Итальянцам Возрождения надо было сказать, что они хотя и призванные, но погрязшие в пороке наследники римской античности, что Возрождение требует духовного подъема. «Получай то, что ты наследовал от своих предков, чтобы владеть им». Выражение это, обращенное к наследникам римлян, обозначает собой именно ту задачу итальянского Ренессанса, решение которой Макиавелли взял на себя как государственный человек и как писатель.
Своими историческими исследованиями он пытается открыть путь к политической реформации Италии. В этом его цель, его специальная патриотическая задача. Поучительным образцом для ориентирования является то государство, о котором Макиавелли говорит в своих рассуждениях о первой декаде Ливия, которые он постоянно сопровождает сравнительным обзором событий современности. Задача современников — освобождение Италии от варваров и восстановление ее единства. Эта политическая реформация может исходить только от такого итальянского города, который благодаря его общественности, его республиканскому устройству и политическому развитию является самым богатым и самым опытным; реформация может быть достигнута только при помощи деспотии, знающей и применяющей все средства, которыми власть обосновывается, удерживается и усиливается: таким городом является Флоренция; таким деспотом должен быть правнук великого флорентийского гражданина, названного «отцом отечества». Политическое призвание и назначение Флоренции выясняются из истории, написанной Макиавелли с этой целью и доведенной им до смерти того мужа, сына которого он хотел бы видеть (Лоренцо II) повелителем Италии.
Для него-то он и хотел в своей книге «Государь» нарисовать властителя, в котором нуждается Италия, чтобы выполнить первое условие своего политического возрождения, то есть сделаться сильной. В такой связи стоят сочинения «История Флоренции» и «Государь». Если уяснить себе разницу между развивающимся могуществом сильного и здорового народа, не переносящего власти тирана, и состоянием бессилия опустившегос
и сбившегося с пути народа, нуждающегося для своего объединения в повелителе, то уже нельзя найти противоречия между автором «Рассуждений», который отворачивается от великого Цезаря, и автором «Государя», который желает для Италии такого человека, как Цезарь Борджа. И так как известно, что политические вопросы о власти никогда, а менее всего у разлагающегося народа, не разрешаются моральными средствами, то становится непонятным, к чему было поднимать шум из-за книги «Государь». Макиавелли имел в виду нарисовать властителя, а не монастырского отшельника, одного из тех властителей, только силе и успеху которых, ничего общего с добротой не имеющих, привык удивляться век Возрождения.
Как на одну из причин, сделавших римлян великими, а итальянцев злосчастными, Макиавелли с особенным ударением указывает на религию. Здесь обнаруживаются все противоречия Ренессанса и церкви. Религия Древнего Рима была государственной религией, а поддержание ее было делом политики и патриотизма; христианство, напротив, с самого же начала обратилось к потустороннему миру, отвернулось от земного мира и государства, оно было антиполитическим в своем источнике, сделало людей чуждыми государству и ослабило политическую деятельную силу. К этому первому злу оно присоединило второе. Христианская религия не осталась верной своему первоначальному назначению, она выродилась; на вере в небо обосновалось господство церкви на земле, поглотившее государство и превзошедшее его. Это второе зло есть иерархия и папство, имеющее престол в Риме и владеющее частью Италии. Нет большего зла, чем клерикальное государство, это самое сильное из всех препятствий для объединения Италии.
Здесь Макиавелли сталкивается с худшим врагом своей реформаторской идеи. В отношении папства к Италии мыслимы три положения: или папа повелевает всей Италией, или он властвует только над церковным государством, или же он является главой только церкви без всякой светской власти. В первом случае Италия не государство, а только церковная провинция, во втором случае она продолжает быть разрозненной
и ее единство невозможно, в третьем случае, которого желал Данте, папа нуждается в защите от посторонней силы, могущей постоянно угрожать самостоятельности Италии: нет поэтому такого положения, в котором папство могло бы ужиться с политической реформацией Италии. Таким образом, между ними существует абсолютная рознь, и Макиавелли желает уничтожения папства. В нем он видит корень зла. Папство погубило и церковь, и государство — церковь оно сделало лицемерной, а государство ничтожным; отсюда стала распространяться зараза, которая отравила нравы народов; чем ближе народ к главе церкви, тем менее он религиозен, поэтому-то между христианскими народами наиболее испорчены романские народы, а среди них больше всех итальянцы. Главная цель Макиавелли есть уничтожение римской церкви, секуляризация религии; на место новоримской религии он охотно поставил бы древнеримскую, на место церкви — государство, а на место религии — патриотизм. Он обожествляет государство. Такой взгляд должен был проявиться в эпоху Ренессанса: Макиавелли проникся им и неподражаемым образом и с гениальной энергией выразил его согласно духу своего времени.
Помпонацци познал противоречие между учением о бессмертии и философией: можно верить в человеческое бессмертие, но его нельзя доказать. Макиавелли познает противоречие между христианской верой в бессмертие и политикой: человек должен раствориться в государстве. Первый опрокидывает небесное царство церкви, второй показывает непригодность ее земного царства.
2.4. Итальянский неоплатонизм и теософи
Дух Ренессанса требует безусловного утверждения этого мира — в противоположность надмировой религии; это воззрение, развиваясь благодаря смелым и решительным характерам времени, принимает форму обожествления государства и природы. В учении Макиавелли мы только что увидели одну из форм такого мироутверждения, а именно политическую, и
теперь ожидаем такой, которая представится в виде натурфилософского и пантеистического мироутверждения. Последнее явилось в конце XVI в. Пантеистическое мировоззрение, обожествляющее природу и Вселенную, противоречит не только учению церкви, но и аристотелевскому учению, разъединяющему Бога и мир. Так как это воззрение принесено Ренессансом и исходит из возрождения античной философии, то его исходные пункты следует искать в неоплатоновском учении. Здесь развитие философского ренессанса, сравнительно с развитием самой античной философии, идет в обратном направлении. Античная мысль исходила из космологических проблем, шла через антропологические (сократовские) проблемы к теологическим и в конце концов пришла к великому религиозному мировому вопросу, лежащему в основании неоплатонизма. Дух Ренессанса, напротив, исходя из Средних веков, ищет пути от теологического мировоззрения, которое он приносит с собой, к космологическим проблемам. Пример античных мыслителей должен быть более всего понятен для возрождающейся из христианства философии с той стороны, которая наиболее сродни духу, воспитанному теологически и сжившемуся с религиозными воззрениями. Это воззрение греческой философии, в котором поздняя античность и начинающееся Новое время приходят в соприкосновение друг с другом, есть религиозный платонизм. Через все Средневековье подают они друг другу руки, и кажется, как будто после долгой паузы философия античности желает продолжить свое развитие как раз с того момента, когда она — в лице последних неоплатоников — перестала существовать. Мы видим, как Ренессанс от религиозно-философского мировоззрения переходит к натурфилософскому. Исходный пункт этого движения образует итальянский неоплатонизм, конечный пункт — итальянская натурфилософия: там мы встречаемся с воззрениями, напоминающими о Прокле и последних неоплатониках, здесь, напротив, — с такими, которые родственны ионической натурфилософии.
Среди греческих теологов, явившихся во Флоренцию, где, по мысли римской церкви, предполагалась ее уния с греческой церковью, были Георгий Гемистос Плифон из Константинополя (1335—1452) и его ученик Виссарион из Трапезунда. Первый был противником унии, второй — ее сторонником; Виссарион вскоре сделался кардиналом Римской церкви (1439), защитником и руководителем платонистского возрождения в Италии. Плифон возвещает уже о чем-то вроде новой религии мира, долженствующей затмить христианство и быть сходной с язычеством; он является более верным последователем Про-кла, чем христианской церкви. Своими талантливыми лекциями он склонил первого Медичи в пользу платоновской философии и побудил era учредить Платоновскую академию во Флоренции, где, по-видимому, ожила вновь та афинская школа, которая более чем девять столетий до того была закрыта Юстинианом. Теперь возобновляется спор между платониками и аристотелеанцами: Виссарион защищает Платона от его клеветников; для него Платон и Аристотель герои философии, к которым современные философы относятся так же, как обезьяны к людям; он хочет разделить область познания между ними так, чтобы Платон являлся авторитетом в области теологии, а Аристотель — в области натурфилософии.
Главнейшей задачей Флорентийской академии является возрождение платоновской философии, изучение ее по первоисточникам и распространение ее на Западе. Исполнение этой задачи посредством латинского перевода платоновских и пло-тиновских сочинений выпадает на долю флорентийца Марси-лио Фичино (1433—1499), которого Козимо готовит в преподаватели философии в своем доме и во Флорентийской академии. Характер его мировоззрения неоплатонистский. В философии Платона он видит источник всякой мудрости, ключ к христианству и вместе с тем средство к одухотворению и обновлению последнего; она — великая тайна, в которой заключена вся мудрость прошлого и которой проникнута вся премудрость последующего времени. Платон — истинный наследник
Пифагора и Зороастры; Филон, Нумений, Плотин, Ямв-лих, Прокл — истинные наследники Платона, открывшие тайну его учения. Этот свет просветил и носителей христианской мудрости: Иоанна, Павла и Ареопагита.
В характере этих воззрений, основные черты которых не новы, весьма важно ухватить основную мысль. Она заключается в том, что христианство и неоплатонизм должны быть согласованы и что теологический дух одного должен быть согласован с космологическим духом другого. Неоплатонизм родствен христианству в своем религиозном мотиве, в стремлении к единению с Богом; он чужд христианству по своему языческому характеру обожествления мира. Тут мир представляется как нечто, находящееся в естественной необходимой связи божественного и вечного, как следствие первосущности, как обусловленное определенным порядком ступеней откровение божественных сил; здесь космос представляется как божественный поток жизни, истекающий из первоосновы и в порядке постепенно убывающего совершенства наполняющий формы чувственного мира, чтобы отсюда, где божественная жизнь наиболее отдалена от своего первоисточника, вновь повернуть к нему свое течение. В этом типе единение с Богом образует один момент в вечном круговороте Вселенной, сама природа ищет возврата в своем наибольшем отдалении от вечной первоосновы. Принцип христианства есть искупление мира через Христа, принцип неоплатонизма есть (опосредованная) эманация мира из божественного первосущества. Для согласования христианства с неоплатонизмом нужно, чтобы теологический дух первого проник в учение об эманации последнего, то есть принял бы космологические формы, и чтобы божественная тайна мироискуп-ления понималась так, что она открывается не только в церкви, но также и в мирской и естественной жизни, и притом в истинном и неподдельном происхождении из глубины самой божественной сущности. Теперь на природу смотрят как на источник истинного богопознания, как на путеводительницу к единению с Богом. Она приобретает такое религиозное значение,
которое угрожает популярности церкви. В глубине природы кроется тайна божества. Созерцающий природу усматривает в ней божественную сущность. И таким образом природа оказывается великой тайной, которую надо раскрыть.
Если эта загадка разрешена, то снят покров с божества и найдено слово примирения для всех противоречий мира. Допустим, что познание Бога обусловлено фактом мироискупления во Христе; в этом случае мы имеем принцип и форму христианской теологии; если же допустим, что познание Бога обусловлено тайной природы, то в таком случае мы имеем принцип и форму теософии и эта теософическая форма есть именно та, которую принимает философия, вызванная к жизни платонизмом. Таков первый шаг на пути к натурфилософии. Однако с этой точки зрения природа представляется не предметом методически исследующего познания, но тайной, для которой нужно найти слово разгадки; она представляется книгой, находящейся под замком, недоступной земному смыслу, для понимания которой нужен ключ, столь же таинственный, как сама книга. Следовательно, то, чего ищет теософический дух, есть тайная наука, открывающая ему сокровенный смысл природы и разрешающая полную таинственности загадку. И подобно тому как однажды греческая идея о логосе встретилась с иудейским мессианским идеалом, теперь этот теософический дух, пробужденный в христианском мире неоплатонизмом, увлечен иудейской тайной наукой — каббалой, которая из божественных откровений древней эпохи хочет почерпнуть разрешение загадки творения. В такой связи с каббалой, с этим иудейским гнозисом, мы и находим платоновскую теософию в изображении Джованни Пико делла Мирандолы, талантливейшего представителя итальянского неоплатонизма.
Интерес к каббалистическим учениям и сочинениям делается в эту эпоху живым и деятельным фактом уже потому, что благодаря ему пробудился интерес к иудейской литературе и был дан толчок к изучению еврейской культуры. Наряду с Эразмом выдвигается Рейхлин, делающий иудаизм предметом научных
исследований в намерении пролить свет на Священное Писание и понять каббалу. Он знакомится с Пико и от итальянских теософов приобретает интерес к каббале. Благодаря этому интересу он становится первым ученым-иудаистом Запада. Когда кельнские теологи, схоласты средневекового склада, возбужденные одним отпавшим иудеем, потребовали уничтожения еврейской литературы, за исключением Священного Писания, а следовательно, и церковного осуждения каббалистических книг, Рейхлин стал защитником этой литературы и спас ее от рук инквизиторов. На арене немецкого мира это была первая победа в борьбе гуманизма со схоластикой: весь просвещенный мир с участием следил за спором, в котором выступили друг против друга партии гуманистов и схоластов; на одной стороне стояли знаменитые люди эпохи, блестящие ученые, на другой — люди темные, незначительные в духовном отношении. За письмами прославленных людей, поздравляющих победоносных бойцов, следуют «Письма темных людей» (1515—1517); это непревзойденная сатира, ясно показывающая, насколько гуманистический дух успел уже возвыситься над схоластическим духом, образы которого дают ему лишь пищу для веселой насмешки, юмора и комедии. Никто не изобразил этого так ясно и с такой поразительной увлекательностью, как Д. Фр. Штраус в своем «Ульрихе фон Гуттене».
2.5. Магия и мистика
Проследим, однако, дальнейшее движение этого теософического воззрения. Если в природе божественные силы проявляются в последовательно нисходящем порядке так, что из высших сил рождаются низшие, то божественная жизнь необходимо должна творчески проникать всю Вселенную, самое низкое должно состоять в непрерывной связи с самым высоким, земной мир — в связи с миром небесным; посредством этой связи невидимое влияние с высших сфер распространяется на низшие; высшие силы должны, очевидно, господствовать
над низшими и проникать их, и поэтому нужно овладеть этими высшими силами, чтобы затем в полном смысле властвовать над всей природой.
Теперь теософию все более привлекают образы природы, все глубже погружается она в созерцание ее, страстно выслеживая, где и как можно уловить секрет природы и овладеть ее потаенными силами. Так постепенно теософия делается магией, великим искусством, которое основывается на глубочайшей и таинственной науке. В связи с теософией развивается магико-каббалистическое направление в лице Агриппы из Неттесхей-ма (1487-1535).
Эта магия есть вера в природу как в загадку, в которой кроется божество; она является в то же время и верой в разрешимость такой загадки. Если в природе существуют божественные силы, то почему человеку не дано овладеть ими? Стоит овладеть ими и привести их в действие, как человек становится магом. То время верит в такую возможность. Это направление выражается в целом ряде причудливых характеров и находит наконец свое типичное выражение в легенде о Фаусте и в прометеевской поэме Гёте:
Не замкнут духов мир; твой смысл померкнул, сердце мертво. Вспрянь, ученик! Купай, не унывая, земную грудь
ты в утреннем багрянце.
В XVI в. это фаустовское слово жило в людской вере. И представление о Вселенной, лежащее в основании этой веры, нельзя выразить лучше, чем словами Фауста, когда он рассматривает знаки макрокосма:
Как в одно целое сплетается все тут, Одно в другом все действует, живет! Как неба силы воздымаются, нисходят, Передают одна другой златые ведра! На благодатью дышащих крылах С небес чрез землю проникают. Сквозь всю Вселенную гармонией звучат.
Но как же завладеть этими высшими божественными силами природы так, чтобы действовать ими? Во-первых, их нужно познать. Они сокрыты в природе и притом в ее низших формах. Они кажутся сокрытыми и стесненными в своих проявлениях под влиянием внешних вещей и враждебных действий. Эти препятствия должны быть устранены, покрывала сорваны, а потому необходимо самому проникнуть в телесный мир и, не довольствуясь созерцанием великой драмы мировых сил, раскрыть каждую силу в отдельности, разрывая все, что связывает, стесняет, и подслушивая у природы ее искусство.
Магия требует химического искусства, химической операции. Если существует искусство устранять все стеснения, то благодаря ему будет возможно излечивать и болезни: мысль о панацее лежит в самой основе этой магии, желающей через химию способствовать и развитию медицины. Но самое важное то, что при таком направлении магия начинает общение с самой природой, делает опыты, прикасается к вещам и проводит эксперименты, как того требует действительное исследование вещей природы. Вот какой практический, а потому и знаменательный поворот принимает магия в лице чудодейственного врача Парацельса (1493—1541), продолжая, однако, оставаться всецело на почве своих теософических принципов.
Если в тайниках природы присутствует и действует божественная жизнь, то не присутствует ли она и в тайниках человеческой природы, в ядре человеческого существа? Нигде божественная мистерия не может для нас осветиться непосредственней, светлей, ясней, чем в сокровенной глубине нашего собственного внутреннего бытия. Мы должны вглядеться в эту глубину, сорвать покров, окутывающий и затемняющий ядро, в котором слабо мерцает искра божественного света. И здесь необходима своего рода химия, отделяющая и удаляющая все то чуждое и враждебное, что проникает в наше внутреннее бытие из внешнего мира и мутит наш рассудок. Страсти и желания, втягивающие нас в мир, суть шлаки, которые примешаны к золоту в глубоких шахтах нашей души. Вот эту-то
смесь и нужно разложить, отделить истинное от неистинного, чтобы дать свету пробиться сквозь тьму и осветить наши духовные силы. Есть один путь, непосредственно ведущий к Богу: он идет через центр нашего собственного «я», требует самоуглубления, тихого проникновения в наше внутреннее бытие, отречения от суетного желания, одним словом, совершенно чистого, глубокомысленного, созерцательного смирения, благодаря которому мы становимся тем, чем мы являемся в первоисточнике нашего существа. Это уже путь не магии, а мистики.
И та, и другая суть формы теософии, ищущей пути к Богу через мистерию вещей; магия направляется через внешний мир, мистика — через внутренний, одна через тайну природы, другая — через тайну человека. Мистика как форма глубже, устойчивее, ибо она идет по верному пути, ведущему все к новым и новым открытиям. Обе согласны в том, что они преследуют одну и ту же цель, что они стремятся достигнуть ее непосредственно через полное предчувствие углубления в саму жизнь; отсюда у обеих одно и то же отрицательное отношение к воспринятой извне традиции, к преданию школы, ко всякому научному и книжному знанию; они стряхивают с себя книжную пыль, чувствуя, что нечто новое с непосредственной, но неудержимой силой пробивается изнутри наружу. Страстное возмущение против традиционных понятий есть только выражение, в котором порывается связь с прошедшим, показатель кризиса, которым одна эпоха отделяется от другой. Это отвращение от школьной учености такой мистик, как Валентин Вейгель, испытывает не менее сильно, чем Агриппа и Парацельс.
В христианском мире мистика прошла ряд форм развития,' прежде чем была охвачена в XVI в. тем теософическим направлением, которое исходило из платоновского ренессанса и тесно связало мистику с магией. В своей простой форме эта мистика есть выражение внутренней религиозной жизни, ищущей в тишине и глубине души путей к Богу; жизни, направленной
к единению с Богом через просветление сердца, без которого немыслимо христианское смирение. Эта основная черта присуща христианству и образует в разнообразных формах, подверженных превращениям соответственно самосознанию разных эпох, постоянную тему всякой христианской мистики, неиссякаемый источник, из которого вновь и вновь пробивается поток живой веры, всякий раз, когда христианству начинает угрожать опасность благодаря его церковному направлению застыть в догматических формах и, заблудившись в лабиринтах мирских интересов и теологических школьных систем, стать чуждым своему искупительному призванию. Потому-то в каждом столетии Средневековья рядом со схоластикой стояла мистика, которая отчасти боролась с церковной теологией, объятой формализмом и диалектикой, отчасти дополняла ее и являлась по отношению к ней тем, чем является аффект по отношению к доктрине, жизнь по отношению к учению.
В XII в. появились люди в монастыре Сен-Виктор в Париже (викторинцы Гуго, Рихард, Вальтер), которые ввели мистику в церковную схоластику и, относясь с отвращением к школьным доктринам схоластики, боролись против поглощения религии теологией. В следующем столетии, когда церков-но-схоластическое мировоззрение достигает наибольших полноты и завершения, мистика образует собой благодетельное дополнение его и находит свое могущественное выражение у Бонавентуры и Данте, рисующих нам душевную жизнь человека в ходе ее религиозного развития и в ее движении к Богу. В эпоху, когда получает распространение номиналистическая теория познания и начинается размежевание между знанием и верой, философией и теологией, последняя должна была возвратиться в область практических и религиозных интересов и даже приобрести характер мистического направления. Но при первых движениях церковной децентрализации религиозная жизнь также стремится освободиться от своей церковной связанности и более, чем когда-либо, утвердиться независимо от
прогрессивно развивающегося учения церкви, стремится к собственному внутреннему обновлению как единственному пути к спасению.
Поэтому-то в последних столетиях схоластики мы и встречаемся с церковно настроенной и со свободной от давления клерикальной религии независимой мистикой: первая состоит в связи с реформаторскими соборами и находит свое выражение у французских теологов Пьера д'Элли (1320—1425) и Жана Жерсона (1363— 1429), последняя же является провозвестницей немецкой Реформации и имеет своим главой Мейстера Экхарта, за которым следуют немецкая и голландская мистика: Суз о Генрих Берг (1300—1365), Иоганн Таулер (1290— 1361), Иоганн Рейсбрук (1293—1381) и неизвестный франк-фуртец, автор «Немецкой теологии», изданной Лютером год спустя после того, как он провозгласил свои тезисы в ответ на отлучение. Реформация XVI в. будит в Германии протестантски настроенную мистику, которая против начинающейся схоластики лютеранства, против веры в букву внешнего богослужения, телесного присутствия Христа в таинстве причащения вновь выдвигает старую и вечную тему о духовном возрождении, об аде, который состоит в себялюбии, о рае, который заключается в самоотрицании, о Христе, которого мы должны оживить и испытать в себе, для того чтобы быть блаженными в нем. Это и есть то религиозное, проникнутое протестантизмом самопознание, которое в лице Каспара Швенкфельда (1490—1561), Себастьяна Франка (1500—1545), Валентина Вейгеля (1533—1588) и Якова Бёме (1585—1624) противодействует внешнему лютеранству, постепенно укрепляющемуся в конце столетия и замыкающемуся в религиозных тисках «формул конкордии», где оно, наконец, и глохнет.
Самый глубокомысленный и значительный из этих мистиков — Яков Бёме, в его лице соединяются оба фактора: маги-ко-каббалистическое мировоззрение, связанное с Ренессансом и вдохновлявшее Парацельса, и мистика, вызвавшая к жизни протестантизм. Божественная тайна в человеке тождественна
с тайной природы; если первая раскрыта, то разрешаются загадка и секрет творения. Религиозное самопознание — это проникновение в самую внутреннюю и сокровенную глубину нашего существа: в возрождении Бёме видит проявление «внутреннего» человека и смерть «мерзкого», одержимого самолюбием; в рождении естественной (самостной) воли — рождение вещей вообще, отрывающихся по собственной воле от Бога; поэтому существует первоначальное состояние вещей, или природа в Боге, которая стоит в таком же отношении к божественной жизни и откровению, в каком в человеке естественная воля — к возродившейся. Ибо откровение Бога есть возрождение и просветление мира (человечества), отражающего божественный свет так, как металлическое зеркало отражает свет естественный. На связи и противоречии божественных и естественных жизненных сил, целью которых может быть только состояние, свободное от всякого противоречия, основываются магико-мистическое мировоззрение Бёме, его теософический взгляд на вещи, в котором искренность благочестивого чувства уживается с жизнерадостной фантазией, наполненной образами природы. Религиозное самопознание — основа философского. Мистика Экхарта, достигающая своей высоты в немецкой теологии, предшествовала Реформации; протестантская мистика, нашедшая свое полное выражение у Якова Бёме, является предтечей новой философии и стоит у ее порога.
Глава шеста
ИТАЛЬЯНСКАЯ НАТУРФИЛОСОФИЯ
1. Д. КАРДАНО. Б. ТЕЛЕЗИО. Ф. ПАТРИЦИ
Мы возвращаемся к Ренессансу, чтобы пополнить философский ход его развития в его характерных чертах. Возрождение неоплатонизма имело последствием теософическое рассмотрение природы, которое с каждым шагом все более удалялось от теологического понятия схоластики и от Аристотеля, все яснее выражало свой пантеистический характер и достигло в своем натуралистическом мировоззрении цели, прямо противоположной схоластике. Значение природы признается ради нее самой, она несет закон, силу и цель своей деятельности в самой себе и, следовательно, должна истолковываться не из теологических оснований, но как «juxta propria principia» (самостоятельный принцип). Эта установка подхватывается итальянской натурфилософией, бывшей последним звеном того философского развития Ренессанса, первым звеном которого была платоновская школа во Флоренции.
Уже задачи, поставленные итальянской натурфилософией, противоречат основному воззрению Аристотеля. Природа не может быть объяснена из самой себя, пока внемировой Бог признается ее движущим основанием и целью; это понятие Бога связано с учением об ограниченности Вселенной, о геоцентрической системе мира, о противоположности между небом и землей, об образовании элементов из различия движений
(перемены места), которым должна объясняться противоположность между высшим, или небесным, элементом (эфир) и четырьмя низшими (огнем, воздухом, теплотой и холодом); соответственно этому огонь признается веществом, теплота и холод, легкость и тяжесть — противоположными свойствами или состояниями вещества. В самих основоположениях аристотелевского учения кроется противоречие между представлениями теологическим и натуралистическим, между метафизикой и физикой, между трансцендентностью и имманентностью цели, между целью (формой) и материей.
Основателем нового натурализма, оспаривающего Аристотеля, устраняющегося от церкви и берущего природу своей единственной путеводной нитью, является Бернардино Теле-зио из Козенца в Калабрии (1509—1588). Он был главой натурфилософской школы, сосредоточившейся в Козенцской академии. Его предшественником был авантюрист Джерола-мо Кардано из Милана (1500—1577), обращавший внимание философии на познание природы, на внутреннюю связь всех явлений, на всепроникающее единство всей живой и одушевленной природы и воскресивший понятие мировой души, понимаемой им как свет и тепло. Учение Телезио, являющееся фундаментом собственно итальянской натурфилософии, упрощает принципы, которые следует черпать из наблюдения над самими вещами. В природе все нужно объяснять из вещества и силы, из материи и присущих ей сил, действие которых состоит в расширении и сжатии; силы эти следует уподобить свету и темноте, холоду и теплоте; они концентрируются в солнце и земле. Как бы ни были неразвиты представления Телезио, все же здесь центром натурфилософии делаются учение о силах природы и предположение о единстве этих сил. Теплота — это уже не вещество, а движение или причина движения, и ее следствиями являются огонь, воздух и вода. Этим разрушается аристотелевская физика в одном из ее главных пунктов — в учении об элементах; а так как все должно объяснять из естественных сил, то и познание нужно выводить из
ощущения, разум из чувственности, нравственное поведение из страстей, добродетель из потребности самосохранения. Устранив теологические и религиозные вопросы, система Теле-зио становится вполне монистической и натуралистической. Главное сочинение Телезио «Об исследовании естественных причин» появилось сначала в 1565 г., а в дополненном виде — в 1587.
Это учение, вследствие своей противоположности аристотелевскому учению, возбудило интерес к платонистскому воззрению в его обновленной Ренессансом форме. Франческо Патрици из Клиссы в Далмации (1529—1593) объединяет итальянский неоплатонизм с новой, введенной Телезио итальянской натурфилософией. Пункт соприкосновения обоих лежит в учении о теплоте и свете; Телезио считает свет движущей и живительной силой природы, с которой неоплатоники уже издавна сравнивали божественную сущность и ее эманацию. Патрици разграничивает и объединяет оба значения, естественное и символическое; духовный и телесный свет он выводит из единого божественного первосвета, первоисточника всех вещей, из которого исходит ряд эманации. В этом заключается основная его мысль, развитая в 1591 г. в сочинении «Новая философия Вселенной» («Nova de universis philosophia»). В этой системе находит место и понятие мировой души, так что Патрици в пределах итальянской натурфилософии связывает Телезио с Кардано. Однако учение его, хотя и враждебное Аристотелю, но одобренное платонизмом, благоприятное церкви, являлось шагом назад в развитии новой натуралистической философии.
2. ДЖОРДАНО БРУНО
Философское направление, указанное Телезио, не интересуется более обновлением Аристотеля или Платона, не интересуется спором возродившихся школ этих философов, оно занято возрождением самой природы в духе человека, стремитс
к полному и безусловному утверждению натурализма; всякое трансцендентное утверждение натурализм ощущает как чуждую каплю крови в своих жилах, как мертвую схоластику, как порабощение природы теологией и отбрасывает его с возмущением. То, что Аристотель сказал о Платоне, а именно: «Amicus Plato, magis arnica veritas» («Платон мне друг, но истина — дороже»), применимо теперь к самой природе. Она становится предметом одушевления и любви. Как Макиавелли обожествлял государство и ненавидел церковное государство и папство, считая их источником политических бедствий, так теперь обожествляется природа и идет борьба с церковью вплоть до ее корня — христианской веры. Этот смелый, необходимо вызванный духом итальянского Возрождения и его натурфилософии шаг делает доминиканский монах Джордано Бруно из неаполитанской Нолы (1548—1600), который сбрасывает с себя орденское облачение и пускается в авантюристические странствия. За три столетия до него его соотечественник Фома Аквинский решил уйти из мира и искать спасение в рясе доминиканцев. Так меняются времена!
В доминиканском монастыре в Неаполе, где когда-то жил и учил Фома, Бруно начал свое послушничество и стал членом ордена (1563—1572). Здесь он получил взамен крестного имени Филиппе орденское имя Джордано. После принятия посвящения он побывал в разных местах Кампании в качестве священника и возвратился в Неаполь, уже заподозренный во многих ересях. Его первые сомнения касаются Троицы: революция в его идеях произошла после изучения им книги Коперника. Чтобы избежать испанской инквизиции в Неаполе, перед которой провинциальное отделение ордена возбудило против него сильное обвинение, он бежал в Рим, но и там ему угрожала теперь уже римская инквизиция. С этого времени начинается его пятнадцатилетнее скитание (1576—1591), которому суждено было закончиться в темнице венецианской инквизиции.
После кратковременных остановок в Ноле, вблизи Генуи, в Савоне, Турине, Венеции (во время чумы, от которой умер Тициан), Бергамо, Шамбери он пробыл некоторое время в Женеве, где под властью Бецы царил суровый кальвинизм. Здесь по требованию Кальвина был сожжен за двадцать пять лет до того Мигель Сервет. В продолжение следующих десяти лет Бруно уже без рясы, в светском костюме, «проповедует» во Франции и Англии, поучая словом и письмом. Он преподавал в Тулузе, Париже, Оксфорде и Лондоне. Пребывание в Лондоне (1584—1586) было знаменательным для его учения. Здесь под покровительством королевы Елизаветы и французского посланника Кастельно де Мовиссьера он напечатал свои философские диалоги на итальянском языке: «Трапеза в страстную среду», «О причине, начале и едином», «О бесконечности Вселенной и мирах», «Изгнание торжествующего животного», «О героическом энтузиазме»1.
На протяжении последующих пяти лет Бруно живет и учит в Германии. Хотя Марбург закрыл перед ним двери, Виттен-берг принял его, Гельмштедт почтил его со стороны лютеран. В Виттенберге он учил почти два года, 8 марта 1588 г. произнес благодарственную прощальную речь, восторженную по отношению к Лютеру и Германии; в ней он сравнивает Лютера с Геркулесом, а голову, носящую тиару, — с Цербером. Наиболее важным и существенным для развития его учения периодом было его пребывание во Франкфурте-на-Майне (1588— 1591), где он издал три дидактических стихотворения на латинском языке: «О трояко-малом», «О монаде, числе и фигуре», «О неизмеримой Вселенной и бесчисленных мирах»2.
Его статьи и лекции о луллиевском искусстве, касавшиеся в то же время и искусства памяти, создали представление о том, будто Бруно обладает необыкновенным мнемонистичес-ким и магическим искусством, которому у него можно поучиться.
1 La cena delle ceneri; Delia causa, principio ed uno; Dei infinito universo
e mondi; Spaccio della bestia trionfante; Degli eroici furori.
2 De triplici minimo et mensura; De monade, numero et figura; De immense
Такое представление о нем сложилось во время его пребывания в Париже вследствие интереса, который выказал к нему король Генрих III. Теперь и венецианский дворянин Джованни Мочениго пожелал быть посвященным этим магом в его тайное искусство; он неоднократно приглашал его и обещал ему обеспеченную жизнь.
В октябре 1591 г. Бруно приехал в Венецию. Мочениго брал у него уроки, но магом не стал и по своей ограниченности и коварству, из услужливости и преданности инквизиции решил отомстить еретику Бруно. Он напал на своего гостя ночью и передал его инквизиции (22 мая 1592 г.). Бруно оставил в покое венецианскую инквизицию только для того, чтобы сменить ее на инквизицию Рима, где он провел последние семь лет своей жизни (от 27 февраля 1593 до 10 февраля 1600 г.).
Этот человек горячих чувств, сын солнца и матери-земли, как он себя называл, совершенно не был рожден для мученичества. Когда в Венеции он понял всю опасность своего положения, он был готов к отречению и на допросе 30 июля 1592 г. униженно молил за свою жизнь. Но в Риме от него хотели большего, чем только отречения: этот архиеретик должен был внутренне отречься, обратиться, должен был убедиться, что нет бесчисленных миров, а существует лишь один мир, в кб-тором имеет место искупление и в котором церковь призвана ко владычеству. Но все попытки разбивались о его убеждение в неизмеримости Вселенной и существовании бесчисленных миров.
8 февраля 1600 г. Бруно объявили приговор, он был расстрижен, отлучен от церкви и передан светской власти с той целью, чтобы она наказала его как можно мягче, без пролития крови, то есть для того, чтобы дать ему умереть самой медленной и мучительной смертью на огне; тогда он крикнул своим судьям: «Вы больше меня дрожите!» Он был сожжен 10 февраля 1600 г. в Риме наКампо-ди-Фьоре. 9 июля 1889 г. на том месте, где находился костер, ему был воздвигнут памятник.
Бруно представляет собой ренессанс натуралистический, подобно тому как Макиавелли — ренессанс политический. Главный его мотив, главная развиваемая им тема — это обожествление природы и Вселенной, божественное единство, это пантеизм в противоположность всем церковным представлениям. Это воззрение проникает все его мышление и творчество и делается для него вполне новым мировоззрением, которое он возвещает как связь религии и познания. Монашескую рясу он променял на жезл Вакха! Он чувствует себя в духовном родстве с философами античности, признававшими божественный космос: с Пифагором и Платоном, стоиками и Эпикуром; они к нему тем ближе, чем представления их менее дуалистичны и более согласны с естественным порядком вещей; поэтому он ставит Платона выше Аристотеля, Пифагора выше Платона, учение Эпикура и Лукреция выше, чем учение стоиков. Наоборот, он отвергает схоластику, в особенности аристотелевскую, и прежде всего Дунса Скотта, который принес природу в жертву божественному произволу. Если система вещей может быть только единой, то и наши понятия должны укладываться в систему и таблицу; потому-то Бруно и заинтересовывается луллиевским искусством. Дуализму Бога и мира, формы и материи он противопоставляет полное совпадение противоположностей (coincidentia oppositorum), которое впервые еще у порога Ренессанса отметил и сделал принципом своего учения глубокомысленный Николай Кузанский. Для Бруно Вселенная является истинным и единственным откровением Бога; поэтому он спорит и с верой в личного богочеловека, на которой покоится христианство, и с учением о греховной природе, на котором католицизм основывает оправдание только через церковь, а протестантизм — только через веру: лютеровская аксиома «sola fide» (только верой) заключает в себе не больше смысла, чем убеждение римлян «nulia salus extra ecclessiam» (вне церкви нет спасения). Только природа есть царство Божие, обретаемое в живых и истинных воззрениях на вещи, а не в книгах, и. недосягаемое при помощи
буквоедства. Преисполненный стремлением к познанию природы, Бруно отвращается от филологического духа Ренессанса — формализма, логики и риторики. Здесь натурализм направляется против гуманизма в узком смысле.
Из основного воззрения Бруно, отрицающего всякое вне-мировое и надмировое бытие Бога и рассматривающего Вселенную как полное его присутствие, непосредственно вытекает тождество между Богом и Вселенной, учение о безусловной имманентности Бога: «Ему подобает давать внутреннее движение миру, заключать природу в себе и себя в природе».
Итак, Вселенная тождественна Богу, поэтому она неограниченна и неизмерима, обнимает бесчисленное множество миров и. солнечных систем; звездное небо — не крыша мирового здания, Земля — не неподвижный центр мира; абсолютного центра нет вообще, само Солнце центрально только в относительном смысле, только в качестве центра нашей системы планет; поэтому Бруно согласен с коперниковским воззрением на мир, которое предшествовало ему и которое он защищает против аристотелевской, птолемеевской и церковной систем. В своих выводах он идет дальше, чем Коперник, и является предшественником Галилея.
Здесь не место рассматривать вопрос о том, существует ли между пантеистическим и коперниковским учениями необходимая и однозначная связь. Более наглядно то, что из отрицания геоцентрической системы должны следовать отрицание ограниченности мира и утверждения его неограниченности и неизмеримости, благодаря чему обычные представления о трансцендентности рушатся сами собой и достигается отождествление Бога со Вселенной.
Божественное всеединство нужно понимать в том смысле, что все происходящее в природе вещей исходит из божественной природы; она есть все охватывающее и носящее в себе, все производящее, всем движущее, во все проникающее, все познающее единство: материя, сила и дух в одном. Поэтому отношение Бога ко Вселенной равно необходимому порядку
вещей, или природе. Учение Бруно о всеединстве натуралистично. Бог относится к миру так, как natura naturans, то есть творящая природа, относится к natura naturata, то есть к сотворенной природе; Бог в качестве причинной природы или все производящей силы есть одновременно и материя и дух, и вещество и энтелехия, и протяжение и мышление. В этом пункте мы узнаем в Бруно предшественника Спинозы.
Но природа есть вместе с тем продукт божественного художественного творчества, в котором внутренне творящий художник изображает и обнаруживает самого себя, переходя постепенно от бессознательной природы к сознательной, от материального выражения своих идей к их духовному выражению, от «vestigia» (следов) к «umbrae» (теням), являющимся отражениями в нас божественных идей. Это естественное и непрерывное откровение Бога в мире есть процесс развития, которому присущи божественные цели или мировые мысли в качестве движущих сил и из которого они исходят в виде объекта познания, как плод из семени. Вселенная, рассматриваемая как живое произведение искусства, есть саморазвитие Бога. Он поэтому относится к миру так, как основание развития — к целой совокупности всех форм и ступеней развития, как зародыш — к его раскрытию, как точка — к пространству, как атом — к телу, как монада (единица) — к числу: поэтому Бог есть и самое малейшее и самое величайшее и на самом деле образует единство всех противоположностей. Мир содержится в нем, как сказал уже Кузанский, потенциально, в неразвер-нувшемся зачатке, в скрытом состоянии; Бог же существует в мире в состоянии бесконечной полноты и раскрытия всех своих сил.
Таким образом, Вселенная является в качестве развивающейся системы, элементы которой суть нераскрытые развивающиеся силы, или монады вещей. Здесь мы узнаем в Бруно предшественника Лейбница. Итальянские сочинения, изданные им в Лондоне, примыкают к направлению, завершающемуся в Спинозе, а вот латинские стихотворения, изданные во
Франкфурте-на-Майне незадолго до смерти, представляют собой уже учение о монадах. Бруно был не атеистом, а «фило-теистом» (теофилом): его учение о божественной и бесконечной Вселенной с бесчисленными солнечными системами, которое он понимал и возвещал как содержание новой религии, было главным пунктом обвинения, его убеждением, за которое он и принял ужасающую мученическую смерть. И это случилось через два тысячелетия после смерти Сократа!
Новатор более по намерению, чем по влиянию, оригинальный более по характеру и индивидуальности, чем по идеям, которые большей частью истекают из духовной атмосферы вновь вызванной к жизни античности, Бруно является предшественником новой философии, но не ее основателем. Новое в нем — его коперниковско-пантеистическое мировоззрение1.
3. КАМПАНЕЛЛА
В целом об итальянской натурфилософии можно сказать, что ее компас, хотя и указывает неоспоримо на Новое время, испытывает под могучими влияниями прошлого сильные отклонения и поэтому колеблется. Эта натурфилософия не есть еще начало новой философии, она есть переход к ней от Средних веков через эпоху Возрождения: поэтому в ней смешиваются духовные течения прошлого и будущего, она ощущает троякую притягательную силу, которую производят античность, церковная эпоха и предчувствие Нового времени. Эта смесь, слишком оригинальная для того, чтобы иметь цену только обыкновенной эклектики, не проявилась ни в ком шире и замечательнее, чем в последнем и самом младшем из итальянских натурфилософов — в Джованни (в монашестве — Томмазо) Кампанелла из Стило в Калабрии (1568—1639),
соотечественнике и младшем современнике Бруно. Подобно последнему, Кампанелла — доминиканец с горячим и поэтическим воображением, сильно проникнутый телезианской натурфилософией и увлеченный ею; как и Бруно, его преследуют не столько в силу церковных, сколько в силу политических причин, ибо его подозревают в заговоре против испанского господства: из-за этого подозрения ему пришлось вынести семь раз пытку и подвергнуться двадцатисемилетнему заключению в пятнадцати различных тюрьмах (1599—1626).
Вместе с Телезио, от которого он отталкивается, а также Патрици и Бруно он усиливает антиаристотелевский характер новой натурфилософии: подобно Патрици, он примыкает к телезиано-платоновскому направлению, дружественному церкви; в противоположность Бруно — признает мировое господство церкви и своим учением закладывает основу союза между итальянской натурфилософией и схоластической теорией государства — между Телезио, основателем натурализма, и Фомой, теологическим авторитетом доминиканцев. В своих политических воззрениях Кампанелла срывается с высот позднего Ренессанса, возвращается на позиции, имевшие место до Данте, становится ярым противником Макиавелли, этого истинного представителя политического возрождения, представляющегося ему дьяволом. В то же время эта удивительная смесь телезиано-платоновских и томистских представлений, этот синтез итальянской натурфилософии, неоплатоновской (аре-опагистической) и схоластической теологии основывается на принципах, дающих нам возможность видеть в Кампанелле предтечу основателей новой философии: его отношение к Бэкону и Декарту, в особенности к последнему, такое же, как Бруно — к Спинозе и Лейбницу.
Естественное познание вещей основывается на внутреннем и внешнем опыте: первый состоит в чувственном восприятии и сенсуалистичен, второй рефлективен и выражается в самонаблюдении, в непосредственной достоверности нашего собственного бытия, в несомненном «я есть». Вот тот пункт, в
котором Кампанелла соприкасается с Декартом и, по-видимому, предвосхищает начало новой философии. Мы познаем непосредственно не только наше существование и его границы, но и то, что мы такое и в чем состоит природа нашего существа, а именно — в силе познания и хотения. Я — существо, имеющее способность мочь, представляющее и хотящее: таковы мои непосредственно обнаруживающиеся основные свойства: способность мочь завершается в силе, представление — в познании или мудрости, хотение — в любви. Но так как мое существо имеет ограниченную природу, я подвержен и противоположности этого совершенства — бессилию, неведению и ненависти. Познание же требует единства и связи всех существ, основные свойства которых должны быть аналогичны. Таким образом, моя убежденность в себе освещает мне непосредственно последние принципы, или первоначальные основания вещей.
Из упомянутых «primalitates» (первичностей) собственного существа Кампанелла познает «proprincipia» (предварительные принципы), составляющие тему его новой метафизики. Бессознательные естественные существа, стоящие ниже меня, представляют собой в низшей степени то, что я представляю собой в высшей; Бог есть в высшей, абсолютной степени то, что суть все конечные существа в низшей: он — всемогущество, мудрость и любовь. Нет поэтому вещи, которая бы не чувствовала бытия Бога и не стремилась к нему, которая в силу своей природы не ощущала бы и не хотела, пусть и в бессознательной форме. Всякое действительное бытие есть в то же время самоощущение, воля к бытию, влечение к самосохранению. Из безжизненного никогда не может родиться живое, из бесчувственного — ощущение и перцепция (представление); следовательно, сила представления и сила воли — первоначальные силы, обосновывающие всякое бытие, оживотворяющие его и созидающие постепенный ход вещей. В этом глубокомысленном воззрении Кампанеллы мы видим приближение к Лейбницу и в такой же степени удаление от
Спинозы, в какой Бруно был близок к последнему. Он стоит между Телезио и Декартом; вместе с Бруно он стоит между Телезио и Лейбницем, но не стоит, подобно Бруно, между Телезио и Спинозой. Телезианское учение о противоположности и вражде сил в природе вещей Кампанелла обосновывает тем, что чувство и ощущение живут во всех вещах, что из их влечения к самосохранению, воли к бытию, присущей уже сопротивлению косных масс, следуют симпатия, антипатия, притяжение, отталкивание: все это он выводит из «ощущения вещей» (sensus rerum) — оригинальной темы своего первого философского сочинения, уже содержащего основную мысль его метафизики и появившегося в Неаполе в том же году, что и новая философия Патрици в Ферраре и латинские стихотворения Бруно во Франкфурте.
Если мир рассматривать с точки зрения естественных вещей, то он представится как развитие, как постепенное нарастание совершенства и просветления, завершающегося в Боге. Если его рассматривать, исходя из идеи Бога, то он представится как создание всемогущей мудрости и любви, долженствующее быть в отличие от Бога конечным и несовершенным и, следовательно, образующее, по мере удаления от Бога, нисходящий порядок несовершенств и усиливающейся тьмы, где непременно должны быть промежуточные ступени идей, духов и душ. Мир духов обнимает собой и чины ангелов, небесную иерархию, согласно учению Ареопагита. Учение Кам-панеллы о творении имеет предтечу в лице Фомы, а представление о нисходящих и восходящих ступенях Вселенной — в неоплатоновском учении об эманации.
Но в человечестве духовный мир снова вздымается из темных недр природы и стремится ввысь: он должен образовать новое царство света, «царство солнца», отражение царствия Божия, Должны быть едины стадо и пастырь. Поэтому Кампанелла и настаивает на необходимости единства и централизации религии, церкви и государства — мирового царства, объ-
единяющего все ступени, на которых стоит человечество, под одним вселенским повелителем, царства, подчиняющегося наместнику Бога на земле, верховному главе мировой церкви как выразителю божественного всемогущества, то есть римскому папе.
Таковы поэтическая, ретроспективная, серьезно продуманная реконструкция церковной эпохи от времен Иннокентия III, философская фантазия, созданная уже после того, как Данте предал проклятию светскую власть папства, Макиавелли — церковную, а Реформация уже пробила непоправимую брешь. Однако почему фантазия Ренессанса, обладавшая магической силой заклинать мертвых, не могла еще раз помечтать об этом идеале Средневековья в лице одного из ее запоздалых представителей? Ведь было же между платоновским государством и Римской церковью древнее родство, которое могло овладеть воображением Кампанеллы и вдохновить одинокого узника в его тюрьме.
СКЕПСИС КАК ПОСЛЕДСТВИЕ РЕНЕССАНСА
1. Л. Ванини
Уже в последний век схоластики вера чувствует в знании не услужливую опору, а стеснительное ярмо, и освобождается от него с помощью номиналистической теории познания. Человеческому рассудку был указан естественный и чувственный мир с таким сознанием, средствам которого невозможно постижение сущности вещей. Таким образом, уже в этой схоластической теории познания, отделившей веру от знания, заключалось зерно скептицизма по отношению к последнему.
Ренессанс до основания потряс церковную веру и значимость потустороннего и сверхъестественного мира, он оживил философские системы античности, из которых ни одна не может
доставить научного удовлетворения, которого ищет и в котором нуждается дух Нового времени: он оправдывает многообразие индивидуальных воззрений и вовсе не расположен надевать на себя ярмо одной системы. Такое господство, цен-трализирующее познание, в корне противоречит источнику и смыслу Возрождения. Поэтому-то вполне естественно, что культура Ренессанса, не будучи в состоянии создать истинно новую систему, впадает в конце концов в скепсис, открыто признающий эту неспособность и относящий веру в познание истины к категории человеческого самообмана.
От скептического сознания такого рода, благодаря образованию и эпохе, недалеко то направление, которое напоминает софистику, где сомнение находится на службе у личного самоудовлетворения и настолько увеличивает индивидуальное чувство силы, что человек начинает воображать себя стоящим на такой высоте, с которой можно командовать во всех областях — и религии, и знания. Человек вновь воображает, что он «мера всех вещей», что его добрая воля— сегодня защищать веру, а завтра издеваться над ней. Эта черта суетной и хвастливой софистики присутствовала и в итальянском Ренессансе и нашла своего выразителя в младшем современнике Бруно и Кампанеллы, в человеке, у которого сознание собственного достоинства перешло в манию величия: его называли Лючи-лио Ванини, а сам он называл себя Джулио Чезаре Ванини (1585—1619). В одном из своих диалогов он заставляет собеседника, изумленного до последней степени силой его рассуждения, воскликнуть: «Или ты Бог, или Ванини!», а он скромно отвечает: «Я — Ванини!»
В своем «Амфитеатре» (1615) он хочет явиться противником античных философов и ходатаем христианства, церкви Тридентского собора и иезуитов; уже в следующем году он пишет «Диалоги о природе» и «Царицу и богиню смертных», где религиозные и христианские положения веры хотя и замаскированы разговорной формой, но, без сомнения, являются мишенью иронии и насмешки. Прошло столетие со времен
Помпонацци, который повел натурализм в поход против церкви и осторожно обосновал, но в то же время замаскировал сомнение в религии. Ванини следует примеру Помпонацци, но без всякой серьезности и оригинальности в исследовании: он разыгрывает перед церковью почти одновременно роли и софистического апологета, и нахального насмешника. Однако век, которому предшествовали основание иезуитского ордена, Тридентский собор и Варфоломеевская ночь, не понимал уже таких шуток, и за свои диалоги Ванини был сожжен на костре в Тулузе (1619). Не из-за своего характера и не из-за своих сочинений, а исключительно из-за своей трагической судьбы Ванини оказывается рядом с Джордано Бруно.