Глава XVIII. ОБ ИЗОБЛИЧЕНИИ ВО ЛЖИ

Мне скажут, пожалуй, что намерение избрать себя предметом своего

описания простительно людям незаурядным и знаменитым, которые благодаря

своей славе могут вызвать у других желание познакомиться с ними поближе.

Конечно, я это отлично знаю и не собираюсь этого оспаривать. Знаю также, что

не всякий ремесленник удостоит поднять глаза от своей работы, чтобы

взглянуть на человека, вылепленного из обыкновенного теста, хотя, чтобы

поглазеть на въезд в город личности великой и примечательной, все они, как

один, покидают свои лавки и мастерские. Лишь тем, в ком есть нечто достойное

подражания и чья жизнь и взгляды могут служить образцом, подобает выставлять

себя напоказ. У Цезаря или Ксенофонта было достаточно прочное основание,

дававшее им право занимать других рассказом о себе: это было величие

свершенного ими. Равным образом всякому было бы любопытно прочесть дневники

великого Александра, записки Августа, Катона, Суллы, Брута и прочих,

повествующие об их деяниях, если бы такие записки остались после них. Образы

подобных людей любят и изучают, даже когда они отлиты из меди или высечены

из камня.

Это предостережение вполне справедливо, но меня оно, в сущности, едва

ли касается:

Non recito cuiquam, nisi amicis, idque rogatus,

Non ubivis, coramve quibuslibet. In medio qui

Scripta foro recitent, sunt multi, quique lavantes.

{Я читаю свои стихи не всякому, а только друзьям, и только по просьбе,

и не везде, и не при всех. А многие готовы читать свои произведения на

городской площади и даже в бане [1] (лат. )}

Я не высекаю здесь изваяния, чтобы установить его на городском

перекрестке, в церкви или в каком-нибудь другом общественном месте:

Non equidem hoc studeo, bullatis ut mihi nugis

Pagina turgescat.

Secreti loquimur.

{Я не стараюсь заполнить страницы напыщенным вздором... Говорю только в

тесном кружке [2] (лат. ).}

Нет, это изваяние предназначается для укромного уголка библиотеки и для

того, чтобы развлечь соседа, родственника или друга, которому будет приятно

снова увидеть мои черты и узнать меня в этом изображении. Другие решаются

говорить о себе, потому что находят этот предмет заслуживающим внимания и

благодарным; я же, напротив, делаю это лишь потому, что, находя его пустым и

неблагодарным, могу не опасаться обвинения в похвальбе.

Я охотно обсуждаю дела, совершаемые другими; что до моих, то я подаю

мало поводов к их обсуждению по причине ничтожности их. Я не нахожу в себе

столько похвального, что мог бы позволить себе говорить о нем без краски

стыда на лице. Каким удовольствием было бы для меня послушать кого-нибудь,

кто рассказал бы мне о нравах, наружности, душевном складе, наиболее

привычных речах и превратностях судьбы моих предков! С каким вниманием ловил

бы я каждое его слово! И в самом деле, только безнадежно дурной человек

может относиться с презрением к портретам своих друзей и предшественников, к

покрою их платья, к их оружию. Что до меня, то я сохраняю бумаги, печать,

часослов и особого вида шпагу, которая в свое время служила им. Я не убрал

из моего кабинета и длинной трости, которую не выпускал из рук мой отец.

Paterna vestis et annulus, tanto carior est posteris, quanto erga parentes

maior affectus {Отцовская одежда и кольцо тем дороже детям, чем сильнее они

любили своего отца [3] (лат. ).}.

Если мои потомки не обнаружат в отношении меня охоты к чему-либо

подобному, у меня найдется, чем отплатить им за это; ведь сколь бы мало они

ни считались со мною, я к тому времени буду считаться с ними еще меньше. Все

мои взаимоотношения с обществом сводятся в данном случае к тому, что я

заимствую у него более удобные и быстродействующие орудия воспроизведения

моих мыслей; в возмещение я предохраню, быть может, когда-нибудь кусок масла

на рыночной стойке от таяния на солнцепеке [4].

Ne toga cordyllis, ne penula desit olivis,

{Чтобы тунцы и оливки не оставались без прикрытия [5] (лат. ).}

Et laxas scombris saepe dabo tunicas.

{И часто буду служить удобным покровом макрелям [6] (лат. ).}

И если даже случится, что ни одна душа так и не прочитает моих писаний,

потратил ли я понапрасну время, употребив так много свободных часов на столь

полезные и приятные размышления? Пока я снимал с себя слепок, мне пришлось

не раз и не два ощупать и измерить себя в поисках правильных соотношений,

вследствие чего и самый образец приобрел большую четкость и некоторым

образом усовершенствовался. Рисуя свой портрет для других, я вместе с тем

рисовал себя и в своем воображении, и притом красками более точными, нежели

те, которые я применял для того же ранее. Моя книга в такой же мере создана

мной, в какой я сам создан моей книгой. Это - книга, неотделимая от своего

автора, книга, составлявшая мое основное занятие, неотъемлемую часть моей

жизни, а не занятие, имевшее какие-то особые, посторонние цели, как бывает

обычно с другими книгами. Потерял ли я даром мое время, с такой

настойчивостью и тщательностью отдавая себе отчет в том, что я такое? Ведь

те, кто лишь изредка и случайно оглядывают себя мысленно, не записывая своих

наблюдений, те не исследуют себя так обстоятельно и не проникают в себя так

глубоко, как тот, кто делает это предметом своего постоянного изучения,

своим жизненным делом, своим ремеслом, как тот, кто ставит перед собой

задачу начертать исчерпывающее свое описание и отдается ее выполнению со

всей искренностью, со всем жаром своей души; ведь даже сладчайшие

удовольствия, если переживаешь их лишь наедине с собою, уносятся, не

оставляя никакого следа и ускользая от взгляда не только всего народа, но и

окружающих нас людей.

Сколько раз отвлекала меня эта работа от докучных размышлений, - а

докучными нужно считать все те размышления, которые бесплодны! Природа

наделила нас драгоценной способностью беседовать с самим собой, и она часто

приглашает нас воспользоваться этим, чтобы показать нам, что, хотя мы чем-то

и обязаны окружающим, все же гораздо большим мы обязаны самим себе. Для того

чтобы приучить мое воображение к некоторому порядку и плану даже тогда,

когда оно предается фантазиям, и оградить его от беспорядочных блужданий и

расточения сил попусту, нет лучшего способа, как закрепить на бумаге и

зарегистрировать все даже самые ничтожные мысли, возникающие в уме. Я

прислушиваюсь к своим мечтаниям потому, что мне надлежит занести их в мой

протокол. Сколько раз, будучи огорчен чьим-либо поступком, порицать который

во всеуслышание было бы и неучтиво и неразумно, я облегчал свою душу на этих

страницах не без тайной мысли о поучительности всего этого для других [7]. И

эти поэтические шлепки,

Трах под глаз, трах по уху,

Трах в спину грязнуху [8],

оставляют более длительный след на бумаге, нежели на живом теле.

Что же в том, что я стал немного внимательнее просматривать книги,

выискивая, нельзя ли стянуть что-либо такое, чем я мог бы подпереть и

принарядить мою собственную? Я ничего не изучал ради написания моей книги,

но, написав ее, я все же кое-что изучил, если можно назвать хоть

сколько-нибудь похожими на изучение выщипывание и выдергивание каких-то

клочков то отсюда, то оттуда у различных авторов, - конечно, не для того,

чтобы создать себе какие-то взгляды, но для того, чтобы помочь выработанным

мной уже ранее, чтобы поддержать и подкрепить их.

Но кому в наше развращенное время можем мы верить, когда он говорит о

себе, если вспомнить, что мало найдется таких людей, которым можно верить,

даже когда они говорят о других, хотя в этом случае ложь куда менее выгодна?

Первый признак порчи общественных нравов - это исчезновение правды, ибо

правдивость лежит в основе всякой добродетели, как говорил Пиндар [9], и

является первым требованием, какое предъявлял Платон к правителю его

государства [10]. Правда, которая ныне в ходу среди нас, это не то, что есть

в действительности, а то, в чем мы убеждаем других, - совершенно так же, как

и с обращающейся между нами монетой: ведь мы называем этим словом не только

полноценную монету, но и фальшивую. Наш народ издавно упрекают в этом

пороке. Еще Сальвиан Марсельский, живший при императоре Валентиниане,

указывал, что лгать и постоянно нарушать слово у французов отнюдь не порок;

для них это то же, что манера разговаривать [11]. Можно было бы выразиться

об этом еще резче, сказав, что в глазах французов наших дней это - подлинная

добродетель; ее выращивают и лелеют в себе, как нечто почетное, ибо двуличие

- одна из главнейших черт нашего века.

Вот почему я часто задумываюсь над тем, откуда мог возникнуть обычай,

соблюдаемый нами с таким рвением и состоящий в том, что мы считаем себя

задетыми гораздо сильнее обвинением в этом столь распространенном среди нас

пороке, чем когда нас винят в чем-либо другом, и что тягчайшее оскорбление

словом, какое только можно нанести нам, - это упрек во лживости. Ведь это

так естественно - сильнее всего отрицать наличие у нас тех недостатков, в

которых мы более всего повинны. Нам кажется, что, негодуя по поводу этого

обвинения и отклоняя его, мы некоторым образом сбрасываем с себя самую вину:

если мы и впрямь повинны в этом, мы по крайней мере осуждаем ее на словах.

Не происходит ли это также и потому, что подобный упрек - это одновременно

упрек в трусости и малодушии? Существует ли более явственное проявление

малодушия, чем отказ от своих собственных слов, отрицание того, что слишком

хорошо за собой знаешь?

Лживость - гнуснейший порок, и один древний писатель изображает ее как

нечто крайне постыдное [12], говоря, что она свидетельствует как о презрении

к богу, так и о страхе перед людьми. Нельзя выразительнее обрисовать

мерзость, низость и противоестественность этого порока, ибо можно ли

представить себе что-либо более гадкое, чем быть трусом перед людьми и

дерзким перед богом? Наше взаимопонимание осуществляется лишь единственно

возможным для нас путем, а именно через слово; тот, кто извращает его, тот

предатель по отношению к обществу: слово - единственное орудие, с помощью

которого мы оповещаем друг друга о наших желаниях и мыслях, оно - толмач

нашей души; если мы лишимся его, то не сможем держаться вместе, не сможем

достигать взаимопознания; если оно обманывает нас, оно делает невозможным

всякое общение человека с себе подобными, оно разбивает все скрепы

государственного устройства.

Некоторые народы, обитавшие в Новой Индии (упоминать их имена излишне:

ведь никто их больше не знает, ибо опустошения, произведенные завоеванием,

привели к полному забвению и названий и былого местонахождения их поселений

- вещь поразительная и доселе неслыханная!), так вот, эти народы предлагали

своим богам жертвоприношения из человеческой крови, и притом только такой,

которая извлекалась ими из языков и ушей жертв, ибо они делали это во

искупление греха лжи, оскверняющей нас и тогда, когда мы ее слышим, и тогда,

когда произносим ее [13].

Один древний грек остроумно заметил, что если дети тешатся бабками, то

взрослые люди забавляются словами [14].

Что до различных принятых у нас способов изобличать друг друга во лжи,

а также законов чести, соблюдаемых в делах этого рода, и изменений, которые

они претерпели, то рассказ обо всем известном мне по этому поводу я отложу

до другого раза. А пока что я хотел бы уточнить, с какого именно времени

возникло обыкновение тщательно взвешивать и отмеривать наши слова, сообразуя

их с понятием о чести. Нетрудно установить, что в древности, у греков и

римлян, этого не было; и мне нередко казалось странным и непонятным, как это

они уличали друг друга во лжи и отказывались от собственных слов, не вступая

при этом в ссору. Законы, которыми определялось их поведение, сильно в этом

отличались от наших. Цезаря нередко честили, называя прямо в лицо то вором,

то пьяницей [15]. Мы дивимся той свободе, с какой они обрушивали друг на

друга потоки брани, - я имею в виду величайших полководцев обоих народов, -

причем за слова у них расплачивались только словами, и словесная перепалка

не влекла за собой иных последствий.