Глава XIX. О СВОБОДЕ СОВЕСТИ [1]

Дело обычное, что добрые намерения, если их приводят в исполнение не в

меру усердно, толкают людей на весьма дурные дела. В той распре, из-за

которой Францию наших дней терзают гражданские войны, лучшая и наиболее

здравая партия несомненно та, что отстаивает и древнюю веру и древнее

государственное устройство этой страны [2]. И все же между честными и

добропорядочными людьми, взявшими ее сторону (ибо я никоим образом не говорю

о тех, кто пользуется удобным случаем, чтобы свести личные счеты, насытить

свою алчность или снискать благоволение принцев; я говорю лишь о тех, кто

идет за ней, движимый искренней приверженностью к своей вере и стремлением к

мирному существованию и благоденствию родины), так вот, говорю я, среди этих

последних можно встретить довольно много таких, кого страсть увлекает за

пределы разумного и заставляет принимать порою решения несправедливые,

жестокие и вдобавок еще и безрассудные.

Известно, что в те далекие времена, когда впервые утверждалась наша

религия и с нею начинали считаться законы, рвение к ней вооружило многих

против языческих книг, от чего ученые люди понесли ни с чем не сравнимый

ущерб; полагаю, что эти бесчинства причинили науке гораздо больше вреда,

нежели все пожары, произведенные варварами [3]. И Корнелий Тацит -

достоверный свидетель этому, ибо хотя император Тацит, его потомок, и

заполнил благодаря особым указам его "Анналами" все книгохранилища мира, все

же ни один полный экземпляр их так и не уцелел после старательных поисков

тех, кто жаждет расправиться с ними из-за пяти или шести ничтожных

замечаний, враждебных нашей вере [4]. Эти люди повинны также и в том, что,

не колеблясь, расточали лживые похвалы всем без исключения императорам,

стоявшим за нас, и огульно осуждали действия и поступки тех из них, которые

были против нас, как это нетрудно увидеть на примере императора Юлиана,

прозванного Отступником [5].

А между тем это был человек и впрямь великий и редкостный,

запечатлевший в своей душе наставления философии и почитавший обязанностью

руководствоваться ими во всей своей деятельности. И поистине нет ни одной

добродетели, замечательные образцы которой он не оставил бы по себе. Что

касается целомудрия (а о нем ясно свидетельствует вся его жизнь), то тут мы

можем прочесть о нем нечто такое, что роднит его с Александром и Сципионом:

имея в своей власти множество пленниц поразительной красоты, он не пожелал

взглянуть ни на одну, и это произошло тогда, когда он был в полном расцвете

сил: ведь ему минул всего лишь тридцать один год, когда он был убит

парфянами [6]. Что касается его правосудия, то он не гнушался брать на себя

труд лично выслушивать тяжущихся и, хотя из любознательности расспрашивал

всех представших перед ним, какой они веры, все же, несмотря на

враждебность, которую он испытывал к нашей, признание в принадлежности к ней

нисколько не отягощало чаши его весов. Он сам придумал несколько хороших

законов и отменил немало податей и налогов, введенных его предшественниками.

Мы располагаем показаниями двух превосходных историков, очевидцев его

деяний. Один из них, Марцеллин, сетует [7] во многих местах составленной им

истории на тот из его указов, который запрещал христианам иметь свои школы и

строжайше возбранял христианским риторам и грамматикам всякое преподавание.

Марцеллин говорит, что было бы хорошо, если бы этот его поступок остался

неизвестным. Весьма вероятно, что если бы Юлиан принимал против нас

какие-нибудь более жестокие меры, Марцеллин не забыл бы упомянуть об этом,

ибо он был очень привержен нашей религии. Юлиан был суров по отношению к

нам, это верно, но он не был нашим беспощадным врагом, ибо даже люди нашей

веры рассказывают о нем следующую историю [8]. Однажды, когда он

прогуливался в окрестностях города Халкедона, Марис, епископ этого места,

осмелился назвать его негодяем и христопродавцем. Юлиан ограничился тем, что

сказал ему на это: "Поди прочь, несчастный, и оплакивай слепоту свою!"

Епископ бросил ему в ответ: "Возношу благодарение Иисусу Христу, ибо он

лишил меня зрения, дабы я не видел бесстыдной рожи твоей". Юлиан и тут

проявил терпение истинного философа. Как бы там ни было, а этот случай не

очень-то совместим с теми рассказами о жестокостях, которые он якобы творил

по отношению к нам. "Он был, - говорит Евтропий [9], второй из моих

свидетелей, - врагом христианского учения, но он не проливал крови

христиан".

Возвращаясь к вопросу об отличавшей его справедливости, скажу, что нет

ничего, пожалуй, такого, что можно было бы поставить ему в вину, кроме

строгостей, применявшихся им в начале его правления, против тех, кто

примыкал к партии, поддерживавшей его предшественника Констанция [10]. Что

касается присущей ему умеренности, то он неизменно вел солдатский образ

жизни, как тот, кто готовится и приучает себя к тяготам и невзгодам войны

[11]. Его способность бодрствовать была такова, что, деля ночь на три или,

порой, на четыре части, он отдавал отдыху лишь самую меньшую; остальное

время он тратил на то, чтобы лично проверять состояние своих войск и несение

службы дозорами, или на чтение, ибо наряду с прочими редкостными своими

качествами он был к тому же превосходно осведомлен в любом роде литературы.

Передают, что Александр Великий, ложась в постель, из опасения, как бы сон

не помешал ему заниматься и думать, приказывал ставить у изголовья своего

ложа чашу, над которой держал руку с зажатым в ней медным шариком; он делал

это для того, чтобы, в случае если дремота одолеет его и пальцы, ослабев,

разожмутся, этот шарик, упав в чашу, разбудит его своим стуком [12]. Душа

Юлиана, однако, бывала настолько поглощена тем, к чему он стремился, и

винные пары, благодаря поразительной умеренности его образа жизни, так мало

омрачали ее, что он отлично обходился и без этого ухищрения. Что касается

его дарований в военном деле, то он блистал всеми качествами великого

полководца. Почти всю свою жизнь он провел в непрерывных походах, и по

большей части в союзе с нами [13], во Франции, против алеманнов и франков, и

мы не находим упоминания о человеке, который повидал бы на своем веку

столько опасностей, сколько пришлось изведать ему, и который чаще его

выказывал бы личную доблесть.

Смерть его имеет черты сходства со смертью Эпаминонда, ибо он также был

поражен стрелой и пытался вырвать ее, - и он достиг бы этого, если бы

стрела, оказавшись по краям режущей, не поранила ему руку и не отняла у нее

силу. Он настойчиво требовал, чтобы несмотря на состояние, в котором он

находился, его снова отнесли в гущу сражения, и он мог бы одобрять своих

воинов, хотя они и без него дрались на этот раз весьма храбро вплоть до того

мгновения, когда ночь разъединила противников [14]. Благодаря философии он

усвоил себе презрение к жизни и к делам человеческим. Он твердо верил в

бессмертие души.

В делах религии он был кругом неправ и заслуживает порицания. Его

прозвали Отступником потому, что он отрекся от нашей религии. Впрочем, мне

кажется более правдоподобным, что она никогда и не была ему по сердцу, но

что, подчиняясь законам, он притворялся, будто почитает ее, пока не захватил

власть над всей империей. Он был настолько привержен своей религии, что

современники, даже из числа его единоверцев, посмеивались над ним,

утверждая, что, если бы ему удалось одолеть парфян, он истребил бы всех

быков, какие только водятся на свете, беспрерывно принося их в жертву своим

богам. Он был, к тому же, неравнодушен к искусству гадания и доверял всякого

рода прорицаниям. Умирая, он, среди прочего, говорил, что испытывает к богам

чувство великой признательности и благодарит их за то, что они не возымели

желания убить его неожиданно, но заблаговременно оповестили о часе и месте

кончины, причем послали ему не легкую и презренную смерть, подобающую

лентяям и неженкам, и не томительную и медленную, полную страданий, но сочли

его достойным умереть столь благородным образом, посреди его победоносного

шествия и в разгар его славы. Ему явился призрак, совсем так же, как Марку

Бруту [15]. В первый раз грозное видение предстало ему, когда он находился в

Галлии; затем призрак снова явился ему в Персии, перед самой его смертью.

Слова, которые Юлиан будто бы произнес, почувствовав, что поражен насмерть:

"Ты победил, Назареянин!" или, как утверждают другие: "Радуйся,

Назареянин!", - едва ли были бы забыты моими свидетелями, если бы они знали

о них [16], а между тем они оба находились при войске и отметили все, даже

ничтожнейшие поступки и слова Юлиана перед его смертью; то же можно сказать

и о других чудесных явлениях, будто бы связанных с нею.

Но возвращаюсь к основной моей теме. Как говорит Марцеллин [17], Юлиан

давно уже таил в своем сердце склонность к язычеству, но, так как его войско

состояло почти сплошь из христиан, он не решался открыто признаться в этом.

Наконец, когда он увидел себя достаточно сильным, чтобы открыто выразить

свою волю, он велел - открыть храмы древних богов и сделал все от него

зависящее, чтобы идолопоклонство взяло верх над христианством. Обнаружив в

Константинополе, что простой народ и христианские первосвященники плохо

ладят между собой в вопросах веры, Юлиан, чтобы достигнуть желаемой цели,

призвал обе стороны к себе во дворец и обратился к ним с настоятельным

увещанием пресечь эти разногласия и предоставить каждому беспрепятственно и

вполне свободно служить своей вере [18]. Он убеждал их в этом очень горячо,

рассчитывая, что такая неограниченная свобода умножит среди них число партий

и сект и помешает народу объединиться, а следовательно, и укрепиться при

помощи доброго согласия и единомыслия, чтобы оказать ему сопротивление. Он

действовал так, убедившись, на основании примеров жестокости некоторых

христиан, что "нет зверя на свете страшнее для человека, чем человек".

Таковы примерно его собственные слова.

Тут заслуживает внимания то обстоятельство, что Юлиан пользовался для

разжигания гражданских раздоров тем же самым средством, а именно свободой

совести, какое было совсем недавно применено нашими королями, чтобы

успокоить раздоры. Таким образом, с одной стороны, можно сказать, что снять

с партий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядов

значит сеять и распространять между ними распри, значит способствовать

умножению этих распрей, поскольку нет больше преград в виде законов,

способных обуздывать и останавливать их. Но, с другой стороны, снять с

партий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядов

означает вместе с тем и усыпление и расслабление их из-за легкости и

удобства, с какими они могут отныне домогаться своего, означает притупление

острия их воли, которая оттачивается в борьбе за что-либо необычное и

труднодостижимое. И я склонен думать, воздавая честь добрым намерениям наших

властителей, что, не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желали

достигнутого [19].