пар. 40-45.

158 Эдмунд Гуссерль

§ 40. Антропологизм в логике Б. Эрдманна

Мы не находим у Зигварта ясного разбора релятивистических выводов, содержащихся повсюду в его изложении основных логических понятий и проблем. То же можно сказать и о Вундте. Несмотря на то, что логика Вундта предоставляет психологическим мотивам, поскольку это возможно, еще больше простора, чем логика Зигварта, и содержит обширные гносеологические главы, б ней почти не затронуты первичные принципиальные проблемы. Сходное применимо и к Липпсу, в логике которого, впрочем, психологизм представлен так оригинально и последовательно, так чужд всяких компромиссов, так глубоко проведен через все разветвления дисциплины, как мы этого не видели со времен Бенеке. Иначе обстоит дело у Эрдманна. С поучительной последовательностью он решительно выступает в обстоятельном рассуждении в защиту релятивизма и считает необходимым указанием на возможность изменения законов мышления предупредить «дерзость, воображающую, что в этом пункте можно перескочить за пределы нашего мышления, что можно найти для нас точку опоры вне нас самих». Полезно поближе ознакомиться с его учением.

Эрдманн начинает с опровержения противной точки зрения. «Со времен Аристотеля, — говорит он в своей «Логике», — подавляющее большинство утверждает, что необходимость этих (логических) основоположений безусловна и значение их, стало быть, вечно...»

«Основного решающего доказательства в пользу этого ищут в невозможности мыслить противоречащие суждения. Между тем из нее следует только, что упомянутые основоположения отражают сущность нашего представления и мышления. Ибо, если они обнаруживают эту сущность, то противоречащие им суждения неосуществимы, потому что они стремят-

Логические исследования 159

ся уничтожить условия, которые связывают все наше представление и мышление, а стало быть, и всякое суждение».

Сначала несколько слов о смысле аргумента. В нем как будто умозаключается так: из неосуществимости отрицания основоположений следует, что они отражают сущность нашего представления и мышления, ибо если это так, то в качестве необходимого следствия получается опять же неисполнимость их отрицания. Это нельзя считать выводом. Что А следует из В, — это я не могу умозаключить из того, что В следует из А. Тут явно подразумевается, что невозможность отрицания основоположений находит себе объяснение в том, что они «отражают сущность нашего представления и мышления». Этим в свою очередь сказано, что они суть законы, устанавливающие то, что свойственно общечеловеческому представлению и мышлению, как таковому, «что они указывают условия, которые связывают все наше представление и мышление». И потому, что они таковы, противоречащие им, опровергающие их суждения — невыполнимы, как полагает Эрдман.

Но я не могу согласиться ни с этим выводом, ни с утверждениями, из которых он образуется. Мне представляется вполне возможным, чтобы именно в силу законов, которым подчинено все мышление какого-либо существа (например, человека), in individuo появлялись суждения, отвергающие значение этих законов. Отрицание этих законов противоречит их утверждению; но отрицание как реальный акт может прекрасно совмещаться с объективным значением законов или с реальным действием условий, которым закон дает выражение. Если при противоречии речь идет об идеальном отношении содержаний суждений, то здесь имеется в виду реальное отношение между актом суждения и его закономерными условиями. Допустим, что законы ассоциации идей представляют собой основные законы челове-

160 Эдмунд Гуссерль

ческого представления и суждения, как учила ассоциационная психология; разве тогда следовало бы считать нелепостью и невозможностью, чтобы какое-либо суждение, отвергающее эти законы, было обязано своим существованием действию этих именно законов? .

Но если бы даже заключение было правильно, оно не достигало бы своей цели. Ибо логический абсолютист (sit venia verbo) справедливо возразит: законы мышления, о которых говорит Эрдманн, либо не те же самые, о которых говорю я и весь мир, тогда он не затрагивает моего тезиса, либо же он придает им характер, безусловно противоречащий их ясному смыслу. Далее, он возразит: невозможность мыслить отрицание этих законов, которая получается из них, как следствие, есть либо та же самая, которую разумею под этим я и весь мир, тогда она говорит за мое понимание; либо же это—иная невозможность, тогда она опять-таки меня не касается.

Что касается первого, то основные логические основоположения выражают не что иное как известные истины, коренящиеся только в самом смысле (содержании) известных понятий, как то: понятие истины, ложности, суждения (положения) и т. п. По Эрдманну же, они суть «законы мышления», выражающие сущность нашего человеческого мышления, они указывают условия, с которыми связано всякое человеческое представление и мышление, они, как тут же expressis verbis говорит Эрдманн, меняются вместе с человеческой природой. Следовательно, по Эрдманну, они имеют реальное содержание. Но это противоречит характеру их как чисто отвлеченных положений. Никакое положение, коренящееся только в понятиях (в значениях in specie), устанавливающее только, что содержится в понятиях и дано с ними, не высказывает ничего реального. И достаточно лишь взглянуть на действительный смысл логических законов, чтобы увидеть, что этого и нет на деле. Даже

Логические исследования 161

там, где в них говорится о суждениях, подразумевается не то, что соединяется с этим словом в психологических законах, а именно, не суждения как реальные переживания, но суждения в смысле значений высказываний in specie, которые остаются тождественными себе, лежат ли они в основе действительных актов высказывания или нет и высказываются ли они кем-либо или нет, Понимание логических принципов как реальных законов, регулирующих на манер естественных законов наше реальное представление и суждение, совершенно искажает их смысл, — мы об этом подробно упоминали выше.

Мы видим, как опасно называть основные логические законы законами мышления. Как мы подробнее изложим это в следующей главе, они таковы только в смысле законов, призванных играть роль в нормировании мышления; способ выражения, уже намекающий, что здесь речь идет о практической функции, о способе использования, а не о чем-либо, заключающемся в самом содержании законов. Имело бы еще некоторый смысл в связи с их нормативной функцией говорить, что они выражают «сущность мышления», если бы осуществилось предположение, что в них даны необходимые и достаточные критерии, которыми измеряется правильность всякого суждения. Тогда, во всяком случае, можно было бы сказать, что в них выражается идеальная сущность всякого мышления, взятого в утрированном смысле правильного суждения. Так это охотно формулировал бы старый рационализм, который не уяснил себе, однако, что логические основоположения представляют собой не что иное как тривиальные всеобщности, против которых не может спорить никакое утверждение просто потому, что в этом случае оно было бы противоречиво, и что, наоборот, гармония мышления с этими нормами гарантирует не более, чем его формальную внутреннюю согласованность. Таким образом, было бы совершенно некстати и теперь еще го-

162 Эдмунд Гуссерль

ворить о «сущности мышления» в этом (идеальном) смысле и находить ее в тех законах1, которые, как мы знаем, могут только охранять нас от формального противоречия. Если вплоть до нашего времени вместо формальной согласованности говорили о формальной истине, то это есть пережиток рационалистического предрассудка — в высшей степени нежелательная, ибо вводящая в заблуждение, игра словом «истина».

Но перейдем ко второму пункту. Невозможность отрицания законов мышления Эрдманн понимает как неосуществимость такого отрицания. Оба эти понятия мы, абсолютисты, считаем столь мало тождественными, что вообще отрицаем неосуществимость и утверждаем невозможность. Не отрицание как акт невозможно (и, как относящееся к реальному, это значило бы здесь: реально невозможно), а образующее его содержание отрицательное положение; и оно невозможно именно как идеальное, в идеальном смысле, а это значит, что оно противоречиво и тем самым очевидно, ложно. Эта идеальная невозможность отрицательного положения совершенно не совпадает с реальной невозможностью отрицающего акта суждения. Стоит только устранить последние остатки двусмысленности выражений,

______________

1 Здесь я разумею всю совокупность чисто логических законов. С двумя или тремя «законами мышления» в традиционном смысле нельзя даже образовать понятия формально-согласованного мышления, и все, что в этом направлении утверждается еще с древних времен, я (и не я один) считаю заблуждением. Каждую формальную нелепость можно свести к противоречию, но только при посредстве весьма многообразных иных формальных основоположений, например, силлогистических, арифметических и т. д. Уже в силлогистике число их по меньшей мере доходит до дюжины. Все их прекрасно можно доказать — посредством мнимых доказательств, в которых предполагаются они же сами или равнозначные им положения.

Логические исследования 163

стоит сказать, что положение противоречиво и что суждение каузально исключено, — и все становится совершенно ясным.

Разумеется, в фактическом мышлении нормального человека обычно не выступает актуальное отрицание какого-либо закона мышления; но после того, как великие философы вроде Эпикура и Гегеля отказывались признавать закон противоречия, вряд ли можно утверждать, что оно вообще не может выступать у человека. Быть может, гениальность и помешательство в этом отношении сродни, быть может, и среди сумасшедших тоже имеются противники законов мышления; а их ведь нельзя не считать людьми. Примем в соображение еще вот что: в том же смысле, в каком невозможно мыслить отрицание первоначальных основоположений, немыслимо и отрицание всех необходимых выводов из них. Но что можно ошибаться относительно сложных силлогистических или арифметических теорем, известно всем, и это может также служить непоколебимым аргументом. Впрочем, все это спорные вопросы, не касающиеся существа дела. Логическая невозможность как противоречивость идеального содержания суждения и психологическая невозможность как неосуществимость соответствующего акта суждения были бы разнородными понятиями и в том случае, если бы то и другое было дано как нечто общечеловеческое, т. е. если бы в силу естественных законов нельзя было считать истинным то, что противоречиво1.

Именно эту настоящую логическую невозможность противоречия законам мышления логический абсолютист и приводит как доказательство в пользу «вечности» этих законов. Что здесь разумеется под вечностью? Только то обстоятельство, что каждое суждение, независимо от времени и обстоятельств, от личностей и видов, «связано» чисто логическими.

______________

См. рассуждения в § 22 в IV гл.

164 Эдмунд Гуссерль

законами; и связано, конечно, не в смысле психологического принуждения к мышлению, а в идеальном смысле нормы: именно, кто стал бы судить иначе, судил бы ложно, к какому бы виду психических существ он ни принадлежал. Отношение к психическому существу, очевидно, не означает ограничения всеобщности. Нормы для суждений «связывают» судящие существа, а не камни. Это сопряжено с их смыслом, и было бы смешно говорить о камнях и им подобных существах как об исключениях в этом отношении, Доказательство логических абсолютистов весьма просто. Они говорят: мне дана с самоочевидностью следующая связь. Такие-то положения обязательны, и притом таким образом, что они только раскрывают то, что коренится в содержании их понятий, Следовательно, каждое положение (т. е. каждое возможное содержание суждения в идеальном смысле) противоречиво, если оно непосредственно отрицает основные законы или же косвенно нарушает их. Последнее ведь говорит только, что чисто дедуктивная связь соединяет с истинностью таких содержаний суждений, как гипотезой, тезис неистинности основоположений. Если, таким образом, содержания суждений этого вида противоречивы и, следовательно, ложны, то и каждое актуальное суждение, содержаниями которого они являются, неправильно, ибо правильным суждение называется, когда «то, о чем оно судит», т. е. его содержание, истинно, и неправильным — когда оно ложно.

Я подчеркнул только что: каждое суждение, чтобы обратить внимание на то, что смысл этой строгой всеобщности ео ipso исключает всякое ограничение, хотя бы ограничение видом homo или иными видами судящих существ. Я никого не могу заставить с очевидностью усмотреть то, что усматриваю я. Но я сам не могу сомневаться, я ведь опять-таки с самоочевидностью сознаю, что всякое сомнение там, где у меня есть очевидность, т. е. где я непосредственно

Логические исследования 165

воспринимаю истину, было бы нелепо. Таким образом, я здесь вообще нахожусь у того пункта, который . я либо признаю архимедовой точкой опоры, чтобы с ее помощью опрокинуть весь мир неразумия и сомнения, либо отказываюсь от него и с ним вместе от всякого разума и познания. Я усматриваю с очевидностью, что так именно обстоит дело и что в последнем случае — если тогда еще можно было бы говорить о разуме и неразумии—я должен был бы оставить всякое разумное стремление к истине, всякие попытки утверждать и обосновывать.

Во всем этом со мной, разумеется, не согласится наш выдающийся исследователь. Вот что он говорит далее; «Обоснованная таким путем необходимость формальных основоположений была бы безусловна... только в том случае, если бы наше познание их гарантировало, что сущность мышления, которую мы находим в себе и выражаем посредством них, является неизменной или даже единственной возможной сущностью мышления, что эти условия нашего мышления представляют собой вместе с тем условия каждого возможного мышления. Но мы знаем только о нашем мышлении. Мы не в состоянии конструировать мышление, отличное от нашего, стало быть, и мышление вообще как род различных видов мышления. Слова, как будто описывающие его, не имеют выполнимого для нас смысла, который удовлетворял бы запросам, пробуждаемым этой видимостью. Ибо каждая попытка выполнить то, что они описывают, связана с условиями нашего представления и мышления и движется в их кругу».

Если бы мы вообще допускали в чисто логических связях двусмысленную речь о «сущности нашего мышления», т. е. если бы, сообразно нашему анализу, мы понимали ее как совокупность идеальных законов, которые определяют формальную согласованность мышления, то мы, разумеется, претендовали бы на строгую доказанность того, что недоказуемо дл

166 Эдмунд Гуссерль

Эрдманна: именно, что сущность мышления неизменна, что она есть даже единственно возможная и т.д. Ясно, однако, что Эрдманн, отрицая возможность доказательства, разумеет не этот единственно правомерный смысл данного выражения, ясно, что он, как это еще резче обнаруживают нижеследующие цитаты, понимает законы мышления как выражения реальной сущности нашего мышления, т. е. как реальные законы, как будто в них мы обладаем как бы непосредственно очевидным знанием общечеловеческого устройства с его познавательной стороны. К сожалению, это совсем не так. Да и как могут положения, которые ни малейшим образом не говорят о реальном, которые только выясняют то, что неразрывно связано с известными значениями слов или высказываний очень общего характера, давать столь важные познания реального рода о «сущности умственных процессов, словом, нашей души» (как мы читаем ниже)?

Однако, если бы мы обладали в этих или иных законах самоочевидным знанием реальной сущности мышления, то мы пришли бы к совершенно иным выводам, чем Эрдманн. «Мы знаем только о нашем мышлении», — говорит он. А точнее говоря, мы знаем не только о нашем индивидуально-собственном мышлении, но в качестве научных психологов и немножко об общечеловеческом мышлении, и еще гораздо меньше о мышлении животных. Во всяком случае, для нас отнюдь не представляется немыслимым иное в этом реальном смысле мышление и соответствующие ему виды мыслящих существ, они могли бы вполне хорошо и со смыслам, быть описаны нами, точно так же, как это может быть сделано по отношению к фиктивным естественнонаучным видам. Белкин рисует нам великолепнейших кентавров и нимф, как живых. И мы ему верим, — по крайней мере, эстетически верим. Разумеется, никто не решит, возможны ли они с точки зрения законов природы.

Логические исследования 167

Но если бы мы имели совершенное знание форм развития органических элементов, которые закономерно образуют живое единство организма, если бы мы имели законы, удерживающие порок этого развитая в типически сформированном русле, — то мы могли бы к действительным видам присоединять многообразные, объективно возможные, выраженные в точных научных понятиях виды, мы могли бы так же серьезно обсуждать эти возможности, как физики — свои воображаемые виды тяготений. Во всяком случае, логическая возможность таких фикций и в области естествознания, и в области психологии неоспорима. Лишь когда мы совершаем что-то , смешиваем область психологических законов мышления с областью чисто логических и затем искажаем последние в духе психологизма, — приобретает оттенок правомерности утверждение, что мы не в состоянии представить себе иного рода способы мышления и что слова, по-видимому, их описывающие, не имеют для нас осуществимого смысла. Быть может, мы и неспособны составить себе «надлежащее представление» о таких способах мышления; быть может, они в абсолютном смысле и неосуществимы для нас; но эта неосуществимость ни в коем случае не совпадает с невозможностью в смысле нелепости, противоречивости.

Быть может, разъяснению дела поможет следующее соображение. Теоремы из учения об трансцендентных функциях Абеля не имеют «осуществимого» смысла для грудного младенца, а также и для профана (математического младенца, как в шутку говорят математики). Это связано с индивидуальными условиями их представления и мышления. Как мы, зрелые люди, относимся к младенцу, как математики относятся к профану, так и высший вид мыслящих существ (скажем, ангелов) мог бы относиться к людям. Слова и понятия их не имели бы для нас осуществимого смысла; известные специфические особенности на-

168 Эдмунд Гуссерль

шей психической организации не допускали бы этого. Нормальному человеку, чтобы понять теорию абелевских функций, надо употребить на это, скажем, пять лет. Можно себе представить, что для уразумения некоторых ангельских функций ему при его организации понадобилась бы тысяча лет, тогда как в самом благоприятном случае он может дожить только до ста. Но эта абсолютная неосуществимость, обусловленная закономерными пределами специфической организации, не совпадает, конечно, с той невозможностью, которой отличаются для нас нелепости, противоречивые положения. В первом случае речь идет о положениях, которых мы просто не можем понять, тогда как сами по себе они внутренне согласованы и даже обязательны. Во втором же случае, наоборот, мы очень хорошо понимаем положения; но они противоречивы, и потому «мы не можем верить в них», т. е. мы усматриваем, что их следует отвергнуть как противоречивые.

Рассмотрим также и крайние выводы, получаемые Эрдманном из его посылок. Опираясь на «пустой постулат наглядного мышления», мы должны, по его мнению, «допустить возможность, что бывает мышление, существенно отличное от нашего», и отсюда он заключает, что «логические основоположения обязательны только для области нашего мышления, причем мы не имеем никаких ручательств за то, что это мышление не может измениться в своих свойствах. Такое изменение возможно — коснется ли оно всех или только некоторых из этих основоположений, — так как их нельзя аналитически вывести все из одного. Не имеет значения, что эта возможность не находит себе опоры в высказываниях нашего самосознания о нашем мышлении— опоры, на основании которой можно было бы предусматривать ее осуществление. Она существует, несмотря на все это. Ибо наше мышление мы можем только брать таким, как оно есть. Мы не в состоянии посредством нынеш-

Логические исследования 169

них его свойств наложить оковы на будущие его свойства. В особенности же мы не можем формулировать сущность наших умственных процессов, словом, нашей души так, чтобы быть в состоянии вывести из нее неизменность данного нам мышления»1.

Итак, согласно Эрдманну, «мы не можем не признать, что все те положения, контрадикторная противоположность которых для нас неосуществима, необходимы только при предположении определенно переживаемых нами, как таковых, свойств нашего мышления, но не абсолютно, при всяком возможном условии. Наши логические основоположения, следовательно, остаются по-прежнему необходимыми для мышления; но необходимость эта рассматривается не как абсолютная, а как гипотетическая (по нашей терминологии; относительная). Мы неизбежно вынуждены соглашаться с ними—такова природа нашего представления и мышления. Они общеобязательны при допущении, что наше мышление остается самим собой. Они необходимы, потому что до тех пор, пока они выражают сущность нашего мышления, мы можем мыслить только исходя из них».

После всего вышесказанного мне нет надобности говорить, что, по моему мнению, эти следствия не выдерживают критики. Сохраняется, конечно, та возможность, что имеется в мире какая-либо душевная жизнь, по существу отличная от нашей. Конечно, мы можем только брать наше мышление таким, как оно

______________

1 Освоившись с мыслью о возможности изменения логического мышления, уже нетрудно было прийти к мысли о развитии последнего. По Ферреро логика должна стать позитивной и излагать законы умозаключения, смотря по возрастам и ступеням культуры; ибо и логика изменяется с развитием мозга... Только по умственной лени доселе предпочитали чистую логику и дедуктивный метод; метафизика и по сей день остается колоссальным памятником этой лености мысли; к счастью, она оказывает свое запоздалое действие только на некоторых отсталых.

170 Эдмунд Гуссерль

есть; и, конечно, была бы нелепа всякая попытка выводить из «сущности наших умственных процессов, словом, нашей души», что она неизменна. Но из этого вряд ли следует та toto coelo отличная возможность, чтобы изменения нашей специфической организации касались всех или некоторых основоположений и, чтобы тем самым необходимость для мышления этих положений была лишь гипотетической. Наоборот, все это нелепо в том точном смысле, в каком мы тут всюду употребляли это слово (разумеется, без всякой окраски, как чисто научный термин). Проклятие нашей многозначной логической терминологии в том и состоит, что такого рода учения могут еще появляться и вводить в заблуждение даже серьезных исследователей. Если бы произведены были первоначальные разграничения понятий элементарной логики и на основе этих различений была бы выяснена терминология, мы не стали бы возиться с теми жалкими эквивокациями, которые присущи всем логическим терминам, как то: закон мышления, форма мышления, реальная и формальная истина, представление, суждение, положение, понятие, признак, свойство, основание, необходимость и т. д. Без этих экви-вокаций разве могло бы возникнуть столько нелепых учений, в том числе релятивизм, в логике и теории познания, разве могли бы они иметь вместо себя на самом деле некоторую видимость, которая обманывает даже выдающихся мыслителей?

Не лишена смысла возможность изменчивых «законов мышления» как психологических законов представления и суждения, которые во многих отношениях различны для различных видов психических существ и даже для одного и того же вида от времени до времени меняются. Ибо под психологическими «законами» мы обыкновенно разумеем «эмпирические законы», приблизительные обобщения сосуществования и последовательности, относящиеся к фактам, которые в одном случае могут быть такими, в

Логические исследования 171

другом — иными. Мы охотно признаем также возможность изменчивых законов мышления как нормативных законов представления и суждения; конечно, нормативные законы могут быть приспособлены к специфической организации судящих существ и поэтому могут изменяться вместе с последними. Очевидно, это касается правил практической логики как учения о методах, а также методических предписаний отдельных наук. Математизирующие ангелы могут иметь не те методы счисления, что мы, но имеют ли они также другие основоположения и теоремы? Этот вопрос ведет нас дальше: противоречиво говорить об изменчивых законах мышления лишь тогда, когда мы подразумеваем под этим чисто логические законы (к которым мы можем причислить также чистые законы учения о количествах, порядковых числах, чистого учения о множественности и т. д.). Неопределенное выражение «нормативные законы мышления», которым обозначают также и эти законы, ведет вообще к тому, что их смешивают с вышеупомянутыми психологически обусловленными правилами мышления. Но они представляют собой чисто теоретические истины идеального вида, коренящиеся исключительно в содержании своего значения и никогда не выходящие за его пределы. Их, стало быть, не может коснуться никакое действительное или фиктивное изменение в мире matter of fact. В сущности, мы должны были бы принять здесь во внимание троякую противоположность:, не только между практическим правилом и теоретическим законом, и затем между идеальным и реальным законом, но и между точным законом и «эмпирическим законом» (т. е. обобщением как установлением средней величины, о которой говорится: «нет правила без исключений»). Если бы мы могли с самоочевидностью усматривать точные законы психических процессов, тогда и они были бы вечны и неизменны, подобно основным законам теоретического

172 Эдмунд Гуссерль

естествознания; они были бы, следовательно, обязательны, даже если бы не существовало никаких психических процессов. Если бы исчезли все тяготеющие друг к другу массы, то этим не был бы уничтожен закон тяготения, он остался бы только без возможности фактического применения. Он ведь ничего и не говорит о существовании тяготеющих масс, а только о том, что присуще тяготеющим массам, как таковым. (Конечно, в основе установления точных законов природы, как мы уже видели выше (гл. IV, § 23), лежит идеализирующая фикция, от которой мы здесь отвлекаемся, ограничиваясь самим логическим замыслом этих законов.) Но раз признано, что законы логики являют собой точные законы и самоочевидны именно как точные законы, то тем самым уже исключена возможность их изменения в силу изменений в коллокациях фактического бытия и вызываемых ими преобразований естественноисторических и духовных видов, т. е. тем самым обеспечена «вечная» обязательность этих законов.

С психологистической точки зрения кто-нибудь мог бы возразить против нашей позиции, что как всякая истина, так и истина логических законов лежит в самом познании, а познание как психическое переживание, само собой разумеется, подчинено психологическим законам. Но, не входя здесь в исчерпывающий разбор вопроса, в каком смысле истина содержится в познании, я укажу на то, что никакое изменение психологических фактов не может сделать из познания заблуждение и из заблуждения — познание. Возникновение и исчезновение познаний как явлений зависит, конечно, от психологических условий, как и возникновение и исчезновение других психических явлений, например, чувственных. Но никакой психический процесс не может привести к тому, чтобы красное, на которое я сейчас смотрю, вместо цвета было тоном, или чтобы более низкий из двух тонов был более высоким; или, говор

Логические исследования 173

вообще, все, что содержится или коренится в моменте общего в каждом данном переживании, стоит выше всякого возможного изменения, ибо всякое изменение касается индивидуальной единичности, но неприменимо к понятиям; и все это относится также к «содержаниям» актов познания. Само понятие познания требует, чтобы содержание его носило характер истины, Этот характер присущ не преходящему явлению познания, а тождественному содержанию его, тому идеальному или общему, которое мы все имеем в виду, когда говорим: я признаю, что a+b=b+a, и бесчисленное множество других людей признают то же самое. Разумеется, может случиться, что из познаний разовьются заблуждения, например, в ложном умозаключении, но из-за этого познание, как таковое, еще не становится заблуждением; тут первое лишь каузально связано с последним. Может случиться также, что в каком-нибудь виде способных к суждению существ совсем не развиваются познания, что все, принимаемое ими за истину, ложно, и все, принимаемое ими за ложное, истинно. Но истинность и ложность сами по себе остаются неизменными; они по существу являются свойствами соответствующих содержаний суждений, а не актов суждения; они им присущи, хотя бы их никто и не признавал: совершенно так же, как цвета, тона, треугольники и т. д. всегда обладают существенными свойствами, присущими им, как цветам, тонам, треугольникам, все равно, признает ли это когда-нибудь кто-либо или нет.

Итак, возможность, которую пытается обосновать Эрдманн, а именно, что другие существа могут иметь совершенно иные основоположения, не может быть признана. Противоречивая возможность и есть именно невозможность. Попытаемся продумать до конца, что содержится в его учении. Согласно ему, были бы возможны существа особого вида, так сказать, логические сверхчеловеки, для которых наши

174 Эдмунд Гуссерль

основоположения не обязательны, а обязательны совсем иные, и то, что истинно для нас, было бы ложно для них. Для них истинно, что они не переживают тех психических явлений, которые они переживают. Для нас может быть истиной, что мы и они существуем, а для них это ложно и т. д. Конечно, мы, обыденные логические люди, скажем: такие существа лишены рассудка, они говорят об истине и уничтожают ее законы, утверждают, что имеют свои собственные законы мышления и отрицают те, от которых зависит возможность законов вообще. Они утверждают и вместе с тем допускают отрицание утверждаемого. Да и нет, истина и заблуждение, существование и не существование теряют в их мышлении всякое взаимное отличие. Они только не замечают своих противоречий, тогда как мы их замечаем и познаем в ярком свете самоочевидности. Кто признает подобного рода возможности, тот отделен лишь оттенком от самого крайнего скептицизма; субъективность истины он относит только не к отдельной личности, а к целому виду. Он — специфический релятивист в определенном нами выше смысле, и к нему применимы приведенные возражения, которых мы здесь не станем повторять. А затем, я не вижу, зачем нам останавливаться у пограничной черты вымышленных расовых различий. Почему не признать равноправными действительные расовые различия, различия между разумом и безумием и, наконец, индивидуальные различия? Быть может, релятивист на нашу апелляцию к очевидности или к очевидной противоречивости предлагаемой нам возможности ответит цитированным выше суждением: <<не имеет значения то, что эта возможность не находит себе опоры в высказываниях нашего самосознания», ибо само собой разумеется, что мы не можем мыслить вопреки нашим формам мышления. Однако, оставляя в стороне эту психологическую интерпретацию форм

Логические исследования 175

мышления, которую мы уже опровергли, отмечаем, что такой ответ равнозначен абсолютному скептицизму. Если бы мы уже не имели права доверять очевидности, то как могли бы мы выставлять и разумно поддерживать разные утверждения? Разве только в расчете на то, что другие люди организованы так же, как мы и, стало быть, в силу одинаковых законов мышления, склонны к сходным суждениям? Но как мы можем это знать, когда мы вообще ничего не можем знать? Без самоочевидности нет знания.

Довольно странно, что доверие оказывается таким сомнительным утверждениям, как утверждение об общечеловеческой природе, но не чистейшим тривиальностям, которые, правда, очень бедны содержанием, но обеспечивают нам ясную очевидность того немногого, что они дают, и в этом их содержании, во всяком случае, не имеется никакого упоминания о мыслящих существах и их специфических особенностях.

Релятивист не может хотя бы временно улучшить свою позицию тем, что скажет. «Ты смотришь на меня, как на крайнего релятивиста, но я таков только по отношению к основоположениям логики; все же остальные истины могут остаться неприкосновенными». Этим он во всяком случае не устраняет общих возражений против специфического релятивизма. Кто релятивирует основные логические истины, релятивирует и всякую истину вообще. Достаточно указать на содержание принципа противоречия и сделать отсюда естественные выводы.

Сам Эрдманн, безусловно, далек от такой половинчатости: он действительно положил в основу своей логики релятивистическое понятие истины, которого требует его учение. Определение гласит, что истинность суждения заключается в том, что логическая имманентность его предмета субъективно, в частности, объективно достоверна, и что предикативное выражение этой имманентности необходимо для мышления. Тут мы, конечно, не выходим за пределы

176 Эдмунд Гуссерль

психологического. Ибо предмет для Эрдманна есть представляемое, а это последнее, в свою очередь, категорически отождествляется с представлением. Точно так же «объективная или всеобщая достоверность» только с виду есть нечто объективное, ибо она «основывается на общем согласии высказывающих суждения». Мы, правда, находим у Эрдманна выражение «объективная истина», но он отождествляет ее с «общеобязательностью», т. е. обязательностью для всех. Последняя же распадается на достоверность для всех и, если я верно понял, на всеобщую необходимость мышления. Это именно и разумеет вышеприведенное определение. Возникает сомнение, каким же образом в каждом отдельном случае мы приходим к правомерному утверждению объективной истины в этом смысле, и как мы можем избежать бесконечного регресса, требуемого определением и не оставшегося незамеченным для нашего выдающегося исследователя. К сожалению, его ответ недостаточен. Достоверны, говорит он, суждения, в которых мы утверждаем согласие с другими, но не само это согласие; но как это помогает нам, и что дает нам та субъективная уверенность, которую мы при этом испытываем? Ведь наше утверждение было бы правомерным лишь в том смысле, если бы мы знали об этом согласии, а это ведь значит — если бы мы убедились в его истинности. Хочется еще спросить: как можем мы прийти хотя бы только к субъективной уверенности в согласии всех? И наконец, не говоря уже об этом затруднении, правомерно ли вообще требование всеобщей уверенности, как будто истиной обладают все, а не немногие избранные?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПСИХОЛОГИСТИЧЕСКИЕ ПРЕДРАССУДКИ

До сих пор мы боролись с психологизмом, главным образом на почве его выводов. Теперь мы обращаемся к самим его аргументам и пытаемся показать, что все мнимые самоочевидности, на которые он опирается, представляют собой обманчивые предрассудки.

§ 41. Первый предрассудок

Первый предрассудок гласит: «Предписания, регулирующие психическое, само собой разумеется, имеют психологическое основание. Отсюда ясно, что нормативные законы познания должны основываться на психологии познания».

Обман исчезает, как только мы вместо общей аргументации обратимся к существу дела.

Прежде всего необходимо положить конец одному неверному взгляду обеих сторон. Именно, мы обращаем внимание на то, что логические законы, рассматриваемые сами по себе, никоим образом не являются нормативными положениями в смысле предписаний, т. е. положений, к содержанию которых относится высказывание о том, как следует судить. Надо безусловно различать: законы, служащие для нормирования деятельности познания, и правила, содержащие мысль самого этого нормирования и высказывающие ее как общеобязательную.

178 Эдмунд Гуссерль

Рассмотрим для примера хотя бы известный принцип силлогистики, искони формулируемый так: признак признака есть признак и самой вещи. Краткость этой формулировки была бы похвальна, если бы только сама мысль не была выражена в ней в виде явно ложного положения1. Чтобы выразить ее правильно, придется примириться с большим количеством слов. «К каждой паре признаков АВ применимо положение: если каждый предмет, имеющий признак А, имеет также признак В, и какой-нибудь определенный предмет S имеет признак А, то он имеет признак В». Мы решительно оспариваем, чтобы это положение содержало хотя бы малейшую нормативную мысль. Мы можем, конечно, пользоваться им для нормировки, но оно само из-за этого не становится нормой. Мы можем также обосновать на нем явное предписание, например: «кто бы ни судил, что каждое А есть В и что некоторое S есть А, тот должен судить, что это S есть В». Но каждый видит, что это уже не первоначальное логическое положение, а новое, выросшее из него путем внесения нормативной мысли.

То же применимо, очевидно, ко всем силлогистическим законам, как и вообще ко всем «чисто логическим» положениям2. Но не только к ним одним. Способнос-

______________

1 Конечно, говоря вообще, признак признака не есть признак вещи. Если бы в принципе подразумевалось только то, что буквально выражено словами, то мы ведь должны были бы умозаключать так эта промокательная бумага красная, красное есть цвет; следовательно, эта промокательная бумага есть цвет.

2 В этом убеждении, что нормативная мысль, долженствование не относится к содержанию логических положений, я, к великому моему удовольствию, схожусь с Наторпом, который коротко и ясно высказал это в § 4 «Социальной педагогики»: «Мы утверждаем, — говорит он, — что логические законы не высказывают ни того, как фактически мыслят при тех или иных обстоятельствах, ни того, как следует мыслить». В связи с примером умозаключения о равенстве: «если

Логические исследования 179

тью к превращению в нормы обладают точно так же и истины других теоретических дисциплин, в особенности чисто математические, обыкновенно отделяемые от логики1. Так, например, известное положение: (а + +b)(a-b) = a2 - b2 высказывает, что произведение суммы и разности любых двух чисел равно разности их квадратов. Тут нет и речи о процессе нашего суждения и способе, каким оно должно протекать; перед нами теоретический закон, а не практическое правило; Но если мы рассмотрим соответствующее положение: «чтобы определить произведение суммы и разности двух чисел, следует составить разность их квадратов», то мы будем иметь, наоборот, практическое правило, а не теоретический закон. И здесь закон лишь посредством введения нормативной мысли превращается в правило, которое есть его аподиктическое и самодостоверное следствие, но по содержанию своей мысли отличается от самого закона.

______________

А = В и В = С, то А - С» Наторп говорит: «Это я усматриваю, имея перед собой только подлежащие сравнению термины и данные в них соотношения, не будучи нисколько принужден мыслить при этом фактическое и существующее или долженствующее быть течение или осуществление соответствующего мышления». И в некоторых других, не менее существенных пунктах мои «Пролегомены» соприкасаются с этим произведением проницательного мыслителя, которое, к сожалению, уже не могло помочь мне в развитии и изложении моих мыслей. Зато два более ранних произведения Наторпа: цитированная выше статья из «Philosophische Monatshefte», XXIII и «Введение в психологию» оказали на меня плодотворное влияние, хотя в других пунктах и сильно побуждали меня к возражениям.

1 «Чистая», или «формальная, математика» в том смысле, в каком я употребляю этот термин, обнимает всю чистую арифметику и учение о многообразиях, но не геометрию. Ей в чистой математике соответствует теория Эвклидова многообразия о трех измерениях, причем это многообразие является родовой идеей пространства, но не есть само пространство.

180 Эдмунд Гуссерль

Мы можем идти еще дальше. Ведь ясно, что таким же образом каждая общая истина, к какой бы теоретической области она ни принадлежала, может служить к обоснованию общей нормы правильного суждения. Логические законы в этом отношении совсем не отличаются от других. По природе своей они не нормативные, а теоретические истины и в качестве таковых так же, как истины каких-нибудь других дисциплин, могут служить для нормирования суждения.

Однако нельзя не признать и следующего: общее убеждение, которое усматривает в логических положениях нормы мышления, не может быть совершенно неосновательно, его кажущаяся убедительность не может быть чистейшим обманом. Известное внутреннее преимущество в деле регулирования мышления должно отличать эти положения от других. Не должна ли поэтому идея регулирования (долженствования) заключаться в самом содержании логических положений? Разве она не может с очевидностью проистекать из этого содержания? Другими словами: не могут ли логические и чисто математические законы иметь особое значение, которое делает урегулирование мышления их естественным призванием?

Из этого простого соображения ясно, что, действительно, здесь не правы обе стороны.

Антипсихологисты заблуждались в том, что изображали регулирование познания, так сказать, как самую сущность логических законов. Поэтому не получил надлежащего признания чисто теоретический характер формальной логики и вытекающее отсюда как дальнейшее следствие уравнение ее с формальной математикой. Было правильно замечено, что разбираемая в традиционной силлогистике группа положений чужда психологии. Точно также было постигнуто их естественное призвание к нормированию познания, в силу чего они необходимо об-

Логические исследования 181

разуют ядро всякой практической логики. Но было упущено из виду различие между собственным содержанием положений и их функцией, их практическим применением. Было упущено из виду, что так называемые основные положения логики сами по себе не представляют собой нормы, а именно только действуют как нормы. В связи с их нормирующей функцией все привыкли называть их законами мышления, и, таким образом, казалось, будто и эти законы имеют психолотческое содержание, и будто различие их от общепринятых психологических законов только в том и состоит, что они нормируют, а остальные психологические законы этого не делают.

Однако психологисты заблуждались в признании своей мнимой аксиомы, несостоятельность которой мы можем теперь уяснить в нескольких словах: если обнаруживается с полной очевидностью, что каждая общая истина, все равно, относится ли она к психологии или нет, обосновывает правило верного суждения, то этим обеспечена не только разумная возможность, но и даже наличность правил суждения, не вытекающих из психологии.

Конечно, не все подобного рода правила суждения, хотя они и нормируют правильность суждения, суть в силу одного этого логические правила; но легко увидеть, что из логических в собственном смысле слова правил, которые составляют исконную область технического учения о научном мышлении, лишь одна группа допускает психологическое обоснование и даже требует его специально приспособленные к человеческой природе технические предписания для создания научного познания и для критики таких продуктов познания. Наоборот, другая и гораздо более важная группа состоит из нормативных видоизменений законов, которые относятся к науке в ее объективном или идеальном содержании. Психологические логики, и среди них такие крупные ученые, как Милль и Зигварт, рассмат-

182 Эдмунд Гуссерль

ривая науку больше с ее субъективной стороны (как методологическое единство специфически человеческого приобретения познания) и сообразно с этим односторонне подчеркивая методологические задачи логики, упускают из виду основное различие между чисто логическими нормами и техническими правилами специфически человеческого искусства мышления. Но то и другое по содержанию, происхождению и функции имеет совершенно различный характер. Чисто логические положения по своему первичному содержанию относятся только к области идеального, методологические же — к области реального. Первые возникают из непосредственно очевидных аксиом, последние — из эмпирических и, главным образом, психологических фактов. Установление первых имеет чисто теоретический интерес и лишь попутно также и практический, в отношении же последних применимо обратное утверждение: они имеют непосредственно практический интерес и только косвенно, поскольку целью их является методическое споспешествование научному познанию вообще, способствуют также и теоретическим интересам.

§ 42. Пояснительные соображени

Любое теоретическое положение, как мы видели выше, может быть обращено в норму. Но получающиеся таким путем правила, вообще говоря, не совпадают с теми, которые нужны для технического учения логики; только немногие из них обладают, так сказать, предназначением быть логическими нормами. Ибо, если это техническое учение должно существенно содействовать нашим научным стремлениям, то оно не может предполагать полноту познания законченных наук, которую мы именно и рассчитываем приобрести с его помощью. Нам не может при-

Логические исследования 183

нести пользы бесцельное превращение всех данных теоретических познаний в нормы, нам нужны общие и выходящие в своей всеобщности за пределы всех определенных наук нормы для оценивающей критики познаний и методов познаний вообще, а также содействующие достижению последних практические правила,

Именно это и стремится дать логическое техническое учение, и если оно хочет быть научной дисциплиной, то само должно предполагать известные теоретические познания. И тут уже заранее ясно, что для него должны иметь особую ценность те познания, которые вытекают из самих понятий истины, положения, субъекта, предиката, предмета, свойства, основания и следствия, связующего момента и связи и т. п. Ибо каждая наука строится, сообразно тому, чему она учит, стало быть (объективно, теоретически) из истин, всякая истина заключена в положения, всякие положения имеют субъекты и предикаты, через них относятся к предметам или свойствам; положения как таковые связаны между собой в смысле основания и следствия и т. д. Теперь ясно: истины, которые вытекают из этих существенных конститутивных частей всякой науки как объективного, теоретического единства, — истины, уничтожение которых, следовательно, немыслимо без того, чтобы не было уничтожено то, что дает смысл и опору всякой науке, — естественно являются основными мерилами, которые показывают, относится ли в каждом данном случае к науке то, что притязает быть наукой, основным положением или выводом, силлогизмом или индукцией, доказательством или теорией, соответствует ли оно своему замыслу или же, наоборот, вообще a priori противоречит идеальным условиям возможности теории и науки. Если затем с нами согласятся, что истины, вытекающие из самого содержания (смысла) понятий, конституирующих идею науки как объективного

184 Эдмунд Гуссерль

единства, не могут вместе с тем принадлежать к области какой-либо отдельной науки; в особенности, если признают, что такие истины как идеальные не могут иметь местом своего возникновения науку о matter of fact, стало быть, и психологию, — то вопрос решен. Тогда невозможно оспаривать и идеальное существование особой науки, чистой логики, которая, будучи абсолютно не зависимой от других научных дисциплин, разграничивает понятия, конституирующие идею систематического или теоретического единства, и в дальнейшем исследует теоретические связи, вытекающие из самих этих понятий. Эта наука будет иметь ту единственную в своем роде особенность, что она даже по своей «форме» подчинена содержанию своих законов, другими словами, что элементы и теоретические связи, из которых она сама состоит как систематическое единство истин, подчинены законам, входящим в состав ее содержания.

Что наука, которая касается всех наук со стороны их форм, ео ipso касается и самой себя, — это звучит парадоксально, но не содержит никакого противоречия. Простейший соответствующий пример пояснит это. Принцип противоречия регулирует всякую истину, а так как он сам есть истина, то и самого себя. Сообразим, что здесь означает это регулирование, формулируем примененный к самому себе принцип противоречия, и мы натолкнемся на некоторую ясную самоочевидность, т. е. на прямую противоположность всему странному и спорному. Так же обстоит дело и с саморегулированием чистой логики.

Эта чистая логика, следовательно, есть первая и самая существенная основа методологической логики. Но последняя, разумеется, имеет еще и совсем иные основы, которые она берет из психологии. Ибо каждая наука, как мы уже сказали, может быть рассматриваема в двояком смысле: в одном смысле она есть совокупность приемов, употребляемых человеком для достижения систематического разграничения и

Логические исследования 185

изложения познаний той или иной области истины. Эти приемы мы именуем методами; например, счет посредством письменных знаков на плоской поверхности доски, посредством той или иной счетной машины, посредством логарифмических таблиц или таблиц синусов и тангенсов и т. д.; далее, астрономические методы — посредством телескопа и перекрещивающихся нитей, физиологические методы микроскопической техники, методы окрашивания и т. д. Все эти методы, как и формы изложения, приспособлены к устройству человека в современном его нормальном виде, а отчасти даже к случайностям национального своеобразия. Они явно совершенно неприменимы к иначе организованным существам. Даже физиологическая организация играет здесь довольно существенную роль. Какая польза была бы, например, в прекраснейших оптических инструментах для существа, зрение которого связано с конечным органом, значительно отличающимся от нашего? И так во всем.

Но каждая наука может быть рассматриваема еще и в другом смысле, а именно: в отношении того, чему она учит, в отношении своего содержания. То, что — в идеальном случае — высказывает каждое отдельное положение, есть истина. Но ни одна истина в науке не изолирована, она вступает с другими истинами в теоретические связи, объединенные отношениями основания и следствия. Это объективное содержание науки, поскольку оно действительно удовлетворяет ее конечной цели, совершенно независимо от субъективности исследующего, от особенностей человеческой природы вообще, и оно именно и есть объективная истина. На эту идеальную сторону и направлена чистая логика, а именно на ее форму. Это значит, что она не направлена ни на что, относящееся к особому содержанию определенных единичных наук, ни на какие особенности их истин и форм связывания, а на то, что относится к истинам и теоретическим связям

186 Эдмунд Гуссерль

истин вообще. Поэтому всякая наука со своей объективной теоретической стороны должна соответствовать ее законам, которые носят безусловно идеальный характер.

Но таким путем эти законы приобретают также и методологическое значение. Они обладают таковым и потому, что косвенная очевидность вырастает из связей обоснования, нормы которых представляют собой не что иное как нормативные видоизменения вышеупомянутых идеальных законов, основанных на самих логических категориях.

Все характерные особенности обоснований, подчеркнутые в I главе (§ 7), имеют здесь свой источник и находят себе полное объяснение в том, что самоочевидность в обосновании — в умозаключении, в связи аподиктического доказательства, в единстве даже самой обширной рациональной теории, а также и в единстве обоснования вероятности — есть не что иное как сознание идеальной закономерности.

Чисто логическое размышление, исторически впервые пробудившееся в гениальном уме Аристотеля, путем абстракции извлекает сам закон, лежащий в основе каждого данного случая, сводит многообразие приобретаемых таким образом и первоначально только единичных законов к первичным основным законам. Так создается научная система, которая дает возможность выводить чисто дедуктивным путем в известном порядке и последовательности все вообще возможные чисто логические законы — все возможные «формы» умозаключений, доказательств и т. д. Этим созданием пользуется практический логический интерес. Для него чисто логические формы обращаются в нормы, в правила о том, как надлежит обосновывать, и — в связи с возможными незакономерными основаниями — в правила, как нельзя обосновывать.

Сообразно этому нормы распадаются на два класса: одни, регулирующие a priori всякое обоснование,

Логические исследования 187

всякую аподиктическую связь, имеют чисто идеальную природу и связываются с человеческой наукой только через очевидное перенесение. Другие, которые мы можем характеризовать и как просто вспомогательные приемы или суррогаты обоснований (§ 9), эмпиричны, по существу относятся к специфически-человеческой стороне науки; они, следовательно, коренятся в общей организации человека и именно одной своей (более важной для технического учения) стороной в психической, а другой — даже в физической организации1.

§ 43. Идеалистические аргументы против психологизма.

Их недостатки и верный смысл

В споре о психологическом или объективном обосновании логики я, стало быть, занимаю среднюю позицию. Антипсихологисты, главным образом, считались с идеальными законами, которые мы выше характеризовали как чисто логические законы; психологисты же обращали внимание на методологические правила, которые мы признали антропологическими. Поэтому обе стороны и не могли столковаться. Что психологисты обнаружили мало склонности оценить надлежащим образом действительно существенную часть аргументов своих противников, это легко понять, ибо в этих аргументах соучаствовали вce те психологические мотивы и смешения, которых

______________

1 Хорошие примеры для последнего рода отношений можно также найти в элементарном искусстве счисления. Существо, которое могло бы так ясно созерцать и справляться с групповыми порядками трех измерений (в особенности при распределении знаков), как мы, люди, — с групповыми порядками двух измерений, имело бы совершенно иные методы счисления. (См. об этом мою «Philosophic der Аrithmetik», в частности, о влиянии физических условий на развитие методов.)

188 Эдмунд Гуссерль

прежде всего следовало избегать. И фактическое содержание произведений, выдававших себя за изложения «формальной», или «чистой» логики, должно было лишь укрепить психологистов в их отрицательном отношении и создать у них впечатление, что в предлагаемой дисциплине речь идет только о стыдливой и произвольно ограниченной психологии познания или об основанном на ней регулировании познания. Антипсихологисты во всяком случае не должны были подчеркивать в своих аргументах1, что психология имеет дело с естественными законами, логика же — с нормативными законами. Противоположностью естественного закона как эмпирически обоснованного правила фактического бытия и процесса является не нормативный закон как предписание, а идеальный закон в смысле вытекающей исключительно из понятий (идей, чистых родовых понятий) и потому не эмпирической закономерности. Поскольку формалисты-логики, говоря о нормативных законах, имели в виду этот чисто логический и в этом смысле априорный характер, их аргументация содержала несомненно правильный элемент. Но они упустили из виду теоретический характер чисто логических положений, они не заметили различия между теоретическими законами, которые по своему содержанию предназначаются для регулирования познаний, и нормативными законами, которые сами и по существу носят характер предписаний.

Не совсем верно и то, что противоположность между истинным и ложным не имеет места в психологии2: она имеется в ней именно постольку, поскольку познание «овладевает» истиной, и идеальное таким путем достигает определенности реального переживания. Однако положения, относящиеся к этой определенности в ее отвлеченно чистом виде,

______________

1 См. выше § 19 и высказывание Дробиша на с. 68 и след.

2 См. выше, с. 70.

Логические исследования 189

не представляют собой законы реального психического бытия; в этом психологисты заблуждались, они не поняли ни сущности идеального вообще, ни, в частности, идеальности истины. Этот важный пункт будет еще рассмотрен нами подробнее.

Наконец, и в основе последнего аргумента антипсихологистов1 наряду с ошибочным элементом содержится и правильный, Так как никакая логика, ни формальная, ни методологическая, не в состоянии дать критерии, на основании которых могла бы быть познаваема каждая истина как таковая, то в психологическом обосновании логики, наверное, нет круга. Но одно дело — психологическое обоснование логики (в обычном смысле технического учения), и совсем другое — психологическое обоснование той теоретически замкнутой группы логических положений, которые мы назвали «чисто логическими». И в этом смысле представляется явной нелепостью (хотя лишь в известных случаях имеет характер круга) выводить положения, которые коренятся в существенных конститутивных частях всякого теоретического единства и, тем самым, в логической форме систематического содержания науки, как таковой, из случайного содержания какой-либо отдельной науки и даже еще фактической науки. Уясним себе эту мысль на примере принципа противоречия, представим себе, что этот принцип обоснован какой-нибудь единичной наукой; в таком случае истина, коренящаяся в самом смысле истины, как таковой, будет обоснована истинами о числах, расстояниях и т. п. или даже истинами о физических и психических фактах. Во всяком случае, эта несообразность сознавалась и представителями формальной логики, только они опять-таки благодаря смешению чисто логических законов с нормативными законами или критериями, настолько затуманили верную мысль, что она должна была потерять свою убедительность.

______________

1 См. выше, с. 71.

190 Эдмунд Гуссерль

Несообразность, если рассмотреть ее в корне, состоит в том, что положения, которые относятся только к форме (т. е. к логическим элементам научной теории, как таковой), выводятся будто бы из положений совершенно инородного содержания1. Теперь ясно, что несообразность эта в отношении первичных основоположений, как принцип противоречия, modus ponens и т. п. становится кругом, поскольку выведение этих положений в отдельных стадиях предполагает их же самих не в форме предпосылок, но в форме принципов выведения, вне истинности которых выведение теряет смысл и истинность. В этом отношении можно говорить о рефлективном круге в противоположность обычному или прямому circulus in demonstrando, где предпосылки и выводы смешаны между собой.

Из всех наук одна чистая логика избегает этих возражений, ибо ее предпосылки, со стороны того, к чему они предметно относятся, однородны с выводами, которые они обосновывают. Далее, она избегает круга еще и тем, что не доказывает положений, предполагаемых той или иной дедукцией в качестве основных принципов в этой же самой дедукции, и что она вообще не доказывает положений, предполагаемых всякой дедукцией, а ставит их во главе всех дедукций в качестве аксиом. Чрезвычайно трудная задача чистой логики должна, следовательно, состоять в том, чтобы, с одной стороны, аналитически возвыситься до аксиом, без которых как исходных пунктов нельзя обойтись и которых без прямого и рефлективного круга нельзя свести друг на друга; с другой стороны, чистая логика должна так формировать и сочетать дедукции для логических теорем (лишь небольшую часть которых составляют сил-

______________

1 Впрочем, невозможность теоретических связей между разнородными областями и сущность рассматриваемой разнородности логически еще недостаточно исследована.

Логические исследования 191

логистические положения), чтобы на каждом шагу не только предпосылки, но и основные принципы тех или иных частей дедукции принадлежали либо к аксиомам, либо к уже доказанным теоремам.

§ 44. Второй предрассудок

Чтобы подтвердить свой первый предрассудок, который считает чем-то само собой понятным, что правила познания должны опираться на психологию познания, психологист1 ссылается на фактическое содержание всякой логики. О чем идет в ней речь? Всюду ведь о представлениях и суждениях, умозаключениях и доказательствах, истине и вероятности, необходимости и возможности, основании и следствии и других близко связанных с ними и родственных понятиях. Но разве под этими названиями можно разуметь что-либо другое, кроме психических явлений и продуктов? В отношении представлений и суждений это ясно без дальнейших указаний. Умозаключения представляют собой обоснования суждений посредством суждений, обосновывание же есть психическая деятельность. Опять-таки, когда говорят об истине и вероятности, необходимости и возможности и т. д., то это сводится к суждениям; смысл их вскрывается, т. е. переживается только в суждениях. Не странно ли поэтому думать о том, чтобы исключить из психологии положения и теории, которые относятся к психическим явлениям? В этом отношении разграничение между чисто логическими и методологическими положениями бесцельно, возражение касается одинаково и тех, и других. Стало быть, всякую попытку отделить от психологии хотя бы часть логики в качестве будто бы «чистой логики» следует считать в корне несообразной.

______________

1 См. аргументацию § 18.

192 Эдмунд Гуссерль

§ 45. Опровержение: чистая математика тоже стала ветвью психологии

Сколь бы несомненным все это ни казалось, оно должно быть ошибочно. Это видно из нелепых следствий, которые, как мы знаем, неизбежны для психологизма. Но и другое соображение должно тут наводить на сомнения: именно, естественное родство между чисто логическими и арифметическими доктринами, которое не раз побуждало даже утверждать их теоретическое единство. Как мы уже упомянули мимоходом, и Лотце учил, что математика должна считаться «самостоятельно развивающейся ветвью общей логики». «Только практически обоснованное разграничение преподавания», полагает он, заставляет «упускать из виду полное право гражданства математики в общей области логики». А по Рилю, «можно даже сказать, что логика совпадает с общей частью чисто формальной математики (беря это понятие в смысле Наnkel'я). Как бы то ни было, но аргумент, который был бы правилен в отношении логики, был бы применим и к арифметике. Она устанавливает законы для чисел, их отношений и связей. Но числа получаются от складывания и счета, а это есть психическая деятельность. Отношения вырастают из актов соотношения, связи — из актов связывания. Сложение и умножение, вычитание и деление представляют собой не что иное как психические процессы. Что они нуждаются в чувственной опоре, это не меняет дела; ведь так же обстоит дело со всяким мышлением. Этим самым суммы и произведения, разности и частные, и все, что регулируется арифметическими правилами, представляют собой только психические продукты и, следовательно, подлежат психической закономерности. Быть может, для современной психологии с ее серьезным стремлением к точности является в высшей степени желательным каждое обогащение математическими теориями; но

Логические исследования 193

вряд ли ей было бы особенно приятно, если бы саму математику причислили к ней как ее составную часть. Ведь разнообразность обеих наук не подлежит сомнению. Так и математик только улыбнулся бы, если бы ему стали навязывать изучение психологии ради будто бы лучшего и более глубокого обоснования его теоретических построений. Он справедливо сказал бы, что математическое и психическое представляют собой столь чуждые друг другу миры, что самая мысль о их объединении нелепа; здесь более, чем где-либо, было бы уместно упоминание