Схоластика начиналась дважды. Начала эти отделены друг от друга более чем двумя столетиями. Первое начало, оставшееся изолированным, относится к веку каролингов, ко времени лжеисидоровых декреталий и Николая I; второе начало, вместе с которым начинается своеобразное развитие схоластики, относится к веку Григория VII.
Первым основателем схоластики был Иоанн Скот Эриугена, британец по происхождению, которого Карл Лысый призвал в Париж к своему двору. Для него единство и универсальность божественного бытия имели значение истинно действительного, а познание его — значение пояснения веры. Бог есть начало, середина и конец всего существующего, а
последнее в своем многообразии видов определено понятиями творения и сотворенности. Существует бытие, все создающее, но само не сотворенное: вечная творческая первооснова всего; существует другое бытие, которое, будучи само сотворено, действует творчески, это — логос; третье естество состоит в творениях, но лишено собственной творческой силы, таков временной и чувственный мир; наконец, существует и последнее состояние, в котором все творение и всякая тварь достигают своего назначения: это конец всех вещей в новом воссоединении с Богом.
Соответственно этому пребывающее, или природа в ее целом, делится на следующие различные виды бытия: Бог, мир в Боге (логос), мир вне Бога, возврат мира к Богу. В этом состоит «divisio naturae» (разделение природы) Эриугены; в форме этого деления нетрудно узнать мыслителя платоновской школы. В манере Эриугены характеризовать первосущ-ность как лишенное различия единство и, подобно пантеизму и учению об эманациях, определять остальные естества как ступени жизни, имеющей источник в едином Боге, отделенной от него и возвращающейся к нему, в этой манере, несомненно, выступают родственные черты его духа с основным воззрением неоплатоников и ареопагистической теологией. Не из одних внешних побуждений он переводит Арео-пагита.
По системе Эриугены, божественная жизнь в мире имеет только одно начало — происхождение от отца всех вещей, а человечество только одну конечную цель — соединение с Богом; в ней нет поэтому другого подобного первосуществу божества, нет двойственности божественного естества, нет двоякого исхожде-ния святого духа, нет двоякого предопределения. Так как конечная цель человечества состоит в одухотворении и просветлении и в новом воссоединении с Богом, его общение с Богом в видимой церкви и присутствие Христа в таинстве могут иметь только художественное и символическое значение.
Таким образом эта система стоит в противоречии с догмой троичности, с богочеловечностью, с божественным предопределением и с зарождающимся учением о пресуществлении жертвенных даров. Благодаря вековому культу в фантазии верующих символическая жертва постепенно претворилась в реальную жертву. В эпоху Эриугены из этого культа создалось учение Пасхазия Радберта о претворении (831), и тогда же начались споры о причащении, которые во время Григория VII возобновились между Ланфранком и Беренгаром Тур-ским и которые имели последствием то, что вызванное интересами и устройством церкви учение о пресуществлении сделалось церковной догмой во время Иннокентия III (1215).
Вряд ли найдется другой более значительный пример развития догмы из культа, пример более сильного испытания религиозной покорности в противоположность чувственной достоверности, пример истинности фаустовских слов Гёте: «Чудо есть любимейшее дитя веры», чем вера в это претворение.
Система Эриугены противоречила римской церкви. Это было время, в которое возобновился спор о предопределении, возникали несогласия по поводу пресуществления (транссуб-станциации); вполне понятно, почему такой мыслитель претерпел церковное гонение от синодов, от епископов и от пап (Николай I). У него гностицизм сочетался со схоластикой, он требовал единства веры и знания, но он проводил это требование в системе, которая была отвергнута церковью и спустя столетие после него осуждена как вид еретической идеи. Эри-угену называли «западным Оригеном». Но схоластика для разрешения своих церковных вопросов нуждалась во «втором Августине».
3.2. Ансельм Кентерберийский
Он был современником и единомышленником Григория VII. В том же году, в котором Гильдебранд взошел на папский престол, Ансельм из Аоста был сделан настоятелем мо-
настыря Бек во Франции, преемником того Ланфранка, который защищал транссубстанциацию против нападок Беренга-ра; спустя двадцать лет Ансельм сделался епископом Кентер-берийским, высокопоставленным церковным князем Англии. В борьбе за английскую инвеституру он стоит против короля и на стороне папы, в церковно-политических вопросах он является иерархом, а в теологических — корректным, в церковном смысле, основателем схоластики; в нем иерархические и теологические интересы солидарны между собой настолько, насколько того требует дух схоластики.
Теперь церковная вера приобретает значение движущего мотива и цели всякого познания, а само познание есть лишь средство для упрочения господства учения церкви. Там, где прекращается понимание, вера приказывает остановиться, а разум подчиняется: «Caput submittam!» («Склоните голову!»). Реальность Бога и богочеловечность не исследуются, о них даже не возбуждается вопроса, как в том случае, если бы их надо было доказывать. Они не проблематичны, но неопровержимо достоверны. Речь идет только об основаниях доказательства для их демонстрации. Аргументы, приводимые Ансель-мом Кентерберийским в пользу бытия и вочеловечения Бога в его «Proslogium» («Прибавлении к рассуждениям») и сочинении «Cur Deus homo?» («Почему Бог вочеловечился?»), хорошо иллюстрируют характер схоластики.
Ансельм доказывает бытие Бога онтологически. Из нашего понятия совершеннейшего существа явствует его реальность, так как, если бы у него недоставало бытия, оно было бы неполным, а следовательно, и наше представление не было бы тогда тем, чем оно является: представлением совершеннейшего существа. Вочеловечение Бога он доказывает тем, что только при этом грешный человек и может быть искуплен. Ведь грехопадение в качестве проступка против Бога является бесконечной виной, которая не может быть ни просто прощена, ни наказана заслуженным образом; прощение без наказани
было бы несправедливо и заслуженное наказание равнялось бы уничтожению; одно противоречило бы божественной справедливости, другое лишало бы смысла божественное творение. Единственный выход состоит в том, чтобы загладить вину или доставить Богу удовлетворение: искупление возможно только через сатисфакцию. Но эта удовлетворяющая и погашающая нашу бесконечную вину деятельность должна, в свою очередь, быть бесконечной заслугой, а к этому греховное человечество не способно; за него безгрешное существо должно принять на себя страдания, равные греховной вине: сатисфакция возможна только при посредстве страданий представителя. В этом случае только Бог может представить человечество, потому что только он один безгрешен, страдания через представителя требуют поэтому вочеловечения Бога, которое не должно зависеть от тех условий, через которые наследственный грех продолжает передаваться, следовательно, вочеловечение должно совершиться только через сверхъестественное рождение; оно возможно только в лице Иисуса, сына девы Марии, принесшего себя в жертву за человечество и через жертвенную смерть приобретшего заслугу, за которую Бог воздаст не ему самому, а только тем, для которых богочеловек принес себя в жертву. Это воздаяние есть прощение греха, или искупление человечества. Теперь вычисление получается без остатка, искупление происходит через вочеловечение Бога, последнее обусловлено представительством, представительство — удовлетворением, которое человечество обязано дать за наследственный грех. Вместо наследственного греха теперь наступает наследственная справедливость, грех существует в природе, справедливость — в церкви как в царстве благодати.
И таким образом ход ансельмовских доказательств приводит нас в самый центр августиновского учения. Справедливо назвали этого первого. церковного схоластика вторым Августином.
Доказательства Ансельма опираются на основную предпосылку, которая играет первенствующую роль уже во всем учении церкви и которая здесь, где демонстративная и логически заинтересованная мысль подходит к догмам, впервые получает осознанную оценку. Наследственный грех и искупление суть два полюса августиновского религиозного учения и ансель-мовской теологии; в Адаме совершилось падение человечества, в Христе — искупление. Если эти факты не имеют универсального значения, или, что то же, если универсальные определения не имеют фактического реального значения, то вера шатка в своем основании и потому она опирается на ту логическую предпосылку, что человечество существует как род, то есть идея в платоновском смысле и составляет сущность человека. То, что приложимо к этому роду, должно быть приложи-мо и ко всем родам (идеям), ко всем универсалиям. Если универсалии не суть реальности, то можно опасаться того, что религиозные факты представятся либо недействительными, либо недоказанными.
Церковь существует только благодаря своей идее, ее реальность покоится на ее универсальности; уже Августин кафо-личностью церкви обосновывал ее авторитет, а всеобщим ее значением — ее необходимость. Подобно тому как платоновское государство состоит в справедливости, существует независимо от единичных субъектов, христианская церковь выражается в религиозной идее, в наследственной справедливости, заключающейся только в ней и продолжающей действовать благодаря ей: потому сравнение платоновского государства и христианской церкви и правильно, и метко.
Из этого коренного воззрения церкви вытекает положение, в котором схоластика признает свой принцип «universalia
sunt realia»1. Родовые понятия суть нечто действительное. Довольно знаменательно, что первым схоластическим доказательством бытия Бога был онтологический аргумент Ансельма.
На положение о действительности универсалий опирается средневековый реализм, первое основное направление схоластики, вызывающее к жизни противоположное направление. Задача схоластики оправдывает также и требования естественного рассудка; однако ему единичные вещи кажутся действительными объектами, а роды, напротив, только понятиями и абстракциями, которые мы создаем и обозначаем словами. Соответственно этому для рассудка универсалии имеют значение не реалий, а только слов (flatus vocis), звуков (vocalia) или имен, знаков вещей (nomina). На этом положении о нереальности универсалий основан средневековый номинализм, второе главное направление схоластики, первое проявление которого следует по пятам за реализмом. Уже в конце XI в., в споре между Росцелином и Ансельмом, между Вильгельмом Шампо и Росцелином выясняются спорность и противоречие обоих направлений.
Важность номиналистического воззрения может быть взвешена теперь же. Познание происходит при посредстве представлений и понятий, суждений и определений. Так как понятия не обладают реальностью и не содержат ее, то нет и познания реальностей, и далее, так как объекты веры истинно действительны, то нет никакого познания веры. Если поэтому номинализм утверждает в духе схоластики реальность религиозных объектов, то он должен отрицать их познаваемость в противовес схоластическому основному принципу. Как только такое воззрение становится преобладающим, разрывается связь, единство веры и знания, в котором средневековая теология находила свою опору. Отсюда можно обозреть путь развития схоластики: в XII и XIII вв. господствует реализм, в XIV в. возвышается и становится преобладающим номиналистическое
направление, ведущее к падению схоластики и образующее переход к новой философии, свободной от давления религии. Таким образом, оба основных направления схоластики, рассматриваемые в их полном значении, совпадают с теми двумя периодами, которые мы различили выше в отношении мирового положения церкви; реализм отвечает веку мирового господства церкви и централизации, номинализм — начинающемуся ее разложению и децентрализации.
С недавнего времени стали оспаривать такой внутренний ход развития схоластики и теперь вообще стараются ограничить спорный вопрос между реализмом и номинализмом первой взаимной встречей обоих направлений, когда Росцелин объявил универсалии словами. Если желательно только это тщетное возражение последнего обозначить словом «номинализм», то для последующего противоположного реализму и победоносного направления нужно выбрать уже другое название. На самом же деле это ничего не изменит в только что поясненной противоположности обоих схоластических веков. Так же мало достигается и тем возражением, что дальнейший ход схоластики был лишь расширением, лишь ростом учебного материала, что, другими словами, дальнейший ход развития состоял в прогрессирующем ознакомлении с аристотелевским учением. Образовательный материал, воспринятый Средними веками от античности, был весьма скуден. Из философии Аристотеля, которой предстояло господствовать в схоластике во время ее высшего расцвета, знали ближайшим образом только незначительную часть книги «Логики», и то только в переводе Боэция, и учение об определении и категориях; к этому присоединялись Порфириево введение к указанному переводу и книга Пятисловия (quinque voces); с Органоном познакомились в его полном объеме впервые в XII в., в следующем же, XIII в. — впервые с естественной философией Аристотеля, метафизикой, физикой, психологией и т.д. в латинских переводах, которые делались сначала с еврейского и арабского, а
впоследствии и с греческого, и так продолжалось до тех пор, пока не возродилось изучение античности.
Это хождение на помочах Аристотеля не обозначает ничего иного, кроме развития светского элемента в схоластической теологии, результатом чего оказались разрыв веры со знанием и победа номиналистической теории познания. С этим поворотным пунктом мы встречаемся у Оккама.
4.2. Платоновский и аристотелевский реализм
В эпоху всесильного мирового господства церкви основным положением схоластической теологии было то, что роды, или идеи, обладают действительностью: реальность или существует вполне независимо от единичных вещей, или она присуща им в качестве деятельной силы; она существует или «до вещей» («ante rem»), или «в вещах» («in те»). Здесь не место входить в рассмотрение всех разветвлений и промежуточных видов, в которые может вылиться определение отношения универсалий и единичных вещей; схоластика XII в. была неутомима в определении подобных различений. Оба нормативных понимания подготовлены греческой философией: первое — платоновской, второе — аристотелевской; и то, и другое понимание допускают реальность идей, но у Платона они имеют значение истинно существующего независимо от явлений, а у Аристотеля — истинно действующего в вещах; в первом понимании действительность идей есть идеальный мир, во втором — природа. Мы уже показали, как второе понимание вытекает с необходимостью из первого.
В схоластической теологии в XII в. господствует платоновский реализм, в XIII в. — аристотелевский. Таким образом, в церковной философии Средних веков следует различать три направления, которые в целом совпадают со столетиями: реалистическо-платоновское направление господствует в XII в., реалистическо-аристотелевское — в XIII в., номиналистическое — в двух последующих столетиях. Связующим
звеном платоновской и аристотелевской схоластики является Пьер Абеляр (ск. 1142), посредником между номинализмом и реализмом— Иоанн Дуне Скотт (ск. 1308).
Было уже указано на то замечательное сродство, которое, вопреки полному различию эпох и мировоззрений, существует между античным платоновским и средневековым церковным воззрениями, между платоновским государством и римской церковью. В обоих случаях общее безусловно доминирует над единичным, целое, предшествующее своим частям, имеет значение единственно деятельной, от единичной воли независимой силы. Поэтому нисколько не странно, что при безусловном господстве средневековой церкви могла развиться платоновская схоластика, что эта схоластика шла рука об руку с эпохой крестовых походов, что церковь так ревниво принимала меры против прогрессирующего отчуждения от этого реалистического воззрения, что она противилась сближению с аристотелевсхим учением и его вторжению и что она уступила необходимости, которую не могла более подавить. Натурфилософские и философские творения Аристотеля были осуждены еще в самом начале XIII в., затем разрешены, хотя и неохотно, сначала художникам, потом теологам; впоследствии же изучение аристотелевской философии даже требовалось, и по отношению к языческому философу церковь проявила большое уважение в вопросах естественного познания.
Как, однако, объяснить это поразительное явление, эту связь, в которую церковь Средних веков вступает с Аристотелем? Как только схоластика признала естественное познание, хотя бы лишь в качестве орудия веры, то в ходе ее развития необходимо должен был наступить такой момент, когда она должна была постигнуть также и природу в качестве объекта и включить это понятие в свою систему, подобно тому как церковь включила в себя государство и подчинила его своему господству. Церковь должна была с течением времени признать такую задачу необходимой и совместимой с ее собственной
системой. Схоластика имела потребность в теологическом понятии природы. Раз она его приобретает, то тем самым она завоевывает для церкви огромную область, представляющуюся ей враждебной до тех пор, пока ее чуждается теология. Но под теологическим учением о природе разумеется такое воззрение, которое рассматривает Бога как последнее основание и цель природы, а природу, с этой точки зрения, — как царство ступеней телесных и живых форм, зависящих от божественной цели, движимых Богом и восполняющихся в нем. Аристотелевская философия дает такое понятие о природе, а потому понятно и ее значение для схоластики и церкви. Языческий дух ее возбуждает сначала подозрение, но затем благодаря своему теологическому характеру она становится самым подходящим орудием для той задачи, в решении которой церковь добивается успеха.
Но Западу аристотелевская философия еще почти неизвестна. Для разрешения этого вопроса логические трактаты не имеют никакого значения; и без того огромная разница между западным и греческим образованием увеличивается еще пропастью, разделяющей обе церкви. Длинными окольными путями удается при посредстве арабских философов X, XI и XII вв. ввести аристотелевскую философию в школы западного христианства. Величайшим из арабских философов Востока является Авиценна (ск. 1036), из испанских философов — Аверроэс (ск. 1198). Последний больше других содействовал пониманию греческого философа как объемом своих комментариев, так и способом своего объяснения.
Тринадцатый век — великое время схоластики. Речь идет о приобретении теологией понятия природы, позволившем завершить ее как систему. Царство благодати является для естественного познания вполне прочно установленным только тогда, когда этому царству подчиняется царство природы и когда оно мыслится в одной связи с ним. Задача состоит в том, чтобы связать эти две области. Царство природы должно
иметь значение предварительной ступени к царству благодати, так чтобы последнее было уже заложено, подготовлено в природе, чтобы оно являлось целью природы, чтобы церковный порядок являлся восполнением естественного порядка. Такова основная мысль схоластической философии ХШ в., существенный мотив систем великих теологов этого столетия: Александра из Гэльса, Альберта Великого и Фомы Аквинского.
Тот, кто разрешит эту проблему наилучшим образом в церковном смысле, займет в схоластике такое же место, какое занял Августин в учении о вере. Таким величайшим схоластом был Фома Аквинский. В его системе природа представляется царством ступеней, восходящих к церкви: шкала телесных предметов завершается естественной человеческой жизнью, шкала естественной жизни человека завершается церковными установлениями благодати, то есть таинствами. Учение Фомы о таинствах характерно для духа всей этой теологии; все системы ее основаны на аристотелевском понятии о развитии. В миросозерцании Фомы естественный миропорядок относится к церковному строю так, как средство относится к цели и как известное предрасположение — к его обнаружению. В согласии с духом церкви эта система всецело теологична и супрана-туралистична, но она усвоила понятие о природе и тем самым восполнила теологическо-схоластическое воззрение. Фома возвел церковную веру в степень догматической системы, доселе несравненной и доставившей ее творцу славу церковного философа в подлинном смысле слова.
4.3. «Итоги» и системы
Задачей схоластики было создать теологические системы из данного материала, то есть из догматических учений и спорных вопросов. Первоначально эта задача нашла разрешение в пополнении, собрании, приведении в порядок всего относящегос
к ней материала в так называемых «Итогах сентенций» XII в., типом которых было сочинение Петра Ломбардского (ск. 1164). Отношение его к церковной догме таково же, как и его современника Грациана к каноническому праву; он составил самый полный и наглядный сборник догматических положений и мнений, или сентенций, сочинение, сделавшееся образцовым учебником теологии и основанием для теологических лекций и доставившее ему имя «magister sententiarum» («мастер суждений»). «Итоги сентенций», созданные в XII в., не представляли еще никакой системы. Учебник Петра Ломбардского стал материалом, из которого через смешение с аристотелевской философией получились теологические итоги XIII в., произведения великих учителей церкви. К религиозным основаниям учения церкви присоединились теперь основания рациональной аргументации философов, к авторитетам — рациональные рассуждения; новая задача была поставлена изложением, сравнением и противоположением обоих родов оснований английским францисканцем Александром из Гэльса (ск. 1245). Представительницей собственно рацио (rationes) была аристотелевская философия. Насколько она была доступна кругозору и умственным силам столетия, настолько содержание ее ставилось в один ряд с содержанием теологии; таким образом разъяснялась и освещалась задача в ее полном объеме. Эта задача была разрешена немецким доминиканцем Альбертом Великим (ск. 1280). , Его ученик, еще более великий, а именно итальянский доминиканец Фома Аквинский (ск, 1284), завершил разрешение схоластической проблемы: он создал клерикально-философскую систему, в которой объединены Августин, Петр Ломбардский и Аристотель. Он христианизировал аристотелевское учение о развитии в духе церковного мирового господства, подобно тому как некогда Ареопагит христианизировал неоплатоническое учение об эманациях в духе иерархического церковного устройства.
В дальнейшем развитии аристотелевского реализма возникает противоположность между Фомой Аквинским и Иоанном Дунсом Скоттом, разбившая их школы на два враждебных лагеря и надолго расшатавшая твердыню схоластической теологии. Если царства природы и благодати связаны так, что первое находит свое завершение во втором и этим исполняет свое назначение, то при таком отношении оно должно вообще казаться наилучшим образом устроенным миром, который избран Богом в силу его мудрости из всех возможных миров и создан им силой его всемогущества. Поэтому божественная воля определялась в творении мира известным направлением, и божественное творчество, так как оно происходит под господством идеи, идеи добра, должно быть необходимым и детерминированным деянием. Следовательно, учение Фомы, несмотря на супранатуралистический характер, всецело детер-министично, и в этом заключается истинное выражение церковного сознания, которое строго детерминирует свои порядки, определяет все случаи и хочет совершенно исключить единичную волю и понятие произвола.
Эта теодицея Фомы, в которой все определено божественной предусмотрительностью и расположено «ad Deum» («вокруг Бога»), находит своего противника в лице английского францисканца Иоанна Дунса Скотта. Спор, разгорающийся отныне в схоластике, есть не что иное, как спор детерминизма с индетерминизмом. Различие между Фомой и Скоттом заключается в вопросе о свободе воли. Если божественная деятельность необходима, то Бог связан в своих действиях и не может без них обойтись, а в таком случае независимость Бога и, следовательно, его бытие должны быть отрицаемы; если же все определено божественной необходимостью, а последняя, в свою очередь, идеей добра, то в таком случае нет ни случайного, ни зла, в таком случае Бог не только первая, но в основании всеединая причина; он тождествен с природой вещей,
неизбежным следствием чего является пантеизм. Таковы самые веские возражения, выставляемые Скоттом против учения Фомы.
Из факта присутствия случая и зла в мире вытекает невозможность детерминизма, который связывает божественную волю с идеей добра. Но божественная воля ничем не связана; она действует без основания, абсолютно произвольно, она может творить и не творить, создать этот мир, как и иной мир, но может не создавать никакого мира; не воля определяется целью, но наоборот: «Voluntas est superior intelectu»'. Благо имеет значение не per se (само по себе), но благодаря божественному волеопределению (ex institute), оно не рационально, но позитивно; Бог пожелал не потому, что нечто было добром, а потому, что нечто стало им быть, после того как Бог этого пожелал. Вместе с произволом уничтожается и воля, устраняется различие между естественными и волевыми причинами, и тогда нет вообще никакой воли: ни божественной, ни человеческой. Скотт признает человеческую свободу и ее содействие достижению божественной благодати, заслугу деяний, которые оправдывают праведных не в силу их собственных свойств и не в силу намерения, которым они проникнуты, но только потому, что Бог, в силу собственного произвола, соединил с этими деяниями соответствующие последствия. Церковное деяние имеет значение независимо от всякого намерения в качестве opus operatum — внешнего сообразного предписанию поступка. Так рассуждает схоластический индетерминист, приспособленный к служению могуществу и интересам церкви.
Человеческая свобода включает в себя самоопределение, личную волю, индивидуальное бытие; благодаря ей всякий человек есть не только вещь между вещами, но данная отдельная единичная сущность для себя. С этим в сознании схоластики
зарождается понятие индивидуальности, характер не только специфического, но также индивидуального различия вещей. Вещи отличаются друг от друга не только по виду и качествам, но каждая из них отличается от всех прочих в силу своей единичности. Индивидуальность неопределима и неразрешима в познании по общим понятиям. Если реальность обостряется до индивидуальности и достигает ее, то уже нет более познания реального. То же самое нужно сказать и о произволе: он безоснователен, а потому непознаваем; это же применимо и к божественному откровению, к искупительному деянию и к церковным объектам вообще: они существуют в силу безосновательного и необоснованного произвола Бога; поэтому нет никакого познания веры, никакой рациональной теологии, никакой философской религиозной системы. Теология практична, вера является направлением воли и настроением, независимым от познания; она не обусловлена, а потому и неопровержима рациональными основаниями. Так индетерминизм разрубает узел, связующий религию и знание.
4.5. Уильям Оккам. Разложение схоластики
Теперь уже открыт тот путь, на который вступает новое и последнее направление схоластики, методически обоснованное английским францисканцем, учеником Скотта Уильямом Оккамом (ск. 1347?). Эпоха Росцелина, начавшаяся при Григории VII и завершившаяся Иннокентием III, уже закончилась. Когда Скотт умер, находясь на вершине своей славы, папский престол уже в течение трех лет был в Авиньоне; время Оккама начинается с Бонифация VIII и стремительно приближается к Великой схизме.
Делом Оккама было уничтожение схоластического реализма, господства в церковной вере мира идей. Если бы универсалии (идеи) были реальны, то они должны были бы предшествовать Богу в творении — детерминировать (обусловливать)
волю Бога и связывать его; в таком случае не было бы ни божественной свободы, ни творчества из ничего! Благодаря этому выясняется коренное противоречие между верой и схоластическим реализмом.
Если бы универсалии (роды), которые общи всем вещам, были сами вещами, то одна вещь должна была бы присутствовать во многих вещах одновременно, что невозможно. Идеи не вещи, они не реальности, но представления, обозначающие вещи и сами обозначаемые словами, как последние — буквами: они суть поэтому знаки (signa), основное определение которых образуют термины (termini). Эти последние суть единичные и общие представления, звуковые и письменные знаки, а следовательно, созерцания, понятия, слова; созерцание представляет единичную вещь, понятие занимает место многих единичных представлений, слово — занимает место понятия. Все человеческое познание происходит через термины, поэтому оно терминистично и, поскольку передаваемые знаки представлений суть vocalia (звуки) или nomina (слова), — номина-лиетично. Познание при посредстве единичных представлений интуитивно и реально, так как такие представления стоят «перед вещами» (pro re); познание при помощи общих понятий и суждений, слов, положений рационально и логично. Поэтому нет никакого познания действительных вещей. Действительность состоит из единичных вещей, индивидов, простых субстанций; наше представление не есть ни вещь, ни субстанция; оно не просто, оно тем более неясно, чем более оно абстрактно; поэтому нет никакого соответствия между представлением и вещью, а следовательно, нет и познания истины.
Между представлением и реальностью лежит непреодолимая пропасть. Из этого выясняется невозможность онтологического доказательства бытия Бога, так как его предпосылка о реальности представления Бога в основании своем неправильна; и космологические доказательства также не достигают своей цели, потому что они предполагают существование первой и последней причины и невозможность движения в бесконечность
в процессе обоснования. Но именно такое-то предположение и ложно в своей основе, напротив, такое движение даже необходимо следует предполагать. Нет поэтому никакого доказательства бытия Бога, никакой рациональной теологии. Из невозможности познания следует необходимость веры, опирающейся на единственное основание церковного авторитета. Отношению веры к знанию соответствует отношение церкви к миру. Необходимо произвести разделение и в том, и в другом случае, необходимо, чтобы вера и церковь отрешились от мира. Пришло время, когда связанные церковью силы — государство и народы, науки и искусства — стали центробежными и начали освобождаться от церковного господства. Одновременно со стремлением к отрешению церкви от мира начинают требовать и независимости государства от церкви. «Обороняй меня мечом, буду защищать тебя пером», — сказал будто бы Оккам во время спора между императором и папой Людовику Баварскому.
Следует обратить особенное внимание на то, как номиналистическая теория познания, приводящая к разрыву между верой и знанием, теологией и философией и этим выражающая сознание своего времени, относится к тому и другому. Она желает их разделения в интересах самой религии и церкви; ее цель — очищение и укрепление религии и церкви через отрешение их от мира. Не простая случайность, что люди этого направления по большей части принадлежат к строгим францисканцам. Вера не хочет более вести общих счетов с дряхлым знанием, рассчитывающим только на человеческие средства, не хочет иметь ничего общего с этим чуждым и опасным союзником. Поскольку вера отказывается от всякого естественного и рационального познания, постольку крепнет ее супра-натуралистический характер, ее позитивное значение, ее церковный авторитет. Задача номиналистической теологии укрепить и сделать неопровержимым авторитет церкви. Поэтому эта теология в существе своем схоластична. Но она порвала с идеей церковного мирового господства и задалась целью исправить
церковь, давая исход реформаторским стремлениям внутри самой схоластики. Благодаря отделению веры она освобождает и философию, указывая последней на вещи мира, и тем расчищает внутри схоластики путь для новой философии. Эта теология отвергла возможность истинного познания вещей при помощи человеческих способностей и этим подготовила скептицизм, от которого исходит и начинает движение новая философия; в пределах человеческого познания эта теология признала реальными только созерцательное и чувственное познание, и в этом пункте она явилась схоластической предвестницей того эмпиризма и сенсуализма, которыми открывает шествие новая философия на родине Оккама.
Главая пятая ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ
1. ГУМАНИЗМ
В эпоху церковной философии Средних веков языческая философия античности находилась в служебном положении, не соответствующем ее происхождению и существу. Схоластическая теология держала человеческое познание в двояких оковах: оно находилось под давлением церкви, определявшей содержание преподаваемого материала, и под давлением школы, заимствовавшей способ преподавания и формальное образование от авторитетов античной философии. Как только оковы начинают спадать и человеческое познание проявляет стремление к коренному обновлению, создается главное условие для того, чтобы ближайшим образом освободилась школа и чтобы великие философы античности изучались и исследовались в их первоначальном виде. Философия Нового времени непосредственно исходит из эмансипировавшейся школы античности. В ней она зреет постепенно. Когда она начинает чувствовать, что она значительно выросла, тогда только наступают эпоха ее обнаружения и момент, когда она выходит из-под опеки. Возрождение греко-римской философии составляет поэтому необходимую и ближайшую задачу познания и является условием, создающим переход к новой философии.
Задача эта составляет только часть того филологического изучения античности, на которое, в свою очередь, нужно смотреть как на особую ветвь возродившейся науки об этой культуре. Для того чтобы философия направилась по пути от Средних веков к нашему времени, нужно было, чтобы это духовное возрождение античности, называемое обыкновенно Ренессансом, нашло этот путь и осветило его. Значение возрождения ее никоим образом нельзя ограничивать филологическими изучениями, ибо оно не есть создание школы и учености, но составляет эпоху, оживляющую прогрессивное человечество, проникающую во всю человеческую культуру, эпоху неисчерпаемую, имеющую влияние и в наши дни и никогда не могущую быть пережитой. Ренессанс по его задачам и духовному направлению так же мало может быть введен в границы, как и Реформация, и если то и другое приурочиваются к определенному времени — Ренессанс в его расцвете ко второй половине XV в., первая Реформация к первой половине XVI в., — то эти хронологические рамки имеют значение только применительно к их обоснованию и проявлению.
Ренессанс в корне изменил человеческие воззрения на жизнь и на мир, освободил их от сил, давивших в Средние века, и стал по отношению к этим силам в такую оппозицию, которую церковь, сама вначале охваченная духовным движением времени, не заметила, помогая этому движению, и распознала впервые позднее, уже после того, как расцвет Ренессанса поблек, а Реформация успела окрепнуть. Основной темой Средних веков было восстановление и возвеличение «civitas Dei», то есть Божьего царства на земле, которое господствует над миром неосязаемо для чувств и связует индивидуумов. Основная тема Ренессанса исходит из вполне противоположного направления: она состоит в прославлении человека, его величия; она состоит в культе человеческой индивидуальности, его гения, его сил, его неизмеримой естественной
свободы. Если существовал когда-нибудь век, который верил в человеческий разум, универсальный гений, человеческое всесилие и магию, который произвел духовно сильных личностей и испытал их очарование, обожествил человеческий мир в природе, государстве и искусстве, то именно таким был век Ренессанса. Весь его интерес сосредоточен на естественном, благодаря своей силе и дарованиям бесконечно возвышенном человеке. Вот в таком смысле, более обширном и универсальном, чем обыкновенно употребляют слово «гуманизм», нужно говорить о Ренессансе, что он сделал гуманизм своим предметом,
В Средние века власть разрешающая и связывающая повелевает в сфере отпущения грехов и блаженства человека. Эта власть была в руках церкви. В Ренессансе мы встречаем власть возносящую, ниспровергающую, возвеличивающую и громящую заслуги и славу человека; такая власть в руках поэтов, ораторов и историков. Уже Данте, с которого начинается заря Ренессанса, воспевает ад и полновластно населяет его, как поэтический судья мира. Средние века чтут святых, Ренессанс чтит знаменитостей, людей великих, выдающихся своими духовными подвигами. Ренессанс поклоняется их реликвиям и гробницам, полным воспоминаниями местам их жизни. «Место, где покоится хороший человек, — священно; сто лет спустя его слова и подвиги напоминают о себе его внуку». Эти слова вышли из глубины духа Ренессанса, который был чужд Средним векам. Нужно понять, насколько Ренессанс в корне изменил человеческое самоощущение, прежде чем говорить об изменившемся ходе наук и исследований: он вызвал к жизни «современного человека», как сказал один из самых замечательных знатоков, развивший основные гуманитарные черты этого мощного столетия в широко охватывающей и ярко освещающей характеристике1.
Burchardt J. Die Cultur der italienische Renaissance. 2. Aufl., 1869.
Религия Средних веков, следуя влечению своего культа реликвий, шла в Палестину, чтобы увидеть воочию Святую землю и святейшую из гробниц. Культ реликвий Ренессанса не нуждался ни в каких крестовых походах. Его настоящее месторождение, его родина — Италия, классическая страна, гробница полного славой прошлого мира. Возрождением античности Италия чествует свое прошлое, прежний мир, саму себя. Таким образом Ренессанс в его происхождении есть не искусственный продукт школы, но естественное направление, захватывающее рост национального самосознания, объект и тема национальных радостей и самовозвеличения. Августин, последний из великих отцов церкви, в древнеримском государстве и его народе видел завершение «civitas terrena» (земного царства), обреченного на погибель, видел падший за грехи язычества мир, который в своем величии и в своей земной славе получил воздаяние и возмездие за свои дела. Данте, первый национальный поэт Италии, вновь превозносит римский народ как самый благородный народ мира, как первый из всех, которому подобает господствовать на земле и на который снисходит благодать Бога помимо церкви и папы. Он прославлял Рим, как возвышенную вдовицу, ожидающую страстно своего Цезаря; поэта воодушевляет вечный город в своих развалинах, внушающих благоговение. Спустя несколько десятилетий после Данте явился известный фантастический трибун Кола ди Ри-енцо и импровизировал восстановление мирового римского владычества в покинутом, истощенном Риме и разорванной на клочки Италии. Еще до начала Средних веков Августин видит восход нового мирового царства церкви и разрушение мирового царства цезарей; на пороге же Ренессанса Данте в новом Августе видит земное спасение мира и человечества.
Духовному возрождению античности благоприятствовало то обстоятельство, что не существовало единой центральной
римской власти и что она нигде не была менее возможна, чем в Италии. Политическое единство и централизация связали бы силы, которые для раскрытия новой духовной жизни нуждаются в полной свободе и подвижности; никогда не могло создаться такого многообразия в индивидуальном бытии, того богатства и широты человеческих характеров и страстей, того соревнования государств и городов, которые во всех сферах вызывали и ускоряли появление талантов. Децентрализация Италии благоприятствовала порыву Возрождения так, как децентрализация Германии —- реформационному порыву. Распадение Италии вследствие борьбы папы и Гогенштауфенов, множество государств и их разнообразие, постоянная и долгая перемена их судеб, внутренние раздоры партий и внешние войны, узурпаторы и тираны, изобретение и применение всех средств насилия, которые служили политическим интересам, возвышавшим славу князей, и завоевывали и сковывали массы, и между ними величественные и блестящие произведения искусств — все эти моменты в судьбе Италии на протяжении XIV и XV вв. представляют зрелище, которое невольно напоминает о подобных отношениях и судьбах греческого мира в 7 и 6 вв. до н.э. Тогда из подвижной жизни выросли и созрели своего рода полнота мирского опыта и человеческого знания и богатство образования, из которых вышла греческая философия. Эта аналогия знаменательна. Едва ли в мировой истории существуют две эпохи, представляющие столько родственных, основанных на народных массовых состояниях элементов. Неудивительно поэтому, что из этих условий, из такого сходного с античным положения вещей в Италии развивается воззрение на жизнь и образование, которое сознает свое родство с античностью и принимается вновь за оставленные духовные сокровища, и что итальянцы — ранее всех других европейских народов освободившиеся от Средних веков — признают себя потомками греков и римлян и вступают с этим гордым чувством в наследство предшествующего времени. Нужно хорошо объединить все эти факторы, чтобы понять естественное
происхождение и характер итальянского Ренессанса. К открытию античных руин и произведений искусств вскоре присоединяется открытие авторов, сочинения которых переписываются, умножаются в числе, собираются в библиотеки и приводятся в порядок; в расширяющемся и углубляющемся изучении этих сочинений состоят литературный ренессанс и расширение его кругозора.
Эпоха эта простирается от начала XIV до конца XVI в., от Данте до Тассо; ее подъем начинается при Николае V (с 1447 до 1455 г.), основателе Ватиканской библиотеки, и идет непрерывно до Льва X (1513—1521), который среди муз Ватикана предпочел бы не знать о взрыве немецкой Реформации. Два промежутка времени, из которых один предшествует этому расцвету, а другой следует за ним, обозначаются как «ранний» и «поздний Ренессанс».
На расширение и укрепление нового духовного течения большое влияние оказали некоторые события середины XV в., а именно: изобретение книгопечатания и возобновившаяся связь между латинским и греческим мирами, между расцветающим итальянским Ренессансом и греческими учеными. Униатские соборы, организованные папой Евгением VI, способствовали возобновлению этой связи, ничего не давшей церкви, но принесшей огромную пользу Ренессансу. Греческие теологи через римского посла Николая Кузанского, немца по происхождению, человека, движимого глубочайшими идеями греческой философии, приглашаются на церковный собор, который открывается в Ферраре, а в следующем году переносится во Флоренцию. Несколько лет спустя после этого пала и Восточно-Римская империя. Разрушение Константинополя турками (1453 г.) увеличивает эмиграцию греческих философов, встречающих в Италии радушный прием. Это продолжающееся переселение, усилившееся после последней победы варваров, приобретает характер духовной колонизации. Во второй раз Италия заслужила название «Великой Греции».
Мы должны теперь ближе проследить развитие философского ренессанса, который, удаляясь от схоластики и укрепляясь в собственном влечении к познанию, создает переход от Средних веков к новой философии. Этим определяется закон его развития. Недостаточно познать вновь античные творческие формы и системы в их истинном образе, открыть их и очистить подобно руинам древности от зарослей, которыми их засорила схоластика, сделав их таким образом недоступными для знания; недостаточно подражать античным мыслителям в философствовании и идти по их следам, нужно философствовать оригинально, как они, и уподобляться им в искании собственными силами нового мирового познания, сообразуясь с потребностями своего века. Таким образом, Ренессанс в первой половине репродуктивен в отношении к античности, во второй — продуктивен и руководим духом Нового времени.
2.1. Неолатинский ренессанс
В начале итальянского Возрождения ближайший интерес из греко-римской античности представляют классический Рим, римские ораторы и поэты, мастера и учителя красноречия, системы, привившиеся к римскому образованию, взгляды на жизнь представителей постаристотелевской философии — эпикурейцев, стоиков и скептиков. Воспроизведение этого духовного создания римлян и составляет неолатинский Ренессанс, признающий своими наставниками Цицерона и Квинтилиана и имеющий своего самого замечательного представителя в лице римлянина Лоренцо Балла (1406—-1457). Здесь оппозиция Средним векам и схоластике выражена вполне: варварской церковной латыни противополагается чистая, изученная на Цицероне латынь, догматизму церковных положений — филологическая критика. Балла исследует Вульгату и показывает ее ошибки, он сомневается в правдивости апостольского символа, опровергает происхождение церковного государства от Константина в своем знаменитом сочинении «О ложно принятом на веру и
вымышленном даре Константина». Лжеисидоровы декреталии немедленно кодифицировали эту небылицу, позднейшая папистская система не довольствуется даром: Константин-де только возвратил папе то, чем папа обладал уже издавна в качестве наместника Бога. Данте отбрасывает правомерность императорского дарения, но не оспаривает самого акта, Балла же доказывает, что его никогда не было, что папы — узурпаторы и похитители, которые заслуживают того, чтобы их иго было сброшено. Неудивительно поэтому, что этого человека стали преследовать. Он нашел защиту в критическую минуту в Неаполе у арагонцев. Гораздо более характерно то обстоятельство, что папа Николай V взял его к себе на службу. Балла желал написать сочинение ради «религии, истины и славы». Когда он захотел возвратиться в Рим, он заявил о своей готовности к отречению. Его смелый духовный подвиг был вызван в такой же степени честолюбием, как и любовью к истине. Подвиг должен был его прославить, а не сделать нищим. При тех интересах, которые заполняли век Ренессанса, мученичество потеряло цену, и поэтому не следует измерять силу характеров того времени степенью способности к самопожертвованию, предполагающему власть веры над человеком.
Поскольку схоластика солидаризировалась с Аристотелем в области логики, отвержение схоластики должно было распространиться и на логику. Неолатинский ренессанс в его антисхоластическом и антииерархическом устремлениях становится одновременно и врагом Аристотеля и его логики. Это относится в особенности к Балла и его последователям. В учебниках в употреблении схоластов аристотелевская логика получила смешной и варварский характер. Теперь же вместо абстрактных и искусственных форм мысли для развития духовных форм должна служить живая, образная речь, вместо логики — риторика, вместо Аристотеля — Цицерон и Квинтилиан, вместо современной сухой и бесплодной школьной дисциплины и пустого буквоедства — свободное и изящное
красноречие, в котором одновременно упражняются силы мысли и выражения. Рудольф Агрикола (1442—1485) и Петр Рамус (1517—1572) шли вместе с Лоренцо Балла, и это был поход цицеронианцев против аристотелианцев.
2.2. Аристотелевский ренессанс
Между тем, стремительно двигаясь вперед, Ренессанс не может оставить схоластике великих учителей греческой философии; он имеет задачей восстановить понимание Аристотеля через него самого, вырвать его систему из рук клерикальной власти и осветить противоречие между нею и учением церкви. Форму развития, пройденную итальянским Ренессансом в этом направлении, мы можем назвать аристотелевским ренессансом; продолжавшиеся в XVI в. контроверзы велись в особенности в университетах в Падуе и Болонье. Выдающимся представителем этого возрождения был мантуанец Пьетро Помпонацци (1462—1525). Так как речь шла о правильном понимании Аристотеля, то исследование должно было исходить от комментаторов, а вследствие несогласия между ними принять форму спорного вопроса. Среди арабских толкователей наиболее великим был Аверроэс, среди греческих — Александр Афроди-зийский — экзегет начала III в. Аверроисты и александристы вели борьбу в Падуе и Болонье. Без сомнения, итальянский Ренессанс, увлеченный воспроизведением античной философии, должен был предпочесть греческого толкователя и следовать за ним, как за путеводной нитью. На эту сторону стал Помпонацци против Ахилини и Нифо.
Аристотелевское учение было системой развития, которая, основываясь на имманентности цели, единстве формы и материи, естественной энтелехии и ряде ее ступеней, в конечных выводах все-таки приводила к дуализму формы и материи, Бога и природы, духа и тела. Таким образом, в самом строении этого учения заключались двойственность монистического и
дуалистического направлении и возможность противоположных толкований, смотря по тому, становилась ли доминирующей точкой зрения при исследовании и обсуждении имманентность целей или трансцендентность Бога. Первая точка зрения определяет натуралистическое, вторая — теологическое понимание аристотелевской философии; первая была развита в среде греческих толкователей сначала Стратоном, а потом Александром, вторая— неоплатониками, от которых она перешла к арабским философам, сделавшим Аристотеля в теософической форме пригодным для западной схоластики. Если расположить и рассмотреть аристотелевскую систему развития сверху вниз (теологически), то она представится в виде ряда ступеней энтелехии, спускающихся вниз от надмирового божества, каждая из которых, будучи заключена в высшей энтелехии и подчинена ей, сама в разделенном на ступени космосе стоит во главе одной определенной сферы, а низшая ступень в подлунном мире образует собой дух человечества. Такова была основная форма учения Аверроэса, отталкивавшего схоластику своим пантеистическим характером, но привлекавшего ее своим теологическим воззрением на мир и природу.
Теперь речь идет об очищении аристотелевского учения от чуждых наслоений, привнесенных неоплатоновскими, арабскими и схоластическими его толкователями, о познании истинного Аристотеля, различия между ним и Платоном, между ним и христианским религиозным учением. Итальянские ари-стотелики, придерживающиеся взглядов Александра, проникнуты желанием возвратиться к подлинному Аристотелю. Нет никакого другого пункта, в котором все эти противоречия могли бы проявиться так сильно и так ясно и вместе с тем так живо возбудить и приковать к себе внимание всего столетия, как вопрос о бессмертии души. Аристотель учил, что душа составляет индивидуальную жизненную цель органического тела, что дух, или разум, неуничтожим и бессмертен, он делал различие между душой и духом (разумом), между пассивным и активным разумом и утверждал бессмертие последнего. Здесь же
возникал вопрос: не является ли бессмертный дух человека также личным и индивидуальным, не существует ли личного бессмертия? Только решением этого вопроса и можно было услужить вере и церкви. Если, по Аристотелю, на этот вопрос следует отвечать отрицательно, то само собой снимается условие, при котором единственно и могут иметь место для людей потустороннее воздаяние, потусторонний мир, действующая за пределами этой жизни власть церкви, то есть та сила, на которой зиждется все главенство церкви. В этом случае между аристотелевским учением и учением церкви существует безусловное противоречие, и тогда рушится догматическое здание схоластики.
Если провозгласить дух, или деятельный (постигаемый в деятельности) разум, бестелесным и индивидуальным, то этим при помощи аристотелевской психологии будет доказано личное бессмертие человека ad majorem Dei gloriam1, как того хотел Фома Аквинский. Если деятельный ум отождествить с общим человеческим духом, то нужно будет заодно с Аверроэсом признать бессмертие вообще, но отрицать личное бессмертие. Наоборот, если деятельный разум есть, согласно натуралистическому пониманию, продукт развития, продукт всегда индивидуальный и обусловленный органически, то не может быть и речи ни о каком человеческом бессмертии: ни о личном, ни о бессмертии вообще. Этот довод приводит Помпонацци в своем знаменитом сочинении «De immortalitate animae»2 (1516 г.). Бессмертие есть просто предмет церковной веры, и в качестве такового Помпонацци допускает и признает его. Ставшее уже обычным противопоставление веры и знания, теологии и философии теперь обострено в самой сильной степени и затрагивает практически наиболее значимый вопрос. Это противоречие между Аристотелем и Фомой касается всего потустороннего мира, ради которого церковь повелевает этим миром.
Что могло быть ценнее для жаждущего духа Возрождения, чем это косвенное указание на силы, скрытые в настоящей жизни? Снова ставится ряд великих проблем, связанных непосредственно с судьбой человека: таковы вопросы об устройстве мира и о необходимости, царящей в нем, о предопределении и фатуме, о возможности человеческой свободы — всех их касается теперь уже Помпонацци. Задача поставлена твердо: она состоит в том, чтобы все явления, предполагаемые сверхъестественными, такие как волшебство, предчувствия, демоны и т.п., разъяснить естественным образом. Помпонацци делал попытку объяснения волшебства.
Если же вопрос о познании вещей из естественных причин неизбежно должен быть поставлен, но не может быть осилен при помощи возрождения аристотелевской философии, и если последняя противоречит не только учению церкви, но и естествознанию, то Ренессансу придется самому поработать над созданием новой натурфилософии. Когда Помпонацци вывел аристотелевскую психологию на арену борьбы с христианскими небесами, недалеко было уже то время, когда аристотелевское учение о мироздании должно было рухнуть вследствие открытия действительного неба.
2.3. Политический ренессанс
Непосредственными объектами нового, пробудившегося с Ренессансом миросознания являются природа и государство, составляющие содержание человеческого космоса. Наступило время, когда пробудившийся интерес к государству разорвал связь со всякого рода теологической опекой, теорией государства, подчиненного схоластическому авторитету. Это возрождение политического сознания находит свое высочайшее, наиболее концентрированное выражение у современника Помпонацци, удивительнейшего мыслителя тогдашней Италии, флорентийца Никколо Макиавелли (1469—1527). В свежей атмосфере Нового времени потребность мыслить политически
и жить всей душой для государства загорается в нем стихийно и неудержимо. «Судьбе было угодно, чтобы я не научился говорить ни о шелке, ни о хлопчатобумажной ткани, ни о наживе, ни об убытке, я должен говорить о государстве», — писал он другу, после того как его изгнали Медичи. Он готов купить возвращение к политической деятельности какой угодно ценой: «Хотя бы я должен был катать камни».
Он черпает свои познания и задачи из примера древнеримского государства, из изучения теории и патриотического участия в общественных событиях Италии. Физическая жизнь человека должна обсуждаться и объясняться из его природы, государственная жизнь — из истории. Таким образом политический кругозор расширяется до исторического кругозора, политический интерес будит исторический, а из соответствующего их природе соединения рождаются политическая наука истории и историография. В этом направлении и изучает Макиавелли Ливия и пишет флорентийскую историю. Человек во все времена один и тот же; одни и те же причины всегда производят одни и те же следствия; последние изменяются и ухудшаются в связи с причинами. Эти слишком общие и очевидные истины Макиавелли неоднократно повторяет и применяет к своему веку и своей родине. Величие Древнего Рима и нищета новой Италии: там постепенно расширяющееся господство ок-репнувшего и могущественного народа, здесь увеличивающееся рабство его потомков, которые служат варварам и являются в настоящем лишь игрушкой, разжигающей завоевательные стремления врагов; там возвысившийся до мирового господства Рим, здесь Италия униженная, разложившаяся, порабощенная и постоянно ожидающая нашествий. Откуда же взялись то величие и этот упадок? Отчего выродились потомки римлян? Как образовалась пропасть между римлянами Цезаря и нынешними итальянцами? Вот те великие исторические вопросы, которые беспрестанно занимают ум Макиавелли и которые он вслед за Ливием старается разрешить в своих рассуждениях, сообразуясь с законом исторической причинности.