, что связанные с ними вопросы заявляют о себе еже­дневно, а популярно-научная литература пытается строить на них утверждения большой практической важности, но, по моему убеждению, неправильные и вредные

1 По всей видимости, статья написана А. А. Ухтомским в 1927 г. для одного из соормиков «Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы», которые издавались по инициативе В. М. Бехтерева, однако так и не была опубликована так как. после кончины В. М. Бехтерева в 1927 г. выход этих рников прекратился. - Публикуется по: А. Ухтомский. Доминанта души. Рыбинск, 2000. С. 81-99. -Примеч.ред.

166

I

Эти явления, некогда поразившие древнего наблюдателя до того, что он счел нужным придумать для них особое имя «ин­стинкт», заключаются в парадоксальном сочетании двух, ка­залось бы, исключающих друг друга признаков: слепоты и ра­зумности. С одной стороны, такая же слепая настоятельность, как у любого закона мертвой природы, с другой - расчет­ливая направленность на точно определенные достижения жизни.

Инстинкты слепы, но у них есть свой разум, не сразу по­нятный для разума человеческого «Le coeur a ses raisons, que la raison ne sait pas»1.

Каково же отношение разума этих таинственных сил внут­ри нас, владеющих нами, к нашему разуму? Может быть, этот разум выше нашего и ему виднее, что правильно? Тогда он божественный, и ему надо доверить и отдаться. Или он по­истине слепой и для нашего разума чужой и враждебный в своей слепоте, наш внутренний враг? Тогда с ним надо бо­роться тем непреклоннее, чем более он владеет нами.

С одной стороны, путник, сбившийся с дороги в метели и в лесу, знает, что разумнее всего бросить повод и предоста­вить коню найти жилье по чутью. С другой стороны, он на­учен опытом, что «лошадь - ворог» и доверять ей не ведено. Еще и после смерти любимый конь грозит вещему Олегу!

У людей и культур, таящих в себе заветы натуралистиче­ских религий и раболепствующих пред фактами и природой, рождается обожествление инстинктов как высших разум­ных сил, стоящих над человеком и его судьбою. Напротив, у людей и культур, наклонных к превознесению самого чело­века, его воли и разума, естественно возникает возмущение; против инстинктов как сил порабощающих человека и так ! часто отводящих его туда, куда он не хочет.

Для одних инстинкты превратились в безапелляционный и потому божественный «Фаллус», мать - «Астарту», боже­ственного кормильца «Озириса» или в целое сожительство Олимпийцев. Для других беспорядочная и пестрая власть

У сердца свои доводы, а разум их не знает (фр.). - Примеч. ред.

167

инстинктов над человеком стала представляться несчастной болезнью - «неестественностью Адама». Две крайности: пре­клонение пред инстинктами, доходящее до готовности при­нести человека им в жертву, и железная борьба с инстинкта­ми, готовая дойти тоже до крови.

И до сего дня мысль человека, пока она не оторвалась от древней привычки представлять себе реальность в виде не­изменных, раз навсегда закованных вещей, тяжко ворочает понятиями об инстинктах, как жерновами, сбитыми с поста­вов, не зная в сущности, что с ними делать: не то признать их за незыблемые «основы поведения», не то объявить им вой­ну суровою дисциплиною быта.

С другой стороны, туповатый медик еще и теперь полага­ет «норму» в том, чтобы «инстинкты отработали» у человека в самом ближайшем смысле по направлению наименьшего сопротивления. С другой стороны, не умирает фарисей, по­лагающий людям «правило на правило, закон на закон» и по­литично закрывающий глаза на грязные задворки, где ин­стинкты принуждены пресмыкаться, измятые и запакощен­ные, чтобы не портить личины фасада.

А бедный философ теряется в безысходном пессимизме, будто бытие обрекло человека на постоянный и принципи­альный обман: «страсть есть обман, представляющий цен­ным для индивидуума то, что на самом деле имеет цену толь­ко для рода, и обман должен исчезнуть, как скоро цель рода достигнута. Дух рода, поработивший себе индивидуума, за­тем покидает его, и покинутый им индивидуум опять впада­ет в свою ограниченность и скудость, удивляясь, что после такого высокого, героического и неудержимого стремления удовлетворение не дало ему ничего нового по сравнению со всяким другим. Он видит себя, вопреки ожиданиям, не сча­стливее, чем был до сих пор. Очевидно, это обманутая жерт­ва воли рода. Оттого-то счастливый Тезей покидает обыкно­венно свою Ариадну, и если бы Петрарка удовлетворил свою страсть, его песни замолкли бы, как песнь птиц, когда яйца отложены» (Шопенгауэр, Gesammelte Werke, Bd. II, S. 655 f.).

Впрочем, один из инстинктов человека, тоже слепой и по-своему расчетливый и разумный, т<ак> наз<ываемый> здра -

168

вый смысл, давно намечает возможный выход из затрудне­ний, в котором оказались мудрецы.

II

Практические знатоки человека, мастера общественной и по­литической организации, давным-давно понимали, что сле­дует не преклоняться пред инстинктами и не отрицаться от них, а пользоваться ими как могучими источниками обще­ственной энергии, которая затем может быть направлена на текущие задачи истории. Раздразнить инстинкт, а потом, ко­гда людям станет невтерпеж, показать путь, более или менее обещающий удовлетворение этого инстинкта, - вот прием, обеспечивающий всегда достаточно хорошие результаты. Так, английское военное ведомство начинало в былые годы с того, что вывешивало в беднейших кварталах плакаты с изображе­нием булок, колбас, ветчины и консервов с припискою, что все эти вещи обеспечиваются вольнонаемным матросам и сол­датам Старой Британии; а довольно скоро после этого бед­няки Портсмута и лондонских предместий протирали себе глаза в океане под линьками и парусами Нельсона и оказы­вались принужденными стать героями под Трафальгаром и Абукиром. Здравый смысл давно наловчился ловить мышь на приманку, и «не всуе плетутся сети пернатым».

Не опустить ли и нам в данном случае повод коня? Не вывезет ли здравый смысл к жилью, когда ученый разум про­фессиональных мудрецов теряется во мгле противоречий?

Ведь если люди научились так удачно пользоваться чужи­ми инстинктами, чтобы достичь неожиданно богатых целей в истории, то каждый из нас в отношении своих собственных инстинктов не может ли стать в подобное же командующее положение?

Правда, говорят, что «чужую беду руками разведу, к сво­ей ума не приложу!» Командовать своими инстинктами, по­жалуй, окажется потруднее, чем загнать голодных портсмут­ских парней под Трафальгарские пушки и принудить их стро­ить историю! Должно быть, тут надо будет кое-что изменить, вероятно - чрезвычайно усилить приманку, чтобы ради нее и под ее влиянием усыпить в самом себе образы предстоящих

169

трудов и опасностей на пути временно отодвигаемой основ­ной цели. Почти наверное можно сказать, что отдельному, индивидуальному человеку не обойтись тут одними своими силами, особенно на первых порах, а надо будет присутствие друга, который участвовал бы в деле. Чрезвычайно поможет участие группы людей, живущих тою же целью. Они помо­гут тому, чтобы ближайшие средства из тех, которые ведут к намеченной цели, временно сами стали заманчивыми целя­ми. Так, передавая один другому общий энтузиазм, передви­гаясь от деревни к деревне, рано или поздно дойдем до конеч­ного города. Чтобы работать над собой, чтобы использовать для конечной цели энергию своих инстинктов, бесценен и не­заменим добрый попутчик и друг.

Здесь я со страхом спохватываюсь, что профессиональная мудрость, наверное, строго выговаривает мне: как это вы вво­дите в предлагаемый метод участие друга, когда наукою не доказана его «сознательность», однотипность его «субъек­тивного» мира с вашим зиждется всего лишь на аналогии и вовлечение его «объективно не обоснованного» в общее дело сразу обрекает ваше предприятие на «необъективность» и эфемерность! Но я заранее соглашаюсь со всеми этими уче­ными вещами, а следую просто за здравым смыслом и его опытом. С точки зрения физиологической лаборатории, толь­ко в последние двадцать лет, благодаря гениальному методу И. П. Павлова, стало понятно то, как это здравый смысл за­влекал людей на участие в Нельсоновских победах или как испокон веков бедный киргиз дрессирует орлов. Я ссылаюсь здесь на превосходное описание, данное М. М. Пришвиным. Пойманному орлу, незрячему и голодному, не дают покоя в те­чение нескольких дней, все время дергая веревку, на которой он сидит: «Он должен себя самого навсегда потерять и свое совершенно слить с волей хозяина». Задерганную птицу от­пускают, дают видеть и поклевать кусочек мяса из рук хозяи­на, покрикивающего при этом бессмысленный звук: «Ка! Ка!» Потом опять закрывают в неволе. Когда потом одураченно­го орла спускают с перчатки на зайца, он с яростью набрасы­вается на добычу, как бывало в свободные дни. «Вот клевать бы, клевать и что еще проще: взмахнуть крыльями и унести

170

зайца на вершину горы Карадаг... Мгновение еще, и он уле­тел бы в горы и был бы свободен и, наученный, никогда бы больше не попался в человеческую ловушку»... Но киргиз кричит: «Ка!» и показывает кусочек мяса... «И этот полувы­сохший, пропитанный потом и дегтем кусочек имеет какую-то силу над могучим орлом: он забывает и горы свои, и семью, и свою богатую, еще теплую добычу, летит к седлу, позволя­ет надеть себе коронку на глаза, застегнуть цепь. Киргиз пря­чет грязный кусок за голенище и берет себе зайца. Так при­учают орлов» (Пришвин. Собр. соч. 1927. Т. 1, с. 335-337).

Разум человека умеет подчинять своим целям инстинкты животных и инстинкты других людей. Невозможно, чтобы разумный человек не сумел подчинить себе свои собственные инстинкты, как бы это ни было трудно. Таинственный разум инстинктов довести до согласия с нашим человеческим разу­мом, его достоинством и красотой - значит снабдить наш «разум возмущенный», тот самый, о котором поется в гимне, небывалыми силами. Под человеческим разумом я и разумею тот разум, способный возмущаться, бороться, не соглашать­ся, искать новых дорог, тогда как разум инстинктов - слепая обоснованность в истории рода великих механизмов и энер­гий, владеющих жизнью. Величайшее счастие, когда разум инстинктов и наш собственный человеческий разум сумеют идти рука об руку. Не есть ли уже это всякий раз, как вели­кий художник творит свои всепобеждающие, общеубедитель­ные образы? Человек, у которого разум инстинктов вполне согласуется с его человеческим разумом, становится не мечта­тельным, но реальным художником своей собственной жиз­ни, с друзьями и жизнью вокруг, - художником уже не на бумаге, а в обыденной реальности.

III

Говоря о разуме человеческом и о разуме инстинктов, я да­лек от рационалистической гордыни и согласие их отнюдь не мыслю в виде жесткой диктатуры первого над вторым. Пока диктатура, дело далеко от надежности, ибо «где тонко, там и рвется». Не диктатура, а спокойная долговременная такти­ка подчинения инстинктивных сил задачам разума с мудрой

171

готовностью учиться у своеобразного разума инстинктов, который доносит нам унаследованный, тьмократно прове­ренный опыт истории. Человек ведь, по крайней мере, столь­ко же учится у природы, сколько технически подчиняет ее себе. Инстинкты - это же наше, человеческое, только истори­чески зафиксированное, ставшее природой. И человеку при­ходится и здесь, по крайней мере, столько же учиться у ин­стинктов, сколько технически подчинять их себе. Наш ratio1 - гордец, страдает наклонностью противополагать себя бытию и истории, как будто только с него, с индивидуального разу­ма, началась мудрость. И, как все гордецы, ratio сплошь и ря­дом остается в дураках, если не поучится вовремя у приро­ды, у истории, у инстинктов. В прекрасном древнем сказании ослица научила разуму ехавшего на ней мудреца, и хорошо, что мудрец оказался достойным своего имени, - принял на­учение ослицы. Иначе наиб потерял бы свою дальнозоркость, ради своей близорукой выгоды проклял бы великий народ истории и тем самым навлек бы проклятие на себя, перестал бы быть наибом.

Отложив на время вопрос о том, как разум человека может научиться у инстинкта, займемся тем, что названо выше «тех­ническим подчинением инстинктов разуму». Я думаю, что эта проблема - технически приспособить инстинкты для за­дач разума - наиболее заслуживает названия психотехники из всего того, что входит до сих пор в содержание этой науки.

Прежде всего, можно ли «приспособлять» и, стало быть, так или иначе изменять инстинкты? Инстинкты - древнее наследие, ставшее нашей природой. Можно ли говорить об изменчивости природы? Допустима ли самая речь об измен­чивости инстинктов?

Досадно говорить о таких отвлеченных и философских ве­щах, когда хочется говорить о живых, практических и техни­ческих. Но, очевидно, надо, ибо здесь отвлеченный и философ­ский камень преткновения для современных натуралистов.

Прежде всего, чтобы не путаться в своих собственных мы­слях, надо различать «инстинкты» как наше отвлеченное

Разум, рассудок (лат.). - Примеч. ред

172

понятие с более или менее зафиксированным содержанием и объемом; затем «инстинкт» как конкретное направление деятельности, слепое и в то же время по-своему расчетливое и разумное; наконец, конкретный же «инстинктивный акт», т. е. поступок, объясняемый и оправдываемый тем, что он идет под влиянием того или иного инстинкта. Ведь так часто та или другая вещь кажется нам постоянною и неизменною только потому, что мы составили себе о ней постоянное и за­консервированное понятие! С другой стороны, тот или иной конкретный акт объясняется инстинктивным, т. е. принадле­жащим к области того или иного инстинкта человека, только на основании закона генетической непрерывности, когда уда­ется проследить его происхождение из той или иной физио­логической сферы. Какое безграничное разнообразие актов, эмоций и состояний человека придется включить в область действия полового инстинкта по психоаналитическим иссле­дованиям Фрейда и его школы! Затем в зависимости от пред­взятой, интимной философии, которую таит в себе тот или иной натуралист, один и тот же конкретный акт, например, кормление грудью, будет объявляться выражением то полово­го инстинкта, то социального. Со своей стороны я думаю, что совершенно точное отнесение того или иного акта на счет дей­ствия определенного инстинкта было бы достигнуто и получи­ло бы реальное значение только в том случае, если бы было доказано количественно, что данный акт питался энергией именно тех нервно-соматических приборов, которые служат исключительно работе данного инстинкта. Но, во-первых, в каждом инстинктивном действии принимает участие так или иначе вся нервно-соматическая организация, только в раз­личных комбинациях и с различным инициативным источ­ником возбуждения. И во-вторых, весьма вероятно, что один и тот же акт, т. е. акт с одним и тем же конечным выражением, может питаться из разных источников, например то на счет «полового» инстинкта, то на счет «исследовательского», то на счет «социального» или на счет их неразличимой совокупно­сти. Известны большие ученые и художники, ушедшие в свое кабинетное творчество то потому, что у них несчастна так на­зываемая личная жизнь, то потому, что их увлекла сама по себе

173

красота и подмеченная закономерность форм, то потому, что большой, политический темперамент был в свое время загнан в подполье. Происхождение и первоначальный источник творчества играл наверное существенную роль в образовании тех исследовательских типов, которые Вилы. Оствальд назы­вает «учеными романтиками» и «учеными классиками».

Ученый, как и художник, слагается из двух главенствую­щих черт: с одной стороны, повышенная впечатлительность, обостренная способность различения, с другой - упругое пре­следование однажды заданного доминирующего направления опыта. Под старость начинают всплывать далекие воспоми­нания и отрывочные картины детства. И тут с удивлением че­ловек замечает, что уже тогда были заданы основное направ­ление и общий привкус впечатлений, которые потом продол­жались всю жизнь. Открывается какой-то стержень, слепой и немотивированный для сознания, который продолжался чрез всю биографию и настойчиво определял ее. Он слеп, но по-своему расчетлив и разумен, ибо умел настаивать на сво­ем, несмотря на бесконечную смену обстановок. Он тоже ин­стинктивен. Сказать, из какого конкретного инстинктивного источника питалась обостренная впечатлительность и откуда поддерживалась упругая настойчивость главенствующей траектории жизни, очень затруднительно, и хочется употре­бить язык Кондорсе, который, наблюдая жизнь Леонарда Эй­лера, сказал просто, что он был одержим «par l'instinct de la ve-rite»1. Но сказать так - значит сказать очень мало. Ведь «ин­стинкт истины» - это тот же «исследовательский инстинкт», только выраженный в терминах не a quo, но ad quern. Возмож­но ли приписать его работе специальных мозговых центров наподобие того, как это возможно, например, для инстинкта лактации или для инстинкта полового? И можно ли ставить его в один классификационный ряд с инстинктами, напри­мер, пищевым или половым? Элементы исследовательского инстинкта не входят ли всегда в конкретную деятельность инстинкта пищевого и полового и всякого другого?

Мы видим, что, с одной стороны, строгая классификация актов по принадлежности к сфере того или иного инстинкта

Инстинкт истины (фр.). - Примеч. Ред

174

чрезвычайно затруднительна и спорна; с другой стороны, конкретное выражение в сфере деятельности одного и того же инстинкта может делаться чрезвычайно разнообразным и представляет громадное изобилие вариаций.

Если инстинкты слепы, то они отнюдь не неизменны. Бо­лее или менее неизменны они лишь статистически. В действи­тельности конкретная стая журавлей в своем устремлении на юг дает множество вариаций и отклонений в порядке рефлек­сов на проходимые географические условия. Пожалуй, в этом и сказывается в особенности функциональный характер ин­стинкта, что при всех вариациях и изменчивости все-таки ста­тистически настаивает на своем основной вектор деятельности.

Но если мы будем сравнивать половое поведение и реаль­ные производные полового инстинкта у паука, у собаки и у че­ловека или потом у Федора Карамазова, у Абеляра и у Лер­монтова, то не придется ли сказать, что и статистически основ­ной вектор деятельности в сфере одного и того же инстинкта оказывает значительные сдвиги и изменчивость? И если ин­стинкты допускают сдвиги и изменчивость, то принципиаль­но возможно уже думать о техническом изменении инстинк­тов в желательную сторону.

IV

За неизменность инстинктов говорят, впрочем, как будто, очень веско современные данные о наследственности. Свое­образная разумность инстинктов биологически объясняется тем, что они представляют из себя продукт древней истории жизни и рода в их борьбе со средою, тьмократно проверенный и передаваемый наследственно. С этой точки зрения, сколько отдельных физиологических функций надо признать in ab-stracto1 необходимыми для поддержания жизни, столько и на­следственно передаваемых инстинктов. Мертвая среда устрем­лена к покою, к выравниванию напряжений, к рассеянию энергий; живое вещество должно постоянно, пока живо, акку­мулировать энергию, ассимилировать себе материалы. Соот­ветственно имеем инстинкт питания. Затем живое вещество,

Отвлечейно, вне связи с действительностью (лат.). - Примеч. ред.

175

как и всякое другое, обладает поверхностным натяжением и тяжестью, а значит, не может накопляться безгранично; и притом оно ветшает, изнашивается. Соответственно имеем инстинкт деления и размножения. Далее, живое вещество представляет из себя весьма подвижный и оживленный хи­мизм, который возможен лишь в присутствии воды, но в то же время в нем необходима весьма точная регуляция осмо­тических давлений, а стало быть, тонко рассчитанное удале­ние избытков воды и отработанных материалов. Отсюда ин­стинкт выделения. Реакции в живом веществе в чрезвычай­ной степени зависят от температуры, а окружающая среда грозит всегда в этом отношении весьма неблагоприятными колебаниями. Спокойное продолжение жизни и обмена ве­ществ на прежней высоте возможно лишь при регуляции тем­пературы тела на постоянном уровне. Отсюда у гомеотерм-ных животных инстинкт терморегуляции. Более высоко организованные животные движутся в поисках пищи и энер­гии, при этом на них действует стационарно сила тяжести, а организм и в покое и в движении стремится расположиться в отношении действующих на него полей так, чтобы влияние их было равномерно. Отсюда инстинкт симметрии. Жизнь высших животных совершенно невозможна в своей полноте без себе подобных. Отсюда инстинкт социальный.

По этому абстрактному плану можно построить достаточ­но обширную таблицу инстинктов. Исходя из разных сообра­жений, авторы допускают «инстинкт самообороны», «ин­стинкт игры», «инстинкт очага», «инстинкт собственности» и т. д., все это постольку, поскольку та или иная функция пола­гается абстрактно необходимой для жизни. И все эти инстинк­ты наследственны потому, что они продолжают оставаться абстрактно-необходимыми из поколения в поколение.

Другое дело - случайно благоприобретенные признаки и привычки индивидуума. Они возникают от встречи индиви-дуума, руководимого инстинктами, со случайными обстоя­тельствами среды, в которой протекает его жизнь. Для них нет резона передаваться по наследству, ибо сами поводы их возникновения и подкрепления не представляют из себя ка­кой-либо постоянной необходимости, они по существу слу -

176

чайны и преходящи и из этого соображения можно было бы, как будто, предсказать уже a priori отрицательность резуль­татов экспериментальной передачи благоприобретенных при­знаков. До сих пор попытки экспериментально установить такую передачу приводили только к отрицательным или к проблематическим показаниям.

Отсюда уже понятен тот силлогизм, или сорит, который го­ворит за неизменность инстинктов: инстинкт есть унаследуе-мый фактор жизни рода; изменяться он мог бы не иначе, как наследственной передачей индивидуально-приобретаемых признаков; но индивидуально-приобретаемые признаки не передаются в потомство; следовательно инстинкт неизменен и о вновь приобретаемых инстинктах говорить не приходится.

Этот сорит можно было бы изложить, не изменяя его со­держания, следующим образом: инстинкты неизменны и по­стоянны, потому что обслуживают неизменные и постоянные потребности жизни в отношении неизменных и постоянных свойств среды; но благоприобретенные навыки индивидуума возникают по поводу случайных и преходящих столкнове­ний со средою; поскольку они производят изменения в. по­ведении, руководимом инстинктами, они силятся изменить последние и тем нарушить наилучшее приспособление необ­ходимых потребностей жизни к необходимым свойствам сре­ды; стало быть, благоприобретенные признаки и навыки долж­ны изглаживаться и усекаться, ни в коем случае не фикси­роваться в потомстве, - чем и обеспечивается неизменность инстинктов.

И все можно еще сократить так:

Инстинкты абстрактно необходимы.

Изменения конкретных инстинктивных актов случай­

но приобретаемыми навыками не передаются в потомство.

Стало быть, случайное изглаживается, необходимое

остается, и инстинкты пребывают не измененными.

Все это, на первый взгляд, звучит как закованная бесспор­ность, противоречить которой значит впадать в детский ле­пет. Для консервативно настроенного ума тут как будто на­дежная, давно жданная крепость! И все-таки не слишком , трудно разгадать, что единственноереалъное основание всей

177

этой крепости в одном отрицательном лабораторном факте, что до сих пор не обнаружена с несомненностью передача приобретаемых вариаций в потомстве. Все остальное есть простая формально-логическая спекуляция, строящаяся на абстрактных отношениях понятий «небходимого» и «слу­чайного». Что касается первого, реального основания, то, как известно, один хорошо проверенный положительный опыт в лаборатории меняет значение всего множества предше­ствующих отрицательных: эти последние тотчас становятся просто «неудачными» и поучительность их для эксперимен­татора будет в том, что предстанет случай вскрыть методи­ческие причины неудачи. Что касается второго, формального основания, то, чтобы избежать упрека в философском схо-ластизме, натуралисты нового времени стараются использо­вать математическое понятие «случай». Недаром идеи стати­стической механики Гиббса и Больцмана приобрели такой интерес среди новых зоологов. Схоластизм однако все-таки остается, поскольку определенным абстрактно выбранным группам физиологических отправлений приписывается вне-историческое исключительное постоянство, точно это свое­го рода «биологические категории», имеющие значение вне времени. Никто другой, как именно морфогенетическая био­логия поставила на очередь эволюционный метод, утвержда­ющий, что полноту явлений в отдельных мировых системах и в космосе нельзя постигнуть иначе, как исторически в про­цессе, в преемственной последовательности событий. В отли­чие от закономерностей классической геометрии и лагранже-вой механики, где фактор времени не играл никакой роли, а явления определялись целиком статистическими данными настоящего момента, закономерности биологии постоянно предполагают фактор времени, так что событие данного мо­мента определяется здесь не только заданными в нем ста­тистическими условиями, но и предыдущей историей систе­мы. И вот, в то время как науки о мертвой природе постепен­но проникаются тем же методом, классическая геометрия превращается в учение о хронотопе, а старое механическое мировоззрение заменилось электромагнитным, в котором принцип унаследования и фактор времени приобретает нор -

178

мальную роль, в самой матроне эволюционного учения в био­логии возникают тенденции освободиться от исторической концепции, обойти фактор времени. Это сказывается в по­пытках представить эволюцию как развертывание заранее задуманного клубка, т. е. в ухищрении построить «эволюцию без истории». С другой стороны, основной нерв эволюцион­ной концепции - принцип унаследования - дополняется су­щественной теоремой, дескать, наследуется лишь неизменяе­мое и постоянное, а стало быть, истории, наследования, на­копления изменений во времени, да и самого изменения все равно что и нет! Смысл индивидуальных вариаций и смысл жизни индивидуума благополучно профильтровался. Его нет. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем!

V

Однако, пожалуй, есть кое-что и новое! У нас, на русской рав­нине, сейчас не совсем то, что было двадцать, пятьдесят, сто, триста, тысячу лет назад. И как будто то, что есть сейчас, назрело постепенно: оно более явственно проступает в том,. что было двадцать лет назад, чем в том, что было пятьдесят или сто лет назад. По-видимому, история, наследование, на­копление изменений есть! И это не только в том, что наша солнечная система успела с тех пор значительно приблизить­ся к созвездию Геркулеса, и не только в том, что вырублены леса и постепенно обмелела Волга, и не только в том, что пере­делались экономические отношения, но также и в том, что изменились-таки и люди.

Счастливые часов не наблюдают. Они говорят: «Остано­вись, время!» За громадностью масштабов времени, в кото­рых протекали события счастливой Эллады, бытие казалось почти неподвижным. Родилась классическая геометрия, пре­краснейшая из наук о природе, наука об одновременном и пре­бывающем постоянно, а затем Птолемеева астрономия, наука о том, что хоть и движется, но всегда возвращается к прежнему.

Страждущий Восток не имел досуга спокойно созерцать, как грек. Он не задерживался на том, что есть, и ждал друго­го. С его слов Гераклит Темный записал: «Все течет». Грек не

179

договорил только, что все течет в другое состояние. Ибо дан­ное о реальности приходит затем, чтобы родить рефлекс, а ре­флекс течет затем, чтобы изменить данную реальность.

Там, где события лихорадочно сменяют друг друга, вре­мя назойливо заявляет человеку о себе. Его приходится от­мечать все в малейших масштабах. И вот мы, живущие как бы в калейдоскопе, уже не можем не замечать ощутимого проте­кания истории, наша наука о мире и человеке понимает их целиком в движении, в динамике, в устремлении.

В то время как старая наука отправлялась от покоя и ста­тики, чтобы понять движение и динамику, теперь мы пони­маем покой, статику и геометрическую одновременность твер­дого тела как специальный случай, выводимый из электро­динамических уравнений для определенных условий. Для нашего мироощущения движение и изменчивость есть посто­янное и необходимое состояние, а покой и неизменность ста­ли случайностью, требующей исключительных условий и осо­бого объяснения.

Мы вместе с тем реалисты, по преимуществу, и нам дорого бытие во всей его реальной сутолоке и полноте с его плотью и кровью, с его постоянным трудом и мелочным движением.

Герман Минковский, когда написал, что «пространство и время должны отныне обратиться в тени и только мир оста­ется в его целом», ибо «никто не замечал места иначе, как в определенное время, и не замечал времени иначе, как в опре­деленном месте». Подобно тому, как Декарту наука в полном своем развитии рисовалась как космическая геометрия, кото­рая уловит в свои управления все детали явлений, имеющих место в данный застывший момент в трехмерном простран­стве, так теперь наука вдохновляется задачей детерминиро­вать течение мира во всех его мелочах, причем уравнения будут изображать уже не кривые в пространстве, но мировые линии в хронотопе или преемственную историю систем, а ре­шение совокупности двух таких уравнений будет определять уже не точку пересечения двух пространственных кривых, но событие в момент встречи двух мировых линий.

Наблюдать - значит, в конце концов, измерять и связы­вать между собою величины. Всякий поток событий, кото-

180

рый мы оказываемся способными наблюдать, открывает тем самым принципиальную возможность его измерить и выра­зить в уравнении, - дело за техническими средствами измере­ния и за удобными способами исчисления. И всякий сплош­ной поток событий может быть представлен как траектория в хронотопе, или мировая линия. Траектория электрона и тра­ектория земли в отношении созвездия Геркулеса, и траекто­рия белковой молекулы в серно-кислой среде, и траектория человека чрез события его жизни находятся в определенном положении друг к другу. Мировая линия, или судьба, пере­живаемая протоплазмой, в момент внесения зарядов связана с обратимым переходом жидкого включения из золя в гель и тем отмечает определенные события в мировых линиях зер­нышек, находящихся во включении, - их взаимное положение в среде.

Вот другие три мировые линии за некоторый интервал: два человека и солнечная система с января 1917 года по ян­варь 1927. Солнечная система неуклонно двигалась по на­правлению созвездия Геркулеса, и в ней происходили слож­ные и закономерные порядки событий, которые мы называ­ем в общем историей. Люди же жили в начале очень близко один от другого: один, скажем, на Малоохтенском проспек­те, а другой в линиях Васильевского острова, и ничего не зна­ли друг о друге. Потом сложный и закономерный вихрь со­бытий заставляет того и другого описать отдельные и длин­ные траектории по России: эти траектории сначала как бы вполне независимы одна от другой, затем встречаются, пере­плетаются в ряде событий и оставляют неизгладимый след в дальнейшей истории каждого из участников. Тут несрав­ненно более сложный случай, чем в первом примере. Но и здесь, нет сомнения, мировая линия, или судьба, пережи­тая солнечной системой, определяла события на мировых ли­ниях обоих встретившихся людей, как и обратно: ход их ли­ний определял события на линии солнечной системы, их об­щей среды и вместилища.

Каждое событие предопределяется однозначно встречею и пересечением мировых линий, которые в нем участвуют.

В этом смысле нет ни одной мелочи в мире, которая не была бы детерминирована предшествовавшей историей уча-

181

ствующих систем и обстоятельствами момента их встречи. Случайного в истинном смысле слова нет. Случайным ка­жется то, для чего у нас нет еще подходящего метода наблю­дения.

Нельзя не сказать, что, по сравнению с классической древ­ностью и с тем, как еще недавно представляли себе последние задачи науки Декарт и Исаак Ньютон, перспективы научной мысли значительно изменились. И нельзя сказать, что это дело отдельных мыслителей или отдельного поколения уче­ных, например Гаусса, Максвелла, Германа Минковского и Эйнштейна. Эти мужи, каждый в своей области, выражали с особой чуткостью и четкостью лишь то, что совершалось по всему фронту науки - изменение в людях самого мироощу­щения, перемену в подходе к реальности. Изменение это про­исходило не из того, что люди того хотели, но потому что к это­му вела история. Отдельные люди уже заставали себя изме­ненными и могли только констатировать, что какие-то силы истории - fata volentem ducunt, nolentem trahunt1.

Для их индивидуального разума слепо и, как затем оказы­валось объективно вполне разумно, люди ставились на новые назревшие пути мысли и деятельности. Не опасаясь впасть в метафору, приходится сказать: изменились самые инстинк­ты научной мысли.

Как, неужели в самой науке, в самом царстве разума, ин­стинкты?! А как же не инстинкты, когда одни слепо начина­ют с того, что самое абстрактное, самое простое и наиболее покоящееся принимают как самое безыскусственное и наи­более приближающееся к пребывающей «сущности» вещей; а другие столь же непроизвольно и принудительно убежде­ны, что наиболее абстрактное и упрощенное - наиболее ис­кусственно и наиболее далеко от реальности!

И сейчас ведь есть люди науки, склонные думать преиму­щественно в том или в другом из этих направлений, не очень отдавая отчет в том, почему это они думают именно так! Доста­точно указать на современный спор «формалистов» и «интуи­тивистов» в математике! Договориться трудно, когда с самого

Желающего судьба везет, нежелающего - тащит (лат.). - Примеч. Ред.

182

начала есть определенная, принятая ранее всякого отчета направленность действия!

Как у всякого инстинкта, у каждого из направлений мыс­ли есть свои резоны в истории. Оттого они до поры до време­ни так прочны и неуступчивы. История определяет форми­рование инстинктов мысли и их «геологические сдвиги». У истории есть резоны оставлять до поры до времени в сов­местной жизни различные направления и инстинкты мысли наподобие того, как индивидуальный человек живет совме­стною работою многих органических инстинктов. Чтобы не обуреваться различными инстинктами, надо уметь ими поль­зоваться, учитывая каждый и все. И в науке полноценный плод добывается совместною работою наличных в данный исторический момент инстинктивных сил мысли. Беда в том, что мы с трудом друг друга слушаем; а взяв на себя терпение слушать, ужасно редко решаемся на труд слышать! Это от того, что и самый маленький индивидуальный ratio всегда один и хочет быть один посреди мира. И только тогда, когда он поймет свою зависимость от инстинктов и от говорящей за ним истории, он начинает отрезвляться от боления солип­сизмом и находит сначала инстинктивные и слепые, а потом и разумные нити к ratio себе подобного человека и к разуму всех. Инстинктивно оторвавшийся от стихийного общего дела индивидуальный ratio инстинктами возвращается к ра­зумному общему делу в науке и в жизни.

С упомянутой точки зрения учения о хронотопе нет ни одной мелочи в мире, которая не была бы детерминирована предшествовавшею историей участвующих систем и обстоя­тельствами момента их встречи. Случайным кажется лишь то, для чего у нас пока нет подходящего метода наблюдения.

Если с этой точки зрения мы представим себе науку о по­ведении человека, т. е. попытку детерминировать его жизнен­ную траекторию (биографию, или судьбу), то надо будет ска­зать следующее. Прежде всего выделение каждой мировой линии из фактически спаянной с нею совокупности множе­ства других есть дело наличных задач и средств наблюдате­ля. В приведенном выше примере с зернышками протоплаз­мы, бьющимися в броуновском колебании, мы избирали все-

183

го три мировых линии: два зернышка вещества и протоплаз­му, но оставляли без внимания ряд других мировых линий, также принимавших участие в явлении, а именно: поведение молекул, бомбардировка которых о зернышки являлась бли­жайшим фактором их броуновского колебания, физико-хи­мические изменения в веществе, включение под влиянием раздражения протоплазмы, наконец - экспериментатора, который то прикладывал раздражающий ток к протоплаз­мам, то удалял его. И мы имеем право так сделать потому, что могли наблюдать связь явлений в трех избранных линиях и независимо от всех прочих. Вот точно так же мы можем на­блюдать и изучать поведение нервно-мышечного препарата по событиям в моменты встречи его остаточной жизни с элек­трическими раздражениями нерва, отвлекаясь от того, что фактически на него влияют изменившиеся условия кисло­родного обмена, и новые барометрические данные, и непо­средственное падение световых лучей разной длины волны, от которых он в норме хорошо защищен, и проносящиеся ра­диоволны, и, наконец, поведение самого экспериментатора. Между величинами электрического раздражения нерва и ве­личинами эффекта в мышце можно наблюдать достаточно определенные соотношения, и это дает возможность и право изучать эти зависимости в отдельности.

И изучая поведение человека, мы можем, применительно к ближайшим задачам и средствам наблюдения, ограничить­ся индивидуальною траекториею отдельного субъекта и со­бытиями на ней в зависимости от прихода и выхода вещества и энергий, от барометрической обстановки, от одновремен­ного и последовательного действия ближайших раздражите­лей из физической среды; и мы можем временно забыть о том, что эта индивидуальная траектория фактически есть только элемент сообщества, неразрывно спаяна с жизнью сообще­ства и ряд событий на ней открывается наблюдению и изуче­нию лишь по связи с целым сообществом. Вот те сложные и, на первый, взгляд такие капризные и случайные траекто­рии, которые описали люди А и Б по России за десяток лет до момента их встречи, - они впервые приобретают свою за­кономерность по связи с множеством других людских траек-

184

торий, которые развивались одновременно и своими пере­сечениями с траекториями А и Б отмечали на них события, определяющие дальнейший путь. А на совокупности этого множества людских траекторий определяющим образом дей­ствовала траектория преобразующегося хозяйства страны. А на ход этой последней так или иначе влияли хозяйствен­но-экономические события в других странах. А события эти, в свою очередь, определялись пересечением новых людских траекторий. Совершенно очевидно, что поведение отдельно­го человека не может быть понято до конца без неразрывно спаянного с ним поведения других, ему подобных, т. е. без жизни сообщества. Каждый из нас есть ведь фактически лишь элемент жизни сообщества; ибо все мы самым реальным, са­мым материальным образом из сообщества рождаемся, в со­обществе рождаем и, пока находимся на гребне жизненной волны, то не иначе как вынесенные на нее великим морем сообщества в его историческом течении.

185

О ДОМИНАНТЕ1

<...> Будут ли социальные влечения сведены на термины и закономерности физиологии?

Мне кажется, тут необходимо различать две стороны во­проса. Поскольку все поступки человека разыгрываются не иначе, как на почве взаимодействия изменчивой физической среды с тем непрестанно подвижным комплексом растворов и коллоидов, который составляет животную индивидуаль­ность, законы «физической химии азотосодержащих коллои­дов» (так Шефер определяет физиологию) и являются не­сомненно законами наших поступков и поведения. Но это от­нюдь не значит, что законы, управляющие поведением, т. е. биографией (жизненной траекторией) каждого из нас, исчер­пываются когда-нибудь законами химии коллоидов. По всей вероятности, эти последние окажутся узенькими провинциа-лизмами посреди тех законов бытия, которыми однозначно определяются история каждого из нас и история обществ.

Картезианская геометрия утверждала в свое время с со­вершенною основательностью, что все, что происходит в ми­ре, происходит не иначе, как в трехмерном пространстве, а ста­ло быть, законы трехмерного пространства, геометрические законы и суть законы происходящего, и наука не постигнет бытия, пока не уложит его в термины геометрии. Впослед-

1. Из предисловия к книге И. А. Перепеля «Психоанализ и физиологическая теория поведения. Наброски к физиологическому анализу неврозов». Л., 1928. - Публикуется но: Собр. соч. Т. I. Л., 1950. С. 316-318. - Примеч. Ред.

186

ствии по тому же образцу другие учителя утверждали, что! универсальными законами мировых событий являются зако-| ны механики, ибо все есть движение.

На глазах нашего поколения мир явлений, определяю- Ц щихся целиком законами трехмерной геометрии, а затем и мир событий, определяющихся однозначно законами классиче­ской механики, встали в положение узких провинций посре­ди событий, подчиненных законам электромагнитного мира. Законы электромагнитного мира оказались вполне самостоя­тельно выводимыми ни из законов классической геометрии, ни из законов механики. Наоборот, законы геометрии и ме­ханики выводятся из законов электромагнитного мира как специальные, упрощенные случаи. С полным правом это бы­ло понято так, что события, которые нацело предопределяют­ся положениями геометрии и механики, оказываются совер­шенно специальной и частной группой фактов, наиболее упро­щенных посреди событий космоса.

И вот я думаю, что наука о сложнейшем из событий мира, о человеческом поведении, т. е. наука, задающаяся однознач­но детерминировать жизненную траекторию каждого из нас, не может освободиться от социологизмов, я нарочно подчерки­ваю «социологизмов», но не «психологизмов», ибо психоло-гизмы преходящи так же, как сами психологические теории, ; социологизмы же останутся, как бы ни менялись социологи­ческие теории, поскольку каждый из нас самым реальным, самым материальным образом есть лишь элемент и участник сообщества. Ибо все мы из сообщества рождаемся, в сообще­стве рождаем, и пока находимся на гребне жизненной волны, то не иначе, как вынесенные на нее великим морем сообще­ства в его историческом течении.

Законны и понятны, впрочем, попытки геометра продол­жить приложение своего прекрасного метода так далеко, как это только окажется возможным. Законны и понятны попыт­ки физиолога приспособить свои понятия и методы так, что­бы они продолжали служить так далеко, как только удастся. На наших глазах геометрия превращается в неузнаваемо сложную, необыкновенно затрудненную дисциплину, только для того чтобы она оказалась способной выразить, приме-

187

нительно к прежним терминам, мир электромагнитных явле­ний. «Геометрия делается все более трудной для того, чтобы упростить физику», - писал Эйнштейн. Вот как физиологи наших дней небывало осложняют декартовское понятие реф­лекса, чтобы приложить его к пониманию поведения в виде «условного рефлекса» И. П. Павлова. Физиология нервной системы делается небывало сложной, чтобы упростить науку о поведении.

Повсюду, где научная теория самоудовлетворена и готова замкнуться в себе, поскольку ей удается однозначно опреде­лить соответствующую группу фактов, она стремится к упро­щению своих понятий и схем. Но там, где она устремлена на новые области событий, подчиненных до сих пор более слож­ным системам знания, научная теория готова идти на край­ние осложнения метода, лишь бы не признать, что эти новые группы явлений ей не под силу.

Я рискнул в свое время предложить вниманию исследо­вателей проблему о доминанте потому, что самому мне она поясняла многое в загадочной изменчивости рефлекторного поведения людей и животных при неуловимо мало изменя­ющейся среде и, обратно, настойчивое повторение одного и то­го же образа действия при совершенно новых текущих усло­виях. Но, бросая физиологическое освещение на некоторые тайники человеческого поведения, для самой физиологии доминанта представляет многочисленный ряд очень слож­ных проблем. Из этих проблем я лично касался пока немно­гих, главным образом тех, которые освещаются сравнитель­но легко с точки зрения общего учения о влиянии последо­вательных возбуждений друг на друга. То, что подготовлено предыдущею историею системы и уже само по себе готово в ней к разрешению, разрешается затем по ничтожному и, как кажется, мало подходящему поводу. В этом смысле дальней­шая, кажущаяся «неожиданной» судьба системы оказывает­ся более или менее адекватным выражением того, что в ней подготовлено иногда очень давней, прошлой ее историей.

Но я до сих пор почти не касался другой, физиологически чрезвычайно поучительной, но зато и особенно трудной из проблем, поднимаемых понятием доминанты, - проблемы энергетической

188

В понятии доминанты скрывается та мысль, что организм человека представляет из себя более или менее определен­ный энергетический фонд, который расходуется в каждое мгновение преимущественно по определенному вектору, и тем самым снимаются с очереди другие возможные работы. Необходимо при этом помнить, что в отдельные моменты жиз­ни энергетический фонд организма непостоянен: если, с од­ной стороны, он расходуется на процессы, идущие сами со­бой, то, с другой стороны, он в самом процессе работы может восполняться в избытке за счет процессов вынужденных. Поэтому приходится говорить о среднем энергетическом фон­де организма за более или менее значительные интервалы времени или за среднюю продолжительность жизни. Соглас­но Максу Рубнеру, живое вещество, из которого построен человек, должно оцениваться как необыкновенно эконом­ный, прочный и могучий приемник и поставщик энергии. Каждый килограмм веса человека в течение жизни во взрос­лом состоянии потребляет в среднем до 725800 кг/кал, в то время как, например, для лошади соответствующая цифра все­го 163000, для собаки 164000, для коровы 141000. Ипритом, собственно, на возобновление своей массы из указанных коли­честв энергии взрослый человек требует всего лишь около 5%, тогда как лошадь и корова 33%, а собака 35%. Таким обра­зом, громадное количество, приблизительно в 689510 кг/кал, энергии перерабатывается каждым килограммом человека в течение жизни собственно на рабочие реакции в среде и на теплообразование. У нас нет, к сожалению, сравнительных коэффициентов этого рода для человека типа Обломова и для человека типа, скажем, Юлия Цезаря или Гарибальди. Нам приходится говорить о среднем энергетическом фонде homo sapiens за его жизнь. Но мы можем теперь сказать с уверен­ностью, что при работе «во всю силу» рабочая производи­тельность при утилизации энергии будет наибольшая. Таким образом, когда определенная группа мышц работает во всю силу, а прочая мускулатура исключена из сферы тетаниче-ского раздражения и всего лишь фиксирует рабочие суставы в порядке Sperrung1 это будет оптимально-производитель-

Шперрунг, блокировка (нем.) - Примеч. ред.

189

ной энергетической установкой, тогда как более или менее вялая и беспорядочная работа мускулатуры с малыми усилия­ми будет энергетически тем менее выгодна, чем слабее уси­лия. Но установка с максимальным усилием в одну сторону при исключении из сферы тетанического раздражения про­чей мускулатуры - это и есть доминантная установка. Те­перь известно, что мускулатура в том состоянии, когда она всего лишь запирает суставы (в состоянии Sperrung), не об­наруживает повышения энергетической траты по сравнению с состоянием физиологического покоя. Стало быть, бездоми­нантная, беспорядочно разносторонняя и вялая установка Обломова должна быть энергетически неэкономной, а ярко-доминантная установка Юлия Цезаря и Гарибальди должна быть энергетически наиболее производительной.

Физиология наших дней дает нам возможность говорить с такою уверенностью об энергетических последствиях доми­нантной установки в исполнительных органах, в мускулату­ре. Но у нас пока совершенно нет оснований говорить о судь­бах энергии в пределах нервной сети. Говорить о «приливах» или «отливах» энергии к тем или другим центрам мы могли бы не иначе, как в виде фигуральных метафор. Ибо ведь энер­гетика нервного проведения нам почти неизвестна. Более или менее уверенно можно сказать, что торможение в самих проводящих путях должно обходиться энергетически доро­же, чем свободное проведение возбуждений. Конфликты воз­буждений обходятся дороже, чем сами возбуждения. Но, во­обще говоря, энергетические траты в нервных путях, взятых . в отдельности от исполнительных органов, ничтожны; энер­гетическое хозяйство организма в целом заинтересовано пре­имущественно в экономном расходе потенциалов станций назначения мышц. По-видимому, некоторая неэкономность работы допускается в нервной сети ради того, чтобы оградить мускулатуру от неэкономной траты.

Поэтому нам приходится говорить об энергетическом фон­де организма в целом, но не об энергетическом фонде соб­ственно нервной сети. И энергетическое хозяйство в доми­нантном процессе должно быть охарактеризовано с точки зрения организма в целом и, в особенности, с точки зрения использования мышечных аппаратов.

190

К ПЯТНАДЦАТИЛЕТИЮ

СОВЕТСКОЙ ФИЗИОЛОГИИ (1917-1932)1

<...> И. М. Сеченов различал родовым образом «тормозящие влияния» головного мозга на рефлексы и «эксито-тормозя­щие действия» периферического раздражения. Первые ста­новились продуктом внутренней самодеятельности нервной системы, особых «тормозящих центров», тогда как вторые определялись обыкновенными рефлексами вследствие внеш­них раздражений. Н. Е. Введенский противопоставил этому учению мысль, что родового и принципиального различия между указанными факторами нервного торможения нет, ибо и «тормозящие центры» должны определяться в этом качестве какими-либо стимулами и импульсами; иначе их тормозящее действие превратится в немотивированное далее «скрытое качество» (qualitus occulta) средневековых ученых. Этого мало: не следует думать, что существует родовое (ге­нетическое) различие между самим процессом торможения и процессом обыкновенного возбуждения: это родовым об­разом один и тот же процесс нервной активности, получаю­щий лишь различные выражения в зависимости от условий протекания. И «тормозящие центры» и «эксито-тормозящие действия» рефлекторных дуг или блуждающего нерва осу­ществляют свои влияния не иначе, как по мере развития в них

Извлечения из статьи, впервые напечатанной в «Физиологическом жур­нале СССР», т. 16, в. 1,1933. - Публикуется по: Собр. соч. Т. V. ЛГУ, 19Э4. С. 30-119. - Примеч. ред.

191

процессов возбуждения. Значит, подлинно научная пробле­ма в каждом отдельном случае в том, чтобы уяснить, каким образом процесс возбуждения приводит к торможению или превращается в торможение.

Можно, конечно, оставаться в положении чисто описа­тельной работы в науке и довольствоваться приметами: та­кой-то нерв или такая-то центральная область при своем раз­дражении дает всякий раз торможение такого-то движения и такого-то сокоотделения. Но мы отдаем отчет себе в том, что научного объяснения тут нет. Приметы очень почтенны и уместны, пока ими пользуются для ближайшей практики, но они теряют законность, как только их принимают за объяс­нение. Ведь только с того момента, когда возникает попытка объяснять ими текущие события, приметы наших деревен­ских старушек начинают заслуживать иронического отноше­ния, до этого они вполне почтенны и уместны.

Все это относится и к таким приметам, как, например, что определенное вещество в определенной дозе, будучи прибав­лено в кровь, производит остановку, скажем, мышечных су­дорог или предыдущей тахикардии. Очень полезное наблюде­ние, однако, употребляемое не по назначению, когда из него будет выведено, что если наблюдается торможение судорог и тахикардии, то тут всегда замешано вещество X; или еще хуже, если дойдет до обобщения, что торможение вообще есть продукт вещества X.

Подобные «субстанциальные» объяснения торможения и «субстанциальные» противопоставления его возбуждению наша школа признает фиктивными и вредными, поскольку ими раньше времени удовлетворяется мысль. В каждом от­дельном случае предстоит задача объяснить, как процесс воз­буждения превращается в процесс торможения от присут­ствия вещества X, К или L или других условий.

Школа наша располагает фактами в пользу того, что воз­буждение может переходить в торможение под влиянием та­ких же факторов, которые его стимулируют и подкрепляют в других условиях. При этом с того момента, когда нервная стимуляция приводит уже к торможению, это последнее под­крепляется стимулами принципиально совершенно так же,

192

как до сих пор подкреплялось ими возбуждение. Возможно по­лучить суммацию и суммирование торможения так же, как по­лучаются суммация и суммирование возбуждения. И школа наша задается вопросом, не полезно ли в каждом отдельном случае получающегося торможения проследить процесс его превращения из возбуждения с точки зрения этих зависимо­стей.

Вполне возможно, что конкретных правил превращения возбуждения в торможение чрезвычайно много и известная нам последовательность его фаз (трансформирующая - пара­доксальная - тормозящая) имеет свое законное место именно для той обстановки и того субстрата, на котором мы привык­ли ее изучать. Ведь уже для стрихнинных рефлексов лягуш­ки Н. Е. Введенский различал не менее пяти последователь­ных фаз. Методологически правильно было бы для каждого отдельного пути и каждой отдельной обстановки проведения проследить экспериментально и в отдельности закон перехо­да из возбуждения в торможение. Общее между всеми слу­чаями будет в том, что торможение есть продукт конфликта возбуждений (в одном случае одно возбуждение догоняет другое, как это бывает в классической обстановке Н. Е. Вве­денского; в другом случае два возбуждения встречаются на одном и том же пути, как в обстановке Эрнста Фишера и Бете, Мура и Ветохина; в третьем случае одно и другое возбужде­ния сталкиваются, поскольку иннервируют один и тот же об­щий путь, как это является общим местом в «воронке Шер-рингтона», и т. д., и т. д. В каждой отдельной конкретной обста­новке такого столкновения возбуждений законы перехода от подкрепления к торможению должны быть изучены особо).

В свое время в нашей школе сыграло роль сближение не­которых ее работников со школою Шеррингтона. Мысль, проходящая красною нитью в речах Шеррингтона о тормо­жении, заключается в том, что торможение рефлекса или центра получается, как правило, при возбуждении другого рефлекса или центра. Может показаться, как и казалось нам, что это недалеко от мысли, которою живет наша школа, - что торможение есть всегда последствие воздействия на области возбуждения другого, дополнительного возбуждения. В на-

193

правлении взаимной критики этих двух положений велись работы. При сходстве приведенных формул нетрудно усмо­треть и существенное различие. В то время как для общего учения о парабиозе всякое дополнительное возбуждение, вно­симое в области наличного возбуждения, способно его и под­креплять (будучи редко и слабо) и тормозить (став частым и сильным), для Шеррингтона возбуждение определенного дополнительного центра действует на область текущего воз­буждения подкрепляюще, тогда как возбуждение другого до­полнительного центра будет действовать на нее тормозяще. Правда, у Шеррингтона давался как бы и ключ, или дорож­ка, к тому, чтобы войти в эти зависимости, с точки зрения па­рабиоза, т. е. со стороны динамики возбуждения: при некото­рых условиях влияния дополнительных центров оказывают­ся переменными и как бы «извращаются». Во всяком случае, зависимости в центрах всегда гораздо сложнее, чем думает­ся экспериментатору, и вместе с тем, для множества более шаблонных реакций они менее разнообразны и текучи, чем мы склонны были ожидать вначале: историческая выработка фиксирует некоторые простые связи между центрами весьма устойчиво, так что в пределах «физиологических реакций», вне экстренных и чрезмерных раздражений, межцентраль­ные связи спинальных приборов остаются почти постоянны­ми. Подчас, только заведомо выходя из пределов «физиоло­гических» раздражений, можно убедиться, что проводящая машина построена из таких же элементов, для которых была найдена динамика парабиотических зависимостей. Станови­лось ясно, что втискивать тезисы о парабиозе, выработанные для периферических путей, в качестве исключительных за­конов для функциональных связей между центрами - зна­чило погрешать против самих принципов школы, приведших в свое время к данным о парабиозе. Приходилось с теми же принципами искать новых ариадниных нитей, чтобы войти, не запутавшись, в подвижный лабиринт межцентральной ди­намики. Я думаю, что наиболее существенное, добытое у нас в последние годы перед революцией, - это открытие, что уста­новка центров на дефекацию или на глотание создает дли­тельные тормозящие влияния на локомоторный прибор, при-

194

чем импульсы локомоторного назначения, не стимулируя ло-комоции, которая заторможена, действуют теперь в подкреп­ление текущей дефекационнои или глотательной установки (моя работа); и затем открытие И. С. Беритовым того заме­чательного факта, что при реципрокном торможении спи-нального рефлекса другим антэргетическим рефлексом про­исходит закономерное вырывание отдельных токов действия или групп токов действия из электрограммы первого рефлек­са в ритм импульсов второго рефлекса. Затишные для уни­верситета годы 1919-1922 дали мне возможность понять и разработать принцип доминанты. Еще в 1923 г., когда я ре­шился его доложить в Обществе естествоиспытателей, он ка­зался мне оппозиционным против учения о парабиозе. В дей­ствительности он был оппозиционен против догматического применения учения о парабиозе, будучи сам целиком дети­щем учения о парабиозе. Им дается конкретное развитие идеи Н. Е. Введенского о «диффузной волне возбуждения» в нерв­ных центрах, которая лишь вторично, в зависимости от ла­бильности центров, вовлекающихся ею в область возбужде­ния, приводит к координированному и направленному рабо­чему эффекту. Координация достигается не вмешательством какого-то родовым образом нового фактора торможения, суб­станционально самобытного по отношению к состоянию воз­буждения, но самим же возбуждением по мере вовлечения в сферу реакции все новых центральных приборов с различ­ною лабильностью, значит с различными частотами развивае­мых ими ритмов возбуждения и с перекрещивающимися вза­имными влияниями их друг на друга. Мы помним, что воз­буждение и торможение не противоположные процессы, но родовым образом один и тот же процесс с противоположным конечным эффектом в зависимости от условий своего осуще­ствления. Основное и определяющее условие для эффекта дается степенью лабильности действующего эффектора в на­личный момент времени. «В наличный момент времени» при­ходится оговорить потому, что лабильность не есть какая-нибудь физически неизменная величина - это некоторый, то более или менее тупой, то более острый оптимум ритма, на который отзывается данный центральный резонатор в своем

195

возбуждении. Лабильность в известных пределах изменчива на ходу самой реакции. Мы считаем предрассудком распро­страненное мнение, что «Eigenrythmus»1 есть неизменная ха­рактеристика ткани, обусловленная тем минимумом потен­циала, который задан для ее работы и который возобновля­ется с постоянной скоростью.

Одна из наиболее существенных для нашей школы теорем заключается в положении, что лабильность ткани есть вели­чина изменчивая и притом на ходу реакции, т. е. под влияни­ем приходящих импульсов. Покамест не понята и не принята эта теорема, до тех пор не усвоено учение Н. Е. Введенского. Сейчас мы можем сказать с определенностью, что лабиль­ность под действием импульсов может как опускаться, так и подниматься - оттого и приходится говорить о некотором, то более тупом, то более остром оптимуме около среднего уровня лабильности ткани или центра. Когда лабильность под действием импульсов поднимается, перед нами усвоение ритма. Предрассудком было бы думать, что импульсы и ра­бота ткани только истощают химические потенциалы ткани и центра. Они могут сплошь и рядом стимулировать обмен веществ и, как видно было выше, даже способствовать пита­нию потенциалов в ткани; а если стимулированный обмен веществ ускоряет перезарядку ткани и возвращение ее в го­товность к работе, то, как раз тот момент, когда поднимаю­щаяся рабочая ритмика ткани начнет совпадать во времени с ритмикою отправления импульсов из станции стимулирую­щей, мы и будем иметь наилучшие условия для изохронного возбуждения и подкрепления возбуждений между центрами в порядке резонанса. Резонанс может устанавливаться на ходу реакции, лабильность эффектора может приспосабли­ваться к лабильности станции, импульсы отправляющей. По­нятно огромное значение при этом гуморального фактора, если он будет со своей стороны поднимать обмен и лабиль­ность действующего центра.

Сейчас мы знаем, что в самом классическом парабиозе из­менение лабильности идет в две фазы: сначала имеет место

Собственный ритм (нем.). - Примеч. Ред.

196

подъем лабильности с тем, чтобы затем некоторым кризисом она перешла к упадку.

Эта двуфазная реакция со стороны лабильности могла бы быть предсказана заранее из сопоставления парабиотическо-го участка с участком катэлектротона Вериго, где, как пом­ним, имеет место типический «кризис от вспышки возбужде­ния и повышения возбудимости (экзальтации) к катодиче-ской депрессии». <...>

Тот момент в парабиозе, когда качественно одни и те же раздражающие импульсы в одном и том же субстрате закла­дывают и подкрепляют то возбуждение, то торможение в за­висимости от ритма, с которым они падают на субстрат, и от ритма, с которым субстрат способен на них отвечать, привел для центров к утверждению принципа доминанты (1923). Принцип этот, заинтересовав одних, вызывает неудоволь­ствие других, и об этом надо сказать несколько слов. Сказать так, что «доминанта это очень просто: это когда мальчик, удерживавшийся от чихания, сразу чихнет, если его испу­гать» (так излагали принцип доминанты докладчики), - это значит отнестись к вопросу весело, но не вполне серьезно. Все равно как если бы на вопрос, что такое принцип тяготе­ния, мы ответили бы: «это когда созревшее яблоко падает с дерева». Доминанта есть не теория и даже не гипотеза, но преподносимый из опыта принцип очень широкого примене­ния, эмпирический закон вроде закона тяготения, который, может быть, сам по себе и не интересен, но который достаточ­но назойлив, чтобы было возможно с ним не считаться. Я счи­таю ее за «принцип» работы центров не потому, что она ка­жется мне как-нибудь очень рациональной, но потому, что она представляется очень постоянною чертою деятельности центров. В действительности доминанта может становиться и совсем нерациональною чертою работы центров, а только очень устойчивою чертою их работы. Во всяком случае, доми­нанта - один из скрытых факторов нашей нервной деятель­ности и притом не невинный, как может показаться сначала. Это инструмент двоякого действия, ибо он ведет к некоторой как бы неизбежной односторонности в работе центров, а так­же к самоподкреплению текущей реакции; а эти черты могут

197

вести и к хорошему и худому. Можно было бы сказать, что благодаря всегдашнему присутствию доминантной установ­ки в деятельности нервной системы последняя (и именно пока она деятельна) всегда влечет некоторую «субъектив­ность» своего носителя относительно ближайшей среды, ибо не дает ему заметить в этой среде того, что он заметил бы при другой установке. Но именно благодаря такой однородности и как бы «субъективности» относительно ближайшей среды субъект может быть прогрессивен на взятом пути и видеть лучше вдали, чем тот, кто более «объективен» в своей бли­жайшей среде. Доминанта более высокого порядка - это то, что психологи называли (несколько односторонне) «бессо­знательным ростом чувств». Вместе с тем она - вылавлива­ние из окружающего мира по преимуществу только того, что ее подтверждает (односторонняя рецепция). А это уже само по себе и переделка действительности.

«Всякий поступает во всем сообразно со своим аффектом, а кто волнуется противоположными аффектами, тот сам не знает, чего он хочет; кто же не подвержен никакому аффекту, того малейшая побудительная причина влечет куда угодно»1.

Доминанта - это господствующая направленность ре­флекторного поведения субъекта в ближайшей его среде. В порядке самонаблюдения мы можем заметить, каждый на себе, что, когда эта господствующая направленность есть, обостряется чисто звериная чуткость и наблюдательность в одну сторону и как бы невосприимчивость к другим сторо­нам той же среды. В этом смысле доминанта - не только фи­зиологическая предпосылка поведения, но и физиологиче­ская предпосылка наблюдения.

Что касается теоретического освещения природы доми­нанты, я полагаю, что в тот час, когда нам станет до конца ясно происхождение и подлинная природа парабиотических явлений в нервных элементах, нам станет заодно понятна и природа доминанты. Когда узнаем до деталей правила вза­имодействия стойких местных очагов возбуждения с бегу­щими по проводникам волнами, ближайшие законы меж-

Спиноза. Этика, ч. III. Теорема 2, доказательство.

198

центрального совозбуждения и образования резонаторов в центральных областях, где их пока не было, овладеем и до­минантами.

Прошу обратить внимание, что я имел случай заявить в печати, что не пытаюсь объяснить доминантою происхожде­ние условных рефлексов1, но говорю с уверенностью лишь то, что доминанта есть принцип работы центров, которому под­чиняются одинаково и условные рефлексы, и ассоциации психологов, и интегральные образы, в которых воспринима­ется среда, но также и рефлексы мозгового ствола и спинно­го мозга. Что принципу доминанты подчинены спинальные и вообще стволовые рефлексы, об этом писано много и мною, и моими сотрудниками; что тому же принципу доминанты подчинена высшая нервная деятельность, это совершенно явствует из обыденного наблюдения, что в ответ на один и тот же сложный раздражитель (например научный доклад) оппо­ненты, прежде чем разберутся, разряжаются сначала каждый своим, что в нем накопилось, так что реплика определяется сплошь и рядом не столько тем, что выслушано, и не ближай­шим содержанием выслушанного, а давними событиями.

Человек является настоящею жертвою своих доминант везде, где отдается предубеждению, предвзятости; и еще ху­же, когда он сам этого не замечает. Чтобы не быть жертвою доминанты, надо быть ее командиром. По возможности пол­ная подотчетность своих доминант и стратегическое умение управлять ими - вот практически что нужно. Предопреде­лено давнею историею человека, а сейчас совершается по ничтожному поводу - одна из трагических тем Ф. М. Досто­евского.

Вот по этим «отрыжкам» скрывающихся двигателей по­ведения узнавать заранее зачатки своих мотивов, чтобы во­время противопоставить им более важное, занять пути другою доминантою, - таков рецепт. Доминанта есть ли непременно корковое явление? Для меня несомненно, что она может за­кладываться еще в мозговом стволе, но коре приходится тот-

Новое в рефлексологии и физиологам нервной системы. Сб. П. М. - Л., 1926, с. 12.

199

час с нею считаться, поскольку кора для каждого мгновения есть орган сопоставления того, что требует сейчас внешняя среда, с тем, что делается во внутреннем хозяйстве тела.

Всякий раз, как мы имеем перед собою доминанту, кон­статируется ищущая своего разрешения рефлекторная уста­новка, которая - впредь до своего разрешения - выражает­ся: а) в повторительном возбуждении определенной группы центров и б) в одновременном сопряженном торможении других центров. Этот двоякий симптомокомплекс составля­ет типичный и обязательный шаблон в доминанте, так что если отсутствует один из этих двух признаков (стереотип возбуждения в определенную сторону и сопряженное с ним торможение других центральных областей), то и нет еще осно­вания говорить о доминанте. Перед нами некоторый рабочий принцип нервных центров, общий для множества реакций организма на среду, который, впрочем, осуществляется в каж­дом отдельном конкретном случае на различных путях и че­рез посредство различных приборов. <...

200

ВЕЛИКИЙ ФИЗИОЛОГ1

В два часа ночи на 27 февраля 1936 г. на 87-м году жизни скончался Иван Петрович Павлов, великий физиолог Совет­ского Союза и мировой науки. Всего 8 месяцев тому назад XV Международный конгресс физиологов поднес ему зва­ние princeps phisiologorum mundi2.

Для того чтобы такое признание мирового старейшинства за нашим ученым вообще могло состояться, он должен был быть в самом деле богатырем в науке, так как ему надо было преодолеть и традиционное высокомерие западных ученых по отношению к русским и нарочитое предубеждение против СССР. В чествовании Ивана Петровича участвовали одина­ково горячо и англичане, и французы, и немцы, и итальянцы, и японцы, и американцы.

Еще недавно приходилось слушать, что у себя на родине русские работники не могут будто бы стать действительно мировыми учеными. На погребении Софии Ковалевской го­ворилось, что она стала тем, чем была, благодаря тому, что имела счастье сравнительно рано уехать со своей родины. Павлов наглядным образом разрушил этот предрассудок. В 1924 г. Иван Петрович высказал, что одним из важнейших

Статья была написана в связи с кончиной И. П. Павлова и впервые опуб­ликована в журнале «Природа», №3. 1936. -

201

двигателей его работы было желание послужить доброй сла­ве русского народа. Это желание маститого ученого исполни­лось: работы Павлова в самом деле послужили доброй славе и не одного русского народа, но всего братского союза наро­дов, который начал собираться у нас.

Имя Ивана Петровича Павлова пользовалось несравненно большей популярностью в широких кругах Западной Европы и мира, чем имена крупнейших наших ученых прежнего вре­мени, скажем - Ломоносова, Лобачевского или Менделеева.

У нас в Ленинградском университете, в старых стенах его актового зала, известие о кончине Павлова собрало одну из таких сходок, которые памятны нам здесь по наиболее вол­нующим моментам 1905,1910,1917 годов. Дело и имя покой­ного вывело физиологию далеко из ее прежних пределов бо­лее или менее специальной медицинской или зоологической дисциплины. Если ее задачи и новости горячо волнуют в на­ши дни и теоретика знания, и математика, и физика, и психо­лога, и социолога, то в этом чрезвычайная роль принадлежит, конечно, Павлову и его открытиям.

Наш университет имел еще и особое основание горячо отозваться на кончину своего почетного члена и великого ученого потому, что Иван Петрович начал свое физиологи­ческое воспитание и исследовательскую деятельность в его стенах. Это было еще в досеченовский период физиологиче­ской кафедры у нас. В 1873-1874 гг., при тогдашней кафедре «анатомии человека и физиологии животных», под руковод­ством профессора Циона, была выполнена и затем награж­дена золотой медалью совместная работа двух студентов, И. Павлова и М. Афанасьева, под заглавием «О нервах, заве­дующих работою в поджелудочной железе». Это была первая экспериментальная работа И. П. Павлова, положившая нача­ло знаменитой серии его работ над деятельностью пищевари­тельных желез. По окончании нашего университета И. П. пе­решел в Военно-медицинскую академию вслед за своим учи­телем Ционом, получившим там кафедру. Здесь вскоре стали развертываться его работы по кровообращению и по пище­варительной секреции. Работы по иннервации пищевари­тельных желез стяжали И. П. уже всемирную известност

Публикуется по: Собр. соч. Т. V. С. 162-167. - Примеч. ред. Первый среди физиологов мира (лат.). - Примеч. Ред

202

и нобелевскую премию в 1904 г. С 1902 г. начинается новая и главная серия работ Павлова над кортикальными рефлекса­ми. Перспективы и предвидения И. М. Сеченова относитель­но рефлексов головного мозга и их роли в поведении человека и животных превратились здесь в новую экспериментальную дисциплину, привлекшую к себе небывалую по числу участ­ников школу исследователей по «условным рефлексам», стоя­щую в центре внимания современных физиологов и психо­логов всех стран. И. П. сумел увидеть в ближайшей к нам вседневной действительности незамеченный и неоцененный до сих пор класс физиологических явлений, которым при­надлежит определяющее значение для нашего поведения. Можно сказать, что отвлеченно отмеченные британскими психологами факты «ассоциации идей» Павлов впервые уви­дал с совершенной наглядностью в их физиологическом дей­ствии. Механизмы ассоциации, до сих пор лишь нащупанные поэтами, философами и психологами, взяты в руки физиоло­гом во всей их слепоте и стихийности, в их явочном и, вмес­те, роковом значении. С этого момента приоткрывается до­рога к экспериментальному управлению ими, а через них и поведением.

Работы по кровообращению, по пищеварительным иннер-вациям и по условным рефлексам - это три основные линии работ Павлова. Они пронизывают так или иначе весь состав нашей науки. И этим достаточно объясняется то обстоятель­ство, что исследовательская мысль Павлова проникала во все отделы физиологического искания, во всех частях физиоло­гии мы встречаем его имя. Нет такой главы в физиологии, где бы не был оставлен более или менее прочный памятный след работы И. П. Павлова.

Движение, вызванное в науке поисками и открытиями И. П. Павлова, огромно. Мне не раз еще при жизни его при­ходилось высказываться, что действительная оценка значе­ния его и его работ - дело будущей истории. Должным обра­зом сможет оценить его лишь будущая наука. Это значит, что лишь по мере того, как начатки и завязи новых исканий, за­ложенных в науке Павловым, найдут себе принадлежащее им место в развертывании будущей человеческой мысли и зна-

203

ний, откроется и возможность указать их подлинную роль в истории науки.

Подлинное взвешивание и оценка того, где Павлов был безусловно прав и где он мог заблуждаться, придут после нас спустя, вероятно, достаточное время после того, как мы, его современники, со своей стороны, успеем проделать свой жиз­ненный путь. Мы сделаем поэтому лучше, если не будем пы­таться предвосхищать историю и взвешивать объективную значимость дела Ивана Петровича. С достаточным основани­ем мы можем пока говорить о том, чем он был для нас, своих современников; здесь за нами во всяком случае права и пре­имущества носителей непосредственных впечатлений, веро­ятно, более или менее близоруких.

Для всех нас кончина Павлова в его возрасте не могла быть неожиданностью; и все-таки почти на каждого из нас она произвела впечатление катастрофы. Ее все ожидали, и все были ею поражены! Это значит, что его лицо, говоря в его терминах, было весьма значительным «условным раздражи­телем» почти для каждого из нас, при всем том, что мы в этом и не отдавали себе, может быть, полного отчета. Неутомимый искатель новых и неизведанных сторон действительности, подлинный «муж желаний», он не мог не захватывать и не задевать так или иначе тех, с кем соприкасался. В разные моменты жизни и в зависимости от нашей текущей установ­ки лицо И. П. оказывалось для нас то бодрящею вехою на пути наших собственных исканий, руководителем и вождем небывало многолюдной научной школы, то очень упорным и несговорчивым противником, заставлявшим заранее отсту­пать своих собеседников, то необыкновенно простым и до­ступным всякому из нас прозрачною последовательностью в ходе мысли и экспериментального исследования, то чело­веком, необычайно легко подпадающим под стороннее влия­ние, то мощным тормозом на расстоянии в поведения своих учеников, то почти детски беспомощным перед лицом новых исторических изданий в жизни родного народа. Это был че­ловек одинаково настойчивой и упругой страсти как в науч­ных поисках, так и в предубеждениях, сохранявший эти чер­ты еще и глубоким старцем в окружении молодежи, вместе

204

с необыкновенной подвижностью и восприимчивостью мы­сли, делавшими его до последних дней фактически ведущим и командующим среди его учеников при обсуждении новых лабораторных фактов и текущих экспериментальных пер­спектив.

Во всяком случае, и у друзей и у противника Павлов поль­зовался самым искренним, живым уважением и любовью. Дело идет не об отвлеченном головном уважении, о холодном «эстиме», но о подлинно горячем и безраздельно преданном уважении - любви, которое удается людям наблюдать в себе не так часто, как не часто встречаются в природе и поводы, которые могут внушить такую безраздельную преданность. Мы знаем, что человечество исключительно дорожит в сво­ей среде теми лицами, которые сумели внушить к себе такое уважение, стремится сохранить себе их первоначальный об­раз и ради этого многое извиняет. Нужно ли говорить о прак­тическом значении этой полуинстинктивной тяги человече­ства к крупным представителям в своей среде? Это ею ско­лачиваются и окончательно оформляются великие стихийные движения человечества; ею разрозненные группы номадов собираются в непобедимые армии, потрясающие неодолимы­ми до того твердынями; и ею же строятся исторические фи­лософские и научно-исследовательские школы. Отвлеченно можно задаться вопросом - оттого ли возникает эта инстин­ктивная тяга людей к определенному лицу, что лицо это в са­мом деле несет с собою исключительные задатки в историю; или лицо делается крупным впервые оттого, что стихийно создалась к нему тяга многих людей? В действительности здесь, как и всегда, субъективное и объективное идут об руку и соотносительно, непосредственно переходя одно в другое. Люди находят себе учителя по себе и насколько его заслужи­ли; и лицо учителя в значительной мере растет и поднимает­ся силами учеников; но он должен, со своей стороны, нести и поднимать на своих плечах очень многое, дабы выдержать в течение десятилетий множественную проверку все обнов­ляющегося состава учеников, оставаясь их вдохновителем; И. П. Павлов был руководителем работ и вождем школы в те­чение пятидесяти лет с возрастающим успехом. Как учитель

205

и вождь молодых поколений физиологов он может быть со­поставлен лишь со своим старым учителем Людвигом.

Русский семинарист конца шестидесятых годов, поступаю­щий на отделение естественных наук, молодой Павлов был представителем того поколения, которое было чем-то вроде итало-французского ренессанса на русской почве. Освобож­дение человеческого лица, провозглашение доверия к его на­туральным побуждениям, реабилитация страсти и инстинк­та как двигателей «здорового легкомыслия» натурального человека, освобожденного от общественных тормозов, - вот эти черты запоздалой у нас эпохи Джиордано Бруно и Декар­та. Инстинкты и страсти - это движущие силы поведения, которые становятся часто борцами с холодно рассуждающей мыслью, но без которых сама мысль давно заглохла бы, ли­шенная импульсов и предмета своего применения. В то же время противопоставленные мысли инстинкты и страсти - это стихия слепая и в то же время принудительная, как «за­кон природы», действующий явочно и со своим собственным смыслом, как всякий другой натуральный механизм, кото­рый мы изучаем в физике и в технике. Таковы установки осознавшего себя ренессанса в знаменитом трактате Декар­та «Les passions de l'ame»1, где впервые поставлена проблема физиологического «рефлекса» и завещано понять организм как «рефлекторную машину». И. П. Павлов принципиально в теории был верен и хотел быть верен до конца картезиан­скому знамени и тогда, когда предавался исключительному по мастерству изучению одного рефлекторного механизма за другим в пищеварительном тракте, и тогда, когда заговорил потом уже явно не картезианскими терминами, например в 1916 г. в докладе о «рефлексе цели», или когда в 1917 г. выступил с речью о «рефлексе свободы». В картезианстве и в исторической среде, в которой оно процветало, были ха­рактерные и отчасти противоречивые черты: с одной сторо­ны, индивидуалистический рационализм, рассудительный и придирчивый, часто мелочной, самодовольный и желчный; с другой стороны, романтические порывы вроде знаменито-

Страсти души (фр.). - Примеч. Ред.

206

го требования обратить все миропонимание в конечном счете в геометрию, довести науку рано или поздно до состояния «универсальной геометрии». Когда мы, нынешние, читаем об этом у Декарта, мы спрашиваем себя с робостью и благогове­нием перед великим французом: что это было у него - бле­стящая шутка гениального ребенка? или серьезно он мог ста­вить науке будущего задание постичь поведение зверя, как и движение астрономического тела, в терминах чистой кине­матики? Характерным образом романтический порыв в об­ласть универсальной геометрии повторяется у И. П. Павло­ва, когда он представляет физиологию будущего сложною математическою выкладкою, испещренною «величественны­ми интегралами». Нам понятны праздничные мечты, кото­рые может позволить себе творец науки в часы досуга, когда родная стихия мысли перестает быть для него суровым теку­щим трудом и становится «frohliche Wissenschaft»!

Но И. П. Павлов не был кабинетным ученым. Наука была для него не радостною мечтою, не «frohliche Wissenschaft», но трудом жизни, который не дает покоя, ставит все новые за­дачи, открывает новые горные рубежи, через которые надо будет еще переваливать! Классическому картезианству пред­стоял перевал от установок учителя к Ньютону. Оставаться ли до конца верным обещанной учителем прекрасной теории, которая должна дать, во-первых, безупречную логическую последовательность вполне однородной и чуждой противо­речий геометрической интерпретации мира, и во-вторых, ра­дость и счастье, не выходя из кабинета? Или последовать самоотверженной тяге к реальности, какова она есть, с готов­ностью ради нее отбросить по-ньютоновски излюбленные гипотезы и привычные подпорки? Этот трагический момент перевала от Декарта к Ньютону был, в конце концов, борьбою консервативного цеплянья за излюбленную теорию, с одной стороны, и практической необходимостью овладеть неожи­данными, но настойчивыми зависимостями опыта - с дру­гой. То был перевал от чистой геометрии к классической ди­намике. И. П. Павлову предстоял горный рубеж, несравнен­но более трудный и опасный, встававший на его пути. Это рубеж от физиологической теории и методологии к зависи-

207

мостям психологического опыта. Как можно было бы пере­валить и войти в эту совсем новую область, не переставая быть физиологом и не обрывая с прежними руководящими ориентировками?

И вот на перевале через этот рубеж, от физиологической теории к психологическим фактам, И. П. принужден был дви­гаться, руководствуясь уже не столько последовательностью формальной логики, сколько гениальной догадкой и прозре­нием. Оглядываясь на прежнюю теорию и придерживаясь прежних терминов, но улавливая родовым образом новые факты и зависимости, И. П. был принужден внести в дело на свой страх совершенно новые понятия, которые никак не укладываются в картезианские схемы. Если для физиолога декартовского толка рефлекс есть искомый готовый меха­низм, отправляясь от которого должно найти себе объясне­ние текущее действие организма, то И. П. Павлов поставил со всей отчетливостью великую, новую проблему: как дела­ется рефлекс и рефлекторный механизм из тех действий, ко­торые совершаются в организме еще до него и до того, как установилась рефлекторная дуга. Родилась идея и проблема «временной связи». Вместе с тем Иван Петрович перестал быть прежним человеком ренессанса и картезианства. Он фактически перерос все установки ренессанса и картезиан­ского естествознания.

Прежде всего И. П. фактически и принципиально пере­шел к исторической концепции от тех геометрических и ме­ханических схем, на которых хотел стоять до сих пор.

И далее: в абстрактном мире Декарта, в абстрактном мире механики, есть ли и могут ли быть допущены реальные и в то же время «противоречащие» факты? Если бы таковые оказа­лись, не сочли ли бы мы их за указания на недостаток нашей теории или восприятия? Иными словами, мы считаем в аб­страктном естествознании за аксиому, что реальные факты не могут быть в принципиальном противоречии между со­бою, и теория должна уметь во всякое время примирить их мысленно. Между тем с приближением к полноте конкрет­ной действительности, начиная примерно с «физиологии по­ведения», все более настоятельно дает себя знать то обстоя-

208

тельство, что противоречащие и несогласуемые факты есть; признать их - это не значит примириться с недостатками абстрактной мысли; для их примирения уже нельзя обойтись никакими фокусами теории. Нужно действие. Бесчисленные новые факты взаимнотормозящего и взаимноподкрепляю-щего действия двух одновременных иннервации в интересах гармонии целого даны нам Павловым и его школою за по­следние годы.

Когда мы говорим о физиологии головного мозга, хочет­ся повторить историческую фразу: «двадцать три века смот­рят здесь на нас». Двадцать три века прошло с тех пор, как физиологическая мысль попыталась дать отчет в значении этого органа. Не легко прибавить принципиально и методи­чески новую главу в столь древней области человеческого знания!

Физиология условных рефлексов начинает здесь собою вполне новую и оригинальную главу. Нужен был исключи­тельный человек, чтобы положить это начало. Всякий новый шаг здесь будет напоминать нам об Иване Петровиче Павло­ве. Пока в этой новой главе перевернута лишь первая стра­ница. На этой странице записан громадный эмпирический материал, который ждет углубленной теоретической разра­ботки.

209

О ПАМЯТИ1

Память есть способность нервного аппарата сохранять в себе следы от прошлых впечатлений и действий. Объем памяти есть совокупность следов от прошлых впечатлений и дей­ствий, которую продолжает носить в себе человек, независи­мо от сознания и под порогом своего сознания. В пределах сознания память и ее объем обнаруживаются по поводу столк­новений с новыми впечатлениями и задачами. Поскольку они побуждают вспомнить (воспоминание - оживление сле­дов памяти для сознания), т. е. извлечь в пределы сознания из сохраняемых памятью следов прошлого прежние впечат­ления и действия, в чем-либо схожие с новым. Здесь память служит основою для процесса различения и. узнавания.

Лишь опираясь на память, мы можем узнавать прежних знакомых среди новых впечатлений или узнавать прежние законы природы среди смены текущих событий. Всякое но­вое впечатление и действие, побуждающее восстановить в об­ласти памяти следы от прежних впечатлений и действий, присоединяется к ним и тем самым более или менее видоиз­меняет их. Отсюда рост и обогащение памяти через приобре­тение все новых следов и через перестройку и преобразова­ние прошлых

Название условное. Представляет собой ответ на письмо К. Д. Магнатае-ва. Впервые опубликована в журнале «Вестник знания», 1936, № 9, с. 79. - Публикуется по: Собр соч. Т. VI. Л., 1962. С. 127. - Примеч. ред

210

Задача педагогического процесса заключается в том, что­бы в заданный, более или менее короткий, срок обогатить память достаточным числом целесообразно закрепленных следов, по которым нетрудно было бы вспомнить и восстано­вить впечатления, действия и приемы, требующиеся для тех или иных достижений.

Закрепление следов от проходящих впечатлений и дей­ствий совершается с тем большей полнотою и прочностью, чем острее впечатлительность и пластичность нервного ап­парата. В связи с этим наша память сохраняет в себе с чрез­вычайной живостью и конкретностью следы из событий юно­сти и молодости, тогда как с годами начинают запоминаться в особенности только абстракции; старость же вообще мало запоминает текущие события и живет воспоминаниями преж­него и давнего.

Нервная система, оставаясь под порогом сознания, нахо­дится все время в оживленной деятельности. Поэтому и за­крепляемые в ней следы не остаются совершенно неподвиж­ными и консервативными, но перестраиваются, увязываются, растут, складываются в новые комбинации, всплывая затем в сознании со значительными новообразованиями. В запис­ках и в дневниках людей науки, писателей, художников мож­но видеть, как одна и та же группа впечатлений и действий всплывает периодически и принудительно в сознании во все вновь и вновь перестроенном виде. Так годами вынашивают­ся трудные задачи, прежде чем созреет для сознания их ре­шение.

Память следует считать подвижным фондом, от которого отправляется, которым руководится и на котором строится текущая нервная жизнедеятельность и животного и челове­ческого сознания .

211

ЛАБИЛЬНОСТЬ КАК УСЛОВИЕ СРОЧНОСТИ И КООРДИНИРОВАНИЯ НЕРВНЫХ АКТОВ1

Говоря о «нервном центре» для той или иной функции, мы разумеем области нервной массы, которые необходимы и до­статочны для того, чтобы данная функция могла осуществ­ляться. Так представляем мы себе механизм центра, разыски­вая его методом местных раздражении нервной массы или методом экстирпации. Когда есть возможность наблюдать интересующую нас функцию на ходу, будет ли она склады­ваться автохтонно или вследствие местных эксперименталь­ных раздражений, а с другой стороны, когда мы получим воз­можность удалять по частям центральные области, наблюдая влияние таких операций на изучаемую функцию, перед нами будут как будто все условия для определения, без каких цент-

Впервые опубликована в Трудах Физиологического института Ленин­градского государственного университета, вып. 17, 1936. - Публикуется по: Собр. соч. Т. II. Л., 1951. С. 94-100. В предисловии к изданию данной статьи А. А. Ухтомский пишет: «Автору представлялось полезным дать проспективный очерк задач, вытекающих для физиологии нервных цент­ров из учения об относительной физиологической лабильности (рабочей подвижности) возбудимых элементов. "Центр речи" служит при этом лишь Удобным примером. Настоящая статья, частью заимствованная из курса лекций автора по физиологии центров в Ленинградском университете в 1932/33 г., была напечатана по-английски» (Wedensky's School of Phy­siologists at the Leningrad University, Leningrad, 1935). - Примеч. Ред.

212

ральных областей данная функция все еще возможна и какие части нервной системы для нее совершенно необходимы.

Тотчас же видна значительная условность и относитель­ность признаков, которыми руководится здесь исследова­тель, а также и тех топографических определений, к которым он здесь приходит. Дело в значительной мере зависит от сте­пени ограничения и индивидуации изучаемой функции, с ко­торыми мы приступаем к делу. Когда после всех операций функция «все еще возможна», это не значит, конечно, что она воспроизводится в новых условиях во всем ее прежнем содер­жании. Перед нами обыкновенно остается лишь более или менее удовлетворительный эскиз или фрагмент прежней функции, но не функция в ее полноте. Ибо при сокращении поводов его применения физиологическое отправление не­пременно сокращает и свое содержание. С удалением же цент­ральных областей, которые представляются «не необходи­мыми» для данной функции и без которых признаки ее все еще могут быть вызваны в препарате, неизбежно исключают­ся многие нормальные поводы ее применения. Плодотвор­ный принцип многократного обслуживания физиологиче­ских функций, внесенный в науку Э. Г. Брюкке, говорит о том, что достаточно полная топографическая характеристика «центра» не может быть достигнута без учета всей совокуп­ности поводов и путей применения соответствующей функ­ции. Чем разнообразнее поводы применения данной функ­ции в нормальной жизни исследуемого животного типа, тем богаче связи соответствующего центра с другими областями центральной системы и тем более разнообразные и, может быть, топографически отдаленные участки центральной сис­темы придется нам включить в нормальный состав данного «нервного центра» в его полноте.

Для эволюции представления о «нервном центре» имела исключительное и незабываемое значение история учений о так называемом речевом центре. В зависимости от того, ка­кими признаками «нормального речевого отправления» ру­ководствовались ученые, существенно изменялись и топогра­фические представления о том, что необходимо и достаточ­но в центрах для обеспечения функции речи. Лабораторные

213экстирпации замещены соответственно клиническими опре­делениями патологических фокусов в центральной системе. Вместо экспериментальных раздражений служат нормаль­ные усилия больного осуществить речь. В остальном логика исследований и заключений та же. При этом, пока под функ­цией речи подразумевали в особенности двигательные акты речевого словоосуществления, накоплявшиеся клинические и физиологические наблюдения укрепляли убеждение, что «центр речи» заложен там, где его указал Брока, в левой тре­тьей лобной извилине коры.

Когда затем было обращено внимание на то, что речь не может быть осуществлена и тогда, когда нет акустического узнавания звуковой массы слов, открылась дорога к призна­нию, что рядом с двигательным центром речи Брока необхо­димо допустить еще участие «сенсорного центра речи» в ви­сочных долях коры. Был установлен речевой центр Вернике. Более полная оценка состава и содержания речевого отправ­ления вела к необходимости учитывать, с одной стороны, значение дополнительного зрительно-кинестетического опы­та чтения и письма для развития речи; с другой - постоян­ное и непременное участие памяти, сохраняемых ею следов и образов прошлого для распознавания и целесообразного осуществления слов в настоящем. Отсюда привлечение в со­став «речевого центра» новых участков из кинестетических и зрительных полей коры, а также из предполагавшихся в свое время «ассоциативных полей» ее. Поднимался вопрос, допус­тить ли еще особый «мнестический центр», как будто для откладывания следов прошлого в коре нужен еще особый резервуар, или «мнезис» и деятельность на следах свойствен­ны вообще кортикальной системе во всех ее частях. Корти­кальные области, которые так или иначе приходилось счи­тать нормальными участниками в осуществлении речи в ее онтогенетической истории и в текущей практике, все расши­рялись. Выяснялась и такая возможность, при которой уста­новленные до сих пор «центры речи» прерывают на месте, а связать их деятельность в интегральную функцию речи все-таки не удается.

Таковы более сложные формы кортикальной афазии, указывающие, что сверх наличия всего морфологического

214

инвентаря отдельных «центров», необходимы еще специаль­ные условия для того, чтобы сложная совокупность цент­ральных приборов могла осуществить хорошо слаженную во времени работу. Стали привлекать к себе все большее внима­ние клинические случаи, когда расстройство речи связыва­лось с аномалиями в экстрапирамидальной системе, в ядрах покрышки, в мозжечке. То, что может быть принято за психо­физиологическую основу функции речи, - понимание вос­принимаемой речи, - может быть сохранено при более или менее значительной дефективности исполнительных прибо­ров речи (речевых эффекторов). Возникла речь о подкорко­вых афазиях.

В общем же «центр речи», т. е. то, что обеспечивает в цент­рах нормальное отправление речи, из компактной, местно очерченной, достаточно узкой области в коре по мере углуб­ления знаний превратился в весьма сложную группу цент­ральных приборов, топографически разбросанных довольно широко по мозговой массе коры и ствола и предполагающих какие-то специальные условия для вовлечения в одну и ту же, достаточно объединенную и слаженную во времени дея­тельность. При этом для ряда отдельных компонентов в этой сложной системе приборов можно считать очевидным, что, помимо речевых отправлений, они могут получить примене­ние в ряде других отправлений, входя в состав и в последова­тельное сотрудничество с другими рабочими группировками в центрах. Всего проще это видно, если начать обзор цент­ральных компонентов речи снизу, с приборов ствола. Участ­ники речевой иннервации в других условиях оказываются участниками дыхательной ритмики, ритмических актов же­вания, глотания, кашля, специальных установок ритмики выдыхания при осуществлении музыкальной мелодии на ду­ховом инструменте и т. д. С другой стороны, кортикальные центры, участвующие в осуществлении речи, могут быть участниками также и таких специальных операций как вос­приятие законов числового ритма и их приложение к пред­варяющему проектированию предстоящей среды. Строго го­воря, принцип многократного обслуживания скрыто предпо­лагает собою также и принцип многообразной утилизации одних и тех же органов по поводу переменных функций. Ины-

215

ми словами, принцип Брюкке есть обратная сторона шерринг-тоновского принципа «общего пути» и принципа Н. Е. Вве­денского, согласно которому организм может достигать эф­фектов «простыми вариациями одного и того же основного мотива». Здесь на очередь встает вопрос, каким образом цент­ральный участок, могущий служить рабочим компонентом то в осуществлении речи, то в осуществлении других функ­ций, т. е. принадлежать то одному, то другому рабочему ан­самблю в организме, совершает фактически это переключе­ние из одного отправления с одним «центром» в другое от­правление с другим «центром».

Изложенное постепенно подводит нас к принципиально­му пониманию того, что мы обозначаем как физиологическую констелляцию в центрах; того, какую роль должны играть процессы усваивания ритма возбуждений в нервном суб­страте, и того, как складывается при этом фактическое до­минирование одной центральной деятельности над прочими в одном и том же нервном субстрате. Перед нами ряд до­статочно отчетливо обозначившихся факторов иннервации и в то же время настойчиво заявляющих себя очередных про­блем учения о нервном процессе.

Поскольку каждое из отдельных исторических представле­ний о речевом центре имеет за собою наглядные и убедитель­ные данные, перед нами здесь не различные и исключающие друг друга «центры речи», но сотрудничающие компоненты единого центра, лишь в совокупности своей образующие не­обходимые и достаточные условия для осуществления нор­мальной речи. Поскольку этот единый центр оказывается не компактной массой клеток, собранных в одном месте, мы впра­ве сказать, что перед нами рабочая констелляция. Так что «центр» рисуется не в виде локально очерченного участка, но в виде созвездия участков, расставленных между собой, быть может, довольно широко и объединенных не столько посто­янными путями, сколько единством рабочего действия. Уже Для Иелгерсма (1918) и Винклера (1926) центр речи превра­тился в такую констелляцию топографически разъединен­ных участков, связывающихся между собою на ходу рабоче­го сотрудничества в порядке циклического взаимодействия

216

установки головы, глотки и голосовых связок и кончая при­борами зрительно-акустической и мнестической ориенти­ровки речи.

Поскольку отдельные компоненты - участники рабочей констелляции - могут участвовать также в других рабочих констелляциях, т. е. в центральном обеспечении для других отправлений, возникает очередная проблема: надлежит вы­яснить, как и чем определяется переход нервного участка от участия в одном рабочем цикле к участию в другом рабочем цикле. Каждая из констелляций характеризуется своими тем­пами работы, своею ритмикою импульсов и импульсовых групп во времени. Не подлежит сомнению, что сохранение того или иного нервного участка в распоряжении прежней рабочей констелляции зависит от инерции, с которой данный участок склонен поддерживать в себе темп и ритмы деятель­ности, отвечающие прежде сложившейся работе. С другой стороны, переход того же нервного участка на новое приме­нение в связи с участием в другой констелляции и в другой рабочей установке должен зависеть от того, насколько быстро он способен усвоить темп и ритмы нового межцентрального рабочего цикла.

В изложенном содержится и, мне кажется, достаточно оправдывается давнее предположение школы Ы. Е. Введен­ского, что рабочее значение того или иного центрального участ­ка есть не постоянное и безусловное (единственно возмож­ное) следствие организации его как местного механизма, но зависимая переменная от его текущего рабочего состояния. Описательно можно было бы еще сказать: оно зависит для данного местного центра от общего контакта текущей рабо­ты, в которой приходится принимать участие центру в дан­ных условиях и по связи с другими центрами.

Понятие физиологической констелляции содержит в себе, таким образом, не только топографический факт, что «нерв­ный центр» может опираться на морфологически довольно широко расставленные участки нервной системы, но также физиологический факт, что отдельные компоненты центра могут приобретать другое функциональное значение по свя-

217

зи с другими констелляциями и при участии в других рабо­тах. А эти переходы в другие рабочие группировки и констел­ляции определяются для центрального участка тем, насколь­ко он способен сдвигать свою лабильность в соответствие с темпами иритмикой возбуждений в очередной констелляции.

Для нашей школы лабильность есть характеристический коэффициент отдельной клетки или органа, которым опре­деляется, будет ли текущий ритм импульсов превращаться в данном субстрате в такой же ритм возбуждений, или он бу­дет трансформироваться в более низкие ритмы возбуждений, или такое трансформирование превратится в торможение. Притом лабильность есть не постоянный и раз навсегда не­подвижный коэффициент для данного возбудимого участка, но коэффициент для каждой отдельной ткани или органа бо­лее или менее подвижный и изменчивый на ходу нормальной реакции, т. е. под действием норм альных же рабочих импуль­сов и гуморальных влияний. При этом, что особенно важно отметить в настоящий момент, изменение лабильности под действием импульсов возможно отнюдь не исключительно в сторону ее снижения, но также и в сторону ее повышения. Очевидно, что с этой точки зрения предстоит широкий пере­смотр существующих иннервационных схем и межцентраль­ных взаимоотношений, причем должны будут приниматься в расчет не одни постоянные тонические связи между цент­рами, но также хозяйственно-эксплуатационные интервалы и сроки, которые необходимы для достижения вполне опре­деленных межцентральных результатов.

Нас понимают не вполне правильно, когда думают, будто мы отрицаем специальное физиологическое значение отдель­ных нервных путей на станции назначения. Мы его не отрица­ем, когда оно есть, но не довольствуемся его констатирова­нием, а ищем его объяснения и утверждаем, что объяснения здесь получить нельзя, пока не приняты во внимание факти­ческие условия развития во времени влияний с данного пути на соответствующие эффекторы. Иными словами, кроме по­стоянной топики нервных сообщений, необходимо знать из­менчивые интервалы и сроки нервных взаимодействий. Не зна­чит отрицать значение существующей железнодорожной сети.

218

когда берешь на себя утверждать, что знания этой железно­дорожной географии для подлинной оценки сети в стране ма­ло, а надо еще знать интервалы, скорости и сроки, которые фактически требуются для достижения определенного хо­зяйственного результата при посредстве этой сети. Предсто­ит пересмотреть заново, как центры различных нервных эта­жей видоизменяют свое взаимодействие и текущую лабиль­ность при организации того или иного рабочего ансамбля, затем, в каких пределах изменяется лабильность и могут усваиваться ритмы импульсов в отдельных нервных центрах.

Остановимся еще раз ненадолго на взятом примере «рече­вого центра», или речевой констелляции в центрах. Не входя в детальные дифференцировки, при первом ориентировочном анализе процесса речи легко различить психофизиологиче­ски два главных прибора с отчетливо различными исходны­ми скоростями и темпами деятельности. Их можно назвать в самом общем виде так: а) компоненты словоосуществления и б) компоненты мысли. В порядке самонаблюдения легко дать отчет в том, как относительно быстро пробегает и скла­дывается мысль, ожидающая высказывания, и как относи­тельно медленно и с трением осуществляется первоначаль­ное высказывание. Несоответствие в скоростях и в темпах нередко здесь приводит к тому, что идущие с толчками и за­труднениями попытки выразить мысль в речи начинают сби­вать ход мысли, и в результате получается торможение рече­вого процесса. Это испытано, вероятно, всяким начинающим и мало тренированным преподавателем и оратором. Таким образом, нормальные компоненты речевого процесса могут оказаться фактически в положении конфликта между собою вследствие несоответствий во времени интервалов и скоро­стей, в которых они протекают.

Благоприятная координация речи, достигаемая упражне­нием и опытом, складывается тогда, когда оратор привыкает соразмерять ход излагаемой мысли со скоростями речевого ее выражения. Лишь взаимным сонастраиванием на некото­рый средний «сочувственный ритм» работы (т. е. частью сни­жением более высоких темпов деятельности в одних ком­понентах, частью подбадриванием более низких темпов дея-

219

тельности в других компонентах) оратор достигает однооб­разного марша возбуждений в речевой констелляции цент­ров. Когда речь налажена, это значит, что достигнута согла­сованность в интервалах и темпах возбуждения сложной со­вокупности приборов, начиная с высших речевых областей коры и кончая приборами установки головы, глотки и голо­совых связок. Лишь когда эта согласованность достигнута, мы получаем в свое распоряжение известное единство дей­ствия всего сложного аппарата речи без внутренних кон­фликтов, и только с этого момента открывается возможность постепенного подъема в общем сгармонированном темпе ре­чевого процесса.

Таково значение ритма возбуждения и «усвоения ритма» для формирования доминанты. Постепенное вовлечение в ра­боту, начиная с некоторого центрального фокуса, всей цент­ральной констелляции, отвечающей данной доминанте, долж­но получаться приблизительно такими же межцентральны­ми отношениями, какими характеризуется взаимодействие компонентов словоосуществления и компонентов мысли в процессе речи.

Ритмическими влияниями из инициативного центра по­степенно вовлекаются в области гармонической активности новые и новые компоненты, поскольку они способны воспри-ять задаваемый ритм и установиться на него.

Лишь взаимным сонастраиванием на некоторый средний «сочувственный ритм» работы в более лабильных и в менее лабильных компонентах центральной констелляции дости­гается однообразный рабочий марш в налаженной текущей работе.

Постепенное вовлечение новых компонентов в развер­тывающуюся констелляцию мы имеем в знаменитом опыте Пфлюгера со «спинномозговым выбором». Этот опыт следует переисследовать вновь со стороны последовательных сдви­гов лабильности в отдельных рефлекторных дугах. Что каса­ется постепенного сыгрывания ритмов в отдельных компо­нентах с достижением некоторого общего марша возбуждений в органе, примеры даны нам в сердце с отдельными ганглия­ми и участками проводящей систем ы.

220

Когда центральная констелляция вступит в сложившийся марш возбуждений, сопряженные тормозы прочих центров будут развиваться тем более, чем более мощно будет сочув­ственное ритмическое действие в доминирующей констелля­ции или, говоря вообще, чем полнее констелляция участвует в ритмической работе. Затормозить доминанту, вероятно, тем труднее, чем полнее участвует в работе ее констелляция. Но когда доминанта переживается всего лишь эскизно, это значит, что она находится под торможением со стороны дру­гих начатков центральной деятельности. Ей не предоставле­но тогда сроков, необходимых для более полного разверты­вания.

Если онтогенетически более старые кортикальные и суб­кортикальные этажи нервной системы представляют собою области давно сложившихся рабочих констелляций, более или менее вовлекающихся в действие (то эскизно, то с боль­шей или меньшей полнотой), то приборы высшей кортикаль­ной рецепции являются, по-видимому, инициаторами новых констелляций по поводу новых опытов и шрамов, вносимых в жизнь индивидуальности.

Однажды заложившееся кортикальное впечатление оста­ется надолго или навсегда, как более или менее зарубцевав­шийся шрам. Остается он длительным оттого, что еще не от­работан до конца и еще пребывает проблемой. Оставаясь про­блемой для организма, он продолжает служить поводом для наматывания нового опыта, стимулируя новые и новые реак­ции под своим знаком.

Что же такое, с этой точки зрения, «отработанное впечат­ление», зарубцевавшийся кортикальный шрам? Есть ли это совершенное исчезновение когда-то случившегося впечатле­ния?

Опыт показывает, что нет. Изглаживание пережитого впе­чатления из поля активного внимания приходится понимать как более или менее прочное вплетение его в тот или иной цикл констелляции, в котором он продолжает жить, надолго не всплывая, впрочем, в своей отдельности в поле внимания и к высшей кортикальной работе, оставаясь же в составе той констелляции, в которую пришлось ему быть вплетенным.

221

Доминанта является иннервацией длительной. В проти­вопоставлении обычным, быстро протекающим рефлексам на ближайшую непосредственную среду доминанта способ­на занимать собою более или менее продолжительные перио­ды жизни организма. Интервалы ее длинны. Ее приходится представлять себе как своего рода «кортикальный шрам», оставленный прошлыми впечатлениями, еще не изгладив­шийся и продолжающий быть не вполне разрешенной про­блемой для субъекта. Это - область сложившейся и еще про­должающейся суммации возбуждений. Она может скрывать в себе также область местного стойкого состояния возбужде­ния, подкрепляющегося дальними диффузными волнами по типу известного феномена «тетанизированного одиночного сокращения» Н. Е. Введенского. Наконец, она может быть межцентральным круговым процессом, о котором мы гово­рили выше и который может усиливаться и ускоряться под действием вновь приходящих сторонних импульсов. Речь становится доминантным процессом, когда соответствую­щая центральная констелляция вовлечена в дело более или менее полностью, наладившийся ритм возбуждения осуще­ствляется без перебоев, подкрепляясь текущими впечатления­ми среды, тогда как ближайшие и близорукие рефлексы на эти текущие впечатления трансформированы и сняты с оче­реди в порядке сопряженного торможения.

Наиболее характерное физиологическое место для доми­нантных иннервации там, где мы имеем дело с рецепциями и предвидениями на расстоянии, когда организму предстоит задача поддерживать длительную рабочую установку в про­тивовес быстро преходящим рефлекторным позывам на не­посредственно контактные и ближайшие влияния среды.

222

ОБ УСЛОВНО-ОТРАЖЕННОМ ДЕЙСТВИИ1

I

У Декарта уже есть состав понятия рефлекса, но нет еще это-го понятия как особого имени. «Механизм нашего тела сла-жен так, - по словам французского мыслителя, - что при движении руки к нашему глазу возбуждается в нашем мозгу другое движение, которое проводит (conduit) животных ду­хов (esprits animaux) к мышцам, опускающим веки». Живот­ные духи, по представлению автора, это наиболее подвижные частицы из крови, которые отбираются из последней нервны­ми путями с тем, чтобы передаться сначала в поры мозга, а потом от мозга к мышцам. Так с роковой неизбежностью машины складываются и сложные человеческие поступки, те образы действия, которые мы называем страстями и пытаем­ся критиковать, в то время как их следовало бы изучать, как всякий другой физический механизм. Как всегда, зачаток бу­дущего научного понятия в своем первоначальном зародыше содержит значительно более, чем будет впоследствии, когда школа выработает из него строго очерченный шаблон. Со­временный адепт учения о неразделимости нервного и гумо­рального действия может не без основания сказать, что вот

' Впервые опубликована в «Физиологическом журнале СССР», т. 24,1938. - Публикуется по: Собр. соч. Т. VI. Л., 1962. С. 221-227. - Примеч. ред.

223

сам Декарт полагал рефлекторное действие не иначе, как че­рез посредство элементов крови; а с другой стороны, уже с са­мого начала этот «механизм нашего тела» привлекается ав­тором принципиально для объяснения страстей и натураль­ных влечений, т. е. того, что в других терминах называют инстинктами. Разумно ли критиковать страсти и инстинк­ты -- вот тема, которая ставилась знаменитым французом, в особенности когда он выдвигал идею отраженного действия.

Рефлекс как термин со все более суживающимся и специа­лизирующимся значением чисто нервного акта, служащего ответом центров на стимуляцию чувствующих нервов, выра­батывался постепенно у авторов XVIII-XIX столетий. Мысль, брошенную Декартом, предстояло расшифровать на доста­точно простых и доступных эксперименту примерах и вместе с тем превратить рефлекс из общего понятия в наглядно-удоб­ное аналитическое средство для изучения нервной деятель­ности. К началу нашего столетия учение о рефлексах превра­тилось в одну из плодотворнейших и увлекательнейших глав классической физиологии. Русская наука успела дать здесь к этому времени знаменитые работы И. М. Сеченова.

В самом термине «рефлекс» сказалась попытка физиоло­гов дать перевод исходной мысли Декарта на язык физики, уподобив движение импульсов в мозгу отражению света от рефлектора. Пленяли в особенности полносвязность и одно­значность процесса отражения света при заданных условиях, а оптическое уподобление было тем уместнее, что зависи­мость отражения лучей от условий падения их связана ведь с именем того же Декарта. Нам понятна логика возникнове­ния физиологического понятия «рефлекс» и «отраженное действие». Но тотчас же поднимается вопрос, что же надо понимать под отражением в применении собственно к нерв­ным актам; где отражение и что отражается при рефлексе, например кашля или чихания, или слюноотделения?

II

Отражение часто понимается, собственно, как отбрасывание. В таком случае, чтобы наше уподобление физической зави­симости было плодотворно, нужно дать отчет для физиоло-

224

гического аппарата, что, сколько и как в нем отбрасывается. В физической модели отбрасывается то, что и приходит; от­брасывается столько, сколько приходит (или пропорциональ­но этому); отбрасывается так, как и приходит (или в простой зависимости от того, как приходит). Как обстоит дело при физиологическом отражении? Попытки ответить на возбу­дившиеся здесь вопросы навели науку на плодотворные иска­ния и на новые факты. Но рано или поздно должно было обра­тить внимание и на то, что постановка проблемы здесь весьма одностороння и скрывает в себе предрассудочную характери­стику рефлекторного прибора как механизма отбрасывания и устранения воздействия внешней среды на организм.

Как будто рефлекс всегда и принципиально занят лишь обеспечением организму максимума равновесия и покоя, воз­вращением его к усредненному бездеятельному состоянию! Некоторые прямолинейные физиологи и приходили к тако­му обобщению, будто задача рефлекса прежде всего в лик­видации того раздражения, которое его вызвало. При этом рефлекс, по-видимому, превращался бы, более или менее не­избежно, в фактор регресса, способствуя развитию по пре­имуществу покоящихся паразитических форм с редуцирую­щимися органами чувств. Прибор, предназначенный для того чтобы по возможности экономно и быстро прекращать начав­шуюся рецепцию, не способствовал бы развитию и упражне­нию последней, а вследствие этого повел бы к оскуднению самого рефлекторного действия.

В других случаях пробуют понять физиологическое отра­жение в особенности как отображение. Если отбрасывание имело в виду преимущественно двигательное выражение фи­зиологического отражения, то отображение обращает внима­ние в особенности на рецепцию и притом на рецепцию, на­правленную на адекватное воспроизведение данной среды ради достаточного соответствия текущей деятельности теку­щим внешним условиям. Здесь также нетрудно впасть в од­носторонность, если представлять себе аппарат отображения своего рода пассивным зеркалом, tabula rasa1, которая вос-

Чистая доска (лат.). - Примеч. ред.

225

производит среду тем точнее, чем менее изменяет ее своим вмешательством. Бесспорно, что ученый натуралист стре­мится изучить свой предмет прежде всего в его неприкосно­венной независимости, боясь более всего внести в него «арте­факты» от себя, пока не привык держать под строгим отчетом свои собственные действия. И, однако, устранить принципи­ально свою активность ради точнейшего отображения реаль­ности - это значило бы и для натуралиста, и для философа впасть в химеру, тем более далекую от правды, что ведь вся­кое знание и узнавание стоят и натуралисту, и философу прежде всего труда и преодоления своего неумения и внеш­них препятствий. Научиться часами сохранять неподвиж­ную позу для того, чтобы рассматривать предмет «вполне объективно», как будто бы тебя самого тут и нет, это прежде всего достижение в области двигательного аппарата и его иннервационной дисциплины. Заслугою, в особенности аме­риканской психологической школы, было утверждение, во­преки традиционному интеллектуализму некоторых ученых Европы, что нельзя достаточно изобильно и правильно отра­жать и отображать среду, если не действовать в ней. Нужно нарочито действовать, чтобы хорошо отображать. Это убеж­дение и послужило побудителем к тому, чтобы заинтересо­вать психологов физиологией поведения. Со сравнительно-физиологической точки зрения, связь между впечатлитель­ностью к внешним событиям и адекватною деятельностью существа посреди этих событий взаимна.

Степень отображения текущих событий по впечатлитель­ности животного выражается в деятельности его посреди дан­ных событий, но также и зависит от образа действия данного животного в отношении событий среды. Поведение предопре­деляет способ восприятия среды так же, как степень рецеп­ции среды определяет поведение. Эта взаимная зависимость перестает быть загадочным кругом, как только она развер­нется для нас во времени, в последовательный ряд звеньев в виде определяющих друг друга конкретных событий внут­ри организма и в его окружении. Объем восприятия и степень осведомленности в окружающей среде у норвежской селед­ки, у крысы и у ливийского льва различаются приблизитель-

226

но так же, как и их поведение, а сторонний наблюдатель-фи­зиолог, со своей стороны, может теоретически озадачиваться, как это в одну и ту же среду, известную до сих пор ему, че-ловеку, при относительно высокой гомологии мускулатуры млекопитающих, рефлекторное поведение животных оказы­вается еще более специфическим и дифференцированным по видам, подвидам и разновидностям, чем их морфология. На одну и ту же физическую среду тигр реагирует по-тигрино­му и лев - по-львиному. Это говорит в особенности о том, что среда, физически одинаковая, физиологически различна для обитающих в ней различных животных видов, и различна прежде всего по образу рецепции в ней. рецептируемая сре-да изменяется не только по глубине в пространстве и време­ни, не только количественно, но и качественно, в зависимо­сти от образа поведения животного.

III

У нас есть веские основания полагать, что низшие позвоноч­ные (значительная часть рыб) не способны к рецепции не­подвижного предмета как такового. Пребывая, своей сто­роны, все время в состоянии неугомонного движения, такое животное постоянно участвует непосредственно в движении окружающей среды, рецептирует ее на ходу как течение мно­жества одновременных и последовательных процессов, начи­ная струением воды и изменениями концентрации вещества в ней. Зрение играет роль лишь корректирующего рецепто-ра на ходу влечения, созданного другими стимулами, в осо­бенности обонянием. Она рецептирует лишь движущийся по отношению к глазу источник света. В этом отношении у низ­ших оно аналогично тому, что наблюдается У более высоких форм позвоночных после удаления коры головного мозга: декортицированный голодный сокол бросается на комок бу­маги, как только последний начнет двигаться, но остается часами индифферентным к неподвижному куску мяса. По­истине можно сказать, что рыбка в нашем ручье распознает окружающую среду, поскольку неугомонно вмешивается в нее своим собственным телом и воздействует на нее.

227

Для того чтобы из окружающей среды для животного от­крылся и выделился «неподвижный предмет» как источник некоторых стационарных форм стимуляции и носитель ста­ционарных свойств, от самого животного требуется уже мно­гое. Оно прежде всего должно выработать со своей стороны способность быстро переходить от движения к активно обес­печиваемому покою и оцепеневать в этом состоянии актив­ного покоя неопределенно долго, пока требуется бдительная исследующая рецепция «предмета» на расстоянии ранее вся­кого дальнейшего соприкосновения с ним. Зрение превраща­ется в рассматривание, слух - в акустическое исследование среды. На кошке мы уже можем видеть, как мгновенно спо­собна она оборвать текущее движение, например вылизыва­ние шерсти, чтобы внезапно застыть в позе бдительного вни­мания к дальнему звуку, не успев даже убрать языка и оста­вив его неподвижно высунутым в последней его тонической позе, в которой застал его загадочный акустический раздра­житель. Нужен уже высокий нервный аппарат, чтобы так внезапно перескакивать от состояния движения к такому «отсутствию себя в своей среде», бдительного ее наблюдения. Здесь перед нами уже высоко развитая работа торможения и притом на весьма высоко лабильном нервном субстрате, где и наступление возбуждения, и его обрыв могут возникать срочно. Выделение «предмета», его открытие в калейдоско­пе изменяющейся среды не могли образоваться, пока не сло­жилась достаточно высоко развитая позно-тоническая ре­флекторная иннервация, опирающаяся на проприоцепцию и лабиринты, а в распоряжение животного не пришла воз­можность держать голову «в нормальном положении» и сто­ять перед средой неподвижно. И точно так же условие вы­деления себя как «субъекта» наблюдения из наблюдаемой среды невозможно для животного, пока оно всецело возится в среде как ее механический элемент и непосредственный участник.

Новые формы рецепции среды отправляются от нового образа двигательного поведения в среде, когда неугомонное Движение по ближайшим поводам среды сменяется длитель­ными планомерными торможениями множества двигатель

228

ных позывов ради обеспечения позы более дальнозоркого наблюдения за предстоящим предметом, открывающимся впереди. Опять-таки образ поведения определяет образ ре-цепции по крайней мере настолько же, насколько рецепция] определяет двигательное поведение.

Что касается собственно человека, онтогенетический путь его рефлекторного развития в самых общих чертах таков: от диффузной связи со своей средой, когда он сам в ней неуго­монно движется и непосредственно участвует, к условному выделению себя из нее ради ее изучения с тем, чтобы далее уже намеренно вернуться опять к участию в ней, дабы не только ее изучить, но и целесообразно намеренно изменять.

Все разнообразнее и обильнее сказывающаяся взаимная зависимость между объемом рецепции животного и его обра­зом поведения не допускает более старого представления об организме как о пачке независимых друг от друга рефлектор­ных дуг. И рефлекторная работа организма отнюдь не сво­дится на повторительное устранение новых данных раздра­жителей среды ради возвращения к прежнему исходному состоянию. В своей рефлекторной работе организм сам дея­тельно идет навстречу среде, все далее и далее изменяя свое исходное состояние, обогащаясь умениями и расширяя гра­ницы рецепции.

IV

То обстоятельство, что рефлекторное поведение животных разнообразится по видам, подвидам и индивидуальностями еще значительно более, чем их макроморфология, в частно- сти анатомия двигательных приборов, само по себе побужда- ет думать, что органы рецепции в среде должны, вероятно, дифференцироваться скорее и обильнее, чем собственно орга- ны мышечного движения. В первый раз обратил на это вни­мание знаменитый британский физиолог Шеррингтон, ука-зав на исключительную физиологическую значительность незадолго перед тем установленного гистологического фак­та, что еще в спинном мозгу животных афферентные нейро-ны количественно преобладают над эфферентными. Это пре­обладание сенсорных элементов оказалось выраженным тем

229

более, чем более высокий центральный этаж взят под наблю­дение. Отсюда «принцип конвергенции», модель «нейрональ-ной воронки», которые были указаны Шеррингтоном в ка­честве руководящей схемы для того, чтобы физиологически разобраться в центральном аппарате. Шеррингтоновские принципы отмечают собою, как успело отпечатлеться уже морфологически преобладание рецептивных приборов над исполнительными (двигательными). Но впервые И. П. Пав­лов со своими учениками осветил тот механизм и принцип, которыми это преобладание формируется на ходу работы организма. Это механизм «условного рефлекса» и принцип «временной связи». Если воронка Шеррингтона имела в ви­ду постоянные рефлекторные дуги, закрепившие функцио­нальную и морфологическую связи между собою наслед­ственно и филогенетически, то И. П. Павлов улавливал са­мое закладывание и новообразование связи в этой воронке, привлечение все новых рецептивных сфер к конвергенции относительно эфферентных (исполнительных) приборов. Это подвижное вовлечение новых и новых рецептивных по­водов и соответствующих путей для стимуляции того или иного исполнительного прибора возможно у высших лишь в присутствии коры полушарий. Связь исполнительного орга­на с новыми рецептивными поводами может закладываться, так сказать, случайно, вследствие того, что работа данного исполнительного органа имела случай более или менее со­впадать во времени с данной дальней рецепцией. Кора бди­тельно примечает такие совпадения, закладывает по их пово­ду новые связи, сначала временные, а затем могущие закре­питься в качестве опыта и фонда, который будет использован животным для дальнейшей жизни. Перед нами «ассоциация» старых британских психологов в своем новообразовании и дальнейшем физиологическом действии, ставшая доступ­ной точному эксперименту в условиях физиологической ла­боратории. Вместе с тем перед нами и новая рефлекторная Дуга в процессе своего закладывания и дальнейшего закреп­ления. И здесь же очень наглядное выражение того, как по поводу шаблонного действия в среде могут приобретать но­вое значение детали текущей рецепции, как могут склады-

230

ваться при этом новые рефлекторные дуги и как аппараты рецепции приобретают при этом все новые и новые возмож­ности применения для углубляющегося анализа окружаю­щей среды.

Здесь перед нами путь к пониманию того, как образ и объ­ем применения двигательного аппарата могут характеризо­вать собою впоследствии образ и объем рецепции данного животного в его среде. Чем шире воронка, тем больше потен­ции действия, тем, впрочем, больше и труда торможения для того, чтобы обеспечить при обилии возможностей гармони­ческое единство действия в каждый отдельный момент, но и тем больше данных для обеспечения изобильного восприя­тия и адекватного действия в текущей среде. Если старинное учение об отраженном действии обращало внимание в осо­бенности на то, что реактивное поведение животного отражает собою характер восприятия им среды, то теперь мы все более отдаем отчет еще и в том, что характер и степень восприятия среды отражают на себе поведение своего носителя в среде.

Предмет внешнего мира служит для нас раздражителем, в особенности пока мы не освоились с ним. Осваиваясь с внеш­ними раздражителями, мы узнаем нашу среду, перестраиваясь при этом и сами, обогащаясь новыми умениями. Труд усвое­ния нового предмета есть абсолютное приобретение челове­ка: это до известной степени преодоление себя и выход к но­вому уровню рецепции и деятельности.

То, как сложилась рецепция среды для другого, нередко может служить для нас неожиданностью и раздражением не менее сильным, чем новый, до сих пор неизвестный нам, пред­мет нашей среды. Осваиваясь с художественным образом, оставленным великим художником, мы перестраиваемся и ра­стем, как и при непосредственном ознакомлении с новыми предметами. При этом переживается тот же процесс, что при непосредственном ознакомлении с вещами: сначала в под­линном смысле слова раздражение, может быть, неприятное и даже мучительное впечатление от неожиданного и нового способа отражения вещей; затем постепенное освоение с пред­метом, включение его в ткань нашего опыта и одновременно культивирование нашей рецепции, установка ее на новый уро-

231

вень в дальнейшем. Гете оставил нам классическую памятку о перестановке рецепции, пережитой им под влиянием ита­льянского искусства: «Мое внимание приковал к себе Мике-ланджело тем, что мне было чуждо и неприятно то, как вос­принималась им природа, потому что я не мог смотреть на нее такими огромными глазами, какими смотрел на нее он. Мне оставалось пока одно: запечатлеть в себе его образы... От Ми-келанджело мы перешли в ложу Рафаэля, и нужно ли гово­рить о том, что этого не следовало теперь делать! Глазами, настроенными и расширенными под влиянием предыдущих громадных форм и великолепной законченности всех частей, уже нельзя было рассматривать остроумную игру арабесок... Пусть я был все тот же самый, я все-таки чувствовал себя измененным до мозга костей... Я считаю для себя днем вто­рого рождения, подлинного перерождения тот момент, когда я оказался в Риме. И, однако, все это было для меня скорее дело труда и заботы, чем наслаждения. Перерабатывание ме­ня изнутри шло своим чередом. Я мог, конечно, предполагать и до этого, что здесь будет для меня чему учиться. Но я не мог думать, что мне придется возвратиться так далеко на поло­жение школьника и что так много придется опять учиться и перестраиваться вновь».

В наше время нередко можно слышать, что понятие рефлек­са сыграло свою роль и ожидать от него новых значительных плодов в новой науке не следует. Нам представляется, что Для таких прогнозов достаточных оснований нет. И. П. Пав­лов дал великолепный пример того, как еще очень надолго может служить нам и как много нового способна дать науке концепция рефлекса, соответствующим образом приспособ­ленная и углубленная для новых задач. Мы можем сказать, что И. П. Павлов впервые показал на экспериментальных примерах, как надо понимать и применять к делу модель ре­флекса для того, чтобы она могла в самом деле сослужить ту службу, ради которой она и была задумана с самого начала, в XVII столетии, т. е. осветить физиологическую природу страстей и принудительно инстинктивных актов поведения .

232

Уже в XVIII в. понятие рефлекса было так сужено и упроще­но, что его оставалось применять лишь к местным нервным механизмам узкого значения, где оно и несло свою очеред­ную службу. Широкие принципиальные задачи были ото­двинуты надолго. Концепция условного рефлекса ставит их опять в порядок дня. Сравнительно с Декартом у нас теперь наиболее существенная разница в том, что сведение страстей и инстинктивных актов на механизмы рефлексов совсем не значит для нас, будто они представляют собою безапелляци­онную инстанцию, с которою уже нельзя разумно бороться. Именно в последние годы своей трудовой жизни И. П. Пав­лов допустил на очередь задачу генетического изучения того, как может измениться сам основной рефлекторный фонд, от которого отправляются условные рефлексы и который вме­сте с тем они могут изменять.

Условный рефлекс И. П. Павлова есть, без сомнения, лишь начало той новой экспериментальной дороги, которая наме­чена великим физиологом. Это частный и особый пример среди аппаратов, которыми совершается в человеке отражение и отраженная действительность в том многообразном и общем значении, которое очерчено в теории отражения В. И. Лени­на. «Рефлекс», «условное отражение», «теория отражения» - это отнюдь не простое совпадение омонимов. Замечательная теория отражения В. И. Ленина ставит новые и новые зада­чи для физиологического учения о рефлексах; предстоят еще новые перестройки в самом понятии «рефлекс», дабы расши­рить его аналитическое применение. Не приходится сомне­ваться, что у рефлекторной теории впереди еще очень боль­шое и плодотворное будущее, на пути к которому работа И. П. Павлова оставила чрезвычайный и неизгладимый след.

233

ЧТО ТАКОЕ ПАМЯТЬ1

При том способе естествознания, когда ученые считают сво­ей задачей узнавать в вещах постоянное и от времени не за­висящее, наука способна овладевать только такими сторона­ми бытия, которые или целиком разрешаются в постоянные пространственные зависимости, или сводятся на целиком обратимые процессы, т. е. такие процессы, которые опять и опять возвращаются к неизменно-постоянному исходному состоянию. Естественно, что при такой постановке естество­знания нам не удастся включить в него процессы, которые по существу своему необратимы и представляют непрерывные переходы ко все новым и новым событиям и состояниям. К та­ким по существу необратимым процессам в природе принад­лежит память с рядом других типичных явлений жизни.

Для старой науки память выключалась из области точно­го естествознания и относилась в область описательной пси­хологии. Явления памяти становились доступны естество­знанию по мере того, как наука овладевала необратимыми, односторонне протекающими процессами.

В каждый отдельный момент жизни животное и человек переходят от своего прошлого ко все новому и новому, еще не испытанному состоянию, причем их поведение в этом но­вом состоянии определяется совокупностью накопляющих-

Впервые опубликована в журнале «Вестник знания», 1940, № 3, с. 45-46. - Публикуется по: Собр соч. Т. VI. 1962. С. 128-130. - Примеч. ред

234

ся следов от последовательных состояний, прежде всего от прошлых воздействий среды. Вот эту непрестанно возрастаю­щую совокупность следов от пройденного, насколько она определяет поведение в наступающем настоящем, и называ­ют памятью, независимо от того, будет ли ее содержание достигать уровня сознания посредством воспоминания или она будет оставаться и действовать целиком ниже уровня сознания и самоотчета.

Следует различать аппарат «памяти» как способность хра­нения следов прошлого и аппарат «воспоминания» как спо­собность привлечения из аппарата памяти тех или иных преж­них данных по поводу настоящего.

Совершенно очевидно, что память предполагает для себя непременное сотрудничество по крайней мере двух субстра­тов различной протяженности действия во времени: с одной стороны, некоторый, способный поддерживать в себе длитель­ное состояние активности и вместе с тем достаточно пластич-ноизменчивый субстрат; с другой стороны, субстрат, быстро возобновляющий и точно передающий сигнальные импуль­сы по поводу вновь приходящих раздражений и событий. В совокупности и получается аппарат, способный восприни­мать, собирать и более или менее прочно запечатлевать в себе следы от сигнализации и событий прошлого для использова­ния в будущем. В любом нейроне имеется такое сочетание эле­ментов относительно большой продолжительности действия, большой инерции - это собственно протоплазматические, тела клеток - и элементов относительно краткого действия и ничтожной инерции - это проводящие нейроаксоны.

Отпечатлевать длительные следы от быстро преходящих событий способны по существу все клетки. В особенности же субстратом, отпечатлевающим и накопляющим следы прош­лого, следует признать нервные клетки и по преимуществу нервные клетки коры головного мозга. В зависимости от фи­зиологического состояния нервная система запечатлевает в себе пережитые и переживаемые впечатления в виде сле­дов, во-первых, различной степени прочности и, во-вторых, различной степени детализации, точности и полноты соот­ветствия их пережитой действительности.

235

Наиболее прочные и детальные отпечатки в памяти за­кладываются в ранней молодости и юности. Эти следы прош­лого могут оставаться годами под уровнем сознания и тем не менее влиять на творчество и поведение человека в качестве подлинных физиологических мотивов. Менее прочные и ме­нее детальные от вновь переживаемого закрепляются в зре­лые годы и в старости. К зрелому возрасту и к старости юно­шеская память, сохраняющая неприкосновенными следовые памятки от давно пережитой действительности, перекрыва­ется тем, что иногда не совсем удачно называют «активной» памятью, запечатлевающей избирательно то в особенности, что так или иначе полезно и важно для привычного и излюб­ленного поведения. При возникающем здесь отборе запоми­наемого, совершенно независимо от сознания и намерения человека, начинает сказываться опасное односторонне на­правленной памяти - замещение живой и полной действи­тельности абстракциями, которые удобны и сподручны для данного образа жизни и поведения.

Ослабление способности закреплять в себе с юношеской полнотой постоянно обновляющиеся впечатления жизни связано с убыванием подвижности и пластичности в нерв­ных клетках по мере старения и замедления их жизнедея­тельности.

Но то, что может служить поводом для подъема подвижно­сти и пластичности нервных приборов, может временно воз­обновлять юношескую чуткость к текущей действительности и собирать о ней детальные и прочные отпечатки в памяти.

Из самонаблюдения мы можем заметить, что детально и прочно запоминаются для нас в особенности та обстановка и те события, которые были связаны с волнениями радости, стыда, гнева, обиды или страха. А все такие волнения связа­ны, как мы знаем, с возбуждением приборов внутренней сек­реции и с последующим временным подъемом впечатлитель­ности и скоростей работы в нервных клетках.

Большие художники, более конкретно думающие мысли­тели и чуткие врачеватели человечества отличались тем, что До старости сохраняли высокую впечатлительность и эмоцио­нальную отзывчивость в отношении текущей действительно-

236

сти вместе со способностью обогащать свою память все но­выми и новыми детальными узнаваниями в обновляющейся среде. Если и человек и животное определяются в своих ре­акциях на текущие впечатления совокупною нагрузкою со­бранного до этого опыта, т. е. объемом своей памяти, то объем памяти тем обширнее, чем более мощно развит нервный ап­парат, способный складывать в себе множественные следы прошлых соприкосновений со средою. Это - головной мозг и его кора в особенности. Поэтому естественно, что объем и раз­нообразие памяти, говоря вообще, тем значительнее, чем выше животное по зоологическому рангу. Вместе с тем, чем более развита нервная система, тем выше развиты в организме ре­цепторы на расстояние - зрение, слух и способность по их показаниям предвидеть события.

Поэтому мы можем сказать еще: чем обширнее объем и ра­ботоспособность памяти, тем дальновиднее организм в сво­ей текущей жизнедеятельности, тем он осмотрительнее в сво­их реакциях.

237

И. М. СЕЧЕНОВ В ЛЕНИНГРАДСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ1

Несколько лет тому назад в этом самом зале, в обстановке торжественного заседания, мне пришлось услышать слово, которое повторяем мы сегодня. В то время оно было сказано Иваном Петровичем Павловым. Он говорил, что Иван Ми­хайлович Сеченов является родоначальником и отцом рус­ской физиологии. Я помню ту мимолетную мысль, которая пронеслась тогда во мне в ответ на это слово.

Да, конечно, мы привыкли полагать Ивана Михайловича Сеченова родоначальником русской физиологии. Но нужно дать отчет о том, что именно в деятельности Сеченова делает его родоначальником в науке, которая существовала у нас долгое время до него. Ведь Иван Михайлович жил и закон­чил свою деятельность не так давно, еще живы люди, непо­средственно соприкасавшиеся с ним как с учителем и ученым. Между тем русская физиология, как и русская медицина, существовала уже давным-давно - можно считать с XVIII сто­летия. Почему Сеченов может представляться в ней родона­чальником? Что именно им в ней начато?

Извлечения из статьи, представляющей собой доклад на VIII совещании по физиологическим проблемам в Академии наук 21 декабря 1940 г. Впер­вые в сокращенном виде был опубликован в «Физиологическом журнале СССР», 1954, т. XL, № 5, с. 527-539. - Публикуется по: Собр соч. Т. VI. Л., 1962. С. 131-151. -Примеч.ред

238

В связи с этим вопросом невольно приходит на мысль и другой параллельный вопрос.

Тот же Иван Петрович Павлов в 1928 г., в эпоху гарвеев-ских торжеств, имел основание сказать, что Гарвей есть отец физиологической науки.

Невольно мы останавливаемся на намечающейся здесь па­раллели.

По отношению к Сеченову в масштабах нашей отечествен­ной науки устанавливается точно такое же положение, какое по отношению к Гарвею устанавливается в мировой физио­логии.

Мы, конечно, соглашаемся с этими оценками Гарвея, и весь мир соглашается с ними. И, однако, несомненно, что физиоло­гия получила свое начало и название гораздо раньше, еще в эпоху Аристотеля. Можно документально проследить ход развития физиологической мысли от дней древних, от маке­донского похода и александрийских медиков. И все-таки есть все основания говорить, что Гарвей является у нас родона­чальником. Очевидно, он внес в науку нечто совершенно но­вое, произведшее особое и незабываемое впечатление.

Итак, в чем же исключительное своеобразие Гарвея в ис­тории мировой науки и что, собственно, такого, совсем ори­гинального в его трудах, чего действительно до него не было в физиологии, что им внесено в дело и что заставило после­дующую физиологическую мысль в самом деле отправлять­ся от него как от родоначальника?

Что радикально нового внес Гарвей в физиологическую, мысль? Я думаю, что мы будем совершенно объективны, ко­гда скажем, что там, где Гарвей подбирает эмпирическую осно-г ву для своих умозаключений, он является продолжателем то­го, что сделано до него. Существенно новое у него там, где он обращает внимание и подчеркивает среди фактов то, что для людей, в чистом эмпиризме витавших, терялось в пестроте прочих наблюдений.

Но и не в этом еще, конечно, исключительное значение Гар­вея. Значение его в той, беспримерной до него количествен­ной четкости и доказательности, с которой он разрешает про­блему кровообращения, в той легкости, с которой решение этой проблемы воспринимается с тех пор всяким желающим.

239

Всякое великое открытие именно таково. Оно настолько натурально, убедительно и естественно, что люди последую­щих поколений, говоря потом, что и загадки в сущности тут нет никакой, все тут ясно само собою и всегда, конечно, есте­ственно было так думать, как предложил думать Галилей, или Гарвей, или Гельмгольц, или Эрмит.

Вот великое дело, когда удается человеку с такой просто­той и доступностью для всех показать закономерности и свя­зи бытия, которые очевидно, давным-давно имелись налицо, но для которых нужны был глаза Гарвея, чтобы их увидеть и чтобы показать их другим с такой убедительной простотой, с какой он это сделал. В конце концов, дело в методе. А метод Гарвея был для физиологии в самом деле новый. И он создал то принципиально новое, что дало и усвоило Гарвею положе­ние «отца физиологической науки», хотя она была и задолго до этого.

Метод заключался в количественной проверке и количе­ственной критике тех эмпирических и качественных возмож­ностей, которые могли быть допущены абстрактной логикой среди других, одинаково правдоподобных гипотез. Именно в этой количественной проверке и количественной критике теорий кровообращения Гарвей и был бесподобен и нов по сравнению с предшественниками.

Вспоминаем, как просто он подошел к делу.

Он измерил объем систолы, измерил количество систол за определенный интервал времени, узнал приблизительное общее количество крови в организме и из сопоставления этих величин смог с арифметической прозрачностью доказать: за полторы-две минуты все содержимое крови успевает пройти через сердце, а это делает невероятным старое предположе­ние, будто все новая и новая кровь притекает к сердцу из про­изводящих ее органов с тем, чтобы безвозвратно уходить из сердца в центробежные каналы.

Не может быть обеспечено столь быстрое и непрерывное производство крови, приносимой в сердце, необходимо допу­стить возвращение одной и той же крови к сердцу через по­средство замкнутого цикла. Такова теорема Гарвея, которая носит характер точных достижений физики и геометрии.

240

Итак, Гарвей дал количественный фильтр, количествен­ную критику для того, что выставлялось как логически воз-можные предположения. Он использовал количественный метод для выбора среди логически возможных допущений того, что количественно возможно на деле. Здесь у Гарвея | начинается в самом деле новая эра в нашей науке.

Если условно согласиться с тем, что точная наука в любой области начинается с того момента, когда к ней начинает прилагаться количественный метод, то с этой стороны стано-вится совершенно бесспорным смысл того положения, кото­рое мы привыкли повторять от юности: Гарвей - отец физио­логии.

Гарвей прежде всего - инициатор точного количествен-ного метода в нашей науке.

Если теперь мы возвратимся к значению Ивана Михайло-вича Сеченова в нашей науке, может быть, нам станет более ясным, почему мы и здесь имеем право и основание сказать: да, Сеченов - это родоначальник физиологической науки) в России.

Были у Сеченова предшественники на Руси, были у нас физиологи по профессии и до него. Можно вспомнить ряд почтенных имен. Это были представители медицинской фи-зиологии, необходимые везде, где начиналось преподавание медицины.

В Годуновском дворе в Кремле, на том месте близ Троиц-ких ворот, где сейчас стоит казарма с Царь-пушкой, в XVII сто­летии зарождался Московский университет. Там же нача-лись у нас медицинское преподавание и физиологическая нау-ка как медицинская пропедевтика. Назначение физиологии здесь совершенно бесспорно, ясно и никакого недоумения не может вызывать. Чтобы понимать уклонения и патологиче-:

241

ские факты, нужно более или менее отчетливо знать норму как • фон, по отношению к которому отклонения получают свою ха-рактеристику. Методически и логически постановка дела со­вершенно бесспорна. И тогда же, в этих первых пробах насаж­дения медицинской науки, физиология, в качестве пропедев-; тики, должна была преподноситься в самом начале обучения.

Тогда и после того бывали, конечно, другие планы препода­вания, чем теперь, другое распределение преподавания в году,

соответственно и деление на курсы не соответствовало наше­му, но логический порядок преподавания приближался к то­му, к чему мы привыкли. Где-то в начале или в первой трети общемедицинского обучения заканчивалась общая естествен­нонаучная пропедевтика. Предполагалось, что она оттенила достаточно убедительно то, что называется нормой, а при­мерно с третьего года начиналось изучение патологических уклонений.

Мы видим здесь ряд почтенных медиков, которые углуб­лялись в физиологические вопросы и начинали преподава­ние физиологии. Сначала это немецкие имена. Приблизи­тельно с последних лет XVIII столетия выступают русские имена. Среди этих имен мы находим, с одной стороны, на­турфилософов вроде профессора Филомафитского, с другой стороны - более или менее выдающихся врачей, создавших себе авторитет практическими победами в борьбе с болезня­ми. Было ценно, когда опытные врачи на основании убеди­тельных медицинских успехов и врачебного опыта высказы­вали теоретические обобщения физиологии.

Среди медиков, двигавших физиологию в старой Москве, вспоминаются такие, в свое время популярные имена, как Мудров. Я думаю, что многие из вас вспоминают его по «Вой­не и миру»: когда Наташа Ростова лечилась после тяжелого разрыва с Андреем Болконским, то, по словам автора, всё медицинские силы Москвы и сам профессор Мудров были привлечены к ее постели, и, несмотря на все это, Наташа все-таки выздоровела. Сам Мудров был представителем того на­правления медицинской мысли, которое усматривает в тера­пии лишь подспорье собственным силам организма, которые борются в нем за поддержку физиологической нормы.

В половине XIX столетия в Москве отмечаются имена профессоров Глебова и Топорова, имена, имеющие отноше­ние уже к биографии Сеченова. Это люди, у которых Иван Михайлович учился, когда после окончания Инженерного училища и недолгой службы в саперных войсках перешел к изучению естествознания и физиологии в Московском уни­верситете.

Старинные преподаватели, поддерживавшие огонь физио­логической науки в России, получали обыкновенно свою под-

242

готовку, не ограничиваясь русскими средствами, но допол­няя ее за границей.

Как мы знаем из биографии Ломоносова и его современ­ников в различных отделах естествознания, наши молодые академисты учились за границей, чтобы принести оттуда на родину научные перспективы, надежды и поиски. Чтобы обес­печить более надежный надзор за научными аспирантами, в XVIII столетии был создан в Дерпте Институт для подго­товки профессорского состава «из лиц русского происхожде­ния», как это учреждение официально и называлось. Этот-институт был организован при Дерптском университете.

Большинство предшественников Сеченова вышло из Дерптского института, где они обучались у немцев, начинав­ших в то время закладывать основы физиологической шко­лы Дерптского университета, большие заслуги которой в Рос­сии необходимо признать.

Наиболее обещающие из дерптской русской молодежи от­правлялись за границу, преимущественно в Голландию. Ста-. рая связь голландской физиологической школы с русской медицинской физиологией должна быть отмечена.

Иван Михайлович Сеченов после Московского универ­ситета был послан в Германию. Это было то время, когда в германской науке появилась знаменитая школа Иоганна Мюллера, созданная Мюллером с его великими учениками, будущими крупнейшими деятелями новой физиологии - Гельмгольцем и Дюбуа-Реймоном.

Когда мы говорим о школе Иоганна Мюллера, нам преж­де всего вспоминаются имена этих двух учеников Мюллера.

Сам Мюллер был не только крупнейшим физиологом сво­его времени, но и биологом в самом широком смысле слова. Германское учение об эволюции, германская система сравни­тельной анатомии в качестве основы для эволюционной био­логии закладывались в этой научной среде, из которой вы-, шли Гельмгольц, и Дюбуа-Реймон, и Либиг, и Карл Гегенба-ур. Здесь воспитывались будущие профессора физиологии для Германии, для Англии, для Америки и России.

Вот с кем пришлось столкнуться И. М. Сеченову после обу­чения в Москве. Это была эпоха, когда германская физиоло-

243

гия попробовала принципиально регламентировать свою за­дачу и метод в качестве экзактной науки, метод гораздо бо­лее требовательный и трудный, чем казалось тогда, в первый момент. Выкинула на своем боевом знамени девиз: «Физика и химия живого вещества». Вот чем хочет быть физиология, в понимании германской школы. Под этим чисто картезиан­ским флагом и двигалась мысль Гельмгольца, Дюбуа- Реймо-на, Карла Людвига со всей плеядой их учеников, рассыпав­шихся затем по разным сторонам Европы и Нового света.

Именно здесь Иван Михайлович получил основу для сво­их дальнейших исканий в физиологии. Его основная, по су­ществу, картезианская настроенность мысли (принципиаль­но количественным методом понять живой организм совер­шенно так же и с теми же приемами), как инженер и физик, изучает и понимает любой предмет своих специальных изыс­каний, как химик подходит к изучению системы реакций, как бы сложна она ни была. Не нарушая метода аналитической геометрии, изложить законы жизнедеятельности организма - вот знамя Декарта в эпоху, когда жил и работал Гарвей. По­знать живой организм из позиций и методов химии и физи­ки именно как химию и физику живого вещества - вот как редактировалась основная задача физиологической науки в школе Иоганна Мюллера. И это то знамя, которое дало Ивану Михайловичу метод и путь для его исканий. Сеченов примкнул к этому знамени. В этом было то радикально но­вое, что принес Сеченов в физиологическую науку России, сращивая ее с наукой Гельмгольца, которому Иван Михай­лович был так предан, с наукой Дюбуа-Реймона и Людвига, с которыми не прекращалась однажды возникшая связь. Вдох­новляющее влияние этих людей сказывается так ярко в ав­тобиографии Ивана Михайловича.

Для России того времени это была новость, новое знамя, около которого должны были организоваться молодые пред­ставители физиологической науки и, следуя которому, физио­логия и должна была становиться экзактной дисциплиной, столь же экзактной, как физика и химия, как любой другой отдел точного естествознания, каким он становится с того момента, как начинает переходить принципиально к количе­ственному методу, т. е. к методу Гарвея и Декарта.

244

Итак, в самом деле параллель между Гарвеем и Иваном Михайловичем Сеченовым поучительная и глубокая. Мы можем в самом деле сказать совершенно на тех же основа­ниях и с той же логикой, с какой Гарвей в мировой истории представляется родоначальником новой эпохи в физиоло­гии, и Иван Михайлович Сеченов является родоначальни­ком точной физиологии здесь у нас, потому что по сравнению с ним предыдущие наши преподаватели физиологии были именно преподаватели прежних задач, а не зачинатели новой запашки новыми точными методами.

Подчеркивая эту параллель, мы завершим ее следующей характеристикой: новое и ведущее у Гарвея и у Сеченова - в количественном методе, в методе конкретной количествен­ной проверки и отборе тех общих возможностей, которые <могут> быть абстрактно высказаны, с точки зрения простой вероятности.

В частности, какие новые дисциплины Иван Михайлович принес с собою в Россию из атмосферы тогдашней герман­ской науки?

Уже в первые годы его пребывания преподавателем Ме­дико-хирургической академии он читает лекции о животном электричестве. В первый раз об электрической физиологии (об электрофизиологии) заходит речь на русской почве имен­но с кафедры Ивана Михайловича Сеченова в Медико-хи­рургической академии.

Влияние Дюбуа-Реймона и берлинской школы совершен­но явственно здесь. Живой, бьющей новостью того времени была, конечно, электрофизиология в той новой редакции, в ка­кой она сложилась в Берлине.

Электрофизиология, однако, не составила последователь­ного и длительного этапа в работе Ивана Михайловича. От­чего это? При той глубине и основательности, которые вид­ны на всем его научном пути, надо думать, здесь были какие-то не зависящие от него причины. Нетрудно их разгадать. С теми электротехническими возможностями и приборами, которые могли быть здесь ему предложены, далеко не уйдешь, и с удивлением отмечаем мы, что при всем том Иван Михай­лович сумел в области электрофизиологии сделать фунда-

245

ментальнейшее открытие, служащее началом электрофизио­логии нервных центров. Но это удалось ему много времени спустя, уже в Университете в 1881 году.

Итак, можно сказать, что с первого момента профессорской деятельности в Ленинграде, в Медико-хирургической акаде­мии, электрофизиология стояла в круге горячего внимания И. М. Сеченова, но экспериментально здесь он сделать что-нибудь не мог до 1881 года. Электрофизиологические поиски, видимо, владели его теоретической мыслью, но эксперимен­тально он делал <то>, что в то время мог. В те первые годы об­становка давала ему возможность изучать рефлексы на лягуш­ке и начать опыты по химии крови. Еще в Медико-хирурги­ческой академии Сеченов и начинает работы в этих областях.

Значительно позже, в 1881-1882 гг., в эпоху вторичного пребывания в Петербурге, после того как Сеченов успел слав­но поработать в Новороссийском университете, он сделал электрофизиологическое открытие чрезвычайной важности. В то время, когда мы обучались в Университете, открытый Се­ченовым факт представлялся мелочью, не был оценен даже у себя, на родной почве, и рассматривался как интересный ку­рьез. Так было долгое время и за границей. Настолько труд­но было оценить значение этого открытия. И только ретро­спективно, по связи с последующей историей нашей науки, мы начинаем понимать глубочайшее и принципиальное значе­ние этого открытия. Впервые в 1881 г., уже в Петербургском университете, Сеченову удалось подметить правильное рит­мическое возникновение электрических напряжений в про­долговатом мозгу лягушки в ритм дыхательному процессу и с несомненными признаками того, что под влиянием раз­дражений афферентных нервов этот ритм перестраивается и может быть сорван, снят с очереди, т. е. заторможен.

Чтобы правильно оценить физиологический смысл этих ритмических колебаний гальванометра, к которому отведен продолговатый мозг лягушки, должна была предварительно быть пережита наблюдателем уже большая эксперименталь­ная карьера. Одним из главных, руководящих критериев то­го, что эта периодика электрических напряжений имеет фи­зиологический смысл и имеет непосредственное отношении.

246

именно к дыхательному периоду, должно было послужить для Ивана Михайловича то обстоятельство, что этот ритм чу­ток по отношению к импульсам, идущим с афферентных нер­вов, трансформируется и тормозится им по тем же законам, как и сам дыхательный ритм.

Чтобы этот критерий иметь в своих руках и им пользо­ваться, надо было иметь уже представление о центральном торможении, а для этого самого И. М. Сеченову требовалось еще время.

Мы видим, что электрофизиологические интересы и по­иски теплились у И. М. Сеченова от начала его деятельности в Медико-хирургической академии, и они продолжались до более поздней эпохи его работы в Петербургском универси­тете. Экспериментально же работать за этот промежуток в об­ласти электрофизиологии он не имел средств.

Позвольте мне перейти к следующему отделу маленькой программы моего доклада.

Я хочу остановиться на том, какое значение имело то об­стоятельство, что И. М. Сеченов стал физиологом именно физико-математического факультета сначала в Новороссий­ском, а затем в Петербургском университете.

До того как стала развиваться и излагаться наша наука под водительством Сеченова, имело очень большое значение ее положение среди дисциплин физико-математического фа­культета. В свое время зоологами физиология была призва­на на физико-математические факультеты для того, чтобы оправдать и реализовать связь зоологии и биологии физико-математическим ядром названного факультета. Мы видели, что именно И. М. Сеченов принес в Россию то знамя Гельм-гольца и Дюбуа-Реймона, которое ставило физиологию прин­ципиально в ряд дисциплин экзактного естествознания. По существу, только с этой эпохи, с середины XIX столетия, фи­зиология начинает осознавать свои совершенно самостоятель­ные поиски и проблемы, не зависимые от медицины. Так бы­ло после Иоганна Мюллера с его учениками в Германии, так стало после И. М. Сеченова у нас в России. За годы пребыва­ния в Одессе, в Новороссийском университете, Иван Михай­лович всецело занялся вопросами физики и химии крови, динамики газообмена в ней.

247

Успехи его в этой области были весьма значительны. Роль физиолога он видел отнюдь не только в прикладной утилиза­ции существующих теорий и приемов физики и химии для решения биологических задач, но в поднимании совершенно новых физико-химических проблем и перспектив, которые физиологу приходится усматривать на изучаемом и сложней­шем субстрате и, когда это нужно, иметь мужество выдвинуть эти новые физико-химические проблемы на свой страх.

Велик в Иване Михайловиче образец физиолога, который отважно вскрывает новые и труднейшие физико-химические закономерности, заложенные в живом субстрате, которые, может быть, еще и не снились современным ему физикам и химикам, но которые навязываются фактами, подлежащими расшифрованию физиолога на его собственный страх и риск. Приходится изобретать новые приемы исследования, новые концепции и принципы, которые подлежат аппробации лишь физикой и химией будущего.

И вот мы видим на этом блестящем примере Сеченова, как лишь в последующие годы профессионалы физики и хи­мии впервые начинают находить и признавать в своей обла­сти те факты и зависимости, которые были вскрыты по поводу биологических проблем <и которые> для обычной же физи­ки и химии до поры до времени проскакивают мимо внима­ния, пока не представляют еще непосредственного практи­ческого интереса.

Вы вспомните подобные примеры на ниве естествознания и в других областях. Учение об осмотических давлениях, уче­ние об ионных равновесиях, контактных и мембранных по­тенциалах, эти великие главы физической химии не имели бы повода привлечь к себе внимание специалистов конца XIX столетия, если бы их не пришлось поднять биологам. Для биолога они имели совершенно практическое и острое значение. Физиолог стоял перед кризисом: или отказаться от какого-либо понимания этих явлений на том основании, что современные книжки по физике или химии ничего для их понимания не дают, или сказать себе: это не важно, что не признается современной физикой и химией текущего дня, - оно будет признаваться физикой и химией будущего, когда

248

общими усилиями выяснится новая закономерность, вскры­вающаяся по поводу биологических наблюдений.

Мы встречаемся здесь с теми областями естествознания, которые говорят нам, что в зависимости от масштабов, в ко­торых ведется наблюдение и протекают события, начинают открываться принципиально новые закономерности, слагаю­щиеся в мелких и мельчайших масштабах, в тех масштабах, с которыми обыденные поиски инженеров, физиков и хими­ков не имели повода соприкасаться. Вполне естественно, что в живом субстрате открываются закономерности более дели­катные, тонкие и сложные, чем те, которые в первом прибли­жении строились общей физикой и общей химией для боль­ших масштабов. Вы вспоминаете типичные картины из исто­рии науки - проходит несколько лет, и физики с химиками начинают говорить: «Да и у нас все эти закономерности, от­мечаемые физиологами, конечно есть, но они не интересны, пока подходишь к вещам в сантиметрах, граммах и секундах, тогда как физиологические события определяются и решаю­тся в долях микронов, в гаммах и в сигмах».

В зависимости от масштабов, с которыми мы подходим к явлению, приоткрывается нам в нем своеобразная зависи­мость, может быть, и не укладывающаяся в современную нам физику и химию, а в следующие годы новая физика и химия открывают у себя эти же зависимости как более общие, по отношению к которым старые законы физики и химии ока­зываются частными случаями и упрощениями.

Вот на этом поприще выявления физиологами новых фи­зико-химических закономерностей Ивану Михайловичу при­надлежит громадная роль. Замечательно то, что, не спросив­шись у современных ему химиков, он поднял знамя физики и химии живого вещества, на свой страх и риск открыл там новые и неожиданные закономерности. Под его руками рас­крывается совершенно новая область, которая подлежала изучению, но к которой тогдашние физики и химики еще не имели ключа. В этом отношении Иван Михайлович стоит наравне с мировыми основоположниками физической хи­мии, электрохимии и современной биохимии. Здесь у нас, на русской почве, он был несравненным обновителем дела, ро­доначальником новых поисков.

249

Когда, к чести руководителей Ленинградского университе­та, было решено пригласить Ивана Михайловича из далекой Одессы сюда, на прежнее место его работы, то он прежде всего стал у нас физиологом физико-математического факультета, не только по имени, но и по существу своих поисков.

Мы так привыкли ссылаться на историческое стечение обстоятельств, на историческую случайность.

В истории, однако, случайностей нет и, вероятно, в еще большей степени, чем в наших абстрактных построениях. Это не случайность, но очередная эпоха в развитии русской на­учной мысли, что Иван Михайлович Сеченов оказался здесь, в Петербурге, в одной великой научной семье с Менделее­вым, с Бутлеровым, с Чебышевым, со знаменитыми организа­торами науки на физико-математическом факультете Петер­бургского университета. И он устраивал в Петербургском университете физиологическую специальность с отчетли­вым увязыванием ее именно с физико-математическими дис­циплинами.

Я только что говорил о Гарвее. Приходилось говорить об его предшественниках. Я говорил об Иване Михайловиче Сеченове в параллель Гарвею как об инициаторе количествен­ного метода в русской физиологии. И нам надо коснуться его предшественников в Петербургском университете.

Каков был исторический фон, на котором развертывалась его работа в Петербургском университете?

Физиология началась в Петербургском университете на кафедре зоологии на основании университетского устава 1835 года. В то время еще не было физико-математического факультета, а был философский факультет. На этом фило­софском факультете во главе зоологической кафедры стоял почтенный энциклопедический ученый профессор Куторга, который преподавал зоологию с эмбриологией и палеонтоло­гию, и общую минералогию, и элементы антропологии, а меж­ду прочим возделывал и вопросы физиологии. Куторга был человеком большого таланта, очень большой образованно­сти. Нам известно несколько опубликованных работ его по физиологии.

250

Перед нами старинный энциклопедист, еще не успевший отдифференцировать себе более узкую натуралистическую специальность.

Я застал в Петербурге в качестве памяток об эпохе проф. Ку-торги коллекции костей и черепов. Чрезвычайно жалею, что в эпоху, когда наша кафедра была законсервирована, в 1919-1920 гг., куда-то эти кости и черепа ушли. По-види­мому, их брали для преподавания по школам. На этих костях и черепах были надписи черною краскою: «Куторга», а ря­дом указание, откуда данный череп заимствован, например: «Шведская могила, Нарва».

Физиология начала в Петербургском университете стано­виться на более самостоятельное положение лишь с момен­та появления университетского Устава 1863 года.

Именно по Уставу 1863 года физиология становилась в ряд дисциплин физико-математического факультета. В настоя­щее время прежнего физико-математического факультета нет, с этим приходится мириться, ибо углубляющаяся диф-ференцировка неизбежна. Но мы жалеем, что нам приходит­ся терять хорошее общество химиков, физиков и математи­ков и приходится целиком уходить в биологическую группу. И в Академии наук так жалко, что биогруппа и физиология с нею отделились от ансамбля физико-математических дис­циплин. В свое время я переживал и в Академии то же огор­чение, какое приходилось переживать когда-то в универси­тете, когда мы отрывались от наших математиков, физиков и химиков. Сейчас я имею в виду то время, когда физико-ма­тематический факультет Петербургского университета был в своем полном составе и принял в свои ряды Сеченова. Надо сказать, что физиологической кафедры тогда не существова­ло, а была только кафедра зоологии, на которой в качестве подотдела было отделение анатомии, гистологии и физиоло­гии; морфология преобладала уже и в самом стиле соответ­ствующей лаборатории.

Я не буду утомлять ваше внимание воспоминанием, как шла организационная дифференцировка, как постепенно ана-томо-гистологическая лаборатория отделилась от зоологии, как, в свою очередь, она потерпела дальнейшую дифферен-

251

цировку на анатомию и физиологию. Я ограничусь замечани­ем, что физиологическая лаборатория, да и то только лабо­ратория, а не кафедра, стала самостоятельной единицей в уни­верситете лишь в последний год пребывания И. М Сеченова в Петербургском университете в 1888 г.

О своей работе на физико-математическом факультете нашего университета Иван Михайлович отзывался в своей автобиографии так: «Качественно я сделал здесь больше, чем в какой-либо из прежних лабораторий». Он очень ценил пре­бывание в Петербургском университете и считал, что это гла­венствующая полоса его естественно-научной деятельно­сти. И при всем том его столь славная научная деятельность в университете была связана не с самостоятельной физиоло­гической лабораторией,а с лабораторией, организационно подчиненной анатомо-гистологическому кабинету. Лишь в са­мый последний год его пребывания здесь ему удалось вы­хлопотать себе самостоятельную физиологическую лабора­торию со своим особым бюджетом. Что касается кафедры, то еще до самой революции мы были организационно подчине­ны кафедре зоологии. Поэтому, когда мы защищали свои диссертации, мы получали звания магистров и докторов зоо­логии. Таким был и Н. Е. Введенский. Полная самостоятель­ность физиологии как особой кафедры пришла к нам только после революции. После 1905 г. добились ученого звания магистров и докторов «зоологии и физиологии».

Возвращаюсь к тому фону, на который пришел к нам И. М. Сеченов. Во главе отдела анатомии, гистологии и фи­зиологии стоял тогда академик Овсянников, очень крупный гистолог, отмеченный большими заслугами по сравнитель­ной гистологии беспозвоночных, интересовавшийся и физио­логическими вопросами. Он сознавал, что он не физиолог. Заслуга его была в том, что он вводил в свой отдел дарови­тых представителей физиологической науки для организа­ции физиологического преподавания в нашем университете. В досеченовский период мы видим привлечение в универ­ситет двух очень ценных молодых ученых. Один из них - Цион - должен быть охарактеризован как блестящий та­лант преподавания и исследования, другой - Бакст, человек с заслугами и определенным научным лицом.

252

Цион, несомненно, один из блестящих по дарованию фи­зиологов последней четверти прошлого столетия. В универси­тет он был приглашен Овсянниковым совсем молодым, но уже с заслугами, которые стяжали ему монтионовскую премию Парижской академии наук. Дело шло об открытии прессор-ной иннервации кровеносной системы. Что Цион был боль­шим преподавателем и ученым - памятником этому служит то, что как раз за это время, в досеченовскую эпоху, воспита­ны были в Петербургском университете ценные молодые фи­зиологи, из которых, в первую очередь, надо вспомнить Ивана Петровича Павлова. Иван Петрович Павлов - воспитанник и ученик Циона по нашему университету. В сотрудничестве с другим молодым человеком, также впоследствии крупным ученым, патологом Афанасьевым, он успел сделать прекра­сную работу у Циона, которая служила увертюрой к серии знаменитых работ по иннервации пищеварительных желез. Первой ласточкой в серии этих павловских работ была рабо­та об иннервации панкреатической железы и секреции. Она была проделана под руководством Циона.

Вероятно, вам приходилось слышать, что Иван Петрович до конца вспоминал с большой радостью и признательностью Циона, вопреки всем тем нападкам, которым подвергался последний по заслугам. У меня нет желания распространять­ся здесь о дальнейшей карьере Циона, оторвавшей его от Пе­тербурга и от России.

Что касается Бакста, это был непосредственный ученик Гельмгольца. Вы вспоминаете совместную работу Гельмголь-ца с Бакстом: «О скорости проведения в двигательном нерве человека». Достаточно сказать: совместная работа с Гельм-гольцем - это само по себе говорило о том, что Бакст пред­ставлял собою уже величину. Он был приглашен в Петер­бургский университет и долго преподавал здесь физиологию органов чувств. Еще в 90-х годах мы встречаем его имя в де­лах факультета, но надо пожалеть, что он оставил так мало памятей о научной работе у нас. В работе по органам чувств нужна в особенности подходящая материальная обстановка. В области, где уже был Гельмгольц, где полным ходом шли эксперименты высокой культуры на Западе, с жалкими сред-

253

ствами, которыми мог располагать у нас Бакст, ему далеко уйти не удалось. Он оставался теоретиком.

Итак, вот фон, на который пришел И. М. Сеченов в 1876 г. Явившись сюда, он начал прежде всего организовывать фи­зиологическую лабораторию в сторону химическую. В архив­ных делах университета мы видим, как вместе с Овсяннико­вым и группой других профессоров, поддерживавших его организационные начинания, стремится запастись достаточ­ной аппаратурой для химических исследований. Его абсорб­ционные поиски, развившиеся в Новороссийском универ­ситете, должны были продолжаться в Петербурге. Какое по­ложение приобрела физиология на факультете с момента вступления Сеченова во главу ее культивирования у нас?

Именно с этого момента, когда Сеченов появляется в Пе­тербургском университете, физиология с младших курсов, где она по старой медицинской традиции пребывала, перено­сится решительно на последние годы университетского обу­чения. В этом характерный памятник о Сеченове на факуль­тете. Старая медицинская традиция для физиологии продол­жала себя заявлять организационно еще долгое время и на базе физико-математического факультета. До Сеченова про­бовали видеть в ней пропедевтическую дисциплину, с кото­рой можно разделаться еще на младших курсах. На физико-математическом факультете физиология является, напротив, по существу, увенчанием физико-математической подготов­ки натуралиста. И. М. Сеченов с первого же года пребывания на факультете перенес преподавание физиологии на третий и четвертый курсы. Началась эпоха, которая давала себя знать и потом, при Н. Е. Введенском. Молодежи с младших курсов, приходившей для физиологической специализации, Введен­ский говорил: «Мне с вами говорить не о чем, вы пойдите на­учитесь у такого-то, выполните вот такие-то практикумы, а когда вы там все это проделаете и будете на третьем курсе, приходите и будем говорить».

Физиологическое преподавание физико-математическо­го факультета в понимании и в редакции И. М. Сеченова сра­зу становилось на положение увенчивающей дисциплины факультета.

254

Нужно было вооружиться всем, что физико-математиче­ский факультет мог дать, по мысли И. М. Сеченова, чтобы приступить, наконец, к физиологической проблематике.

Совершенно кратко пробежим своим воспоминанием че­рез следующий путь исканий И. М. Сеченова в Петербург­ском университете.

Абсорбция углекислоты в водных растворах солей привле­кается для сопоставления и сравнения с абсорбцией ее в кро­ви. Выясняется, что присутствие соли может задерживать по­глощение углекислоты, но оно не является также фактором, благоприятствующим поглощению, так что в общем присут­ствие соли регулирует степень абсорбции углекислоты в зави­симости от некоторого фактора, который в ближайшем буду­щем будет называться степенью диссоциации соли. Иван Ми­хайлович уходит здесь довольно далеко вперед, предваряя Аррениуса и химиков-теоретиков, которые позже начнут за­ниматься этими диссоциативными последствиями растворе­ния. Практика, именно научная практика, вела здесь вперед мысль физиолога, не связывая его с тем, что было известно в то время у химиков-профессионалов. Открывались важные но­вые зависимости, для того времени неожиданные; физиологу требовалась большая отвага для того, чтобы утверждать со­временные новые физико-химические закономерности.

Мы привыкли по преимуществу иметь дело с простыми линейными зависимостями. Чем больше фактор, тем больше результат.

В зависимостях, открывшихся Ивану Михайловичу, ока­зывалось, что с возрастанием фактора результат сначала то­же возрастает, но с тем, чтобы потом начать убывать. Когда у специалиста-химика такой перелом событий не предвидит­ся, физиологу-наблюдателю, пожалуй, и опасно выступать с речами о непредвиденных явлениях. Можно ведь и ском­прометировать себя перед публикой!

Иван Михайлович с мужеством крупного ученого и мы­слителя решился выступить с тем, что видел. Отсюда в сле­дующий затем момент открывалась новая область явлений, которую можно описать так: борьба кислоты за общие осно­вания с другими кислотами. Борьба углекислоты с имеющи-

255

мися налицо другими кислотами за общие основания. Отсю­да новая характеристика силы кислоты, точные определения относительной силы кислоты, ряд новых перспектив для тео­рии растворов. Иван Михайлович предпринимает сравнитель­ное исследование поведения качественно различных солей и обращает внимание при этом на специальное значение моле­кулярных концентраций растворимых веществ, которые игра­ют роль решающего аргумента в математическом смысле слова для тех абсорбционных явлений, которые фактически полу­чаются. Я думаю, что, намечая общие линии из абсорбционно-метрических исследований Ивана Михайловича Сеченова, я даю характерные мазки в картинках этого мастера, которые не могли не отразиться в следующие моменты на образе мы­сли и поисках его учеников. Я думаю, что присутствующие здесь так или иначе связанные с Н. Е. Введенским работники чувствуют в этих мазках тот стиль работы и мысли, который воспитывал Сеченов у своих учеников и который в следую­щий момент так характерно заявил о себе у Введенского.

В дальнейшем развитии вопросы, поднятые Сеченовым для частного случая поглощения СО2 растворами, вводят нас в очень общую проблему о том, как будут распространяться вещества между двумя растворителями. Проблема опять-таки для тогдашних профессионалов физики и химии новая, для большинства еще и не стоявшая на очереди, для самых передовых стоявшая уже на пороге. В следующие годы она вошла в основы учения о растворенном состоянии, оттеняя в процессе растворения черты химических взаимодействий растворяемого вещества с растворителем. В этом отношении чувствуется сопредельность Ивана Михайловича с идеями Д. И. Менделеева о растворении и растворителях. Надо от­метить, что с Д. И. Менделеевым у И. М. Сеченова были до­вольно тесные соприкосновения. У меня есть памятка, что в первое время по переезде в Петербург Иван Михайлович, не получивший еще самостоятельной площади для физиоло­гической лаборатории, пользовался комнатой, которую ему Дружески предложил у себя Д. И. Менделеев.

Я старался разыскать, что это за комната. Это интересно старожилам университета из исторического благоговения.

256

к его прошлому. Хотелось отметить эти комнаты. Пока это мне не удалось. Где-то в нижнем этаже главного здания, в бывшей менделеевской лаборатории была та комната, где И. М. Се­ченов первоначально нашел приют у хозяина Д. И. Менделее­ва. К этому моменту относится маленькое воспоминание Сече­нова, которое от него через Введенского донеслось до меня. В одну из глухих ночей Иван Михайлович, ночевавший тут же в лаборатории, был разбужен неимоверным криком, который раздавался по комнатам лаборатории. Когда Сече­нов бросился в комнату, откуда раздавались эти звуки, то уви­дел там Д. И. Менделеева, катающимся по полу, охватившим себя обеими руками за волосы и «трясущим через посредство этих волос свою голову». Эта картинка характеризует ту гро­мадную страстность и темперамент, которыми отличался Д. И. Менделеев. Менделеев жил рядом, квартира была тут же в нижнем этаже, около лаборатории. Надо заметить, что Д. И. Менделеев не имел экспериментальных рук. Велико­лепный генеральный штаб, он превосходно направлял рабо­ты сотрудников, но ему нужны были хорошие исполнители его замыслов, и ближайшие его ученики должны были быть точными исполнителями его командования. Ассистенты его уехали по делам из Петербурга, текущая горячая работа остановилась, назревшая задача лаборатории стояла. Это не дает спать Дмитрию Ивановичу, и вот он ночью, крадучись, пробирается в лабораторию, пробует сам проделывать то, что остановилось из-за отсутствия ассистентов, ломает посуду и, может быть, на целый месяц прерывает работу. И он рвет волосы на голове в пароксизме на себя самого. Это воспоми­нание, которое хранил Сеченов, которое он передал учени­кам и которое доносится сейчас до вас.

Продолжая свои, по преимуществу, химические искания и измерения, Сеченов начинает постепенно развивать в Пе­тербурге и неврологические поиски, поручая их преимуще­ственно ученикам.

Очень характерно! Он сам тогда работал последователь­но и углубленно в области абсорбциометрии, в области хими­ческой динамики растворов и в эту область никого не пускал, кроме своего ближайшего сотрудника служителя Осипа Куха-

257

ренко. Один из здесь присутствующих, профессор Ф. Е. Тур, очень живо вспоминает, как Иван Михайлович являлся по утрам в лабораторию и монотонным тихим голосом вызывал мимоходом: «Осип!». Осип сейчас же отрывался от всего, что у него было под руками, уходил за Сеченовым, и они закупо­ривались. Никого не пускал туда Иван Михайлович. Своих молодых сотрудников он заряжал по преимуществу невро­логическими и отчасти электрофизиологическими задачами, насколько это было возможно в то время. Иногда он возвра­щался к тому, что было начато его первоначальными моло­дыми работами в то время, когда написаны были «Рефлексы головного мозга» и когда ему удалось фактически доказать правильность предвидения Эрнста Гейнриха Вебера по пово­ду открытия торможения сердца в1845 г.

Он был здесь подкрепителем того, что перспективно вы­сказано было в физиологической лаборатории родоначаль­ника учения о физиологических торможениях вообще, т. е. Эрнста Гейнриха Вебера.

В своей знаменитой работе 1845 г. Вебер впервые говорит о вагусном торможении сердца, что в нем следует видеть фи­зиологическую реакцию sui generis, и добавляет, что такая тормозящая реакция и функция постоянно присущи должны быть центральной нервной системе, на которой лежит зада­ча регулировать и обуздывать рефлекторную активность. Та­ким образом, концепция центральных торможений возникла и созрела, можно сказать, уже в первый час учения о тормо­жении как нервном отправлении sui generis. С самого начала Вебер перспективно указал, что в центрах подобные реакции должны иметь широкое применение. Чрезвычайно важно в науке конструирование нового понятия. Оно ставит про­блему на очередь. Доказать с наглядностью для всех желаю­щих правильность концепции Вебера пало на долю Ивана Ми­хайловича Сеченова и сразу создало ему имя в его юности.

Так вот, неврологические вопросы, с которыми связана была первая его юношеская известность, встали снова перед Сеченовым как руководителем экспериментальных работ Петербургского университета. Лично работая в области га­зообмена, в качестве руководителя молодежи, он возделывал

258

другую область, которая была связана с ранним периодом его деятельности.

Я должен быть очень краток. Я напомню, что в связи с за­дачами, возлагавшимися на университетских учеников, вы­двинулись такие работники, как Н. Е. Введенский, Б. Ф. Ве-риго, Н. П. Кравков, Г. В. Хлопин, А. А. Жандр и ряд других известных работников Сеченова. Рядом с этим Сеченов дал группу физиолого-философских трудов, которые и до сих пор далеко не исчерпаны по своему значению. По мере того как мы углубляем наши знания о нервной деятельности, содер­жательнее представляется нам жизнь нервных центров, боль­ше разбираемся мы и в тех теоретических перспективах, ко­торые дал И. М. Сеченов в этих давних работах.

На моей памяти, когда я был молодым студентом, и, мо­жет быть, на памяти многих присутствующих здесь философ­ские работы Сеченова, так сказать, извинялись ему ради того, что он такой большой ученый с такими крупными плодами в нашей науке. Если он и позволяет себе некоторые сомни­тельные экскурсии в философских вопросах, то это можно извинить ему. Это доброе, конечно, отношение свидетель­ствует во всяком случае об уважении, которое заслужено Иваном Михайловичем. Но, может быть, еще интереснее, что в последующие годы то, что было когда-то наброском под ма­стерской рукой Ивана Михайловича, оказывалось широким конкретным полем новых наглядных фактов. Как только лю­ди направляли в эту сторону свои думы, так и убеждались в плодотворности многих предвидений Сеченова.

Я имею в виду обновленное издание «Рефлексов головно­го мозга», которое было сделано за время пребывания в уни­верситете, затем «Элементы зрительного мышления», «Впе­чатления и действительность», а затем с переселением в Мо­скву - «Предметное мышление с физиологической точки зрения» (1894) и «Элементы мысли» (1878 и 1903 гг.). Эти работы, конечно, являются не только инициативными рабо­тами в области физиологии органов чувств, они несомненно являются значительными работами в области теории позна­ния. В области учения об органах чувств Сеченов предвидит, в частности, то, что будет в британской физиологической школе разработано как учение о рецепторах на расстоянии.

259

Дело шло здесь не об абстрактных построениях досужего кабинетного ученого, но о тех перспективах, которые были двигателями для их носителя как экспериментатора и кото­рые ставили ему новые проблемы, подлежащие эксперимен­тальному развертыванию. Я думаю, что мы и сейчас продол­жаем в этом отношении эпоху развертывания тех перспек­тив, которые в этих работах И. М. Сеченова были намечены.

Прежде всего, учение об условных рефлексах и то мето­дологическое перестроение учения об органах чувств, кото­рое возникло в связи с условными рефлексами, это принци­пиально намечено И. М. Сеченовым. И многое, что еще не успело получить достаточной конкретной разработки, но ждет таковой! Нужно только, чтобы пришел соответствующий та­лант, который возьмет эти вещи в свои руки. Никакого со­мнения нет, что имя Ивана Михайловича будет вспоминаться опять и опять еще по многим новым поводам как имя родо­начальника и инициатора новых путей физиологии. Но со­вершенно естественно <...> потребуется еще много десятиле­тий для того, чтобы новые и новые находки в науке раскрыли нам до конца значение перспектив и проектов И. М. Сечено­ва. Во всех этих областях и в области чисто теоретико-позна­вательных исканий Ивану Михайловичу не хватало, конеч­но, многого, прежде всего потому, что он оставался теорети­чески картезианцем, хотя далеко и давно перестал быть им практически. Так часто мы в своей практике перерастаем те теоретические основы, которые у нас сложились и за которые мы держимся в порядке того устремления, которое немцы называют Systematische Philosophie. Я не имею права, говорят, противоречить самому себе и выходить из границ избранной в начале аксиоматики, во всем дальнейшем поведении моей мысли я должен держаться, как Эвклид, за основные поло­жения, которые после того, как показались убедительными, должны служить основанием для систематических строений, из которых я не имею права выходить. В действительности так часто получается такое стечение, что научный работник считает себя адептом определенной теоретической системы, а практически, повинуясь здравому и творческому восприя­тию вещей, на свой страх и риск находит новые закономер-

260

ности, которые в старую систему никак не укладываются. Хо­рошо, если в этот момент теоретическим шорам он практи­чески не поверит и решится пойти на свой страх и риск по новым путям, как фактически делал это И. М. Сеченов. Та­кая позиция разведчика и пионера была в высшей степени свойственна Сеченову; это великий разведчик, который в по­рядке, если позволено так выразиться, инстинктивных и сти­хийных проб давно перерос свой картезианский сюртук, дав­но перешагнул через картезианскую догму и работал в обла­сти, стоящей далеко впереди. И не только впереди самого Сеченова того времени, но, я думаю, впереди и нас, в данный момент об этом говорящих.

Лишь бы была верность действительности, как она есть, лишь бы в человеке сохранялась до конца яркая и большая потребность передать, что он видел, чему был свидетелем в реальности, как она есть. Это выведет рано или поздно на правильный путь. И при этом уже не опасны, но становятся поучительными для человека любые дороги, через которые ведет его жизнь. В свое время Иван Михайлович воздал долж­ное картезианству, которое в юности его воодушевляло и игра­ло большую роль в формировании его карьеры. Если бы в ран­нее время московского студенчества с юношеским энтузи­азмом он не отреагировал на картезианство, то не было бы, вероятно, его дальнейшей физиологической карьеры. Но он всегда умел отдать предпочтение действительным законо­мерностям, с которыми сталкивала его жизнь, и именно дей­ствительность, бытие, как теперь мы говорим, была тем ариад­ниным руководством, которое вело его через лабиринт слож­ных физиологических фактов, через которые протекала его карьера.

Действительность сама научает отражать свое содержа­ние глубже и глубже, все полнее по мере того, как мы науча­емся ставить ей вопросы и рассматривать их в ней.

Теория помогает ставить вопросы, но она не должна ме­шать восприятию фактов, когда они выходят из границ, пред­видевшихся нашими вопросами.

Видеть те реальные закономерности, которые открывают­ся наблюдению, уметь дать им предпочтение перед претен-

261

зиями своей теории, быть готовым перерабатывать свои тео­ретические концепции ради реальности - вот тот талисман, которым владел в совершенстве И. М. Сеченов и который служил ему в его путях.

Когда говоришь о людях, подобных Сеченову, вспомина­ется древнегреческое сказание о делосском пловце. Это об­раз, выношенный эллинистической культурой. Во всю силу стремится пловец к виднеющемуся вдали Делосскому остро­ву. Все ближе и ближе придвигается остров. Уже нога черк­нула по прибрежному песку. Сейчас будут прибрежные кам­ни, а потом будет искомый берег. Мигнул пловец от набежав­шей волны. Где же Делосский остров? Он опять ушел вдаль. Опять во все лопатки работает пловец, чтобы не потерять направления! Или, если хочешь, можно и перестать плыть? Это в руках пловца! Но секрет И. М. Сеченова и ему подоб­ных - это секрет делосского пловца, который опять и опять неустанно идет все вперед за недающимся островом, и остров научает мужественной настойчивости в погоне за уходящей все вперед истиной, а попутно дает изобильное содержание жизни, которое все обновляется. Ведь если бы не эта посто­янная готовность научаться вновь и вновь, какие удобные схемы понастроили бы мы себе, но какими скудными абстрак­циями были бы они вместо живой и обновляющейся действи­тельности! Пловец в своем постоянном труде знает, что пока он будет идти за островом, последний даст новые и новые за­дачи и будет обогащать его понимание действительности, ка­ковая она есть. Вот путь натуралиста, путь, отделяющий нас от тех, у кого на знамени написано: «Systematische Philoso-phie». Этим последним легче, ибо они успокаиваются на сво­ем самоутверждении.

Этой самообеспеченности и идеалистической самоудовле­творенности у натуралиста быть не может. Уходящий остров не дает успокоиться.

И. М. Сеченов был верным делосским пловцом до конца и в этом отношении дал завет своим последователям, внукам и правнукам, какими являемся мы по отношению к нему в том же Петербургском университете. <...>

Сеченов говорил Введенскому по поводу его фактов: «Ты­сячи глаз, наверное, эти факты видели и, однако, не замеча-

262

ли, потому что не умели оценить их смысл». Пришла та эпо­ха в нашей науке, когда требовалось своего рода дифферен­циальное исчисление в физиологическом анализе фактов. Маленькие детальные факты, подчас микрофакты, но нельзя пройти мимо них, если собираешься строить общую теорию. Пока не вскрыт смысл детальных явлений, я не имею осно­ваний строить общей теории. Вот воспитание, которое полу­чено было Введенским от Сеченова.

Введенскому, бывало, приходилось слышать упреки: «Что вы в 1005-й раз ставите опыт, который повторился 1004 ра­за?-А я думаю, что чего-то там не досмотрел!-Но, вероят­но, это такая деталь, которую можно скинуть со счетов? - Нет, очень важно учесть все детали, потому что пока они не учтены, не можем ручаться, что поняли принципы явления!..»

Такое отношение к теоретической концепции воспитыва­лось Сеченовым. Она руководит, но надо быть готовым ею пожертвовать, если в последний момент открываются деталь­ные факты, которые могут потребовать революционного пере­смотра исходной концепции в целом. Конкретные «анома­лии», встречаемые ведущей теорией, ближе к реальной дей­ствительности, чем наша ведущая концепция, и в ближайшем будущем «аномалии» сплошь и рядом оказываются выраже­нием «номоса»1 более общего и более реального значения, чем концепция, из которой мы исходим.

Вот так жил и работал Иван Михайлович и так воспиты­вал своих учеников. <...>

Учение о рефлексах, столь глубоко и своеобразно постав­ленное И. М. Сеченовым, продолжало разрабатываться в его школе и получило затем новый и оригинальный расцвет в XX столетии в школе Ивана Петровича Павлова. Нет ника­кого сомнения в том, что русская физиология внесла в между­народную науку о рефлексах много существенно нового. Что касается наших двух главных направлений физиологический мысли Сеченова и Павлова, они пробивают, каждое по-свое­му, встречные шахты в горной породе. Из одной шахты уже слышны удары, связанные с разработками в другой. Школы должны встретиться, чтобы идти потом вместе.

От греч. v6\ioq - закон. - Примеч. ред.

263

Я обращаю внимание на поучительное явление в наслед­стве И. М. Сеченова - появление почти в одно и то же время в одной и той же лаборатории Сеченова двух оригинальных направлений русской физиологической мысли: направления Н. Е. Введенского и направления Б. Ф. Вериго. Оставаясь ближайшим руководителем для того и для другого, И. М. Се­ченов не стеснял самостоятельности в ходе их мысли, и эта широта руководства давала возможность выработать науч­ных работников самостоятельных и сильных, которым мож­но было поручить продолжение дела после того, как учитель уйдет. Это важная черта, характеризующая Ивана Михайло­вича как руководителя лаборатории. Введенский и Вериго во многих отношениях идеологически и экспериментально близки друг к другу, несомненно влияли своими результата­ми один на другого, и тем не менее довольно ревниво оберега­ли самостоятельность, возникали трения именно вследствие близости и именно потому, что каждый хотел, чтобы другой был точка в точку, как он.

И. М. Сеченов как истый диалектик давал дорогу этому раздвоению и широкую возможность развертывания новых мыслей. В настоящем году мы заняты у себя детальной раз­работкой работ Вериго в теснейшем сопоставлении с работа­ми Введенского, чтобы выявить их общий генезис и общий путь с той внутренней логикой, которая вела к этому поучи­тельному двоению в истории сеченовской школы. Сейчас единство направлений ясно! «Общий путь» сам по себе мо­жет становиться основой для конфликтов и трений. Ближай­шие практические или даже житейские мотивы могут поло­жить начало трениям по поводу «общего пути», а отсюда за­рождаются трения теоретические. В результате: «свои своих не познали». Так часто это бывает. В частности, если наслед­ству Ивана Михайловича Сеченова в Петербургском уни­верситете еще при жизни Николая Евгеньевича и после него как-то не удавалось соединиться натуральным образом с тем, что творилось в великой соседней школе Ивана Петровича Павлова, то тут немалая роль принадлежала причинам, ко­торые относятся к категории так называемых «историче­ских случайностей». Мы, впрочем, знаем, что случайностей.

264

в истории не бывает. Раздвоение двух советских физиоло­гических школ утратит исторический смысл, когда пролага-емые ими шахты встретятся в общей горной породе. Если в конце длительного исторического периода наследство Ива-, на Михайловича Сеченова в Петербургском университете через Николая Евгеньевича Введенского и его воспитанни­ков начинает улавливать для открытых у нас нервных зависи­мостей количественные выражения очень конкретного и вме­сте очень общего значения, которыми предвидятся после­довательные стадии развития процесса физиологического возбуждения, то, я думаю, мы можем сказать, что мы здесь продолжаем путь, завещанный Сеченовым. Это, конечно, фи­зиология физико-математического факультета. Мы начина­ем нащупывать для процесса возбуждения в высшей степе­ни общие количественные законы, которые имеют, по-види­мому, в самом деле универсальное значение и дают себя знать достаточно единообразно для обширного класса колебатель­ных явлений в природе. С переходом от тех явлений, кото­рыми занимается колебательная физика, к колебательным процессам нервного возбуждения мы входим в качественно совершенно новую область. Но важно, что мы входим в нее отныне уже не с общими и абстрактными предположениями, но с довольно конкретной ариадниной нитью в руках, учени­ем о нелинейных колебаниях.<...>

265