Часть 2.

“Объяснение – дешевая вещь”, – ворчал ученый. Главное в науке – предвидение и власть над явлением.

Культура целеполагания предполагает адекватность цели избранного средства. Не раз приходилось слышать о том, что любое средство хорошо, если оно приводит к желаемой цели. Исторический опыт обязывает сделать здесь принципиальной важности добавку: если применяемое средство не искажает, не извращает поставленной цели. В противном случае правы иезуиты.

Культура целеполагания не может не учитывать временных характеристик достигаемых целей: они могут быть насущно-сиюминутными, оперативно-отдаленными и бессрочно-неопределенными, вплоть до практически бесконечных (полет к иным звездным мирам). Практическое значение временных градаций целеполагания несомненно [9].

Наконец, культура целеполагания немыслима без понимания последствий осуществления цели, вплоть до непредвиденных и нежелательных. Действительность бесконечно многообразна, целеполагание не может учитывать всего переплетения связей и взаимодействий, промежуточных и неожиданных явлений. Ни один самолет не летит прямо на цель: его курс непрерывно колеблется вокруг некоторого направления; и этот процесс рыскания неизбежен.

Наконец, культура целеполагания предполагает иерархическую структуру целей, ранжированную по значению, предпочтительности, достижимости, последствиям и срокам.

4. Возможный мост

Многие мыслители прошлого и настоящего обсуждали проблемы философии времени. Кант склонялся к его субъективной оценке как форме восприятия внешних явлений. Гегель видел в нем противоречивое единство моментов бытия. Вот что писал он в “Философии природы”: “Небытие бытия, место которого заняло “теперь”, является прошедшим, бытие небытия, содержащееся в настоящем, является будущим. В положительном смысле можно поэтому о времени сказать так: лишь настоящее существует, предшествующего же и последующего не существует. Но конкретное настоящее есть результат прошедшего и оно чревато будущим” [4, с. 59]. Если настоящее не чревато будущим, то оно пусто.

Естествоиспытатели современности также стремились осмыслить категории времени. Напомним лишь о работах Дж. Уитроу “Естественная философия времени” и особенно Г. Рейхенбаха “Направление времени”, в которых ставится проблема обращения стрелы времени. В частности, Р. Фейнман указывал на то, что замена отрицательного знака у электрона на положительный может быть формально истолкована как обращение времени.

Стрела времени, несомненно, совершает свое движение от прошлого через настоящее в будущее. И тем не менее обширная сфера телеологии, включая антропный принцип, заставляет задуматься над антитезой: а не движется ли она одновременно и в обратном направлении?

Мы видим как бы два мира. Мир неживой природы, где господствуют действующие причины и необходимость, где время течет от прошлого через настоящее в будущее, где прошлое уже застыло и окаменело, а будущее просматривается лишь как вероятность, возможность. Но есть мир живой природы, где господствует целевая причинность, где будущее системы странным образом детерминирует ее настоящее поведение. Между этими мирами – разрыв.

Так, Марио Бунге в книге “Причинность” пишет: “Обычно не отрицается, что в отличие от физико-химических процессов функции и поведение многих растений и животных не безразличны к конечному результату, а наоборот, каким-то образом направляются им. (Они действительно определяются непосредственно предшествующими состояниями и прошлой историей организма как целым, а также его окружающей средой; органы, функции и поведение не могут быть определены будущими, еще не существующими потребностями; они, вероятно, определяются прошлыми и настоящими условиями и адаптируются к наступающим условиям, хотя и без предусмотрительности и сознательного планирования, и являются результатом длительной и бессознательной прошлой истории, в которой имели место успехи и неудачи.)” [12|.

В XX в. принцип дополнительности победоносно шествует, охватывая мир от элементарных частиц до общественных формаций. В своеобразной форме в нем отражается противоречивость действительности. И тем не менее объяснение мира в терминах дополнительности порождает внутреннюю неудовлетворенность.

Беда, видимо, в том, что каждая из сторон дополнительности не содержит в себе своего другого, своей противоположности. Тогда становится непонятным, как они могут дополнять друг друга, не имея между собой ничего общего. В этом взаимном безразличии, в необязательности взаимопроникновения их может связывать лишь пустая и случайная рефлексия, каприз мысли.

Именно такая обстановка сложилась на первый взгляд и в проблеме движения времени: в физическом мире в одну сторону, в живой природе возможен противоположный ход через целеполагание, планирование, предвидение, прогноз все равно: в себе (бессознательно) или для себя (с участием разума).

Выход из положения, на наш взгляд, возможен, если привлечь к проблеме подходы современной квантовой механики и термодинамики. Правда, Э. Шредингер был крайне осторожен в этих вопросах. Вот что он писал: “Для физика я хочу подчеркнуть, что вопреки мнению некоторых других ученых квантовая неопределенность, по моему мнению, не имеет принципиального значения для биологических процессов. Она может только повышать роль случайности...” при мейозе, мутагенезе. Далее он пишет: “1. Мое тело функционирует как чистый механизм, подчиняясь всеобщим законам природы. 2. Однако из неопровержимого, непосредственного опыта я знаю, что я управляю действиями своего тела и предвижу результаты их действий” [13].

Вывод Шредингера: “Я”, взятое в самом широком значении этого слова, т.е. каждый сознательный разум, представляет собой не что иное, как субъект, могущий управлять “движением атомов” согласно законам природы. Поскольку Шредингер скептически оценивал значение квантовой неопределенности для биологических процессов ввиду ее малости и макроскопических масштабов живых организмов, его мысль направилась в сторону Упанишад и анализа проблемы Атман – Брахман. Если не брать этот историко-философский аспект, а оставаться в кругу физических идей, то остается лишь один выход: принцип дополнительности. Рейхенбах в конечном итоге приходит к выводу, что и квантовая механика не решает вопрос о направлении времени; здесь господствует Т-инвариантность.

Нам хотелось бы предложить свое рассмотрение проблемы в качестве некоторой гипотезы. Известно, что в квантовой механике существует неравенство

?E?t ? h. (1)

В отличие от классического соотношения неопределенности Гейзенберга энергия стационарного состояния системы может быть определена с любой точностью для любого момента времени t. Для соотношения (1) допускают различные интерпретации. Одна из них состоит в том, что для стационарного состояния изменение энергии ?E под влиянием малого возмущения, воздействующего на систему в течение времени ?t, может быть оценено как разность двух точно измеренных значений энергии для двух моментов времени.

Другая интерпретация исходит из взаимодействия системы и прибора. При ?t=0 мгновенный обмен оказывается полностью неопределенным. Энергию взаимодействия системы с прибором можно учесть лишь с точностью h.

Для нестационарных, возбужденных, квазистационарных систем предполагается следующая возможность: если значение физических величин, характеризующих систему, существенно меняется за время ?t, то энергия системы должна иметь неопределенность ?E ~ h / ?t. Этот эффект, в частности, проявляется в уширении спектральных линий, поскольку частота и время связаны обратным соотношением.

Но полная энергия системы Е может быть представлена как сумма свободной и скрытой энергии, что в соответствии с термодинамикой приводит нас к выражению

?(F + TS) ?t ? h. (2)

Здесь S – энтропия, а условия предполагаются изотермическими. Но в соответствии с современной теорией информации энтропия, вернее негэнтропия, связана с информацией соотношением – S = J. Тогда

?F?t – T?J?t ? h. (3)

Замена символов негэнтропии на информацию не является простой забавой и игрой в значки. За этим формальным преобразованием таится глубокий смысл. Энтропия S характеризует неупорядоченность, хаотичность системы, степень ее дезорганизации. Напротив, информация J является мерой структурной организации системы, ее упорядоченности; это космос, противостоящий хаосу, преодолевающий первозданный апейрон, аморфон.

Нередко возникает вопрос: можно ли с помощью антропоморфного понятия информации характеризовать неживые системы? Здесь, несомненно, должна быть проявлена осторожность. Нам представляется, что для неживых систем можно использовать понятие информации в строго объективном смысле; оно отвечает на вопрос о мере организации структурой упорядоченности данной системы и о степени сохранения, трансформации, отражения упорядоченности систем в процессе их взаимодействия. Такой подход ранее использован нами при расчете информационной емкости органических соединений; он применяется и для характеристики химических процессов.

Что касается живых систем, то присущее им целеполагание (в себе или для себя) может быть формализовано путем замены знака времени во втором – информационном – члене. Это приводит к выражению????????????????????????

?F?t? – Т?J?t??? h. (4)

Его трактовка не проста и не однозначна. Будем рассматривать его как некоторую вероятностную характеристику, отражающую состояние системы, ее способность к действию, поскольку она определена планковским квантом действия. В таком случае первый член может быть рассмотрен как действующая причина, а второй – конечная. Выражение (4) устанавливает между ними количественную связь. Рассматривая вероятность как некоторую меру ожидания, мы можем предположить, что первый член неравенства описывает, как настоящее системы воздействует на ожидаемое; второй, напротив, отражает воздействие ожидаемого состояния объекта на его настоящее.

В отличие от идеи внешней дополнительности уравнение (4) описывает внутреннее состояние системы, используя два направления времени. Для ?J оказывается возможным приписать смысл нечеткости информации (это понятие заимствовано из теории нечетких или размытых множеств и алгоритмов, применяемой в робототехнических и биологических системах [14]. В случае неживых систем ?t? может иметь смысл отдаленности прогноза, для живых – отдаленности цели.

Учитывая смысл выражения (1) как характеристики действия, мы сохраняем этот подход и для неравенства (4). В таком случае первый член будет характеризовать свободную энергию системы, а второй – информацию о ее состоянии с точки зрения внутренней структуры, упорядоченности, предсказуемости [15].

Будем рассматривать свободную энергию системы как некоторую постоянную величину и сосредоточим внимание на втором члене. Тогда чем точнее и полнее мы будем знать состояние системы (малые значения ?J), тем существеннее и значительнее тот отрезок будущего времени, в рамках которого может быть фиксировано ее действие. Это действие может быть представлено как мера взаимодействия структур двух систем, объекта и прибора, объекта и наблюдателя. В первом случае понятие информации носит условный характер, в последнем – прямой и содержательный. В общеметодологическом плане здесь можно говорить об отражении специфики организации одного объекта в структуре другого. Мерой неопределенности такого отражения и выступает квант действия.

С другой стороны, чем локализованнее будущее время ?t, к которому мы хотим отнести состояние объекта, тем неопределеннее наш прогноз состояния системы. В этом был корень ошибок Нострадамуса. Можно предположить, что нечеткость информации ?J о состоянии системы будет тем меньше, чем больше отрезок времени, описывающий ее будущее ?t?, который мы учитывали при характеристике системы. Напротив, нечеткость, размытость наших представлений тем больше, чем меньше мы охватываем будущее системы.

При больших значениях ?J сокращаются отдаленность прогноза и возможное время реализации цели. Большая расплывчатость информации уменьшает сроки возможного прогноза или постановки реальной цели. Повторяем, предложенное рассмотрение – лишь гипотеза. Описанные уравнения допускают и иные интерпретации.

Важно подчеркнуть, что предложенное описание системы может формально включать обе стрелы времени: прямую и обратную. Это также может быть связано с квантовыми эффектами. Наконец, с учетом возможности кооперативных эффектов при возникновении сложных структур намечается преодоление разрыва между неорганическими системами, где действует необходимость, и органическими, где осуществляет себя целесообразность. Прогноз поведения систем, основанных на действующих причинах, смыкается с описанием систем, подчиненных причинам конечным. По крайней мере, у них обнаруживается общее описание.

Видимо, можно утверждать, что в фундаменте материи, начиная от эволюции Метагалактики до социальных явлений, заложен некий общий принцип детерминации будущим. Расширение применимости и действия этого принципа наблюдается в ходе прогрессивного развития живых существ. Шаг за шагом детерминация будущим занимает все большее место в судьбах человечества, постепенно охватывая его от индивида до общества, поднимаясь от гаданий, предсказаний, интуитивных прозрений до научного предвидения, от стихийных слепых метаний по дорогам истории до разумного строительства общечеловеческого дома.

Литература

1. Хокинг С. От большого взрыва до черных дыр. М., 1990.

2. Эйнштейн А. Познание прошлого и будущего в квантовой механике // Собр. науч. тр. Т. 3. М., 1966. С. 531 – 533.

3. Идлис Г. М. Революции в астрономии, физике и космологии. М., 1985. С. 57 – 60.

4. Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 2. Философия природы. М., 1975. С. 530.

5. Анохин П.К. Ленинская теория отражения и современность. М., 1969. С. 123.

6. Павлов И.П. Рефлекс цели // Полн. собр. соч. М., 1951. Т. 3. Кн. 1. С. 307 – 310.

7. Франкль В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 141.

8. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 26. С. 77.

9. Плеханов Г.В. Соч. М., 1972. Т. 16. С. 183, 250.

10. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 16. С. 9.

11. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 7.

12. Бунге М. Причинность. М., 1962. С. 343.

13. Шредингер Э. Что такое жизнь? М., 1947. С. 121 – 122.

14. Мелихов А.Н., Баронец В.Д. Проектирование микропроцессорных средств обработки нечеткой информации. Ростов н/Д, 1990.

15. Чораян О.Г. Информационные процессы в биологических системах. Ростов н/Д, 1981; Он же. Концепция вероятности и размытости в работе мозга. Ростов н/Д, 1987.

1992 г.

Абсолютное движение становлени

Одна из коренных проблем философии, тысячелетия возбуждавшая горячий интерес всех думающих людей, – диалектика конечного и бесконечного. Индийские упанишады, египетские папирусы, книги Платона и Аристотеля, исследования бесчисленных схоластов средневековья, философов Нового времени посвящены этому труднейшему вопросу, издавна символически воплощенному в образе змеи, пожирающей свой хвост.

Уже образное мифологическое сознание древних полно глубоких интуитивных предвидений, проникнуто не столько пониманием, сколько ощущением бесконечности мира. В древнем аккадском мифе, которому минимум сорок веков, отважный герой Этана на крыльях орла рвется в бескрайние дали вселенной. С удивительным прозрением описана картина этого полета. Орел время от времени спрашивает Этану, что же тот видит. И вот как меняется картина.

Сначала: – Земля выглядит,

Точно гора,

Море уподобилось

Речному потоку.

Потом: – Земля сейчас выглядит,

Как лунный диск,

А далекое море –

Величиною с дворик.

И наконец: – Я взглянул,

Как земля совсем исчезла,

И на далеком море

Уже не отдыхал мой глаз...

Здесь бесконечность предстала не как беспредельность вселенной, а как исчезновение Земли в бескрайности пространства – такая позиция поражает воображение, говорит об удивительной творческой фантазии автора. Здесь мы видим, как наш родной микрокосм растворяется в макрокосме, приобретает его черты.

Бесконечность материи, бесконечность познани

С тех далеких времен идея бесконечности вселенной претерпевала множество трансформаций. Ее пытались снять, провозгласив существование небесной тверди как абсолютной границы, абсолютного предела мира. Немало голов было сломано об эту твердь (вспомним хотя бы гениального Джордано Бруно, доказывавшего бескрайность мира и бесчисленность обитаемых планет). Заведомо неплодотворной, однако, была бы попытка понять бесконечное лишь как неограниченность протяженности пространства.

Тысячи лет истории человеческого познания подтвердили не только идею безграничности мира, но и неисчерпаемости, бесконечности каждого его объекта. Это со строгой точностью высказал Ленин: “Электрон так же неисчерпаем, как и атом, природа бесконечна, но она бесконечно существует...” [1]. Мир явлений, мир объектов природы безграничен, беспределен, как беспределен и процесс его познания.

Но эта безграничность существует не сама по себе, в своей абстрактной заданности. Она противоположна тому, что Гегель назвал дурной бесконечностью, т.е. унылому повторению, накоплению, репродуцированию одного и того же: 1+1+1+1+...

Познание бесконечного в явлениях, телах и процессах природы приводит к выводу о том, что на каждом уровне развития материи действуют, функционируют, проявляют себя специфические, конкретные, объективно обусловленные процессы и закономерности. Природе чуждо все нелепо-безмерное, несуразное, лишенное необходимости, враждебное духу и разуму; в то же время ей чужды копирование и скучные повторения. Как развитие организма не сводится к разрастанию зародыша, так различные уровни организации материи не подобны вложенным друг в друга матрешкам, различающимся только размерами.

В “Анти-Дюринге” Энгельс писал: “Бесконечность есть противоречие, и она полна противоречий. Противоречием является уже то, что бесконечность должна слагаться из одних только конечных величин, а между тем это именно так... Именно потому, что бесконечность есть противоречие, она представляет собой бесконечный, без конца развертывающийся во времени и пространстве процесс. Уничтожение этого противоречия было бы концом бесконечности” [2].

Неисчерпаемость, беспредельность материи реализуется через противостоящее бесконечному, противоположное ему – конечно. “Истинное есть единство бесконечного, в котором содержится конечное”, – отмечал Гегель [3].

Диалектика бесконечного и конечного лежит в основе процесса познания. На первый взгляд может показаться, что мы в состоянии постичь, познать только конечные свойства предметов, их отношения и проявления. Но истинным результатом познания становятся, как известно, понятия, законы, категории, а они по своей сути бесконечны.

Познание бесконечного имеет двоякую природу, поскольку, с одной стороны, связано с бесконечностью познаваемого (объекта познания), а с другой – с бесконечной природой познающего (субъекта познания). Энгельс пишет по этому поводу в “Диалектике природы”: “Подобно тому как бесконечность познаваемого материала слагается из одних лишь конечных предметов, так и бесконечность абсолютно познающего мышления слагается из бесконечного множества конечных человеческих голов, которые работают над этим бесконечным познанием друг возле друга и в ряде сменяющих друг друга поколений”. Вывод Энгельса необычайно категоричен: “Всякое истинное познание природы есть познание вечного, бесконечного, и поэтому оно по существу абсолютно” [2, с. 54].

Бесконечность человека

То, что относится к материи, к космосу, ко вселенной, к каждой самой ничтожной ее песчинке и частице, вплоть до электрона, полностью распространяется также и на человечество, на человека, на любого индивидуума.

Каждый человек – бесконечное по своей природе существо, в нем развертывается удивительная творческая, подчас драматическая диалектика конечного и бесконечного.

Для человека его конечное, ограниченное выступает в неисчислимо многообразных формах. Это и желание, и вкус, и привязанность; это принадлежность к определенной нации или классу, сословию, расе, касте или профессии; это детерминация историческими, географическими, локальными условиями. Человек вплетен в систему реальных отношений и должен функционировать в соответствии с требованиями этой системы.

И вместе с тем все истинно человеческое – наука, искусство, любой творческий труд – имеет бесконечную природу. Бесконечна и сама природа человека, как способ его отношения к другим людям; бесконечно восхождение человека от низших стадий развития к высшим в ходе исторического процесса. В этом бесконечном восхождении – важнейшая характеристика, особенность, суть человеческой культуры. Начиная с простой антиномии конечности человеческой жизни, смертности человека как биологического существа и бессмертия созданного им мира культуры – кипящая диалектика конечного и бесконечного пронизывает всю историю и каждую судьбу.

Вся мировая литературе, и не в последнюю очередь русская, уделила самое серьезное внимание бесконечной природе человека, воплотив в веренице художественных образов неисчерпаемые перипетии диалектики души, обстоятельств и характеров, где сталкиваются ограниченное и не имеющее границ, конечное и бесконечное. Веселая безмерность Гаргантюа, торжествующий в вечности дух Фауста и ликующее ничтожество его антипода – доктора Вагнера; шагреневая кожа как рок ограниченных в своих чувственных порывах, честолюбивых желаниях и корыстных устремлениях героев “Человеческой комедии” Бальзака.

Достоевский был одним из первых, кто взором художника увидел бездонность души человека, увидел в ней безгранично прекрасное и безгранично безобразное. С большей убедительностью в галерее его героев раскрыты образы безмерно отрицательные: в “Бесах”, в “Братьях Карамазовых”. К сожалению, время и личная позиция не позволили великому художнику с такой же силой раскрыть в Алеше Карамазове или князе Мышкине столь же бесконечные и целостно-конкретные положительные образы.

Великой диалектикой конечного и бесконечного проникнуто, на мой взгляд, самое глубокое и мудрое явление русской поэзии – пушкинский “Медный всадник”. Великое бесконечное начало искал Андрей Болконский в небе Аустерлица, а в снах Николеньки мы предощущаем трагическую реализацию и конечное торжество этого поиска. Русская литература создала галерею образов, которые издавна и традиционно объединены одним общим понятием – “лишние люди”. Но если они лишние, если они никчемные, если они неприкаянные и нет им места в мире, то зачем о них писать – о Чацком и Онегине, о Печорине и Рудине?

А ведь “лишними”, неприемлемыми для окружающих в конечном итоге являются и Базаров, и Рахметов. Все они очень разные, но есть у них одна общая черта – неясность будущего. Куда помчится в своей карете Чацкий? Куда заведет Онегина его “жалкий жребий”? И даже в том случае, когда автор ставит точку в биографии героя, – погиб Печорин на пути из Персии, погиб и Рудин на парижских баррикадах, умер случайно Базаров – у читателя остается впечатление недосказанности, незавершенности судьбы героя.

“Лишними”, однако, оказывались не только герои, но и авторы. Командовавшие эпохой, не церемонясь убрали и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, убрали Радищева, Рылеева, бросили в Петропавловку Чернышевского; изгнанником жил на чужбине не только Герцен, но, фактически, и Тургенев.

В критической литературе много сказано о “лишних людях” России. Здесь хотелось бы подчеркнуть одну крайне важную их черту. Для своей эпохи, для своего времени эти герои выражали устремленность в будущее передовых людей русского общества. Они не вписывались в настоящее, поскольку были из грядущего, из надвигавшегося века. Сейчас никто не спорит, что и Чацкий и Онегин явились предтечами декабристов – борцов за освобождение России от гнета самодержавия, помещичьей бюрократии.

И разве не символично, что Печорин тянется к простым людям “Тамани”, которые, может быть, предвосхищают грядущее появление разночинцев? От Базарова прямой путь к Сеченову, Тимирязеву, Павлову. В образах Рудина и Рахметова, столь разных, воплощены черты революционеров – преобразователей общественной жизни.

Характеризуя в романе “Кто виноват?” своего героя, Герцен отмечал, что Бельтов прожил бездну лет, но не установился, что он был лишен совершеннолетия, несмотря на возмужалость своей мысли. Быть может, эти черты незавершенности, неуспокоенности, устремленности в будущее герценовского героя подтолкнули диалектика Плеханова взять себе его имя в качестве псевдонима?

Вот и выходит, что “лишние люди” – это самые необходимые люди своего времени, через них в настоящее вступает, прорывается будущее.

Великая русская литература, создав образы “лишних людей”, сделала важный шаг в постановке общечеловеческой, всемирно-исторической проблемы о путях становления и развития индивида, о его судьбе и предназначении. Завершен, установлен, отмерен и определен характер, облик, внутренний дух Фамусова, Молчалина, Скалозуба; поставлен предел Грушницкому, Кирсановым. В их жизни могут происходить различные события, но их внутреннее движение остановилось, замерло, прекратилось. В противоположность этому “лишние люди” не застывают в своем развитии, в своей неуспокоенности, в своей устремленности к целям, подчас скрытым и от автора: они обозначают подлинные “точки роста” эпохи.

Мысль человеческая тысячелетиями пытается разрешить противоречие между конечной судьбой человека и его бесконечной, неограниченной природой, между универсальным характером его потенций, возможностей и реальным пределом его развития. Религия давала иллюзорный ответ: она провозглашала бессмертие души, но в конечном итоге лишала душу развития.

Гегель пытался придать этой религиозной идее философский смысл. Единичное, конечное существо находится в непримиримом противоречии с бесконечностью: “Его несоразмерность со всеобщностью есть его изначальная болезнь и прирожденный зародыш смерти. Снятие этой несоразмерности и есть свершение его судьбы” [4]. С возрастом, утверждает философ, деятельность индивида притупляется и окостеневает, жизнь превращается в лишенную проблесков прогресса привычку. Организм приходит к “отсутствию противоположностей”, а это и есть покой мертвого. Но “над этой смертью природы, из этой мертвой оболочки, подымается более прекрасная природа, поднимается дух [4, с. 576].

Бессмертным, по Гегелю, оказывается лишь для самого себя сущее всеобщее – мысль. В мышлении дух проявляет свое вечное становление.

Что же касается гегелевских печальных рассуждений относительно постепенного притупления и окостенения деятельности индивида, превращения жизни в простую привычку, сглаживания присущих жизни противоположностей, падения жизненной активности, то для этих выводов у Гегеля было слишком много доказательств, подтвержденных веками истории, опытом миллионов людей. Но отсюда еще не вытекает неизбежность такого хода событий, такой судьбы на вечные времена, их абсолютная предопределенность. Гегель сам произносит слово, в котором заключена возможность критики и ниспровержения его логической конструкции: становление. Правда, этим качеством он наделяет лишь дух. Но так ли это?

Иное решение вечной проблемы стремился дать Гете. Реальная, непрекращающаяся деятельность, наполняющая жизнь, не имеющая предела, – вот решение проблемы, вот о чем мечтает Фауст:

Так и живи, так к цели и шагай,

Не глядя вспять, спиною к привиденьям,

В движенье находя свой ад и рай,

Не утоленный ни одним мгновеньем ! [5].

Идеал Гете выходит за рамки механического движения, простого изменения, главное в нем – преобразование окружающего мира, которое видоизменяет, формирует и самого человека. Можно ли познать себя? Гете отвечает: не путем самосозерцания, но только путем деятельности. Попробуй исполнить свой долг, и ты узнаешь, что в тебе есть.

Нераскрытые внутренние возможности, потенции не только проявляются в деятельности, но и формируются через нее. Становление индивида не сводится к становлению духа, как думал Гегель, оно в первую очередь протекает как преобразующая творческая деятельность. В этом смысл заключительных слов Фауста:

Вот мысль, которой весь я предан,

Итог всего, что ум скопил.

Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,

Жизнь и свободу заслужил.

Так именно, вседневно, ежегодно,

Трудясь, борясь, опасностью шутя,

Пускай живут муж, старец и дитя.

Народ свободный на земле свободной

Увидеть я б хотел в такие дни.

Тогда бы мог воскликнуть я:

“Мгновенье!

О как прекрасно ты, повремени!

Воплощены следы моих борений,

И не сотрутся никогда они”.

И это торжество предвосхищая,

Я высший миг сейчас переживаю [5, с. 554].

Фауст мечтает об обновлении земли с помощью труда, его помыслы направлены на то, чтобы отвоевать у моря пустынную сушу и создать там прекрасный сад, плодоносящую ниву, где могли бы счастливо жить и трудиться люди. Однако опыт истории не давал поэту материала для столь оптимистического финала. У трагедии, как известно, иной конец. Ослепший Фауст слышит стук лопат: но нет, не плотину возводят здесь, то могилу ему роют проворные лемуры. И лишь небесные силы приобщают Фауста к торжеству общечеловеческого духа.

Гете велик не в последнюю очередь тем, что поставил проблему непрестанного, абсолютного деятельного становления индивида.

Становление человека и общество

Опыт преобразований общественной жизни в нашей стране говорит о том, что важнейшим, хотя и далеко не единственным, условием решения поставленной проблемы является преобразование экономических отношений людей, уничтожение системы эксплуатации и гнета, устранение отжившей и сковывающей социальной структуры. Знаменательна судьба многих советских людей, для которых новое общество открыло возможность широкого развития их способностей и задатков.

Обратимся, например, к жизненному пути замечательного селекционера-опытника Ивана Владимировича Мичурина. Всю жизнь им владела поистине фаустовская идея обновления земли в масштабе, о котором не мечтал и Гете. “Для человека, – писал Мичурин, – открывается обширное поле самой полезной для него деятельности: улучшения и создания новых форм как садовых, так лекарственных и технических растений, что послужит самым сильным рычагом к поднятию благосостояния человечества” [6]. Так мечтал бывший железнодорожный служащий из никому не ведомого города Козлова. И за свою жизнь он создал много сортов яблонь, груш, абрикосов, вишен, слив и других полезных растений.

До Октября Мичурин был одиночкой. Он работал для народа, но фактически был очередным “лишним человеком” в России. Многие строки, написанные им незадолго до революции, полны горечи и пессимизма: “Мне пришлось в течение 33 лет корпеть над жалкими по размерам клочками земли, отказывая себе в самом необходимом... И вот, в конце концов, дело гибнет, питомник запущен, две трети новых сортов частью погибли, затерялись за отсутствием должного ухода, за недостатком свободного места, а частью рассеялись по различным покупателям в России и за границей, откуда к нам вернутся под другим именем. Энергия и здоровье ослабели, и волей-неволей приходится расставаться с любимым делом” [7].

Однако после этих горьких строк, написанных в 1914 г., прошло 20 лет, и Мичурин говорит, что он сам себя не узнает: общественные преобразования превратили его “из одиночки-опытника, непризнанного и осмеянного официальной наукой и чиновниками царского департамента земледелия, в руководителя и организатора опытов с сотнями тысяч растений” [7, с. 599].

Громадное расширение сферы контактов, широкая общественная заинтересованность сотен лиц, политиков и ученых, хозяйственников и опытников, молодежи – все это рождало импульсы к творчеству, возбуждало работу мысли, стимулировало деятельность. И, быть может, именно в этом истоки того “второго дыхания”, которое открылось у Мичурина после революции.

Примеры безграничного становления, развития индивидуума подкрепляют убеждение в том, что со временем такое становление станет достоянием всех.

Критикуя известного английского историка и социолога Карлейля, который немало пытался сделать для возвеличения отдельного индивида, в частности исторического героя, Энгельс поразительно метко обнажил главное, что привело к краху всю его концепцию: он не постиг “человека как человека, во всей его бесконечности...” Дело заключалось не в том, чтобы вознести над толпой героя, как полагал Карлейль, а в противоположном: увидеть в каждом человеке, в каждом индивиде его бесконечную природу, отыскать, найти исторически реальные, возможные, необходимые способы ее раскрытия и реализации.

Вот что по поводу перспектив всестороннего, безграничного развития, бесконечного становления человека писал Маркс: “Древнее воззрение, согласно которому человек, как бы он ни был ограничен в национальном, религиозном, политическом отношении, все же всегда выступает как цель производства, кажется куда возвышеннее по сравнению с современным миром, где производство выступает как цель человека, а богатство как цель производства. На самом же деле, если отбросить ограниченную буржуазную форму, чем же иным является богатство, как не универсальностью потребностей, способностей, средств потребления, производительных сил и т.д. индивидов, созданной универсальным обменом? Чем иным является богатство, как не полным развитием господства человека над силами природы, т.е. как над силами так называемой “природы”, так и над силами его собственной природы? Чем иным является богатство, как не абсолютным выявлением творческих дарований человека, без каких-либо других предпосылок, кроме предшествовавшего исторического развития, делающего самоцелью эту целостность развития, т. е. развития всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу. Человек здесь не воспроизводит себя в какой-либо одной только определенности, а производит себя во всей своей целостности, он не стремится оставаться чем-то окончательно установившимся, а находится в абсолютном движении становления” [8].

Эта великая программа не может быть реализована в короткий срок. Она требует не только отбрасывания буржуазной формы организации общества, но и многих других серьезнейших предпосылок.

Космическая эра: устремленность к бесконечности

С возгласом Юрия Гагарина “Поехали!” все человечество двинулось в новый век, в новую эпоху, к новому восприятию и ощущению бытия. Космические аппараты, направленные к Луне, Венере, Марсу, Меркурию, Юпитеру, за какую-то пару десятилетий позволили узнать об этих планетах солнечной системы больше, чем за предшествующие столетия наблюдений. Принципиально важным стал выход человека на поверхность нашего вечного спутника Луны.

Вынесенные за пределы земной атмосферы точные приборы раскрыли перед нами новые страницы в книге звезд: космические лучи, ультрафиолетовое, инфракрасное излучения дали важную информацию о строении Вселенной. Значительно обогатились наши представления и о родной Земле. Ее материки, океаны, горы и пустыни, ее атмосфера стали объектами общепланетарных, глобальных исследований небывалого размаха. Все это позволило существенно обогатить и уточнить научные представления о многих явлениях земной природы, принести реальную пользу народному хозяйству в земледелии, лесоводстве, рыболовстве, при поисках полезных ископаемых, при решении экологических и иных проблем.

В то же время космическая техника стимулировала развитие многих областей науки и технологии: механики и аэродинамики, теории управления и электронной техники, материаловедения и химии; возникли внеземная технология, внеземная биология и медицина.

Сам человек, поставленный в необычные и суровые условия внеземного существования, стал объектом изучения космической физиологии, психологии и медицины, проявил новые, неожиданные свойства своего организма, обогатив тем самым сферу человеческого самопознания.

Выход человека в космос имеет и глубочайший философский смысл, по-новому ставит проблему взаимоотношения “человек – вселенная”, насыщает новым смыслом традиционные философские представления, дает богатейшую пищу для размышлений.

Космическая эра означает новый этап в развитии диалектики конечного и бесконечного. Надо сказать, что великий Гегель, на которого мы выше столько раз ссылались, в одном существенно важном отношении допустил принципиальный промах: ему не удалось предвидеть выход человека во Вселенную; здесь он оказался не столь дальновидным, как это было с авторами мифов об Этане или Икаре.

Предвидя “вдохновенное посвящение” человека в новый мир, он ограничил новизну водной стихией: “Нет чувства, столь однородного жажде бесконечного, стремлению раствориться в бесконечности, чем желание погрузиться в водные глубины” [9]. Об этом мечтал, повествуя о капитане Немо, Жюль Верн. Это реализовали Пикар и Кусто, сотни акванавтов и тысячи аквалангистов. И все же прорыв к звездам явился принципиально более значимым шагом на пути к бесконечности.

Космический век явился действительно новым веком в понимании проблемы бесконечного и конечного. Во-первых, потому, что по-новому предстала каждая из сторон этого диалектического противоречия, а во-вторых, раскрылись новые отношения между ними.

Мне посчастливилось присутствовать в Центре управления космическими полетами в день старта корабля “Союз-30”, на котором поднялись в космос Петр Климук и польский космонавт-исследователь Мирослав Гермашевский. Мы следили по телеэкранам за стартом в Байконуре, затем – за размеренным движением световой точки по карте мира и думали о той титанической работе, результатом которой явился полет, о сотнях тысяч людей, чей труд влился в единый космический подвиг. Конечные, конкретные, единичные усилия этих людей имели новый, необыкновенный смысл.

В первую очередь речь шла о создании научно-технической базы космических полетов, материального фундамента ракетоплавания. Сколько миллионов конкретных, узкоспециальных задач при этом было решено, перечислить невозможно. Конструкции ракет, взлетный комплекс, источники энергии, организация жизнеобеспечения, системы слежения – все вплоть до гайки или санитарного пакета, все требовало детерминированных конечных решений. Но решения эти служили бесконечному по своей сути проникновению человека в глубины и тайны Вселенной. Труд по овладению космосом – это утверждение бесконечной природы свободного духа, разума и истины. Свершения космического века означают гигантский шаг к утверждению бесконечной природы человека, новый шаг к познанию Вселенной и овладению ею.

Нельзя не присоединиться к глубокой мысли философа Э. Ильенкова о том, что человечество, будучи закономерным порождением развивающейся материи, в ходе эволюции само все более проявляет себя как необходимый фактор развития мира, вовлекая в свою сферу влияния все возрастающие массы вещества и энергии.

Космический век позволяет охватить единым взглядом глобальные процессы, совершающиеся на Земле. Тем самым формируется подлинно планетарный подход к делам, проблемам и заботам человечества, единый взгляд на протекание всего комплекса геофизических, экологических, технологических, общественных явлений. Это шаг к преодолению ограниченного взгляда на условия земного существования, шаг ко все более глубокому пониманию устарелости и несообразности таких порождений прежних веков, как частная собственность на средства производства и богатства природы, замкнутые на себя интересы и представления, национальный эгоизм.

Становление космического века означает развертывание диалектики конечного и бесконечного на основе новой, более высокой меры. И эта мера все полнее раскрывает бесконечную природу человека.

Итак, мы видим, что рассуждения о конечном и бесконечном, о пределе и беспредельном, о граничном и безграничном отнюдь не оторванное от жизни, абстрактное философствование. Все это имеет прямое отношение к нашей сложной и бурной действительности, к ее движению, развитию, становлению. Увы, в недрах этой диалектики рождаются и грозные драматические коллизии, когда она не понята, когда искажена устаревшими и потерявшими свой смысл общественными отношениями.

Стихийная, неосознанная, но доминирующая цель современного буржуазного общества – перечеркнуть живую диалектику развития и тем самым поставить абсолютный предел бесконечной природе человека. Основополагающая форма бесконечности – это дурная метафизическая бесконечность: 1 доллар + 1 доллар + 1 доллар + ... Обогащайся! Вещь + вещь + вещь... Все качества человека концентрируются в чувстве обладания, в собственности.

В давние времена начала освободительного движения в России Герцен, определяя идейную платформу борцов за преобразование страны, назвал диалектику – как учение о революционном преобразовании мира – алгеброй революции. Г.В. Плеханов, подхватив этот образ, отметил, что существует и иной, противоположный принцип подхода к действительности: унылая арифметика застоя. Перед каждым вступающим в мир возникает этот вечный выбор. Либо 1+1+1..., либо созидание, борьба и творчество. Только так реализуется абсолютное движение становления – и для общества, и для индивида.

Литература

1. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 277.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 51.

3. Гегель. Философия религии. Т. 1. М., 1976. С. 362.

4. Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 2. М., 1975. С. 574.

5. Гете. Фауст / Пер. Б. Пастернака. М., 1953. С. 549.

6. Мичурин И.В. Соч. Т. 4. М., 1948. С. 158.

7. Мичурин И.В. Соч. Т. 1. С. 262 – 263.

8. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 476.

9. Гегель. Философия религии. Т. 1. М., 1976. С. 166.

1983 г.

Толстой и социальная роль науки

Во второй половине прошлого века во Франции жил и творил один из замечательных ученых-химиков нашего времени – Марселен Бертло. Ему принадлежат крупнейшие открытия в области органического синтеза, в частности первое получение химическими методами природных жиров, он известен исследованиями в области термохимии, химической кинетики, агрохимии. Его называют отцом органического синтеза, и в то же время его уму и сердцу всегда были близки социальные проблемы эпохи. Не случайно он, сторонник идей свободы и равенства, защитник учения Руссо о справедливости, в грозный 1870 г. становится главой ученого комитета защиты Парижа от германской агрессии.

Бертло был страстным пропагандистом науки, ее возможностей и достижений, ее методов и перспектив. Вот почему в России передовой борец за союз науки и демократии К.А. Тимирязев издает сборник статей и выступлений Бертло “Наука и нравственность”. Эта книга – подлинный гимн науке, в ней автор рисует историческое полотно научного прогресса и его благотворных последствий: астрономия проложила маршруты кораблей, позволила составить точную карту планеты; химия и термодинамика открыли путь к созданию пароходов и локомотивов; физика дала человечеству телеграф, телефон, фотографию, электрическое освещение; физиология и агрохимия преобразовали земледелие. Глубокое сочувствие вызывают мысли Бертло о том, что культура будущего должна иметь по существу характер научный, что общественные институты необходимо базировать на изучении отношений, открытых наукой, социологической и естественной” [1].

Вот как мажорно звучит рассуждение Бертло о беспримерном развитии средств сообщения: “Кто ими не восторгается и не признает, что они раскрыли безграничные новые области для торговли и промышленности, дозволили общее распределение продуктов и богатств всех цивилизованных народов и в то же время стремятся к установлению некоторой общности идей и нравственного и умственного образования у самых отдаленных друг от друга народов” [1, с. 119].

Но нашелся художник, мыслитель, который отказался восторгаться новыми средствами сообщения, отказался признать их благотворную роль для народов, их нравственную ценность. Этим человеком был Толстой. В телеграфной паутине, охватившей весь мир, Толстой увидел совсем не то, что подметил Бертло. В статье “Прогресс и определение образования” великий писатель земли русской с сарказмом отмечал, что “все мысли, пролетающие над народом по этим проволокам, суть только мысли о том – как бы наиудобнейшим образом эксплуатировать народ” [2].

Вот что услышал Толстой в гудении телеграфных проводов. Великий критик социальных недугов, разоблачитель несправедливости эксплуататорского строя, Толстой вскрыл драматические противоречия научного прогресса при капитализме, антинародность и антигуманность капиталистического использования, применения науки. Он увидел то, что ускользнуло от восторженного взгляда Бертло: социальную трагедию знания, поставленного на службу угнетателей.

На пышном банкете в честь Бертло, где присутствовал весь цвет Франции, где на пригласительных билетах был отпечатан девиз: “Преклонитесь перед наукой – источником свободной мысли”, ученый благодарил “просвещенного, симпатичного министра, оказывающего поддержку всем высоким проявлениям общественного мнения в области мысли и искусства” [1, с. 49]. Но этим просвещенным и симпатичным министром, о котором с такой теплотой говорил старый ученый, был Пуанкаре, тот самый, которого за милитаристский, агрессивный характер, дух колонизатора и реакционера его же соотечественники и весь мир позже нарекут Пуанкаре-война.

Там, где уже был слаб стареющий взор крупного химика, Толстой остро различал и ставил важнейшие проблемы современности. “Теперь, при капиталистическом устройстве жизни, успехи всех прикладных наук, физики, химии, механики и других неизбежно только увеличивают власть богатых над порабощенными рабочими и усиливают ужасы и злодейства войны'' [3]. Толстой был одним из первых мыслителей и художников, который с такой резкостью и остротой поставил вопрос о судьбах науки при капитализме, о взаимоотношениях ученых и народных масс. И в этой необычайно важной социальной сфере реализуется отмеченная В.И. Лениным “безбоязненная, беспощадно-резкая постановка Толстым самых больных, самых проклятых вопросов нашего времени” [4].

Конечно, в том, как Толстой ставил вопрос о роли науки в обществе, не могли не сказаться специфические черты мировоззрения толстовства, в котором отражались настроения и взгляды самых темных, забитых, отсталых народных низов, патриархального крестьянства. Известную роль играла и полемическая увлеченность, которая толкала писателя на путь отрицания многих реальных достижений науки и техники.

Рассуждения Толстого зачастую сводятся к следующему выводу: поскольку наука в данных социальных условиях не приносит пользы рабочему человеку, то ее следует отбросить вместе с данной общественной структурой. Не будучи теоретиком, Толстой, естественно, не мог заметить относительной самостоятельности науки как специфической формы деятельности, которая не тождественна социальной структуре общества, не совпадает с социальной ролью одних лишь эксплуататорских классов, хотя и используется ими. Наука имеет своей целью познание объективных закономерностей окружающего мира, развитие общественных производительных сил. Буржуазия лишь узурпирует знание, обращая его против тружеников, используя его во имя корысти и угнетения. Задача общества заключается в уничтожении социальной системы капиталистической эксплуатации, в освобождении науки от ига капитала, а не в отбрасывании ее.

Будучи широко образованным человеком, Толстой всегда находился в курсе всех научных открытий, теоретических и методологических споров. Обсуждение психофизиологической проблемы, дарвиновская концепция борьбы за существование, строение клетки, фундаментальные представления о строении атомов и молекул – все вызывает его пристальное внимание. Он использует научное знание для борьбы с религиозным суеверием, для подтверждения несостоятельности библейской “картины мира”. В одной из своих публицистических работ он отмечает: “Если прежде люди беспрепятственно могли верить, что бог сотворил мир 6000 лет тому назад, что земля есть центр Вселенной, что под землей находится ад, что бог сходил на землю и потом улетел на небо и т.п., то теперь уже этому нельзя верить, потому что люди верно знают, что мир существует не 6000 лет, а сотни тысяч лет, что земля не есть центр мира, а только очень маленькая планета в сравнении с другими небесными телами, и знают, что под землей ничего не может быть, так как земля шар; знают, что улететь на небо нельзя, потому что неба нет, а есть только кажущийся свод небесный...” [5]. Использование аргументов и данных науки здесь очевидно.

Толстой подверг бичующей критике буржуазную лженауку, проникновение в сферу буржуазных естествоиспытателей спиритизма, мистики и самых вульгарных суеверий.

“Герой” толстовской комедии “Плоды просвещения”, профессор Алексей Владимирович Кругосветлов, в полном соответствии с модным тогда идеалистическим энергетизмом, рассуждает о нематериальности атомов, которые суть не что иное, как точки приложения сил. Толстой не случайно делает так, что простые люди – горничные, лакеи – околпачивают дипломированных адептов мистицизма. Вот что говорит о них камердинер Федор Иванович: “Учены, учены, хотя бы Алексей Владимирович, профессор он, а все другой раз сомнение берет. Народные суеверия, грубые, истребляются, суеверия домовых, колдунов, ведьм... А ведь если вникнуть, ведь это такое же суеверие. Ну, разве возможно это, чтобы души умерших и говорили бы, и на гитаре играли бы? А дурачит их кто-нибудь или сами себя... Ну возможное ли это дело, чтобы фотографию с духа снять?” (Действие III, явл. 10).

Критика “плодов просвещения” буржуазной науки, развернутая Толстым в его блестящей комедии, неожиданным образом перекликается и с ленинской критикой энергетизма Оствальда, и с борьбой Энгельса против проникновения в науку враждебных ей взглядов. Выступая против увлечения спиритизмом среди некоторых естествоиспытателей, разоблачая столоверчение и “фотографирование духов”, Энгельс так объяснял возникновение подобных явлений в научной среде в своей статье “Естествознание в мире духов”: “Мы здесь наглядно убедились, каков самый верный путь от естествознания к мистицизму. Это не безудержное теоретизирование натурфилософов, а самая плоская эмпирия, презирающая всякую теорию и относящаяся с недоверием ко всякому мышлению... Так как мы доверяем спектрально-аналитическим наблюдениям Kpyкca, приведшим к открытию металла таллия, или же богатым зоологическим открытиям Уоллеса на островах Малайского архипелага, то от нас требуют того же самого доверия к спиритическим опытам и открытиям обоих этих учений” [6].

Защита науки от проникновения в нее чуждых ей взглядов и в наше время необходима. Новейшие писания о телекинезе, т.е. способности перемещать предметы с помощью мысли, модные телепатия и ясновидение – все это ничуть не лучше старого почтенного столоверчения и вызывания духов. Критика Толстого здесь вполне актуальна.

Следует подчеркнуть, что критика науки со стороны Толстого не имеет ничего общего с той критической аргументацией против науки, которую выдвинули реакционные мыслители буржуазии, подобные Ницше. Они критиковали науку, рационалистическую традицию мышления в первую очередь за то, что доведенные до логического конца данные самой науки приводят к неизбежным выводам о необходимости устранения капиталистических отношений. Реакционная, антидемократическая оппозиция к науке не имеет ничего общего со взглядами Толстого, носившими демократический, антибуржуазный характер.

Полемические увлечения Толстого в отношении к науке были в свое время отмечены Мечниковым и Тимирязевым, Горьким и Плехановым. Пожалуй, можно на них поставить точку, приведя юмористическое высказывание Чехова: “В электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса” [7].

Что же касается великого вопроса о роли науки в обществе, вопроса, с такой остротой поставленного Толстым, то его значение и грандиозность стали особенно очевидными в нашу эпоху. Не только Толстой, никто не мог предположить сто или пятьдесят лет тому назад, что буржуазное использование достижений науки приведет к возникновению столь драматической для судеб цивилизации, для существования человечества ситуации. В погоне за прибылью и властью, в судорожных попытках оттянуть свой неизбежный уход с исторической арены империалистическая буржуазия начала и форсирует создание оружия гибели и уничтожения, средств термоядерной, химической, бактериологической, метеорологической, экологической воины. Исследования атомного ядра обернулись пеплом Хиросимы, химический синтез – загубленными лесами и парками Вьетнама.

В этой грозной исторической ситуации нельзя попросту зажмурить глаза и ринуться в объятья модного ныне на Западе течения “антинауки”, пытающегося взвалить всю ответственность за античеловеческое использование знаний на науку. В наши дни как грозный вечевой колокол звучит призыв Толстого: поставить знания на службу народа, трудового человека. В этой связи взгляды писателя весьма актуальны, поскольку они подчеркивают социальную ответственность ученых, направлены на укрепление гуманистического фундамента науки.

Толстой отвергал науку, доступную лишь богатым классам; он осуждал общество, где знания продаются и покупаются, как всякий товар; он критиковал занятия наукой для забавы, для раздачи “дипломов на праздность”. В то же время он подчеркивал в памфлете “Так что же нам делать?”: “Наука и искусство так же необходимы для людей, как пища, и питье, и одежда, даже необходимее” [8]. Он подчеркивал, что передача знаний с помощью науки и искусства делает человека способным к бесконечному самосовершенствованию. “Истинной науки и истинного искусства есть два несомненных признака: первый – внутренний, тот, что служитель науки и искусства не для выгоды, а с самоотвержением будет использовать свое призвание, и второй – внешний, тот, что произведение его будет понятно всем людям, благо которых он имеет в виду” [8, с. 374]. Здесь Толстой выдвигает перед деятелями науки свою нравственную программу, в основе которой лежит требование объединения в одном лице исследовательской деятельности ученого и социальной ответственности гражданина.

И в своих публицистических высказываниях, и в художественных произведениях Толстой с нарочитой остротой сталкивает науку и мораль, знание и нравственность, подчеркивая противоречие между ними, существующее в условиях эксплуататорского строя. Особенно часто он сталкивает эти противоположности на примере медицины, где проблема человека является центральной.

Вспомним хотя бы те страницы “Анны Карениной”, где описывается болезнь Кити Щербацкой. Отказав Левину, покинутая Вронским, девушка внутренне надломилась, упала духом; это вызвало болезненное состояние, опасность заболевания туберкулезом. Конечно, к ней был приглашен знаменитый ученый доктор, и вот его диалог со скромным домашним врачом о причинах болезни Кити.

Домашний врач: “Но, ведь вы знаете, тут всегда скрываются нравственные, духовные причины”.

Ученая знаменитость: “Да, это само собой разумеется... Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо все еще кругом объезжать?”

Пренебрежение моралью, нравственной природой человека со стороны “ученого” доктора, “просвещенного” барина здесь очевидно.

Та же мысль вложена в рассказ старого лакея из “Плодов просвещения”: “Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой, дочка умерла. Так что же? Ни отец, ни мать и в комнату не вошли, так и не простились. А дочка плакала, звала проститься, – не вошли! Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка, – и ничего, обе живы остались”. (Действие IV, явл. 10).

Проблема науки и нравственности и в теоретическом, и в практическом отношении не относится к категории простых. Исторически дело сложилось так, что многие ученые, помня о выступлениях против дарвинизма в биологии или против методов вивисекции в физиологии, аргументированных ссылками на морально-этические традиции, нормы и понятия, подчеркивали независимость выводов науки от нравственных оценок.

Конечно, уравнение Эйнштейна, связывающее энергию и массу, не может быть рассмотрено в категориях добра и зла. Но создание на основе этого уравнения атомной бомбы, уничтожившей в Хиросиме и Нагасаки сотни тысяч людей, есть действие, требующее нравственной оценки с позиций добра и зла, чести и совести, ответственности перед человечеством и за человечество.

Не выгодой, а самоотверженным служением человечеству ознаменована деятельность таких ученых, как Галилей или Дарвин, Циолковский или Королев. Ясный свет науки стремился донести до широких трудящихся масс Тимирязев, выдвинувший для себя девиз: работать для науки, писать для народа. Тысячи советских ученых следуют этому светлому и ответственному призыву.

Наука и нравственность разъединены, разобщены лишь в мире, построенном на расколах, разрывах, противопоставлении друг другу различных форм единой человеческой деятельности, в мире антагонизмов, свойственных классовому буржуазному обществу. Однако в сознании великих мыслителей и художников давно зародилось понимание необходимости их синтеза. Вспомним хотя бы высказывания младшего современника Толстого, активного борца за передовую общественную мысль России, академика В.И. Вернадского. В одной из своих работ он писал: “Несомненно, область приложения естествознания, точного знания вообще, далека по своей сути от вопросов этики. Как всякая техника, она может быть обращена на дурное и хорошее, на доброе и злое. Что такое доброе и злое и что такое дурное и хорошее, решается человеком вне ведения бесстрастной науки о природе. Однако странным образом ученый, в своей деятельности ищущий истину, стремящийся к пониманию окружающего, в то же самое время является определенным фактором этического характера в жизни. Стремясь проникнуть в природу, он стремится овладеть ее силами и тем самым всегда подымает производительные силы человечества. В борьбе с бедствиями и несчастьями, болезнями и нуждой, трудностью удовлетворения потребностей, сила научного творчества с каждым поколением все более и более выдвигается на первый план” [9].

В мировоззрении Толстого прослеживается не только тенденция соединить науку и нравственность, в нем легко обнаруживается и стремление снять перегородки между естественными и общественными науками, т.е. знанием о природе и знанием о людях. Следует отметить, что в истории мысли проблема человека, его познания и самопознания выступает очень рано. Ее можно обнаружить уже у Протагора, выдвинувшего идею о том, что человек есть мера всех вещей. Призыв дельфийского оракула “Познай самого себя” в развернутом виде реализуется в философии Сократа.

Весь опыт истории говорит о том, что самонаблюдение, самопознание, интроспекция могут быть плодотворными, лишь опираясь на знание внешнего мира, его объективных закономерностей, лишь учитывая активную творческую преобразующую деятельность человека. Однако долгое время науки естественные и общественные, исследования природы и общества, субъективного мира и мира внешних объектов находились в отрыве друг от друга. Толстой, увлеченный своей моральной проповедью, и здесь выступил с позиции синтеза, единства в изучении природных и социальных явлений, с подчинением этой деятельности благу и счастью человека. “Людям, занятым вопросами истинной науки, – писал Толстой, – всегда будет слишком много своего личного дела. Дело это будет в том, чтобы уяснить каждому человеку, что ему надо делать для того, чтобы не могло быть людей голодных или лишенных возможностей пользоваться землей, на которой они родились, чтобы не было женщин, отдающих на поругание свое тело, чтобы не было соблазнов пьянства, алкоголя, опиума, табака, чтобы не было деления на враждебные народы, не было бы убийств на войнах людей чужих народов и своего народа на гильотинах и виселицах, не было бы религиозных обманов и мн. др. Мало того, людям, занятым истинной наукой, надо будет уяснить, что надо делать каждому человеку для того, чтобы хорошо воспитывать детей, чтобы хорошо жить в семье, чтобы хорошо питаться, чтобы хорошо возделывать землю” [3, с. 146 – 147].

Стремление Толстого сосредоточить все усилия науки на проблеме человека, на вопросе – как жить? – очевидно. И хотя Толстой впадает здесь в известную односторонность, отвлекаясь от задач исследования внешней природы, ее закономерностей и форм, его призыв, безусловно, не оставит равнодушным естествоиспытателя, односторонне увлекающегося лишь предметом своей науки. Употребляя выражение Тимирязева, полчища “истов” и “логов” раздробили единый мир на множество научных феодов, разгороженных еще многими крепостными стенами. Однако сегодня мы с несомненностью констатируем постепенно идущее сближение наук, в том числе синтез знаний о природе и обществе. Эта тенденция к синтезу проявляет себя и в современной физической картине мира, и в учении о биосфере, и в постепенной трансформации нашего земного, геоцентрического естествознания в космическое, а главное – в успехах и торжестве материалистической диалектики как науки о всеобщих законах развития природы, общества и мышления.