Глава XXXIII. ИСТОРИЯ СПУРИНЫ

Философия неплохо распорядилась своим достоянием, предоставив разуму

верховное руководство нашей душой и возложив на него обуздание наших

страстей. Кто считает самыми неистовыми страсти, порождаемые любовью,

ссылаясь на подкрепление своей точки зрения на то, что они завладевают и

душой и телом, заполняя человека целиком, так что даже здоровье его начинает

зависеть от них и медицина иной раз вынуждена выступать здесь в роли

посредницы.

Однако можно было бы возразить против этого, что вмешательство тела в

наши страсти до известной степени снижает и ослабляет их, ибо такого рода

желания утоляются, их можно удовлетворить материальным путем. Многие,

стремясь избавиться от постоянных докук чувственных вожделений, отсекали и

отрезали томившие и мучившие их части тела. Другие подавляли пыл чувственных

желаний, применяя холодные компрессы из снега или уксуса. Таково же было и

назначение власяниц, вытканных из конского волоса, которые носили наши

предки, одни в виде сорочек, другие в виде поясов, терзавших их чресла. Один

вельможа рассказывал мне недавно, что в дни его молодости ему однажды

взбрело в голову предстать на торжественном празднестве при дворе Франциска

I [1], на которое все явились разряженными, одетым во власяницу, доставшуюся

ему от отца; но при всем его благочестии у него едва хватило терпения

дождаться ночи, чтобы поскорее сбросить ее с себя, и он долго болел после

этого; нет такого юношеского пыла, - заявил в заключение мой знакомый, -

которого применение этого средства не способно было бы убить. Но ему,

по-видимому, неведомы были самые неистовые приступы этих вожделений, ибо

опыт показывает, что нередко такие чувства скрываются под грубой и убогой

одеждой, и власяницы не всегда приносят успокоение тем, кто надевает их на

себя. Ксенократ поступил более решительно; когда его ученики, желая испытать

его выдержку, положили ему в постель прекрасную и прославленную куртизанку

Лаису, полуобнаженную, у которой прикрыты были лишь ее прелести, он,

чувствуя, что, вопреки его речам и правилам, тело его готово взбунтоваться,

приказал прижечь возмутившиеся части тела [2]. Между тем душевные страсти,

вроде честолюбия, скупости и тому подобных, больше зависят от нашего разума,

ибо только он способен справиться с ними; эти желания к тому же неукротимы,

ибо, утоляя, только усиливаешь и обостряешь их.

Достаточно привести в пример хотя бы Юлия Цезаря, чтобы убедиться в

несходстве душевных и плотских страстей, ибо не было человека, который

предавался бы любовным наслаждениям с большей яростью, чем Цезарь [3].

Доказательством его приверженности к ним может служить его необычайно

тщательный уход за своим телом; он доходил до того, что прибегал к самым

утонченным средствам, применявшимся в его время, например ему выщипывали

волосы на всем теле и умащивали самыми изысканными благовониями. Если верить

Светонию, он был хорош собой: белокурый, высокий, статный, лицо полное,

глаза черные и живые; однако сохранившиеся в Риме статуи Цезаря не

подтверждают этого описания его наружности. Не считая его законных жен - а

он был женат четыре раза, не говоря о его увлечении в ранней молодости царем

Вифинии Никомедом, - ему отдала свою девственность прославленная египетская

царица Клеопатра, родившая ему сына - Цезариона; у него была связь с

мавританской царицей Евноей, а в Риме - с Постумией, женой Сервия Сулышция,

с Лоллией, женой Габиния, с Тертуллой, женой Красса, и даже с Муцией, женой

Помпея Великого, который по этой причине, как утверждают римские историки,

развелся с нею [4] (впрочем, Плутарх заявляет, что ему на этот счет ничего

не известно). Когда же Помпеи женился на дочери Цезаря, то оба Куриона, отец

и сын, упрекали Помпея в том, что он сделался зятем человека, который

наставил ему рога и которого он сам часто называл Эгисфом [5]. Кроме всех

перечисленных связей, Цезарь был близок с Сервилией, сестрой Катона и

матерью Марка Брута, и, по единодушному мнению всех, этим объясняется

чрезмерная любовь Цезаря к Бруту, так как, судя по времени его рождения,

Брут мог быть его сыном. Я имею поэтому, как мне кажется, право считать

Цезаря человеком весьма распутным и необычайно склонным к любовным утехам.

Но когда другая страсть, честолюбие, которое было у него не менее уязвимым

местом, столкнулась с его пристрастием к женщинам, оно тотчас же отодвинуло

его любовные дела на задний план.

Мне припоминается в этой связи завоеватель Константинополя Мехмед, не

оставивший в Греции камня на камне. Я не знаю человека, у которого обе эти

страсти находились бы в таком совершеннейшем равновесии: он был такой же

неутомимый распутник, как и вояка. Но когда случалось в его жизни, что обе

эти страсти сталкивались, воинский пыл неизменно брал верх над любовным.

Сластолюбие полностью поглотило его - хотя это было уже совсем не ко времени

- лишь в глубокой старости, когда бремя войны стало уже не по нем.

Противоположностью Мехмеду может служить неаполитанский король Владислав

[6]. Достойно внимания то, что сообщают о нем: прекрасный полководец, смелый

и честолюбивый, он ставил, однако, превыше всего свое сластолюбие и

обладание какой-нибудь редкой красавицей. Его смерть была под стать этому.

Доведя длительной осадой город Флоренцию до такой крайности, что жители ее

уже готовы были признать себя побежденными, он согласился снять осаду при

условии, чтобы они выдали ему девушку необыкновенной красоты, о которой до

него дошли слухи. Пришлось пойти на это и ценою попрания чести одной семьи

избежать общественного бедствия. Красавица эта была дочерью славившегося в

те времена врача, который, очутившись в таком тяжелом положении, решился на

крайность. Так как все наряжали его дочь и дарили ей украшения и

драгоценности, которые должны были сделать ее еще более привлекательной для

ее будущего возлюбленного, то и отец со своей стороны подарил ей платок

замечательной работы и надушенный необыкновенными духами; этим платком,

который является у них обычной принадлежностью туалета, она должна была

воспользоваться при первом же сближении с ним. Но, применив свое врачебное

искусство, отец напитал этот платок ядом, который, быстро проникнув в

открытые поры разгоряченных тел обоих возлюбленных, внезапно превратил их

жаркие объятия в ледяные, и они скончались в объятиях друг у друга. Вернусь,

однако, к Цезарю.

Он не жертвовал ради своих любовных похождений ни одной минутой, ни

одним случаем, которые могли бы содействовать его возвеличению. Честолюбие

властвовало так безраздельно над всеми другими его страстями и до того

заполняло его душу, что способно было увлечь его куда угодно. Меня

охватывает досада при мысли о величии этого человека и замечательных

задатках, которые таились в нем, о его обширнейших и разнообразных

познаниях, благодаря которым не было почти ни одной науки, о которой бы он

не писал. Он был такой несравненный оратор, что многие ставили его

красноречие выше цицероновского, и сам Цезарь, по-моему, был убежден, что

ненамного уступает в этом Цицерону; оба антикатоновских памфлета были

написаны Цезарем главным образом с целью парировать ораторское красноречие,

обнаруженное Цицероном в его "Катоне". Кто мог сравняться с Цезарем в

бдительности, неустанной деятельности и трудолюбии? Он несомненно обладал,

кроме этого, еще многими другими исключительными и незаурядными задатками.

Он был очень воздержан и поразительно непривередлив в еде: Оппий сообщает,

что однажды, когда Цезарю было подано за столом в виде приправы

консервированное оливковое масло вместо свежего, он ел его большими

порциями, не желая ставить в неловкое положение хозяина дома [7]. В другой

раз Цезарь велел наказать плетьми своего пекаря, подавшего ему другой хлеб,

нежели всем остальным [8]. Сам Катон говаривал о Цезаре, что он единственный

из всех трезвым приступил к разрушению своего отечества [9]. Правда, был

случай, когда тот же Катон назвал Цезаря пьянчугой. Произошло это вот как.

Когда оба они находились в сенате, где обсуждалось дело о заговоре Катилины

[10], причастным к которому многие считали Цезаря, Цезарю подали принесенную

откуда-то секретную записку. Катон, решив, что этой запиской остальные

заговорщики о чем-то предупреждают Цезаря, потребовал, чтобы Цезарь дал ему

ее прочесть, на что Цезарь вынужден был согласиться, чтобы не быть

заподозренным в худшем. Это была любовная записка сестры Катона Сервилии к

Цезарю. Прочтя записку, Катон швырнул ее Цезарю со словами: "На, пьянчуга!"

Но ведь этим бранным словом Катон хотел выразить Цезарю свой гнев и

презрение, а вовсе не обвинить его всерьез в этом пороке, - совсем так, как

мы часто ругаем тех, на кого сердимся, первыми же сорвавшимися с языка

словами, совершенно неуместными по отношению к тем, к кому мы их применяем.

К тому же порок, который Катон приписал в данном случае Цезарю, необычайно

сродни той слабости, в которой Катон изобличил Цезаря, ибо, как гласит

пословица, Венеру и Вакха водой не разольешь.

Но для меня лично Венера в союзе с трезвостью гораздо сладостнее.

Существует бесчисленное количество примеров снисхождения и великодушия

Цезаря по отношению к своим противникам. Я имею в виду далеко не одни лишь

случаи из времен гражданских войн: об относящихся к ним случаях Цезарь сам

дает понять в своих писаниях, что проявлял мягкость с целью успокоить своих

врагов и побудить их меньше опасаться его будущего владычества и победы. По

поводу этих примеров надо признать, что если они не могут убедить нас в его

природной мягкости, то они во всяком случае свидетельствуют о его

поразительном мужестве и доверчивости. Ему не раз случалось после победы над

врагами отпускать целые армии, не требуя от них даже клятвенного обещания,

что они будут - не говоря уже о какой бы то ни было помощи ему - просто

воздерживаться от войны с ним. Ему приходилось по три-четыре раза

захватывать в плен некоторых полководцев Помпея и каждый раз отпускать их на

свободу. Помпей объявлял врагами всех тех, кто не явится воевать вместе с

ним, Цезарь же приказал объявить, что будет считать друзьями всех тех, кто

не примкнет ни к той, ни к другой из борющихся сторон и фактически не

выступит против него [11]. Тем из своих военачальников, которым случалось

уходить от него ради более выгодных условий, он отсылал еще их оружие,

лошадей и снаряжение [12]. Захватив тот или иной город, Цезарь предоставлял

ему право примкнуть к какой угодно партии и оставлял в качестве гарнизона

только память о своем милосердии и человечности. В решающий для него день

Фарсальской битвы он приказал щадить римских граждан, за исключением только

самых крайних случаев [13].

Таковы рискованные, на мой взгляд, приемы Цезаря, и неудивительно

поэтому, что во время нынешних гражданских войн те, кто, подобно ему,

борются против старых порядков, не следуют его примеру, ибо это средства

чрезвычайные, которые мог себе позволить только Цезарь с его необыкновенным

счастьем и изумительной проницательностью. Когда я думаю о подавляющем

величии этого человека, я оправдываю богиню победы, которая ни разу не

пожелала разлучиться с ним, даже в названном мною весьма несправедливом и

беззаконном деле [14].

Возвращаясь к милосердию Цезаря, заметим, что есть много убедительных

примеров его, относящихся ко времени господства Цезаря, когда он обладал

всей полнотой власти и ему незачем было притворяться. Гай Меммий [15]

выступил против Цезаря с весьма острыми обличениями, на которые Цезарь

отвечал с не меньшей запальчивостью, но это не помешало Цезарю вскоре после

того поддержать кандидатуру Меммия в консулы. Когда Гай Кальв [16],

сочинивший против Цезаря множество оскорбительных эпиграмм, изъявил через

друзей желание примириться с ним, Цезарь с готовностью согласился первым

написать ему. А когда наш славный Катулл, который так отделал его под именем

Мамурры, явился к нему с повинной, он в тот же день пригласил его к обеду.

Узнав, что кое-кто злословит о нем, он ограничился заявлением в одной из

своих публичных речей, что ему это известно. Как ни мало он ненавидел своих

врагов, он еще меньше боялся их. Когда его предупредили о некоторых

замышлявшихся покушениях на его жизнь, он удовольствовался опубликованием

указа, в котором сообщал, что знает о них, и не применил к виновным никаких

других мер. Достойна внимания заботливость Цезаря по отношению к друзьям:

однажды, когда разъезжавший вместе с ним Гай Оппий плохо себя почувствовал,

Цезарь уступил ему единственное имевшееся пристанище, а сам провел ночь на

голой земле и под открытым небом. Что касается его правосудия, то однажды он

приговорил к казни своего любимого слугу за прелюбодеяние с женой одного

римского всадника, хотя никто не принес ему на это жалобы. Ни один человек

не проявлял большей умеренности после победы и большей стойкости в

превратностях судьбы.

Но все эти отличные качества были омрачены и изуродованы его неистовым

честолюбием, которое увлекло его так далеко, что - как это нетрудно доказать

- все его поступки и действия целиком определялись этой страстью.

Обуреваемый ею, он для того, чтобы иметь возможность раздавать щедрые дары,

превратился в расхитителя государственной собственности; ослепленный ею, он

не постеснялся такой гнусности, как заявить, что самых отпетых и мерзких

негодяев, помогавших ему возвыситься, он будет ценить и всячески поощрять

ничуть не меньше, нежели самых достойных людей. Опьяненный безмерным

тщеславием, он не постеснялся хвастаться перед своими согражданами тем, что

ему удалось превратить великую римскую республику в пустой звук, а также

заявить, что слова его должны считаться законом; он дошел до того, что сидя

принимал весь состав сената и допускал, чтобы ему поклонялись и оказывали

божеские почести. Словом, на мой взгляд, одни этот порок загубил в нем самые

блестящие и необыкновенные дарования, которыми наделила его природа; этот

порок сделал его имя ненавистным для всех порядочных людей тем, что он

стремился утвердить свою славу на обломках своего отечества, на разрушении

самой цветущей и мощной державы в мире.

Можно было бы, наоборот, привести немало случаев, когда выдающиеся люди

жертвовали делами государства ради своего сластолюбия: взять, к примеру,

Марка Антония и других; но я не сомневаюсь, что там, где любовь и честолюбие

одинаково сильны и приходят в противоборство между собой, честолюбие

неминуемо возобладает.

Возвращаясь к прерванной нити изложения, скажу, что великое дело -

уметь обуздать свои страсти доводами разума или сдержать неистовые порывы

своего тела. Однако, чтобы кто-нибудь подвергал себя бичеванию ради другого

или чтобы кто-нибудь не только пожелал лишиться сладкой радости нравиться

другому, вызывать к себе влечение, нежную страсть в этом другом, но и -

больше того - возненавидел бы свою привлекательность, повинную в этом,

осудил бы свою красоту за то, что она воспламеняет другого, - примеров тому

я не наблюдал. А между тем примеры тому бывали. Молодой тосканец Спурина -

Qualis gemma micat, fulvum quae dividit aurum,

Aut collo decus aut capiti; vel quale, per artem

Inclusum buxo aut Oricia terebintho,

Lucet ebur -

{Сверкает, как драгоценный перл в желтом обрамлении золота, украшающий

шею или голову, или как слоновая кость в искусной оправе букса или

орикийского терпентинного дерева [17] (лат. ).}

наделен был такой редкостной и неописуемой красотой, что самые

сдержанные люди не могли устоять против нее. Однако жар и пламя, все пуще

разгоравшиеся от его чар, не только оставляли его холодным, но возбудили в

нем лютую ярость против самого себя, против щедрых даров, отпущенных ему

природой, как если бы он ответственен был за то, что другие оказались

обделенными в этом отношении. Он дошел до того, что изуродовал свое лицо,

нанеся себе множество ран и шрамов и полностью обезобразив ту гармонию и

благообразие, которые природа так заботливо запечатлела в его чертах [18].

Сказать по чистой совести, подобные поступки больше изумляют меня, чем

восхищают: такие крайности противны моим правилам. Цель этого поступка

прекрасна и высоконравственна, и, однако, он кажется мне безрассудным. А что

если бы его безобразие ввело людей в грех презрения или ненависти, или

зависти к такой неслыханной славе, или, наконец, побудило к клевете,

приписав его поступок бешеному честолюбию? Есть ли хоть какая-нибудь форма,

которую порок не пожелал бы использовать, ища возможность проявиться? Было

бы более правильно и честно, если бы он обратил эти дары неба в образец

добродетели, в пример, достойный подражания. Те, кто уклоняются от

исполнения общественного долга и от бесчисленного количества разнообразных

обременительных правил, связывающих в общественной жизни безукоризненно

честного человека, по-моему, сильно облегчают себе жизнь, с какими бы

частными неудобствами для них это ни было связано. Это похоже на то, как

если бы человек решил умереть с целью избавиться от жизненных тягот. Такие

люди могут обладать разными достоинствами, но мне всегда казалось, что они

лишены способности противостоять трудностям и что в беде нет ничего более

высокого, чем стойко держаться среди разбушевавшихся волн, честно выполняя

все то, что требует от нас долг. Иногда легче обходиться вовсе без женщин,

чем вести себя во всех отношениях должным образом со своей женой, в бедности

можно жить более беззаботно, чем при хорошо распределяемом достатке. Ведь

разумное пользование доставляет больше хлопот, нежели воздержание.

Умеренность - добродетель более требовательная, чем нужда. Доблестная жизнь

Сципиона Младшего имеет тысячу разных проявлений, доблестная жизнь Диогена -

только одно.

Жизнь Диогена настолько же превосходит своей чистотой обычную жизнь,

насколько жизнь, заполненная выдающимися делами и подвигами, превосходит ее

силой и большей пользой.