пар. 30-39.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СИЛЛОГИСТИКА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОМ

ОСВЕЩЕНИИ. ФОРМУЛЫ УМОЗАКЛЮЧЕНИЯ

И ХИМИЧЕСКИЕ ФОРМУЛЫ

§ 30. Попытки психологического

истолкования силлогистических положений

В предыдущей главе мы брали за основу наших рассуждений, главным образом, принцип противоречия, ибо именно в отношении его, да и вообще в отношении основных принципов, искушение психологического понимания очень велико. Мотивы, влекущие к такому пониманию, действительно в значительной мере кажутся чем-то самоочевидным. Кроме того, специальное применение эмпирической доктрины к законам умозаключения встречается реже; так как их можно свести к основным принципам, то обыкновенно полагают, что на них не стоит затрачивать особых усилий. Если эти аксиомы представляют собой психологические законы, а силлогистические законы являются чисто дедуктивными следствиями из аксиом, то и силлогистические законы представляют собой законы психологические. И вот, следовало бы думать, что каждое ошибочное умозаключение является решительным опровержением этого взгляда и что из этой дедукции скорее можно извлечь аргумент против возможности какого бы то ни было психологистического толкования аксиом. Следовало бы, далее, думать, что, соблюдая необходимую тщательность в логическом и словесном

Логические исследования 121

фиксировании предполагаемого психологического содержания аксиом, эмпиристы убедятся, что при таком истолковании аксиомы ни малейшим образом не способствуют доказательству формул умозаключения и что, где такое доказательство имеется, там исходные и конечные пункты его носят характер законов, toto coelo различающихся от того, что называется законом в психологии. Но даже самые ясные опровержения бессильны перед убежденностью психологистов. Г. Гейманс, недавно вновь подробно развивший это учение, так мало смущается существованием ошибочных умозаключений, что в возможности обнаружить ошибочное умозаключение видит даже подтверждение психологического взгляда; ибо это обнаружение, думает он, состоит не в том, чтобы исправлять того, кто еще не мыслит согласно принципу противоречия, а в том, чтобы раскрыть противоречие, незаметно вкравшееся в ошибочное умозаключение. Хотелось бы спросить: да разве незамеченные противоречия не являются также противоречиями, и разве логический принцип говорит только о несовместимости замеченных противоречий, а относительно незамеченных допускает, что они могут быть совместно истинны? Ясно опять-таки—вспомним лишь о различии между психологической и логической несовместимостью, — что мы вращаемся в мутной области вышеизложенных смешений понятий. Если нам еще скажут, что речь о «незамеченных» противоречиях, содержащихся в ошибочном умозаключении, надо понять в переносном смысле, — что только в процессе опровергающего рассуждения противоречие выступает как нечто новое, как следствие ошибочного способа умозаключения, и что с этим в качестве дальнейшего результата связано (также в психологическом смысле) то, что мы вынуждены отвергнуть этот способ умозаключения как ошибочный, — то и это нам многого не даст. Одно течение мыслей порождает один результат, другое — другой. Никакой психологический закон не соединяет «опровержения» с ошибочным умозаключени-

122 Эдмунд Гуссерль

ем. Последнее в бесчисленном количестве случаев встречается без первого и переходит в убеждение. Но какое же право имеет одно течение мыслей, связывающееся только при известных психических условиях с ложным умозаключением, просто приписывать ему противоречие и оспаривать его «обязательность» не только при этих условиях, но и объективную, абсолютную обязательность его? Совершенно так же дело обстоит, разумеется, и с «правильными» формами умозаключения в отношении их обоснования логическими аксиомами. Как может обосновывающее течение мысли, наступающее только при известных психических условиях, претендовать на то, что соответствующая форма умозаключения, безусловно обязательна? На такие вопросы психологистическое учение не дает приемлемого ответа; тут, как и всюду, оно лишено возможности выяснить объективное значение логических истин и вместе с тем функцию их в качестве абсолютных норм правильного и неправильного суждения. Уже не раз приводилось это возражение, уже не раз замечали, что отождествление логического и психологического закона стирает всякое различие между правильным и ошибочным мышлением, ибо ошибочные способы суждения, так же, как и правильные, протекают согласно психологическим законам. Или мы должны по произвольному соглашению именовать результаты одних закономерностей правильными, а других — ошибочными? Что же отвечает на эти возражения эмпирист? «Конечно, говорит Гейманс, мышление, имеющее своей целью открытие истины, стремится создать непротиворечивые связи мыслей; но ценность этих непротиворечивых связей кроется опять-таки в том обстоятельстве, что фактически может быть утверждаемо лишь непротиворечивое, т. е. в том, что принцип противоречия есть естественный закон мышления»1. Что за странное

______________

1 Ланге в «Logische Studien» также говорит, что фактическое уничтожение противоречивого в наших суждениях есть первичная основа логических правил.

Логические исследования 123

стремление, можно ответить на это, приписывается здесь мышлению, стремление к непротиворечивым связям мыслей, между тем как иных связей вообще нет и не может быть—по крайней мере, если на самом деле действует тот «естественный закон», о котором идет речь. Вряд ли лучше и следующий аргумент: «у нас нет никакой иной причины считать «неправильной» связь двух противоречащих друг другу суждений, кроме того, что мы инстинктивно и непосредственно чувствуем невозможность одновременно утверждать оба суждения. Попробуем независимо от этого факта доказать, что мы имеем право утверждать только непротиворечивое; чтобы быть в состоянии это доказать, придется все время предполагать то, что требуется доказать» (Гейманс). Мы сразу замечаем, что тут действуют анализированные нами выше смешения понятий. Внутренняя убедительность логического закона, не допускающего одновременной истинности противоречащих суждений, отождествляется с инстинктивным и будто бы непосредственным «ощущением» психологической невозможности совершать одновременно противоречивые акты суждений. Очевидность и слепая уверенность, точная и эмпирическая всеобщность, логическая несовместимость соотношений вещей и психологическая несовместимость актов веры, стало быть, невозможность совместной истинности и невозможность одновременной веры — сливаются воедино.

§ 31. Формулы умозаключения и химические формулы

Гейманс попытался уяснить учение, что формулы умозаключения выражают «эмпирические законы мышления» путем сравнения их с химическими формулами. «Точно так же, говорит он, как в химической формуле 2Н2+О2=2Н2О проявляется только тот общий факт, что два объема водорода и один объем

124 Эдмунд Гуссерль

кислорода при соответствующих условиях соединяется в два объема воды, так и логическая формула:

MaX+MaY= YiX+ ХiУ

высказывает лишь, что два общеутвердительных суждения с одинаковым субъектом при соответствующих условиях создают в сознании два новых частно утвердительных суждения, в которых предикаты первоначальных суждений выступают в качестве субъекта и предиката. Почему в этом случае возникают новые суждения, при комбинации же: MeX+MeY таковых не получается, этого мы доселе еще совершенно не знаем. Но путем повторения... экспериментов мы можем убедиться, продолжает он, что в этих отношениях господствует непоколебимая необходимость, которая при данных предпосылках заставляет нас считать истинным и умозаключение». Эти опыты, разумеется, должны производиться «с исключением всех препятствующих влияний» и состоят в том, «что возможно яснее представляют себе соответствующие суждения, служащие предпосылками, затем пускают в ход механизм мышления и ждут, получится или не получится новое суждение». Если же действительно получается новое суждение, тогда надо внимательно всмотреться, не вступили ли в сознание, кроме начального и конечного пункта, еще какие-либо отдельные промежуточные стадии и возможно точнее и полнее отметить их.

Поражает нас в этом учении утверждение, что при исключенных логиками комбинациях не имеет место создание новых суждений. А между тем и по отношению к каждому ошибочному умозаключению, например, такой формы:

XeM+MeY=XeY

придется сказать, что вообще два суждения форм ХеМ и MeY «при соответствующих условиях» дают в созна-

Логические_исследования 125

нии новое суждение. Аналогия с химическими формулами в этом случае подходит так же хорошо или худо, как и в других случаях. Разумеется, тут недопустимо возражение, что «обстоятельства» в том и другом случае неодинаковы. Психологически они все одинаково интересны, и соответствующие эмпирические суждения имеют одинаковую ценность. Отчего же мы делаем это коренное различие между обоими классами формул? Если бы нам предложили этот вопрос, мы, разумеется, ответили бы: потому что по отношению к одним мы познали с внутренней убедительностью, что они выражают истинное, а по отношению к другим,— что они выражают ложное. Но эмпирист этого ответа дать не может, Исходя из принятых им толкований, приходится признать, что эмпирические суждения, соответствующие ошибочным умозаключениям, имеют такое же значение, как и суждения, соответствующие другим умозаключениям.

Эмпирист ссылается на известную из опыта «непоколебимую необходимость», которая «при данных предпосылках принуждает нас считать умозаключение истинным». Но все умозаключения, оправдываются ли они логикой или нет, совершаются с психологической необходимостью, и ощутимое, правда, лишь при некоторых условиях, принуждение всюду одинаково. Тот, кто, несмотря ни на какие критические доводы, все же остается при своем ошибочном умозаключении, ощущает «непоколебимую необходимость», принудительную невозможность иного совершенно так же, как тот, кто умозаключает правильно и остается при познанной им правильности. Ни суждение, ни умозаключение не зависят от произвола. Эта ощущаемая непоколебимость совсем не свидетельствует об истинной непоколебимости, ибо она сама при новых мотивах суждения может исчезнуть даже по отношению к правильным и признанным правильными умозаключениям. Не надо,

126 Эдмунд Гуссерль

следовательно, смешивать ее с настоящей логической необходимостью, присущей каждому правильному умозаключению, которая говорит и может говорить только о познаваемой с очевидностью (хотя и не всяким судящим действительно познанной) идеально-закономерной обязательности умозаключения. Закономерность значения как таковая, правда, выступает только в самоочевидном уразумении закона умозаключения; в сравнении с ним очевидность hic et nunc выполненного умозаключения представляется лишь уяснением необходимого значения отдельного случая, т. е. значения его на основании закона.

Эмпирист полагает, что мы «доселе еще ничего» не знаем о том, почему отвергнутые логикой комбинации предпосылок «не дают результата». Стало быть, от будущих успехов знания он ждет нового поучения? Можно бы думать, что именно здесь мы знаем все, что вообще можем знать; ведь мы с самоочевидностью убеждаемся, что каждая возможная вообще (т. е. умещающаяся в пределы силлогистических комбинаций) форма умозаключений в связи с указанными комбинациями предпосылок даст ложный закон умозаключения; можно бы думать, что в этих случаях большее знание безусловно невозможно даже для бесконечно совершенного интеллекта.

К этому и сходным возражениям можно присоединить еще одно, хотя и не менее убедительное, но менее существенное для наших целей. А именно, несомненно, что аналогия с химическими формулами не идет далеко, я хочу сказать, идет не настолько далеко, чтобы мы имели основание относиться особенно серьезно наряду с логическими законами к смешиваемым с ними психологическим законом. В химии мы знаем «обстоятельства», при которых происходят выраженные в формулах синтезы; они в значительной мере допускают точное определение, и именно поэтому мы причисляем химические форму-

Логические исследования 127

лы к наиболее ценным естественнонаучным индукциям, Б психологии же, наоборот, достижимое для нас знание обстоятельств так ничтожно, что в конце концов мы можем только сказать: чаще всего случается, что люди умозаключают сообразно логическим законам, причем известные, не допускающие точного отграничения обстоятельства, известное «напряжение внимания», известная «свежесть ума», известная «подготовка» и т. п. представляют собой благоприятные условия для осуществления акта логического умозаключения. Обстоятельства или условия в строгом смысле, при которых с необходимостью происходит заключающий акт суждения, остаются совершенно скрытыми для нас. При таком положении дел легко понять, почему до сих пор ни одному психологу не пришло в голову разобрать в психологии обобщения, относящиеся к многообразным формулам умозаключения и характеризуемые вышеупомянутыми неясными обстоятельствами, и почтить их названием «законов мышления».

После всего сказанного мы можем считать безнадежной в кантовском смысле слова интересную (и поучительную в отношении многих незатронутых здесь частностей) попытку Гейманса создать «теорию познания, которую можно было бы также назвать химией суждений» и которая есть «не что иное как психология мышления». Во всяком случае, наше отклонение психологистических толкований остается непоколебленным. Формулы умозаключения не имеют вкладываемого в них эмпирического содержания; их истинное значение яснее всего выступает, когда мы высказываем их в виде эквивалентных идеальных несовместимостей. Например: общеобязательно, что два положения формы: «все М являются X» и «ни одно Р не есть М» не могут быть истинны без того, чтобы не было истинно положение формы «некоторые X не являются Р». И то же применимо ко всем другим случаям. Здесь нет и речи о сознании,

128 Эдмунд Гуссерль

актах суждения, условиях суждения и т. п. Если помнить истинное содержание законов умозаключения, тогда исчезает ошибочная видимость, будто экспериментальное воспроизведение самоочевидности суждения, в котором мы познаем закон умозаключения, означает экспериментальное обоснование самого закона умозаключения или вводит в это обоснование.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПСИХОЛОГИЗМ КАК СКЕПТИЧЕСКИЙ РЕЛЯТИВИЗМ

§ 32. Идеальные условия возможности теории вообще.

Точное понимание скептицизма

Самый тяжелый упрек, который можно высказать какой-либо теории, в особенности теории логики, состоит в том, что она противоречит очевидным условиям возможности теории вообще. Выставить теорию и в ее содержании явно или скрыто противоречить положениям, обосновывающим смысл и оправдание всякой теории вообще, — это не только неправильно, но и в основе нелепо.

В двояком смысле мы можем здесь говорить об очевидных «условиях возможности» всякой теории вообще. Во-первых, в субъективном смысле. Тут речь идет об априорных условиях, от которых зависит возможность непосредственного и посредственного познания1 и тем самым возможность разумного оправдания всякой теории. Теория как обоснование познания сама есть познание, и ее возможность зависит от известных условий, которые вытекают из самого понятия познания и его отношения к познающему субъекту. Например: в понятии познания в

______________

1 Прошу принять во внимание, что термин «познание»в предлагаемом произведении не употребляется с весьма распространенным ограничением его только областью реального.

130 Эдмунд Гуссерль

строгом смысле содержится то, что оно есть суждение, не только притязающее на истинность, но и уверенное в правомерности этого своего притязания и действительно обладающее этой правомерностью. Но если бы высказывающий суждение никогда и нигде не был в состоянии переживать в себе и воспринимать, как таковое, то отличие, которое составляет оправдание суждения, если бы все суждения были для него лишены очевидности, отличающей их от слепых предвзятых мнений и дающей ему ясную уверенность, что он не только считает нечто за истину, но и воспринимает саму истину, — то не могло бы быть и речи о разумном возникновении и оправдании сознания, о теории, о науке. Итак, теория противоречит субъективным условиям ее возможности как теории вообще, если она согласно этому примеру отрицает всякое преимущество очевидного перед слепым предубеждением; она тем самым уничтожает то, что отличает ее саму от произвольного, ничем не оправдываемого утверждения.

Мы видим, что под субъективными условиями возможности здесь разумеются отнюдь не реальные условия, коренящиеся в единичном судящем субъекте или в изменчивом виде существ, образующих суждения (например, человеческих), а идеальные условия, вытекающие из формы субъективности вообще и из ее отношения к познанию. Для отличия назовем их поэтическими условиями.

В объективном смысле, говоря об условиях возможности всякой теории, мы говорим о ней не как о субъективном единстве познаний, а как об объективном, связанном отношениями основания и следствия, единстве истин или положений. Условиями здесь являются все те законы, которые вытекают из самого понятия теории, — иначе говоря, вытекают из самих понятий истины, положения, предмета, свойства, отношения и т. п., словом, из понятий, по существу конституирующих понятие теоре-

Логические исследования 131

тического единства. Отрицание этих законов, стало быть, равносильно утверждению, что все упомянутые термины: теория, истина, предмет, свойство и т. д. лишены содержательного (consistent) смысла. Теория в этом объективно-логическом смысле уничтожается, если она в своем содержании нарушает законы, без которых теория вообще не имела бы никакого «разумного» (содержательного) смысла.

Логические погрешности ее могут скрываться в предпосылках, в формах теоретической связи и, наконец, также в самом доказанном тезисе. Грубее всего нарушение логических условий проявляется там, где по самому смыслу теоретического тезиса отвергаются законы, от которых вообще зависит разумная возможность каждого тезиса и каждого обоснования тезиса. То же относится и к поэтическим условиям и к нарушающим их теориям. Мы различаем, таким образом (конечно, не с целью классификации), ложные, нелепые, логически и ноэтически нелепые и, наконец, скептические теории; последние объемлют все теории, в тезисах которых либо явно сказано, либо аналитически содержится, что логические и поэтические условия возможности теории вообще ложны.

Этим приобретается точное понятие термина скептицизм и вместе с тем ясное подразделение его на логический и поэтический скептицизм. Этому понятию соответствуют, например, античные формы скептицизма с тезисами вроде следующих: истина не существует, нет ни познания, ни обоснования его и т. п. И эмпиризм, как умеренный, так и крайний, как видно из наших прежних рассуждений1, представляет собой пример, соответствующий нашему точному понятию. Из определения само собой ясно, что к понятию скептической теории принадлежит признак противоречивости.

______________

1 Ср. глава V, приложение к §§ 25 и 26.

132 Эдмунд Гуссерль

§ 33. Скептицизм в метафизическом смысле

Обыкновенно термин «скептицизм» употребляется в несколько неопределенном смысле. Оставляя в стороне популярное понимание его, скептической называют всякую философскую теорию, которая, исходя из принципиальных соображений, значительно ограничивает человеческое познание, в особенности же, если она исключает из области возможного познания обширные сферы реального бытия или особенно почитаемые науки (например, метафизику, естествознание, этику как рациональные дисциплины).

Среди этих ненастоящих форм скептицизма главным образом одну часто смешивают с настоящим гносеологическим скептицизмом, определенным нами выше. Эта форма ограничивает познание психическим бытием и отрицает бытие или познаваемость «вещей в себе». Подобного рода теории являются явно метафизическими; они сами по себе не имеют ничего общего с настоящим, скептицизмом, их тезис свободен от всякого логического и поэтического противоречия, их право на существование есть лишь вопрос аргументов и доказательств. Смешения и чисто скептические наслоения выросли лишь под паралогическим влиянием эквивокаций или создавшихся иным путем скептических убеждений. Если, например, метафизический скептик выражает свой взгляд в следующей форме: «Нет объективного познания» (т. е. познания вещей в себе) или «всякое познание субъективно (т. е. всякое познание фактов есть только познание фактов сознания), то велико искушение поддаться двусмысленности выражений «субъективно» и «объективно» и на место первоначального, соответствующего данной точке зрения смысла подставить ноэтически - скептический. Вместо суждения: «всякое познание субъективно» получается теперь совершенно новое утверждение: «Вся-

Логические исследования 133

кое познание как явление сознания подчинено законам сознания; то, что, мы называем формами и законами познания, есть не что иное как «функциональные формы сознания» или закономерности этих функциональных форм — психологические законы». И если метафизический субъективизм (этим неправомерным путем) поощряет гносеологический субъективизм, то и, наоборот, последний (где он считается самоочевидным) представляет, по-видимому, сильный аргумент в пользу первого. «Логические законы — умозаключают при этом, — в качестве законов для наших познавательных функций лишены «реального значения»; во всяком случае, мы никогда и нигде не можем знать, гармонируют ли они с какими-либо вещами в себе, и допущение «системы предустановленной формы» было бы совершенно произвольно. Если понятием вещи в себе исключается даже всякое сравнение единичного познания с его предметом (для констатирования adaequatio rei et intellectus), то тем более исключается сравнение субъективных закономерностей функций нашего сознания с объективным бытием вещей и их законов. Стало быть, если вещи в себе существуют, то мы абсолютно ничего не можем знать о них».

Метафизические вопросы нас здесь не касаются, мы упомянули о них только затем, чтобы с самого начала предупредить смешение метафизического скептицизма с логически - ноэтическим.

§ 34. Понятие релятивизма и его разветвлени

Для целей критики психологизма мы должны еще уяснить (выступающее также в упомянутой метафизической теории) понятие субъективизма или релятивизма. Первоначальное понятие его очерчено формулой Протагора: «человек есть мера всех вещей», поскольку мы толкуем ее в следующем

134 Эдмунд Гуссерль

смысле: мера всякой истины есть индивидуальный человек. Истинно для всякого то, что ему кажется истинным, для одного — одно, для другого — противоположное, если оно ему представляется именно таковым. Мы можем здесь, следовательно, выбрать и такую формулу. Всякая истина (и познание) относительна в зависимости от высказывающего суждение субъекта. Но если вместо субъекта мы возьмем центральным пунктом отношения случайный вид существ, высказывающих суждение, то возникнет новая форма релятивизма. Мерой всякой человеческой истины является здесь человек, как таковой. Каждое суждение, которое коренится в специфических свойствах человека, в конституирующих эти свойства законах — для нас, людей, истинно. Поскольку эти суждения относятся к форме общечеловеческой субъективности (человеческого «сознания вообще»), здесь также говорят о субъективизме (о субъекте как первичном источнике знания и т. п.). Лучше воспользоваться термином релятивизм и различать индивидуальный и специфический релятивизм; ограничивающая связь с видом homo определяет последний как антропологизм. Мы обращаемся теперь к критике, которую в наших интересах должны развить самым тщательным образом.

§ 35. Критика индивидуального релятивизма

Индивидуальный релятивизм есть такой явный, я готов почти сказать — наглый, скептицизм, что если его вообще когда-либо и выдвигали серьезно, то во всяком случае не в новое время. Стоит только выставить это учение, как оно тотчас уже опровергнуто, — впрочем, лишь для того, кто понимает объективность всего логического. Субъективиста, как и всякого открытого скептика вообще, нельз

Логические исследования 135

убедить (раз у него нет расположения к тому), что такие положения, как принцип противоречия, коренятся в самом смысле истины, и что сообразно с этим должна быть признана именно противоречивой речь о субъективной истине, которая для одних — одна, для других — другая. Его нельзя убедить и обычным воображением, что он, выдвигая свою теории, желает убедить других, стало быть, предполагает объективность истины, которой не признает в тезисе. Он, разумеется, ответит: в своей теории я высказываю свою точку зрения, которая истинна для меня и не должна быть истинна для кого-либо другого. Даже самый факт своего субъективного мнения он будет утверждать как истинный только для его собственного я, но не сам по себе1. Но дело не в возможности убедить и привести к сознанию своего заблуждения того или другого субъективиста, а в том, чтобы объективно опровергнуть его. Опровержение же предполагает как опору известные самоочевидные и тем самым общеобязательные убеждения. Нам, нормально предрасположенным людям, таковыми служат те тривиальные самоочевидности, о которые разбивается всякий скептицизм, так как через них мы познаем, что скептические учения в собственном и строгом смысле противоречивы: в содержании их утверждений отрицается то, что вообще принадлежит к смыслу или содержанию каждого утверждения и, следовательно, не может, не приводя к бессмыслице, быть отделено ни от какого утверждения.

______________

1В этом его должны признать правым те, кто считает возможным делать различие между субъективными и объективными истинами, отрицая за суждениями восприятия, касающимися собственных переживаний сознания, характер объективности: как будто бытие для меня — содержание сознания, как таковое, не есть вместе с тем бытие по себе; как будто субъективность в психологическом смысле противоречит объективности в логическом смысле.

136 Эдмунд Гуссерль

§ 36. Критика специфического релятивизма и, в частности, антропологизма

Если относительно субъективизма мы сомневаемся, был ли он когда-нибудь серьезно представлен в науке, то к специфическому релятивизму и, в частности, к антропологизму до такой степени склоняется вся новая и новейшая философия, что мы только в виде исключения можем встретить мыслителя, совершенно свободного от заблуждений этой теории. А все же и последнюю следует считать в выше установленном смысле слова скептической теорией, и, следовательно и она полна величайших мыслимых вообще в теории нелепостей; здесь мы также находим, только слегка прикрытым, очевидное противоречие между смыслом ее тезиса вообще и тем, что осмысленно не отделимо ни от одного тезиса, как такового. Нетрудно обнаружить это в частностях.

1. Специфический релятивизм утверждает: для каждого вида судящих существ истинно то, что должно быть истинно сообразно их организации, согласно законам их мышления. Это учение противоречиво. Ибо из него следует, что одно и то же содержание суждения (положение) для одного, а именно для субъекта вида homo истинно, для другого же, а именно для субъекта иначе устроенного вида, может быть ложным. Но одно и то же суждение не может быть тем и другим — и истинным, и ложным. Это ясно из самого смысла слов «истинно» и «ложно». Если релятивист употребляет эти слова в соответствующем им значении, то его тезис утверждает то, что противоречит собственному смыслу этого тезиса.

Ссылка на то, что словесное выражение принципа противоречия, раскрывающего нам смысл слов «истинно» и «ложно», несовершенно и что в нем речь идет о человечески истинном и человечески ложном, явно лишена значения. Подобным же образом и простой субъективизм мог бы утверждать, что неточно

Логические исследования 137

говорить об истинном и ложном и что при этом подразумевается «истинное или ложное для такого-то субъекта». На это, конечно, субъективизму ответят: в очевидно обязательном законе не может подразумеваться нечто явно противоречивое, а ведь действительно противоречиво говорить об истине для того или другого, оставлять открытой возможность, чтоб одно и то же содержание суждения (обыкновенно мы говорим с рискованной неточностью: одно и то же суждение) было и истинным, и ложным, смотря по тому, кто его высказывает. Но соответственно можно ответить и специфическому релятивизму: «Истина для того или другого вида», например, для вида homo, есть — в том смысле, в каком это понимается здесь — нелепость. Можно, правда, употреблять это выражение и в правильном смысле, но тогда оно имеет совершенно иное значение, а именно, под ним разумеется круг истин, доступных познанию человека, как такового. Что истинно, то абсолютно, истинно «само по себе»; истина тождественно едина, воспринимают ли ее в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги. Об этой истине говорят логические законы, и мы все, поскольку мы не ослеплены релятивизмом, говорим об истине в смысле идеального единства в противовес реальному многообразию рас, индивидов и переживаний.

2. Принимая во внимание, что содержание принципов противоречия и исключенного третьего принадлежит к смыслу слов «истинный» и «ложный», мы можем формулировать это возражение также следующим образом: если релятивист говорит, что могут быть и такие существа, которых не связывают эти принципы (а это утверждение, как легко показать, равнозначно формулированному выше утверждению релятивистов), то он либо думает, что в суждениях этих существ могут выступать положения и истины, несогласные с этими принципами, либо же полагает, что у них процесс суждения психологи-

138 Эдмунд Гуссерль

чески не регулируется этими принципами. Что касается последнего, то мы не находим в этом ничего особенного, ибо мы сами — такие существа. (Вспомним наши возражения против психологистических толкований логических законов.) Но что касается первого, то мы просто ответили бы так: эти существа либо понимают слова «ложный» и «истинный» в нашем смысле, тогда не может быть речи о необязательности принципов: ведь они относятся к самому смыслу этих слов и именно к тому смыслу, в котором мы его понимаем. Мы никоим образом не могли бы назвать истинным или ложным то, что противоречит принципам. Либо же они употребляют слова «истинный» и «ложный» в другом смысле, и тогда весь спор есть спор о словах. Если, например, они называют деревьями то, что мы называем суждениями, то те высказывания, в которых мы формулируем основные принципы, для них, разумеется, не имеют значения, но ведь тогда эти высказывания не имеют того смысла, в котором мы их употребляем. Таким образом, релятивизм сводится к тому, что смысл слова «истина» совершенно изменяется, но сохраняется притязание говорить об истине в том смысле, который установлен логическими принципами и предполагается всеми нами всюду, где речь идет об истине. В едином смысле существует только единая истина, а в многозначном смысле, конечно, столько истин, сколько угодно будет создать эквивокаций.

3. Организация вида есть факт; из фактов можно выводить опять-таки только факты. Основывать истину, как это делают релятивисты, на организации вида, значит придавать ей характер факта. Но это противоречиво. Каждый факт индивидуален, стало быть, определен во времени. В отношении же истины упоминание об определенности во времени имеет смысл лишь в связи с установленным ею фактом (именно, если это фактическая истина), но не в связи с ней самой. Мыслить истины, как причины или

Логические исследования 139

действия — нелепо. Мы уже говорили об этом. Но если нам скажут, что истинное суждение, как и всякое другое, возникает из организации судящего существа на основании соответственных естественных законов, то мы возразим: не следует смешивать суждение, как содержание суждения, т. е,, как идеальное единство, с единичным реальным актом суждения. Первое предполагается там, где мы говорим о суждении 2x2=4, которое всегда тождественно, кто бы его ни высказывал. Не следует также смешивать истинное суждение как правильный, согласный с истиной акт суждения с истиной этого суждения или с истинным содержанием суждения. Мое суждение, что 2x2 = 4, несомненно каузально определено, но не сама истина: 2x2=4.

4. Если всякая истина (как предполагает антропологизм) имеет своим единственным источником общечеловеческую организацию, то ясно, что если бы такой организации не существовало, не было бы никакой истины. Тезис этого гипотетического утверждения противоречив; ибо суждение: «истина не существует» по смыслу своему равноценно суждению: «существует истина, что истины нет». Противоречивость тезиса влечет за собой противоречивость гипотезы. Но в качестве отрицания истинного суждения с фактическим содержанием она может быть ложной, но никогда не может быть противоречивой. И действительно, никому еще не приходило в голову отвергнуть, в качестве нелепостей, известные геологические и физические теории, которые устанавливают начало и конец существования человеческого рода. Следовательно, упрек в противоречивости касается всего гипотетического утверждения, так как оно связывает осмысленную («логически возможную») предпосылку с противоречивым («логически невозможным») следствием. Этот же упрек применим к антропологизму и mutatis mutandis к более общей форме релятивизма.

140 Эдмунд Гуссерль

5. Согласно релятивизму, в силу организации какого-либо вида могла бы получиться обязательная для этого вида «истина», что такая организация совсем не существует. Должны ли мы тогда сказать, что она в действительности не существует или что она существует, но только для нас, людей? А если бы вдруг погибли все люди и все виды мыслящих существ, за исключением одного этого вида? Мы вращаемся в кругу явных противоречий. Мысль, что не существование специфической организации имеет свое основание в самой этой организации, есть явное противоречие. Обосновывающая истину, стало быть, существующая организация наряду с другими истинами должна обосновывать истину ее собственного небытия. Нелепость становится не многим меньшей, если заменить не существование существованием и соответственно этому на место указанного вымышленного, но с релятивистической точки зрения возможного вида взять за основание вид homo. Правда, исчезает вышеупомянутое противоречие, но не остальная связанная с ним нелепость. Из относительности истины следует, что то, что мы называем истиной, зависит от организации вида homo и управляющих ею законов. Зависимость должна и может быть понята лишь как каузальная. Таким образом, истина, что эта организация и эти законы существуют, должна черпать свое реальное объяснение из того, что они существуют, причем принципы, согласно которым протекает объяснение, тождественны с этими же законами — сплошная бессмыслица. Организация была бы causa sui на основе законов, которые причинно вытекают из самих себя и т. д.

6. Относительность истины влечет за собой относительность существования мира. Ибо мир есть не что иное как совокупное предметное единство, соответствующее идеальной системе всей фактической истины и неотделимое от нее. Нельзя субъективировать истину и признать ее предметом, существующим абсолютно (в себе), ибо этот предмет существу-

Логические исследования 141

ет только в истине и в силу истины. Стало быть, не было бы мира в себе, а только мир для нас или для каких-либо других видов существ. Кое-кому это может показаться вполне подходящим; но ему придется призадуматься, когда мы обратим его внимание на то, что и его «я», и содержание его сознания тоже представляют собой часть мира. И «я есть» и «я переживаю, то и то» могло бы оказаться ложным, например, если допустить, что я так устроен, что в силу специфических особенностей моей организации должен отрицать эти суждения. Да и не только для того или другого вида, но и вообще мир не существовал бы, если бы ни один вид мыслящих существ не был так счастливо организован, чтобы признавать мир (а в нем и самого себя). Если держаться только фактически известных нам видов, т. е. животных, то каждое изменение их организации обусловливало бы изменение мира, причем, разумеется, согласно общепринятым учениям, сами животные виды должны быть продуктами развития мира. И вот у нас идет веселая игра: из мира развивается человек, а из человека—мир; Бог создает человека, а человек — Бога.

Сущность этого возражения состоит в том, что и релятивизм находится в очевидном противоречии с очевидностью непосредственно наглядно данного бытия, т. е. с очевидностью «внутреннего восприятия» в правомерном, а стало быть и неизбежно необходимом смысле. Очевидность суждений, основанных на наглядном представлении, справедливо оспаривается, поскольку они по своему замыслу выходят за пределы содержания фактических данных сознания. Но они действительно очевидны там, где их замысел направлен на само это содержание и в нем, как оно есть, находит свое осуществление. Этому не противоречит неопределенность всех этих суждений (вспомним хотя бы неустранимую ни для какого суждения, основанного на наглядном представлении, неточность в определении времени, а в иных случаях и места).

142 Эдмунд Гуссерль

§ 37. Общее замечание.

Понятие релятивизма в более широком смысле

Обе формы релятивизма представляют собой подразделения релятивизма в более широком смысле, как учения, которое каким-либо способом выводит чисто логические принципы из фактов. Факты «случайны», они могли бы так же хорошо не быть или быть иными. Другие факты — другие логические законы, значит, и последние были бы случайны, они существовали бы лишь относительно, в зависимости от обосновывающих их фактов. В ответ на это я укажу не только на аподиктическую очевидность логических законов и на все остальное, установленное нами в предыдущих главах, но и на другой пункт, имеющий здесь более существенное значение1. Как это ясно из всего вышесказанного, я понимаю под чисто логическими законами все те идеальные законы, которые коренятся исключительно в смысле (в «сущности», «содержании») понятий истины, положения, предмета, свойства, отношения, связи, закона, факта и т. д. Выражаясь в более общей форме, они коренятся в смысле тех понятий, которые являются вечным достоянием всякой науки, ибо они представляют собой категории того строительного материала, из которого создается наука, как таковая, согласно своему понятию. Эти законы не должно нарушать ни одно теоретическое утверждение, обоснование или теория; не только потому, что такая теория была бы ложна— ибо ложной она могла быть и при противоречии любой истине— но и потому, что она была бы бессмысленна. Например, утверждение, содержание которого противоречит основным принципам, вытекающим из смысла истины, как таковой, «уничтожает само себя». Ибо утверждать значит высказывать, что то или иное содержание поистине существует. Обоснование, в со-

______________

1 Ср. § 32, образующий введение к этой главе.

Логические исследования 143

держании своем противоречащее принципам, коренящимся в смысле отношения основания к следствию, уничтожает само себя. Ибо обосновывать опять-таки означает высказывать, что то или иное отношение основания к следствию существует и т. д. Утверждение «уничтожает само себя», «логически противоречиво» — это значит, что его особое содержание (смысл, значение) противоречит тому, чего вообще требуют соответствующие ему категории значений, что вообще коренится в их общем значении. Теперь ясно, что в этом точном смысле логически противоречива каждая теория, выводящая логические принципы из каких-либо фактов. Подобные теории противоречат общему смыслу понятий «логический принцип» и «факт» или — чтобы сказать точнее и в более общей форме — смыслу понятий «истины, вытекающей из одного лишь содержания понятий» и «истины об индивидуальном бытии». Легко понять, что возражения против вышеприведенных релятивистических теорий по существу относятся и к релятивизму в самом общем смысле этого слова.

§ 38. Психологизм во всех своих формах есть релятивизм

Борясь с релятивизмом, мы, конечно, имеем в виду психологизм. И действительно, психологизм во всех своих подвидах и индивидуальных проявлениях есть не что иное как релятивизм, но не всегда распознанный и открыто признанный. При этом безразлично, опирается ли он на «трансцендентальную психологию» и в качестве формального идеализма надеется спасти объективность познания, или опирается на эмпирическую психологию и принимает релятивизм как неизбежный роковой вывод.

Всякое учение, которое либо по образцу эмпиризма понимает чисто логические законы как эмпири-

144 Эдмунд Гуссерль

чески - психические законы, либо по образцу априоризма более или менее мифически сводит их к известным «первоначальным формам» или «функциональным свойствам» (человеческого) разума, к «сознанию вообще» как к (человеческому) «видовому разуму», к «психофизической организации» человека, к «intellectus ipse», который в качестве прирожденного (общечеловеческого) задатка предшествует фактическому мышлению и всякому опыту и т. п.,— всякое такое учение ео ipso релятивистично и именно принадлежит к виду специфического релятивизма. Все возражения, выдвинутые нами против него, касаются также и этих учений. Но само собой разумеется, что до известной степени неуловимые ходячие понятия априоризма, например, рассудок, разум, сознание, надо брать в том естественном смысле, который предполагает их существенную связь с видом. Проклятие таких теорий в том и состоит, что они придают этим понятиям то это реальное, то идеальное значение и, таким образом, создают невыносимое смешение отчасти правильных, отчасти же ложных утверждений. Во всяком случае, мы имеем право причислить к релятивизму априористические теории, поскольку в них имеют место релятивистические мотивы. Правда, когда некоторые кантианствующие исследователи выделяют и оставляют в стороне известные логические принципы как принципы «аналитических суждений», то их релятивизм ограничивается именно областью математики и естествознания; но этим они не устраняют нелепостей скептицизма. Ведь в более узкой сфере они все же выводят истину из общечеловеческого, стало быть, идеальное из реального, в частности — необходимость законов из случайности фактов.

Но нас здесь главным образом интересует более крайняя и последовательная форма психологизма, которая ничего не ведает о таком ограничении. К ним принадлежат главные представители англий-

Логические исследования 145

ской эмпиристической, а также и новейшей немецкой логики, такие исследователи, как Милль, Бэн, Вундт Зигварт, Эрдманн и Липпс. Представить критический разбор всех относящихся сюда произведений и невозможно, и нежелательно. Но ввиду реформаторских целей этих пролегомен я не могу обойти молчанием руководящие произведения современной немецкой логики, и прежде всего значительный труд Зигварта; ведь этот труд более, чем какой-либо иной, направил логическое движение последних десятилетий на путь психологизма.

§ 39. Антропологизм в логике Зигварта

Единичные рассуждения психологистического оттенка и характера мы находим в качестве преходящих недоразумений и у таких мыслителей, которые в своих логических трудах сознательно стоят на антипсихологистической точке зрения. Не так обстоит дело у Зигварта. Его психологизм есть не несущественная и отделимая примесь, а систематическое и господствующее основное воззрение. В самом начале своей «Логики» он решительно отрицает, что нормы логики (нормы вообще, значит, не только технические правила методологии, но и чисто логические положения как принцип противоречия, достаточного основания и т. д.) могут быть познаваемы иначе, чем на основании изучения природных сил и функциональных форм, которые подлежат регулированию через эти нормы», и этому соответствует все его обсуждение логики. Согласно Зигварту, она распадается на аналитическую, законодательную и техническую части. Если оставить в стороне последнюю, нас здесь не интересующую, то аналитическая часть должна «наследовать сущность функции, для которой должны быть отысканы правила». На аналитической части строится законодательная, которая дол-

146 Эдмунд Гуссерль

жна устанавливать «условия и законы нормального осуществления» функции. «Требование, чтобы наше мышление было необходимо и общеобязательно», будучи применено к «функции суждения, исследованной во всех ее условиях и фактах», дает «определенные нормы, которым должно удовлетворять всякое суждение». Эти нормы концентрируются в двух пунктах: «Во-первых, элементы суждения должны быть всецело определены, т. е. отвлеченно фиксированы; и во-вторых, самый акт суждения должен необходимо вытекать из своих предпосылок. Таким образом, к этой части относится учение о понятиях и умозаключениях как совокупности нормативных законов для образования совершенных суждений» («Логика»). Другими словами, к этой части относятся все чисто логические принципы и учения (поскольку они вообще входят в круг ведения традиционной, а также и зигвартовской логики), и сообразно с этим они для Зигварта действительно имеют психологическое основание.

С этим согласуется и обсуждение отдельных проблем. Нигде чисто логические положения и теории и объективные элементы, из которых они конституируются, не выделяются из круга познавательно-психологического и познавательно-практического исследования. О нашем мышлении и его функциях постоянно упоминается именно там, где, в противоположность психологическим случайностям, надлежит характеризовать логическую необходимость и ее идеальную закономерность. Чистые принципы, как принцип противоречия, достаточного основания, не раз называются «законами функционирования», или «основными формами движения нашего мышления» и т. п. Так, например, мы читаем: «Если несомненно, что отрицание коренится в движении мышления, выходящем за пределы бытия и соизмеряющем даже несоединимое, то несомненно также, что Аристотель в своем принципе мог

Логические исследования 147

иметь в виду лишь природу нашего мышления».

«Абсолютная обязательность закона противоречия и, в силу этого, положений, отрицающих contradiction in adjecto», покоится, — читаем мы в другом месте «Логики», — «на непосредственном сознании, что мы всегда совершаем и будем совершать одно и то же, когда отрицаем». То же, по Зигварту, относится к принципу тождества (как к «принципу согласия») и во всяком случае ко всем чисто отвлеченным и, в частности, чисто логическим положениям1. Мы встречаем у Зигварта также следующее замечание: «Если отрицать... возможность познания чего-либо, как оно есть само по себе, — если сущее есть лишь одна из созидаемых нами мыслей, то все же несомненно, что мы приписываем объективность тем именно представлениям, которые мы созидаем с сознанием необходимости, и что, признавая что либо сущим, мы тем самым утверждаем, что все другие, хотя бы только гипотетически предполагаемые мыслящие существа одинаковой с нами природы с такой же необходимостью должны создавать это представление».

Та же антропологическая тенденция проведена через все рассуждения, касающиеся основных логических понятий и, в частности, понятия истины. Например, Зигварт считает «фикцией..., будто суждение может быть истинно безотносительно к тому, будет ли его мыслить какой-нибудь разум или нет». Так говорить может только тот, кто дает истине ложное психологистическое толкование. По Зигварту, было бы, следовательно, также фикцией говорить об

______________

1 «Эти положения должны были бы быть достоверны а priori, в том смысле, чтобы мы сознавали в них только постоянную и неукоснительную функцию нашего мышления»... Я считаю возможным цитировать это место, хотя в общей связи рассуждения оно не отнесено непосредственно к логическим основоположениям. На это дает нам право общий смысл рассуждений и открыто высказанное сравнительное указание на принцип противоречия.

148 Эдмунд Гуссерль

истинах, которые обязательно сами по себе, но никем не познаны, например, об истинах, выходящих за пределы человеческой способности к познанию. По крайней мере, атеист, не верящий в существование сверхчеловеческого разума, не мог бы этого говорить, а мы сами могли бы говорить о них лишь после того, как было бы доказано существование такого разума. Суждение, выражающее форму тяготения, до Ньютона не было истинно. И, следовательно, при ближайшем рассмотрении оно оказалось бы, собственно говоря, противоречивым и вообще ложным: ведь к смыслу его утверждения явно принадлежит безусловная истинность его для всякого времени.

Более подробный разбор многообразных рассуждений Зигварта о понятии истины требует большей обстоятельности, от которой мы здесь должны отказаться. Он во всяком случае подтвердил бы, что цитированное выше место действительно надо понимать в буквальном смысле. Для Зигварта истина сводится к переживаниям сознания, и, следовательно, несмотря на все разговоры об объективной истине, исчезает настоящая ее объективность, основанная на сверх эмпирической идеальности. Переживания представляют собой реальные единичности, определенные во времени, возникающие и преходящие, Истина же «вечна», или лучше; она есть идея и как таковая сверх временна. Не имеет смысла указывать ей место во времени или же приписывать простирающуюся на все времена длительность. Правда, и об истине говорят, что она в том или ином случае «сознается» и, таким образом, «воспринимается», «переживается» нами. Но тут, в отношении этого идеального бытия, о восприятии, переживании и осознавании говорится в совершенно ином смысле, чем по отношению к эмпирическому, т. е. индивидуально единичному бытию. Истину мы «воспринимаем» не как эмпирическое содержание, всплывающее и вновь исчезающее в потоке психических переживаний; она не есть

Логические исследования 149

явление среди явлений, а переживание в том совершенно особом смысле, в каком общее, идея есть переживание, Мы сознаем ее так же, как сознаем вид, например, красное вообще.

Перед нашими глазами находится что-нибудь красное. Но это красное не есть красное как вид. Конкретное не имеет в себе также вида красного в качестве («психологической», «метафизической») составной части. Часть, этот лишенный самостоятельности момент красного, как и конкретное целое, индивидуальна, определена в месте и во времени, возникая и уходя с ним и в нем, одинакова во всех красных объектах, но не тождественна. Красное же вообще есть идеальное единство, по отношению к которому не имеет никакого смысла говорить о возникновении и исчезновении. Вышеупомянутая часть есть не красное вообще, а единичный случай красного. И как различны предметы, как общие предметы различаются от единичных, так и акты восприятия. В связи с чем-либо конкретным мыслить воспринятое красное, это единичное свойство, определенное в месте и во времени (например, в психологическом анализе), — или же мыслить вид красноту (например, в суждении: краснота есть цвет) — суть совершенно различные акты. И как мы при взгляде на конкретно-единичное мыслим не его, а общее, идею, так и в связи со многими актами такой идеации у нас создается очевидное 1 познание тождественности этих идеальных, мыслимых в отдельных актах единств. И это есть тождество в подлинном и строжайшем смысле слова: это один и тот же вид, или это виды одного и того же рода и т. п.

Так и истина есть тоже идея, мы переживаем ее в акте идеации, основанной на наглядном представлении (это есть здесь, конечно, акт непосредственного усмотрения), и убеждаемся путем сравнения в очевидности ее тождественного единства, в противоположность рассеянному многообразию конкретных единичных случаев (т. е., в данном случае,

150 Эдмунд Гуссерль

очевидных актов суждения). И как бытие или значение всеобщностей имеют ценность идеальных возможностей — именно по отношению к возможному бытию эмпирических единичных случаев, подпадающих под эти всеобщности, — так и здесь мы видим то же самое: высказывания «истина существует» и «возможны мыслящие существа, которые постигают путем непосредственного усмотрения суждения соответствующего значения», равноценны. Если мыслящих существ нет, если устройство природы исключает их, и они, стало быть, реально невозможны — если для известных классов истин нет существ, которые были бы способны познать их, — тогда эти идеальные возможности лишены осуществляющей их действительности; в этом случае воспринимание, познавание, сознавание истины (или же известных классов истин) никогда и нигде не реализуется. Но каждая истина сама по себе остается такой, какова она есть, сохраняет свое идеальное бытие. Она не находится «где-то в пустом пространстве», а есть единство значения в над временном царстве истины. Она принадлежит к области абсолютно обязательного, куда мы относим все, обязательность чего для нас достоверна или, по меньшей мере, представляет обоснованную догадку, а также и весь смутный для нашего представления круг косвенных и неопределенных догадок о существовании, стало быть, круг всего того, что обязательно, хотя мы этого еще не познали и, быть может, никогда не познаем.

В этом отношении Зигварт, как мне кажется, не достигает совершенной ясности. Он хотел бы спасти объективность истины и не дать ей потонуть в субъективистическом феноменализме. Но если мы спросим о пути, по которому психологическая теория познания Зигварта надеется дойти до объективности истины, то мы встречаемся со следующим выражением: «Уверенность, что суждение окончательно, что синтез непреложен, что я всегда буду го-

Логические исследования 151

ворить то же самое1, — эта уверенность может быть налицо лишь тогда, когда познано, что она покоится не на мгновенных и меняющихся во времени психологических мотивах, а на чем-то, что всегда, когда я мыслю, является неизменно одним и тем же и что остается незатронутым никакими переменами. И это, с одной стороны, есть само мое самосознание, уверенность в том, что я есть и мыслю, что я есть я, тот же самый, который мыслит теперь и мыслил ранее, который мыслит и одно, и другое; и, с другой стороны, то, о чем я сужу, само мыслимое согласно своему неизменному, признанному мной во всем его тождестве содержанию, которое совершенно независимо от индивидуальных состояний мыслящего».

Последовательно релятивистический психологист тут, разумеется, ответит: «Не только меняющееся от индивида к индивиду, но и постоянное для всех, стало быть, остающееся всюду одинаковым содержание и господствующие над ним постоянные законы функционирования представляют собой психологические факты. Если существуют такие общие всем людям черты и законы, то они образуют специфический характер человеческой природы. Сообразно с этим всякая истина как общеобязательность связана с видом homo или, говоря вообще, с каждым данным видом мыслящих существ. Другие виды — другие законы мышления, другие истины».

Мы же со своей стороны сказали бы: «Обще одинаковость содержания и постоянных законов функционирования в качестве естественных законов, созидающих обще одинаковое содержание, не дает

______________

1 Могу ли я когда-либо утверждать это с уверенностью? Непреложность касается не фактического, а идеального. Не «достоверность суждения неизменна» (как несколькими строками ранее говорит Зигварт), а именно обязательность суждения, т. е. истина.

152 Эдмунд Гуссерль

подлинной общеобязательности, которая основана именно на идеальности. Если все существа одного вида в силу своего устройства должны быть осуждены на одинаковые суждения, то они эмпирически согласуются друг с другом; но в идеальном смысле логики, возвышающейся над всем эмпирическим, они все же при этом могут мыслить не согласованно, а противоречиво. Определять истину через отношение к общности природы значит уничтожить ее понятие. Если бы истина имела существенное отношение к мыслящим умам, их духовным функциям и формам движения, то она возникала и погибала бы вместе с ними, и если не с отдельными личностями, то с видами. Не было бы ни настоящей объективности, ни истины, ни бытия, ни даже субъективного бытия или бытия субъектов. Что, если бы, например, все мыслящие существа были неспособны утверждать свое собственное бытие как истинно сущее? Тогда они и были бы вместе с гем не были бы. Истина и бытие представляют coбой в одинаковом смысле «категории» и явно коррелятивны. Нельзя релятивировать истину и удержать объективность бытия. Релятивирование истины, впрочем, предполагает опять-таки объективное бытие как опорную точку отношения — в этом ведь и состоит противоречивость релятивизма». С общим психологизмом Зигварта гармонирует, по нашему мнению, его учение об общем, которое относится сюда же, так как идеальность истины, безусловно предполагает идеальность общего, отвлеченного. Зигварт шутит, что «общее пребывает у нас в голове», и серьезно говорит, что «представленное в понятии «есть» нечто чисто внутреннее и... зависит лишь от внутренней силы нашего мышления». Это несомненно можно сказать о нашем представлении понятий как о субъективном акте такого-то психологического содержания. Но «предмет» этого представления, понятие, ни в каком смысле не может быть понимаем как реальная составная часть психологи-

Логические исследования 153

ческого содержания, определенная по месту и времени, появляющаяся и исчезающая вместе с актом. Он может разуметься в процессе мышления, но не созидаться в нем.

Зигварт вполне последовательно релятивирует и тесно связанные с понятием истины понятия основания и необходимости. «Логическое основание, которого мы не знаем, строго говоря, есть противоречие: ибо оно становится логическим основанием лишь благодаря тому, что мы познаем его». Но тогда суждение, что математические теоремы имеют своим основанием математические аксиомы, «строго говоря», относилось бы к фактическому соотношению вещей, имеющему человеческо - психологическое содержание. Имели ли бы мы в таком случае право утверждать, что оно истинно, все равно, существует ли, существовал ли и будет ли существовать вообще кто-либо, кто познает его? Точно так же теряет смысл обычное упоминание об открытии основания и следствия, придающее таким отношениям между ними характер объективности.

Как ни старается Зигварт обособить различные по существу понятия основания, и сколько проницательности он ни обнаруживает при этом (иного мы не могли бы и ожидать от такого выдающегося исследователя), все же психологистическое направление его мышления мешает ему произвести самое существенное разграничение, которое предполагает резкое отделение идеального от реального. Когда он противопоставляет «логическое основание» или «основание истины» «психологическому основанию достоверности», то он ведь находит его только в известной обще одинаковости представляемого, «ибо только оно, а не индивидуальное настроение и т. д. может быть одинаковым для всех»; в ответ на это мы не имеем нужды повторять уже высказанные нами сомнения.

Мы не находим у Зигварта основного отграничения основания истины, которое относится к чис-

154 Эдмунд Гуссерль

то логическому, от основания суждения, которое относится к нормативно логическому. С одной стороны, истина (не суждение, а идеальное единство значения) обладает основанием, т. е. — пользуясь равнозначным выражением — теоретическим доказательством, которое сводит ее к ее (объективным, теоретическим) основаниям. Только и исключительно этот смысл имеет принцип достаточного основания. Это понятие основания совсем не предполагает, что каждое суждение имеет основание, в особенности же, что каждое суждение «implicite со утверждает» таковое. Каждый первичный принцип обоснования, значит, каждая подлинная аксиома в этом смысле лишена основания, так же, как каждое фактическое суждение лишено его в противоположном отношении. Обоснована может быть лишь вероятность факта, но не он сам, и не фактическое суждение. С другой стороны, выражение «основание суждения» — поскольку мы отвлекаемся от психологических «оснований», т. е. от причин высказывания суждения и, в частности, и от его реальных мотивов,1 — есть не что иное как логическое право суждения. В этом смысле каждое суждение, конечно, «притязает» на свое право (хотя было бы несколько рискованно сказать, что она «со утверждает его implicite»). Это значит: к каждому суждению надо предъявлять требование, чтобы оно утверждало как истинное то, что действительно истинно; и в качестве техников познания, в качестве логиков в обычном смысле мы должны, в связи также и с дальнейшим движением познания, предъявлять суждению некоторые требования. Если они не выполнены, то мы порицаем суждение как логически несовершенное, «необоснованное»; последнее, впрочем, содержит некоторую натяжку по сравнению с обычным смыслом слова.

______________

1 Необходимо помнить прекрасно проведенное Зигвартом разграничение повода соединения и основания решения.

Логические исследования 155

Сходные сомнения вызывают у нас рассуждения Зигварта о необходимости. Мы читаем у него: «При всякой логической необходимости, если мы хотим говорить понятно, в конце концов должен все же предполагаться некоторый реальный мыслящий субъект, природа которого требует такого мышления». Или проследим рассуждения о различии между ассерторическими и аподиктическими суждениями, которое Зигварт считает несущественным, «поскольку в каждом с полным сознанием высказанном суждении со утверждается необходимость высказать его». Совершенно различные понятия необходимости у Зигварта взаимно не разграничены. Субъективная необходимость, т. е. субъективная власть убеждения, присущая каждому суждению (или, вернее, выступающая при каждом суждении, когда мы, еще будучи проникнуты им, пытаемся составить противоположное ему), не отделена ясно от совершенно иных понятий необходимости, в особенности от аподиктической необходимости как своеобразного сознания, в котором конституируется самоочевидное уразумение закона или закономерного. Последнее (собственно двойственное) понятие необходимости, в сущности, совершенно отсутствует у Зигварта. Вместе с тем он не замечает основной эквивокации, которая дает возможность называть необходимым не только аподиктическое сознание необходимости, но и его объективный коррелят — именно закон или закономерную обязательность, которую усматривает это сознание. Ведь именно в силу этого и становятся объективно равноценными выражения «имеется необходимость» и «имеется закон», и точно так же выражения «необходимо», чтобы S было Р, и «основано на законе», что S есть Р.

И, конечно, именно это последнее чисто объективное и идеальное понятие лежит в основе всех аподиктических суждений в объективном смысле

156 Эдмунд Гуссерль

чистой логики. Только оно и управляет всяким теоретическим единством и конституирует его, оно определяет значение гипотетической связи как объективно идеальной формы истинности суждений, оно связывает вывод как «необходимое» (идеально-закономерное) следствие с посылками.

Как мало Зигварт оценивает эти различия, как сильно ослеплен он психологизмом, показывают в особенности его рассуждения об основном подразделении истин у Лейбница на «verites de raison et celles de fait». «Необходимость» обоих видов истины, думает Зигварт, есть «в конечном счете гипотетическая», ибо «из того, что противоположность фактической истины не невозможна а priori, не следует, чтобы для меня не было необходимым утверждать факт после того, как он случился, и чтобы противоположное утверждение было возможно для того, кто знает факт»; и далее: «С другой стороны, обладание общими понятиями, на которых покоятся тождественные положения, в конце концов, точно так же есть нечто фактическое, что должно быть дано прежде, чем к нему может быть применен закон тождества, чтобы создать необходимое суждение». Зигварт считает себя вправе сделать заключение, что различение Лейбница «в отношении характера необходимости исчезает». Доводы Зигварта сами по себе, разумеется, верны. Я необходимо утверждаю всякое суждение, когда я его высказываю, и не могу не отрицать противоположного ему, когда я еще убежден в нем. Но разве Лейбниц, оспаривая необходимость — рациональность — фактических истин, подразумевает эту психологическую необходимость? Несомненно, далее, что ни один закон не может быть познан без обладания теми общими понятиями, из которых он строится. Это обладание, как и все познание закона, разумеется, есть нечто фактическое. Но разве Лейбниц назвал необходимым познавание закона,

Логические исследования 157

а не, наоборот, познанную истину закона? Разве необходимость verite de raison не согласуется прекрасно со случайностью акта суждения, в котором она может быть с очевидностью постигаема? Только благодаря смешению обоих по существу различных понятий необходимости, субъективной необходимости в смысле психологизма и объективной необходимости в смысле лейбницевского идеализма, в аргументации Зигварта получается вывод, что различение Лейбница «в отношении характера необходимости исчезает».

Основному объективно-идеальному различию между законом и фактом неизменно соответствует субъективное различие в способе переживания. Если бы мы никогда не переживали сознания рациональности, аподиктического в его характерном отличии от сознания фактичности, то мы совсем не имели бы понятия закона, мы были бы неспособны различать закон и факт, родовую (идеальную, закономерную) всеобщность — и универсальную (фактическую, случайную) всеобщность, необходимое (т. е. опять-таки закономерное, родовое) следствие и фактическое (случайное, универсальное) следствие; все это так, поскольку истинно, что понятия, которые не даны как комплексы знакомых понятий (и притом как комплексы известных форм комплексов), первоначально могут возникнуть лишь из переживания единичных случаев. Verites de raison Лейбница представляют собой не что иное как законы, и притом в чистом и строгом смысле идеальных истин, которые коренятся «исключительно в самих понятиях», данных нам и познаваемых нами в аподиктически очевидных, чистых всеобщностях. Verites de fait Лейбница представляют собой все остальные истины, это сфера суждений, высказывающих индивидуальное существование, хотя бы они для нас и имели форму «общих» положений, как, например, «все южане — народ горячий».