пар.102-113.

§ 102. Переход к новым измерениям характеристик

Касательно всех своеобразных характеристик, какие повстречались нам в многоликой области модификации через посредство актуализации в настоящем, мы, очевидно, должны, причем уже по причине, указанной выше, различать ноэтическое и ноэматическое. Ноэматические „предметы" — объект образа и отображаемый объект, функционирующее в качестве знака и означаемое, отвлекаясь при этом от принадлежных им характеристик: „образ для", „отраженное", „знак для", „означаемое", — очевидным образом суть как сознаваемые в переживании, однако трансцендентные таковому единства. Коль скоро, однако, так, то характеристики, выступающие в них по мере сознания и схватываемые в установке взгляда на них как присущие им особенности, не могут рассматриваться как реальные моменты переживания. Как соотносится между собой то и другое, — реальный состав переживания и то, что сознается в таковом как нереальное, — может повлечь за собой проблемы сколь угодно большой сложности, и все же мы должны повсюду проводить свое размежевание, причем как относительно ноэматического ядра, „интенционального предмета как такового" (взятого по его „объективному" способу данности), каковой выступает как соответствующий носитель ноэматических „характеристик", так и относительно самих характеристик.

Однако характеристик, постоянно держащихся ноэматического ядра, немало и совсем других, а видов принадлежности ему — много самых разных. Так складываются фундаментально различные роды, так сказать, фундаментально различающиеся измерения характеристики. При этом следует с самого начала указать на то, что все характеры, как уже указанные, так и те, какие еще предстоит указать (сплошь рубрикации необходимых аналитически-дескриптивных изысканий), отличаются универсальной феноменологической широтой. Если мы поначалу и обсуждаем их, отдавая предпочтение интенциональным переживаниям с их относительно наипростейшим строением, обобщаемым определенным и фундаментальным понятием „представления", — они создают необходимую для всех прочих интенциональных переживаний опору, — то все же те же самые основополагающие роды дифференции и различия характеристик обнаруживаются также и во всех этих фундируемых, а, стало быть, вообще во всех интенциональных переживаниях. Причем положение дел таково, что всегда, совершенно необходимо, сознается некое ноэматическое ядро, „предметная ноэма", какая должна как-то характеризоваться, причем согласно такой-то или же иной дифференциации (они исключают друг друга) каждого из родов.

§ 103. Характеристики верования и характеристики быти

Если осмотреться теперь в поисках новых характеристик, то наше внимание обратит на себя то, что с теми группами характеристик, какие обсуждались у нас ранее, связываются совершенно иначе устроенные характеристики бытия. Так, ноэтические, коррелятивно сопряженные с модусами бытия характеристики — „характеристики доксы", или „верования", — это в наглядных представлениях, например, реально заключающееся в нормальном восприятии как „примечании чего-либо" верование в восприятие, а, конкретнее, скажем, уверенность в восприятии; последней, как ноэматический коррелят в самом являющемся „объекте", соответствует характеристика бытия — „действительно". Такую же ноэтическую или, соответственно, ноэматическую характеристику являют и „достоверная" реактуализация и „уверенное" вспоминание бывшего, ныне сущего, будущего (последнее — в предпамятующем ожидании). Все это „полагающие" бытие „тетические" акты. Однако, пользуясь этим последним выражением, надо обращать внимание на то, что если оно и указывает на акт, на занятие позиции в особом смысле, то как раз это-то должно оставаться у нас без рассмотрения.

Все являющееся по мере восприятия или по мере воспоминания обладало в той сфере, какую мы пока рассматривали, характеристикой „действительно" сущего, и только, — сущего „достоверно", как мы тоже говорим по контрасту с иными бытийными характеристиками. Ибо та же самая характеристика может модифицироваться — либо же сдвигаться в том же самом феномене посредством актуальных модификаций. Способ „достоверного" верования может перейти в способ простого допущения, или подозревания, или вопрошания, или сомнения; и в зависимости от обстоятельств являющееся (характеризовавшееся по первому измерению характеристик как „первозданное", или как „воспроизводящее" и т. п.) обладает теперь модальностями бытия: „возможно", „вероятно", „под вопросом", „сомнительно".

Вот пример: воспринимаемый предмет пребывает поначалу просто в само собой разумеющемся, в достоверности. Вдруг мы начинаем сомневаться, не сделались ли мы жертвой простой „иллюзии" и не „простая ли кажимость" все то, что мы видим, слышим и т. п. Или же являющееся сохраняет свою бытийную достоверность, и только мы утратили уверенность относительно какого-то комплекса свойств. Вот эта вещь „представляется" человеком. А потом включается предположение обратного, — может быть, это только дерево на ветру, которое в полумраке выглядит как человек, который совершает какие-то движения. Потом „вес" одной из „возможностей" начинает возрастать, и мы решаем, — ну скажем, с определенностью предполагая: „Нет, все-таки это было только дерево".

Точно так же, и только еще чаще, модальности бытия сменяются в воспоминании, причем так, что они в большой мере устраиваются и чередуются здесь чисто в рамках созерцаний, или же, иначе, темных представлений, без какого-либо соучастия „мышления" в специфическом смысле, помимо „понятия" и предикативного суждения.

Одновременно можно видеть и то, что относящиеся сюда феномены подсказывают нам множество различных штудий, что тут выступают всякого рода характеристики (вроде „решительно", „вес" возможностей и т. п.) и что в особенности вопрос о существенных основаниях соответствующих характеристик требует еще более глубоких разысканий в упорядоченном согласно закону сущности здании ноэм и ноэс.

Однако, как и всегда, нам довольно сейчас того, что мы выделили группы проблем.

§ 104. Модальности доксы как модификации

Относительно ряда модальностей верования, какой занимает нас сейчас, следует указать еще и на то, что и в этом ряду вновь приобретает значимость особо отмеченный, специфически интенциональный смысл сказанного о модификации — тот, какой мы прояснили, анализируя предыдущие ряды ноэтических и соответственно ноэматических характеристик. В теперешнем же ряду роль немодифицированной, или, как следовало бы сказать здесь, „немодализированной" проформы способа верования, очевидно, играет достоверность верования. Соответственно тому и в корреляте: характер бытия просто как таковой (ноэматическое — „достоверно", или „действительно" сущее) фундирует в качестве проформы всех бытийных модальностей. На деле все проистекающие из таковой бытийные характеристики, какие в их специфичности следует именовать модальностями бытия, в своем собственном смысле сопрягаются с праформой. „Возможно" — это в себе самом значит: „возможно сущее", „вероятно", „сомнительно", „под вопросом" значат: „вероятно сущее", „сущее сомнительно и под вопросом". Интенциональность ноэс отражается в подобных ноэматических сопряжениях, и вновь начинает, прямо-таки чувствовать в себе побуждение попросту говорить о „ноэматической интенциональности" как „параллели" интенциональности ноэтической и называемой так в собственном смысле слова.

Это переносится затем и на полные „предложения", т. е. на единства смыслового ядра и бытийного характера.[70][36]

Кстати говоря, очень удобно применять термин „модальность бытия" для целого ряда таких характеристик бытия, а потому охватывать им также и немодифицированное „бытие", когда бы таковое ни выступало в качестве члена этого ряда, — примерно подобно тому, как в арифметике и „один" тоже охватывается понятием „числа". В этом же смысле мы обобщаем и смысл речей о модальностях доксы, под каковые, причем нередко с сознательной двусмысленностью, мы подводим и ноэтические и ноэматические параллели.

Кроме того, обозначая немодализированное бытие словами „достоверно быть", (или безусловно) следует обращать внимание на путаницу со словом „достоверно", и не только в том отношении, что оно означает то ноэтическую, то ноэматическую „достоверность" и „безусловность". Это слово служит ведь еще и для того (и это вносит сюда большую путаницу), чтобы вырезать коррелят утверждения — „да" в противоположность „нет" и „не". Последнее должно тут быть строго-настрого исключено. Значения слов постоянно сдвигаются в рамках логически-непосредственной эквивалентности. А наше дело — всюду вычленять такие эквивалентности и отчетливо разделять, что из сущностно-различных феноменов может скрываться за эквивалентными понятиями.

Достоверность верования — это вера просто как таковая, в отчетливом смысле. Согласно производимым нами анализам она и на деле занимает в высшей степени примечательное особое положение в том многообразии актов, какие постигаются под рубрикой „верование" — или „суждение", как говорят нередко, и вполне неуместно. Требуется особое выражение, какое отдавало бы должное исключительности этого положения и гасило бы всякое воспоминание о равном положении достоверности и прочих модусов верования. Мы вводим термин праверование, или, иначе, прадокса, что и весьма адекватно запечатляет выявленную нами обратную сопряженность любых „модальностей верования". Прибавим еще к сказанному сейчас, что этим последним выражением (или же выражением „модальность доксы") мы будем пользоваться для всех тех интенциональных сдвигов, какие основываются в сущности прадоксы, в том числе и для тех, какие еще выявятся в последующих анализах.

Едва ли еще нуждается в какой-либо критике глубоко ложное учение, согласно которому в достоверности, допущении и т. д. просто дифференцируется единый род „верование" (или „суждение"), — так, как если бы речь шла о ряде одинаково упорядочиваемых видов (где бы ни прерывать этот ряд), подобно тому, как цвет, звук и т. д. суть скоординированные в роде „чувственное качество" виды. Кроме того, нам и сейчас, как всегда, приходится отказывать себе в том, чтобы прослеживать вытекающие из наших феноменологических констатации выводы.

§ 105. Модальность верования как верование, модальность бытия как бытие

Если в отношении описанных выше в высшей степени примечательных ситуаций мы говорим об интенциональности, с помощью которой вторичные модусы устанавливают свое обратное сопряжение с прадоксой, то это по своему смыслу требует, чтобы существовала возможность многократной направленности взгляда — такого вида, какой вообще принадлежит к сущности интенциональностей высшей ступени. Такая возможность существует на деле. Мы, с одной стороны, например, живя в сознании вероятности (в допущении), можем смотреть в сторону того, что вероятно; с другой же стороны, мы можем смотреть на само вероятное как таковое, т. е. на ноэматический объект в той его характеристике, какой наделила его ноэса допущения. Однако „объект" с его чувственным составом и с такой присущей ему характеристикой вероятности дан — во второй позиции взгляда — как сущий, a потому в своей сопряженности с таковым сознание есть простое верование в немодифицированном смысле. Точно так же мы можем жить в сознании возможности или же в вопрошании сомнения, направляя свой взгляд на то, что сознается нами как возможное, сомнительное, находящееся под вопросом. Однако мы можем смотреть и на самые возможности, сомнительности, вопросительности и, при известных обстоятельствах, постигать в чувственном объекте, путем эксплицирования и предицирования, бытие возможного, бытие сомнительного, бытие находящегося под вопросом, — таковое дано тогда как сущее в немодифицированном смысле.

Так что мы сможем вообще констатировать в высшей степени примечательную сущностную черту: любое переживание функционирует как сознание верования в смысле прадоксы тогда, когда оно сопряжено со всеми теми ноэтическими моментами, какие конституируются его ноэсами в „интенциональном объекте как таковом"; или же — так мы тоже можем сказать:

Любое привхождение новых ноэтических характеристик или же любая модификация прежних конституирует не только новые ноэматические характеристики, но вместе с этим ео ipso для сознания конституируются новые объекты бытия; ноэматическим характеристикам соответствуют новые характеристики, предицируемые чувственному объекту — в качестве действительных, а не просто ноэматически модифицируемых, предикабилий.

Эти предложения обретут дополнительную ясность, когда мы ознакомимся с новыми ноэматическими сферами.

§ 106. Утверждение и отрицание, их ноэматические корреляты

Отклонение, а также аналогичное таковому согласие — вот и еще одна новая модификация с обратной сопряженностью, причем при известных обстоятельствах относящееся к высшей ступени благодаря своей сущностной интенциональной обратной сопряженности с любыми модальностями верования. Более специально это отрицание и утверждение. Любое отрицание есть отрицание чего-то, а это что-то отсылает нас к какой-либо модальности верования. Итак, ноэтически отрицание есть „модификация" какой-либо „позиции"; что означает — не негация аффирмации, а негация какого-либо „полагания" в расширенном смысле: какой-либо модальности верования.

Новое ноэматическое свершение этой модификации — это „перечеркивание" соответствующей позициональной характеристики, специфический ее коррелят — это характеристика перечеркивания, характеристика „нет". Черта негации зачеркивает нечто позициональное, конкретнее же некое „положение", причем в силу перечеркивания его специфического характера положения, т. е. ее бытийной модальности. Вместе с этим и именно поэтому сама характеристика и само положение пребывают здесь в качестве „модификации" чего-то иного. То же самое иначе: благодаря преобразованию простого сознания бытия в соответствующее сознание негации в ноэме из простой характеристики „сущее" делается „несущее".

Аналогично из „возможного", „вероятного", „стоящего под вопросом" делается „невозможное", „невероятное", „не стоящее пол вопросом". А вместе с этим модифицируется вся ноэма, все „положение", взятое в конкретной ноэматической полноте.

И точно так, как негация — говоря образно — перечеркивает, так аффирмация „подчеркивает", она „подтверждает" — „соглашаясь" — такую-то позицию, вместо того чтобы „снимать" ее подобно негации. Это тоже дает ряд ноэматических модификаций — в параллель модификациям перечеркивания, что не приходится сейчас далее прослеживать.

Мы отвлекались до сих пор от своеобразия „выбора позиции" чистым Я — таковое при отклонении, в особенности же при отклонении отрицающем, „обращается" против отклоняемого, против подлежащего перечеркиванию бытия, — подобно тому как при утверждении она склоняется к утверждаемому, направляется на него. Эта дескриптивная сторона положения дел не может не замечаться, и она нуждается в особых анализах.

Равным образом следует учитывать и то обстоятельство, что, по мере вложенности интенциональностей друг в друга, возможны соответственно различные направления взгляда. Мы можем жить в негирующем сознании, — другими словами, „совершать" негацию; тогда взгляд Я направлен на то, что претерпевает перечеркивание. Однако мы можем направить свой взгляд как взгляд схватывающий и на перечеркиваемое как таковое — на снабженное чертой, — тогда это последнее начинает пребывать здесь в качестве нового „объекта", причем пребывать в простом доксическом прамодусе „сущее". Новая установка не порождает новый бытийный объект, и в „совершении" отклонения тоже сознается отклоняемое в характеристике его перечеркнутости; однако лишь с новой установкой такая характеристика становится предицируемым определением ноэматического смыслового ядра. То же самое относится, естественно, и к аффирмации.

Итак, задачи феноменологического анализа сущности лежат и в этом направлении.[71][37]

§ 107. Повторные модификации

Усвоенного нами из начатков подобного анализа уже достаточно для того, чтобы незамедлительно совершить следующий шаг вперед в усмотрении:

Коль скоро всякий негат и аффирмат сам есть бытийный объект, то он, как и все сознаваемое в каком-либо бытийном модусе, может утверждаться или отрицаться. Итак, вследствие совершающегося с каждым шагом заново бытийного конституирования создастся бесконечная в идеале цепь повторных, итерируемых модификаций. Так, на первой ступени, — „не-несущее", „не-невозможное", „не не стоящее под вопросом", „не-не-сущее невероятным" и т. д.

То же самое значимо, — что возможно обозревать непосредственно, — и для всех обсуждавшихся ранее бытийных модификаций. Что нечто возможно, вероятно, стоит под вопросом и т. д., в свою очередь само может сознаваться в модусе возможности, вероятности, поставленное под вопрос; ноэтическим образованиям соответствуют ноэматические бытийные образования: возможно, что это возможно, что это вероятно, что это стоит под вопросом; вероятно, что это возможно, что это вероятно; и так — во всех усложнениях. Более высоко расположенным образованиям в свою очередь соответствуют аффирматы и негаты, вновь модифицируемые, и так — в идеале — продолжается до бесконечности. Речь при этом отнюдь не идет о простых словесных повторах. Достаточно лишь напомнить о теории вероятности с ее применениями, где без конца что-либо взвешивается, отрицается, ставится под сомнение, допускается, констатируется, ставится под вопрос и т. д.

Однако всегда необходимо обращать внимание на то, что всякий разговор о модификациях сопряжен, с одной стороны, с возможным преобразованием феноменов, т. е. с возможной актуальной операцией, с другой же, с куда более интересной сущностной особенностью ноэс и, соответственно, ноэм, что они, в своей собственной сущности и без малейшего соучета возникновения генезиса, указывают назад — на иное, немодифицированное. Однако и в том, и в другом случае мы стоим на чисто феноменологической почве. Ибо и разговор о преобразовании и возникновении сопрягается сейчас с феноменологическими сущностными событиями и не сообщает ровным счетом ничего об эмпирических переживаниях как фактах естества.

§ 108. Ноэматические характеристики —отнюдь не определенности „рефлексии"

Всякий раз, как мы доводим до ясности сознания какую-либо новую группу ноэс и ноэм, нам необходимо заново удостоверяться в том фундаментальном выводе, который столь противен мыслительным обычаям психологизма, а именно в том, что между ноэсисом и ноэмой следует проводить действительные и корректные различения — точно так, как того требует верность дескрипции. Если уж ты нашел себя в чисто имманентной сущностной дескрипции (сколь многим, кто готов восхвалять дескрипцию, это так и не удается) и выразил готовность признавать за всяким сознанием интенциональный объект — ему принадлежный и доступный имманентному описанию, — то все равно по прежнему велик соблазн постигать ноэматические характеристики, в особенности же те, какие мы вот только что обсуждали, как простые „определенности рефлексии". Вспоминая обыденно привычное узкое понятие рефлексии, мы разумеем, что сие значит, — это определенности, которые прирастают к интенциональным объектам от того, что те сопрягаются со способами сознания, в каковых они и присутствуют в качестве объектов сознания.

Итак, тогда получается, что негат, аффирмат и т. п., происходят оттого, что предмет „суждения" характеризуется — в сопрягающей рефлексии с отрицанием как отрицаемый, с утверждением — как утверждаемый, с допущением как вероятный, и так повсюду и во всем. Это не более, как конструкция[72][38], нелепость которой сказывается уже в том, что, будь только все эти предикаты действительно всего лишь сопрягающими предикатами рефлексии, они могли бы даваться исключительно в актуальной рефлексии совершаемого акта, на стороне его совершения, и в сопряженности с таковой. Однако они, как очевидные, они не даются такой рефлексией. То, в чем собственная суть коррелята, мы постигаем в прямом направлении взгляда ни на что иное, как на коррелят. И всякие негаты и аффирматы, возможное и стоящее под вопросом и т. д. — все такое мы схватываем в являющемся предмете как таковом. При этом мы вовсе не смотрим назад — на сам акт. И наоборот: прирастающие благодаря такой рефлексии ноэтические предикаты отнюдь не обладают одинаковым с ноэматическими предикатами, о которых идет речь, смыслом. С этим связано и то, что с позиции истины не-бытие, очевидно, лишь эквивалентно, а не тождественно „значимой негированности", бытие возможным не тождественно „значимым образом считаемому возможным бытию" и т. п.

Естественная, не сбитая с толку психологическими предрассудками речь тоже свидетельствует в нашу пользу (если бы нам нужно было лишнее свидетельство). Глядя в стереоскоп, мы говорим: вот эта являющаяся пирамида — „ничто", просто „кажимость", — являющееся как таковое — вот что есть тут очевидный субъект предицирования, и ему (т. е. вещной ноэме, а отнюдь не вещи) мы приписываем то, что обретаем в нем самом в качестве характеристики, а именно „ничтожествования". Здесь, как и всегда, феноменолог должен иметь мужество все действительно усматриваемое в феномене брать ровно таким, каким оно дает себя, не переосмысливая и давая честное описание его. И любая теория обязана направляться по сему.

§ 109. Модификации нейтральности

Среди всех сопрягаемых со сферой верования модификаций нам остается отметить еще одну в высшей степени важную, которая занимает совершенно изолированное положение, следовательно, никак не может быть поставлена в один ряд с обсуждавшимися выше. Своеобразие ее отношения к полаганиям верований, а также то обстоятельство, что она вырисовывается в своем своеобразии лишь при более глубоком исследовании, — в качестве отнюдь не принадлежащей к сфере верования, а, скорее, в качестве в высшей степени значительной общей модификации сознания, — все это оправдывает более пространное рассуждение о ней сейчас. При этом нам предоставится возможность обсудить и еще одну разновидность подлинной модификации верования, какой нам пока еще недоставало и с какой легко смешивают нашу новую, — это модификация приниманий.

Речь идет у нас сейчас о такой модификации, которая известным образом полностью снимает любую модальность доксы, с какой сопрягается, полностью отменяет таковую, — однако и совершенно в ином смысле, нежели негация, которая к тому же, как мы видели, заключает в своем негате некое позитивное совершение, такое не-бытие, которое в свою очередь тоже есть бытие. Наша же модификация ничего не перечеркивает, она ничего не „совершает", в ней, по мере сознания, прямая противоположность любому совершению — нейтрализация такового. Последняя заключена в любом воздержании от какого-либо делания, в переводе чего бы то ни было в бездействие, в заключении в скобки, и оставлении чего-либо без разрешения, не решенным, а, далее, и в том, чтобы обладать чем-либо в таких состояниях оставленности и воздержания, и в том, чтобы вдумываться внутрь всякого совершения, или же, иначе, в том, чтобы „просто мыслить" совершаемое, не „соучаствуя" в совершении.

Поскольку такая модификация никогда научно не прояснялась, потому и не фиксировалась терминологически (всякий раз, когда затрагивали ее, ее тут же смешивали с другими модификациями), и поскольку и в общем языке для нее нет однозначного имени, то мы можем подойти к ней, лишь описывая ее со всех сторон, циркумскриптивно, и шаг за шагом отделяя излишнее. Ибо все выражения, только что поставленные нами в ряд для предварительного указания на нее, содержат в своем смысле нечто чрезмерное. Каждым из них со-обозначается некое произвольное действование, между тем как именно ничего подобного тут и не должно быть. Итак, все такое мы изымаем. Во всяком случае итог такого действования заключает в себе некое своеобразное содержательное наполнение, какое можно рассматривать и в себе, отвлекаясь от того, что результат „происходит" (что, естественно, тоже есть феноменологическая данность) от действования, „берет в нем начало", — ведь такое содержательное наполнение возможно и встречается во взаимосвязи переживаний и без всякого произвола. Итак, выключим во всем том, что оставляется в неразрешенности, все волевое, но не будем разуметь такую оставленность и в смысле чего-либо сомнительного и гипотетического, — вот тогда-то у нас и останется некая „оставленность", или же, еще лучше сказать, останется некое „пребывание" того, что действительно не сознается как пребывающее. Характер полагания выведен из действия. Теперь и отныне верование — это уж не всерьез какое-то верование, и допущение — это уж не всерьез какое-то допущение, и отрицание — это уже не всерьез какое-то отрицание. Теперь и отныне все это „нейтрализованное" верование, допущение, отрицание и т. п., корреляты каковых воспроизводят таковые немодифицируемые переживаний, однако воспроизводят их в радикально модифицируемом виде: сущее попросту как таковое, и сущее возможным, вероятным, под вопросом, равно как и все несущее, как и все прочие негаты и аффирматы, — все это здесь, все это пребывает здесь по мере сознания, но только не по способу „действительного", но по способу „просто мыслимого", „просто мысли". Все получает модифицирующую „скобку", а таковая состоит в ближайшем родстве с той другой, о· которой мы так много говорили прежде и которая столь важна для приуготовления путей феноменологии. Всякие полагания вообще, полагания не нейтрализованные — они в качестве своих коррелятов имеют в итоге свои „положенности" („предложения", „тезисы"), какие в целом виде характеризуются как „сущие". Возможность, вероятность, сомнительность, нет-бытие и да-бытие — все это еще нечто „сущее", а именно характеризуемое в качестве такового в своем корреляте, в качестве некоей „подразумеваемости" в сознании. Нейтрализуемые же полагания существенно отличаются от всего подобного тем, что их корреляты не содержат ничего, что можно было бы полагать и чему можно было бы что-либо предицировать: нейтральное сознание ни в каком отношении не играет для сознаваемого им роли „верования".

§ 110. Нейтрализованное сознание и правосудие разума. Принимание

Что перед нами действительно ясная несравненная своеобразность сознания, это сказывается в том, что настоящие, в собственном смысле, не нейтрализованные ноэсы по своей сущности подлежат суду разума, его правосудию, между тем как для ноэс нейтрализованных вопрос о разуме и неразумии лишен всякого смысла.

То же самое, коррелятивно, и для ноэм. Все ноэматически характеризуемое как сущее (достоверно), как возможное, предположительное, как стоящее под вопросом, ничтожное и т. д. может характеризоваться в качестве такового „значимым" или „незначимым" образом, может быть „по истине", возможным, ничтожным и т. д. Напротив того простое думание-себе ничего не „полагает", это не позициональное сознание. „Просто мысль" о действительностях, возможностях и т. п. ни на что не „притязает", ее нельзя ни признать правильной, ни отвергнуть как неправильную.

Правда, всякое просто думание-себе может быть переведено в принимание, в пред-полагание, а тогда такая новая модификация (равно как и модификация думания-себе) подлежит безусловно свободному произволению. Однако пред-полагание вновь нечто вроде полагания, пред-положение — вновь нечто подобное заложенности" и „предложению", только что это совсем особая модификация полагания и верования, лежащая в стороне от обсуждавшегося выше основного ряда и насупротив такового. Такая модификация может и входить как член (ее пред-полагание — как гипотетический „продосис" или аподосис) в единство подлежащих суждению по мере разума полаганий, тем самым подвергаясь оцениванию со стороны разума. Не о какой-то просто стоящей тут мысли, но о гипотетическом пред-положении вполне можно говорить, что таковое — верно или неверно. Смешивать одно с другим — это фундаментальная ошибка, как и не замечать путаницы и подстановки, заключенной в словах о простом думании-себе, или же, иначе, о простой мысли.

К этому присовокупляется еще и та, равным образом сбивающая с толку путаница и подстановка, которая заключена в слове „мыслить" („думать") постольку, поскольку оно то сопряжено с особо отмеченной сферой эксплицирующего, постигающего и выражающего мышления, с мышлением логическим в специфическом смысле, то на позициональное как таковое, какое — это мы только что видели сами — не спрашивает ни об эксплицировании, ни о постигающем предицировании.

Все обсуждаемые события мы обнаруживаем в той сфере, какой отдавалось на первых порах нами предпочтение, в сфере просто чувственных созерцаний и их вариациях в неясные представления.

§ 111. Модификация нейтральности и фантази

Однако объявляется и еще одна опасная путаница и подмена, связанная с выражением „просто думать-себе", или же, иначе, возникает вопрос о возможности предотвратить напрашивающуюся само собою подмену, а именно спутывание модификации нейтральности и фантазии. Спутывающее — и действительно не легко распутываемое — заключается тут в том, что фантазия действительно есть некая модификация нейтральности, что несмотря на особенность своего типа она отмечена универсальным значением и применима ко всем переживаниям, что она играет свою роль в большинстве образований думание-себе, а притом все же должна быть отличена от общей модификации нейтральности с ее многообразными, следующими за всеми видами полагания образованиями.

Более конкретно, фантазирование — это вообще модификация нейтральности „полагающей" реактуализации, следовательно, воспоминания в мыслимо широком смысле.

Тут необходимо учитывать то, что в обычной речи реактуализация (репродукция) и фантазия беспорядочно подменяют друг друга. Мы же употребляем эти выражения так, что, принимая во внимание свои же анализы, не поясняем общее слово „реактуализация" в отношении того, настоящим ли, в собственном смысле, или нейтрализованным оказывается принадлежное к нему „полагание". Затем же все реактуализации разделяются на две группы: любые воспоминания и модификации нейтральности таковых. В дальнейшем все же окажется, что такое разделение отнюдь не может считаться подлинной классификацией.[73][39]

С другой стороны, всякое переживание вообще (всякое, так сказать, действительно живое) — это „сущее в настоящем" переживание. От его сущности неотделима возможность рефлексирования его, в каковом переживание необходимо характеризуется как переживание сущее в настоящем и достоверно. Соответственно тому каждому переживанию, как и каждому первозданно, из самого источника, сознаваемому индивидуальному бытию, отвечает серия возможных в идеале модификаций воспоминания. Переживанию как первозданному, из самого источника, сознанию переживания отвечают, в качестве возможных параллелей, воспоминания его, а тем самым, в качестве модификаций нейтральности, фантазии. Это верно для всякого переживания, как бы ни обстояло тут дело с направлением взгляда чистого Я. Следующее пусть послужит нам разъяснением.

Сколь бы часто ни реактуализовали мы какие бы то ни были предметы, — допустим с самого начала, что это чисто фантастический мир, а мы со всем вниманием обращены к нему, — к сущности фантазирующего сознания принадлежит здесь то, что тут бывает сфантазирован не только одновременно этот мир, но сфантазировано и само „дающее" восприятие. Мы обращены к этому миру — к „восприятию же в фантазии" (т. е. к модификации нейтральности, относящейся к воспоминанию), лишь в том случае, когда мы — это уже было обсуждено у нас — „рефлектируем в фантазии". И вот дело фундаментальной значительности — не спутать эту в идеале всегда возможную модификацию, какая перевела бы в точно соответствующую переживанию простую фантазию, или же, что одно и то же, в нейтрализованное воспоминание любое переживание, даже и переживание сфантазированное, с той модификацией нейтральности, какую мы можем противопоставлять любому „полагающему" переживанию. В этом аспекте воспоминание есть некое сугубо специальное полагающее переживание. Другое — это нормальное восприятие, и вновь другое — перцептивное или же репродуктивное сознание возможности, вероятности, вопросительности, сознание сомнения, негации, аффирмации, пред-полагания и т. д.

Мы можем для примера убедиться в том, что модификация нейтральности, относящаяся к нормальному, полагающему в немодифицируемой достоверности восприятию, есть нейтральное сознание объекта-образа, каковое обретается нами в нормальном созерцании перцептивно репрезентируемого отраженного мира, в качестве компонента такого. Попытаемся пояснить это: будем созерцать, скажем, дюреровскую гравюру на меди — „Рыцарь, Смерть и Дьявол".

Тут мы первым делом различим нормальное восприятие, коррелятом какового выступает вещь „гравюрный лист" — вот этот лист в папке с гравюрами.

Во-вторых же, — перцептивное сознание, в каком перед нами являются проведенные черными линиями и нераскрашенные фигурки — „рыцарь на коне", „смерть", „дьявол". В эстетическом созерцании мы не обращены к ним как объектам, — мы обращены к ним как репрезентированным „в образе", точнее же, как к „отображенным" реальностям, рыцарю из плоти и крови и т. д.

Сознание же „образа" (маленьких темных фигурок в каких, посредством фундируемых ноэс, благодаря сходству „отображенно репрезентируется" иное), сознание, опосредующее и делающее возможным отображение, — это и есть пример модификации нейтральности в отношении восприятия. Отображающий образ-объект — он не пребывает перед нами ни как сущий, ни как не-сущий, ни в какой-либо иной модальности полагания, или же, лучше сказать, он сознается как сущий, но только как как бы - сущий в модификации нейтральности бытия.

Однако точно так же пребывает и отображенное, если только наше отношение — чисто эстетическое и мы принимаем его „просто как образ", не ставя на нем печать бытия или небытия, бытия возможного или предполагаемого и т. п. Однако, что явно, все это означает не привацию, а модификацию, именно ту самую модификацию нейтрализации. Только мы никоим образом не должны представлять себе таковую как операцию преобразования, примыкающую к предварительному полаганию. При случае она может быть и таковой. Но только она не обязана таковой быть.

§ 112. Повторяемость модификации фантазии. Неповторяемость модификации нейтральности

Радикальное различие между фантазией, в смысле нейтрализующей актуализации и нейтрализующей модификации вообще, сказывается — чтобы со всей остротой подчеркнуть еще и этот решающий момент расхождения — в том, что модификация фантазии как реактуализация повторима, итерируема (существуют фантазии любой ступени — фантазии „в" фантазиях), в то время как повтор „операции" нейтализирования исключен по мере сущности. Можно считаться с тем, что наше утверждение касательно возможности итерируемых (равно как отображающих) модификаций столкнется с почти всеобщими возражениями. Перемены наступят только тогда, когда опытность в делах подлинно феноменологического анализа станет более распространенной, нежели в наши дни. Пока же с переживаниями обращаются как с „содержаниями" или как с психическими „элементами", на какие, несмотря на моду оспаривать психологию, все обращающую в атомы и все овеществляющую, все-таки смотрят как своего рода маленькие вещицы, пока надеются обрести различие „содержаний ощущения" и соответствующих им „содержаний фантазии" лишь в вещных приметах вроде „интенсивности", „полноты" и т. п., — лучше не станет.

Надо бы поначалу научиться видеть, что тут все дело в различии сознания, что, стало быть, фантасма — это не просто поблекшая данность ощущения, но, по своей сущности, фантазия-чего — фантазия соответствующей данности ощущения, что это самое „чего" никак не может войти сюда через посредство разжижения интенсивности, содержательной полноты и т. д. соответствующей данности ощущения, — сколь бы щедрым ни быть на жидкость.

Кто опытен в рефлексиях сознания (а прежде того вообще научился видеть данности интенциональности), тот без труда разглядит и ступени сознания, каковые наличествуют в фантазиях внутри фантазий, в воспоминаниях внутри воспоминаний или внутри фантазий. Тот разглядит и все заключенное в сущностном складе таких поступенных образований, а именно, что любая фантазия высшей ступени может быть переведена в прямое фантазирование того, что опосредовано сфантазировано в первой, между тем такая же свободная возможность перехода от фантазии к соответствующей перцепции вовсе не имеет места. Здесь перед спонтанной произвольностью разверзается пропасть, какую чистое Я может преодолеть, лишь переходя к сущностно новой форме реализующего действия и творчества (к чему следует причислять и произвольное галлюцинирование).[74][40]

§ 113. Актуальные и потенциальные полагани

Наши размышления о модификации нейтральности и о полагании влекут нас к важным продолжениям. До сих пор, говоря о „полагающем" сознании, мы понимали его очень широко, и тут необходимы дифференциации.

Различим полагание актуальное и потенциальное, а в качестве общей рубрики — все равно неизбежной — станем пользоваться „позициональным сознанием".

Различие между актуальностью и потенциальность полагания находится в близкой связи с ранее обсуждавшимися[75][41] различениями актуальности внимания и невнимания, однако не совпадает с таковыми. Если принимать во внимание модификацию нейтральности, то в общее различение актуальности и неактуальности в аттенциональной обращенности Я входит двойственность, или же, соответственно, в понятие речей об актуальности — двусмысленность, сущность которой нам надлежит теперь прояснить.

Модификация нейтральности выступила перед нами в контрасте между действительной верой, допущением и т. д. и своеобразно модифицированным сознанием „просто-вдумывания" в веру, допущения и т. д., говоря же коррелятивно, в контрасте между „действительно" обладанием пред собою сущим, вероятно-сущим и т. д., „действительно положенностью" такового и „не действительно положенностью" такового по способу „пребывающего в неразрешенности". С самого начала мы указывали тут и на сущностно различное отношение не-нейтрального и нейтрального сознания касательно потенциальности полагании. Из любого „действительного" сознания можно вынести множество потенциально заключенных в нем полаганий, и таковые в этом случае — действительные полагания; во всем, что разумеется действительно тетически, заложены действительные предикабилии. Нейтральное же сознание отнюдь не „содержит" в себе „действительных" предикабилии. Раскрытие такового посредством аттенциональных актуальностей, посредством обращенности к различным предикатам сознаваемого предметного — все это ведет лишь к актам сплошь нейтральным, либо же к предикатам, сплошь модифицированным. Разного рода потенциальность в сознании нейтральном и в сознании ненейтральном, примечательность того, что общая потенциальность аттенциональных обращений раскалываются надвое, нуждается теперь в более глубоком исследовании.

Размышления предпоследнего параграфа позволили нам выяснить, что любое действительное переживание как сущее в настоящем — или, как мы тоже могли бы сказать, как временное единство, конституируемое в феноменологическом сознании времени — известным образом ведет за собой свой бытийный характер — наподобие того как и само же воспринимаемое. Любому актуально настоящему переживания в идеале отвечает модификация нейтральности, а именно возможное и содержательно точно соответствующее ему настоящее фантазируемого переживания. Любое такое переживание фантазии характеризуется не как действительно сущее в настоящем, а как „как бы" сущее в настоящем. Итак, с ним дело обстоит тут весьма похоже на то, как при сравнении ноэматических данностей произвольно выбранного восприятия с данностями точно соответствующего ему фантазирования (рассмотрения в фантазии): любое воспринимаемое характеризуется как „действительно бытие в настоящем", а любое параллельно фантазируемое — как содержательно то же самое, однако наличное как „простая фантазия", как наличное „как бы" в настоящем бытие. Итак:

Изначальное сознание времени само функционирует как сознание восприятия, обладая своей противоположностью в соответствующем ему сознании фантазии.

Однако само собой разумеется, что это всеохватное сознание времени не есть непрерывное имманентное восприятие в отчетливом смысле, т. е. в смысле актуально полагающего восприятия, каковое ведь есть переживание в нашем смысле, нечто заключенное в имманентном времени, длящееся в настоящем, конституированное в сознании времени. Говоря другими словами, разумеется само собой, что переживания могли бы становиться в специфическом смысле положенными, актуально постигаемыми как сущие предметными отнюдь не в непрерывном внутреннем рефлектировании.

Среди переживаний имеются особо отмеченные рефлексии, называемые имманентными, специальнее же — имманентные восприятия, — таковые направлены на их предметы как актуально схватывающие и полагающие их бытие. Наряду с такими, среди переживаний имеются и трансцендентно направленные, равным образом полагающие бытие, — это так называемые внешние восприятия. „Восприятие" в нормальном смысле слова означает не только вообще, что какая-либо вещь является Я в своем живом и телесном настоящем и телесном настоящем присутствии, но и то, что Я примечает являющуюся вещь, схватывает и полагает ее как действительно сущую здесь. В перцептивном сознании образа нейтрализуется, согласно изложенному ранее, такая актуальность полагания бытия здесь. Будучи обращены к „образу" (не к отображаемому), мы схватываем в качестве предмета не действительное, но именно образ, фиктум. „Схватывание" обладает тут актуальностью обращения-к, но оно не есть „действительное" схватывание, а простое схватывание в модификации „как бы", полагание — это не актуальное полагание, а модифицируемое в таком „как бы".

Когда же духовный взор отвлекается от фикта, то аттенциональная актуальность нейтрализованного полагания переходит в потенциональность: образ по-прежнему является, однако он оставляется „без внимания", он не постигается в модусе „как бы". В сущности такого положения дел и его потенциальности заключены возможности актуальных обращений взгляда, однако таковые никогда не дают выступить актуальностям полагания.

Очень похоже дело обстоит тогда, когда мы сравниваем „актуальные" (не нейтральные, не действительно полагающие) воспоминания с такими, в каких воспоминаемое, — скажем, путем отведения взгляда — хотя по-прежнему и является, но уже не полагается актуально. Потенциальность полагания „все еще" являющегося означает здесь, что благодаря аттенциональной актуальности тут не только выступают вообще схватывающие cogitationes, но схватывающие исключительно „действительно", актуально полагающие. В модификации нейтральности, относящейся к воспоминаниям, т. е. просто к фантазиям, мы вновь обладаем аттенциональными потенциальностями, преобразование которых в актуальности, правда, производит „акты" (cogitationes), однако акты исключительно нейтрализованные, исключительно доксические полагания в модусе „как бы". Фантазируемое сознается не как „действительно" сущее в настоящем, прошлом или будущем, оно лишь „витает" — помимо актуальности полагания. Простое обращение взгляда не способно устранить такую нейтральность — равно как в иных случаях не способно породить актуальность полагания.

Любое восприятие — это может еще послужить нам для целей дальнейшего иллюстрирования — обладает своим задним планом воспринимания. Специально схватываемая вещь обладает своим вещным окружением — таковое перцептивно со-является, однако лишено особых полаганий существования. И такое окружение — „действительно сущее", оно сознается так, что — в смысле сущностной возможности — на нее могут направляться взгляды, полагающие актуальное бытие. Такое окружение — нечто подобное единству потенциальных полаганий. Все обстоит точно так и в воспоминании, что касается его заднего плана, а также и в восприятии или же в воспоминании, что касается его ореола из ретенций и протенций, воспоминаний о прошлом и памятований наперед, какие напрашиваются в большей или меньшей полноте, меняясь по степени своей ясности, но никогда не осуществляются в форме актуальных полаганий или тезисов. Во всех подобных случаях актуализация „потенциальных полаганий" посредством соответствующих обращений взгляда (аттенциональная актуальность) необходимо приводит ко все новым актуальным полаганиям, и это неотделимо от сущности таких положений дел. Если же теперь мы перейдем к параллельным модификациям нейтральности, то все переводится в модификацию „как бы", в том числе и сама „потенциальность". Аттенциональными задними планами обладает также — и необходимо обладает — объект-образ или объект фантазии. Вновь „задний план" — это рубрика для потенциальных обращений взгляда и „схватываний". Однако установление действительного обращения приводит здесь принципиально не к действительным полаганиям, но всегда лишь к полаганиям модифицированным.

Точно так же обстоит дело — что особо интересует нас здесь — с модальными сдвигами специфических тезисов верования (доксических пра-тезисов) с допущениями, предположениями, вопрошаниями и т. д., равно как и с отрицаниями и утверждениями. Сознаваемые в них корреляты — возможность, вероятность, небытие и т. п. — могут претерпевать доксическое полагание, а тем самым, и в то же самое время, и испытывать специфическое „опредмечивание", однако пока мы живем „в" допускании, вопрошании, отклонении, утверждении и т. п., мы не осуществляем никаких доксических пра-тезисов — хотя, правда, и совершаем иные „тезисы", в смысле необходимого обобщения этого понятия, а именно тезисы допущения, предполагания, вопрошания, отрицания и т. д. Однако в любой момент мы способны осуществить соответствующие доксические пра-тезисы: в сущности феноменологического положения дел основывается идеальная возможность актуализовать заключенные в них потенциальные тезисы.[76][42] Такая актуализация — если только с самого начала тут имелись актуальные тезисы, — все снова и снова приводит к актуальным тезисам как уже потенциально заключавшимся в тезисах исходных. Если же мы переводим исходные тезисы на язык нейтральности, то и потенциально тоже переводится на этот язык. Если же мы допущения, вопросы и т. п. осуществляем в простой фантазии, то все излагавшееся выше остается в силе, только с измененным знаком-индексом. Тогда нейтрализуются все доксические тезисы и модальности бытия, какие можно извлекать из первоначального акта или же ноэмы акта путем возможного обращения к ним внимания.