Глава XV. О ТОМ, ЧТО ТРУДНОСТИ РАСПАЛЯЮТ НАШИ ЖЕЛАНИЯ

Нет ни одного положения, которому не противостояло бы противоречащее

ему, говорит наиболее мудрая часть философов [1]. Недавно я вспомнил

замечательные слова одного древнего мыслителя [2], которые он приводит, дабы

подчеркнуть свое презрение к смерти: "Никакое благо не может доставить нам

столько же удовольствия, как то, к потере которого мы приготовились". In

aequo est dolor amissae rei, et timor amittendae {Страшиться потерять

какую-нибудь вещь - все равно что горевать о ее утрате [3] (лат. ).}, -

говорит тот же мыслитель, желая доказать, что наслаждение жизнью не может

доставить нам истинной радости, если мы страшимся расстаться с нею. Мне

кажется, что следовало бы сказать совершенно обратное, а именно: мы держимся

за это благо с тем большей цепкостью и ценим его тем выше, чем мы

неувереннее в нем и чем сильнее страшимся лишиться его. Ведь вполне

очевидно, что подобно тому как огонь, войдя в соприкосновение с холодом,

становится ярче, так и наша воля, сталкиваясь с препятствиями, закаляется и

оттачивается:

Si nunquam Danaen habuisset aenea turris,

Non esset Danae de Iove facta parens,

{Если бы Даная не была заточена в медную башню, она не родила бы

Юпитеру сына (лат. )}

и что нет, естественно, ничего столь противоположного нашему вкусу, как

пресыщение удовольствиями, и ничего столь для него привлекательного, как то,

что редко и малодоступно: omnium rerum voluptas ipso quo debet fugare

periculo crescit{Всякое удовольствие усиливается от той самой опасности,

которая может нас лишить его [5] (лат. ).}.

Galla, nega; satiatur amor, nisi gaudia torquent.

{Галла, откажи мне: ведь если к радости не примешивается страдание,

наступает пресыщение любовью [6] (лат. ).}

Желая оградить супругов от охлаждения любовного пыла, Ликург повелел

спартанцам посещать своих жен не иначе, как только тайком, и, найди их

кто-нибудь вместе, это повлекло бы за собой такой же позор, как если бы то

были люди, не связанные брачными узами [7]. Трудности в отыскании надежного

места для встреч, опасность быть застигнутыми врасплох, страх перед

ожидающим назавтра позором,

et languor, et silentium,

Et latere petitus imo spiritus,

{... и томность, и молчание, и вздох из глубины души [8] (лат. ).}

это-то и создает острую приправу.

Сколько сладострастных забав порождается весьма скромными и пристойными

рассуждениями о делах любви [8].

Сладострастие любит даже усиливать себя посредством боли; оно гораздо

острее, когда обжигает и сдирает кожу. Куртизанка Флора рассказывала, что

она никогда не спала с Помпеем без того, чтобы не оставить на его теле

следов своих укусов [10]:

Quod petiere, premunt arcte, faciuntque dolorem

Corporis, et dentes inlidunt saepe labellis:

Et stimuli subsunt, qui instigant laedere id ipsum

Quodcumque est, rabies unde illae germina surgunt.

{Они неистово сжимают в объятиях предмет своих вожделений, и, причиняя

телу боль, нередко впиваются зубами в губы, тайное жало заставляет их

терзать то, чем и вызвано их неистовство [11] (лат. ).}

Так же обстоит дело и со всем другим: трудность придает вещам цену.

Тот, кто живет в провинции Анкона, охотнее дает обет совершить паломничество

к святому Иакову Компостельскому, а жители Галисии - к богоматери Лоретской

[12]; в Льеже высоко ценят луккские целебные воды, а в Тоскане - целебные

воды в Спа; в фехтовальной школе, находящейся в Риме, почти вовсе не увидишь

жителей этого города, но зато там сколько угодно французов. И великий Катон,

уподобляясь в этом всем нам, был пресыщен своею женою до полного отвращения

к ней, пока она принадлежала ему, и начал жаждать ее, когда ею стал обладать

другой [18].

Я удалил с конского завода и отправил в табун старого жеребца, который,

даже ощущая близ себя запах кобыл, оставался бессильным; доступность

удовлетворения похоти вызвала в нем пресыщение своими кобылами. Совсем иначе

обстоит дело с чужими, и при виде любой из них, появляющейся близ его

пастбища, он разражается неистовым ржанием и загорается столь же бешеным

пылом, как прежде.

Наши желания презирают и отвергают все находящееся в нашем

распоряжении; они гонятся лишь за тем, чего нет:

Transvolat in medio posita, et fugientia captat.

{Он пренебрегает тем, что доступно, и гонится за тем, что от него

ускользает [14] (лат. ).}

Запретить нам что-либо, значит придать ему в наших глазах заманчивость:

nisi tu servare puellam

Incipis, incipiet desinere esse mea;

{Если ты перестанешь стеречь свою дочь, она тотчас же перестанет быть

моею [15] (лат. ).}

предоставить же его сразу, значит заронить в нас к нему презрение. И

отсутствие, и обилие действуют на нас одинаково:

Tibi quod superest, mihi quod delit, dolet.

{Ты жалуешься на обилие, я - на скудость [16] (лат. ).}

И желание, и обладание в равной мере тягостны нам. Целомудрие любовниц

несносно; но чрезмерная доступность и уступчивость их, говоря по правде, еще

несноснее. Это оттого, что досада и раздражение возникают из высокой оценки

того, что вызывает наше желание, ибо она обостряет и распаляет любовь;

однако обладание вдосталь порождает в нас холодность, и страсть становится

вялой, притупленной, усталой, дремлющей:

Si qua volet regnare diu, contemnat amantem.

{Если кто хочет надолго сохранить свою власть над возлюбленным, пусть

презирает его [17] (лат ).}

... contemnite, amantes,

Sic hodie veniet si qua negavit heri.

{Влюбленные, высказывайте презрение, и та, что вчера отвергла вас,

сегодня будет сама навязываться [18] (лат. )}

Чего ради Поппея [19] вздумала прятать под маской свою красоту, если не

для того, чтобы придать ей в глазах любовников еще большую цену? Почему

женщины скрывают до самых пят те прелести, которые каждая хотела бы показать

и которые каждый желал бы увидеть? Почему под столькими покровами,

наброшенными один на другой, таят они те части своего тела, которые главным

образом и являются предметом наших желаний, а следовательно и их

собственных? И для чего служат те бастионы, которые наши дамы начали с

недавнего времени воздвигать на своих бедрах, если не для того, чтобы

дразнить наши вожделения и, отдаляя нас от себя, привлекать к себе?

Et fugit ad salices, et sе cupit ante videri.

{Убегает к ветлам, но жаждет, чтобы я раньше ее увидел [20] (лат. ).}

Interdum tunica duxit opera moram.

{Нередко закрытая туника привлекает внимание [21] (лат. ).}

К чему эти уловки девического стыда, эта неприступная холодность, это

строгое выражение в глазах и на всем лице, это подчеркнутое неведение тех

вещей, которые они знают лучше нас с вами, будто бы обучающих их всему

этому, если не для того, чтобы разжечь в нас желание победить, преодолеть,

разметать все эти церемонии и преграды, мешающие удовлетворению нашей

страсти? Ибо не только наслаждение, но и гордое сознание, что ты соблазнил и

заставил безумствовать эту робкую нежность и ребячливую стыдливость, обуздал

и подчинил своему любовному экстазу холодную и чопорную бесстрастность,

одержал верх над скромностью, целомудрием, сдержанностью, - в этом, по

общему мнению, для мужчины и в самом деле великая слава; и тот, кто советует

женщинам отказаться от всего этого, совершает предательство и по отношению к

ним, и по отношению к себе самому. Нужно верить, что сердце женщины трепещет

от ужаса, что наши слова оскорбляют ее чистый слух, что она ненавидит нас за

то, что мы произносим их, и уступает лишь нашему грубому натиску, склоняясь

перед насилием. Красота, сколь бы могущественной она ни была, не в состоянии

без этого восполнения заставить поклоняться себе. Взгляните на Италию, где

такое обилие ищущей покупателя красоты, и притом красоты исключительной;

взгляните, к скольким уловкам и вспомогательным средствам приходится ей там

прибегать, чтобы придать себе привлекательность! И все же, что бы она ни

делала, - поскольку она продажна и доступна для всех, - ей не удается

воспламенять и захватывать. Вообще - и это относится также и к добродетели -

из двух равноценных деяний мы считаем более прекрасным сопряженное с

большими трудностями и большей опасностью.

Божественный промысел преднамеренно допустил, чтобы святая церковь его

была раздираема столькими треволнениями и бурями. Он сделал это затем, чтобы

разбудить этой встряскою благочестивые души и вывести их из той праздности и

сонливости, в которые их погрузило столь длительное спокойствие. И если

положить на одну из двух чаш весов потери, понесенные нами в лице многих

заблудших, а на другую - выгоду от того, что мы вновь стали дышать полной

грудью и, взбудораженные этой борьбой, обрели наше былое рвение и душевные

силы, то, право, не знаю, не перевесит ли польза вреда.

Полностью устранив возможность развода, мы думали укрепить этим брачные

узы; но, затянув узы, налагаемые на нас принуждением, мы в той же мере

ослабили и обесценили узы, налагаемые доброй волей и чувством. В древнем

Риме, напротив, средством, поддерживавшим устойчивость браков, долгое время

пребывавших незыблемыми и глубоко почитаемыми, была неограниченная свобода

их расторжения для каждого выразившего такое желание; поскольку у римлян

существовала опасность потерять своих жен, они окружали их большей заботой,

нежели мы, и, несмотря на полнейшую возможность развода, за пятьсот с лишним

лет здесь не нашлось никого, кто бы ею воспользовался: Quod licet, ingratum

est; quod non licet acrius urit {Дозволенное не привлекает, недозволенное

распаляет сильнее [22] (лат. )}.

К вышесказанному можно добавить мнение одного древнего автора,

считавшего, что смертные казни скорее обостряют пороки, чем пресекают их;

что они не порождают стремления делать добро (ибо это есть задача разума и

размышления), но лишь стремление не попадаться, творя злые дела: Latius

excisae pestis contagia serpunt {Зло, которое считали выкорчеванным,

исподволь распространяется [23](лат. ).}.

Не знаю, справедливо ли это суждение, но по личному опыту знаю, что

меры подобного рода никогда не улучшают положения дел в государстве: порядок

и чистота нравов достигаются совершенно иными средствами.

Древнегреческие историки упоминают об аргиппеях, обитавших по соседству

со Скифией [24]. Они жили без розог и карающей палки; никто между ними не

только не помышлял о нападении на другие народы, но, больше того, если

кто-нибудь спасался к ним бегством, он пользовался у них полной свободой -

такова была чистота их жизни и их добродетель. И никто не осмеливался

преследовать укрывшегося у них. К ним обращались за разрешением споров,

возникавших между жителями окрестных земель.

Существуют народы, у которых охрана садов и полей, если они хотят их

уберечь, осуществляется при помощи сетки из хлопчатой бумаги, и она

оказывается более надежной и верной, чем наши изгороди и рвы [25]: Furem

signata sollicitant. Aperta effractarius praeterit {Двери на запоре

привлекают вора; открытыми взломщик пренебрегает [26] (лат. ).}. Среди всего

прочего, ограждающего мой дом от насилий, порождаемых нашими гражданскими

войнами, его оберегает, быть может, и легкость, с какою можно проникнуть в

него. Попытки как-то защититься распаляют дух предприимчивости, недоверие -

желание напасть. Я умерил пыл наших солдат, устранив из их подвигов этого

рода какой бы то ни было риск и лишив их тем самым даже крупицы воинской

славы, которая обычно оправдывает и покрывает такие дела: когда правосудия

больше не существует, все, что сделано смело, то и почетно. Я же превращаю

захват моего дома в предприятие для трусов и негодяев. Он открыт всякому,

кто постучится в него; весь его гарнизон состоит из одного-единственного

привратника, как это установлено старинным обычаем и учтивостью, и

привратник этот нужен не для того, чтобы охранять мои двери, но для того,

чтобы пристойно и гостеприимно распахивать их. У меня нет никаких других

стражей и часовых, кроме тех, которые мне даруют светила небесные. Дворянину

не следует делать вид, будто он собирается защищаться, если он и впрямь не

подготовлен к защите. Кто уязвим хоть с одной стороны, тот уязвим отовсюду:

наши отцы не ставили своей целью строить пограничные крепости. Способы

штурмовать - я имею в виду штурмовать без пушек и без большой армии -

захватывать наши дома с каждым днем все умножаются, и они совершеннее

способов обороны. Изобретательность, как правило, бывает направлена именно в

эту сторону: над захватом ломают голову все, над обороной - только богатые.

Мой замок был достаточно укреплен по тем временам, когда его возводили. В

этом отношении я ничего к нему не добавил и всегда опасался, как бы крепость

его не обернулась против меня самого; к тому же, когда наступит мирное

время, понадобится уничтожить некоторые из его укреплений. Опасно

отказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и полагаться на них,

ибо во время междоусобиц иной из числа ваших слуг может оказаться

приверженцем партии, которой вы всего больше и опасаетесь, и где религия

доставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам,

поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.

Государственная казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны;

это ее истощило бы. Не можем содержать их и мы, ибо это привело бы нас к

разорению или - что еще более тягостно и более несправедливо - к разорению

простого народа. Государство от моей гибели нисколько не ослабеет. В конце

концов, если вы гибнете, то в этом повинны вы сами, и даже ваши друзья

станут в большей мере винить вашу неосторожность и неосмотрительность, чем

оплакивать вас, а также вашу неопытность и беспечность в делах, которые вам

надлежало вести. И если столько хорошо охраняемых замков подверглось потоку

и разграблению, тогда как мой все еще пребывает в полной сохранности, то это

наводит на мысль, уж не погубили ли они себя именно тем, что тщательно

охранялись. Ведь это порождает стремление напасть и оправдывает действия

нападающего: всякая охрана связана с представлением о войне. Если того

пожелает господь, она обрушится, разумеется, и на меня, но я-то во всяком

случае не стану ее призывать: дом мой - убежище, в котором я укрываюсь от

войн. Я пытаюсь оградить этот уголок от общественных бурь, как пытаюсь

оградить от них и другой уголок у себя в душе. Наша война может сколько

угодно менять свои формы; пусть эти формы множатся, пусть возникают новые

партии; что до меня, то я не пошевелюсь.

Во Франции немало укрепленных замков, но, насколько мне известно, из

людей моего положения лишь я один всецело доверил небу охрану моего жилища.

Я никогда не вывозил из него ни столового серебра, ни фамильных бумаг, ни

ковров. Я не хочу ни наполовину бояться, ни наполовину спасаться. Если

полное и искреннее доверие к воле господней может снискать ее

благосклонность, то она пребудет со мной до конца дней моих, если же нет, то

я пребывал под ее сенью достаточно долго, чтобы счесть длительность этого

пребывания поразительной и отметить ее. Неужели? Да, вот уже добрых тридцать

лет [27]!