Глава XXI. ПРОТИВ БЕЗДЕЛЬЯ

Император Веспасиан [1], страдая болезнью, которая и явилась причиною

его смерти, не переставал выражать настойчивое желание, чтобы его

осведомляли о состоянии государства. Больше того, даже лежа в постели, он

непрерывно занимался наиболее значительными делами, и когда его врач,

попеняв ему за это, заметил, что такие вещи губительны для здоровья, он

бросил ему в ответ: "Император должен умирать стоя". Бот изречение,

по-моему, воистину замечательное и достойное великого государя! Позднее, при

подобных же обстоятельствах, оно было повторено императором Адрианом [2], и

его надлежало бы почаще напоминать государям, дабы заставить их

прочувствовать, что великая возложенная на них обязанность, а именно

управлять столькими людьми, не есть обязанность тунеядца, а также что ничто,

по справедливости, не может в такой же мере отбить у подданного охоту

принимать на себя, ради служения своему государю, тяготы и невзгоды и

подвергаться опасностям, чем возможность видеть его в это самое время

трусливо забившимся в угол за занятиями малодушными и ничтожными, и

заботиться о его благополучии, в то время как он так равнодушен к нашему

[3].

Если бы кто-нибудь вздумал доказывать, будто гораздо лучше, чтобы

государь вел войны не сам, а поручал ведение их другим лицам, он нашел бы

среди многообразия человеческих судеб немало примеров, когда назначенные

государями полководцы успешно завершали за них великие предприятия; он

натолкнулся бы и на таких государей, чье присутствие в войске приносило

скорее вред, нежели пользу. Но ни один решительный и смелый монарх не

потерпит, чтобы ему приводили столь постыдные доводы! Под предлогом желания

уберечь свою жизнь ради блага всего государства - точно дело идет об

изваянии какого-нибудь святого - иные из государей уклоняются от выполнения

своего долга, который главным образом и состоит в военных деяниях, и тем

самым уличают себя в неспособности к ним. Я же знаю одного государя [4],

который, напротив, предпочитает быть битым, чем спать, пока за него бьются

другие, и он даже не может смотреть без зависти на своих подчиненных, если

те совершают в его отсутствие что-либо выдающееся. Селим I [5] говаривал -

и, как мне кажется, с достаточным основанием, - что победы, одержанные без

участия повелителя, не бывают полными и окончательными. И он сказал бы еще

охотнее, что повелителю, который дрался в таком сражении лишь словами и

мыслями, надлежит краснеть от стыда в том случае, если он домогается своей

доли славы за достигнутую победу; и это тем более, что в подобных

обстоятельствах советы и приказания могут доставлять честь только тогда,

когда они подаются и отдаются на самом поле боя и в зависимости от положения

дел. Ни один кормчий не выполняет своих обязанностей, сидя на берегу.

Государи оттоманской династии, первой по военному счастью династии в мире,

глубоко восприняли эту истину, и Баязид II, равно как и его сын [6],

отошедшие от нее, развлекаясь науками и другими домашними занятиями,

надавали тем самым здоровенных пощечин своей империи; да и тот, что

царствует в настоящее время, Мурад III, следуя их примеру, начинает

поступать точно так же. Не английский ли король Эдуард III сказал о нашем

Карле V [7]: "Не было короля, который брал бы в руки оружие реже, чем он, и

не было короля, который причинил бы мне столько хлопот". И он был прав,

находя это странным и видя тут скорее прихоть судьбы, чем следствие

разумного порядка вещей.

И пусть ищут сочувствия у других, но только не у меня, те, кому хочется

видеть в числе воинственных и великих завоевателей королей Кастилии и

Португалии лишь на том основании, что, сидя в своих покойных дворцах, за

тысячу двести лье, они трудом своих подначальных сделались властителями

обеих Индий и других стран, - а ведь большой еще вопрос, хватило ли бы у них

храбрости даже съездить туда самолично, чтобы вступить во владение этими

землями.

Император Юлиан настаивал на еще большем [8]: он говорил, что "философу

и честному человеку перевести дух и то возбраняется", то есть что им

подобает отдавать дань потребностям нашего естества лишь настолько,

насколько это безусловно необходимо, занимая всегда и душу и тело делами

прекрасными, великими и добродетельными. Он испытывал стыд, если ему

доводилось сплюнуть или вспотеть на виду у народа (то же самое рассказывают

о молодежи лакедемонян, а Ксенофонт [9] - и о персидской), ибо он полагал,

что телесные упражнения, неустанный труд и умеренность должны выпарить и

иссушить все эти излишние жидкости. То, о чем говорит Сенека [10], также не

окажется здесь неуместным; а он говорит, что древние римляне держали свою

молодежь всегда на ногах: они не обучали своих детей, сообщает он, ничему

такому, что нужно было бы изучать сидя.

Жажда умереть с пользой и мужественно весьма благородна, но утолить ее

зависит не столько от наших благих решений, сколько от благости нашей

судьбы. Тысячи людей ставили себе целью или победить или пасть в сражении,

но им не удавалось достигнуть ни того ни другого. Ранения и темницы

пересекали на полпути их намерения и вынуждали жить насильственной жизнью.

Существуют, кроме того, болезни, которые обрушиваются на нас с такой

яростью, что подавляют и наши желания, и нашу память [11]. Молей Молук,

властитель Феса, тот самый, который недавно разгромил Себастьяна, короля

португальского, в битве, ставшей знаменитой по причине гибели трех королей и

объединения великой португальской короны с кастильскою [12], этот Молей

Молук тяжело заболел сразу после того, как португальцы вторглись в его

страну. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже, и так продолжалось

до самой его смерти, близость которой он ясно видел. Еще не было на свете

человека, который вел бы себя столь же мужественно и благородно в подобных

обстоятельствах. Слишком слабый, чтобы вынести тяготы торжественного

прибытия в лагерь, что, согласно принятому у них обычаю, происходит с

великой пышностью и обставляется множеством утомительных церемоний, он

уступил эту честь своему брату. И это была единственная обязанность

военачальника, которую он уступил кому-либо другому; что до всех остальных,

необходимых для пользы дела и весьма важных, то он выполнял их сам, и притом

поразительно усердно и тщательно; хотя тело его было простерто на ложе, свой

разум и свое мужество он принудил твердо стоять на ногах и не сдаваться

вплоть до последнего вздоха, а в некотором смысле и после него. Он мог взять

неприятельское войско измором, поскольку португальцы безрассудно углубились

в его владения, но ему было весьма тягостно, что из-за краткости срока,

который ему оставалось жить, из-за отсутствия подходящего человека, который

мог бы заменить его в ведении этой войны, и, наконец, из-за смут в

государстве он вынужден искать победы кровавой и чреватой опасностями, хотя

в его руках был и другой способ одолеть врагов, простой и вполне бесспорный.

Все же он очень искусно использовал предоставленную ему болезнью отсрочку,

всячески изматывая силы противника и завлекая его подальше от гаваней на

побережье Африки и от его кораблей; и он делал это вплоть до последнего дня

своей жизни, который приберег и предназначил для решительного сражения.

Свои войска он расположил в форме кольца, со всех сторон окружавшего

армию португальцев. Сжимая и суживая это кольцо так, что врагам приходилось

отбивать атаки одновременно со всех сторон, он не только затруднил им этим

ведение боя - который был крайне жестоким, ибо юный португальский король

непрерывно и доблестно пытался вырваться из кольца, - но и не дал им

возможности спастись бегством, вернувшись назад тем же путем, каким они

пришли. Так как все дороги оказались для них перехвачены и крепко заперты,

португальцам пришлось топтаться на месте, тесня друг друга, -

coacervanturque non solum caede, sed etiam fuga {Они сбиваются в кучу не

только в сечи, но и в бегстве (лат. )} - и, сбившись в кучу, уступить

победителям, учинившим кровавую бойню, полную и окончательную победу. Уже

умирающий, Молей приказал отнести себя на носилках к войску и переносить с

места на место, туда, где его присутствие могло быть полезным; и когда его

проносили вдоль рядов воинов, он воодушевлял на битву одного за другим своих

военачальников и солдат. И так как на одном из участков его боевой порядок

начал приходить в расстройство, он, как приближенные его ни удерживали от

этого, сел на коня и пожелал ринуться с обнаженным мечом в самую гущу

сражения. Окружающие, однако, не допустили его до этого, ухватившись кто за

повод его коня, кто за платье, кто за стремена. Это усилие окончательно

погасило еще тлевшую в нем искру жизни; его снова уложили на носилки. Он же,

внезапно преодолев свое обморочное состояние и ввиду своей слабости не

располагая никаким другим способом, чтобы отдать важнейшее в тот момент

приказание - скрыть от всех его смерть, известие о которой могло бы вызвать

смятение в рядах его войск, - приложил ко рту палец (как известно,

общепринятый знак, приглашающий хранить молчание) и через мгновение испустил

дух. Кто дольше его жил в самом преддверии смерти? И кто умер до такой

степени стоя, как он?

Высшее проявление мужества пред лицом смерти, и самое к тому же

естественное, - это смотреть на нее не только без страха, но и без тревоги,

продолжая даже в цепких ее объятиях твердо придерживаться обычного образа

жизни. Именно так и сделал Катон, продолжавший заниматься и не

отказывавшийся от сна, когда голова и сердце его были уже полны смертью,

которую он держал в своей руке.