Глава XXXII. В ЗАЩИТУ СЕНЕКИ И ПЛУТАРХА

И Сенека, и Плутарх - настолько близкие мне авторы, такая незаменимая

поддержка в моей старости и при писании этой книги, целиком созданной из

взятых у них трофеев, что это обязывает меня вступиться за их честь [1].

Что касается Сенеки, то среди неисчислимого множества книжонок,

выпускаемых приверженцами так называемой реформированной религии в защиту

своего дела, - книжонок, иной раз выходивших из-под пера вполне почтенных

авторов (приходится горько жалеть, что они не посвящены более достойным

сюжетам), мне пришлось натолкнуться на следующий памфлет [2]. Автор его,

стремясь провести подробное сопоставление между правлением нашего покойного

и злополучного короля Карла IX и правлением Нерона, сравнивает покойного

кардинала Лотарингского с Сенекой [3]. Он сопоставляет судьбы их обоих,

каждый из которых был первым лицом при своем государе, сравнивает характер

обоих, их поведение и образ действий. Проводя это сравнение, он оказывает,

на мой взгляд, слишком много чести названному кардиналу, ибо, хоть я и

принадлежу к тем, кто высоко ценит его ум, красноречие, преданность своей

религии и верную службу королю, а также признает, насколько удачно для себя

он родился в такой век, когда человек, подобный ему, оказался явлением

совершенно новым и необычным, а вместе с тем и весьма необходимым для

общественного блага, - ибо чрезвычайно важно было появление духовного лица

столь глубокого благородства и достоинства, богато одаренного и отвечающего

своему высокому назначению, - несмотря на все это, если уж говорить

начистоту, я считаю, что ему далеко до Сенеки, что его духовному облику

недостает той цельности, твердости и законченности, которые присущи Сенеке.

Итак, возвращаясь к упомянутой книге, отмечу, что она содержит весьма

оскорбительный отзыв о Сенеке, основанный на упреках, почерпнутых у Диона

[4] - историка, показаниям которого я совершенно не доверяю. Ибо прежде

всего Дион крайне непостоянен: то он называет Сенеку мудрецом и смертельным

врагом пороков Нерона, то, в других местах, изображает его человеком скупым,

жадным, низким, честолюбивым, распутным и только прикидывавшимся настоящим

философом. Однако же добродетель Сенеки так ярко и убедительно проступает в

его писаниях, а опровержение некоторых обвинений, выдвигаемых Дионом против

него, как, например, в чрезмерном богатстве или в слишком больших тратах,

так и напрашивается само собой, что я не поверю ни одному свидетелю,

пытающемуся убедить меня в обратном. Кроме того, гораздо разумнее полагаться

в таких вещах на римских историков, чем на греческих или каких-либо других

иноземных. Но Тацит и другие римские историки с глубоким почтением

отзываются о жизни и смерти Сенеки и изображают его нам человеком весьма

достойным и весьма добродетельным во всех отношениях. Против отзыва Диона о

Сенеке я приведу лишь один неопровержимый довод: он настолько искаженно

судит о римских делах, что решается защищать дело Юлия Цезаря против Помпея

и Антония против Цицерона.

Перейдем к Плутарху.

Жан Воден [5], выдающийся современный писатель, выделяющийся из толпы

писак нашего времени своим большим здравомыслием, заслуживает всяческого

внимания и уважения. Я нахожу излишне резким одно из мест его сочинения

"Метод легкого изучения истории", где он обвиняет Плутарха не только в

незнании (тут я спорить не берусь, так как это не по моей части!), но также

и в том, что этот автор часто пишет о вещах невероятных, от начала до конца

выдуманных (таковы подлинные слова Бодена). Если бы Боден просто сказал, что

Плутарх изображает вещи не такими, каковы они в действительности, это было

бы не очень серьезным упреком, ибо то, чего мы не видели своими глазами, мы

берем из вторых рук и принимаем на веру, и я действительно замечаю, что

Плутарх иногда сознательно рассказывает один и тот же эпизод различным

образом; возьмем, например, его суждение о трех величайших полководцах,

когда либо живших на свете: в жизнеописании Ганнибала оно звучит совсем

иначе, чем в жизнеописании Фламиния, и совершенно по-новому, на третий лад,

в жизнеописании Пирра. Но обвинять Плутарха в том, что он принимал за чистую

монету вещи невероятные и невозможные, это значит обвинять самого

рассудительного автора на свете в неумении судить о вещах. В доказательство

Воден приводит следующий пример. Плутарх рассказывает об одном спартанском

мальчике, который, спрятав у себя под платьем украденную лисичку, предпочел,

чтобы она прогрызла ему живот, лишь бы не сознаться в краже [6]. Я нахожу

прежде всего пример этот неудачным, ибо трудно установить предел наших

душевных сил, между тем как о физических силах нам судить легче; поэтому

если бы выбор надлежало сделать мне, я скорее выбрал бы пример из этой

второй области. И тут можно найти примеры еще менее правдоподобные, вроде

описанного Плутархом случая с Пирром [7]: будто последний, несмотря на то

что он был весь изранен, с такой силой ударил мечом по вооруженному до зубов

врагу, что рассек его надвое с головы до пят, так что тело его разлетелось

пополам. Я не вижу никакого особого чуда в примере, сообщаемом Плутархом, и

не признаю извинения, которым Боден пытается защитить Плутарха,

предваряющего свой рассказ словами: "говорят, будто", как это делают в тех

случаях, когда хотят набросить на рассказ тень сомнения. Плутарх и впрямь не

хотел ни сам признавать невероятных вещей, ни побудить нас верить в них, за

исключением тех случаев, когда дело касается вещей, принимаемых из уважения

к древней традиции или из почтения к религии. Что же касается слов "говорят,

будто", то нетрудно убедиться, что Плутарх употребляет их здесь не с целью

заронить в нас сомнение, так как сам же он в другом месте [8], касаясь

вопроса о выдержке спартанских детей, приводит примеры событий, случавшихся

в его время, в которые еще труднее поверить; так, если взять пример, о

котором Цицерон сообщил [9] еще до Плутарха, а именно, что в их времена

можно было встретить юношей, которых для доказательства их выдержки

испытывали перед алтарем Дианы: их бичевали до крови, а они не только не

кричали, но даже не разрешали себе издать стон, некоторые же добровольно

позволяли засечь себя насмерть. А вот еще пример, о котором также сообщает

Плутарх [10] наряду с сотней других упоминающих об этом случае свидетелей:

во время жертвоприношения в рукав одного спартанского юноши попал горящий

уголь; рукав воспламенился и рука юноши стала гореть, но он терпел до тех

пор, пока запах паленого мяса не ударил в нос присутствующим. Согласно

понятиям спартанцев, ничто не могло в такой мере затронуть их честь и в их

глазах не было ничего более ужасного и позорного, как быть пойманным в

момент кражи. Я до такой степени проникнут верой в величие этих людей, что

рассказ Плутарха, вопреки Бодену, не только не кажется мне невероятным, но я

не нахожу в нем даже ничего необычного и поразительного.

В истории Спарты можно найти тысячи гораздо более потрясающих и

исключительных примеров, ее история полна таких чудес.

Марцеллин собщает [11] по поводу воровства, что в его времена нельзя

было придумать такой пытки, которая способна была бы заставить уличенных в

этом весьма распространенном среди египтян преступлении хотя бы раскрыть

свое имя.

Одного испанского крестьянина подвергли пытке, добиваясь, чтобы он

выдал своих сообщников в убийстве претора Луция Пизона. В разгар своих

мучении он завопил, что друзьям его нечего опасаться: пусть спокойно стоят

на месте и смотрят на него; они тогда убедятся, что нет такой боли, которая

могла бы вырвать у него хоть слово признания. В течение всего этого дня от

него не могли добиться ничего другого. На следующий день, когда его привели,

чтобы возобновить пытки, он с силой вырвался из рук стражи и, ударившись с

размаху головой о стену, размозжил себе череп и пал мертвый [12].

Эпихарида, презрев жестокость приспешников Нерона - и выдержав кандалы,

бичевание и истязание колодками, не сказала в течение первого дня ни одного

слова о заговоре, раскрытия которого от нее добивались. На другой день,

когда ее несли в кресле (ибо она не могла держаться на переломанных ногах),

чтобы возобновить пытки, она продела шнур от своего платья через ручку

кресла и, сделав петлю, просунула в нее голову и, навалившись на шнур всей

тяжестью тела, удавилась. Найдя в себе достаточно мужества, чтобы умереть

подобной смертью, избежав продолжения пыток и дав такое удивительное

доказательство своей выдержки, не посмеялась ли она тем самым над тираном и

не подала ли она и другим пример противодействовать ему [13]?

Порасспросите-ка наших конных стрелков о том, что им пришлось

перевидать во время происходивших у нас гражданских войн, и они приведут вам

замечательные примеры выдержки, упорства и сопротивления, проявленных в наш

злосчастный век нашими современниками, гораздо более расслабленными и

изнеженными, чем египтяне, - примеры, достойные сравнения с теми, какие мы

сейчас привели относительно доблести спартанцев. Мне известно, что

встречались простые крестьяне, которые шли на то, чтобы им поджаривали

пятки, отрубали затвором ружья концы пальцев или так туго стягивали голову

толстой веревкой, что глаза у них вылезали на лоб, лишь бы не платить

требуемого от них выкупа.

Я видел крестьянина, которого признали мертвым и оставили лежать голым

во рву, шея у него совсем посинела и вздулась от веревки, которая все еще

болталась на ней; накануне он был привязан ею к хвосту лошади, которая всю

ночь волочила его за собой; на его теле было множество колотых ран,

нанесенных кинжалом - не для того, чтобы убить, а чтобы причинить ему боль и

напугать; он все это вытерпел вплоть до того, что лишился чувств и

способности речи, ибо решил, как он потом рассказывал мне, лучше претерпеть

тысячу смертей (и в самом деле, его страдания были не легче смерти!), чем

согласиться на уплату выкупа: а ведь это был один из самых богатых крестьян

в наших местах. А сколько было людей, которые мужественно шли на костер

умирать за чужие идеи, непонятные и неизвестные им!

Я знал сотни женщин - говорят, что в этом отношении жительницы Гаскони

занимают особо почетное место, - которые скорее согласились бы, чтобы их

жгли раскаленным железом, чем отказались от своих слов, брошенных в пылу

гнева. От ударов или всякого иного принуждения их упорство лишь возрастает.

Автор, сочинивший рассказ о женщине [14], которая, несмотря ни на какие

угрозы и избиения, продолжала обзывать своего мужа вшивым, а когда, под

конец, ее бросили в реку, она, идя ко дну, все еще поднимала кверху руки,

делая вид, будто щелкает вшей у себя на голове, - этот автор, повторяю,

сочинил рассказ, который каждый день подтверждается примерами упорства

женщин. А упорство - родная сестра выдержки, по крайней мере в отношении

твердости и настойчивости.

Как я уже говорил в другом месте [17], не следует судить о том, что

возможно и что невозможно, на основании того, что представляется вероятным

или невероятным нашим чувствам, и грубая ошибка, в которую впадает

большинство людей (в чем я однако, не упрекаю Бодена), состоит в том, что

они не хотят верить тому, чего не смогли бы сделать сами или не захотели бы

сделать. Всякому кажется, что он совершеннейший образец природы, что он -

пробный камень и мерило для всех других. Черты, не согласующиеся с его

собственными, уродливы и фальшивы. Какая непроходимая глупость! Что касается

меня, то я считаю множество людей стоящими значительно выше меня, особенно

мужей древности; и, хотя ясно сознаю свою неспособность следовать их

примеру, стараюсь все же не упускать их из виду, пытаюсь разобраться в

причинах, поднимающих их на такую высоту, и иногда мне удается найти у себя

слабые зачатки таких же свойств. Точно так же я веду себя и по отношению к

самым низменным душам: я не удивляюсь им и не считаю их чем-то невероятным.

Я прекрасно вижу, какой дорогой ценой великие мужи древности платили за свое

возвышение, и восхищаюсь их величием; я перенимаю те стремления, которые, на

мой взгляд, прекрасны, и если у меня не хватает сил следовать им, то во

всяком случае мое внимание пристально обращено к ним.

Другой пример, приводимый Боденом из области невероятных и полностью

вымышленных вещей, сообщаемых Плутархом, касается Агесилая, который был

приговорен эфорами к штрафу за то, что снискал себе расположение и любовь

своих сограждан. Я не понимаю, что неверного усматривает Боден в этом

сообщении Плутарха, но во всяком случае Плутарх сообщает здесь о вещах,

которые ему были значительно лучше известны, чем нам; ведь в Греции было

вполне обычным делом наказывать или изгонять людей только за то, что они

чересчур потакали своим согражданам, доказательством чего служат остракизм и

петализм [16].

У Бодена есть еще одно обвинение, которое я воспринимаю как не

заслуженную Плутархом обиду; а именно, Боден утверждает, что Плутарх

добросовестен, когда сравнивает римлян с римлянами и греков с греками, но не

в своих параллельных жизнеописаниях греков и римлян; доказательством могут

служить, говорит он, сравнения Демосфена с Цицероном, Катона с Аристидом,

Суллы с Лисандром, Марцелла с Пелопидом, Помпея с Агесилаем. Боден считает,

что Плутарх обнаружил свое пристрастие к грекам, сопоставив их с лицами,

которые были им совсем не под стать. Бросать Плутарху такое обвинение значит

порицать в нем самое прекрасное, самое достойное похвалы: ибо в этих

сопоставлениях (которые являются наилучшей частью творений Плутарха и

которые, на мой взгляд, и сам он больше всего любил) верность и искренность

его суждений не уступают их глубине и значительности. Здесь перед нами

философ, наставляющий нас в добродетели. Посмотрим, сумеем ли мы снять с

него приведенный выше упрек в предвзятости и искажении.

Поводом к такому суждению о Плутархе могло, мне кажется, послужить то

великое преклонение перед именами римлян, которое тяготеет над нашими умами.

Так, нам представляется, что Демосфен отнюдь не мог сравняться в славе с

каким-нибудь консулом, проконсулом или квестором великой римской державы. Но

кто захочет разобраться в истинном положении дел и в самих этих людях - к

чему и стремился Плутарх, - кто захочет сопоставить нрав этих людей, их

характеры и способности, а не их судьбы, тот согласится, думаю, со мной и, в

отличие от Бодена, признает, что Цицерон и Катон Старший во многом уступают

тем людям, с которыми Плутарх их сравнивает. На месте Плутарха я скорее

выбрал бы для осуществления его замысла параллель между Катоном Младшим и

Фокионом, ибо при таком сопоставлении различие между сравниваемыми было бы

более убедительным и преимущество было бы на стороне римлянина. Что касается

Марцелла, Суллы и Помпея, то я охотно признаю, что их военные подвиги более

доблестны, блестящи и значительны, чем подвиги тех греков, которых Плутарх

сравнивает с ними. Однако в военном деле, как и во всяком ином, самые

необычайные и выдающиеся подвиги отнюдь не являются самыми замечательными. Я

нередко вижу, как имена полководцев меркнут перед именами людей с меньшими

заслугами; примером могут служить имена Лабиена, Вентидия, Телесина и многих

других [17]. Если бы я с этой точки зрения захотел вступиться за греков, то

разве не мог бы я сказать, что Камилл [18] куда менее годится для сравнения

с Фемистоклом, братья Гракхи для параллели с Агисом и Клеоменом, Нума для

сопоставления с Ликургом. Но ведь нелепо желать судить о столь многообразных

вещах, сравнивая их лишь в одном отношении.

Когда Плутарх проводит сопоставление между ними, он не ставит между

ними знака равенства. Кто в состоянии был бы с большей тщательностью и

добросовестностью установить черты различия между ними? Сравнивая победы,

воинские подвиги и мощь армий, возглавлявшихся Помпеем, с победами,

подвигами и военной мощью Агесилая, Плутарх заявляет [19]: "Я не думаю,

чтобы даже Ксенофонт, если бы он был жив и если бы даже ему разрешили писать

все, что угодно, в пользу Агесилая, отважился сравнить его с Помпеем".

Сопоставляя Лисандра с Суллой, Плутарх пишет [20]: "Между ними не может быть

никакого сравнения: ни по числу одержанных побед, ни по числу сражений, ибо

Лисандр выиграл лишь две морские битвы", и т. д. Такие замечания Плутарха

доказывают, что он ничего не отнимает у римлян; тем, что он просто

сопоставляет их с греками, он нисколько не умаляет их, как бы ни велико было

различие между ними. К тому же Плутарх не сравнивает их в целом и никому не

отдает предпочтения: он сопоставляет события и подробности одно за другим и

судит о каждом из них в отдельности. Поэтому, кто хочет упрекнуть его в

пристрастии, тот должен разобрать какое-нибудь отдельное его суждение, или

сказать вообще, что он неудачно выбрал для сравнения такого-то грека с

таким-то римлянином, так как есть другие, более подходящие для сравнения, и

более соизмеримые фигуры.