Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





назад содержание далее

Часть 2.

акт душевной жизни ясному осознанию своего осуществления, осознание ли мешает его достижению, трудность познания остается той же самой. Собственно субъективное всегда отчасти не поддается объективации, причем необъективируемая часть является в нем как раз наиболее важной и своеобразной. Все наши представления и понятия первоначально связаны именно с постижением внешнего объективного мира. Чему же удивляться, если они не подходят для постижения внутреннего мира, который не знает предметно четких границ и форм.

Опять-таки, совершенно иначе обстоят дела с данностью духа. Следовало бы ожидать, что знание о нем должно быть как раз формой рефлексии и самопознания и должно подпадать под те же апории. Однако это вовсе не так: дух дан не только как сфера субъекта, он противостоит нам также как целая жизненная сфера, в которой мы должны двигаться и ориентироваться, подобно тому, как мы это делаем в природном мире. В отношении этой сферы уже было показано, что она — как общий и исторически длящийся, как исторический дух — образует в языке, в знании, в праве, морали и религии грандиозное содержательно оформленное царство, что она имеет историческую реальности наконец, что она формирует своими формами личный дух отдельного человека. Напротив, субъектом познания является лишь входящий в эту сферу отдельный человек. Но и его знание об этой сфере поднимается до общей объективности и проявляется в виде связывающих индивидов правового сознания, нравственной оценки, науки, выразительных форм и исторического сознания.

Благодаря этой объективности мир духа освобожден от трудностей непосредственного самосознания и чистой intentio obliqua. Его переживаемость и узнаваемость значительно ближе к переживаемости и узнаваемости физического. Дух, как и физическое, дан естественной установке, а так как акты личного духа также в значительной степени оформлены объективным, то преимущество intentio recta переносится и на его постижение. Если просмотреть все поле данности в его дифференциации по предметным областям, то результаты можно представить в виде кривой: данность наиболее сильна в сферах обоих экстремумов, самого нижнего и самого высокого слоев бытия, то есть в предметных полях вещественно-материального и духа. Наиболее доступны духу самое однородное и самое разнородное с ним, хотя и доступны по весьма различным основаниям и весьма различным образом. Одно — так как оно предметно простейшее и прямо представляется пяти чувствам. Другое — так как оно является непосредственной сферой жизни духа, сферой его постоянных ситуаций, конфликтов и решений. В обеих областях жизненная актуальность одинакова, и поэтому для обеих действителен один и тот же антропологический аргумент о неотложной необходимости постоянно новой ориентации. Таким образом, в обоих случаях царство данности становится понятным, исходя из первоначально практического приспособления познания к жизненно необходимому.

Обоим средним слоям сущего характерно иное. Органическая жизнь дана, правда, обеим интенциям, но только опосредствовано, а мир души ограничен рефлективной установкой, которая приводит происходящее в душе к объективности лишь частично и преодолевая сильнейшее внутреннее сопротивление.

Таким образом, иерархия апостериорного познания описывает выгнутую кривую. Она начинается на одном конце с максимума содержательной полноты, словно бы в наибольшей близости к объекту. Затем она отдаляется от него в средних сферах, достигает наибольшего удаления от него в окрестностях психофизического пограничного рубежа (между органическим и относящимся к сфере души), при этом одновременно достигает своего собственного минимума. Но на другом своем конце кривая иерархии вновь приводит обратно к объекту, поднимаясь при этом до своего второго максимума. Эта своеобразная кривая данности является первым результатом применяемого здесь подхода, который представляет собой попытку рассмотреть познание в свете онтологии. Он освещает часть познавательных феноменов, исходя из бытийных взаимосвязей в которых находится человек как познающее существо. Отсюда прежде всего становится понятно, почему все теории, исходящие из одного лишь субъекта или только из сознательной стороны познавательного акта (особенно те, которые в основание кладут самосознание как основной феномен), упускают из виду сущность познания. Самосознание является как раз наименее подходящим исходным пунктом, так как оно лежит слишком близко к минимуму данности. Но и чисто интроспективный анализ познавательного акта, предпринятый феноменологами, не достигает собственной сущности данности. Он остается в пределах процесса сознания и не постигает трансцендентное отношение к предмету. То, что он описывает как данное, не является данностью бытия.

Лишь онтологический подход, поняв познавательное отношение как бытийное отношение, позволяет постичь это отношение в его встроенности во взаимосвязь жизни. Однако последняя позволяет увидеть его прежде всего в дифференциации по предметным областям, которые, со своей стороны, тождественны со слоями реального, служащими опорой для познающего духа.

 

4. ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ АПРИОРНОГО ПОЗНАНИЯ

Априорная инстанция познания также подлежит дифференциации, причем по тем же самым предметным областям. Раз она имеет другой вид, использует другие средства, основывается на собственных принципах и постигает существенно иные стороны предмета, то есть основание ожидать, что и ее расслоение будет равным образом иным.

Ведь она направлена исключительно на всеобщее, сущностно необходимое и закономерное в предмете, в то время как эмпирическая данность постоянно и непосредственно охватывает только единичное как таковое. Различие не могло бы быть больше: на одной стороне — неразумное многообразное в его несвязности и случайности, на другой стороне — понимание и постижение бытийных взаимосвязей зависимостей, цепей, условий, от которых зависит возможность и необходимость, — в том числе и единичных случаев. Всякое духовное образование и преобразование в сфере представления есть дело синтезов, которые осуществляются на основе a priori, в то время как данное образует для них лишь исходную плоскость.

Однако подобные ожидания оказываются обмануты. Порядок расслоения априорного рассмотрения, по существу, оказывается подобным только что описанному расслоению данности и может быть передан подобной же кривой.

Чтобы показать это, мы должны вернуться к началу всего исследования. Априорный элемент познания покоится на известных общих принципах, которые субъект привносит и устанавливает при обработке данного. Со времен Канта их принято называть категориями. Но история связанной с ними проблемы обнаруживает различные, более старые обозначения для них: от эйдоса древних, от essentiae и universalia схоластики до simplices рационалистов и сущностных законов Гуссерля. Но решающее в них состоит не в изменении понимания, а в двойственности их проявления: с одной стороны — как принципов познания, с другой стороны — как принципов бытия.

Смысл этой двойственности был уже указан в начале. Он состоит в отношении тождества между категориями бытия и категориями познания, от сферы действия которого зависит априорная познаваемость во всех предметных областях. Но все значение этого отношения можно измерить лишь на почве того противопоставления познавательного образования и предмета, которое стало возможно в онтологическом анализе познавательного акта как «трансцендентного» акта. Познание состоит в совпадении познавательного образования с предметом. Несовпадение суть заблуждение. Итак, в априорном познании дело заключается в том, чтобы категории, которые субъект устанавливает при «образовании» представления, были теми же, что и категории, на которых построен предмет. Поэтому высшее основоположение всяких априорных синтетических суждений Кант сформулировал так: категории познания должны быть одновременно категориями предмета.

Но этот фундаментальный тезис тождества лишь частично соответствует положению дел. Это слишком сильное утверждение. Если бы все категории предмета одновременно были категориями познания, то не могло бы быть ничего непознаваемого. Это противоречит феномену непреодолимых границ познания, на которые мы наталкиваемся во всех предметных областях. Таким образом, должны существовать избыточные категории бытия, которые не обращаются в сознании как его категории. Иными словами, речь может идти только о частичном тождестве категорий бытия и категорий познания, при этом тождество должно быть ограничено таким образом, чтобы сфера действия априорного познания в точности соответствовала сфере действия тождества бытийных и познавательных категории. Итак, в краткой форме это можно выразить в следующем: граница познаваемости проведена в предмете рубежом категориальной идентичности. К познаваемости же самих категорий она не имеет никакого отношения.

Таким образом, проблема категорий, рассмотренная в свете онтологии, расширяется до проблемы дифференциации категории. Вместо одного царства категорий теперь необходимо считаться с двумя, причем основная трудность — в точном проведении границы их тождества. Можно обозначить эту задачу как задачу «дифференциального категориального анализа». Она непроста постольку, поскольку неразрешима путем простого проведения резкой граничной черты между категориями являющимися только принципами бытия, и категориями которые являются «также» принципами познания. Как раз в самом анализе проясняется, что и единичные категории лишь отчасти идентичны в обеих сферах, то есть они, как принципы познания, лишь отчасти тождественны с соответствующими принципами бытия, отчасти же от них отличаются. Говоря иначе: граница категориальной идентичности проходит через их середину. Здесь у дифференциального категориального анализа широкое поле деятельности за которое сегодня еще вряд ли кто-нибудь принимался, но на котором необходимо искать важнейшие решения почти всех проблем философской картины мира.

Примеры этого вовсе не столь умозрительны, как можно было бы думать. Реальное пространство, например, именно в наше время оказалось нетождественно пространству восприятия, а реальное время — времени восприятия. Реальный процесс в природных событиях далек от того, чтобы по своей внутренней структуре быть тождественным переживанию происходящего. Так же и всеобщее в нем, которое мы обозначаем как закономерности, не раскрывается одними лишь формулами, в которых его постигает естественная наука. Живым свидетельством этого может служить ставшая в наше время актуальной проблема статистических законов, которые совершенно не касаются единичных процессов как таковых. Представления о субстанции и причинности изменились за столетия таким образом, что было бы самонадеянно пытаться использовать одно из них как категорию бытия. А вот в сфере, лежащей выше категорий органического бытия и бытия души, мы знаем пока еще очень немного, что есть признак того, насколько бедно категориями наше познающее сознание. Однако то же самое действительно и для простейших фундаментальных категорий, которые подчинены всем ступеням бытия вместе, а потому не подчинены никакой особой предметной сфере. Наиболее отчетливо это проявляется в области модальности: реальная возможность не покрывается мыслительной возможностыо, реальная необходимость — сущностной необходимостью; модусы познания далеко отклоняются от модусов сущего, и считающееся «действительным» в данности далеко от того, чтобы быть реально действительным.

Вероятно, имеется только одна-единственная предметная область, в которой мы можем полагаться на действительно значительное тождество категорий бытия и познания — это математика. Свидетельством тому является уникальная в своем роде достоверность математического познания. Но она строго действительна только для «чистой» математики, имеющей дело лишь с идеальным бытием чисел и фигур, множествами и отношениями величин. Эти предметы, правда, далеки от того, чтобы существовать только в мыслях — в таком случае математика была бы вовсе не познанием, а пустой игрой мысли, — но их бытие является прежде всего просто «идеальным». Конечно, многообразие математических отношений косвенно переносится на реальный мир. Хотя и не на весь, но на его низший слой, физически-материальное, — в значительной степени. Оно пронизывает этот слой и делает его математически точно постигаемым. На этом основывается удивительный успех математических естественных наук, их очевидная закономерность и рациональность. Выражаясь в терминах теории познания, это большой прорыв априорного рассмотрения, который привел его к великолепным успехам. Можно очень точно проследить, как формируется кривая априорного познания, проходя через бытийные слои его предмета, проследить, почему она не отклоняется далеко от кривой данности, а движется, фактически, параллельно ей. Категории познания стоят наиболее близко к категориям сущего на их самой нижней ступени (в неорганическом). Они отдаляются от них довольно далеко в плоскости органического бытия и бытия души, но опять приближаются к ним в сфере духовной жизни. Или, выражаясь категориально, — тождество категорий познания и бытия варьируется таким образом, что оно лучше всего исполняется на нижних и верхних границах, но в принципе отсутствует на средних ступенях. Итак, области наибольшего перекрывания категорий совпадают с областями наиболее богатой апостериорной данности; области наименьшего перекрывания — с областями беднейшей и самой сомнительной данности.

Правда, в целом картина расслоения рассмотрена пока еще чисто предварительно. Феномен нагляден лишь на нижнем полюсе. Таким образом, свидетельств о высоких слоях еще нужно достигнуть. Однако, чтобы обозреть категориальное отношение в целом, нужно сделать еще одно добавление.

Хотя царство категорий делится своим обособлением по слоям реального, оно не сводится к наслаивающимся друг на друга группам, которые соответствуют этим слоям. Имеются также категории такой всеобщности, что они распространяются равным образом на все слои бытия. К этому роду относится большая группа фундаментальных категорий и уже упомянутые выше модальные категории. К первым относят единство и многообразие, гармонию и противоречивости непрерывность и дискретность, определяющее и определяемое, элемент и структуру и многие другие. В своем движении вверх через слои бытия они различным образом изменяются, но при этом остаются, в основе, одними и теми же, вплоть до сферы духа. И в них также имеется известная дифференциация категорий бытия и познания, но взаимное расхождение здесь далеко не заходит. Наконец, сюда же необходимо отнести количественные категории, относительно которых уже показано, что они являются категориями математического и, как таковые, не принадлежат ни одной сфере реального, а потому образуют группу наибольшего категориального тождества.

Это приводит к разрастанию царства категорий «вниз». Наглядная картина этого отражает лишь то, что развитие идет в направлении к еще более общему, следовательно, к более элементарному и первичному. Если теперь представить себе все царство категорий расположенным в схеме так, что на каждом уровне бытия категории бытия (К. Б.) встают слева, а категории познания (К. П.) встают справа, причем расхождение между ними проявляется как расстояние по горизонтали, в то время как вертикаль изображает движение по ступеням от простейших до высших категорий, то сразу бросается в глаза, что кривая категорий познания принимает форму S. Ее наибольшая близость к категориям бытия приходится ниже границы реальности в области математического, здесь достигается идеальное отношение почти полного тождества. Как выше, так и ниже эта близость уменыпается. Наибольшее удаление от категорий бытия мы видим в области биологического и психологического познания. Напротив, в физикалистской и естественнонаучной области бросается в глаза близость к ним. Поэтому же под чертой делается заметным значительное увеличение удаления в сфере модальности.

Расслоение категориальной идентичности безразлично для сущего, поскольку оно само безразлично по отношению к вопросу своего познания. Напротив, для познания и для положения человека в окружающем мире это расслоение имеет решающее значение. Ведь категориальное тождество означает познание a priori, а оно означает ориентацию, использование и овладение.

Основываясь на этом, можно также дополнительно, исходя из феноменов, показать само расслоение тождества, которое отражает кривая. Ее зигзаг при переходе от неорганического к органическому отчетливо проявляется в высокой сложности процессов жизни, которая иногда настолько высока, что непостижима. Повседневному мышлению далеко до понимания их сущности, но и понятия, в которых их пытается схватить биология, не являются собственно категориальными понятиями, если сравнивать их с понятиями точной науки. Скорее, они остаются простым описанием и обобщением наблюдаемого, а к тому, что лежит в его основе, они продвигаются медленно и с трудом. Индукции остаются по существу неокончательными, так как собственно принципиальное вскрывается не так легко. Мы вправе говорить об этой науке как об «описательной» естественной науке, даже если правда то, что в наши дни прогресс в отдельных частичных областях по-настоящему значителен. Еще не разгаданы тайны морфогенетического процесса, хотя установлено соответствие отдельных генов в хромосомах зародышевых клеток отдельным частям формы соматического строения; однако способ их функционирования остается еще неизвестным.

Отношение, которое Кант рассматривал в свое время как отношение «рефлексирующей способности суждения», и сегодня остается в силе. «Особые законы», образующие конститутивный элемент, на которые нацеливается здесь исследование, снова и снова оказываются непостижимыми. Как и прежде, остается нужда в «регулятивном принципе», чтобы указать направление исследованию. Постигающее понимание пользуется помощью «как будто», хорошо зная, что в основе проявляющейся целесообразности форм и функций не лежит определяющего целевого принципа.

В понятийном языке кантовской философии это — не что иное, как отказ в категориальной идентичности в нашем рассудке отсутствуют служащие мерилом категории органического предмета, по крайней мере, многие из них, причем, вероятно, важнейшие. А это не просто означает, что мы их не познаем. Это означает, что они и непознанными не содержатся в нашем предметном сознании. Ведь функционирование познавательных категорий в постижении предмета не зависит от их познанности, и, вероятно, это доказывает степень успеха в постижении предмета.

Настоящее положение дел очень точно согласуется с антропологической перспективой, которая учила понимать «сокрытость-для-сознания» органического события как целесообразную для организма. Человек тоже является органическим существом с инстинктами и неосознанными реакциями, и, как таковое, имея их, он гораздо лучше приспособлен к жизненным условиям своего окружения, чем это было бы при сплошном осознании собственной органической жизни. Итак, в этой предметной области не только не нужна сколько-нибудь значительная категориальная идентичность, но она была бы совершенно невыносима. Здесь человек обладает познанием а priori лишь постольку, поскольку оно для него целесообразно, то есть обладает только его минимумом, и, тем самым, он лучше всего защищен от внутренней опасности своей свободы.

Биологически это можно было бы истолковать так, что существо с большей категориальной идентичностью было бы побеждено в конкуренции живых существ. Оно не смогло бы побеждать с тем успехом и не смогло бы подняться до той степени овладения окружающим миром, которое характерно для людей. Конечно, не следует доводить до крайности такое объяснение естественным отбором. Но оно, пожалуй, показывает что имеется веское основание для «слабости» априорного элемента в познании живого и что мы без особых трудностей можем выделить живое в расслоении человеческого существа, соответственно которому дух, включая познание, опирается на организм. Если дух и вырабатывает постепенно на своем уровне категории основания, на которое он опирается, и учится использовать их для его охраны (например, в медицине), то, однако, поначалу они должны у него отсутствовать так как, находясь в его распоряжении сразу, они подвергали бы опасности эту основу. И так происходит всякий раз в процессе становления каждого индивида.

Нечто подобное проявляется и в таком предмете, как сознание. Общеизвестно, что психология является поздней наукой, что к сегодняшнему дню она еще не вышла из детского возраста и как раз стоит перед задачей сызнова проверить свои основные понятия. Она находится сегодня в начале этого процесса преобразования, будет ли его результат положительным, предвидеть невозможно. Но если он и выведет к настоящему категориальному богатству, то это будет лишь началом. Ибо здесь господствует отношение между познающим и познанным сознанием, которое можно обозначить как диалектическое. «Препятствование самому себе», о котором шла речь выше, есть лишь один из его аспектов, та его сторона, которая касается данности. Но всякая данность относится лишь к поверхности того, о чем она свидетельствует. Напротив, познание проникает вглубь, его тенденция состоит в том, чтобы открыть внутреннее. И именно поэтому оно встречает трудности в сознании как предмете. Сознание, то есть сам субъект, вероятно, может быть сделано объектом, но не прямо, а лишь возвращаясь отразившись в «другом», к которому прежде должна быть отнесена его непосредственная интенция.

Сознание может стать самосознанием, лишь дистанцировавшись от самого себя. Или так: самосознание осуществляется лишь в отстранении от самого себя. Познание существует только в противопоставлении объекту; если его собственный субъект становится объектом, то противопоставление исчезает: познание является, правда, тем, что оно хотело бы познать, но оно это не познает. Ну, а если оно дистанцируется, отстраняется от субъекта, то оно хотя и познает, но не само себя.

Эта диалектика отчетливо обнаруживается в знании об актах сознания, причем не только о трансцендентных. И она касается постигающего элемента этого знания, а ни в коем случае не только элемента данности. Итак, она характеризует стоящее за всем этим категориальное отношение. Представление направлено, к примеру, на предметное содержание, но постижение представления отходит от содержания, возвращаясь назад, к самому представлению. Так, акт можно понять как субъективный коррелят предмета, но при этом нельзя понять, чем он сам является в действительности. Ведь действительность в предмете не осязаема (в том числе и во внутреннем, интенциональном). Априорным положением служит то, что акт и предметное содержание образуют строгую корреляцию (как таковое оно вводилось, например, Гуссерлем). Далее это положение можно также определить как прочную взаимоотнесенность ноэсиса и ноэмы. Это еще не значит, что и особую структуру акта мы понимаем исходя из содержания (из интенционального предмета), так как в этом априорном положении не сказано, что структура акта должна быть дана в структуре содержания, подобна ей или даже должна быть хотя бы сравнима с ней. Ну, а если это положение представить так, что структура акта дана в структуре содержания, то само положение станет совершенно необоснованным; тогда оно оказывается неочевидно ни в себе самом, ни из чего-нибудь другого.

Ныне хорошо известно, что феноменологический анализ акта почти всегда или заключает от содержания к акту, или же просто переносит структуру, проводит аналогию и описывает акт через образ предмета без такого заключения. Для этого безразлично, каким является акт: понимающим, чувствующим, страдающим, оценивающим или выражающим убеждения. Всегда имеется предметный коррелят и всегда напрашивается перенесение с него сущностных черт на акт. Таким образом получают богатый материал описания. Но остается нерешенным, субъективно ли это описанное и, вообще, соответствует ли оно акту. Нет средства для определения этого, которое мы могли бы использовать для контроля.

Очевидно, что речь идет о категориальной идентичности, которая отказывается здесь действовать. Это видно уже из априорности положения, высказанного Гуссерлем. Но это можно также заметить из того, что использованные в этом способе структурные моменты предмета, в принципе, уже принадлежат более высокой сфере бытия — сфере духа. Ведь все привлеченные к рассмотрению акты уже принадлежат духовному сознанию и преобразованы объективным духом, в который врастает индивид. Однако здесь господствует другое отношение категорий, и вполне понятно, что человек, с его беспомощностью по отношению к чисто субъективному, переносит приобретенные ранее категории на него. Против перенесения, конечно, ничего нельзя возразить. Но то, что оно дает исследователю, является моментом формы того отпечатка объективного духа, который накладывается на акт. В результате такой отпечаток делает его, конечно, постижимым, но не схватывает принадлежащее к сфере души содержание самого акта.

Что духовная жизнь как предметная область априорного познания в принципе доступна, доказывает уже пышный расцвет наук о духе. Правда, это поздний расцвет, но потому более мощный. Если бы категориальное тождество совпадало бы с тем, что мы знаем о категориях, можно было бы подумать, что и здесь тождество должно быть лишь незначительным, и тогда наше понимание духовных течений в истории, наше понимание правовых, нравственных, политических или религиозных отношений было бы узко ограниченным. Ведь о категориях духовного бытия нам по сей день еще мало известно. До исхода XVIII столетия философия также едва ли интересовалась ими. Ранее онтологическое исследование еще не предполагало понимания, что духовная жизнь является областью бытия, равноценной реальности. Кант сознательно ограничился категориями естественной науки, а решающая, основная категория «объективного духа» была открыта только Гегелем. Но даже она не смогла без помех добиться признания, так как сам Гегель придал ей спекулятивное метафизическое толкование (интерпретируя ее как субстанцию), которое по смыслу совершенно не подходило ей и тем затемнило ее большое значение. Лишь в наши дни медленно начинается сознательное обозрение категорий духа, но оно находится еще в зачаточном состояние и потребуется еще много феноменологической и аналитической работы, чтобы продвинуть его дальше. Но эта отсталость знания о категориях ничего не изменяет в их наличном бытии, а также ничего не изменяет в категориальном тождестве и в данном при его посредстве пространстве познания. По существу, дело обстоит здесь так же, как в естественных науках, исторически давней и постоянно прогрессирующей работе которых не препятствовало незнание их категорий. Вообще, здесь в принципе необходимо вспомнить о том, что всякое знание категорий, — причем как категорий бытия, так и категорий познания, — вторично, в то время как их непознанное наличие в бытии и в познании предшествует такому знанию.

Как раз в области наук о духе не нужно доказывать это особо, ибо высокая точность постигающего познания не стоит в ней под вопросом. Но постижение никогда не может быть делом на уровне данности. Это категориальная работа более высоких синтезов, которые должны осуществляться познающим сознанием. Именно этот вид работы достаточно очевиден в науках о духе. Живым свидетельством тому является доказанное Дильтеем участие «смыслопонимания» в этой области, причем не только в чистой науке о духе, но также и в науке о праве, о государстве, о культуре, о религии, искусстве, морали, об образе жизни и прочем. И здесь не нужно дискутировать что такое смысл; невозможно оспаривать тесное родство всего, что содержит смыслы, с тем, что мы называем ценностями а в отношении ценностей опять-таки в достаточной мере показано, что чистыми они даны не эмпирически а только a priori.

Ну, а если нужен другой пример высокой категориальной идентичности в области духа, то таковой представлен категорией цели. Лишь дух может ставить и осуществлять цели, так как лишь духовному сознанию открыто предвосхищение будущего, и лишь оно может высветить средство для осуществления «вынесенного вперед». На этой способности основана всякая власть духа над бытийными отношениями окружающего мира, всякое превосходство человека над ним, всякая деятельность и желание, даже вообще всякая его активность. Эта категория является, таким образом, приоритетной категорией духа, причем как реальной, так и познавательной категорией, так как она, с одной стороны, самым широким образом определяет реальное отношение духовного существа, а с другой стороны — при ее посредстве становится понятным и поведение других личностей, и целых сообществ личностей Данная категория лежит также и в основании культурно-исторического смыслопонимания.

Одного этого центрального примера могло бы быть достаточно. Он имеет особое значение еще и потому, что касается решающей для духа детерминационной категории — в противоположность детерминационным формам низких областей бытия. Из них более-менее точно мы знаем лишь детерминационную категорию физически-материального — причинность; детерминационные категории органического и душевного бытия нас глубоко сокрыты. В этом также ясно отражается кривая достигающего познания и его априоризма. Ведь хотя категориальное тождество и не привязано к нашему знанию о категории, но оно определяет это значение, и a priori невероятно, что мы познаем такую категорию, которая совершенно не представлена в нашем рассудке.

То, что было предположено выше, — возвращение кривой тождества из состояния удаленности познавательных категорий от категорий бытия в средних предметных областях к большей их близости и согласованности в области духа — подтверждается в границах возможного здесь обозрения. Тем самым обретает завершение общая картина распределения познаваемости в последовательности слоев сущего. Это — одна и та же картина как для данности, так и для постижения, то есть, в конечном счете, одна и та же картина как для апостериорного, так и для априорного познания.

Этот неожиданно простой результат не должен казаться нам второстепенным. С ним связаны заметные следствия, вплоть до методологии различных отраслей науки. Он не является ни само собой разумеющимся, ни случайным. Параллельность кривых имеет, скорее, свои весьма определенные основания, и это уже не теоретико-познавательные, а антропологические, в конечном счете онтологические основания. Они заключены в проявившемся уже в данности отношении человека к онтическим ступеням предмета постольку, поскольку эти ступени представляют собой также бытийные слои, на которых основывается познающий дух. Ведь именно в том, что они являются носителями духа, лежит основание указанной параллельности кривых.

Познание служит ориентации человека в окружающем мире, а мир состоит из вещей и живущих людей — духовно индивидуальных существ. Для организма и для происходящего в душе познавательная ориентация не столь актуальна; ведь выше мы даже показали, что она способна повредить жизни, так что дух разрушал бы собственный фундамент. Поэтому понятно, что не только эмпирическая данность, но и априоризм постижения ограничен в этой предметной области. Другой вопрос, возможно ли выйти за ограничение и распространить априорное усмотрение также на средние области бытия. Но для его решения нужен иной подход.

Исходя из этого, можно также определить признак познавательного закона, который явно взаимосвязан антропологически со вторым планом разделения слоев: чем больший размах имеет intentio obliqua, тем меньше масштабы данности и категориального тождества, и наоборот, чем больше поле деятельности intentio recta, тем больше масштабы обоих. Господство естественной направленности «вовне» благоприятно для обоих видов познания, а господство рефлектированной направленности вредит им.

 

5. ИЗМЕНЕНИЕ ГНОСЕОЛОГИЧЕСКОЙ ИНДИФФЕРЕНТНОСТИ

В тесной взаимосвязи с дифференциацией познавательного отношения по областям бытия предмета происходят и другие виды изменений

Одним из них является изменение индифферентности сущего по отношению к процессу его познавания, или, что то же самое, к превращению его в предмет для познающего субъекта. Смысл этой индифферентности состоит в том, что сущее как таковое не противится познанию, которое обращается к нему и делает его объектом, но, вместе с тем, и не требует само такого познания. Оно не идет навстречу познанию, но и не избегает его. Это — простое следствие того, что познание относится к своему предмету не активно или «спонтанно», а в принципе, рецептивно, то есть воспринимающе. Выше было показано, как хорошо эта рецептивность по отношению к предмету уживается со спонтанностью по отношению к познавательному образованию.

Представление предмета, понятие, теория создаются, осуществляются субъектом, и в этом осуществлении производятся синтезы, которые, наконец, дают совокупную картину. Но и совокупная картина была и остается познавательным образованием в сознании, не становясь предметом. Противоположность предмета и представления никогда не снимается.

Глубоко в сущности познавательного отношения укоренено, что трансцендентное, т. е. бытийное отношение, никогда не перестает существовать. Бытие предмета не изменяется его познаванием ни в своем «здесь-бытии», ни в своем «так-бытии». Там, где познание постигает предмет лишь частично, по эту и по ту сторону теперешней границы познания, бытие является одним и тем же; то же самое действительно и для второй границы, которая лежит позади первой, для границы познаваемости или рациональности. Дело обстоит не так, как мыслил себе Кант, что «в-себе-бытие» начинается лишь по ту сторону границы познаваемости, сущей является и познаваемая, ныне познанная часть предмета, причем как раз потому, что предмет относится безразлично к своему познанию. Всякая граница такого рода является гносеологической, а не онтологической. Ведь все, что «есть», познаваемо в себе, оно предстает перед познанием всюду, где только познающий субъект оказывается способен сделать его своим предметом. Несмотря на это, «для нас» оно может быть частично непознаваемо, в той мере, в какой мы не обладаем указанной способностью постичь его, например, не имея категорий.

Необходимо констатировать этот первичный смысл гносеологической индифферентности сущего по отношению к познанию. Он образует предпосылку для феномена, который теперь необходимо рассмотреть Этот феномен вторичен и не отменяет основного отношения.

Итак, обнаруживается, кроме прочего, второй смысл существования границы индифферентности. Практически уже высшие животные не совсем равнодушны к познаванию себя. Хорошо известна их «робость» под взглядом человека. Но им присуще стремление скрываться и без видимой угрозы; это самая простая реакция в их поведение если они чувствуют, что за ними наблюдают. Здесь предмет познания более не равнодушен к своему познаванию, а пытается уклониться от него. Или же он изменяется, зная, что его познают, знанием о своей познанности. Собака ведет себя иначе под взором хозяина, в этом случае она посматривает на него, чтобы видеть, наблюдает ли он, и ведет себя соответствующим образом.

Вот и человек является предметом познания. Но, будучи духовным, его сознание чувствует познавание себя еще и иным образом. В совместной жизни людей знание о том, что тебя познают, служит сквозным, определяющим фактором человеческого поведения. Человек хорошо умеет избегать познавания. Он не только может пассивно скрывать свое внутреннее, держать при себе свои подлинные намерения и взгляды, но и активно симулировать что-нибудь совершенно иное, он может принять позу, надеть маску, может ввести в заблуждение окружающих. И он широко использует это в жизни, причем вовсе не только лишь из злых намерений, чтобы прикрыть нечестное поведение, но и из простого стремления держать при себе свое внутреннее, нечто, что никого не касается, стремясь отвести от этого любопытство или избежать навязчивости.

Но здесь он встречает соответствующую способность партнера его разгадывать. Конечно, эту способность — а это настоящая познавательная способность — не обязательно сразу доводить до развязывания духовной bella omnium contra omnes (войны всех против всех), хотя в известных случаях, при остроте некоторых ситуаций, дело может дойти до настоящей борьбы умов. Отдельный человек постоянно вынужден оценивать те личности, с которыми он сталкивается, вынужден ориентироваться, чтобы правильно понимать ситуацию, в которой он должен находиться и действовать. Ситуация с участием других лиц всегда существенно определяется их внутренними установками их интересами, намерениями надеждами, желаниями, опасениями. Кто понимает их, тот может правильно действовать не только против, но и ради других; кто не постигает их, тот ошибается и при лучших намерениях.

Это целая сторона человеческой жизни, которая состоит в обоюдной игре утаивания себя и разгадывания. Поэтому можно спорить, какая из сторон имеет преимущество в борьбе за первенство. В принципе, пожалуй, для каждого утаивания имеется способность его разгадать, и, соответственно, наоборот. Ведь для обеих сторон достижение первенства зависит от умственного превосходства, для которого, конечно, нет абсолютного предела. К такому превосходству привлечен большой интерес. Именно этот интерес есть то, что радикально противостоит индифферентности предмета — так как здесь каждый является предметом.

Причем преодоление равнодушия к познаванию себя происходит не только негативно, то есть в смысле защиты, но и позитивно. Ведь существует желание быть познанным, даже тоска по тому, чтобы «быть понятым». Непознанность может оборачиваться болезненным чувством неоцененности, даже гнетущим внутренним одиночеством. Наверное, если посмотреть в целом, то тихая тоска человеческого сердца по понимающему взгляду, уважению и адекватной оценке ничуть не слабее, чем стремление таиться. Ведь от этого зависит важный момент осуществления чувств.

Как бы там ни было, противовес гносеологической индифферентности в человеке наблюдается к большом количестве хорошо известных феноменов. Итак, вопрос в том, как эти феномены согласуются с основополагающим безразличием предмета познания к познанию. Не нужно ли сделать вывод что сама индифферентность уменьшается с расширением сферы возможных предметов познания «вверх», к более высоким слоям бытия — и не исчезает ли она в конце концов вовсе? Или, быть может, здесь правит второе, совершенно иное отношение, которое вмешивается в познавательное отношение и модифицирует его?

Можно убедиться, что последнее соответствует действительности, и это сохраняет существование гносеологической индифферентности. Это проявляется уже в том, что всякое утаивание себя находит свой предел в том, что человек невольно выдает себя. Слова, дела, всякий человеческий поступок даже само утаивание — постижимы. Человек не может помешать тому, что его могут понять. В жизни дело заключается лишь в том, чтобы партнер располагал для этого проницательностью, рассудком, знанием людей. И даже там, где есть наибольшая возможность скрывать себя, в слове, — ибо что проще вранья? — это самораскрывание не прекращается. В жизни мы редко задумываемся над тем, что заложено в сущности речи: слова говорят не только о том, о чем призваны говорить, но и что-то о говорящей личности, о которой они, казалось бы, говорить не должны Тот, кто искажает что-нибудь посредством слов, мало задумывается над тем, что лгать не так-то просто, что для этого нужны большое житейское искусство и последовательность, если ложь не желает превратиться в свою противоположность и, по поговорке, «показать свои короткие ноги».

Но это только внешняя сторона самозащиты. Решающим здесь является нечто иное. Все межличностные отношения, в которых познание встречает сопротивление, не есть познавательные отношения. Это в корне другие, практические отношения, в которых в игру вступают совсем иные силы. Поверхностным было бы считать, что здесь все сводится к соотношению намерение целей, интересов или взглядов. Коренным моментом является при этом, скорее, вплетенное во все практические ситуации «со-знание» друг о друге, а также разнообразно распределенное по уровням знание людей об этом «со-знании» — знание, о котором они часто и сами не подозревают. До тончайших оттенков собственного поведения отдельный человек определен тем, что постоянно сознает это «со-знание» себя другими и живет в определенной степени под взором окружающих людей.

Но именно эта определенность далека от того, чтобы быть чистым познавательным отношением. Все многообразие реальной остроты ситуаций и конфликтов, противоречий и решений, составляет здесь главное. Процесс познания полностью включен в эту реальную остроту жизни и подчинен ей, является в ней совершенно подчиненным элементом. Он оказывается средством для достижения целей, которые не являются его целями — средством для достижения превосходства, господства, для формирования ситуации и оценки всевозможных выгод. Все эти практические отношения далеки от гносеологической индифферентности. Во всех них содержится момент деятельности, а как предмет деятельности, если он затронут ею, человек, конечно, не равнодушен по отношению к направленному на него акту.

Из этой сферы актуальности вовлеченное в нее и подчиненное ей познание обретает ограничение индифферентности, а в экстремальных случаях происходит ее полное снятие. Но такое видоизменение не имеет отношения к сути познания, оно есть результат совсем другого отношения. Правда, ошибкой было бы также считать, что будто бы эта совершенно иная сфера отношений появляется и начинает доминировать над познанием лишь впоследствии, заставляя его видоизменяться. Первична как раз сфера актуального, и лишь под давлением жизненной необходимости развивается сознание; оно освобождается от актуального и становится самостоятельным довольно поздно. Но это ничего не изменяет в том обстоятельстве, что не познание как таковое оказывает влияние на человека, взятого как предмет, и не оно воздействует на него как деятельность. Всякое такое воздействие, скорее, зависит от первичных отношений самой деятельности и от всего того, что обладает равной им активностью. Само сознание «со-знания» имеет такое значение лишь потому, что в нем предупреждается вред чужой активности по отношению к собственной личности.

Пример тому — существование молчаливого, участливого и не проявляющегося в деятельности «со-знания» мудрого человека, такого, который сам не пользуется и никому не дает пользоваться превосходством, обретаемым от «со-знания». В чистом виде такое встречается редко, но в человеке это возможно.

Последовательность ступеней индифферентности, уменьшающейся при подъеме «вверх», к духу, может быть постигнута так. Всякое познание служит, по существу, практическим целям. Если взять его в этом широком смысле, то в предмете вообще не останется ничего, не затронутого ими. Так что на долю гносеологической индифферентности не остается ничего. Ведь она действительна только по отношению к самому познанию, но — не для того, что стоит за ним — не для антропологического момента, побуждающего к нему. В предметных областях более низких слоев бытия познание относительно легко отделяется от жизненной актуальности. Поэтому здесь индифферентность предмета беспрепятственно обнаруживается уже в наблюдении, а в естественных науках она постижима полностью и в совершенной чистоте. Для органического природа сама позаботилась о защите от познания, но эта защита распространяется только на известные начальные ступени познания. Лишь у сознания становится ощутимым сопротивление его, как предмета, познаванию, и, в особенности, у духовного сознания. Здесь всякое познание тормозится. предмет становится противником с равными возможностями и использует собственное познание для своей защиты. Но эта защита — или же, напротив, сознательное самораскрытие и самопредставление — является не функцией самого познания, а функцией той самой практической жизненной активности, из которой так легко происходит познание природы. Вот только межличностное познание происходит из него не так легко. А где познание не свободно, там остается скрытой также индифферентность предмета по отношению к нему. Она теряется в движении человеческой жизни.

Но этот минимум, которого индифферентность достигает в отдельном человеке, превращаемом в предмет, вновь преодолевается в предметном поле объективного духа. Язык, право, мораль, искусство не оказывают никакого сопротивления проникающему познанию, а исторический предмет уже с совершенным безразличием относится к «историческому» познаванию себя. Это соответствует его совершенной отстраненности от всякого активного действия. И сложности, которые он готовит постигающему проникновению, не имеют ничего общего с сопротивлением. Познавание должно бороться здесь лишь с вмешательством оценивающего суждения. Но это не борьба с предметом, а борьба познающего субъекта с самим собой.

Итак, двигаясь по направлению вверх, кривая индифферентности в конце концов опять приближается к своей естественной исходной точке. Индифферентность предмета наиболее велика на нижнем и верхнем концах кривой, в средних слоях она существенно отступает. Схожесть кривой данности и кривой познания бросается в глаза. И можно было бы подумать, что все три распределения по слоям являются в основе одним и тем же, это может навести на заключение, что в основе должно лежать единственное, единое изменение познавательного отношения. А тут уже недалеко до того, чтобы считать лежащим в основе третье изменение — изменение индифферентности. Ведь оно базируется на укорененности познания в актуальной жизненной взаимосвязи, которая, конечно, должна рассматриваться как основа всякого познавания, в то время как категориальная идентичность и жизненная данность могут быть антропологически поняты лишь как приспособление к потребности духа в ориентации в том самом природном и человеческом окружении, в котором существует эта жизненная взаимосвязь.

Но таких заключений нужно остерегаться. Уже две первые кривые совпадают лишь приблизительно. Третья же заметно отклоняется от них. Там, где категориальная идентичность является наименьшей — в предметной сфере органического — гносеологическая индифферентность стеснена лишь немного, то есть лишь в той мере, в какой биологически нецелесообразны знание и произвол сознания. Гносеологическая индифферентность еще вовсе не имеет там характера самозащиты, так же, как органические процессы не подвергаются влиянию более высокого, научного познания. И, напротив, то, что непосредственная данность отсутствует в области психического, в сфере души, обусловлено вовсе не практической актуальностью, так как практическую актуальность имеет стремление «заглянуть» в чужое сознание, причем, по существу, на уровне духовно-личного сознания; данность же, напротив, налицо при самосознавании, направленном на собственную личность, и наиболее сильна там, где еще не развита рефлективная установка.

Итак, кривые изменения постижения и данности при ближайшем рассмотрении оказываются совершенно иными, чем кривая изменения гносеологической индифферентности. Во всяком случае, первые нельзя свести к последней. Правда, это еще не причина, чтобы отрицать наличие какого-то общего основания из-за некоторого расхождения кривых. Но соответствующие феномены еще не настолько прояснены, чтобы найти подобное основание. Для решения этого вопроса наше знание должно дождаться другого, более зрелого уровня исследования.

Но следует кое-что сделать уже сейчас — то, за что, вероятно, можно энергично приняться уже на сегодняшней стадии. Среди задач этого рода — четвертая дифференциация познавательного отношения: та дифференциация, которая выявляет доминирование отдельных категорий или категориальных групп в познании, а также во временном изменении такого доминирования. Однако изменение, о котором при этом пойдет речь, является уже не просто изменением, происходящим по предметным областям, но одновременно и изменением по историческим ступеням и по эпохам.

 

назад содержание далее



ПОИСК:




© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'