пар. 123-133.

§ 123. Запутанность и отчетливость как модусы совершения синтетических актов

Теперь рассмотрим еще модальности совершения, которые, так сказать, располагаются в противоположном направлении от того модуса, какому отдавалось у нас предпочтение, — от модуса пра-истекающей актуальности. Мысль — простая или же снабженная многообразными тезисами — может выплывать на поверхность как „путанная". Тогда она дает себя как простое представление без какой-либо актуально-тетической артикуляции. Вот мы припоминаем какое-то доказательство, теорию, беседу — они „приходят нам на ум". При этом мы поначалу вовсе не обращены к ним, они выплывают наружу где-то на „заднем плане". Затем взгляд Я своим лучом направляется на такую мысль, своим непочлененным схватыванием постигая соответствующую ноэматическую предметность. Тогда может включиться новый процесс, и путанное воспоминание перейдет в отчетливое и ясное: шаг за шагом мы припомним ход доказательства, „вновь" породим тезисы и синтезы доказательства, „вновь" пройдем всеми стадиями вчерашней беседы и т.п. Естественно, несущественно то, что это — репродуцирование по способу воспоминания, порождения — наново — „более ранних" первозданных порождений. И новое теоретическое наитие, касающееся проведения сложной теории, мы получаем сначала в путанно-нерасчленном виде, потом, вольно-спонтанно совершаемым шагами, разворачиваем его, преобразуя в синтетические актуальности. Само собой разумеется, что все указанное сейчас равным образом сопрягается со всеми разновидностями актов.

Это важное различение запутанности и отчетливости играет важную роль в феноменологии „выражений", экплицированных представлений, суждений, актов душевного и т. д., какие предстоит еще обсуждать в дальнейшем. Достаточно подумать только о том, каким образом мы обыкновенно схватываем в любом случае чрезвычайно сложные синтетические образования, какие составляют „мыслительное содержание" нашего чтения, после чего стоит поразмыслить над тем, что же в уразумении прочитываемого достигает действительно первозданной актуализации, относительно этой так называемой мыслительной подосновы выражений.

§ 124. Ноэтически-ноэматический слой „логоса". Означивание и значение

Со всеми рассмотренными выше актами сплетаются выражающие — в специфическом смысле „логические" слои актов, относительно которых тоже необходимо убедительно прояснить параллелизм ноэсиса и ноэмы. Всеобщая, неизбежная двусмысленность речей, обусловленная таким параллелизмом и проявляющая свою действенность всюду, где обсуждаются соответствующие отношения, — она, естественно, сказывается и в речах о выражении и значении. Эта двусмысленность опасна лишь до тех пор, пока она не познана как таковая и, соответственно, не разграничены параллельные структуры. Но если это уже произошло, то следует лишь позаботиться о том, чтобы во всех конкретных случаях оставалось несомненным, с которой из двух структур сопрягается речь.

Мы начнем с известного различения чувственной, — так сказать, — телесной стороны выражения и его нечувственной, „духовной" стороны. Пускаться в ближайшие разъяснения первой нам не приходится — точно так же, как и способа, каким единятся обе стороны. Само собой разумеется, что и всем этим обозначаются рубрики довольно важных феноменологических проблем.

Мы же будем устремлять свой взор исключительно на „означивание" и „значение". Первоначально оба эти слова сопряжены со сферой языка, со сферой, в которой что-либо „выражается". Однако почти неизбежный и одновременно важный шаг состоит в расширении и подходящей модификации значения этих слов, вследствие чего они известным образом находят применение во всей ноэтически-ноэматической сфере, — следовательно, применяются ко всем актам, сплетены таковые с актами выражения или же нет.[87][53] Так и мы, рассуждая об интенциональных переживаниях любого рода постоянно говорили о „смысле" — слово, какое в общем и целом применяют как равнозначное „значению". В целях отчетливости мы намерены отдавать предпочтение слову „значение", когда речь пойдет о прежнем понятии, особенно в комплексных словах логическое" или „выражающее" значение. Словом же „смысл" мы будем, как и прежде, пользоваться, разумея его шире.

Пусть, чтобы начать с примера, здесь присутствует предмет, с определенным смыслом, монотетически полагаемый в определенной полноте. Мы — как это нормальным образом и происходит, без запинок присоединяясь к первому, простому схватыванию восприятия — осуществим экспликацию данного и сопрягающее отождествление вычлененных частей или моментов, — скажем, по схеме „Это — белое". Такой процесс не требует ни малейшего „выражения" — ни выражения в смысле гласящих слов, ни выражения в смысле, сколь-нибудь подобном словесному означиванию, — каковое последнее может ведь наличествовать и вполне независимо от гласящих слов, если бы, к примеру, таковые были бы „забыты". Однако, если только мы „помыслили" или высказали — „Это — белое", — вместе с тем возник новый слой, нераздельный с „подразумеваемым как таковым" чисто по мере восприятия. Таким способ эксплицируемо и выразимо и любое вспоминаемое и любое фантазируемое как таковое. Любое „подразумеваемое как таковое" — любое мнение в ноэматическом смысле (а притом как ноэматическое ядро) любого акта выразимо посредством „значений". Итак в общей форме предположим: Логическое значение есть выражение.

Гласящие слова могут именоваться выражением только потому, что выражают принадлежное им значение — в таковом изначально заключено выражающее. „Выражение" — форма примечательная; она позволяет приспособить себя ко всякому „смыслу" (ноэматическому „ядру"), возвышая таковой до царства „логоса", до царства понятийного, а тем самым „всеобщего".

При этом последние слова поняты в совершенно определенном значении, какое следует отличать от других значений этих же слов. Вообще говоря, только что указанным отмечена большая тема феноменологических анализов, тема, основополагающая для прояснения сущности логического мышления и его коррелятов. В ноэтическом аспекте рубрикой „выражающее" будет обозначаться особый слой актов — такой, к какому возможно своеобразно приспособлять и с каким возможно замечательным образом сливать все прочие акты, именно так, что любой ноэматический смысл акта, а, стало быть, заключающаяся в таковом сопряженность с предметностью отпечатляется в ноэматическом аспекте выражения „понятийно". Перед нами своеобразная интенциональная среда, по своей сущности отмеченная тем, что она способна, так сказать, отражать по форме и содержанию любую иную интенциональность, отображая таковую в своем собственном окрашивании и при этом вводя в нее свою собственную форму „понятийности". Однако назойливые речи об отражении и отображении следует принимать с осторожностью, поскольку опосредующая их применение образность легко могла бы ввести в заблуждение.

Чрезвычайно трудные проблемы начинаются с феноменов, принадлежных к рубрикам „означивание" и „значение".[88][54] Поскольку любая наука в своем теоретическом содержательном наполнении, во всем том, что есть в ней „учение" (теорема, доказательство, теория), объективируется в специфически „логическом" медиуме — в медиуме выражения, то для философа и психолога, руководствующихся общелогическими интересами, проблемы выражения и значения — самые ближайшие, и они же — первые, какие вообще, как только всерьез пробуем дойти до самой их основы, толкают нас к феноменологически-сущностным разысканиям.[89][55] Отсюда мы увлекаемся к таким вопросам, как, к примеру: как следует разуметь „выражение" „выражаемого", как соотносятся выраженные переживания с не выраженными и что претерпевают последние благодаря привходящим выражениям, — нас отсылают тут к „интенциональности" переживаний, к их „имманентному" смыслу, „материи" и качеству (т. е. к присущему тезису характеру акта), к различению вот этого смысла и вот этих сущностных моментов, заключенных в „пред-выражаемом", к различению значения самого выражающего феномена и свойственных такому значению моментов и т. д. По сегодняшней литературе еще хорошо видно, в сколь же малой степени отдают должное тем огромным проблемам с их полным, глубоко заложенным смыслом, на какие только указано сейчас.

Слой выражения — вот что составляет его специфическое своеобразие — не продуктивен, если отвлечься от того, что он как раз и сообщает выражение всем прочим интенциональностям. Или, если угодно: продуктивность этого слоя, ее ноэматическое свершение исчерпывается выражением и вступающей вместе с таковым новой формой понятийного.

При этом слой выражающий совершенно сущностно неразделен по своему тетическому характеру с тем слоем, какой претерпевает выражение, и в этом их совпадении друг с другом первая настолько принимает сущность последней, что мы так просто и называем выраженное представление — представлением, выраженное верование, предположение, сомнение само по себе и как целое — верованием, предположением, сомнением, равным образом и выраженное желание или воление — желанием или волением. Что и различие позициональности и нейтральности переходит в выражение, непосредственно очевидно, и мы это уже упоминали. Выражающая же сторона не может обладать тезисом, позициональным или нейтральным, квалифицируемым иначе, нежели тезис слоя претерпевающего выражение, и в совпадении обоих слоев мы обнаруживаем не две тесы, какие надлежало бы размежевывать, но лишь один тезис.

Полное прояснение принадлежных сюда структур доставляет значительные трудности. Уже признание того, что после абстрагирования от чувственного слоя гласящих слов в наличии действительно остается еще одно наслоение такого же вида, как предполагали мы это здесь, стало быть, в любом случае — даже и в случае сколь угодно неясного, пустого, чисто вербального мышления — слой выражающего означения и нижний слой выражаемого, — уже это дается нелегко, а тем более уразумение сущностных взаимосвязей всех этих наслоений. Ибо на образ наслоения нельзя слишком уж полагаться; выражение — это не нанесенный сверху лак и не напяленное сверху платье; это — духовное формование, какое исполняет в интенциональном нижнем слое новые интенциональные функции и испытывает на себе ее коррелятивно интенциональные функции. Что означает этот новый образ, нужно изучать в самих феноменах и во всех существенных их модификациях. В особенности важно уразумение различных разновидностей „всеобщности", какие выступают тут, — с одной стороны, та всеобщность, какая неотделима от каждого выражения и от любого его момента, включая и несамостоятельное: „есть", „не", „и", „если" и т. д., с другой же стороны, всеобщность „всеобщих имен", как-то „человек", в противоположность именам собственным, как-то „Бруно", и, напоследок, та всеобщность, что принадлежит даже и синтактически бесформенной внутри себя сущности в сравнении столько что затронутыми различными всеобщностями значения.

§ 125. Модальности совершения в сфере логического выражения и метод прояснени

Очевидно, для того чтобы прояснить трудности, на какие мы указывали выше, необходимо особо учитывать обсуждавшиеся выше[90][56] различия модусов актуальности — модальностей совершения актов, каковые задевают тезисы и синтезы выражения, как и любые другие тезисы и синтезы вообще. Причем двояким образом. С одной стороны, они затрагивают слои значения, т.е. сам специфически логический слой, с другой же стороны — фундирующие низшие слои.

Когда мы читаем, мы можем совершать любое значение артикулировано и вольно-деятельно, можем при этом синтетически сочетать значения со значениями, согласно предначертанному. В таком совершении актов значения настоящего в модусе порождения в собственном смысле мы обретаем совершенную отчетливость „логического" разумения.

Такая отчетливость может переходить в запутанности во всех выше описанных модусах: только что прочитанное предложение погружается во тьму, утрачивает свою живую артикуляцию, оно перестает быть нашей „темой" и не остается у нас „в руках".

Подобные отчетливость и запутанность следует, однако, отличать от тех, что задевают выраженные нижние слои. Отчетливое уразумение слова и предложения (и, соответственно, отчетливое, артикулированное совершение актов высказывания) согласуется с запутанностью подосновы. Последняя означает не просто неясность, хотя и таковую тоже. Нижний слой может быть запутанно единым (как чаще всего и бывает), — он не заключает свою артикуляцию в себе самом актуально, а обязан таковой лишь своему простому приспособлению к действительно артикулированно и в изначальной актуальности совершаемому слою логического выражения.

Все это имеет в высшей степени важное методологическое значение. Мы замечаем, что наши прежние рассуждения касательно метода прояснения[91][57] нуждаются в существенных дополнениях с учетом высказывания, этого жизненного элемента науки. Теперь легко обозначить все необходимое для перехода от запутанного мышления к настоящему и вполне эксплицитному познанию, к отчетливому и одновременно ясному совершению мыслительных актов: прежде всего следует все „логические" акты (акты означивания), поскольку они совершались еще в модусе запутанности, перевести в модус первозданной спонтанной актуальности, следовательно учредить совершенную логическую отчетливость. Однако, аналогичное следует совершить и в обосновывающем нижнем слое — все неживое следует преобразовать в живое, всякую запутанность — в отчетливость, но также и всякую не-наглядность — в наглядность. И только тогда, когда мы совершим эту работу в нижнем слое, в действие — если только проявляющиеся тут несовместимости не сделают дальнейший труд излишним, — вступает ранее описанный метод, причем надо учитывать и то, что понятие созерцания, ясного сознания переносится с монотетических на синтетические акты.

Во всем остальном же, как показывает более глубокий анализ, все дело в том виде очевидности, какая должна быть тут конкретно получена, и, соответственно, в слое, к какой обращена она. Очевидности, сопрягающиеся с чисто логическими отношениями, с сущностными взаимосвязями ноэматических значений, — следовательно, те очевидности, какие обретаем мы относительно фундаментальных законов формальной логики, — требуют именно данности значений, а именно данности выражающих предложений тех форм, какие предписываются соответствующим законом значения. Несамостоятельность значений влечет за собой то, что экземплификация сущностных образований логики, опосредующая очевидность закона, ведет за собой и очевидность нижних слоев, причем тех, какие претерпевают логическое выражение; однако тогда, когда речь идет о чисто логическом усмотрении, нет необходимости доводить до ясности эти нижние слои. В соответствующей модификации это значимо и для всех „аналитических" выводов прикладной логики.

§ 126. Полнота состава и всеобщность выражени

Следует, далее, подчеркнуть различие между полным и неполным выражением[92][58]. Единство выражающего и выражаемого в феномене отличается, правда, известным их наложением, однако верхний слой не обязан простираться над всем нижним, выражая его. Выражение полно по своему составу, если отпечатлевает все систетические формы и материи нижнего слоя понятийно и по мере значений; оно не полно, если достигает этого лишь частично — вроде того, как мы, наблюдая комплексный процесс, — например, в ворота въезжает карета с давно уже ожидавшимися гостями, — восклицаем: Карета! Гости! Само собой разумеется, что такое различие по полноте пересекается с различием по относительной ясности и отчетливости.

Совершенно иная неполнота — это, в отличие от только что обсуждавшейся, неполнота, неотделимая от сущности выражения как такового, а именно его всеобщности. „Пусть" выражает — в общем виде — пожелание, форма приказа — приказ, „может быть" — предположение и, соответственно, предполагаемое как таковое и т. п. Все конкретнее определяющее в единстве выражения — все такое в свою очередь выражено вновь в общем виде. К сущности выражения принадлежит всеобщность, и в смысле таковой заложено то, что в выражении никогда не могут рефлектироваться все обособления выражаемого. Слой означивания — это не вид удвоения, редупликации низшего слоя, и это принципиально так. Из низшего слоя не вступают в выражающее означивание целые измерения вариабильности, и эти последние, а также их корреляты вообще не получают „выражения" — так модификация относительной ясности и отчетливости, аттенциональные модификации и т. д. Но и в том, на что указывает особый смысл разговоров о „выражении", имеются существенные различия — так, они касаются того способа, каким получают свое выражение синтетические формы и синтетические материи.

Указать сейчас следует и на „несамостоятельность" всех значений формы и всех „синкатегорематических" значений. Взятое по отдельности „и", „если", взятый по отдельности родительный падеж „неба" — все это понятно, все же несамостоятельно, все это испытывает нужду в дополнении. Вопрос теперь в том, что же означает эта нужда в дополнении, что означает она для обоих слоев и с учетом возможностей неполного по составу означивания.[93][59]

§ 127. Выражение суждений и выражений ноэм душевного

Во всех этих пунктах должна быть наведена ясность, если только должна быть решена одна из самых древних и наиболее трудных проблем сферы значения, остававшаяся до сих пор без разрешения именно по причине отсутствии необходимых феноменологических усмотрений, — проблема, как высказывание в качестве выражения суждения соотносится с выражениями прочих актов. У нас имеются экспрессивные предикации, в каких свое выражение получает некое „Это — так!". У нас имеются экспрессивные предположения, вопросы, сомнения, выраженные пожелания, приказания и т. д. Язык предлагает нам отчасти своеобразно построенные формы предложений, какие получают однако двусмысленную интерпретацию; к высказываниям примыкают вопросительные, предположительные, желательные, повелительные предложения и т. д. Первоначальный спор относился к тому, идет ли при этом речь — если отвлекаться от грамматической стороны гласящих слов и их исторических форм — о видах значений одинакового порядка и не являются ли все эти предложения по своему значению поистине высказываниями. В последнем случае все принадлежные сюда образования актов, например, образования сферы душевного — сами по себе вовсе не акты суждения — могли бы достигать „выражения" лишь окольным путем: через фундируемое в них суждение.

Однако недостаточно сопрягать всю проблему с актами, ноэсами, и сильно препятствует уразумению вещей постоянное невнимание к ноэмам, на какие, при такой рефлексии значений, как раз и бывает направлен взгляд. Вообще говоря, чтобы пробиться здесь к хотя бы корректной постановке проблем, нужно принимать во внимание различные раскрытые нами структуры — общий вывод ноэтически-ноэматической корреляции как проходящей сквозь все интенционалии, сквозь все тетические и синтетические слои; равным образом разделение логического слоя значений от слоя низшего, подлежащего выражению через посредство первого; далее, усмотрение сущностно возможных — здесь, как и во всей интенциональной сфере, — направлений рефлексии и направлений модификации; специально же требуется усмотрение тех способов, какими любое сознание может быть переведено в сознание суждения, какими из всякого сознания можно извлекать положения дел ноэтического ноэматического вида. Радикально же поставленную проблему, к какой в конце концов мы здесь возвращаемся, следует — это вытекает из всей взаимосвязи последних рядов наших проблемных анализов — формулировать так:

Есть ли среда выражающего означивания, своеобразная среда логоса, среда специфически доксическая? Не покрывается ли она, в приспособлении означивания к означиваемому, тем доксическим, что заключено во всякой позициональности?

Естественно, это не исключало бы того, что имеется много способов выражения, скажем, переживаний душевного. Одним способом было бы прямое, а именно простое выражение переживания (и, соответственно, для коррелятивного смысла речи о выражении — его ноэмы) путем непосредственного приспособления почлененного выражения к почлененному переживанию душевного, причем доксическое покрывалось бы доксическим. Внутренне присущая переживанию душевного, по всем его компонентам, доксическая форма — вот что делало бы в таком случае возможным приспособление выражения как исключительно доксотетического переживания к переживанию душевного, к переживанию, которое как таковое и по всем своим звеньям множественно тетично и среди всего прочего и с необходимостью доксотетично.

Говоря же точнее, прямое выражение, если только оно верно и полно по составу, подобало бы лишь доксически немодализированным переживаниям. Если я в своих пожеланиях не уверен, то будет некорректно, если я стану говорить в прямом приспособлении: пусть S будет Р. Потому что все выражение в смысле полагаемого в основание постижения — это доксический акт в отчетливом смысле, т. е. достоверность верования.[94][60] Стало быть, он может выражать лишь достоверности (к примеру, достоверности желания, воли). Выражение — если оно должны быть верным — в подобных случаях можно было бы свершать лишь не прямо, скажем, в такой форме: может быть, „Пусть, возможно, S будет Р". Как только начинают выступать модальности, то, чтобы получить наивозможно приспособленное выражение, необходимо возвращаться к доксическим тезисам, которые, так сказать, пребывают в них скрыто.

Если мы будем считать такое понимание верным, то следовало бы дополнительно изложить еще и следующее:

Постоянно имеется множество возможностей непрямых выражений на „окольных путях". От сущности любой предметности как таковой, — все равно, какими бы актами она ни конституировалась, простыми или же многократно и синтетически фундированными, неотделимы многообразных видов возможности сопрягающей экспликации; следовательно, к каждому акту, например, к акту пожелания, могут примыкать различные акты, сопрягающиеся с ним, с его ноэматической предметностью, с его совокупной ноэмой, — акты, взаимосвязи субъектных тезисов, положенные на них тезисы предикатов, скажем, такие, в каких то, что подразумевалось в желательном смысле в изначальном акте, теперь разворачивается по мере суждения, получая и соответствующее тому выражение. Тогда выражение прямо приспособлено — но не к изначальному феномену, а к выведенному из него предикативному.

При этом необходимо постоянно принимать во внимание то, что экспликативный или аналитический синтез (суждение, предшествующее понятийному выражению по мере значения), а, с другой стороны, высказывание, или суждение в обычном смысле и наконец докса (belief) — это вещи, которые следует различать. Что именуют теперь „теорией суждения", — это нечто страшно многозначное. Сущностное прояснение идеи доксы — это нечто иное, нежели сущностное прояснение высказывания или же экспликаций.[95][61]

Раздел четвертый. РАЗУМ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.. 2

Глава первая. НОЭМАТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ И СОПРЯЖЕННОСТЬ С ПРЕДМЕТОМ 2

§ 128. Введение. 2

§ 129. „Содержание" и „предмет"; содержание как „смысл". 3

§ 130. Ограничивание сущности „ноэматический смысл". 5

§ 131. „Предмет", „определимое X в ноэматическом смысле". 6

§ 132. Ядро как смысл в модусе своей полноты.. 8

§ 133. Ноэматическое предложение. Тетические и синтетические предложения. Предложения в области представлений.. 9

§ 134. Апофантическое учение о формах. 10

§ 135. Предмет и сознание. Переход к феноменологии разума. 12

Глава вторая. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ РАЗУМА.. 15

§ 136. Первая из основных форм сознания разума: первозданно дающее «видение» 15

§ 137. Очевидность и усмотрение. „Первозданная" и „чистая", ассерторическая и аподиктическая очевидность. 17

§ 138. Адекватная и неадекватная очевидность. 18

§ 139. Сплетенности всех видов разума. Истина —теоретическая, аксиологическая и практическая 20

§ 140. Подтверждение. Оправдание помимо очевидности. Эквивалентность позиционального и нейтрального усмотрения. 22

§ 141. Непосредственное и опосредованное полагание разума. Опосредованная очевидность 24

§ 142. Тезис разума и бытие. 26

§ 143. Адекватная данность вещи как идея в кантовском смысле. 27

§ 144. Действительность и первозданно дающее сознание: заключительные определения 28

§ 145. Критическое к феноменологии очевидности.. 29

Глава третья. СТУПЕНИ ВСЕОБЩНОСТИ ПРОБЛЕМ ТЕОРИИ РАЗУМА.. 31

§ 146. Наиболее общие проблемы.. 31

§ 147. Разветвления проблем. Формальная логика, аксиология и практика 32

§ 148. Проблемы формальной онтологии, относящиеся к теории разума 34

§ 149. Проблемы региональных онтологии, относящиеся к теории разума. Проблемы феноменологического конституирования. 36

§ 150. Продолжение. Регион „вещь" как трансцендентальная руководящая нить 39

§ 151. Слои трансцендентального конструирования вещи. Дополнения. 41

§ 152. Перенос проблемы трансцендентального конституирования на другие регионы 43

§ 153. Полная протяженность трансцендентальной проблемы. Членение исследований 44

Раздел четвертый. РАЗУМ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Глава первая. НОЭМАТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ И СОПРЯЖЕННОСТЬ С ПРЕДМЕТОМ

§ 128. Введение

Феноменологические странствия последней главы приводили нас, можно сказать, во все интенциональные сферы. Повсюду мы, руководимые радикальной точкой зрения размежевания анализов реальных и интенциональных, ноэтических и ноэматических, наталкивались на структуры, все разветвляющиеся и разветвляющиеся. И мы уже не можем более противостоять тому усмотрению, что в деле подобного размежевания речь на деле идет о такой фундаментальной структуре, которая проходит сквозь все интенциональные структуры, — она тем самым должна составить господствующий лейтмотив феноменологической методики, определяя ход всех относящих к проблемам интенциональности исследований.

Одновременно ясно и то, что вместе с таким размежеванием ео ipso произошло выделение двух радикально противоположных, а при этом все же, по мере сущности, сопряженных друг с другом регионов бытия. Ранее мы подчеркивали, что сознание вообще должно значиться как особый регион бытия. Однако затем мы поняли, что сущностная дескрипция сознания ведет назад к сущностной дескрипции сознаваемого в нем, что коррелят сознания неотделим от сознания, а при том все же реально не содержится в нем. Так выделилось ноэматическое — в качестве принадлежной сознанию, а притом все же своеобразной предметности. Заметим при этом: в то время как предметы вообще (разумея их в немодифицированном смысле) принадлежат совершенно различным высшим родам, все предметные смыслы и все ноэмы полного состава, сколь бы различны они ни были, в принципе принадлежат одному-единственному роду. Далее, однако, значимо и то, что сущности „ноэма" и „ноэсис" нераздельны: любая низшая дифференциация на стороне ноэматического эйдетически указывает назад — на низшие дифференциации на стороне ноэтического. Естественно, это переносится на все родовые и видовые образования.

Познание сущностной двусторонности интенциональности с ноэсисом и ноэмой следствием своим имеет то, что систематическая феноменология не может односторонне направлять свои намерения на реальный анализ переживаний и специально переживаний интенциональных. Поначалу искушение поступать именно так было чрезвычайно велико, поскольку исторический путь от психологии к феноменологии естественно влечет за собой то, что имманентное изучение чистых переживаний, их специфики, как бы само собою разумелось как изучение их реальных компонентов.[96][1] На самом же деле большие области эйдетических исследований открываются в обе стороны, и они постоянно сопряжены друг с другом и все же, они, как оказывается, на больших участках разъединены. В большой мере то, что считалось анализом актов, актов ноэтических, было получено исключительно в направленности взгляда на „подразумеваемое как таковое", так что описывали при этом не что иное, как ноэматические структуры.

В наших последующих размышлениях мы обратим свое пристальное внимание на всеобщее строение ноэмы — под таким углом зрения, который до сих пор часто назывался, однако не выступал в качестве руководящего в ноэматическом анализе, — это феноменологическая проблема сопряжения сознания с предметностью, прежде всего обладающая своей ноэматической стороной. Ноэма сама в себе обладает предметной сопряженностью, причем посредством присущего ей „смысла". Если же спросить теперь, каким же образом „смысл" сознания подступается к „предмету", который есть его предмет и который в многообразных актах весьма различного ноэматического содержательного наполнения может быть „тем же самым", и каким образом мы углядываем это в самом смысле, — то воспоследуют новые структуры, чрезвычайное значение которых сразу же явствует. Поступательно двигаясь в этом направлении и, с другой стороны, рефлектируя параллельные ноэсы, мы в конце концов наталкиваемся на вопрос, что же, собственно, означает „претензия" сознания действительно „сопрягаться" с чем-либо предметным, быть „адекватным", каким образом феноменологически, согласно ноэсису и ноэме, проясняется „значимая" и „незначимая" предметная сопряженность, — а тем самым мы оказываемся перед великими проблемами разума, уяснение которых на трансцендентальной почве, формулирование которых в качестве проблем феноменологических и будет нашей целью в этом разделе.

§ 129. „Содержание" и „предмет"; содержание как „смысл"

В наших анализах до сих пор постоянную роль играла одна универсальная ноэматическая структура, — отмеченная отделением известного ноэматического „ядра" от переменчиво принадлежных ему „характеристик", вместе с какими ноэматическая конкреция кажется втянутой в поток многоразличных модификаций. Однако такое ядро еще не положено ему по праву в науке. Оно отделялось интуитивно, едино — и ясно в той мере, что мы могли сопрягаться с ним в общем и целом. Теперь же пришла пора рассмотреть его конкретнее, поставив в центр феноменологического анализа. Как только мы так поступим, выступят универсальные по своему значению различия, проходящие сквозь все роды актов и ведущие для целых больших групп разысканий.

Будем исходить из обычных сбивчивых речей о содержании сознания. В качестве содержания мы будем понимать „смысл", о котором говорим, что в нем или через посредство его сознание сопрягается с чем-либо предметным как „своим". Так сказать, в качестве титула и цели нашего рассуждения мы возьмем такое положение:

У каждой ноэмы есть „содержание", именно ее „смысл", и через посредство него она сопрягается со „своим" предметом.

В новейшие времена славят как великий прогресс достигнутое наконец основополагающее различение акта, содержаний и предмета. Три этих слова в таком порядке сделались прямо-таки лозунгом дня, особенно после выхода в свет прекрасного трактата Твардовского[97][2]. Между тем, сколь бы велики ни были заслуги этого автора, проницательно проанализировавшего некоторые общераспространенные смешения и с очевидностью показавшего допускаемые тут ошибки, все же следует сказать, что он (это отнюдь не упрек) поднялся, в прояснении принадлежных сюда понятийных сущностей, совсем незначительно над тем, что было уже известно философам прежних поколений (несмотря на все их неосторожные смешения). Радикальный прогресс и не был возможен до появления систематической феноменологии сознания. От феноменологически не проясненных понятий вроде „акта", „содержания", „предмета" „представлений" нет нам никакой пользы. Чего только не назовешь актом, и чего — содержанием представления и самим представлением! То же, что можно так называть, важно само понимать научно.

В этом отношении попытка сделать первый и, как мне кажется, необходимый шаг была произведена феноменологическим вычленением „материи" и „качества", затем идеей „интенциональной сущности", размежеванной с „сущностью по мере познания". Односторонность ноэматического направления взгляда, в каком были осуществлены и в каком они тут разумелись, легко преодолевается учетом ноэматических параллелей. Так что мы можем разуметь понятия ноэматически; „качество" (качество суждения, качество желания и т. д.) — это не что иное, как то самое, что обсуждалось у нас под именем характера „полагания", „тетического" характера в предельно широком смысле слова. Само выражение „качество", происходящее из современной психологии (психологии Брентано), кажется мне теперь малоподходящим; любой своеобразный тезис обладает своим качеством, но его самого нельзя называть качеством. И, очевидно, „материя", какая всякий раз есть то самое „что", какое получает от „качества" характеристику полагания, соответствует „ноэматическому ядру".

Такова ныне и задача — это последовательное разрабатывание такого начала, более глубокое прояснение и дальнейшее разложение таких понятий, их корректное проведение по всем ноэтически-ноэматическим областям. Любой действительно успешный прогресс в этом направлении будет отмечен исключительным значением для феноменологии. Тут ведь речь идет не о каких-то стоящих в стороне специальных вещах, но о сущностных моментах, принадлежащих к центральному строю любого интенционального переживания.

Присоединим сюда, чтобы подойти немножко ближе к вещам, следующее рассуждение.

Интенциональное переживание — так принято говорить — обладает „сопряженностью с предметным"; но говорят и так — оно есть „сознание чего-либо", например, сознание вот этой цветущей яблони вот в этом саду. Имея дело с такими примерами, нам на первых порах не придется различать оба эти способа выражения. Если же вспомнить наши предшествующие анализы, то мы обнаружим, что полный ноэсис сопрягается с полной ноэмой как ее аттенциональным полным что. Однако тогда ясно, что такая сопряженность — не та, что подразумевается словами о сопряженности сознания с его интенционально-предметным, ибо каждому ноэтическому моменту, специально же всякому моменту тетически-ноэтическому, соответствует момент ноэмы, а в этой последней от комплекса тетических характеристик отличается характеризуемое ими ноэматическое ядро. Если же мы вспомним, далее, о „взгляде-на", который при известных обстоятельствах проходит сквозь ноэсу (сквозь актуальное cogito), который преобразует специфически тетические моменты в лучи актуального полагания со стороны Я, и если мы будем внимательно следить за тем, каким образом это Я — как Я схватывающее бытие, или предполагающее, или желающее и т. д. — своими лучами „направляется" на предметное, каким образом взгляд его проходит сквозь ноэматическое ядро, — то мы обратим внимание на то, что, говоря о сопряжении (и специально „направлении") сознания на его предметное, мы отсылаемся к наивнутреннейшему моменту ноэмы. Это не само только что упоминавшееся ядро, а нечто такое, что, так сказать, составляет необходимую центральную точку ядра, функционируя в качестве „носителя" специально принадлежных ему ноэматических своеобразий, а именно ноэматически модифицируемых свойств „подразумеваемого как такового".

Как только мы начинаем точнее входить во все это, то мы замечаем в себе то, что различение „содержания" и „предмета" следует производить на деле не только для „сознания", интенционального переживания, но и для ноэмы, взятой в ней самой. Стало быть, и ноэма тоже сопрягается с предметом и обладает „содержанием", „посредством" которого она сопрягается с этим предметом, — при этом предмет тот же, что и у ноэсы, но вновь повсеместно подтверждается параллелизм.

§ 130. Ограничивание сущности „ноэматический смысл"

Приблизим к себе эти примечательные структуры. Мы упростим свое рассуждение, оставив без внимания аттенциональные модификации и, далее, ограничившись позициональными актами, в тезисах каковых мы живем, — это, по обстоятельствам, значит, согласно последовательности ступеней фундирования, то больше в одном, то больше в другом из частных тезисов, в то время как остальные хотя и совершаются, но выступают во вторичной функции. То же, что наши анализы от этого ничуть не страдают в отношении всеобщности своей значимости, можно показать впоследствии, выявляя это без лишних слов. Речь ведь как раз идет о сущности, невосприимчивой к подобным модификациям.

Если же перенестись теперь в живое cogito, то таковое обладает по мере своей сущности „направлением" — в отмеченном смысле — на предметность. Иными словами к его ноэме принадлежна „предметность" — в кавычках — с определенным ноэматическим составом, каковой развертывается в описании с определенной ограниченностью, а именно в такой, которая, как описание „подразумеваемого предметного, каким таковое подразумевается", избегает любых „субъективных" выражений. Применяются формально-онтологические выражения, как-то „предмет", „устроенность", „положение дел"; материально-онтологические, как-то „вещь", „фигура", „причина"; вещные определения, как-то „шероховатое", „жесткое", „цветное" — все в кавычках, как обладающие ноэматически модифицированным смыслом. Напротив того исключены для описания такого разумеемого предметного как такового выражения вроде „по мере восприятия", „по мере воспоминания", „ясно-наглядно", „по мере мысли", „данное", — они принадлежат к иного измерения описаниям, не к предметному, которое сознается, но к способу, каким оно сознается. Напротив того, в случае являющегося вещного объекта вновь оказалось бы в рамках входящего сейчас в рассмотрение описания, если бы мы говорили так: его „фронт" так-то и так-то определен по цвету, фигуре и т. д.; его „тыл" окрашен, но в цвет, который конкретнее не определен, объект вообще в таком-то и таком-то аспекте „неопределен" — такой он или такой.

Это значимо не только для предметов природы, но и вообще — например, для ценностных объективностей; от описания таковых неотъемлемо описание подразумеваемой „вещи", а сверх того указание предикатов „ценности" — как когда мы о являющемся дереве „в смысле" нашего оценивающего подразумевания говорим, что оно покрыто „великолепно" пахнущими цветами. При этом и ценностные предикаты обретают свои кавычки — это не предикаты ценности просто как таковой, но предикаты ценностной ноэмы.

Очевидно, что тем самым отграничивается устойчивое содержательное наполнение всякой ноэмы. У всякого сознания — свое „что", и каждое разумеет „свое" предметное; очевидно, что в отношении любого сознания мы должны в принципе уметь совершать подобное ноэматическое описание такого предметного — „точно так, как оно подразумевается"; благодаря экспликации и понятийному постижению мы обретаем замкнутую совокупность формальных или материальных, вещно определенных или же и „неопределенных" („пусто" подразумеваемых[98][3]) „предикатов", а эти последние определяют в своем модифицированном значении „содержание" того предметного ядра, о каком конкретно идет разговор.

§ 131. „Предмет", „определимое X в ноэматическом смысле"

Но предикаты — это предикаты „чего-то", и такое „что-то" тоже принадлежит — и, очевидно, неотделимо от такового — к рассматриваемому ядру, — вот центральная точка единства, о какой говорили мы выше. Вот точка схождения, или „носитель", предикатов, но никоим образом не единство таковых в том же смысле, в каком можно было бы назвать единством какой-нибудь комплекс предикатов, какое-нибудь соединение их. Такую точку необходимо непременно отличать от последних, но только не ставя ее рядом с ними и не отделяя ее от них, подобно тому как и сами они суть ее предикаты, немыслимые без нее и все же отделимые от нее. Мы говорим: интенциональный объект непрестанно сознается в непрерывном или синтетическом ходе сознания, однако „дается" в таковом все иным и иным; он — „тот же самый", он лишь дается с другими предикатами, с другим содержательным наполнением определения, „он" только показывается с разных сторон, причем остававшиеся неопределенными предикаты определяются конкретнее; или же: вот „этот" объект оставался на этом участке данности неизменным, а теперь „он", — „тождественное" — изменяется, благодаря такому изменению он остановится красивее, утрачивает потребительскую ценность и т. д. Если таковое постоянно понимается как ноэматическое описание соответственно подразумеваемого как такового и если описание такое, что всегда возможно, совершается в чистой адеквации, то, очевидно, тождественный интенциональный „предмет" отделяется от меняющихся и переменчивых „предикатов". Отделяется как центральный ноэматический момент — „предмет", „объект", „тождественное", „определимый субъект возможных предикатов" — просто X при абстрагировании от всех предикатов, — и отделяется от этих предикатов, или, точнее, от ноэм предикатов.

Одному объекту мы соопределяем многообразие способов сознания, акты, соответственно, ноэмы актов. Очевидно, тут нет ничего случайного, — не мыслим объект без того, чтобы мыслимы были многообразные интенциональные переживания, сочетаемые в непрерывном или в собственно синтетическом (политетическом) единстве, в каких сознается „он", объект — как тождественный и все же ноэматически различными способами, — так, что характеризуемое ядро изменчиво-непостоянно, а „предмет", просто субъект предикатов, именно тождествен. Ясно, что мы уже и на любой частичный участок имманентной длительности акта можем смотреть как на „акт", а на совокупный акт — как на известное согласованное единство непрерывно соединяемых актов. Мы можем также говорить: у каждой из вот этих ноэм актов свое ядро, однако все они несмотря на это смыкаются в единство тождественности, в единство, в каком „нечто" — то определимое, что заключено в каждом ядре, — сознается в качестве тождественного.

Однако точно так же могут смыкаться во „взаимосогласное" единство и раздельные акты, например, два восприятия или восприятие и воспоминание, а в силу своеобразия такого смыкания, каковое, очевидно, не чуждо сущности смыкающихся актов, нечто поначалу раздельных ядер — нечто, определяемое то так, то так, — сознается как то же самое нечто, или как взаимосогласно тот же самый „предмет".

Итак, в каждой ноэме в качестве точки единства заключено такое просто предметное нечто, а одновременно мы видим, что в ноэматическом аспекте следует различать два понятия предмета — вот эта просто точка единства, вот этот ноэматический „предмет просто как таковой", и „предмет, взятый в том, как его определенности", — относя сюда же и соответствующие „остающиеся открытыми" и со-подразумеваемые в этом модусе неопределенности. При этом „то, как" следует брать точно так, как предписывает это соответствующий акт, именно таким, каким оно действительно принадлежит к своей ноэме. „Смысл" же, о каком говорили мы не раз, есть вот этот ноэматический „предмет в том, как", вместе со всем тем, что способно с очевидностью обнаруживать в нем и понятийно выражать выше охарактеризованное описание.

Следует обратить внимание — мы осторожно сказали сейчас: „смысл", а не „ядро". Потому что позднее прояснится, что для того, чтобы обрести действительное, конкретно-полное ядро ноэмы, нам придется учесть еще одно измерение различения — то, которое не находит еще своего отпечатления в охарактеризованном выше, дефинирующем для нас смысл, описании. Если же держаться пока исключительно того, что постигает наше описание, то „смысл" — это фундаментальный кусок ноэмы. В общем и целом „смысл" меняется от ноэмы к ноэме, но при известных обстоятельствах он бывает и абсолютно одинаковым, а иногда даже характеризуется как „тождественный" — именно постольку, поскольку „предмет в том, как определенности" с обеих сторон пребывает здесь как тот же самый и описываемый абсолютно одинаково. Ни в одной ноэме не может недоставать „смысла" и не может недоставать необходимого центра ноэмы, точки единства, определимого „просто X". Не может быть „смысла" без его „чего-то", и не может опять же и без „определяющего содержания". При этом очевидно, что что-либо подобное не укладывается сюда лишь позднейшим анализом и описанием, но что это — в качестве условия возможности очевидного описания и до такового — действительно заключено и корреляте сознания.

Благодаря принадлежному к смыслу носителю смысла (как пустому X) и основывающейся в сущности смыслов возможности взаимосогласного соединения в смысловые единства любой ступени не только у всякого смысла есть свой „предмет", но и различные смыслы сопрягаются с тем же самым предметом именно постольку, поскольку они включаемы в смысловые единства, в которых определимые X объединенных смыслов покрываются как друг другом, так и X совокупного смысла соответствующего смыслового единства.

Изложенное нами с монотетических актов переносится на акты синтетические, или же, говоря отчетливее, на акты политетические. В тетически почлененном сознании у любого звена — описанное ноэматическое строение; любое обладает своим X с его „определяющим содержанием"; но в дополнение к этому ноэма синтетического совокупного акта обладает, в сопряженности с „архонтовым"[99][4] тезисом, синтетическим X и его определяющим содержанием. В совершении акта луч взгляда чистого Я, разделяясь на множественность лучей, направляется на те X, что вступают в синтетическое единство. В преобразовании номинализации синтетический совокупный феномен модифицируется — так, что луч актуальности направляется на высшее синтетическое X.

§ 132. Ядро как смысл в модусе своей полноты

Смысл, как определили мы его, — это не конкретная сущность в совокупном составе ноэмы, а своего рода вселившаяся в таковой абстрактная форма. А именно, если мы зафиксируем смысл, стало быть, „подразумеваемое" точь-в-точь с тем содержательным наполнением определениями, в каком оно есть подразумеваемое, то в результате бессомненно выявится второе понятие „предмета в том, как", предмета в том, как его способов данности. Если отвлечься при этом от аттенциональных модификаций, от любых различий того вида, какого сами модусы осуществления, то и в рассмотрение входит — во все той же сфере позициональности, какой отдано у нас предпочтение, — различия по степени ясности, столь определяющие по мере познания. Сознаваемое темно как таковое и то же самое, сознаваемое ясно, весьма различны в аспекте своей ноэматической конкреции — не менее различны, нежели целые переживания. Однако ничто не препятствует тому, чтобы содержательное наполнение определениями, с какими подразумевается сознаваемое темно, было абсолютно тождественно наполнению сознаваемого ясно. Их описания покрывали бы друг друга, и синтетическое сознание единства так обнимало бы тогда сознание того и другого, что действительно речь бы шла о том же самом подразумеваемом. В соответствии с чем, в качестве полного ядра мы будем числить полную конкрецию соответствующего куска ноэматического состава, — стало быть, смысл в модусе его полноты.

§ 133. Ноэматическое предложение. Тетические и синтетические предложения. Предложения в области представлений

Теперь надо было бы тщательно провести эти различения по всем областям актов, а также, ради дополнения до целого, принять во внимание тетические моменты, какие особо сопряжены со смыслом — со смыслом ноэматическим. В „Логических исследованиях" таковые с самого начала (под рубрикой „качество") были восприняты в понятие смысла („сущности по мере значения"), а тем самым в этом единстве были различены оба компонента — „материя" (смысл в теперешнем понимании) и качество.[100][5] Однако кажется более подходящим определять термин „смысл" только как эту самую „материю", а тогда единство смысла и тетического характера называть предложениями. Тогда у нас имеются одночленные предложения (как в случае восприятий и прочих тетических созерцаний) и предложения многочленные, синтетические, как-то предикативные доксические предложения (суждения), предположительные предложения с предикативно почлененной материей и т. д. Одночленными и многочленными, кроме того, бывают и предложения удовольствия, пожелания, приказания и т. д. Понятие предложения при этом, правда, чрезвычайно расширяется, что, возможно, и непривычно, однако происходит это в рамках важного сущностного единства. Ведь необходимо постоянно иметь в виду, что понятия „смысл" и „предложение" не содержат для нас ничего от выражения и понятийного значения, зато обнимают собою все выраженные предложения и, соответственно, значения предложений.

Согласно нашим анализам эти понятия обозначают абстрактный слой, принадлежный к полной ткани всех ноэм. Весьма перспективно для нашего познания, если бы удалось обрести этот слой в его полноохватной всеобщности, следовательно, усмотреть то, что ему действительно есть место во всех сферах актов. В простых созерцаниях понятия „смысл" и „предложение", неотделимо принадлежные к понятию „предмет", тоже находят свое необходимое применение — необходимо установить и особыми понятия „смысл созерцания" и „предложение созерцания". Так, например, в области внешнего восприятия из „воспринимаемого предмета как такового", путем абстрагирования от характера воспринятости, можно вы-смотреть — как нечто заключенное в этой ноэме до всякого эксплицирующего и постигающего мышления — смысл предмета: вещный смысл этого восприятия — таковой бывает иным от восприятия к восприятию (в том числе и относительно „той же самой" вещи). Если брать этот смысл полностью — с его наглядной полнотой, то в результате выявится определенное, весьма важное понятие явления. Таким смыслам соответствуют предложения: предложения созерцания, представления, предложения перцептивные и т. д. В феноменологии внешних созерцаний, которая как таковая имеет дело не с предметами просто как таковыми, в немодифицированном смысле, но с ноэмами в качестве коррелятов ноэс, понятия типа тех, что выявлены сейчас, находится в самом центре научного исследования.

Если же теперь мы сначала вернемся к нашей общей теме, то тут воспоследует дальнейшая задача — задача систематического различения основных видов смыслов: простых и синтетических (т. е. принадлежных к синтетическим видам), первой и более высоких ступеней. Отчасти следуя основным видам содержательных определений, отчасти основным формам синтетических образований, которые одинаково играют свою роль для всех областей значения, и так отдавая должное всему, что является определяющим по форме и содержанию для всеобщего строения смыслов, что общо для всех сфер сознания или свойственно замкнутым родовым сферам, мы восходим к идее систематического и универсального учения о формах смыслов (значений). Если же мы в дополнение к этому еще примем к сведению и систематическое различение характеров полагания, то тем самым одновременно будет создана систематическая типика предложений.