Часть 5.

предоставляет руководящую нить, по которой создаются законы: там в политическом смысле, здесь— в естественно-историческом. Практические мировые цели определяют и римский, и бэконовский дух и производят в них некоторое сродство образа мыслей. С точки зрения практической пользы, зависящей от национальных и политических целей, римляне присвоили себе греческий мир богов, сделали его гражданским и изгнали из него фантазию. Вот почему римский ум сам собой склонялся к аллегорическому объяснению мифов, в силу которого наивное творчество становилось делом рефлектирующего рассудка и из свободного творения фантазии превращалось в средство достижения дидактических или других целей. Вообще аллегорическое объяснение поэтических творений вызывает вопросы: чего хочет произведение? Чему оно служит? На эти вопросы оно дает ответы столь же прозаические и чуждые духу поэзии, как и сами вопросы. Аллегория у художника, если он ее употребляет, никогда не составляет цели, а всегда есть средство, никогда не бывает его объектом, а всегда его инструментом, и он употребляет ее лишь там, где не может выразить свой объект иначе, как с ее помощью. В поэзии, как и вообще в искусстве, она есть вспомогательное построение, которое, во всяком случае, доказывает недостаток или в естественных средствах искусства, или в средствах художника. Таким образом, поэзию лишь тогда можно объяснять аллегорически, когда на нее смотрят так, как она сама смотрит на аллегорию: не как на цель, а как на средство для достижения внешних целей. Таково было римское понимание произведений греческой фантазии, и с ним согласовалось также бэконовское понимание.

То же сродство с римским духом, ту же отчужденность от греческого духа мы встречаем и в величайшем современнике Бэкона, фантазия которого обнимала такой же широкий и многообъемлющий горизонт, как и ум Бэкона. Каким образом относительно греческой поэзии могло удасться уму Бэкона то, что было невозможно для могучей фантазии Шекспира?

345

Ибо у Шекспира фантазии греческой античности противостояла однородная и равноправная сила, а, по старой поговорке, подобное должно познаваться всего скорее подобным. Но век, национальный дух, одним словом, все те силы, которые составляют гений человека и которым менее всех других может противостоять сам гениальный человек, воздвигли здесь неодолимую преграду. Она была неодолима для поэта так же, как и для философа. Шекспир так же мало мог изображать: греческие характеры, как Бэкон — объяснять греческую поэзию. Как и Бэкон, Шекспир имел в своем духе нечто римское, не сродное греческому духу. Он сумел усвоить для себя Кориолана и Брута, Цезаря и Антония; он верно изображал римских героев Плутарха, но не греческих — Гомера. Последних он мог только пародировать, но в его пародии не было меткости — как и в бэконовских рассуждениях об античной мудрости. Только ослепленные критики могли убедить себя, будто герои Илиады превзойдены в карикатурах Троила и Крессиды. Эта пародия не могла быть меткой, потому что она заранее была невозможна поэтически. Уже попытка пародировать Гомера доказывает, что пытающемуся делать это чужд Гомер. Ибо нельзя пародировать простое и наивное, нашедшее в Гомере свое вечное и неподражаемое выражение. Это все равно, что делать карикатуры на статуи Фидия! Там, где творящая фантазия не перестает быть простой и наивной, где она не обезображивается жеманством или неестественностью, находится заповедная страна поэзии, в которой нет места пародисту. Напротив, можно представить себе пародию там, где чувствуется недостаток простоты и естественности; здесь пародия может вызываться даже поэтической потребностью. Так, Еврипида, который довольно часто был не так прост и наивен, можно было пародировать, и Аристотель показал, как метко можно это сделать. Даже Эсхил, который не всегда был так прост, как велик, не мог вполне уйти от пародирующей критики. Но Гомер безопасен! Пародировать его— значит не знать его, стоять так далеко от круга его действий, что

346

уже невозможно чувствовать простоту и очарование гомеровской поэзии. Здесь и стояли Шекспир и Бэкон. Фантазия Гомера и все, что созерцается и ощущается этой фантазией, были им чужды, то есть им была чужда — не более и не менее — греческо-классическая античность. Нельзя понять Аристотеля, не зная Платона, и я утверждаю, что нельзя родственным духом созерцать платоновский мир идей, если наперед не ощущаешь родственным духом гомеровский мир богов. Я говорю о форме платоновского духа, а не о его логических материях; гомеровская вера (взятая догматически), конечно, не была верой Платона — точно так же, как и Фидия. Но эти догматические и логические различия гораздо менее значительны, чем формальное и эстетическое сродство. Концепции Платона— гомеровского происхождения.

Этот недостаток исторического мировоззрения присущ Бэкону и Шекспиру вместе со столь многими достоинствами, свойственными тому и другому. К параллели между тем и другим, которую Гервинус провел в заключении своего «Шекспира» со свойственным ему искусством комбинации, принадлежит и их одинаковое отношение к античности, их сродство с римским духом и отчужденность от греческого1. Оба имели в высочайшей степени развитое чутье для познания людей, которое и предполагает, и вызывает интерес к практической жизни людей и к исторической действительности. Этому интересу соответствовало поприще, на котором действовали римские характеры. Здесь Бэкон и Шекспир смыкаются в интересе к этим объектам и в попытке изобразить их и подражать им: это согласие более показывает их сродство, чем всякий другой аргумент. Но при всем при этом нет даже тени их взаимного соприкосновения. Бэкон не упоминает о Шекспире, даже говоря о драматической поэзии; он касается ее лишь одним общим и поверхностным замечанием, которое относится не столько к ней

1 Гервинус. Шекспир. Т. 4, с. 343 и далее.

самой, сколько к театру и его пользе; а что до его собственного века, то Бэкон говорит о нравственном достоинстве театра с большим пренебрежением. Схожесть Бэкона с Шекспиром нужно искать не в его эстетических понятиях, а в понятиях нравственных и психологических. Его эстетические понятия слишком связаны с вещественным интересом и с утилитаристской точкой зрения, так что не могут постичь искусство в его самостоятельном значении. Между тем это не мешает Бэкону судить людей и понимать их характеры так же, как это делал Шекспир, и представлять себе материал драматического искусства, человеческую жизнь подобно тому, как представлял ее великий художник, умевший оформить этот материал лучше, чем кто бы то ни было. Разве не составляют неисчерпаемой темы шекспировской поэзии история и естественный ход человеческих страстей? Разве не в разработке этой темы Шекспир есть величайший и единственный из всех поэтов? А именно эту тему Бэкон считает главнейшей для моральной философии. Он осуждает Аристотеля за то, что тот трактует об аффектах не в этике, а в риторике, что он имеет в виду не их естественную историю, а их искусственное возбуждение. Бэкон обращает внимание философии на естественную историю человеческих аффектов. Он не относит их познание к области науки. «Сказать по правде, — говорит Бэкон, — лучшие учителя этой науки — поэты и историки, которые представляют, следуя природе и жизни, как должны возбуждаться и воспламеняться страсти, как они должны смягчаться и укрощаться, обуздываться и покоряться в своих взрывах, как страсти, насильственно подавленные и задержанные, изменяют себе, какие действия они производят, каким переменам подлежат, какие узлы завязывают, как они борются между собой и противодействуют одна другой»1. Такого живого изображения Бэкон желает от морали. Он требует, таким образом, ни боль-

1 De dignitate et augm. scient. Lib. VII, cap. 3, p. 200.

348

ше ни меньше, как естественной истории аффектов — именно того, что сделал Шекспир. Какой поэт смог бы сделать это лучше него? Кто более «жизненно», как выражается Бэкон, изобразил бы человека и его страсти? «Поэты и историки, — думает Бэкон, — дают нам изображения характеров; этика должна брать не сами эти образы, а их очерки: простые черты, определяющие человеческие характеры». Как физика должна расчленять тела, чтобы открыть их скрытые свойства и части, так и этика должна проникать в человеческий душевный строй, чтобы познать его потаенные устройства и задатки. И не одни только внутренние задатки, но и внешние условия, которые вычеканивают человеческие характеры, должны, по мнению Бэкона, стать занятием этики — все те особенности, которые сообщаются душе полом, возрастом жизни, отечеством, свойствами тела, образованием, положением в обществе и т.д.1. Одним словом, он хочет, чтобы человек рассматривался в его индивидуальности: как продукт природы и истории, вполне определяемый естественными и историческими влияниями, внутренними задатками и внешними условиями. Именно так понимал человека и его судьбу Шекспир: он рассматривал характер как продукт данной натуры и данной исторической ситуации, а судьбу— как продукт этого характера. То, насколько велик был интерес Бэкона к таким изображениям характеров, обнаруживается тем, что он сам пытался их создавать. Он меткими чертами обрисовал характер Юлия Цезаря, сделал беглый очерк характера Августа2. И того, и другого он понял в том же духе, что и Шекспир. В Цезаре он увидел соединение всего того, что римский гений мог представить в плане величия и благородства, образования и привлекательности; он понял его характер как самый опасный, какой только мог иметь римский мир. И — что составляет испытание дл

1 De dignilate et augm. Scient. Lib. VII, cap. 3, p. 199

2 Imago civilis Julii Caesaris. Im. Civ. Auguati Caesaris, p. 1320 sq.

349

анализа характера – Бэкон объяснил характер Цезаря так, что вместе с этим объяснил и его судьбу. Он, подобно Шекспиру, увидел, что у Цезаря была склонность к монархическому самолюбию, которая подавляла все другие его великие склонности и свойства уклонения от них, в силу чего он стал опасен республике и слеп к своим врагам. «Он хотел быть, - говорит Бэкон, - не величайшим между великими, а господином между повинующимися». Его собственное величие так его ослепляло, что он уже не осознавал опасности. Это тот же Цезарь, которого Шекспир заставляет говорить: «Я опаснее, чем опасность, мы два льва, рожденные в один день, но я старше и страшнее!» И наконец, если Бэкон видит судьбу Цезаря в том, что он простил своим врагам, чтобы этим великодушием импонировать толпе, то он опять показывает нам ослепленного человека , который подчеркивает свое величие во вред своей безопасности.

Весьма характерно, что из всех человеческих страстей Бэкон больше всего ценил честолюбие и властолюбие и менее всего – любовь. Она была чужда ему, как и лирическая поэзия. Однако в одном случае он все же признал ее трагическое значение. Именно из этого случая Шекспир и создал трагедию. «Великие души и великие предприятия, - полагал Бэкон , - не согласуются с этой мелкой страстью, которая является в человеческой жизни то как сирена, то как фурия. Однако Марк Антоний составляет здесь исключение»1. И действительно, о Клеопатре так, как ее понял Шекспир, вполне можно сказать, что в отношении к Антонию была она одновременно и сиреной, и фурией.

1Sermones fideles, X, de amore, p. 1153

350

Глава восьма

БЭКОНОВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК «ВЕЛИКОЕ ВОСТАНОВЛЕНИЕ НАУК». «ОРГАНОН» И «ЭНЦИКЛОПЕДИЯ»

После того как мы уяснили себе позицию, которую Бэкон противопоставляет прежней философии и на которой он основывает свою философию, опишем теперь с этой же позиции научный горизонт бэконовского духа. Его философия есть совершенно новое здание, воздвигнутое на других основах и для другой цели, чем все прежние философские системы. Оно имеет с ними так мало общего, что не опирается даже на их развалины. Бэкон просто не трогает старые здания философии, подчеркивая, что они непрочны и малы удобны для того, чтобы в них жило человечество. Он хочет возвести свое новое здание на еще не застроенной почве и с помощью орудий, которые еще не когда не использовались. Инструмент, которым он стоит, есть «Новый Органон»; план, по которому он строит, изложен в книге « О достоинстве и усовершенствовании наук» - новая карта духовного мира (globus intellectualis); само здание Бэкон называет « Instauratio magna » - «Великим восстановлением». Это не реставрированное, а совершенно новое здание. Мы уже знаем план и орудие; теперь нам остается познакомиться с устройством в деталях. Гармонический план целого здания определяется духом, который нацелен на новые открытия и

351

изобретения и не может обитать ни в каком ином здании философии, кроме науки, основанной на мировом опыте, не может употреблять никакого другого мирового опыта, кроме экспериментального, имеющего своим предметом только природу. Вот четыре главных раздела, из которых складывается бэконовское «Великое восстановление»: план, органон, естественная и экспериментальная история (historia naruralis et experimentalis), объекты которой суть явления мира (phaenomena universi), и основанная на них наука. Последние два раздела мы можем назвать в нашем сравнении как бы этажами общего пирамидального здания философии. Мироописание есть нижний этаж, наука — верхний. Эти этажи Бэкон соединяет лестницей ума, ведущей от опыта к науке (scala intellectus sive filum labyrinthi), и некоторыми предпосылками науки, почерпнутыми не из идолов, а из здравого опыта, предварительными теориями (prodromi sive antici-pationes philosophiae secundae), к которым побуждает исследователя опыт, имеющий только временную силу и, следовательно, открытый для научных исправлений. Эти предпосылки отличаются от других, достойных обсуждения, тем, что они имеют не окончательное, а лишь временное значение. Итак, вот разделение instauratio magna (великого восстановления):

1.De dignitate et augmen'tis scientianim.

2.Novum Organon.

3.Historia naturalis et experimentalis.

4.Scala intellectus.

5.Prodromi sive anticipationes philosophiae secundae.

6Scientia activa.

Из всех этих частей завершена только первая, образующая план целого; другие остались в виде отрывков, очерков, набросков. Даже в «Новом Органоне» исполнена только первая часть; вторая должна была содержать вспомогательные средства ума, но Бэкон специфицировал из них только одно, которое мы уже знаем, другие были только обещаны. Самое под-

352

робное сочинение, касающееся третьей части, состоит из десяти центурий экспериментальной натурфилософии.

Весьма неразумно ставить Бэкону в упрек это фрагментарное состояние его философии. Это значило бы упрекать его в том, что он не прожил еще нескольких столетий. Некоторые части, конечно, могли бы быть полнее, если бы Бэкон имел для этого больше времени. Но целое должно было остаться незавершенным по задатку, в нем присущему, и по собственному плану Бэкона. Он хотел создать не систему, а начало. И это обильное следствиями начало он создал так, что в этом смысле он справился со своей задачей, даже если бы и не написал большей доли того, что он действительно написал. Вся суть его дела заключалась в новом плане и в «Новом Органоне», а чтобы умножить это дело, не нужен «лес лесов». Бэкон вполне сознавал, что время идет вперед и поглощает любые системы философов, насколько бы они ни выглядели твердо обоснованными и герметически замкнутыми. Поэтому с самого начала у него было намерение определить философию, которая бы не работала на потребу дня, а шла вперед вместе со временем. Он искал временную истину. Может быть, из всех философов Бэкон был единственным, который хотел не противиться течению времени, а создать творение столь легкое, что оно могло бы поддерживаться этим течением. Такое творение не могло быть системой, законченным целым, тяжелым зданием; оно должно было оставаться фрагментом, попыткой, почти одним планом и орудием: фрагмент должен был умножаться, попытка — продолжаться, план — выполняться, орудие — употребляться и улучшаться. Фрагментарный вид его философии оказывается последовательным и внутренне обусловленным, как скоро мы строго станем на бэконовскую точку зрения. Где порицатели этой философии указывают на пробелы, в ней встречающиеся, там веет благотворный сквозной ветер, для которого Бэкон нарочно оставил место. В его концепциях есть некоторые противоречия, хотя их и не так много, как их

353

замечают наши критиканы; есть некоторые фактические неточности и множество физических заблуждений, которые Бэкон разделял со своим веком; но все эти противоречия, неточности и заблуждения можно отбросить, ни на йоту не умаляя достоинства и силы бэконовской философии. Эта сила доказана историей. Неполнота творения Бэкона была ему известна и входила в его намерения. В заключение своего плана, который мы вполне можем назвать «Новой энциклопедией наук», он говорит: «Меня можно упрекнуть, что мои слова требуют столетий, — так, как Фемистокл сказал однажды посланцу провинции, когда тот потребовал слишком многого: позади твоих слов должно стоять государство. Отвечаю: могут понадобиться целое столетие для доказательства и несколько столетий для завершения».

По своей природе бэконовская философия не могла принять никакой другой формы, кроме формы очерка, никакого другого изложения, кроме энциклопедического и афористического. Все части его великого обновительного творения остались очерками; две самые замечательные, которые он наиболее выполнил и всего основательнее обработал, суть его план и его «Органон»; первый состоит из энциклопедического обзора человеческих знаний, второй — из афоризмов. Вообще Бэкон чувствовал потребность не столько в подробном, сколько в многообъемлющем изложении. Его большие сочинения, например книги «О достоинстве и усовершенствовании наук» и «Новый Органон», были планами не столько выполненными, сколько объявленными. Две книги своей «Энциклопедии», появившиеся сперва на английском языке, Бэкон превратил потом в девять книг «О достоинстве...» («De dignitate et augmentis scientiarum»). Свои «Мысли и мнения» («Cogitata et visa») он превратил в «Novum Organon». Но Бэкон не только не думал выполнять или расширять свои планы, а, напротив, хлопотал об их сокращении. Таким образом, его «Descriptio globi intellectualis» («Описа-

354

ние мира разума») есть энциклопедия в уменьшенном размере, его «Impetus philosophici» — уменьшенное изложение «Instauratio magna», а совершенно сжатое и самое краткое изложение «Нового Органона» содержится в его «Delineatio et argumentum».

Без сомнения, «Новый Органон» — это наиболее зрелый и самый своеобразный плод бэконовского ума. Если то сочинение, которое Бэкон назвал «величайшим порождением времени», было действительно первым очерком «Органона», то прошло более двадцати лет, прежде чем явилась программа «Органона» в «Cogitata et visa», и только спустя восемь лет после этого последовал сам «Органон». Нет сомнений, что Бэкон двадцать лет работал над этим творением и что он переделывал его двенадцать раз. Бэконовский «Органона создавался так же медленно, как и локковский «Опыт о человеческом разуме», столь же осмотрительно, как и кантовская «Критика чистого разума». Не одно только содержание, но и форма, в которой написана эта книга, требовали, по замыслу Бэкона, долгой и основательной проработки. Мы сказали уже, что этой формой стали афоризмы. И сам Бэкон в своей «Энциклопедии», рассуждая по случаю риторики об искусстве научного изложения, писал, что изложение в афоризмах, если оно не хочет быть совершенно поверхностным, должно черпаться из глубины и сущности наук и предполагать сокровища основательнейших сведений. Когда Бэкон писал это, он, без сомнения, имел в виду свой «Органон», хотя он и не цитирует его здесь прямо, как в других местах.

Все сочинения о Бэконе упускают из виду один пункт, весьма важный для суждения об этом философе, а именно критическое сравнение его «Энциклопедии» и его «Органона». Исследование такого рода много бы способствовало разрешению или объяснению противоречий, которые так охотно приписывают Бэкону. Вообще говоря, высказывани

355

любого философа не следует отрывать от контекста и трактовать по произволу, о них следует судить по тому месту, где они находятся. Что же касается бэконовской «Энциклопедии» и «Нового Органона», то тут различны и времена, и тенденции, и формы сочинений. Первый очерк «Энциклопедии» явился за много лет до первого очерка «Органона» и пятнадцатью годами раньше самого «Органона». Расширенная «Энциклопедия» явилась два года спустя после «Органона». По замыслу Бэкона, обе работы идут рядом, одна возле другой, и находятся во взаимной связи; «Органон» в некоторых позициях опирается на «Энциклопедию», а «Энциклопедия» ссылается на «Органон» как на новую, требуемую ею логику. Мы должны здесь строго отличать время зачатия от времени развития. Без сомнения, зачатие «Органона» произошло, по замыслу Бэкона, раньше, чем зачатие «Энциклопедии»; напротив, развитие его шло медленнее, основательнее и потому завершилось гораздо позднее, чем первый очерк «Энциклопедии». В том виде, в котором мы имеем «Органон», он представляет собой чистейшее и отчетливейшее выражение бэконовской философии. Инструмент, которым уже давно обладал Бэкон и который он, конечно, стал искать прежде всего, является в этой форме наиболее наточенным и изощренным. Поэтому вся разрушительная часть (pars destruens) бэконовской философии обнаруживается всего яснее в «Органоне», причем более открыто, чем в «Энциклопедии». Можно заметить, что вторая редакция «Энциклопедии», девять книг «De augmentis», в некоторых отношениях, например в оценке математики, содержит более отрицательные суждения, чем первый очерк на английском языке. Сочинение «De augmentis» ближе к «Органону». Отсюда можно заключить, что во время первого энциклопедического очерка бэконовский «Органон» был развит далеко не полно; поэтому всю бэконовскую философию следует оценивать с точки зрения а Органона», зачатие которого ей пред-

356

шествует, выполнение которого над нею господствует и указаниям которого она следует, Вот что послужило основанием нашему изложению.

Если мы будем тщательно сравнивать «Энциклопедию» с «Органоном», то в обоих произведениях найдем один и тот же бэконовский дух, однако относящийся к различным временам и занятый различными задачами. «Энциклопедия» имеет целью построение; методология должна устранить то, что ей препятствует. В первом случае нужно как бы наполнить «магазин человеческого духа», во втором — устроить для него «помост». Первая задача— содержательная, вторая — формальная. Критики нашли в бэконовской философии множество противоречий и антиномий: в одном месте Бэкон утверждает то, что в другом отрицает. В числе этих антиномий, конечно, много таких, тезисы которых находятся в энциклопедических сочинениях, а антитезисы — в «Новом Органоне». Из сравнительной критики легко объясняются эти противоречия, которые в гибком и подвижном уме Бэкона не имеют той резкости, в которой являются другим. Он часто только щадит то, что по видимости утверждает. Он не всегда хочет уничтожить то, что отрицает. Вообще бэконовские выражения никогда не бывают столь резкими и безусловными, чтобы не допускать какого-либо отступления, все равно в положительном или в отрицательном смысле. Я не могу здесь входить в детальное сравнение обоих главных сочинений. Но коротко отмечу самые важные различия. В целом «Новый Органон» выражает отрицательную сторону бэконовской философии яснее и решительнее, чем сочинение «De augmentis». Все эти отрицания сводятся к одному, поскольку все они проистекают из физической точки зрения, составляющей центр бэконовской философии и стремящейся к гегемонии над царством науки. С этой точки зрения, бэконовская философия восстает, насколько возможно резко, против Аристотеля, схоластики, метафизики и теологии. В «Новом

357

Органоне» физическая точка зрения заявляет свое господство всего исключительнее, выступает более резко, чем в книгах «Об усовершенствовании наук», где она довольствуется лишь одной областью. Вот почему здесь антиаристотелевское и антисхоластическое направления более всего отступают назад, равно как и противостояние религии и теологии. В сочинении «De augmentis» встречается много суждений об Аристотеле, признающих его выводы; в «Новом Органоне» едва ли есть хотя бы одно такое суждение. Здесь неоднократно и всегда весьма настоятельно утверждается, что физика — это основа всех наук. В «Энциклопедии», напротив, физика признает главенство метафизики и утверждает себя на основе науки— на так называемой первой философии, о которой, как и о метафизике, «Новой Органон» почти молчит. Противоположности между религией и философией довольно явно проявляются во многих местах «Органона», между тем как в сочинении «De augmentis» наука весьма смиренно подчиняется религии. Здесь, в сфере самой философии, есть так называемая естественная теология, признающая за собой известную научную доблесть, тогда как «Органон» упрекает платоновскую философию в том, что она исказила науку естественной теологией! Если бы возникла система бэконизма в строгом смысле, то эти противоречия и антиномии имели бы гораздо больший вес, но Бэкон не составляет и не стремится составить систему, а лишь хочет быть начальной точкой нового и широко основанного образования — инструментом, указателем. Эти противоречащие друг другу положения легко объясняются генетическим развитием Бэкона, которое было постепенным. Развитие Бэкона было не таким, к какому мы привыкли, глядя на наших философов. Его точка зрения постепенно становилась не положительной, а отрицательной, и достигла своей вершины в «Органоне». На этой вершине Бэкон мог сказать: «Я одинок», между тем как в своих энциклопедических сочинениях он гораздо осторож-

358

нее удалялся от аристотелевски-схоластических преданий. Но желание от них оторваться ясно видно и тут. То, что эта осторожность могла быть уступкой теологически настроенному королю, которому Бэкон посвящал свое сочинение, — я не стану оспаривать, ибо Бэкон мог делать подобные уступки. Но все-таки это побочные и весьма второстепенные объяснения, которые нельзя считать достаточными уже потому, что при том же самом короле появился и «Новый Органон». В особенности французским противникам Бэкона очень хотелось выставить его и в философии как царедворца, который в угоду королевским взглядам скрывает свои собственные. Но, несмотря на некоторые противоречия, он изложил свои новые идеи так ясно и прямо, что ни один мыслящий человек не может сомневаться в том, что хотел сказать Бэкон.

Допустив различия между двумя главными произведениями Бэкона, мы должны помнить, что над тем и другим возвышается еще «Instauratio magna» как более высокая и общая точка зрения. Противоречия, где они есть, никогда не бывают такими резкими, чтобы их невозможно было объяснить, и столь значительными, чтобы затемнить основную мысль Бэкона. Различия не так велики, чтобы раздвоить дух его философии. Обновить науку — вот общая задача и его «Энциклопедии», и его «Органона». С этой точки зрения Бэкон в одном очерчивает новый метод научного исследования, а в другом пересматривает и очищает научный материал. Он распределяет отделы, ставит их во взаимную связь и общение и указывает в человеческом знании те области, которые еще лежат под парами и теперь должны быть обработаны. Как Колумб своими открытиями изменил карту Земли, так и Бэкон изменяет карту науки, одновременно и разделяя ее на области, и увеличивая их число. Он находит для науки новый порядок и новые задачи; он одновременно и их географ, и их открыватель. В том и другом обновлении обнаруживаются основные черты его духа: стремление к це-

359

лому и к новым открытиям, составляющее собственный импульс его философии. Стремление к целому— это поиск науки, объемлющей и изображающей мир; с этой целью Бэкон описывает полное разделение человеческого знания, энциклопедический его план. Стремление к новым открытиям— он повсюду указывает на еще нерешенные задачи науки; то же стремление, которое позволило Колумбу заметить недостаток одной части света и потому повлекло его за океан, объемлет дух Бэкона и заставляет его искать и находить столь многие части globus intellectualis. Таким образом, его энциклопедический план становится вместе с тем книгой желаемой науки.

Для нас совершенно ясно, почему этот стремящийся и алчущий знания ум сперва поставил перед собой формальную задачу, а первой разрешил содержательную. Бэкон видел прежде всего содержательное состояние наук, в котором находил много недостатков. Самым большим из них было отсутствие связности, полноты, правильного устройства. Ему было ясно, что наука должна быть изображением реального мира, однако найденное им изображение в существовавшей тогда науке оказалось весьма фрагментарным, далеко не полным. Фрагменты нужно было соединить, пробелы заполнить и таким образом усовершенствовать изображение мира. Требовалось разрешить сперва эту задачу. Бэкон предпринял такую попытку в своем сочинении «Об усовершенствовании наук». Правда, для этого он нуждался в новом методе, в новом научном пути, который не мог быть чем-то иным, нежели сообразный с природой опыт. Но этот путь Бэкон должен был сперва испробовать практически, прежде чем описать его и указать другим. Отсюда становится понятным, почему Бэкон употребил свой метод раньше, чем изложил его, что метод был скорее его инструментом, чем его предметом, что этот инструмент лишь тогда выяснился со всей точностью, когда Бэкон сделал его предметом особого изложения, и это произошло в «Новом Органоне».

360

«Видеть недостаток» значило для Бэкона то же, что «искать». Чтобы найти, нужно искать правильно. В своей «Энциклопедии» Бэкон искал то, чего он не находил в status quo наук. В «Новом Органоне» он описал правильный поиск. Прежде всего он нашел недостаток связи отдельных наук; поэтому прежде всего он искал науку как целое, как непрерывное соединение всех ее частей, из которых ни одна не должна была существовать отдельно и оторвано от прочих. Бэкон хотел пробудить жизнь в науке. Поэтому он прежде всего должен был сотворить способное к жизни тело, то есть организм, у которого не было бы ни одной недостающей части и все части которого были бы правильно связаны. Бесплодие предшествовавшей науки, столь тяжело переживавшееся Бэконом, по большей части обусловливалось раздробленностью наук, их отгороженностью друг от друга, отсутствием коммуникации и обмена. Насколько бесплодна разделенность, настолько плодотворно должно быть соединение. Уже изложение науки в общем обзоре способствует научной культуре и облегчает ее сообщение. Полное подразделение показывает, чего еще недостает науке до целого, что еще ей неизвестно, и таким образом побуждает научный дух на новые подвиги. Наконец, посредством энциклопедического упорядочения отдельные науки вступают во взаимодействие, могут теперь взаимно сравниваться, исправлять и оплодотворять одна другую. Относительно этого предмета Бэкон дает весьма существенное замечание в начале четвертой книги «De augmentis»: «Это может служить каноном. Все научные разделения имеют целью обозначить и отличить науки, а не разделить их и разорвать между ними связь, так, чтобы постоянно можно было избегать нарушения непрерывности в науках. Ибо противоположное этому сделало отдельные науки бесплодными, пустыми, блуждающими, так как они уже не были питаемы, поддерживаемы и очищаемы общим источником и общим огнем»1.

1 De augm. scieni.. Lib. IV, p. 98.

361

Бэкон хотел бы представить науки в системе, образующей единое целое. Его «Энциклопедия» есть попытка создания такой системы. Но на эту попытку нужно смотреть глазами не систематика, а энциклопедиста. Систематики справедливо найдут, что бэконовские подразделения не очень точны и определенны, а его соединения часто очень слабы и произвольны. Новым является сам принцип подразделения, правила же его исполнения суть обыкновенные логические правила. Отличие систематика от энциклопедиста состоит в том, что одному довольно только сопоставления научного материала, который другому хотелось бы связать, то есть внутренне соединить. Энциклопедист ищет прежде всего полноты предмета и поэтому избирает для своего сочинения такую форму, которая более всего благоприятствует полноте, всего надежнее ее гарантирует. Если эта форма не является или не может быть систематической, то он выбирает агрегативный подход; а из всех агрегативных форм всего надежнее, с точки зрения полноты, алфавитная. Алфавитная энциклопедия есть словарь. Если энциклопедия не может или не хочет быть действительной системой, то она должна стать словарем. Бэконовская энциклопедия не была, строго говоря, системой, она была только логической агрегацией; она, как и бэконовская философия вообще, не имела ни стремления, ни задатков стать системой. Вот почему в своем развитии она стала словарем и переменила логическую форму на алфавитную. После бейлева «Исторического и критического словаря» это развитие дало нам французскую «Энциклопедию», философский словарь Дидро и Д'Аламбера, которые в предисловии к своему творению сами ссылаются на Бэкона, а именно на его сочинение «Об усовершенствовании наук»1. Французская энциклопедия, этот магазин просвещения, относит себя к Бэкону не только как

1 Encyciopedie ou diciionnaire resonne des sciences el des arts par Diderot et d'Alambert (1758). Le discours preliminaire. - Ср.: Т. 11, Art. «Baconisme».

362

к основателю реалистической философии вообще, но и как к первому энциклопедисту этого направления. Однако различие между Бэконом и французскими энциклопедистами заключается не только в логической и, соответственно, алфавитной формах их сочинений, но и в связанном с этими формами различном их отношении к науке. Дидро и Д'Аламбер пожали то, что Бэкон посеял. Бэкон обновил философию, те собрали ее плоды; Бэкон имел дело преимущественно с задачами, французские энциклопедисты — с результатами: они формулировали акты философии, Бэкон открыл ее задачи.

363

Глава девята

БЭКОНОВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК ЭНЦИКЛОПЕДИЯ НАУК

Принцип, по которому Бэкон разделяет духовный мир, globus intellectualis, — психологический. Он различает научные классы, как Платон — политические, по душевным силам человека. Сколько сил могут отражать и изображать в нас действительный мир, сколько различных изображений мира возможно для человеческого духа, на столько частей распадается совокупный духовный образ мироздания. Наши представительные силы суть память (как сохраняющее восприятие), фантазия и ум. Следовательно, существует одно изображение мира, соответствующее памяти, или опыту, другое — сообразное фантазии, третье — умственное; чисто эмпирическое изображение есть всемирная история, воображаемое — поэзия, рациональное — наука в собственном смысле. О поэзии мы уже говорили: она в сравнении с историей есть «фикция», в сравнении с наукой— «мечта». Итак, в качестве главных частей миропознающего духа нам остаются история и наука, относящиеся одна к другой, как память к разуму. Человеческая душа восходит от чувственного восприятия к разумному мышлению, и тому же порядку следуют бэконовский метод и его «Энциклопедия».

364

ИСТОРИЯ (ЛИТЕРАТУРНАЯ, ПОЛИТИЧЕСКАЯ)

История представляет собой изображение мировых событий, собранное опытом и сохраняемое в памяти. Так как мир включает в себя царства природы и общества, то всемирная история распадается на естественную историю и историю общества. Творения природы или свободны, если их производят только силы природы, или несвободны, искусственны, если они зависят от человеческой индустрии. Свободные творения могут быть или нормальными (generationes), или отклоняющимися от нормы (praetergenerationes). Искусственные природные творения суть механические. Поэтому естественная история разделяется на нормальную (historia generationum), отклоняющуюся от нормы (historia praetergenerationum) и механическую (historia mechanica). Последняя была бы историей технологии; Бэкон не находит ее среди наук и потому требует ее создания, равно как и написания истории естественных отклонений. Ряд правильных образований природы Бэкон располагает (по образцу древних мыслителей) в порядке от самых высших областей до низших, подлунных. Он начинает с небесных тел, от них переходит к метеоритам, к таким атмосферным явлениям, как ветры, дождь, гроза, тепло и холод и т. д.; отсюда он спускается еще ниже к земле и морю, к элементам, или всеобщим субстанциям, и, наконец, к специальным телам.

Описание этих объектов может быть или только повествовательным, или методическим. На последнее Бэкон обращает внимание уже здесь и рекомендует индуктивное описание природы как путь, которым в философию привносится естественно-исторический материал. «Повествовательное описание нужно ценить ниже индукции, которая подставляет философии первую грудь». Это положение достаточно доказывает наше утверждение, что понимание и желание нового метода созрели в уме Бэкона раньше, чем его энциклопедические замыс-

365

лы. Но именно такой научной или доступной для наук истории природы Бэкон и не находит среди наук и старается восполнить этот пробел целым рядом сочинений1.

Человеческое общество разделяется на государство и церковь, поэтому история человечества складывается из истории церкви (historia ecclesiastica) и собственно гражданской истории (historia civilis). Между первой и последней Бэкон замечает разрыв, что, как всегда, означает для него задачу. Нет еще истории литературы и искусства. Для решения этой задачи Бэкон не дает примера, но указывает в немногих чертах предписание, действительную ценность которого мы можем понять только теперь, так как лишь недавно стали его исполнять. Его предписание и теперь столь же пригодно, как ранее. Оно показывает, как основательно Бэкон умел формулировать задачи, предлагая их будущему, в каком новом, здравом, далеко прозревающем духе он их мыслил. Уже один постулат истории литературы и искусств приводит в изумление, исходя из потребностей только что пробудившейся философии и входя в число новаторских планов Бэкона; но еще более — точное предписание, по которому он желает исполнения своего плана. Что такое литература, как не изображение мировых состояний человеческого духа? Тогда что такое история литературы, как не изображение изображения мира? И вот почему этот постулат, исходя из уст Бэкона, приводит нас в изумление. Его реалистический ум так исключительно был устремлен к изображению мира, что мы удивляемся, как он мог почувствовать недостаток в изображении этого изображения и пожелать его. Это объясняется только исходя из великого реалистического понимания, с которым Бэкон смотрел на человеческие вещи: он оценивал литературу ее реальной ценой; он заметил ее реальную

1К ним относятся: Parasceve ad historian naturalem et experimentalem: Descriptio historia naturalis qualis sufficiat ad basin et fundamenta philosophiae verae. - Historia ventorum. – Historia ventorum. – Historia vitae et mortis: Thema coeli. – De fluxu et refluxu maris. — Silva silvarum sive historia naturalis.

366

связь с человеческой жизнью, взятой в целом, и хотел, чтобы она (литература) была изложена с этой всемирно-исторической и политической точки зрения. Литература и искусство в его глазах были самым жизненным членом в организме человеческого общества; здесь образ мира отражается в оке человеческого духа. Вот почему Бэкон говорит: «Если истории мира недостает этой части, то она походит на статую Полифема с вырванным глазом». Литература есть всегда зеркало своего времени. В этом смысле она есть часть всеобщей истории. Но еще нет всеобщей истории литературы: в этом смысле Бэкон делает из нее желаемое для науки. Отдельные научные области, например математика, философия, риторика и т.д., имеют некоторые очерки своей истории, но нет нити, которая бы связывала эти оторванные друг от друга и разбросанные очерки в одно целое, нет совокупного исторического образа человеческой науки и искусства. Мало того, что каждая наука знает своих предшественников. Есть связь во всех литературных произведениях данного времени; есть прагматическая связь в последовательном ряду этих времен. «Науки, — весьма метко замечает Бэкон, — живут и странствуют, как народы». История литературы должна изображать времена, обращать внимание на эпохи, следить за ходом их развития от момента их первого возникновения до процветания и затем упадка, а отсюда опять возвращаться к новым началам: изучать, как они зарождались, разрастались, потом постепенно разрушались и разлагались, наконец, снова оживлялись. В этом ходе судьбы литературы теснейшим образом связаны с судьбами народов. Есть причинная связь, взаимодействие между литературой и политической жизнью, На этот многозначительный пункт Бэкон очень настойчиво обращает внимание историка. Литература должна представляться через ее национальный характер, через влияние определенной народной жизни, отражение которой она составляет. Ее произведения всегда обусловлены климатическими особенностями стран, природ-

367

ными особенностями и особенностями наций, их благоприятными и неблагоприятными судьбами, влиянием нравов, религией, политического положения и законов. Поэтому предметом историко-литературного изложения является общее состояние литературы в связи с политическими и религиозными состояниями. Другими словами, Бэкон понимает литературу как часть совокупного человеческого образования; он хочет, чтобы история литературы и искусства разрабатывалась в смысле истории культуры1. В каком духе, в какой форме должна быть написана эта история? Бэкон считает: «Историки не должны тратить свое время, подобно критикам и критиканам, на похвалу и осуждение, а должны излагать объекты как они есть и поменьше примешивать своих собственных суждений. Эти объекты они не должны заимствовать из изложений и суждений других, а должны черпать из самих источников, но не так, чтобы просто делать извлечения из излагаемых сочинений и воспроизводить только плоды своего чтения, а так, чтобы проникать в главное их содержание, живо понимать их особенности в стиле и методе и, таким образом излагая творения литературного гения времени, как бы пробуждать этот гений из мертвых»2. Точно так же и перед политической историей Бэкон ставит новые задачи и дает предписания в плодотворном духе своей философии. История, как и всякая наука, основывается на опыте, а ближайший предмет опыта —это частности, ближайшая его область — собственное воззрение. Поэтому Бэкон весьма основательно приписывает большую ценность частной истории, мемуарам и биографиям сравнительно со всеобщей историей, которая в большинстве случаев лишена руководящей нити опыта, восприемлемости содержания и в той же степени страдает недостатками живости и правдивости изображения. В отношении ко всеобщей истории Бэкон

1 Что касается истории немецкой литературы, то задачу, поставленную Бэконом, решил Гервинус.

2 De augm. scient. Lib. II, cap. 4, p. 49, 50.

368

весьма правильно замечает: «При точном взвешивании обнаруживается такая строгость законов правильного написания истории, что это написание при столь огромном объеме содержания не может быть хорошо выполнено, и потому важность и цена истории скорее умаляются, чем увеличиваются от массы и объема предметов. Если везде нужно собирать разнообразнейшие предметы, то по необходимости нарушается точная и строгая связь изложения; старание, простирающееся на столь многие вещи, ослабляется в исполнении частностей, когда принимаются на веру всякого рода предания и слухи и история пишется по ложным известиям или на другом ненадежном материале. Иногда, чтобы не растягивать сочинение бесконечно, бывает даже необходимо нарочно упустить многое, достойное упоминания, и при этом впасть в эпитомарный способ изложения (то есть делать извлечения вместо эпического повествования). К этому присоединяется еще одна, не меньшая опасность, прямо подрывающая ценность всеобщей истории, а именно: как, с одной стороны, эта история сохраняет многие рассказы, которые без того погибли бы, так, с другой стороны, она уничтожает плодотворные рассказы, которые без того сохранились бы, уничтожает лишь ради более краткого изложения, столь любимого толпою»1 Напротив, жизнеописания выдающихся мужей, специальные истории, например похода Кира, Пелопоннесской войны, заговора Катилины и т. п., позволяют добиться живого, верного художественного изложения, так как их предметы вполне определенны и закончены. Настоящие историки, знатоки истории согласятся с Бэконом. Истинное художественное чувство истории находит себе для изложения такие предметы, с которыми вполне может совладать и которые может ясно обрисовать во всех частях. Только из основательных специальных историй может произойти всеобщая история: точно так же, как, по Бэкону, философия происхо-

1 De augm. sciеnt.. Lib. II, cap, 8, p. 55.

369

дит из опыта, а метафизика — из физики. Большие историки начинают обыкновенно с задач специальной истории, которые они всего охотнее берут из области своего живейшего воззрения. На таких вполне определенных и легко обозримых предметах талант историографа может одновременно и доказать себя, и усилить. С историком здесь происходит то же самое, что и с художником. Чем более неопределен и общ предмет, избираемый художником, тем менее живо и реалистично его изображение. Насколько предмету недостает естественной жизненной полноты, настолько произведению — поэтической прелести. Но в сфере исторической народной жизни историку нет ничего ближе, чем его собственная нация. Здесь он черпает не только из истории, сообразной с опытом, но и из собственного обыденного опыта. Поэтому Бэкон рекомендует национальную историю как живейшую и первейшую тему. Задача ее написания — в интересах истории и времени; она соответствует духу реформаторства, которое, в противоположность Средним векам, пробудило национальную церковь, национальную политику и национальную литературу, что с особой силой проявилось в Англии. Мало того, что Бэкон сделал национальную историю задачей, он сам предпринял примерное разрешение этой задачи. Он избрал историю своей нации именно для периода ее возрождения — историю Англии от союза Алой и Белой Роз при Генрихе VII до объединения государства при Якове I. В своей истории правления Генриха VII Бэкон разрешил первую часть этой задачи1 .

Бэкон хочет, чтобы политическая история излагалась так же чисто и предметно, как и литературная. В литературной истории изложение не должно постоянно критиковать, в политической — политизировать. Он указывает на тот род историков, которые пишут историю в угоду какой-нибудь доктрине и с особым предпочтением возвращаются к известным событиям, которыми доказывают свою теорию. Они сравнива-

1 Hisioria regni Henrici VII. Ср.: De augm. scient. Lib. II, cap. 7, p. S3 et 54.

370

ют каждый факт с доктриной, которая у них в голове, и судят о нем по результату сравнения. Если у них в голове имеется какой-нибудь современный идеал правления, то они будут судить по своей схеме и об Александре, и о Цезаре и будут доказывать нам, что и Александр, и Цезарь не были конституционными монархами. Не нужно далеко ходить, чтобы найти такие примеры. Этот неистребимый способ написания истории Бэкон весьма метко называет «пережевыванием истории». Оно, считает Бэкон, позволительно политику, который хочет лишь воспользоваться историей, чтобы доказать свою доктрину, но не действительному историку: «Неприлично и обременительно сыпать повсюду политическими замечаниями и тем прерывать нить истории. Конечно, каждое сколько-нибудь проницательное сочинение по истории как бы чревато политическими предписаниями и предостережениями, но историк не должен сам становиться своей повивальной бабкой»1.

НАУКА

История занимается фактами, наука — причинами. «История, — пишет Бэкон, — ползает по земле; источники, которые отыскивает наука, лежат или глубже, или выше». Ибо причины вещей бывают или сверхъестественными, или естественными. Первые могут лишь открываться нам, вторые должны отыскиваться. Наука о сверхъестественных причинах есть теология откровения; наука о естественных причинах есть наука в собственном смысле слова, или философия, Этим указывается разделительная линия между теологией и философией, которую мы впоследствии разберем подробнее.

Итак, философия есть познание вещей, исходя из естественных причин. Возможные предметы нашего познания суть

1 De augm. scient. Lib. II, cap. 10, p. 56.

371

Бог, природа и наше собственное существо. Мы представляем каждый из этих предметов, но различным образом: только природу мы представляем непосредственно, Бога же — через природу, самих себя — через рефлексию; или, как выражается Бэкон, сравнивая познание со зрением, самих себя мы видим в отраженном свете, природу — в прямом, Бога — в преломленном. По этим предметам философия распадается на естественную теологию, натурфилософию и антропологию в самом широком смысле1.

1. Фундаментальная философи

PHILOSOPH1A PRIMA

Все знания философии основываются на естественных причинах. Всякое знание естественных причин образует аксиому. Тогда нет ли известных аксиом, общих всем наукам, имеющих значение как теологическое, так и физическое и этическое? Или, что то же: нет ли известных предикатов, которые относятся ко всему познаваемому без исключения? Если они есть, то сумма таких аксиом, очевидно, составит науку, отличающуюся от всех других наук, но не отделенную от них, ибо она содержит повсюду имеющие силу основоположения; следовательно, она есть основа всех других наук, фундаментальная философия, или, как выражается Бэкон, «общая мать всех прочих наук». Он называет ее по примеру античных мыслителей philosophia prima: «Это та мудрость, которую некогда называли наукой всех вещей — божественных и человеческих». Эта наука не есть метафизика, чем она была у Аристотеля.

Бэкон разрешил свою задачу только в виде примеров, никак не более, причем о систематичности не может быть и речи. Он считал ее новой, еще не открытой, а не просто неразвитой наукой. Мы должны задать себе вопрос, на который мы нигде

1 De augm. scient. Lib. Ill, cap. 1, p. 73.

372

не нашли ответа: что разумел Бэкон под своей фундаментальной философией, как он понимал эту philosophia prima? Он называет ее матерью всех других наук. В «Новом Органоне» он дает то же название натурфилософии. Здесь всего яснее обнаруживается одно из тех значительных различий, о которых мы говорили прежде при сравнении «Органона» с «Энциклопедией». В «Новом Органоне» уже не упоминается о фундаментальной философии в смысле «Энциклопедии»; только легкий намек еще напоминает внимательному читателю об этом прежнем проекте. В этом примечательном месте, а именно во второй книге, где Бэкон трактует о естественных аналогиях, он мимоходом говорит и об аналогиях в науках и использует здесь те же самые примеры, которыми он прежде пояснял идею своей philosophia prima. Вот указание, которому нужно следовать. В самом деле, фундаментальная философия в смысле Бэкона есть не что иное, как понятие аналогии, примененное к наукам. Что такое естественные аналогии? Это первые ступени, ведущие к единству природы. Что такое, в смысле Бэкона, фундаментальная философия? Единство всех наук. Бэкон ищет это единство тем же путем аналогии. Он хочет, чтобы не из диалектических, а из реальных оснований были определены общие предикаты вещей, как то: много и мало, одинаково и различно, возможно и невозможно, необходимо и случайно и т. д. И здесь он, несомненно, указывает на аналогию как на путеводную нить. Ибо одним только понятием аналогии можно опосредовать противоположности в природе и мыслить вещи как ряд степеней. И Бэкон хочет, чтобы общие предикаты были определены с помощью этой путеводной нити: «Много говорили о сходстве и различии, но не обращали внимания на то, как природа соединяет то и другое, как она постоянно связывает свои различные виды средними видами, повсюду вводит посредствующие формы; между растениями и рыбами, между рыбами и птицами, между птицами и четвероногими и т. д.»1.

1 de augm. scient. Lib. II, cap. 1, p, 76.

373

Итак, если мы строго взвесим положение дел и — что всегда необходимо, а у Бэкона в особенности — сравним философа с ним самим, то мы следующим образом объясним себе бэконовский проект фундаментальной философии. По естественным причинам во всех вещах существует согласие, или соответствие. Поэтому есть наука, в которой согласуются все науки. С точки зрения этой аналогии, которая признана, вещи в их бесконечном разнообразии должны являться как последовательность степеней. Все веши — от нижайшей твари до Бога — образуют последовательность степеней — вот та глубокая мысль, которую Бэкон, без сомнения, полагает в основание своей фундаментальной философии, которая побуждала его повсюду искать аналогии — как в вещах, так и в науках. Если бы Бэкон до конца проник в эту мысль, свел бы ее к основоположениям и проследил ее в ее следствиях, то он стал бы английским Лейбницем, а не антагонистом Аристотеля. Ибо Аристотель, как и Лейбниц, рассматривал мир как лестницу естественных образований, или энтелехий. Другой мысли Бэкон и не мог желать воплотить в той науке, которую он называет матерью прочих наук. И нужно еще раз заметить, что его противостояние Аристотелю отступает на задний план там, где на передний план выходит идея фундаментальной философии, как, например, в книгах «О достоинстве и усовершенствовании наук», между тем как это же самое противостояние становится резким там, где понятие аналогии находит себе лишь побочное место в числе вспомогательных средств бэконовского метода, как, например, в «Новом Органоне». Итак, достоверно, что это понятие в уме Бэкона предшествовало развитию его метода: достоверно, что та же мысль, которая в «Энциклопедии» служила основанием первой науки и стремилась стать аксиомой аксиом, в «Органоне» довольствовалась побочной ролью вспомогательного построения. Если Бэкон говорит здесь, что аналогии образуют

374

первую и низшую степень единства всех вещей, то какое другое понятие он мог положить в основу науки, которая, по его намерению, должна быть стволом всех прочих, должна составить «первую философию»?

2. ЕСТЕСТВЕННАЯ ТЕОЛОГИЯ

Естественная теология ищет познание Бога из естественных причин, но поскольку она рассматривает его через призму вещей, она получает только неясное и смутное изображение его существа: она видит изображение Божие преломленным, как мы видим в воде наше собственное отражение. Бог в его истинном, сверхъестественном существе может обнаруживать себя не через законы природы, а только через чудеса откровения. Поэтому истинное познание Бога возможно не в естественной теологии, а только в теологии откровения. А так как религия и вера могут основываться только на истинном изображении Бога в человеке, то отсюда следует, что религия должна совпадать с теологией откровения и не иметь ничего общего с естественной теологией. Граница между теологией откровения и естественной, теологией у Бэкона является вместе с тем и границей между откровением и природой, религией и философией, верой и знанием. Наука никогда не должна переступать эту границу, помня слова: «Отдайте вере то, что ей принадлежит», которыми Бэкон раз и навсегда устраняет возможность пограничных споров и скорее отделывается от веры, чем разделывается с ней. Наука не может оказать религии никакой положительной услуги, а только отрицательную, ибо она не может ни доказать, ни создать религию, а может только воспрепятствовать тому, что ей противоположно. Естественная теология не может обосновать веру, а может только опровергнуть неверие. Настолько простирается ее сила, не далее. Она видит в природе изображение Бога: этого изображения достаточно дл

375

отвержения атеизма, но недостаточно для утверждения религии. Если мы размоем границу между религией и философией и одна из них будет проникать в область другой, то обе заблудятся. Религия, сблизившись с наукой, станет неортодоксальной: наука, смешавшись с религией, станет фантастической. Таким образом, «еретическая религия» и «фантастическая философия» суть неизбежные следствия соития веры и науки, теологии откровения и естественной теологии. Правильное отношение между ними есть разделенность. Всякое же соединение ведет и там и тут к заблуждению. Поэтому если Бэкон в первой книге своего сочинения «De augmentis» уверяет короля, что одна капля из чаши философии ведет к атеизму, но все питье, выпитое до последней капли, возвращает религию, то такая сила заключается по крайней мере не в чаше бэконовской философии. И сам Бэкон далеко не исполняет в последних своих книгах «De augmentis» того, что он обещал этим уверением в первой. Это изречение, хотя и повторялось бесчисленное множество раз, принадлежит к образным фигурам речи, которые всегда хромают и которые не следует воспринимать всерьез, если они, как в настоящем случае, лишены более глубоких опор.

1. НАТУРФИЛОСОФИЯ

2.

Натурфилософия ищет познания вещей из естественных причин; понимание деятельности природы дает нам возможность самостоятельно производить подобные действия, коль скоро в нашей власти находятся материальные условия. Познание причин Бэкон называет теоретической, или спекулятивной, философией, самостоятельное произведение действий — практической, или операциональной. Вторая основывается на первой. Первая ведет от опыта к аксиомам, вторая — от аксиом к изобретениям; первая описывает восходящую линию, вторая —

376

нисходящую. В этом смысле Бэкон называет теоретическую натурфилософию просто восходящей (ascensoria), а практическую— нисходящей (descensoria)1.

3.1. Теоретическая натурфилософи

исследует естественные причины вещей. Но эти причины могут быть двоякого рода: слепые механические силы или целесообразные силы, действующие причины или конечные причины (causae efficientes или causae finales). Поэтому теоретическая натурфилософия распадается на познание действующих причин и на познание причин конечных. Первое находится на точке зрения естественной, или механической, причинности, второе — на точке зрения телеологии. Первое Бэкон называет физикой, второе — метафизикой. Итак, физика и метафизика у Бэкона различаются не по своим объектам, а только по своим точкам зрения. И та, и другая есть натурфилософия; предметы той и другой суть те же самые естественные явления, но рассматриваемые с различных точек зрения: физика исследует материю вещей и их действующие силы, метафизика — формы вещей и их целесообразное устройство. Они рассматривают различные стороны одной и той же природы: одна — материю и силу, другая — форму и цель2.

а) Физика

исследует тела. «Ее предметы, — пишет Бэкон, — вполне и совершенно погружены в материю и изменчивы». Но вещественный мир есть сложное целое, состоящее из бесконечного разнообразия единичных образований. Итак, единство и разнообразие— вот две великие стороны целого в природе. Ее единство состоит в элементарных веществах, общих всем

1 De augm. scient. Lib. ll, cap. 3, p 78.

2 De augm. scient. Lib. lll, cap. 4, p. 80.

377

телам, и в мироздании, заключающем в себе все тела; ее разнообразие раскрывается в естественных индивидах, в различных телах и их свойствах. Поэтому физика распадается на три части: их составляют учения об элементарных, веществах, о мироздании и о различных телах. Последние могут рассматриваться в двояком отношении: они суть конкретные индивиды, различающиеся по родам, видам, подвидам и экземплярам, и вместе с тем среди них находятся известные свойства, которые общи всем или многим, как бы классические свойства, например, фигура, движение, тяжесть, теплота, свет и т. п. Поэтому Бэкон разделяет физику как специальное учение о телах на конкретную и абстрактную. Первая исследует отдельные конкретные тела, например, растения, животных и т.д., вторая — общие физические свойства, например, теплоту, тяжесть и т.д.

Физика как таковая расположена посередине между естественной историей и метафизикой; конкретная физика ближе естественной истории, абстрактная — метафизике. Конкретная физика имеет то же разделение, что и естественная история, только она объясняет предметы, которые последняя лишь описывает. Здесь Бэкон прежде всего замечает недостаток физики небесных тел: существует только математический очерк их внешней формы, но нет никакой физической теории их причин и действий. Недостает физической астрономии, которую Бэкон в отличие от математической называет живой; физической астрологии, которая, в отличие от суеверной должна называться здравой. Под живой астрономией Бэкон разумеет познание оснований небесных явлений, причин их вида и движения, под здравой астрологией — понимание действий и влияний, которые звезды производят на Землю и ее тела. Эти действия во всех случаях естественные, а не фаталистические. Звезды не определяют судьбы мира — в этом суеверии состояло безумие предшествовавшей астрологии, — как и Солнце и Луна, производят на Землю физическое воздействие, которое обнаруживаетс

378