Часть 3.

1. СРАВНЕНИЕ МНОГИХ СЛУЧАЕВ

Каждое естественное явление дано мне при известных условиях. Речь идет о том, чтобы среди заданных условий выделить те, которые необходимы и существенны для исследуемого явления, без которых оно не могло бы иметь места. Итак вопрос: как найти существенные условия? Ответ: отбрасывая из данных условий несущественные. То, что останется, будет, очевидно, составлять существенные и истинные условия. Так как необходимые условия, за исключением случайных, во всяком случае, суть данные, то Бэкон называет их истинной разницей (differentia vera) и именует ее источником вещей, действующей природой или формой данного явления (fons emanationis, naturanaturans, naturae datae forma)2. Как истинное созерцание вещей есть человеческое восприятие, освобожденное от всех идолов, так и истинные условия явления суть данные за исключением случайных. Тогда вопрос таков: как определить случайные условия? Найти их и выделить из данных — вот настоящая задача и цель бэконовского опыта. Если эта задача решена, то тогда имеется знание существенных условий явления и, следовательно, знание самого закона природы, то есть interpretation naturae.

Решение задачи достигается только единственным путем, а именно сравнением многих подобных случаев, причем это сравнение должно быть проведено в двояком отношении: во-пер-

1Nov. Org. Lib. ll, Aph. 2. p. 325

2Ibid., Aph. 17.

280

вых, нужно сравнить многие случаи, в которых одно и то же явление (например, теплота) имеет место при различных условиях; во-вторых, с этими случаями нужно сравнить другие, в которых в сходных условиях то же самое явление не имеет места. Первые случаи подобны в рассуждении об исследуемом явлении, вторые— в отношении к условиям. Первые Бэкон называет положительными инстанциями (instantiae positivae vei convenientes), вторые — отрицательными (instantiae negativae vel contradictoriae). Требуемое же сравнение состоит в том, чтобы положительные инстанции были сравнены между собой и с ними были сравнены отрицательные. Возьмем, например, теплоту. В этом случае Солнце, которое греет, есть положительная инстанция; Луна и звезды, которые не греют, напротив, — отрицательная; из сравнения той и другой ясно, что для теплоты светящее небесное тело не составляет никакого существенного условия. Необходимы только те условия, которые связаны с явлением во всех случаях, случайны — те, которые сопровождают его не всегда. Есть теплота, соединенная с явлениями света, но есть и теплота без света, и свет без теплоты: поэтому свет не есть существенное условие теплоты1.

Таким образом, посредством точного и многоразличного сравнения узнаются несущественные условия, а посредством их отбрасывания (rejectio) выделяются существенные. Так опыт, продвигаясь от факта к факту, приходит к закону, восходит от частного к общему. Он констатирует факты посредством эксперимента и при правильном сравнении фактов обнаруживает закон, основоположение или аксиому, по которой действует природа. Говоря словами Бэкона, опыт возвышается от эксперимента до аксиомы. Этот путь есть индукция, которую Бэкон называет настоящим ключом науки о природе (clavis interpretationis). «Для того чтобы выводить из экспериментов аксиомы, прежде всего требуется основанное

1Nov. Org. Lib. ll, Aph. 11-21

281

на экспериментах описание природы (historia naturalis et experimentalis) достаточного и годного содержания. Оно составляет основу науки о природе. Ибо явления природы нельзя выдумать или изобрести, их нужно найти. Но описание природы содержит такой разнообразный и разбросанный материал, что если он не приведен в логический порядок, то легко спутывает и отягощает ум. Поэтому ряды инстанций (tabulae et coordinationes instantiarum) должны излагаться так, чтобы ум легко мог ориентироваться и обрабатывать их. Между тем даже после подобного приготовления ум, предоставленный самому себе и произвольный, еще недостаточно искусен и не способен открывать аксиомы, если не руководить им и не охранять. Поэтому нужно использовать закономерную и истинную индукцию, дающую действительный ключ к объяснению природы»1.

2. ЗНАЧЕНИЕ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ ИНСТАНЦИЙ. КРИТИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Бэкон называет свою индукцию закономерной и истинной, чтобы отличить ее от другой индукции, которая незакономерна и неистинна, действует неупорядоченно и приводит к ложным результатам. Опыт и индукция сами по себе не только не новы, но составляют даже обыденное содержание нашего познания. Каждый день приносит нам опыт; из ряда ежедневных опытов мы составляем итог, который имеет для нас силу конечного результата и аксиомы. Это заключение от факта к мнимой аксиоме также совершается путем индукции; посредством такого рода индукции образуется ежедневная житейская мудрость, как, например, правила погоды в уме крестьянина. Но точно так же мы ежедневно убеждаемся в зыбкости нашего таким образом добытого опыта, в неправильности на-

Nov. Org. Lib. ll, Aph. 10, p. 331; Ibid. Lib. l, Aph. 127.

282

ших заключений. Новый опыт, на который мы не рассчитывали, суммируя прежний, показывает, что наш вывод ложен и что достаточно одного опыта, чтобы ниспровергнуть мнимый закон. Если хоть раз не случилось то, что должно было бы случиться по нашему правилу, то этим доказывается, что данное правило столь же мало достоверно, сколь и всякий идол. Уже один случай образует отрицательную инстанцию для нашего вывода. И в ходе обыденного опыта мы постоянно наталкиваемся на такие отрицательные инстанции, которые уничтожают то, что было основано нами на нашем прежнем опыте и чему мы на этом основании верили. Такими отрицательными инстанциями обыкновенно посрамляются и делаются смешными всякого рола правила погоды, и обыденный опыт оказывается не надежнее календаря. Опыт будет достоверен лишь тогда, когда уже нельзя будет опасаться отрицательных инстанций, когда результаты его уже не подвержены опасности быть опровергнутыми через минуту каким-нибудь неожиданным опытом: одним словом, когда мы уже не можем натолкнуться на какой-либо непредвиденный случай. Но как это возможно? Только единственным способом. Опыт, чтобы быть надежным, должен предвидеть как можно больше случаев, он должен заблаговременно оградить себя от опасности отрицательных инстанций, принимая их в соображение; он, прежде чем выводить свой результат, должен сам отыскать отрицательные инстанции и идти им навстречу, чтобы они не встретили его сами и не ниспровергли преждевременный результат. Единственный надежный путь опыта проходит через отрицательные инстанции. Этот путь Бэкон называет в отличие от обыкновенного опыта методическим, в отличие от обыкновенной индукции — истинным. Вообще опыт может быть опровергнут только свидетельством противоречащих фактов. Если же против него не свидетельствует ни один факт, то он неопровержим и надежен. И от этого свидетельства экспериментатор может оградить себя лишь тем, что он сам отыскивает и выслушивает его, прежде чем сделает окончательное заклю-

283

чение; что он, как в юридическом споре, как бы сводит на очную ставку положительные инстанции и отрицательные и, выслушав их, выносит свой приговор. Этот приговор должен быть составлен по правилу справедливого судьи: audiatur et altera pars!

Отрицательные инстанции делают опыт трудным и в научном смысле закономерным. Без них он легок и лишен критики. Вот почему Бэкон так настойчиво подчеркивает значение отрицательных инстанций: они составляют для него критерий опытной истины, единственное ручательство за нее. За логическую истину можно поручиться, когда ей ничто не противоречит. За опытную истину можно поручиться, когда опыт при каждом своем приговоре предусматривает возможные противоречия, уясняет их и разрешает. Это осуществляется посредством отрицательных инстанций. Они фиксируют и удостоверяют каждый шаг опыта, дают ему направляющую нить, придерживаясь которой он медленно продвигается к надежной цели, а не спешит к цели воображаемой и пустой. Таким образом опыт освобождается от противоречий. «Я настаиваю на том, — пишет Бэкон в своих «Мыслях и мнениях», — чтобы ввести такую форму индукции, которая извлекает из отдельных фактов общие заключения, но так, чтобы против них уже нельзя было на демонстративных основаниях привести ни одного противоречащего свидетельства, никакой отрицательной инстанции»1. При помощи постоянного сравнения положительных инстанций с отрицательными необходимые условия отделяются от случайных. Поэтому Бэкон называет этот сравнивающий ум «божественным огнем», посредством которого очищается природа и озаряются законы ее явлений: «Нужно производить очищение и разложение природы не стихийным огнем, а умом, который есть как бы божественный огонь». «Мы должны двигаться через отрицательные условия к положительным, постоянно исключая случайное»2.

1Сogitata et visa, p. 597.

2Nov. Org. Lib. ll, Aph. 16; Ibid., Aph. 15.

284

Выше мы видели, как бэконовская наука возникает из сомнения, ничего ей не оставляющего, кроме чистого опыта. Она, правда, не хочет замыкаться на сомнении, как скептики, стремится к надежному знанию, но на этом пути берет с собой сомнение в качестве постоянного спутника всех своих исследований и не заканчивает ни одного исследования, не выслушав и не успокоив этого спутника. То первое сомнение, которое предшествует всякой науке, делает ее чисто эмпирической. Второе, сопровождающее науку на каждом ее шагу, делает опыт критическим. Без первого сомнения опыт уже в самом своем источнике был бы заражен идолами и потому был бы постоянно смутным; без второго он схватывал бы на своем пути идолов вместо истины и потому был бы легковерным и суеверным. От этого его постоянно ограждает продолжающееся сомнение, критический ум, выискивающий против каждой положительной инстанции отрицательную. Откуда происходят легковерие и суеверие людей? Именно от этого недостатка критического ума, от упущения из виду отрицательных инстанций, от легкого и ленивого удовлетворения парой любых положительных случаев. Если бы к отрицательным инстанциям прислушивались так же тщательно, то не было бы составлено столько правил насчет погоды, никто не верил бы в чудеса, приписываемые необъяснимым и демоническим силам. Так, например, о сомнамбулах рассказывают, будто они предвещают будущее. Легковерный человек довольствуется одним, вполне возможно, сомнительным случаем, рассказывает о нем другим людям, сам становится суеверным и делает суеверными других. Критический ум спрашивает: существуют ли сомнамбулы, которые не угадывают будущее, предсказания которых не сбываются? Без сомнения, они существуют, если их поискать. И только одной такой отрицательной инстанции было бы достаточно, чтобы разрушить у всех веру в непогрешимость подобных предсказаний, всех убедить в том, что здесь действуют другие силы, не демонические и не божественные. Если бы верования тако-

285

го сорта, ссылающиеся на известные случаи, на известные опыты, подверглись испытанию огнем отрицательных инстанций, которому они должны подвергаться по самим правилам опыта, то как бы мало из них выдержали такое испытание! Что было бы тогда со Сведенборгом и Калиостро? «Когда некоему человеку, — пишет Бэкон, — показывали в одном храме таблицы приношений спасенных и потом настаивали на вопросе, признает ли он теперь милосердие богов, он очень правильно отвечал обратным вопросом: но где же список тех, кто, несмотря на обеты, погиб в кораблекрушениях?» И то же самое нужно сказать (продолжает Бэкон) о всяком суеверии, о влиянии звезд, о снах, приметах и т. п. Люди, которые забавляются подобными пустыми вещами, всегда ссылаются только на те случаи, в которых что-то сбывается, и, напротив, совсем не обращают внимания на неудачные случаи, которых гораздо больше. Всего же глубже это зло проникло в науки и в философию. Человеческому разуму присуще следующее особое и глубоко укоренившееся заблуждение: он вообще (совершенно независимо от веры в чудеса) более подчиняется влиянию положительных инстанций, чем отрицательных, между тем как он должен был бы с одинаковым беспристрастием относиться и к тем, и к другим. «Для установления истинной аксиомы значение отрицательной инстанции даже больше, чем значение положительной»1. Ибо очевидно, что сотни случаев не могут доказать того, что опровергается одним.

Отрицательные инстанции, которым Бэкон придает методическое значение, представляют в его философии гарантию против любой легковерной эмпирии, против всякого легкомысленного предположения, одним словом, против всех идолов. В философствующем уме они образуют дух противоречия, логическое жало того просвещения, которое пос-

1 Nov. Org. Lib. l, Aph. 26 sub fin, 36, 37 Cp.:De augm. Scient. Lib. V, cap. 4, p. 140.

286

ледователи Бэкона распространили по всему свету. Англо - французское просвещение повсюду обращает это жало против идолов театра, с которыми оно активно борется; оно потрясает авторитетные системы тем, что сталкивает их с противоречащими фактами, отрицательными инстанциями. Например, когда Локк, выступая против картезианской теории врожденных идей, или известных исходных знаний, ссылается на индивидов, которые этими знаниями не обладают, он ссылается тем самым — в чисто бэконовском духе — на отрицательные инстанции этого гипотетического учения. И для него этой отрицательной инстанции, этого противоречащего опыта вполне достаточно, чтобы совершенно опровергнуть указанное учение.

Простой опыт не охраняет нас от идолов; еще менее — ум, предоставленный самому себе. Один только критический опыт может уберечь науку от иллюзий. Ибо простой опыт не принимает во внимание отрицательных инстанций, он собирает случаи и выводит из них легковесные аксиомы; еще менее учитывает эти инстанции ум, предоставленный самому себе, черпающий знание только из самого себя, не принимающий в расчет никаких внешних инстанций. Таким образом, ни тот, ни другой не получают действительных образов вещей. Напротив, критический опыт соединяет богатство опыта с силой ума, избегая односторонностей и того, и другого, а следовательно, и их ошибок. Он собирает, очищая. Таким образом, он действует и сообразно с опытом, и разумно; он есть рациональный, мыслящий, разумный опыт. В одном Бэкон усматривает спасение науки — в соединении разума и опыта; точно так же бедствие ее он видит в разделении того и другого. «Мы хотим, — пишет Бэкон в предисловии к «Новому Органону», — устранить то несчастливое разделение между опытом и разумом, которое спутывало все человеческие дела, и укрепить между ними на вечные времена истинный и закономерный союз»1.

1Praef. Nov. Org., p. 275.

287

Таким образом, Бэкон считает свою точку зрения новой и высшей по отношению к прошлому, такой, которая разрешает и соединяет предшествовавшие противоположности. Эти противоположности были бесплодны и должны были быть бесплодными. Только со времени их соединения начинается плодотворная и изобретательная наука. В образных выражениях, отличающих его талант как писателя, Бэкон сравнивает простой опыт с муравьями, которые могут только собирать, предоставленный самому себе ум — с пауками, которые вытягивают из себя свою ткань, мыслящий опыт, то есть его опыт, — с пчелами, которые одновременно и собирают, и очищают. Он пишет: «Все, кто до сих пор занимался науками, были или эмпириками, или догматиками. Эмпирики подобны муравьям, собирающим много пригодного материала; рационалисты подобны паукам, создающим ткань из самих себя; разум же, находящийся посередине, подобен пчеле, которая извлекает свой материал из цветов, садов и лугов и потом собственными силами очищает и усваивает этот материал. Подобна этому и настоящая работа философа, ибо она не опирается исключительно или главным образом на средства одного разума, а складывает материал, собранный опытом (описание природы и эксперименты), не в одной памяти, а в уме, обработав его и подчинив своей власти. Поэтому необходимо— чего до сих пор не было, — чтобы опыт и разум вошли в прочный и нерушимый союз и тем положили конец жалкому состоянию науки»1. Собранный материал опыта становится наукой посредством методической обработки. Обработка состоит в применении истинной индукции, придающей форму и порядок грубому материалу. В отношении к ней материал опыта есть как бы домашний скарб, который она употребляет, лес, который она расчищает.

1 Nov. Org. Lib. l, Aph. 95. Как буквально параллельное место ср.: Cog. et visa, p. 596

288

3. ИНДУКЦИЯ И ДЕДУКЦИЯ В БЭК0НОВСКОМ СМЫСЛЕ

Итак, первая задача решена. Показано, каким образом из сомнения и из устранения всех идолов возникает чистый опыт, как отсюда возникает наука, какой путь ведет от восприятия к закону, от эксперимента к аксиоме. Чувственное восприятие, с которого начинается опыт, освобождает себя от своих идолов (обманов органов чувств) в эксперименте, который его исправляет. Заключение от факта к закону, которым заканчивается опыт, освобождает себя от своих идолов (софизмов) путем тщательного учета отрицательных инстанций и их сравнения с положительными. Это сравнение есть второй эксперимент. Учитывая отрицательные инстанции, я нахожу, являются ли заданные условия существенными и единственными. Я как бы спрашиваю природу: истинен ли и непреложен найденный закон? Эксперимент, как выразился один из новых писателей, есть вопрос, на который отвечает природа. Это высказывание настолько верно, что его можно обратить и сказать: вопрос, заданный природе, есть эксперимент. Я спрашиваю природу, обращаясь к ее инстанциям и принуждая их обнаруживаться. Природа, сравнивал Бэкон, есть Протей, который отвечает только тогда, когда его принуждают и связывают1. Первый эксперимент исправляет восприятие, второй — заключение.

Остается следующий вопрос: как познание, будучи достигнуто по правилам опыта, становится изобретением? Ибо изобретение остается целью, которую бэконовская философия никогда не упускает из виду. Простой ответ таков: посредством применения найденных законов. Если это применение возможно, то изобретение получится наверняка. Если я знаю силы, которые привлекают и отводят молнию, то я наверняка сделаю громоотвод, коль скоро в моем распоряжении будут

1De augm. Scient., ll, 2. Cp.: De Sap. Vet., Nr. XIII

289

эти силы. Это применение познанных сил природы есть новая практическая попытка, новый вопрос природе, новый эксперимент. Итак, эксперимент и с той, и с другой стороны есть средство, через которое опыт становится наукой, а наука — изобретением. Эскпериментируя, я продвигаюсь от восприятия к аксиоме, от аксиомы к изобретению. «Остается, — пишет Бэкон, — только один чистый опыт. Если он встречается нам сам, то он называется случаем; если мы ищем его сами, то — экспериментом. Но обыденный опыт скуден и отрывочен, он продвигается ощупью, как люди в темноте, осязанием надеющиеся отыскать случайно нужную дорогу. Такие люди поступили бы разумнее и лучше, если бы дождались дня или зажгли огонь и только после этого пустились в дорогу. Истинный и последовательно производимый опыт сначала зажигает свет, а потом указывает этим светом дорогу: он начинается с правильного, очищенного, строго обдуманного наблюдения, извлекает из него свои аксиомы, а из твердо установленных аксиом выводит новые эксперименты. Поэтому пусть не удивляются больше люди пустоте, господствующей в науках. Они сбились с пути по всем направлениям; они или совершенно оставили опыт, или заблудились в нем, как в лабиринте, слепо тыкаясь туда и сюда. Истинный метод ведет надежным путем через леса опыта к свету законов»1.

Бэконовская индукция ведет от эксперимента к аксиоме, бэконовская дедукция — от аксиомы к эксперименту2. Первая есть метод объяснения, вторая — метод приложения. Первая завершается познанным законом, вторая — удавшимся изобретением. Таким образом, философия Бэкона, как и его жизнь, завершается торжеством эксперимента.

1 Nov. Org. Lib. l, Aph. 82.

2Ibid. Lib. ll, Aph. 10.

290

Глава пята

ПРЕРОГАТИВНЫЕ ИНСТАНЦИИ КАК ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЕ СРЕДСТВА

ИНДУКЦИИ.

ЕСТЕСТВЕННЫЕ АНАЛОГИИ КАК ПРЕРОГАТИВНЫЕ ИНСТАНЦИИ

Между тем ясно, каким затруднениям подвержен метод индукции в научном отношении. И Бэкон не такой человек, чтобы скрывать от себя трудности своего дела из-за страха или по небрежности. Любые затруднения, устрашающие других, для него составляют вызов, подстрекающий его предприимчивый и осмотрительный ум. Он отыскивает и демонстрирует их, чтобы устранить их вспомогательными средствами, которые ему нужно найти. В этих-то найденных им вспомогательных средствах и заключается торжество проекта Бэкона. Здесь он движется в своем истинном духе. Здесь он не систематизирующая, а изобретательная голова. Его неправильно поняли бы, если бы стали судить о нем как о систематике, которым он не хочет быть; его еще не опровергли бы, если бы показали, что его образу мыслей недостает последнего заключения, что его образ мыслей есть и остается фрагментарным. Показать это — значит почти ничего не сделать. Бэкон охотно признал бы этот упрек, воспользовался бы им и превратил его в свою защиту. «Такова именно, — мог бы он сказать, — необходимая особенность моего образа мыслей, что он не ищет и не хочет

291

законченности. Довольно того, что я обозначаю необходимые цели, указываю правильный путь, сам прохожу некоторую часть этого пути, устраняю трудности, изобретаю вспомогательные средства, а остальное предоставляю векам и поколениям людей. Они пойдут дальше, но, вероятно, никогда не достигнут последней цели. Довольно того, если человечество будет направлено на путь прогрессивного образования, будет снабжено вспомогательными средствами для расширения своего знания и, следовательно, своего могущества. На этом пути каждый шаг приносит триумф, каждый составляет цель, а о последней цели как окончании всего Труда могут заботиться и вопрошать только те, кто не участвует в великом состязании человеческих сил!» Чтобы вполне познакомиться с такого рода умами, как Бэкон, нужно следить за ними там, где им изменяет их собственный метод и где они вынуждены обращаться к своим личностным способностям и пополнять пробелы своей теории гением, индивидуальным тактом, одним словом, тем, что я охотно называл бы философским взглядом полководца. Если историческое значение Бэкона всего более проявляется там, где он формулирует свои задачи, предлагает свой уже известный нам теперь метод, то его личность, его особое дарование всего виднее там, где он самобытно найденными вспомогательными средствами борется с затруднениями, угрожающими его методу. Здесь видно, кто учитель и кто ученик. Ибо пробел в методе учителя обыкновенно составляет пробел в голове ученика, но никак не в голове учителя. Иначе говоря, ученики Бэкона до сих пор пользуются его методом, в то же время отвергая противоположное, но дополнительное направление. Они не осознают, насколько близко это направление духу Бэкона, как он — невольно и инстинктивно — принял его там, где метод покинул его; они не осознают то, что он, учитель, очень хорошо видел пробелы своего метода, в которых они, ученики, не хотят сознаться. Где Бэкон не может идти далее как эмпирический естествоиспытатель, там он, несмотр

292

на свой метод, становится спекулятивным натурфилософом. Мы специально указали на черты сродства между Бэконом и его антагонистами, чтобы показать, как широко он мыслил и как хорошо умел дополнять себя собственной силой. Так, в основаниях философии он сходится с Декартом, в своей физической точке зрения — со Спинозой, а во вспомогательных средствах его философии открывается даже сходство со спекулятивными концепциями Лейбница, Гердера и Шеллинга. Не наша вина, что предшествовавшие комментаторы Бэкона не обратили на это должного внимания.

1. НЕДОСТАТКИ БЭКОНОВСКОГО МЕТОДА

К чему стремится метод индукции в бэконовском смысле? Он стремится свести науку о природе к аксиомам столь же надежным, как и аксиомы математики. При этом отыскивает эти аксиомы с помощью критического опыта, посредством перманентного учета отрицательных инстанций. Здесь является двоякое затруднение:

1. Учитывать отрицательные инстанции еще далеко не значит исчерпать их. А они должны быть исчерпаны, если аксиома должна быть надежно установлена. Нужно, чтобы против нее нельзя уже было привести ни одной отрицательной инстанции, и притом, как прибавляет Бэкон, по демонстративным основаниям1. То есть того, что сейчас не находится ни одного противоречащего факта, еще недостаточно — нужно, чтобы была возможность доказать, что такого факта нет вообще. Этого доказательства опыт никак не может дать. Он никогда не может утверждать (не говорю уже — доказать), что в каком-то случае невозможна противоречащая инстанция. Ибо природа богаче опыта. Бэкон справедливо желает, чтобы наука стремилась к аксиомам и чтобы эти аксиомы имели силу в смысле необходимости и всеобщнос-

1Cog. Et. Visa, p.597

293

ти, не допускающем никакого исключения. Но с помощью одного опыта можно достигнуть не строгой всеобщности, а только приближенной. Посредством метода индукции отрицательные инстанции не могут быть исчерпаны вполне, до самого конца.

2. Кроме того, и само принятие во внимание отрицательных инстанций имеет свою трудность. Она вытекает из необходимости тщательного сравнения положительных и противоречащих случаев. Пока эти случаи равно важны, их нужно собрать очень много, нужно продолжать и повторять точное сравнение длинного их ряда, прежде чем можно будет сделать первую попытку перейти от фактов к аксиоме. Здесь все дело заключается в исключении случайных условий. И именно для этого необходимо сравнение очень многих случаев, следовательно, необходимо много времени и много труда. Заключение из немногих случаев, очевидно, будет более сомнительным перед лицом отрицательных инстанций, чем заключение из многих случаев. Именно в числе сравниваемых случаев и состоит единственная гарантия от противоречащих фактов.

2. ПРЕРОГАТИВНЫЕ ИНСТАНЦИИ

Затруднения явные. Необходимо найти средства устранить их или по крайней мере облегчить. Эти средства суть аuxilia mentis или вспомогательные суждения, для которых Бэкон составил каталог и об одном из которых он подробно повествует во второй части своего «Органона»1.

Это средство самое главное; оно действует так, что подкрепляет метод, с одной стороны, дополняя его, с другой — облегчая. Метод состоит в различении необходимых и слу-

1 Nov. Org. Lib. ll, Aph. 21. Эта часть «Нового Органона» осталась неоконченной, как и вообще сочинение «Instauratio magna», вторую часть которой составляет «Новый Органон».

294

чайных условий. Трудность его заключается в обширности нужного материала, в долгом, обстоятельном и все-таки ненадежном сравнении. Облегчить различение значит сократить его, сделать случайные условия легче узнаваемыми, а существенные — легче обозреваемыми, или, как выражается Бэкон, прижать их к стене. Это может произойти только тогда, когда многие случаи могут быть сведены к немногим, когда вместо многих мне нужно принять в расчет только немногие. Но по какому праву это возможно? Если один случай заслуживает такого же внимания, как и другой, если в этом отношении все случаи равноправны, то ясно, что их всегда должно быть много, чтобы их сравнение имело некоторый успех. Если же найдутся такие случаи, что один из них равняется целому ряду других, то мы будем иметь право вместо этих многих рассматривать только один и быстрее придем к результату. Такие случаи достойны нашего рассмотрения, они в этом отношении имеют больше прав, чем другие, и по своей природе обладают как бы естественной прерогативой. Поэтому Бэкон и называет их прерогативными инстанциями1. Без сомнения, есть случаи, в которых данное явление природы представляется чище и несмешаннее, чем в других. Очевидно, что здесь случайные условия могут быть выделены легче, так как их меньше, а потому существенные условия легче и яснее узнаваемы. Прерогативная инстанция облечает условия различения, ибо она показывает мне как бы с одного взгляда истинную разность, действующую природу, закон явления. То, что в других случаях мне нужно с трудом выискивать во множестве инстанций посредством долгого сравнения, здесь я нахожу лишь в одном явлении. Например, если речь идет об удельном весе, то одного того явления, что ртуть во столько-то раз тяжелее золота, достаточно, чтобы ясно показать мне, что удельный вес тела зависит не от его сцепления, а от массы. Одно это наблюдение избавляет меня от

1 Cм.: Nov. Org. Lib. ll, Aph. 22-52

295

многих других. Или, если речь идет о явлении, которое наблюдается во всех телах, то чище всего я могу наблюдать его в том теле, которое менее всего или, если возможно, вовсе ничего не имеет общего с другими телами. Такие единственные инстанции, как их называет Бэкон, избавляют нас от любых дальнейших сравнений. Так, явления цвета всего яснее и чище открываются в призмах, кристаллах, каплях росы, ибо они вряд ли имеют что-нибудь общее, кроме цвета, с другими цветными телами, например, с цветами, камнями, металлами, разного рода деревьями и пр. В этом отношении они суть единственные инстанции. Из наблюдения их легко выводится, что «цвет есть не что иное, как видоизменение света: в первом случае — посредством различных градусов угла падения, во втором — посредством разнообразия фигур и форм тела».

В своих материалах по истории учения о цвете Гёте упоминает и о Бэконе. Но, к удивлению, он не воспроизводит этого замечательного места. Очевидно, он его не знал, ибо иначе упомянул бы о нем, так как оно подтверждает его взгляды на цвет. Оно содержит принцип гётевского учения о цвете еще до Ньютона. Вообще же Гёте не знает о бэконовской теории прерогативных инстанций, иначе он не мог бы сказать о Бэконе следующее: «Ему на всем протяжении явления все было одинаково». И о методе Бэкона он высказывается слишком презрительно. Он ставит его не выше обыкновенного опыта и обвиняет Бэкона в том, что тот направил людей в безграничную эмпирию, «причем они почувствовали такую боязнь метода, что в беспорядке и сумятице увидели в нем тот истинный элемент, в котором одном может процветать знание». Этот упрек справедлив относительно многих современников, именующих себя бэконианцами, но не относительно самого Бэкона. Ведь сам он был ум методический и вместе с тем спекулятивный. Его объяснение явлений цвета, сделанное им мимоходом и в виде

296

примера, выражает ту же основную мысль, которую Гёте думал первым объявить против Ньютона. Гёте так говорит о ньютоновской теории цвета: «Ньютон, по-видимому, исходит из простого желания держаться только света; но он, подобно нам, ставит ему условия и в результатах отрицает привходящее участие этих условий». Эти условия суть тела: прозрачные и непрозрачные. И именно на привходящее участие тел в явлениях цветов ясно и определенно указывает Бэкон1.

3. ЕСТЕСТВЕННЫЕ АНАЛОГИИ

Прерогативные инстанции, которых Бэкон приводит двадцать семь, суть такие явления, которые больше других заслуживают нашего внимания: это выделенные случаи, из которых можно многое заключить посредством ускоренной индукции, быстрого различения случайного и необходимого. Но всякая индукция, всякий методический опыт в смысле Бэкона ведет к действительной науке о природе, которая необходимо, как всякая строгая наука, стремится к законченности и от познания единичного хочет перейти к познанию целого. Этому чисто научному побуждению Бэкон не был чужд. Оно присутствовало у него, как и у всякого великого мыслителя; познание целого он всегда считал предельной целью науки, которая, по его мнению, должна достигаться работой пчелы, а не тканьем паука. Индукция ведет от наблюдений к аксиомам, от фактов к законам, она имеет естественное устремление, объяснив известные факты, объяснять еще и новые, расширять объем своих законов и постепенно обобщать свои аксиомы. Самая общая аксиома есть аксиома целой природы. Величайший закон есть объяснение всех явлений. Так как любой закон выражает единство известных явлений, то величайший закон объемлет единство Вселенной, всеединое, или единую природу(unitas

1 Nov. Org. Lib. l, Aph. 22. Срю: Goethe. Sammtliche Werke, neuerste Augsabe. Bd. XXIX, S. 89, 93; Bd. XXVIII, S. 293, 294.

297

naturae). Эту цель Бэкон указывает науке, на ее достижение он прямо нацеливает свой метод. Он не предполагает единство природы в некотором принципе, а хочет узнать его из самой природы, заключить о нем из ее явлений. Подобно Спинозе, он видит в вещах созданную природу (natura naturata), в основе которой как действующая сила лежит созидающая природа (natura naturans); она означает для него источник всех вещей, unitas naturae. Между тем, если Спиноза дедуцирует, то Бэкон, напротив, хочет созидающую природу из природы созданной. Потому он ищет те явления природы, которые бы указывали на единство целого, открывали точки зрения на единство всей природы и таким образом подкрепляли заключение индукции. Если есть такие явления, которые более других дают понятие о единстве целого, то они, как прерогативные инстанции, должны приковывать к себе наше внимание, обращенное к целому. И ясно, какого рода они должны быть. Это — поразительные сходства в различных образованиях природы, многозначительные аналогии, обнаруживающие гармонически действующие силы природы. Здесь Бэкон подводит индукцию под аналогию, то есть он обращает внимание естествоиспытателей на сродство вещей, указывая на единство целого1. Он как бы свидетельствует о семейном сходстве в природе: речь идет о том, чтобы отыскать родословное древо вещей и добраться до его корней.

В изложении аналогий обнаруживается характерная черта бэконовского ума. Чтобы подвести индукцию под аналогию, нужно ее открыть и правильно воспринять. Это открытие делается не методом, а проникновением исследователя. Метод следит за открытием, когда оно уже сделано. Аналогии же открываются не простым наблюдением, с его чувственными или искусственными орудиями, а проницательным

Nov. Org. Lib. l, Aph. 27.

298

умом. Значимые аналогии суть внутренние глубокие сходства, не лежащие на поверхности вещей, доступной простому чувству. Их должен отыскивать спекулятивный дух, талант исследователя; их должен указать такт, сопровождающий талант. И то, и другое можно методически развить, но нельзя приобрести. Каждая меткая аналогия — это правильная комбинация, которая может быть выполнена только мыслящим умом. Насколько искусен Бэкон, когда он подкрепляет свой метод такими проницательными и поразительными комбинациями, настолько же осмотрительно он ограничивает ищущий комбинаций ум с помощью, методического духа. Я не хочу утверждать, что сам Бэкон никогда не переступал этой границы, что все его аналогии всегда были так же верны, как смелы и умны, но для него были совершенно ясны значение и научный вес аналогии. Он искал равновесие между своим гением и своим методом; дух его жил в постоянном взаимодействии того и другого. Прежде чем приводить свои аналогии в виде примеров, которые он бросал мимоходом и которыми мог бы век жить иной из новейших натурфилософов, он наперед умерял их значение и употребление правильными границами. Их следует воспринимать не в качестве аксиом для изобретения, а как указатели, наводящие на единство целого. Для разума Бэкона они имеют не столько точное, сколько побуждающее значение. У него они служат скорее тому, чтобы направлять созерцающий ум на целое, чем поучать его в частностях. В гармонии мира аналогии суть как бы первые аккорды, которые мы слышим. «Они, — говорит Бэкон,— суть как бы первые и низшие ступени к единству природы. Они не утверждают тотчас же аксиому, а только обозначают и принимают во внимание некоторую связь тел они не очень способствуют нам в открытии точных законов, однако открывают нам мастерскую мира в его отдельных частях и таким образом ведут нас, иногда как бы под руку, к возвышенным

299

и прекрасным понятиям, а именно к таким, которые касаются скорее образования (устройства) Вселенной, чем простых законов природы»1.

В самом центре изложения своих аналогий, охватывающих мироздание смелыми комбинациями, Бэкон прерывает себя: он отмечает как научную пользу аналогии, так и опасность и сомнительность, которыми грозят комбинации такого рода. Верно, что только посредством аналогии индукция может внести действительное единство в науку о природе и открыть внутреннюю связь вещей, которую она никогда не найдет в простом описании частей и которую потому наконец совершенно теряет из виду. «Нужно, — говорит Бэкон о приводимых им аналогиях, — часто напоминать о том, что ревностное исследование при изъяснении и накоплении естественно-исторического материала должно принимать направление, противоположное тому, которое господствовало до сих пор. Ибо до сих пор человеческое прилежание предпочтительно обращалось к разновидностям вещей, к изложению различий в царстве животных, растений и минералов; но эти разновидности большей частью суть только игра природы и не имеют особого значения для науки. Такого рода веши забавны, иногда приносят практическую пользу, но почти нисколько не содействуют действительному познанию природы. Поэтому мы должны приложить наши усилия к тому, чтобы как в целом, так и в частях находить и исследовать сходства и аналогии вещей. Ибо именно аналогии объединяют природу и составляют начало истинной науки»2. Впрочем, следует искать их

1 Nov. Org. Lib. ll, Aph. 27.

2 Nov. Org. ll, 27, p. 360. «Воистину мало значимо то, что мы помним и можем назвать все виды цветов, все виды лилий или тюльпанов, все раковины или бесконечные разновидности собаки соколов; все это суть скорее игра природы и случайные ее особенности. Так можно приобрести массу сведений, не имея и чаяния о науке, однако именно этим гордится обычная естественная история, которая со всеми ее расличениями и собраниями никогда не достигает цели, которую я разумею».

Descr. Globi intellect. III, p. 607.

300

осторожно и подходить к ним критически. А именно, если бесчисленные разновидности вещей часто представляют собой просто игру природы, то аналогии, которые находит наша комбинация, весьма часто могут стать игрой ума или воображения. Мы образуем аналогии, которых нет в природе, находим сходства, которые не существуют в действительности, привязываемся к случайным, несущественным сходствам и таким образом производим нечто многозначительное из ничего не значащего. Подобная игра, которой охотно предаются спекулятивная и безоглядная фантазия или мечтательный ум, наполнила науку о природе множеством идолов. Чтобы аналогии были плодотворными, сходства вещей должны схватываться в существенных признаках, быть как бы подслушанными в тайных мастерских природы. Поэтому Бэкон продолжает так: «Ко всем таким аналогиям нужно подходить строго, точно и осмотрительно. Ибо пригодны только те из них, которые обозначают естественное сходство, то есть черты сходства действительные и субстанциальные, заключающиеся в сущности природы, а не случайные, относящиеся к некоторой разновидности или, более того, воображаемые. Например, повсюду известны приверженцы натуральной магии (люди совершенно поверхностные и посредственные, которые едва ли заслуживают упоминания при обсуждении таких серьезных предметов, как наш), которые с величайшей суетностью и необдуманностью находят в природе пустые сходства и симпатии или даже придумывают то, чего нет в вещах»1.

Приводимые Бэконом в качестве примеров аналогии чрезвычайно смелы, идут далеко вперед, представляют собой привлекательные и богатые точки зрения, открывающие плодотворные перспективы. Он беглыми мазками набрасывает великое родословное древо вещей, многообъемлющими комбинациями показывает, что все в мире принадлежит к одному семей-

Nov. Org. ll, 27.

301

ству. Может быть, никогда еще ранее в столь сжатой форме краткого афоризма и при помощи столь бегло приводимых примеров не был изложен столь многообещающий взгляд на связь мироздания. Бэкон начинает со сравнения зеркала и глаза, уха и эха. Зеркало и глаз отражают лучи света, ухо и эхо — волны звука. Вообще, заключает Бэкон, существует аналогия между органами чувств и отражающими телами, между органической и неорганической природой. Идея повсеместной аналогии всех явлений природы ясно рисуется его уму. Все отношения и диспозиции неживой природы воспринимаемы, а если они нами не воспринимаются, то это объясняется свойствами нашего тела, у которого недостает слишком многих чувств; ведь движений у неживого тела, вероятно, больше, чем) чувств — у живого; достоверно лишь то, что каждому чувству живого соответствует движение неживого тела. В этом отношении они соответствуют одно другому. Например, сколько есть видов возможных болезненных ощущений в человеческом организме, столько существует и движений (давление, удар, сокращение, растяжение и пр.) в неживых телах; только последние не чувствуют этих движений, ибо они лишены жизненных отправлений'.

Сравнение органической и неорганической природы в целом приводит Бэкона к аналогиям в частностях. Он замечает сходства между растениями и камнями и сравнивает здесь в виде примера гумми с некоторыми драгоценными камнями. И гумми, и камни суть результаты выпаривания и просачивания (percolationes) влажных веществ. Сок деревьев при выпаривании превращается в гумми, влажность скал приводит точно таким же образом к прозрачным видам камней. Отсюда ясность и блеск как растительных, так и минеральных образований, которые в обоих случаях суть как бы свернувшиеся соки. Далее: перья птиц окрашены разнообразнее и ярче, чем шерсть толстокожих животных, потому что через тол-

1Nov. Org. Lib. ll, Aph. 27.

302

стую кожу соки просачиваются не столь тонко, как через тонкие капилляры. В строении растений Бэкон замечает сходное устройство частей и в духе гораздо позднее развившейся морфологии растений указывает на то, что при их росте элементарные части разнообразятся и периферически развертываются вверх и вниз. Здесь он находит единственное различие между корнями и ветвями. Корни суть ветви, стремящиеся вниз, к земле, ветви суть корни, стремящиеся вверх, к воздуху и солнцу. В животном мире Бэкон сравнивает плавники рыб с ногами четвероногих, с ногами и крыльями птиц, а образование зубов— с клювом.

Строение растений Бэкон сравнивает также со строением человека, называя последнего обращенным растением (planta inversa). То, что у растения есть корень, у человека есть мозг; в мозгу начинаются нервы, которые повсюду разветвляются и распространяются в организме. Таким образом, корень человеческого строения обращен вверх, а его родотворные части — вниз. У растений все наоборот.

Аналогии между растением и человеком ни для кого не были так привлекательны, как для Гердера, который не мог наговориться, развивая и повторяя эти сравнения во всевозможных вариациях. Его упрекали в том, что в вертикальной фигуре (то, что Бэкон назвал planta inversa) он увидел всемирно-историческую сигнатуру человека и, исходя из этого как из символа, истолковывал историю. Его ум был создан для аналогии. Каждая аналогия была темой, над которой Гердер мог фантазировать. В сущности, то, что Гердер называл идеями, было не чем иным, как аналогиями. На этой точке зрения основывались его взгляды на историю человечества. Его комбинации обычно были побудительными, редко удачными, но на нем как на выдающемся примере можно изучать талант аналогии вместе с его заблуждениями и промахами. Именно этот пункт избрал себе мишенью Кант в своей рецензии гердеровских идей; он показал, как

303

часто аналогии Гердера неверны и как ложны построенные на них заключения1.

Бэкон с большим тактом обращается с аналогиями, которые находит для науки о природе; он не играет ими, а довольствуется тем, что указывает точку сравнения и проясняет ее немногими словами. Затем он быстро переходит к другим сравнениям. От конкретного случая он заключает к всеобщим аналогиям, которые, наконец, объемлют всю природу, а эти аксиомы он снова подтверждает конкретными случаями, в том числе частными сравнениями между минералами и растениями, растениями и животными и т. д. Даже аналогичное устройство половых органов животных не ускользает от его внимания; они различаются своим направлением — мужские половые органы обращены наружу, женские — внутрь. Причиной этого он считает теплоту, деятельную силу которой он уже определил ранее как экспансивное движение. А именно: большая теплота мужского тела выдвигает его половой орган наружу, меньшая теплота женского тела удерживает его внутри2. От индивидуальных образований Бэкон переходит затем к более обширным связям мира и замечает, опережая умозрительную географию наших дней, аналогии в образовании частей земного шара. Так, ему бросается в глаза сходство между Африкой и Южной Америкой, которые обе простираются по Южному полушарию и демонстрируют аналогичное устройство перешейков и мысов. «Это не случайно», — многозначительно заявляет Бэкон. Сравнительным взглядом он объемлет Старый и Новый Свет и замечает, что обе большие территории земли к северу расширяются, а к югу сужаются и заостряются. В этих наблюдениях удивительно уже то, что они вообще были сделаны, что Бэкон открыл аналогии и в этих отношениях. Ибо в этих беглых и кратких указаниях была высказана в высшей степени важная для географической науки точка зрения,

1Herder. Sammtliche Werke. Zur Philosophie und Geschichte. Bd. III, S. 74 fg. Cp.: Kant Sammtliche Werkr/Ausg. Von Hartestein. Bd. IV. S. 331 fd.

2 Nov. Org. Lib. ll, (p. 359 sub fin.), Aph. 20.

304

было указано на большое значение ареальных отношений (расчленение береговой линии). Потом уже было нетрудно разработать и довести до деталей эту точку зрения, раз она была предложена.

В заключение Бэкон пытается бросить сравнительный взгляд еще и на искусства и науки и здесь также схватывает встречающиеся аналогии. В качестве примеров он берет риторику и музыку, математику и логику. В первых двух он находит сходные тропы и фигуры, во вторых — сходные приемы мышления. Риторической фигуре ргаеtег ехресtaleonem в совершенстве отвечает музыкальная declination cadentiae, В математика есть аксиома; если две величины равны третьей, то они равны и между собой. Этой аксиоме в совершенстве соответствует логическая форма силлогизма, соединяющая два понятия посредством третьего.

Мы не говорим о научных достоинствах и значении всех этих аналогий, приведенных в виде примеров. Они важны нам для познания Бэкона — не менее в своем содержании, чем в том способе, которым они открываются. Они свидетельствуют об уме, обладающем величайшей широтой взгляда и соответствующем этому остроумием в комбинациях. Бэкон использует аналогии не как предмет, а как инструмент, как вспомогательное средство своего метода; он употребляет это средство расточительно, как этого и следовало ожидать от его склонности и обилия его сил; из-за этого он выходит далеко за пределы своего метода, и существует опасность, что он, несмотря на все старания, не только забросит его, но и даже станет действовать вопреки ему. Ибо, в сущности, каждая аналогия есть предвосхищение ума. Однако бэконовские аналогии показывают, что он искал нечто большее, чем то, что дает опыт. Он искал то, чего не мог открыть только путем индукции, то есть единства природы в сродстве всех вещей, или гармонии мироздания. Здесь мы видим его в союзе с Лейбницем и его последователями, как

305

прежде мы видели его в союзе со Спинозой и Декартом. Мы не найдем здесь противоречий, если и к нему самому применим тот сравнительный взгляд, который он имел для целой природы, если мы укажем его духовное сродство, его аналогии: это будут его «параллельные инстанции», примененные к нашему исследованию. Они не подрывают его оригинальности, а только озаряют его обширный ум. То, что у Лейбница стало основным направлением, у Бэкона было дополнительным. То, что у одного было аксиомой, у другого стало вспомогательным средством, и наоборот. Лейбниц так же сильно нуждался в индукции, как Бэкон — в аналогии. Ум Бэкона идет дальше его метода, но в методе заключается сила, составляющая эпоху, и потому нам следует понять его противоположность античности и ее философии. При этом мы мыслим совершенно по-бэконовски и представляем себе эту противоположность так, как понимал ее он сам.

306

Глава шеста

ОТНОШЕНИЕ ФИЛОСОФИИ БЭКОНА К ПРЕДШЕСТВУЮЩЕЙ ФИЛОСОФИИ

Вот в главных чертах итог бэконовской философии и последовательный ход ее идей:

1.Наука должна служить человеку, принося ему пользу. Она должна служить ему посредством изобретений. Ее цель — господство человека.

2.Изобретательной наука может стать только посредством точного познания вещей: ее средство — объяснение природы.

3.Правильное объяснение природы возможно только посредством чистого и методического опыта. Опыт чист тогда, когда он не судит по идолам и человеческим аналогиям и никаким образом не антропоморфизирует вещи, а когда он есть не что иное, как экспериментирующее восприятие. Опыт методичен, если он представляет собой истинную индукцию. Индукция истинна, если она выводит законы из многих случаев посредством точного и критического сравнения фактов. Сравнение критическое, если оно противопоставляет положительным инстанциям отрицательные. Индуктивный вывод можно ускорить посредством исследования прерогативных инстанций. Таким образом устроенный опыт избегает повсюду — как

307

в исходной точке, так и во всем своем ходе — всех зыбких и временных гипотез.

Бэкон противопоставляет свои принципы и себя самого прошлому. Он находит в своих принципах все условия, чтобы вполне обновить науку, на что до сих пор ни у кого не хватало мужества и силы; он чувствует себя носителем обновляющего духа, реформатором науки. «Никто, — говорит Бэкон, — до сих пор не имел такой настойчивости и такой силы духа, чтобы решиться заставить себя совершенно отвергнуть все общепринятые теории и понятия и направить таким образом очищенный и проясненный ум снова на частности. До сих пор человеческий разум был смешением множества верований, случайных опытов и незрелых понятий. Наука ни в коем случае не достигнет лучшего положения, если мы в зрелом возрасте, со здравыми чувствами и очищенным умом не обратимся вновь к опыту и частностям»1. «И в этом отношении людям может дать надежду мой собственный пример. Говорю это не из хвастовства, а ради всеобщего блага. Если кто-то не доверяет делу, то пусть посмотрит на меня — человека, как и другие люди: я, при моих летах, обремененный государственными делами, не поддерживаемый крепким здоровьем и потому вынужденный терять много времени, первым попытался взяться за дело — без всяких предшественников, по следам которых я мог бы идти; я остаюсь совершенно один, но все же нашел истинный путь, подчинил ум одним вещам, а само дело, как думаю, продвинул несколько вперед»2.

Если мы теперь сравним философию Бэкона с предшествовавшей ему философией, то обнаружим, что во всех тех пунктах, цель которых есть научное обновление, получается решительная противоположность. Бэкон дает науке иную цель, иное основание, другое направление.

1 Nov. Org Lib. I, Apfi. 97.

2Ibid., Aph. 113.

308

1. Практическая цель

ДОГМАТИЗМ И СКЕПТИЦИЗМ

Бэкон направляет науку непосредственно на человеческую пользу и как на фактор последней — изобретение; он хочет сделать ее общеполезной и практической и с этой точки зрения восстает против предшествовавшего научного стиля, который был теоретическим и доступным лишь немногим. Из дела школы, чем наука была до него, Бэкон хочет превратить науку в дело жизни: не просто так, а потому, что этого требуют его основоположения. Бэконовский план обновления науки столь же противоположен прежней ему философии, сколько и кантовский план. Кант хотел сделать философию критической, Бэкон — практической. Кант видел во всех прежних системах некритическую философию, Бэкон — непрактическую. При этих огульных суждениях, высказываемых тем и другим со столь различных позиций, и тот, и другой одинаково не в состоянии справедливо отнестись к философским творениям прошлых веков. Оба сходятся в том, что всякая философия до них была бесплодным умозрением, что все системы прошлого подлежат противоположности догматизма и скептицизма и именно потому взаимно уничтожают свои достижения. Для Канта представители догматической и скептической философии суть, соответственно, Вольф и Юм, для Бэкона — догматические аристотелики и академические скептики. «Одни, — утверждает Бэкон, — приходят к цели ложной и легкомысленной, другие намеренно не идут ни к какой»1. Чтобы привести к знаменателю обе эти эпохи новой философии, можно сказать так; Бэкон и Кант, убежденные в бесплодии предшествовавшего умозрения, оба хотят сделать философию плодотворной и в этом смысле практичной. Бэкон направляет ее к практическому познанию природы, Кант— к практическому самопознанию. Самый зрелый плод бэконовской философии — это изоб-

1 Nov. Оrg. Lib. I, Aph. 67.

309

ретение в смысле человеческого господства, кантовской философии — мораль в смысле человеческой свободы и автономии.

Бэкон беспрестанно упрекает прошлое в бесплодии вследствие теоретического философствования. Люди воображают, что они много знают благодаря системам, принятым от прошлого, и поэтому не идут вперед, а остаются в бездействии. Воображаемое богатство — причина их бедности1. «Мудрость, полученная нами от греков,— пишет Бэкон, — кажется мне детством науки; она, как ребенок, способна на болтовню, но бессильна и незрела для свидетельства. Если бы эта наука не была мертвым капиталом, то она никак не могла бы оставаться в старой колее, в течение столетий не двигаясь вперед; теперь же не только положения, которые утверждались прежде, вновь подлежат утверждению, но и то, что было задачей, остается задачей и не только не разрешается праздным толкованием, а запутывается им. Предания постоянно представляют учителей и учеников, но ни разу — изобретателя, человека, который бы умножил и продолжил изобретения. Совершенно противоположное мы видим в механических искусствах. Как будто дыша животворным воздухом, они растут и совершенствуются с каждым днем. Напротив, философия и умозрительные науки, подобно статуям, окружены поклонением и почестями, но не двигаются с места»2.

2. ФИЗИЧЕСКАЯ ОСНОВА

Ставя целью науки изобретение, Бэкон делает ее основой физику. В этом он противоречит всем предшествующим эпохам философии: схоластике, которая в сущности была лишь теологией, римской философии, которая главным образом занималась моралью, греческо-классической, которая осно-

1 «Opinio copiae = causa inopiac». Cog. et visa p. 579 Cp • Praef. Nov Org, p. 271.

2Ibid

310

вывала физику на метафизике. Прежде всего Бэкон констатирует факт бесплодия предшествовавшей философии; затем он исследует основания столь жалкого положения наук: первое из этих оснований он находит в том, что вообще в истории человечества наукам принадлежала лишь самая малая часть времени, второе — в том, что из совокупной научной работы на долю естественных наук выпало меньше всего. «И однако же, — продолжает он, — наука о природе есть мать всех наук. Все искусства и науки, коль скоро они будут оторваны от этого корня, могут, правда, еще быть обработаны формально, но не могут развиваться дальше». «Из двух с половиной тысячелетий человеческой истории наукам принадлежали едва ли шесть столетий. Есть только три научных периода: греческий, римский и новоевропейский. И все три были неблагоприятны для науки о природе. После того как христианская вера распространилась по свету, лучшие умы были вынуждены обратиться к теологии, ибо им были предназначены все награды и все средства вспомоществования. Изучение теологии заняло третий век науки на новоевропейском Западе. В течение второго периода философские исследования имели своим предметом мораль, занимавшую у язычников место теологии. Кроме того, даже величайшие умы занимались тогда политическими делами, которые вследствие значительных размеров Римской империи требовали для себя приложения почти всех сил. Те же времена, когда у греков, по-видимому, явилась натурфилософия, были весьма непродолжительны. Ибо так называемые семь мудрецов, за исключением Фалеса, занимались только моралью и политикой, а потом, когда Сократ свел философию с неба на землю, моральная философия еще более усилилась и сделала умы чуждыми науке о природе. Между тем пусть не ожидают, что науки значительно продвинутся вперед, если физика не проникнет в отдельные науки, а они, наоборот, не будут сведены к физике. Астрономия, оптика, музыка, большая часть механических искусств, даже медицина и (что многих еще боль-

311

ше удивит) даже мораль, политика и логика потому так ела-; бы, ненадежны и шатки, что они как самостоятельные и ocoбенные науки, какими их сделали, не питаются более наукой} о природе. И нет ничего удивительного в том, что науки не растут, — ведь они оторваны от своих корней»1.

3. АНТИФОРМАЛИСТИЧЕСКАЯ НАПРАВЛЕННОСТЬ

Бэкон при объяснении природы отвергает всех идолов, каковыми являются цели, родовые понятия, формы, как человеческие аналогии, чуждые самим вещам. Целям он противополагает причины, родовым понятиям — единичные вещи, абстрактным формам — материальные качества, то есть таким образом он отрицает все, что делает объяснение природы телеологическим, идеалистическим и вообще отвлеченным. Чтобы соединить эти противоположности в одном выражении, скажем так: Бэкон находится в оппозиции всей формальной философии, которая до него представляла силу как по объему, так и по продолжительности своей власти. Под формальной, враждебной для него философией Бэкон разумеет: аристотелевско-схоластическую, платоновско-аристотелевскую, пифагорейско-платоновскую. Все эти системы руководствуются точкой зрения конечных причин, которые в глазах Бэкона представляют собой иллюзию человеческого ума, являются идолами рода. Творения формальной философии суть историческое развитие этой иллюзии. Они суть идолы, занимающие в философии поприще человеческого духа: поэтому в глазах Бэкона они суть идолы театра2.

Итак, вот в точных словах противоположности, обозначающие исторический характер бэконовской философии: теоретической философии она противопоставляет практическую в смысле полезной культуры; метафизике и теологии,

1 Nov. Org. Lib. 1, Aph. 78-80 (incl.).

2 Ibid., Aph. 62-66 (exsl).

312