Витгенштейн Л.

Лекция из курса, посвященного дескрипциям. 1938

(Перевод).

(Нижеследующее не было написано самим Витгенштейном. Эти за-

200

писи были сделаны слушателями его лекции и им самим не исправлялись. Лекция была прочитана предположительно в 1938 г. 1.)

Одним из интереснейших аспектов проблемы того, что не может быть описано, является то, что впечатление, производимое на нас некоторым стихотворением или музыкальным тактом, не поддается описанию. "Я не знаю, что это такое .., Посмотрите на этот переход ... Что это? ...п. Я думаю, вы сказали бы, что это производит впечатление, которое нельзя описать. Прежде всего, конечно, далеко не во всех случаях, когда мы слышим музыкальную фразу или стихотворную строчку и получаем сильное впечатление, мы говорим: "Это невозможно описать". Однако верно и то, что мы часто испытываем склонность сказать: "Я не могу описать свое переживание". Я имею в виду, что такие слова вызваны глубоким желанием описать, когда человек спрашивает себя: "Что это? Что же это происходит? Господи, если бы я только мог сказать, что же это происходит!".

У многих людей бывает такое чувство: "Я могу сделать жест, - и это все". Например, вы можете сказать о некоторой музыкальной фразе, что она как бы извлекает заключение. "Хотя я не мог бы сказать даже ради спасения собственной жизни, почему она звучит как "следовательно!". Тут вы скажете, что это не поддается описанию. Но это не значит, что в один прекрасный день вы найдете некоторое выражение, которое признаете описанием. Вы можете найти подходящее слово или стихотворение; "это словно бы ...", - и вы произносите стихотворную строчку. Теперь, может быть, вы скажете: "Теперь я понимаю это".

Если вы говорите: "У меня нет навыка" (И. Э. Ричардс), то что вы назвали бы в таком случае описанием? Вы можете сказать примерно следующее: "Когда вы слушаете эту музыкальную пьесу, у вас появляются некоторые чувственные впечатления. Некоторые образы, органические ощущения, эмоции я пр.", что означает: "Мы до сих пор не знаем, как анализировать это впечатление".

Ошибка, мне кажется, лежит в идее описания. Я говорил раньше, что у некоторых людей, у меня в частности, выражением полученных от музыки эмоций является, скажем, какой-то жест. И если я делаю этот жест, то очевидно, что вы получаете некоторое кинестетическое ощущение. Для вас это имеет значение некоторого кинестетического ощущения. Но какого? Как вы можете описать его? Исключая, разумеется, сам жест.

1 Перевод дается по изданию: Wittgenstein L. Lectures and conversations on aesthetics, psychology and religions belief / Ed. by Barett С. - Oxford, 1966. - [8], 72 p.

201

93.03.027

Предположим, что вы говорите: "Эта музыкальная фраза всегда заставляет меня делать определенный жест". Его может изобразить художник. И человек, вместо того чтобы сделать жест, нарисует его. Для него это будет таким же выражением его чувств, как для меня - сам жест. "Витгенштейн, вы говорите, что не можете описать впечатление, которое производит на вас данная музыкальная фраза. Но тут получается, что это впечатление сводится к мускульному ощущению". Но это совершенно ошибочно. Мы рассматриваем изображение мускулов в учебнике анатомии, надавливаем на части своего тела и даем получающимся ощущениям имена "А", "В", "С" и т. д. Тогда все, что требовалось бы для описания впечатления от музыки, - это описание "А" и пр. ощущений в мускулах. Сейчас это выглядит так, как будто вы можете сделать что-то подобное. То, что человек видит, может, вообще говоря, быть описано. Наименования цвета и пр. Предполагается, что по крайней мере картина может быть описана. Продолжая эту мысль, можно сказать, что не только зрительно воспринимаемая картина, но и картина "кинестетических ощущений".

Что же, однако, ошибочно в таком представлении? Предположим, мы говорим, что не можем описать словами выражение лица Бога в 14Адаме" Микельанджело. "Но это же дело техники, потому что, если мы сделаем матрицу для поверхности, занятой изображением его лица, пронумеруем, как я сейчас это делаю, и вы воскликнете: "Боже! Это грандиозно". Это не будет никаким описанием. И вы не скажете ничего подобного. Это будет описанием лишь для того, кто будет рисовать (действовать) по этой картине, что, разумеется, вполне возможно. Но так как раз и показывается, что вы не можете передать впечатление словами, вы должны воссоздать саму картину.

Вообразите: вот странный факт, что иногда мы имитируем другого человека? Я помню, что однажды шел по улице и сказал себе: "Я

202

иду в точности, как Рассел". Вы могли бы сказать, что это - кинестетическое ощущение. Весьма своеобразное.

Человек, имитирующий лицо другого, делает это не перед зеркалом, и, однако, реально бывает так, что мы говорим: "Это лицо такого-то".

Представьте, что я сделал жест и считаю его характеризующим полученное мною впечатление. Представьте, что я выразил этот жест координатами и хочу, чтобы он стал ”сен мистеру Льюи 1. Он может сделать аналогичный жест. Однако его мускулы, его руки и пр. имеют другие очертания. Поэтому, в каком-то смыслу, он не может воспроизвести мой жест, но в каком-то - может. Что мы будем считать воспроизведением? "Это будет зависеть от контракции мускулов". Но, ради всего святого, как вы можете это знать? Если я делаю жест, а вы хорошо имитируете, то ваш жест будет аналогичным, но отличающимся, ибо очертания пальцев и пр. различаются. Основанием для признания того, что это - тот же самый жест, является ваше внутреннее согласие. Вы говорите: "Это так". Сказать же, каков критерий, невозможно. Каждый делает жест непосредственно и говорит: "Вот так должно быть".

Если я хочу передать мистеру Льюи свое впечатление, то это может быть сделано только таким путем: он воспроизводит мой жест. Но как же обстоит дело с техникой описания кинестетических ощущений? Это - не задание координат, а что-то иное: подражание другому человеку. "Витгенштейн, если вы делаете жест, то все, что вы испытываете - это кинестетические ощущения". Вовсе не ясно, в каких случаях мы говорим, что мы передали эти ощущения. Но, может быть, именно в тех, которые мы называем подражанием.

Так ли это, зависит от...

"Есть такое явление: вы даете мне музыкальную фразу и спрашиваете, в каком темпе ее следует играть, но я не уверен. "Может быть, как-то так... Не знаю". Или же говорю "как-то так", показывая именно требующийся темп. И я всегда буду настаивать на каком-то одном темпе, хотя не необходимо, чтобы это был тот же самый. А в других случаях я не уверен. Представьте теперь, что проблема состоит в том, чтобы передать вам некоторое впечатление, которое я получаю от музыки. Это зависит от того, что кто-то из вас в тот момент, когда я буду проигрывать ее для сас, "получит" это впечатление. Но в чем это состоит?

Вы читаете строфу. Я прошу всех прочитать ее. Каждый читает немножко по-другому. Я получаю определенное впечатление, что: "Ни-

*Один из слушателей лекций Витгенштейна.

203

кто ее не чувствует". Потом я читаю ее вам и говорю: "Вот как должно быть". После этого четверо из вал читают строфу не так, как остальные, но таким образом, что я говорю: "Каждый из вас уверен в своем варианте". Есть такое явление: уверенность в своем, в единственном варианте чтения. Этот вариант абсолютно определен - в отношении пауз, например. В этом случае я скажу, что вы четверо почувствовали стихотворную строфу. Я что-то передал вам. Может быть, тут будет совершенно корректным утверждение, что я в точности передал вам свой опыт.

Но что же относительно техники чтения поэтических текстов и пр.? Это (конвенция/коммуникация/дескрипция) не базируется на точном копировании. Бели бы у меня был хронометр для точного измерения интервалов между гласными, то оказалось бы, что они не те же самые, но сильно отличаются.

Если кто-то говорит: "Нам не хватает техники", то он тем самым предполагает, что если бы мы достаточно владели техникой, то имели новый способ передачи впечатления, новый способ описания. Но откуда известно, что при новом способе описания, - скажем, описания кинестетических ощущений или жестов, - передаваемое значение сохранится? Предположим, я говорю: "Я ощущаю щекотку" (пробегая пальцем по руке). Предположим, я располагаю шестью видами щекотки и методом, позволяющим производить определенный вид щекотки. Предположим далее, что к моим нервным окончаниям присоединен прибор, измеряющий электрический ток, протекающий по нервным окончаниям. Так вы получаете инструментальную фиксацию процесса. "Теперь я могу представить это мистеру Льюи". Но то ли это представление, которого мы хотим? Я могу прочитать строфу, а вы можете сказать: "Витгенштейн, очевидно, чувствует это. Он чувствует мою интерпретацию". Мистер Льюи читает строфу, и вы говорите то же самое. А его голос, громкость и пр. отличны от моих. "Моя интерпретация производит те же самые кинестетические ощущения". Но откуда вы это знаете? Это вообще не является никаким анализом. У нас есть один способ сравнения, и если вы говорите: "А еще мы можем получить научный метод сравнения", я спрошу вас: "Даже если это так, то почему вы думаете, что эти способы сравнения будут параллельны?".

Перевод 3. А. Сокулер

93.03.028. ВИТГЕНШТЕЙН Л. БЕСЕДЫ О ФРЕЙДЕ. (Перевод). (Приводимый ниже текст не был написан самим Витгенштейном. Это записи, которые делал Рас Рис после бесед с Витгенштейном, происхо-

204

дивших в 1942-1946 гг. 1.) В этих беседах Витгенштейн высказывался о Фрейде критически. Но он также отмечал, как много содержится в том, что Фрейд говорит, например, о понятии "символики сна" или в его замечании, что во сне я - в каком-то смысле - "нечто высказываю" . Он пытался отделить ценное у Фрейда от того "образа мыслей", который вызывал у него неприятие.

Он говорил мне, что во время своего первого пребывания в Кембридже, до 1914 г., он считал психологию пустой тратой времени. (Хотя он и знал ее. Я слушал, как он объяснял студентам закон Вебера - Фехнера так, как этого нельзя было бы сделать на основе только статьи Мейнонга и бесед с Расселом.) "Потом, спустя несколько лет я прочитал кое-что Фрейда и подпрыгнул от удивления. Это был человек, которому есть что сказать". Я думаю, что это было вскоре после 1919 г. И до конца его жизни Фрейд входил для него в число тех немногих авторов, которых стоит читать. Он говорил о себе - в те времена, когда происходили эти наши разговоры, - как об "ученике" и "последователе" Фрейда.

Он восхищался наблюдениями и замечаниями в работах Фрейда, тем, что ему "было что сказать" даже там, где он, по мнению Витгенштейна, ошибался. Но в то же время он думал, что огромное влияние психоанализа в Европе и Америке было вредоносным, - "хотя пройдет много времени, прежде чем мы перестанем заискивать перед ним". Чтобы научиться чему-то у Фрейда, мы должны быть настроены критически; но психоанализ вообще не допускает такой установки.

Я говорил о том вреде, который наносится литературному творчеству, когда писатель сознательно стремится создавать психоаналитические рассказы и повести. "Конечно, - сказал он, - не может быть ничего хуже". Он был бы согласен иллюстрировать представления Фрейда произведениями художественной литературы; но последние должны быть написаны независимо. Однажды Витгенштейн пересказывал то, что сказал когда-то Фрейд, и совет, который он кому-то дал; тогда один из нас заметил, что совет не очень уж мудр. "Конечно, - сказал Витгенштейн. - Но я никогда не ожидал от него мудрости. Искуссности - это да. Однако не мудрости". Именно мудрость он ценил более всего у своих любимых писателей, - например, у Готфрида Келлера. Тот род критичности, который может помочь изучению Фрейда, должен быть очень глубоким; а такое встречается не часто.

ВИТГЕНШТЕЙН (записано после разговора летом 1942 г.): Изучая психологию, мы можем почувствовать какую-то неудовлетворенность,

1См. сноску на с. 202

205

затруднение, связанное с объектом изучения или самим изучением, -потому что мы считаем идеалом науки физику. Мы думаем о законах по аналогии с законами физики. А затем обнаруживаем, что не можем использовать "метрику" того же рода, такие же представления об измерении, как в физике. Это особенно наглядно в тех случаях, когда мы пытаемся описывать восприятия (appearances), например, наименьшее воспринимаемое различие в цвете; наименьшее воспринимаемое различие длин и т. п. Тут мы не можем сказать: "Если А = В и В = С, то А = С". И подобные затруднения встречаются в психологии повсюду. Или предположим, что мы хотим рассматривать каузальность в функционировании ощущений. "Детерминизм применяется к сознанию так же, как и к физическим вещам". Но это непонятно, потому что, когда мы думаем о каузальных законах в физике, мы думаем об экспериментах. Но у нас нет ничего подобного по отношению к ощущениям и мотивациям. И тем не менее психологи говорят: "Здесь должен быть какой-то закон", - хотя и не было обнаружено никакого закона. (Фрейд: "Не хотите ли вы сказать, джентльмены, что смена психических явлений управляется случаем?") А мне кажется важным тот факт, что реально никаких законов нет.

Фрейдовская теория сновидений. Фрейд хочет сказать, что все, что происходит в сновидении, может быть объяснено как связанное с некоторым желанием, выявляемым в анализе. Но процедура свободных ассоциаций и пр. сомнительна, потому что нигде не объясняется, как нам узнать, где следует остановиться - где достигнуто правильное решение. Иногда Фрейд говорит, что правильное решение или праг вильный анализ - тот, который удовлетворяет пациента. Иногда он говорит, что это знает врач, а не пациент: врач может сказать, что пациент ошибается.

Причины, почему он называет какой-то вид анализа правильным, далеко не очевидны. Так же как и его утверждение, что галлюцинации и сны суть исполнения желаний. Представим, что у умирающего от голода человека появляется видение пищи. Фрейд хочет сказать, что любая галлюцинация требует огромной энергии: это не то, что происходит в нормальных условиях; энергия появляется в исключительных условиях, когда желание пищи у человека становится всемогущим. Но все это - спекуляция. Это некий вид объяснения, который мы склонны принять, но который вовсе не является результатом детального рассмотрения различных видов галлюцинаций.

Фрейд в своем анализе дает объяснения, которые многие склонны принять. Он подчеркивает, что люди не склонны их принять. Но если объяснение таково, что люди не склонны его принять, то весьма вероятно, что оно таково, что люди склонны его принять. И Фрейд на

206

самом деле это-то и выявляет. Возьмем его мнение, что тревога всегда является воспроизведением тревоги, которую мы испытывали при рождении. Он не показывает этого указанием на какие-то свидетельства - ибо таковых не может быть. Но сама идея исключительно привлекательна. Такую привлекательность имеют мифологические объяснения, говорящие, что все есть повторение чего-то случившегося ранее. И если люди принимают или признают это, то многие вещи кажутся им яснее и проще. Так же обстоит дело с понятием бессознательного. Фрейд утверждает, что свидетельства о нем он находит в воспоминаниях и выявляет их с помощью анализа. Но на известном этапе становится уже не ясно, насколько эти воспоминания независимы от аналитика. Во всяком случае, разве они показывают, что беспокойство необходимо являлось повторением первоначального беспокойства?

Символика сновидений. Идея языка сновидений. Подумаем над тем, как в картине распознается образ сновидения. Однажды я (Людвиг Витгенштейн) был на выставке работ молодой венской художницы. На одной картине была изображена пустая комната, похожая на погреб. Два человека в цилиндрах сидели на стульях. Больше ничего. И это называлось "Визит". Когда я это увидел, я тут же сказал: "Это сон." (Моя сестра описала эту картину Фрейду, и он сказал: "О, конечно, это очень распространенный сон", связанный с девственностью.) Заметьте, что само название как будто подтверждает, что это сон, - но я совсем не утверждаю, что художница в своем сне видела что-то подобное. Однако вы не о каждой картине скажете: "Это сон". Значит, есть что-то подобное языку сновидений.

Фрейд упоминает различные символы: цилиндры выступают обычно фаллическими символами, деревянные вещи, вроде столов, символизируют женщин и т. д. Его историческое объяснение этих символов абсурдно. Можно сказать, что оно вообще не нужно: настолько естественно, что стол может быть символом такого рода.

Однако хотя какие-то вещи могут в снах, при использовании языка такого рода, обозначать женщину или фаллос, они могут также и не обозначать их. Бели показано, что некоторая деятельность часто осуществляется с известной целью (например, ударить кого-то, чтобы причинить ему боль), то можно поставить сто против одного, что эта же деятельность при других обстоятельствах осуществляется без такой цели. Можно стукнуть человека, не подумав, что причинишь ему боль. И то обстоятельство, что мы склонны признать в цилиндре фаллический символ, не означает, что художница необходимо должна была подразумевать фаллос, когда писала цилиндры. Далее, если символ в сновидении не понят, то он вообще не может быть символом. Почему же тогда называть его символом? Но предпо-

207 93.03.028

ложим, что я увидел сон и принял определенную его интерпретацию. Тогда - когда я уже наложил на сновидение интерпретацию - я могу сказать "О да, стол очевидно соответствует женщине, это - тому-то и т. д.".

Представьте себе, что я оставил на стене царапины. Они выглядят как знаки, но это вовсе не знаки, которые я или кто-то еще может узнать и понять. Поэтому скажут, что я царапал в рассеянности. Но затем психоаналитик начинает задавать мне вопросы, вызывать ассоциации и т. д.; и мы приходим к объяснению того, почему я это делал. Мы можем затем сопоставить различные царапины с различными элементами интерпретации. После этого мы можем говорить о царапании в состоянии рассеянности как об особом письме, использующем определенный язык, хотя его и не понимает никто.

Фрейд постоянно заявляет, что он - ученый. Но его рассуждения - это спекуляция, это что-то, предшествующее даже формулировке гипотез.

Он говорит о преодолении сопротивления. Одна "инстанция" вводится в заблуждение другой "инстанцией ". (В том смысле, в каком мы говорим о "суде высших инстанций", способном отменить решение суда низшей инстанции. - Р. Р.) Предполагается, что психоаналитик должен быть сильнее, чтобы быть в состоянии бороться и преодолевать заблуждение, порождаемое этой инстанцией. Но нет никакого способа установления того, что весь результат анализа не является "заблуждением". Просто он представляет собой то, что люди склонны принимать и что облегчает для них некоторый образ действий: делает известный способ поведения и мышления естественным для них. Люди отказываются от одного способа мышления и принимают другой.

Можно ли сказать, что мы обнаружили существенную структуру сознания? "Формирование понятий". Разве все это не может быть рассмотрено иначе?

ВИТГЕНШТЕЙН (заметки после бесед в 1943 г.). Сны. Интерпретация снов. Символизм.

Когда Фрейд говорит о некоторых образах (например образе шляпы) как о символе, или когда он говорит, что "образ" означает то-то и то-то, он говорит об интерпретации; и о том, с чем можно заставить согласиться человека, видевшего сон, как с его интерпретацией.

Для снов характерно то, что часто они кажутся нам требующими интерпретации. Человек навряд ли будет склонен записывать дневные грезы, рассказывать их кому-то другому или спрашивать: "Что это значит?" Но в снах есть что-то, вызывающее у нас замешательство, что-то совершенно специфическое и интересное - так что мы

208

хотим их проинтерпретировать. (Они часто рассматриваются как весть.)

В образах сновидения есть что-то такое, что делает их сходными со знаками языка. Подобно тому как сходство со знаками языка могут иметь последовательности значков на бумаге или на песке. Среди них мы, возможно, не распознаем ни одного знака какого-либо из известных нам алфавитов, и тем не менее у нас появляется упорное убеждение, что это должен быть какой-то язык: что они должны что-то значить. В Москве есть собор с пятью куполами. Каждый из них покрыт искривленными конфигурациями разного рода. Рождается настойчивое убеждение в том, что все эти различные очертания и конфигурации должны что-то означать.

Когда интерпретируется сновидение, мы можем сказать, что оно помещается" в контекст, в котором оно перестает приводить в замешательство. В некотором смысле человек, видевший сон, как бы видит его снова, но в контексте, меняющем его аспекты. Это подобно тому как если бы нам дали кусок холста, на котором были бы изображены рука, часть лица и еще какие-то очертания, не складывающиеся ни во что понятное для нас. А вокруг этих изображений остается достаточное пространство чистого холста, и вот теперь мы начинаем рисовать 1 формы - руку, ствол и пр. - сочетающиеся с формами, изображенными ранее; и в результате мы говорим: "А теперь я вижу, почему были нарисованы эти линии, как они должны согласовываться и чем являются все эти различные части..." и т. д.

Но среди прочих форм на исходном участке холста могут быть такие, о которых мы скажем, что они не соединяются ни с какими фигурами на более широком участке холста; они не являются частями изображения дерева и пр., но некими письменами. Мы можем сказать о змее, может быть, или о шляпе или о чем-то подобном. (Они были бы подобны конфигурациям на куполах московского собора.)

Интерпретируя сновидение, мы проделываем разные процедуры. Есть работа интерпретации, принадлежащая, так сказать, самому сновидению. Рассматривая сон, важно рассмотреть, что в нем происходит, каким образом меняются его составляющие, будучи приведены в связь с другими вещами, о которых мы вспоминаем, например. Сразу после пробуждения сон может произвести впечатления разного рода. Человек может быть испуган или всгревожен; или же, записывая свой сон, человек будет заинтригован, будет испытывать возбуждение, чувствовать очень глубокую заинтересованность в нем. Если же теперь человек вспоминает некоторые события предшествующего дня и связывает с ними то, что он видел во сне, это уже вносит различие, меняет аспект сна. И т. д. (Все это связано с тем, что говорят о снах,

209

которые снятся повторно. Это некоторым образом принадлежит самому сну.)

С другой стороны, можно сформулировать гипотезу. Читая пересказ сна, можно предсказать, что видевшего сон можно привести к таким-то и таким-то воспоминаниям. Подобная гипотеза способна подтвердиться или не подтвердиться. Это можно назвать научным рассмотрением сна.

Свободная ассоциация (freier Einfall) и исполнение желаний.

Есть различные критерии правильной интерпретации, например: (1) то, что утверждает или предсказывает психоаналитик на основе своего предшествующего опыта; (2) то, к чему приходит видевший сон на основе свободных ассоциаций. Было бы интересно и важно, если бы (1) и (2) в общем случае совпадали. Но было бы весьма странно утверждать (как это делает Фрейд), что они должны всегда совпадать.

То, что происходит при свободной ассоциации, обусловлено, возможно, целой массой обстоятельств. Нет основания утверждать, что свободные ассоциации обусловлены только одним видом желания, который интересует аналитика и который - тут он прав - действительно должен играть какую-то роль. Если вы хотите закончить то, что выглядит как фрагмент картины, вам можно посоветовать не думать о том, чем, скорее всего, должны быть изображенные на фрагменте части, но просто пристально посмотреть на картину, а потом сделать первое, что придет вам в голову, не думая. Во многих случаях такой совет оказывается плодотворным. Но было бы удивительно, если бы он всегда давал лучшие результаты. То, что вы делаете с одного маха, обусловлено, скорее всего, всем происходящим вокруг вас и в вас. И если я знаю лишь один из факторов, это не позволяет мне ничего утверждать с уверенностью относительно того, что вы сделаете.

Утверждение, что сны суть исполнения желаний, очень важно потому, что оно указывает, какого рода интерпретацию мы ищем - какого рода вещь будет для нас интерпретацией сна. По контрасту с интерпретацией, утверждающей, например, что сны - это просто воспоминания о происходивших некогда событиях. (У. нас нет чувства, что воспоминания нуждаются в интерпретации, как мы это чувствуем относительно снов.) Некоторые сны очевидно являются исполнениями желаний; таковы, например, сексуальные сны взрослых людей. Однако утверждение, что все сны суть представления исполнения желаний, только ведет к путанице. (Фрейд обычно дает то, что можно назвать сексуальной интерпретацией. Но интересно, что среди всех даваемых им пересказов снов нет ни одного примера непосредственного сексуального сновидения. А ведь они являются таким же обычным делом, как дождь.) Отчасти потому, что это мало подходит для снов, сопрово-

210

ждающихся чувством страха, а не наслаждения. Отчасти потому, что большинство снов, о которых говорит Фрейд, рассматриваются как закамуфлированные исполнения желаний; но тогда они не являются исполнениями желания в собственном смысле слова. По предположению, исполнение данного желания непозволительно, и вместо этого снится что-то другое. Если сон способен жульничать таким образом, то он едва ли может быть назван исполнением желания. Также нельзя сказать, обмануто ли здесь желание или цензор. По видимости, оба, а в результате нельзя сказать, что хоть один из них удовлетворен. И поэтому сон не является удовлетворением чего-бы то ни было.

Возможно, существует много различных типов снов, так что нет единой линии интерпретации для всех. Подобно тому как существует много различных типов шуток или существует много различных типов языков.

Фрейд испытал влияние принадлежащей XIX в. идеи динамики - эта идея повлияла на все психологические рассмотрения. Он хочет найти одно объяснение, которое показало бы, чем являются сновидения. Он хочет найти сущность сновидений. Он отверг бы любой намек на то, что может быть прав частично, а не полностью. Если он частично не прав, то для него это означало бы, что он не прав полностью, - что он на самом деле не вскрыл сущность сновидений.

ВИТГЕНШТЕЙН (заметки после бесед, происходивших в 1943 г.) Является ли сон мыслью. Является ли сновидение мыслью о чем-то.

Представим, что мы смотрим на сон как на разновидность языка. Способ сказать что-то или обозначать что-то. Должен быть устойчивый символизм, необязательно алфавитный, - вроде китайских иероглифов, например. Мы могли бы найти способ перевода этого символизма на обычный язык, язык обычных мыслей. В таком случае, однако, должен быть возможен перевод в обе стороны. Должно быть возможно, используя ту же технику, переводить обычные мысли на язык сновидений. Но Фрейд признает, что это никогда не делалось и не может быть сделано. Поэтому сомнительно, что сон есть определенный способ мыслить о чем-то, что он является языком.

Разумеется, есть известные черты сходства с языком.

Представим картинку л юмористической газетке, вышедшей где-то после прошлой войны. Там есть одна фигура, про которую мы сразу скажем, что это, очевидно, карикатура на Черчилля; другая помечена серпом и молотом, так что, очевидно, предназначена изображать Россию, Представим себе, далее, что заголовок отсутствует. Тем не менее благодаря наличию этих двух упомянутых фигур мы можем быть

93.03.028

уверены, что вся картина намекает на политическую ситуацию того времени.

Вопрос в том, всегда ли оправдано предположение, что картинка подразумевает одну определенную шутку или одну определенную мысль. Может быть, у нее в целом вообще нет никакой "правильной интерпретации", Можно сказать: "Есть указания - вроде двух упомянутых фигур - на то, что это так". Но я могу ответить, что кроме них нет ничего. И потому, коль скоро вы уже интерпретировали эти две фигуры, нет больше оснований утверждать, что должна быть интерпретация всей картинки как целого или каждой ее детали в том же ключе.

И аналогично с вопросом о сновидениях.

Фрейд часто спрашивает: "Что заставляет человека видеть во сне именно такую ситуацию?" На это можно ответить, что вообще необязательно, чтобы что-то заставляло.

У Фрейда есть некоторые предрассудки относительно того, когда интерпретация может считаться законченной - и, соответственно, когда она требует дополнения, когда нужна дальнейшая интерпретация. Представим себе, что кто-то не знает о существовании в культуре традиции лепить бюсты. И если он увидит законченный бюст, то решит, что это, очевидно, фрагмент и что должны быть вылеплены прочие части, чтобы составить целое тело.

Представим, что вы узнали в сновидении некоторые вещи, которые можно интерпретировать в духе Фрейда. Является ли это основанием для допущения, что такая же интерпретация должна существовать и'для всех остальных элементов сна? Что имеет смысл спрашивать, какова правильная интерпретация этих остальных элементов?

Фрейд спрашивает: "Вы что же, предлагаете мне поверить, что есть вещи, происходящие без всякой причины?" Но это не имеет никакого смысла. Если под причиной мы понимаем что-то вроде физиологических факторов, то о них мы ничего не знаем, и вообще они нерелевантны для вопроса об интерпретации. Конечно, вы не можете перейти от фрейдовского вопроса к утверждению, что все элементы сновидения должны иметь причину в смысле некоторого прошлого события, связанного со сновидением ассоциативной связью.

Предположим, что мы стали рассматривать сновидение как некую игру, в которую играет спящий. Кстати, нет никакой причины и никакого основания, почему дети всегда играют. В этом пункте теории рассуждающие об играх заблуждаются. Возможна игра, в которой следует складывать бумажные фигурки, чтобы получился некоторый сюжет, или, во всяком случае, подбирать их по какому-то принципу. Этот материал хранится в альбоме, содержащем вырезки картинок и анек-

212

дотов. Теперь представим себе, что ребенок берет из этого альбома различные картинки и фигурки и начинает их как-то раскладывать. Он может положить среди прочих и довольно большую картинку, потому что в ней есть что-то такое, что ему нравится, а остальное приложить просто потому, что оказалось под руками.

Сравните это с вопросом о причинах сновидений и литературного творчества. Не все в повести или рассказе аллегорично. Какой смысл имеет попытка объяснить, почему писатель написал именно такую повесть и именно таким образом?

Нет никакой причины, по которой люди разговаривают. Младенцы часто лепечут просто потому, что им доставляет удовольствие издавать звуки. Это является также одной из причин, почему разговаривают взрослые. Но имеется также несчетное количество иных причин.

Фрейд, кажется, постоянно находится под влиянием представления, что сновидение требует огромной психической энергии - seeliche Kraft. "Сновидение никогда не мирится с половинчатостью". И он думает, что сила, достаточная для продуцирования сновидений, может найтись только в, глубинных желаниях раннего детства. Но в этом можно усомниться. Допустим, правильно, что видения в состоянии бодрствования требуют огромной психической энергии - однако видения во сне могут быть совершенно обычной вещью, не требующей никакой особой энергии.

(Сравните с этим вопрос: "Почему наказывают преступников? Из жажды мести? Или чтобы предупредить повторение преступления?" И т. д. Дело в том, что нет какого-то одного мотива. Но есть институт наказания преступников. Разные люди приводят для его оправдания разные основания, для разных оснований существуют разные причины в различные эпохи. Некоторые люди поддерживают этот институт из жажды мести, некоторые, может быть, - желая справедливости, иные - желая предотвратить повторение преступления, и т. д. И практика наказания воспроизводится.)

ВИТГЕНШТЕЙН (заметки после беседы в 1946 г.): Я просматривал "Интерпретацию сновидений" Фрейда вместе с Н. И это заставило меня почувствовать, насколько данный способ мышления нуждается в противоборстве.

Если я беру любой пересказ содержания сна (пересказы его собственных снов), приводимой Фрейдом, я могу, используя свободные ассоциации, прийти к тем же результатам, что и он в своем анализе - хотя это и не мой сон. А ассоциации были связаны с моим опытом и т. д.

Дело в том, что, если вы озабочены чем-то, что занимает в вашей

213

жизни большое место - например сексом, - то уже не важно, с чего вы начинаете; ибо ассоциации непременно приведут вас в конце концов к этой теме. Фрейд отметил, до какой степени логичным кажется сон после его анализа. Еще бы не казаться!

Вы можете начать с любого предмета на этом столе - хотя они лежат здесь совсем не для того, чтобы стимулировать сновидения, - и обнаружите, что их все можно связать в подобные цепочки ассоциаций; и цепочки будут в той же мере логичны.

На основе таких свободных ассоциаций можно кое-что открыть относительно самого себя; но это не объяснит, почему бывают сны.

Фрейд в этой связи обращается к различным древним мифам и утверждает, что его исследования теперь объяснили, как люди могли придумать такие мифы.

Но на самом деле Фрейд сделал нечто иное. Он не дал научного объяснения древнего мифа. Он выдвинул новый миф. Например, его утверждение, что всякая тревога есть повторение тревоги, порожденной родовой травмой, имеет ту же привлекательность, что и любое мифологическое объяснение. "Все есть следствие того, что случилось когда-то очень давно". Почти как обращение к тотему.

Почти то же самое может быть сказано о понятии "пра-сцены". Его привлекательность состоит в том, что оно придает трагический отпечаток всей жизни человека. Вся жизнь оказывается повторением образца, заданного очень давно. Подобно трагическим персонажам, вся жизнь которых представляет осуществление приговора судьбы, произнесенного у их колыбели. У многих людей в известные периоды жизни бывали серьезные затруднения - столь серьезные, что приводили их к мыслям о самоубийстве. Это может показаться слишком неприглядным, низким для трагедии. И какое же удовлетворение доставляет возможность показать, что вся жизнь имеет трагический отпечаток, обусловленный тем, что в ней повторяется образец, определенный пра-сценой!

Разумеется, непросто определить, какая сцена является пра-сценой, - та ли, которую считает таковой пациент, или та, припоминание которой обеспечивает излечение. Фактически эти критерии смешиваются.

Анализ может причинять вред. Ибо, хотя в ходе этой процедуры можно открыть много разных вещей относительно самого себя, однако нужно обладать очень сильной, острой и настойчивой критической установкой, чтобы распознать навязываемую человеку мифологию. Так и тянет сказать: "Да, конечно, это должно быть так". Могущественная мифология.

Перевод 3. А. Сокулер