Глава XX. МЫ НЕСПОСОБНЫ К БЕСПРИМЕСНОМУ НАСЛАЖДЕНИЮ

От слабости нашей природы проистекает, что нам не дано пользоваться

вещами в их простом и естественном состоянии. Все, что бы мы ни употребляли,

подверглось тем или иным изменениям. Это относится и к металлам: даже золото

- и к нему приходится что-нибудь примешивать, чтобы сделать его пригодным

для наших нужд. Ни столь простая и ясная добродетель, с какой мы

сталкивались у Аристона, Пиррона и затем стоиков, провозгласивших ее целью

жизни, ни наслаждение киренаиков и Аристиппа в чистом виде не достижимы для

нас. Среди доступных нам удовольствий и благ не существует ни одного,

которое было бы свободно от примеси неприятного и стеснительного,

medio de fonte leporum

Surgit amari aliquid, quod in ipsis floribus angat.

{Из источника наслаждений исходит нечто горькое, что удручает даже

находящегося среди цветов [1] (лат. ).}

Наше высшее наслаждение проявляется в таких формах, что становится

похожим на жалобы и стенания. Разве мы не могли бы сказать, что это -

предсмертные муки? И когда мы тщимся изобразить это наслаждение во всей его

полноте, то приукрашаем его эпитетами и свойствами, связанными со страданием

и болезнью, каковы, например, такие слова, как: истома, спазмы, изнеможение,

обмирание, morbidezza [2] {Изнеможение (ит. ).}. Не есть ли это вернейшее

свидетельство кровной близости и единства наслаждения и боли? Глубокая

радость заключает в себе больше суровости, чем веселья, крайнее и полное

удовлетворение - больше успокоения, чем удовольствия. Ipsa felicitas, se

nisi temperat, premit {Слишком неумеренная радость угнетает нас [3] (лат.

).}. Блаженство истощает человека. Это то, о чем говорит один небольшой

древнегреческий стих [4], содержание которого сводится к следующему: "боги

продают всякое ниспосылаемое нам ими благо", что означает: они не даруют нам

ни одного совершенного и чистого блага, и мы покупаем его ценой

содержащегося в нем зла.

Тяготы и удовольствия - вещи крайне различные по природе - каким-то

образом соединяются природными узами. Сократ говорит, что некий бог сделал

попытку сплотить в нечто целое и слить воедино страдание и наслаждение, но,

так как ему не удалось осуществить этот замысел, он придумал связать их друг

с другом хотя бы хвостами [5]. Метродор говорил, что не бывает печали без

примеси удовольствия [6]. Не знаю, что именно имел он в виду, но я с

легкостью представляю себе, что можно намеренно, добровольно и с охотой

лелеять свою грусть, и настаиваю на том, что, кроме честолюбия, - а оно

также может сюда примешиваться - во всем этом сквозит еще нечто приятное и

заманчивое, которое тешит нас и льстит нашему самолюбию посреди самой

безысходной и тягостной грусти. Разве не существует душ, которые, можно

сказать, питаются ею?

est quaedam flere voluptas.

{Есть некое удовольствие и в плаче [7] (лат. )}

И некий Аттал заявляет у Сенеки [8], что воспоминание о потерянных нами

друзьях нам столь же приятно, как горечь в очень старом вине, -

Minister vetuli, puer, Falerni

Ingere mi calices amariores -

{Служитель старого фалерна, мальчик, наполни мне чаши самым горьким [9]

(лат. ).}

или как яблоко с легкой кислинкой. Природа раскрывает перед нами это

смешение: живописцы показывают, что одни и те же движения и морщинки

наблюдаются на лице человека и когда он плачет, и когда он смеется. И в

самом деле, проследите за работой живописца, пока он не закончил изображения

того или другого из этих двух состояний - и вы так и не сможете установить,

какое из них перед вами. Вспомним также, что безудержный смех порождает

слезы. Nullum sine auctoramento malum est {Нет горя без услады [10] (лат.

)}.

Мысленно представляя себе человека, испытывающего все желанные для него

радости, - вообразим такой случай, когда все тело этого человека навеки

охвачено наслаждением, подобным тому, какое бывает при акте оплодотворения,

в момент наибольшей остроты ощущений, - я явственно вижу, как он изнемогает

под бременем своего блаженства, и чувствую, что ему не под силу выдерживать

столь беспримесное и столь всеобъемлющее непрерывное наслаждение. И

действительно, едва насытившись им, он уже бежит от него и, побуждаемый

естественным чувством, торопится спрыгнуть сам со ступеньки, на которой ему

никоим образом не устоять и с которой он боится сверзиться вниз.

Когда я с предельной откровенностью исповедуюсь себе самому, я

обнаруживаю, что даже лучшее, что только есть во мне, даже оно окрашено

известным оттенком порочности. И я опасаюсь, как бы Платон, прислушайся он

повнимательнее - что, несомненно, он делал не раз - к самой безупречной из

своих добродетелей (а ведь я - искреннейший и преданнейший поклонник, какого

только можно сыскать, как этой его добродетели, так и других, скроенных по

такому же образцу), так вот, как бы Платон не уловил в этой своей

добродетели некоего фальшивого тона, неизбежного в той совокупности, какую

представляет собой человек, правда тона глухого и ощутимого лишь собственным

слухом. Человек во всем и везде - ворох пестрых лоскутьев. И даже законы,

блюстители справедливости, не могли бы существовать, если б к ним не

примешивалась несправедливость; Платон замечает [11], что кто притязает

очистить их от непоследовательностей и неудобств, тот пытается отрубить

голову гидре. Omne magnum exemplum habet aliquid ex iniquo, quod contra

singulos utilitate publica rependitur, - говорит Тацит {Всякое примерное

наказание заключает в себе нечто несправедливое по отношению к отдельным

лицам, что, однако, вознаграждается общественной пользой [12] (лат. ).}.

Равным образом верно и то, что наши умы бывают иногда слишком светлыми

и прозорливыми в делах как частной, так и общественной жизни; ясности и

проницательности подобных умов присуща чрезмерная утонченность и

любознательность. Чтобы принудить их покоряться общепринятым правилам и

обычаям, нужно отнять у них излишнюю пытливость и остроту; чтобы

приспособить их к нашему смутному земному существованию, нужно придать им

некоторую тяжеловесность и заставить их потускнеть. Но бывают также умы

обыденные и менее яркие, которые более пригодны для ведения дел и лучше

справляются с ними. Возвышенные и утонченные воззрения философии бесплодны в

приложении к повседневной действительности. Эта повышенная живость души, эта

беспокойная подвижность и гибкость ее препятствует нам в житейских занятиях.

Нужно вести предприятия человеческие проще, не мудрствуя, и добрую долю в

них оставлять на усмотрение и произвол судьбы. Освещать дела слишком тонко и

глубоко нет никакой надобности: наблюдая столь противоречивое освещение и

многообразие форм, теряешься: volutantibus res inter se pugnantes,

obtorpuerant animi {Их разум терялся при размышлении о стольких

противоречивых вещах [18](лат. ).}.

Вот что древние рассказывают о Симониде [14]: так как его воображение,

пытаясь ответить на предложенный царем Гиероном вопрос, - а на обдумывание

ответа ему было дано несколько дней - предлагало ему множество все новых и

новых остроумных и тонких решений, он, колеблясь, какое же из них счесть

наиболее правильным, отчаялся в конце концов отыскать истину.

Кто пристально разглядывает и старается охватить все до одного

обстоятельства и все следствия, тот сам себе затрудняет выбор: обычная

смекалка с таким же успехом делает свое дело и достаточна для разрешения как

малых, так и больших вопросов. Оглянитесь вокруг себя, и вы увидите, что

лучшие хозяева - это те, кто меньше всего мог бы ответить, каким образом они

добиваются этого, и что велеречивые говоруны чаще всего не достигают ничего

путного. Я знаю одного такого великого болтуна и превосходного мастера

расписывать все, относящееся к любому виду хозяйственных дел; но он

глупейшим образом пропустил сквозь пальцы сто тысяч ливров годового дохода.

Знаю я и другого: этот уверяет, что разбирается в делах лучше, чем кто-либо

другой; притом же на свете не сыщешь более благородной души и другого такого

кладезя всяких знаний. А между тем слуги его утверждают, что, когда доходит

до дела, он оказывается совсем не таким. При этом я отнюдь не ставлю этим

господам в счет случайные бедствия разного рода.