Часть 3.

Могут заметить, что мы напрасно вводим утилитарные соображения; что не глаз

создан, чтобы видеть, но мы видим потому, что у нас есть глаза; что орган

есть то, что он есть, а "полезность" - слово, которым мы обозначаем то, что

вытекает из функционирования данной структуры. Но когда я говорю, что глаз

"извлекает пользу" из света, я понимаю под этим не только то, что глаз

способен видеть; я указываю на весьма точное соответствие между этим

органом и системой органов движения. Сетчатая оболочка у позвоночных

переходит в зрительный нерв, который, в свою очередь, продолжается через

сплетения мозговых центров в органы движения. Наш глаз извлекает пользу из

света в том смысле, что он позволяет нам путем соответствующих реакций

пользоваться предметами, которые мы считаем полезными, и избегать тех,

которые кажутся нам вредными. Мне легко могли бы возразить, что если свет

физическим путем произвел пигментное пятно, то он может таким же образом

обусловить движение определенных организмов: реснитчатые инфузории, к

примеру, реагируют на свет. Тем не менее никто не станет утверждать, что

влияние света физическим путем привело к возникновению нервной, мускульной,

костной систем, - всего, что связано со зрительным аппаратом у позвоночных.

По правде говоря, когда объясняют постепенное образование глаза, а тем

более когда связывают глаз с тем, что неотделимо от него, то вводят уже

нечто совсем иное, чем прямое действие света. Организованной материи неявно

приписывается некая сила sui generis, таинственная способность создавать

очень сложные устройства, чтобы извлекать пользу из простого возбуждения,

влиянию которого она подвергается.

А между тем этого как раз и стремятся избежать. Хотят, чтобы физика и хими

дали нам ключ ко всему. Фундаментальная работа Эймера поучительна в этом

отношении. Известно, какие усилия приложил этот биолог, чтобы показать, что

преобразование совершается путем непрерывного влияния внешнего на

внутреннее во вполне определенном направлении, а не путем случайных

изменений, как полагал Дарвин. Теория Эймера основана на чрезвычайно

интересных наблюдениях, отправным пунктом которых было изучение

передвижений некоторых ящериц в связи с изменением окраски их кожи. С

другой стороны, уже давние опыты Дорфмейстера показывают, что из одной и

той же куколки, в зависимости от того, подвергается ли она действию холода

или тепла, могут выйти сильно различающиеся бабочки, которые долгое врем

рассматривались как отдельные виды, - Vanessa levana и Vanessa prorsa;

средняя температура дает промежуточную форму. Можно было бы отнести сюда и

интересные превращения, наблюдаемые у маленького ракообразного - Artemia

salina - в соответствии с тем, увеличивают или уменьшают количество соли в

воде, где он обитает'. Во всех этих опытах внешний фактор выступает как

отвергающейся влиянию среды, и активное приспособление организма, который

извлекает из этого влияния соответствующую пользу. Мы, впрочем, признаем,

что сама природа словно побуждает наш разум смешивать эти два рода

приспособления, ибо там, где со временем она должна создать механизм,

реагирующий активно, она начинает обычно с пассивного приспособления. Так,

в интересующем нас случае первым зачатком глаза является, бесспорно,

пигментное пятно низших организмов; скорее всего, оно возникло под

действием физической причины - света; с другой стороны, наблюдается масса

посредников между простым пигментным пятном и сложным глазом позвоночного.

Но из того, что мы постепенно переходим от одного предмета к другому, не

вытекает, что их природа одинакова. Из того, что оратор вначале считаетс

со страстями своей аудитории, чтобы затем подчинить их себе, нельз

заключить, что следовать и управлять - одно и то же. Живая же материя не

имеет, по-видимому, иных средств извлекать пользу из обстоятельств, кроме

первичного пассивного приспособления к ним. Там, где она должна управлять

движением, она начинает с того, что не спорит с ним. Жизнь действует

осмотрительно. Сколько бы нам ни указывали посредников между пигментным

пятном и глазом, между ними всегда будет то же расстояние, что между

фотографией и фотоаппаратом. Конечно, фотография постепенно продвигалась в

направлении фотоаппарата. Но могли один только свет, физическая сила,

совершить этот переход и превратить оставленный им отпечаток в механизм,

способный использовать этот свет?

Могут заметить, что мы напрасно вводим утилитарные соображения; что не глаз

создан, чтобы видеть, но мы видим потому, что у нас есть глаза; что орган

есть то, что он есть, а ^полезность" - слово, которым мы обозначаем то, что

вытекает из функционирования данной структуры. Но когда я говорю, что глаз

"извлекает пользу" из света, я понимаю под этим не только то, что глаз

способен видеть; я указываю на весьма точное соответствие между этим

органом и системой органов движения. Сетчатая оболочка у позвоночных

переходит в зрительный нерв, который, в свою очередь, продолжается через

сплетения мозговых центров в органы движения. Наш глаз извлекает пользу из

света в том смысле, что он позволяет нам путем соответствующих реакций

пользоваться предметами, которые мы считаем полезными, и избегать тех,

которые кажутся нам вредными. Мне легко могли бы возразить, что если свет

физическим путем произвел пигментное пятно, то он может таким же образом

обусловить движение определенных организмов: реснитчатые инфузории, к

примеру, реагируют на свет. Тем не менее никто не станет утверждать, что

влияние света физическим путем привело к возникновению нервной, мускульной,

костной систем, - всего, что связано со зрительным аппаратом у позвоночных.

По правде говоря, когда объясняют постепенное образование глаза, а тем

более когда связывают глаз с тем, что неотделимо от него, то вводят уже

нечто совсем иное, чем прямое действие света. Организованной материи неявно

приписывается некая сила sui generis, таинственная способность создавать

очень сложные устройства, чтобы извлекать пользу из простого возбуждения,

влиянию которого она подвергается.

А между тем этого как раз и стремятся избежать. Хотят, чтобы физика и хими

дали нам ключ ко всему. Фундаментальная работа Эймера поучительна в этом

отношении. Известно, какие усилия приложил этот биолог, чтобы показать, что

преобразование совершается путем непрерывного влияния внешнего на

внутреннее во вполне определенном направлении, а не путем случайных

изменений, как полагал Дарвин. Теория Эймера основана на чрезвычайно

интересных наблюдениях, отправным пунктом которых было изучение

передвижений некоторых ящериц в связи с изменением окраски их кожи. С

другой стороны, уже давние опыты Дорфмейстера показывают, что из одной и

той же куколки, в зависимости от того, подвергается ли она действию холода

или тепла, могут выйти сильно различающиеся бабочки, которые долгое врем

рассматривались как отдельные виды, - Vanessa levana и Vanessa prorsa;

средняя температура дает промежуточную форму. Можно было бы отнести сюда и

интересные превращения, наблюдаемые у маленького ракообразного - Artemia

salina - в соответствии с тем, увеличивают или уменьшают количество соли в

воде, где он обитает1 . Во всех этих опытах внешний фактор выступает как

причина превращения. Но в каком смысле нужно понимать здесь слово

"причина"? Не предпринимая исчерпывающего анализ идеи причинности, мы

только заметим, что обычно смешивают три совершенно различных смысла этого

слова. Причина может действовать как толчок, как разряд и как

развертывание. Биллиардный шар, который направляют на другой, определяет

движение последнего путем толчка. Искра, вызывающая взрыв пороха,

действует, как разряд. Постепенное ослабление пружины, заставляющее

вращаться фонограф, развертывает записанную на цилиндре мелодию: если

приму звучащую мелодию за действие, а ослабление пружины за причину, то

скажу, что причина действует здесь путем развертывания. Эти три случа

отличаются друг от друга большей или меньшей связью между причиной и

действием. В первом случае количество и качество действия изменяются вместе

с количеством и качеством причины. Во втором ни качество, ни количество

действия не меняются с качеством и количеством причины: действие остаетс

неизменным. В третьем же количество действия зависит от количества причины,

но причина не влияет на качество действия: чем дольше будет вращатьс

цилиндр под действием пружины, тем длиннее будет часть мелодии,

прослушанная мною, но природа самой мелодии или той ее части, которую

слушаю, не зависит от действия пружины. Только в первом случае причина

объясняет действие, в двух других действие более или менее дано заранее и

предпосылка, о которой идет речь, является - правда, в различной степени -

скорее поводом, чем причиной. Но берут ли слово "причина" в первом смысле,

когда говорят, что причиной видоизменения Artemia является количество соли

в воде или что температура определяет цвет и рисунок крыльев у куколки,

превращающейся в бабочку? Очевидно, нет? причинность имеет здесь смысл,

промежуточный между развертыванием и разрядом. Так это, впрочем, понимает и

сам Эймер, когда он говорит о "калейдоскопическом" характере изменения' или

о том, что изменение организованной материи происходит в определенном

направлении, как и кристаллизация неорганизованной материи2 . Можно еще,

пожалуй, согласиться, что в явлении изменения окраски кожи мы имеем дело с

процессом чисто физико-химическим. Но если этот способ объяснени

применить, например, к постепенному образованию глаза позвоночных, то

придется предположить здесь такую физико-химию организма, которая под

влиянием света создает последовательный ряд зрительных аппаратов,

чрезвычайно сложных и все же способных видеть, и видеть все лучше и лучше'.

Что мог бы к этому прибавить самый решительный поборник концепции

целесообразности, если бы он захотел дать характеристику этой совершенно

специфической физико-хи-мии? И не станет ли еще более затруднительным

положение механистической философии, когда будет показано, что яйцо

моллюска не может иметь такого же самого химического состава, как яйцо

позвоночного, а органическая субстанция, развившаяся в первую из этих двух

форм, не могла быть химически тождественна той, которая пошла по другому

направлению, - и тем не менее под влиянием света в обоих случаях

сформировался один и тот же орган?

Чем больше об этом размышляешь, тем становится яснее, насколько

несовместимо с принципами механистической философии это выведение одного и

того же следствия из двух по-разному накопленных бесчисленных множеств

мелких причин. В нашем исследовании мы сосредоточили все усилия на одном

примере, взятом из филогенеза. Но онтогенез мог бы дать нам факты, не менее

убедительные. Ежеминутно на наших глазах у видов, порой близких, природа

получает тождественные результаты посредством совершенно различных

эмбриональных процессов. В последние годы возросло число наблюдений над

"гетеробластией"2 , и пришлось отказаться от ставшей почти классической

теории специфичности каждого зародыша. Вновь обращаясь к нашему сравнению

глаза позвоночных и моллюска, мы должны заметить, что сетчатка позвоночных

представляет собой разрастание зачатка мозга у зародыша. Это настоящий

нервный центр, передвинувшийся к периферии. У моллюсков, напротив, сетчатка

возникает прямо из эктодермы, а не косвенно через посредство головного

мозга эмбриона. Таким образом, к развитию одной и той же сетчатки у

человека и у морского гребешка приводят различные эволюционные процессы. Но

даже не доходя до сравнения столь удаленных друг от друга организмов, можно

сделать аналогичный вывод, изучая некоторые очень любопытные явлени

регенерации у одного и того же организма. Если удалить хрусталик у тритона,

то наблюдается регенерация хрусталика из радужной оболочки'. А между тем

первоначально хрусталик строится за счет эктодермы, радужная же оболочка

возникает из мезодермы. Более того: если у Salamandra maculata удалить

хрусталик, сохраняя радужную оболочку, то регенерация хрусталика происходит

за счет верхней части радужной оболочки; но если удалить и эту часть, то

регенерация начинается во внутреннем слое оставшейся области, то есть в

слое сетчатки2 . Таким образом, части, по-разному расположенные, различные

по составу, выполняющие обычно разные функции, способны замещать одно и то

же и создавать, когда это нужно, одни и те же части механизма. Одно и то же

следствие вытекает здесь из различных комбинаций причин.

Чтобы объяснить подобную конвергенцию результатов, волей-неволей придетс

обратиться ко внутреннему направляющему началу. Возможность такой

конвергенции не выявляется ни в дарвинистской, а главным образом

неодарвинистской, теории незначительных случайных изменений, ни в гипотезе

внезапных случайных изменений, ни даже в той концепции, которая видит в

определенных направлениях эволюции различных органов результат механической

комбинации внешних и внутренних сил. Обратимся поэтому к последней из

современных эволюционных теорий, о которой нам остается еще упомянуть, - к

неоламаркизму.

Известно, что Ламарк приписывал живому" существу способность изменятьс

вследствие использования или неиспользования его органов, а также

передавать приобретенное таким образом изменение потомству. И подобной

концепции придерживаются многие современные биологи. Изменение, приводящее

в конце концов к новому виду, с их точки зрения, не может быть случайным

изменением, присущим самому зародышу. Оно не может управлятьс

детерминизмом sui generis, развивающим определенные черты в определенном

направлении, независимо от всякой заботы о пользе. Оно рождается из самого

усилия живого существа, нацеленного на приспособление к условиям, в которых

оно должно жить. Это усилие может быть просто бессознательным упражнением

известных органов, механически вызванным давлением внешних обстоятельств.

Но оно может также предполагать сознание и волю, и, по-видимому, именно в

этом смысле понимает его американский натуралист Коп, один из самых видных

представителей этой концепции'. Таким образом, из всех современных форм

эволюционизма неоламаркизм является единственной, которая может допустить

внутренний и психологический принцип развития, хоть она и не всегда к нему

прибегает. И это, на наш взгляд, единственная эволюционная теория,

объясняющая образование сложных и тождественных органов на самостоятельно

развивающихся линиях. В самом деле, известно, что одно и то же усилие,

нацеленное на извлечение пользы из одних и тех же обстоятельств, приводит к

одному результату, особенно если проблема, поставленная внешними

обстоятельствами, из числа тех, которые допускают лишь одно решение.

Остается только выяснить, не следует ли тогда брать слово "усилие" в более

глубоком, еще более психологическом смысле, чем это делает неоламаркизм.

Действительно, одно дело - простое изменение величины, и совсем иное -

изменение формы. Никто не станет оспаривать, что орган может укрепиться и

увеличиться путем упражнения. Но отсюда далеко до прогрессивного развити

глаза моллюсков и позвоночных. Когда это развитие приписывают непрерывности

пассивно воспринимаемого влияния света, то возвращаются к теории, которую

мы только что подвергли критике. Если же, напротив, ссылаются на внутреннюю

деятельность, то речь должна идти совсем не о том, что мы обычно называем

усилием, ибо усилие ни разу не вызвало на наших глазах ни малейшего

усложнения органа, а между тем, чтобы перейти от пигментного пятна

инфузории к глазу позвоночного, требовалось огромное число таких

усложнений, поразительно скоординированных между собой. Примем, однако, эту

концепцию эволюционного процесса для животных:

но как распространить ее на мир растений? Здесь изменения формы не всегда,

по-видимому, связаны с функциональными изменениями, и если причина

изменения - психологического порядка, то трудно назвать ее усилием, не

расширяя излишне смысла слова. Значит, нужно пойти дальше самого усилия и

поискать более глубокую причину.

Это особенно необходимо, на наш взгляд, если хотят найти причину изменений,

регулярно передаваемых по наследству. Мы не будем входить в подробности

споров о наследовании приобретенных признаков; еще меньше мы хотели бы

определенно высказываться по вопросу, который не относится к нашей

компетенции. Но мы не можем, однако, совершенно им не интересоваться. Нигде

так ясно не чувствуется невозможность для философов придерживаться сегодн

неопределенных обобщений, необходимость следовать за учеными в деталях их

опытов и обсуждать с ними результаты. Если бы Спенсер вначале поставил

вопрос о наследовании приобретенных признаков, его эволюционизм, без

сомнения, принял бы совсем иную форму. Если (что кажется вероятным)

усвоенный индивидом навык передается его потомкам лишь в исключительных

случаях, то вся психология Спенсера нуждается в переработке и большая часть

его философии теряет почву под ногами. Итак, объясним, как, на наш взгляд,

ставится эта проблема и в каком направлении нужно было бы искать ее решения.

После того, как наследование приобретенных признаков было принято как

догма, оно было не менее догматически отвергнуто - по причинам, извлеченным

о priori из предположения о природе зародышевых клеток. Известно, что

гипотеза непрерывности зародышевой плазмы заставила Вейсмана считать

зародышевые клетки - яйцеклетки и сперматозоиды - почти независимыми от

соматических клеток. Исходя из этого, утверждали, и часто утверждают и

теперь, что наследственная передача какого-нибудь приобретенного признака

является чем-то непонятным. Но если бы случайно опыт показал, что

приобретенные признаки передаваемы, то он доказал бы тем самым, что

зародышевая плазма не столь независима, как полагают, от соматической

среды, и наследование приобретенных признаков стало бы ipso facto понятным.

Это значит, что в подобных спорах дело не в том, понятно ли известное

явление или нет: вопрос решается только лишь опытом. Но здесь-то именно и

начинаются трудности. Приобретенные признаки, о которых идет речь, чаще

всего бывают навыками или результатами навыка. Но очень редко случается,

чтобы в основе усвоенного навыка не было естественной склонности, так что

всегда может возникнуть вопрос, передался ли навык, появившийся в соме

индивида, или, быть может, это скорее естественная склонность,

предшествовавшая усвоенному навыку; эта склонность могла быть присуща

зародышу, которого индивид носит в себе, как была она уже присуща индивиду,

а следовательно, и зародышу, из которого он развился. Так, ничто не

доказывает, что крот стал слепым потому, что привык жить под землей: быть

может, крот потому и должен был осудить себя на подземное существование,

что глаза его начинали атрофироваться*. В последнем случае тенденция к

утрате зрения должна была передаваться от одного зародыша к другому, в то

время как сома самого крота ничего не приобретала и не теряла. Из того, что

сын отличного стрелка гораздо раньше научился прекрасно владеть оружием,

чем в свое время его отец, нельзя заключить, что навык родителя передалс

ребенку, ибо некоторые естественные склонности по мере своего роста могли

перейти от зародыша, из которого развился отец, к тому, из которого вырос

сын, увеличиться в пути под действием первоначального порыва и обеспечить

сыну большую ловкость по сравнению с отцом, совершенно, так сказать, не

заботясь о том, чем занимался отец. То же самое относится ко многим

примерам постепенного приручения домашних животных: трудно сказать,

передается ли здесь усвоенный навык или, скорее, некая естественна

склонность, та самая, которая заставила выбирать для приручения именно тот

или иной вид или определенных его представителей. По правде говоря, если

исключить все сомнительные случаи, все факты, способные вызвать разные

толкования, то абсолютно бесспорными примерами приобретенных и переданных

особенностей останутся только известные опыты Броун-Секара, повторенные и

подтвержденные различными физиологами1 . Рассекая у морских свинок спинной

мозг или седалищный нерв, Броун-Секар вызывал эпилептическое состояние,

которое они передавали своему потомству. Повреждения этого же седалищного

нерва, веревочного тела (corpus restiforme) и др. вызывали у морских свинок

разнообразные расстройства, которые передавались потомству в самых

различных формах: в пучеглазии, в недостатке пальцев и т. д. Но не

доказано, действительно ли в этих различных случаях наследственной передачи

сома животного влияла на его зародышевую плазму. Уже Вейсман замечал, что

операция Броун-Секара могла ввести в тело морской свинки некоторые особые

микробы, которые находили в нервной ткани свою питательную среду и

переносили болезнь, проникая в половую сферу2 . Это возражение было

устранено самим Броун-Секаром8 . Но можно было бы выдвинуть и другое, более

приемлемое. Из опытов Вуазена и Перона вытекает, что припадки эпилепсии

сопровождаются выделением ядовитого вещества, которое при впрыскивании его

животным вызывает у них приступы конвульсии4 . Возможно, что расстройства

системы питания, сопровождающие производимые Броун-Секаром повреждени

нервов, как раз и приводят к образованию яда, вызывающего конвульсии. В

таком случае яд передается от морской свинки ее сперматозоиду или

яйцеклетке и обусловливает общее расстройство развития зародыша, которое,

однако, может внешне проявиться только в том или ином органе уже

развившегося организма. Все может происходит здесь так, как в опытах

Шаррена, Деламара и Муссю. Беременные морские свинки с поврежденной печенью

или почкой передавали это повреждение своему потомству просто потому, что

повреждение органа матери порождало специфические "цитотоксины", которые и

влияли на соответствующий орган зародыша. Правда, в этих опытах, как,

впрочем, и в прежних наблюдениях тех же физиологов, влиянию токсинов

подвергался уже сформировавшийся плод. Но другие исследования Шаррена в

конце концов показали, что при помощи аналогичного механизма то же самое

действие может быть оказано на сперматозоиды и яйцеклетки8 . Таким образом,

наследование приобретенных признаков в опытах Броун-Секара может быть

объяснено отравлением зародыша. Повреждение, как бы хорошо оно,

по-видимому, ни было локализовано, могло передаться посредством того же

процесса, что и, скажем, алкоголизм. Не так ли обстоит дело и со всеми

приобретенными признаками, которые становятся наследственными?

Существует, действительно, один пункт, в котором сходятся и те, кто

утверждает, и те, кто отрицает наследование приобретенных признаков:

признание того, что известные влияния, к примеру, влияние алкоголя, могут

отражаться одновременно и на самом живом существе, и на зародышевой плазме,

которой оно обладает. Здесь передается по наследству порок, и все

происходит так, как если бы сома родителя действовала на его зародыш, хот

на самом деле зародыш и сома просто подверглись действию одной и той же

причины. Установив это, допустим, что сома может влиять на зародыш, как

полагают те, кто разделяет тезис о передаче приобретенных признаков. Не

будет ли естественнее всего предположить, что во втором случае все

происходит так же, как и в первом, и что непосредственным следствием

влияния сомы будет общее изменение зародышевой плазмы? Если бы это было

так, то тождественность изменения у родителя и потомка была бы лишь

исключением или случайностью, как происходит при наследовании порока

алкоголизма: порок этот, конечно, передается от отца к детям, но он может

принять у каждого из детей различную форму, к тому же вовсе не похожую на

ту, которая была у отца. Обозначим буквой С изменение, происшедшее в

плазме, причем С может быть величиной положительной или отрицательной, то

есть представлять собой или появление, или утрату определенных веществ.

Действие в точности воспроизведет свою причину, изменение зародыша,

вызванное определенным изменением известной части сомы, повлечет за собою

такое же изменение той же части нового формирующегося организма только в

том случае, если остальные части этого организма обладают по отношению к С

чем-то вроде иммунитета: в новом организме тогда подвергнется изменению та

же самая часть, ибо только ее формирование будет восприимчиво к новому

влиянию, хотя и она может измениться в совершенно ином направлении, чем

соответствующая часть исходного органиэма.

Мы предлагаем, таким образом, ввести различие между наследованием

отклонения и наследованием признака. Индивид, приобретающий новый

признак,тем самым отклоняется от той формы, которую он имел и которую

воспроизвели содержащиеся в нем зародыши или чаще полузародыши. Если это

изменение не впечет за собою ни появления веществ, способных влиять на

зародыш, ни общей перемены в питании, лишающей его некоторых элементов, то

оно не окажет никакого действия на потомство индивида. Так чаще всего и

бывает. Если же, напротив, оно оказывает какое-нибудь действие, то,

вероятно, в силу химического изменения в зародышевой плазме. Это изменение

может, в виде исключения, вызвать в организме, который должен развиться,

перемену, однородную с той, что произошла в организме производителя; но

есть столько же, или даже больше шансов, чго оно вызовет нечто совсем иное.

В этом случае родившийся организм отклонится от нормального типа, быть

может, настолько же, как и исходный организм, но он отклонится иначе. Он

унаследует отклонение, но не признак. В общем, следовательно, вероятнее

всего, что привычки, приобретенные организмом, никак не отражаются на его

потомстве; а если и отражаются, то изменение, обнаружившееся у потомства,

может не иметь никакого видимого сходства с первоначальным изменением.

Такова, по крайней мере, гипотеза, которая кажется нам наиболее вероятной.

Во всяком случае, до тех пор, пока не будет доказано обратное и пока не

будут произведены решающие опыты, о которых говорит знаменитый биолог1 , мы

должны придерживаться современных результатов наблюдения. Но даже при самом

благоприятном для теории наследования приобретенных признаков

предположении, а именно, что так называемый приобретенный признак в

большинстве случаев не является более или менее запоздалым развитием

признака врожденного, - факты все же показывают нам, что наследственна

передача представляет собой исключение, а не правило. Как можно ожидать,

что она разовьет такой орган, как глаз? Когда размышляешь о том огромном

числе однонаправленных изменений, которые должны были накладываться друг на

друга, чтобы произошел переход от пигментного пятна инфузории к глазу

моллюска и позвоночного, то задаешься вопросом, могла ли когда-нибудь

наследственность, какой мы ее наблюдаем, вызвать это нагромождение

различий, если предположить, что каждое из них могло быть создано

индивидуальным усилием? Другими словами, и неоламаркизм, подобно другим

эволюционным теориям, кажется нам неспособным решить проблему.

Подвергая, таким образом, общему испытанию различные формы современного

эволюционизма и показывая, что все они наталкиваются на одно и то же

непреодолимое затруднение, мы вовсе не имеем намерения отвергнуть их

окончательно. Напротив, каждая из них, опираясь на значительное число

фактов, вероятно, по-своему истинна;

каждая соответствует определенной точке зрения на процесс эволюции. Быть

может, и нужно, чтобы теория придерживалась исключительно одной

какой-нибудь специальной точки зрения, если она хочет оставаться научной,

то есть придавать детальным исследованиям определенное направление. Но

каждая из этих теорий представляет лишь частный аспект реальности, котора

выходит за пределы всех этих теорий. Именно эта реальность и являетс

предметом философии, которая не связана научной точностью, ибо не нацелена

на какое-либо практическое применение. Укажем теперь в двух словах, какой

вклад в решение проблемы вносят, на наш взгляд, три главные формы

современного эволюционизма, что каждая из них оставляет в стороне и на

какой пункт следовало бы направить это тройное усилие, чтобы получить более

широкую, хотя тем самым и менее определенную, идею эволюционного процесса.

Неодарвинисты, думается нам, правы, когда говорят, что существенными

причинами изменений являются различия в зародыше, содержащемся в индивиде,

а вовсе не поступки индивида в течение его жизни. Но едва ли можно признать

вслед за этими биологами, что различия зародыша являются чисто случайными и

индивидуальными. Мы не можем не думать, что они представляют собой развитие

одного и того же импульса, передающегося от зародыша к зародышу через

индивидов, а значит, они - не чистые случайности и вполне могут появлятьс

одновременно в одной форме у всех представителей одного и того же вида или,

по крайней мере, у некоторых из них. Уже теория мутаций существенно

преобразует дарвинизм в этом пункте. Она утверждает, что в известный

момент, по истечении долгого периода, весь вид охватывает стремление

меняться. Это значит, что тенденция к изменению - не случайна. Случайным,

правда, может быть само изменение, ибо мутация, по мнению Де Фриза,

происходит у различных представителей видав разных направлениях. Но,

во-первых, нужно ждать, подтвердится ли эта теория на многих других

растительных видах (Де Фриз проверил ее только на OEnothera Lamarckiana)1,

а во-вторых, как мы объясним далее, нет ничего невозможного в том, что дол

случайности более обширна в изменчивости растений, чем животных, так как в

растительном мире функция не столь тесно связана с формой. Как бы то ни

было, дарвинисты склонны допустить, что периоды мутации - не случайны.

Таковым же может быть, следовательно, и направление мутации, по крайней

мере, у животных, и в той степени, которую нам предстоит указать.

Это приводит нас к гипотезе, подобной гипотезе Эймера, согласно которой

изменения различных признаков происходят из поколения в поколение в

определенном направлении. Эта гипотеза кажется нам приемлемой, в границах,

указанных самим Эймером. Конечно, эволюция огранического мира не может быть

предопределена в целом. Мы утверждаем, напротив, что самопроизвольность

жизни выражается в непрерывном творчестве форм, следующих друг за другом.

Но эта неопределенность не может быть полной: она должна сделать уступку

определенности. Такой орган, как, например, глаз, создается именно путем

непрерывного изменения в определенном направлении. Mы не знаем, как иначе

можно объяснить сходство структуры глаза у тех видов, которые имеют разную

историю. Расходимся же мы с Эймером с того момента, когда он утверждает,

что для достижения результата достаточно физических и химических причин.

Мы, напротив, пытались показать на ясном примере глаза, что если здесь есть

^ортогенез", то должна действовать и причина психологическая.

К причине психологического порядка и прибегают некоторые из неоламаркистов.

В этом, по нашему мнению, состоит одно из самых прочных оснований

неоламаркизма. Но если эта причина является лишь сознательным усилием

индивида, она сможет действовать только в ограниченном числе случаев: самое

большее, у животного, но не в растительном мире. И у животного она окажет

свое действие только там, где есть прямое или косвенное подчинение влиянию

воли. Но даже там, где она действует, не видно, как может она добитьс

такого глубокого изменения, каким является возрастание сложности. Еще можно

было бы это понять, если бы приобретенные признаки передавались регулярно,

прибавляясь друг к другу. Но такая передача является скорее исключением,

чем правилом. Изменение, которое наследуется и идет в определенном

направлении, накапливаясь и комбинируясь само с собой таким образом, что

создается устройство все большей и большей сложности, - такое изменение,

конечно, должно относиться к известного рода усилию, но усилию, по-иному

глубокому, чем усилие индивидуальное, по-иному независимому от

обстоятельств, усилию, общему для большинства представителей одного и того

же вида, присущему скорее зародышам, которые они носят в себе, чем одной их

субстанции, а потому и передающемуся их потомству.

Таким образом, после большого отступления мы возвращаемся к идее, из

которой исходили, к идее первоначального порыва жизни, переходящего от

одного поколения зародышей к следующему через посредство развившихс

организмов, образующих связующую нить между зародышами. Этот порыв,

сохраняющийся на эволюционных линиях, между которыми он разделяется, и

представляет собой глубокую причину изменений, по крайней мере тех, которые

регулярно передаются, накапливаются и создают новые виды. В общем, с той

поры как виды в процессе дальнейшей своей эволюции начали расходиться от

общего ствола, они углубляют это расхождение. И все же в определенных

пунктах, если принять гипотезу общего порыва, они могут и даже должны

развиваться тождественным образом. Нам остается показать это более

определенно на том же выбранном нами примере образования глаза у моллюсков

и у позвоночных. Это поможет и прояснению идеи ^первоначального порыва".

Две вещи одинаково поражают в таком органе, как глаз: сложность структуры и

простота функционирования. Глаз состоит из различных частей: склеры,

роговой оболочки, сетчатки, хрусталика и т. д. Каждая из этих частей

делится до бесконечности. Возьмем хотя бы сетчатку. Известно, что она

состоит из трех слоев нервных элементов, расположенных один на другом:

клетки мульти-полярные, клетки биполярные, клетки зрительные; каждый слой

имеет свою индивидуальность и представляет, без сомнения, очень сложный

организм: и это еще очень упрощенная схема тонкой структуры этой оболочки.

Такой аппарат, как глаз, состоит, следовательно, из бесконечного числа

аппаратов, каждый из которых чрезвычайно сложен. И все же видение - акт

простой. Как только глаз открывается, осуществляется видение. И именно

потому, что функционирование - просто, самое легкое отклонение природы в

устройстве бесконечно сложного аппарата сделало бы его невозможным. Вот

этот контраст между сложностью органа и единством функции и смущает ум.

Механистическая теория покажет нам постепенное создание организма под

влиянием внешних обстоятельств, воздействующих прямо, на ткани, или

косвенно, путем подбора лучше приспособленных. Но какую бы форму ни

принимала эта теория, даже если допустить, что ее подробное описание частей

представляет ценность, - на корреляцию этих частей она не проливает

никакого света.

Тогда на сцену выступает теория целесообразности. Она утверждает, что части

были собраны по заранее предусмотренному плану, с определенной целью. Этим

она уподобляет труд природы труду работника, который также собирает части с

целью реализации какой-нибудь идеи или подражая образцу. Механицизм поэтому

имеет основания ставить в упрек телеологизму его антропоморфический

характер. Но он не замечает, что сам пользуется этим же методом, только

суживая его. Конечно, он избавился от преследуемой цели или идеального

образца. Но и он так же хочет, чтобы природа работала, собирая части, как

работник-человек. Однако даже беглый взгляд, брошенный на развитие

зародыша, показал бы ему, что жизнь берется за это совсем иначе. Она

действует не путем ассоциации и сложения элементов, но с помощью

диссоциации и раздвоения.

Итак, нужно преодолеть обе эти точки зрения - механицизма и телеологизма, -

к которым, в сущности, человеческий разум пришел в результате наблюдения за

работой человека. Но в каком смысле можно их преодолеть? Мы сказали, что

анализ строения органа может идти до бесконечности, хотя функционирование

целого - вещь простая. Этот контраст между бесконечной сложностью органа и

крайней простотой функции и должен открыть нам глаза.

Вообще говоря, когда один и тот же предмет предстает, с одной стороны,

простым, а с другой - бесконечно сложным, то оба аспекта имеют далеко не

одинаковое значение, или, вернее, разную степень реальности. Простота в

этом случае принадлежит самому предмету, бесконечная сложность - тем точкам

зрения на него, которые мы формируем, когда вращаемся вокруг него, тем

рядоположенным символам, в каких представляют этот предмет наши чувства и

наш интеллект, - в целом, различного рода элементам, с помощью которых мы

пытаемся искусственно имитировать этот предмет, но с которыми он остаетс

несоизмеримым, ибо природа его совершенно иная. Гениальный художник

нарисовал на полотне человеческое лицо. Мы можем имитировать его картину

при помощи разноцветных квадратиков мозаики. И чем меньше будут наши

квадратики, чем многочисленнее будут они и разнообразнее по тону, тем лучше

мы воспроизведем изгибы и оттенки модели. Но понадобилось бы бесконечное

число бесконечно малых элементов, выражающих бесконечность оттенков, чтобы

получить точный эквивалент того лица, которое художник постиг как нечто

простое, которое он захотел целиком перенести на полотно и которое тем

более совершенно, чем полнее выражает единую неделимую интуицию.

Предположим теперь, что наши глаза устроены так, что могут видеть в

произведениях великого художника только мозаику. Или допустим, что наш

интеллект создан так, что может объяснить себе появление изображения на

полотне лишь как результат мозаики. Мы могли бы тогда говорить только о

соединении маленьких квадратиков и разделяли бы механистическую гипотезу.

Мы могли бы прибавить, что, кроме материальности этого соединения, нужен

был план, по которому мог бы работать мозаист: на этот раз мы выражались бы

как сторонники телеологии. Но ни в том, ни в другом случае мы не постигли

бы реального процесса, ибо соединенных квадратиков не существовало.

Существует картина - простой акт, проецированный на полотно, - котора

одним тем, что вошла в наше восприятие, сама распалась в наших глазах на

тысячи и тысячи маленьких квадратиков, представляющих в своем воссоединении

удивительный порядок взаимного расположения. Так и глаз с чудесной

сложностью своей структуры может быть только простым актом видения и в то

же время являть нам мозаику клеточек, порядок в расположении которых

поражает нас, если мы представляем себе целое как совокупность частей.

Когда я поднимаю руку от А до В, это движение предстает мне сразу в двух

аспектах. Воспринятое изнутри, оно - простой неделимый акт. Замечаемое

извне, - это путь, пройденный некоторой кривой АВ. В этой линии я могу

различить сколько угодно положений, и сама линия может быть определена как

известная координация этих положений. Но и сами эти положения в их

бесконечном числе, и связывающий их порядок автоматически следуют из

неделимого акта движения руки от-А до В. Механицизм видит здесь только

положения. Телеологизм учитывает и их порядок. Но и тот, и другой проходят

мимо движения, которое и есть сама реальность. В известном смысле движение

больше, чем положения и их порядок, ибо одним тем, что дается это движение

в его бесконечной простоте, дается одновременно и бесконечность

последовательных положений, и их порядок, и еще нечто такое, что, не будучи

ни порядком, ни положением, является вместе с тем самым главным: это -

подвижность. Но, с другой стороны, движение меньше, чем ряд положений со

связывающим их порядком, ибо, чтобы расположить точки в определенном

порядке, нужно сначала представить себе этот порядок, а затем реализовать

его с помощью точек, нужен труд соединения и интеллект, тогда как простое

движение руки ничего этого не содержит. Оно не является разумным в

человеческом смысле слова, и оно не будет соединением, ибо не состоит из

элементов. То же самое касается глаза и зрения. Зрение заключает в себе

больше, чем составляющие его клетки и их взаимная координация: в этом

смысле ни механицизм, ни телеологизм не идут так далеко, как было бы нужно.

Но в другом отношении и механицизм и телеологизм заходят слишком далеко,

ибо требуют от природы самого трудного из подвигов Геракла, желая, чтобы

она возвысила до простого акта видения бесконечное число бесконечно сложных

элементов, тогда как для природы создать глаз было не труднее, чем для мен

- поднять руку. Ее простой акт автоматически распался на бесконечное число

элементов, которые оказались подчиненными одной идее, подобно тому, как

движение моей руки образовало бесконечное число точек, охватываемых одним

уравнением.

Но именно это нам очень трудно понять, так как мы не можем.представить себе

организацию иначе, чем процесс фабрикации. А между тем одно дело

фабриковать, а другое организовывать. Операция первого рода присуща

человеку. Она состоит в сочетании частей материи, выкроенных так, чтобы их

можно было включать друг в друга и заставлять действовать сообща. Их, так

сказать, располагают вокруг действия, которое уже существует как их

идеальный центр. Фабрикация идет, следовательно, от периферии к центру,

или, как сказали бы философы, от множественного к единому. Работа

организации, напротив, идет от центра к периферии. Она начинается в одной,

почти математической точке и распространяется вокруг этой точки

концентрическими и постоянно расширяющимися волнами. Труд фабрикации тем

продуктивнее, чем большим количеством материи он располагает. Он

совершается путем концентрации и сжатия. Напротив, акт организации имеет

скорее характер взрыва: на старте ему нужно как можно меньше места, минимум

материи, словно организующие силы нехотя вступают в пространство.

Сперматозоид, приводящий в движение процесс эволюции эмбриональной жизни, -

одна из мельчайших клеток организма, к тому же незначительная его часть

является реально действующей.

Но это не более чем поверхностные различия. За ними, как мы полагаем, можно

найти и более глубокие.

Сфабрикованное произведение обрисовывает форму труда фабрикации. Я хочу

этим сказать, что фабрикующий находит в своем произведении именно то, что

он туда вложил. Если он хочет создать машину, он вырежет одну за другой ее

части, а затем соберет их: сделанная машина позволит увидеть и части, и их

соединение. Результат в целом представляет здесь труд в целом, и каждой

части труда соответствует часть результата.

Далее, я признаю, что позитивная наука может и должна поступать так, как

если бы организация была трудом подобного рода. Только при этом условии

наука может овладеть организованными телами. Действительно, она ставит

своей задачей не прояснение нам сути вещей, но обеспечение лучшего способа

воздействия на вещи. Физика же и химия уже продвинулись далеко вперед, и

живая материя только в той мере поддается нашему действию, в какой мы

применяем к ней приемы нашей физики и химии. Следовательно, чтобы

организация могла стать предметом научного изучения, необходимо прежде

всего приравнять организованное тело к машине. Клетки будут частями машины,

организм же - их совокупностью. И элементарные усилия, организовавшие эти

части, будут рассматриваться как реальные элементы труда, организовавшего

целое. Такова точка зрения науки. Совсем иной, по нашему мнению, являетс

точка зрения философии.

Нам кажется, что организованная машина в целом может еще воспроизводить

работу организатора в целом (хотя и это не вполне справедливо), но части

машины не соответствуют частям работы, ибо материальность этой машины

воспроизводит не совокупность использованных средств, но совокупность

преодоленных препятствий:

это скорее отрицание, чем положительная реальность. Таким образом, как мы

показали в прежнем исследовании, видение является силой, которая de jure

могла бы охватить бесконечное число вещей, неуловимых для нашего глаза. Но

такое видение не могло бы продолжиться в действие: оно годилось бы дл

фантома, но не для живого существа. Видение живого существа есть видение

утилитарное, ограниченное предметами, на которые это существо может

действовать: это видение как бы направлено в определенное русло, и

зрительный аппарат просто символизирует работу прокладки этого русла. Но

тогда формирование зрительного аппарата точно так же не может быть

объяснено соединением анатомических элементов, как прокладка канала не

объясняется доставкой земли, из которой будут сложены его берега.

Механистическая теория скажет в этом случае, что земля привозилась тележка

за тележкой; телеология прибавит, что земля складывалась не как попало, что

возчики работали по известному плану. Но и механицизм, и телеология впали

бы в заблуждение, ибо канал строится иначе.

Будем более точны. Мы сравнивали приемы, посредством которого природа

создает глаз, с простым актом поднятия руки. Но мы предполагали, что рука

не встречает никакого препятствия. Представим себе, что рука, вместо того,

чтобы двигаться в воздухе, проходит через железные опилки, которые

оказывают сопротивление все время, пока я двигаю рукой. В известный момент

рука исчерпает свое усилие, и именно тогда опилки улягутся и примут

определенную форму -"-форму остановившейся руки. Предположим теперь, что

рука стала невидимой. Зрители будут искать смысл расположения опилок в них

самих и во внутренних силах их массы. Одни объяснят положение каждой

частицы опилок действием на нее соседних опилок: это будут механицисты.

Другие захотят, чтобы эти элементарные действия подчинялись общему плану:

это будут сторонники телеологии. Но на самом деле был один простой и

неделимый акт, действие руки, проходящей через опилки: беспрерывное

движение отдельных частиц, равно как и порядок их конечного расположения,

выражают, так сказать, отрицательным образом это неделимое движение,

являющееся целостной общей формой всего противодействия, а не синтезом

положительных элементарных действий. Вот почему, если назвать "действием"

расположение опилок, а "причиной" - движение руки, то можно еще признать,

что действие в целом объясняется причиной в целом; но частям причины

нисколько не соответствуют части действия. Другими словами, ни механицизм,

ни телеология здесь не уместны, и необходимо прибегнуть к способу

объяснения sui generis. В гипотезе, которую мы предлагаем, отношение

видения к зрительному аппарату будет приблизительно тем же самым, что и

отношение руки к железным опилкам, которые обрисовывают, направляют в

определенное русло и ограничивают ее движение.

Чем значительнее усилие руки, тем дальше она проникает в глубь опилок. Но

где бы она ни остановилась, опилки мгновенно и автоматически придут в

равновесие, расположатся во взаимном порядке. То же самое относится к

зрению и его органу. В зависимости от того, насколько прогрессирует

неделимый акт видения, материальность органа складывается из большего или

меньшего количества координированных между собою элементов, но порядок их

всегда по необходимости полон и совершенен. Он не может быть частичным, ибо

- повторим еще раз - реальный процесс, порождающий его, не имеет частей. С

этим не считаются ни механицизм, ни телеология; этого не принимаем во

внимание и мы, когда удивляемся чудесному устройству такого инструмента,

как глаз. По сути, в нашем удивлении всегда кроется идея, что могла бы.

быть реализована только часть этого порядка, что полная его реализация есть

нечто вроде благодати. Приверженцы телеологии заставляют эту благодать

изливаться сразу в конечной причине; по мнению же механицистов, она

проявляется постепенно, под действием естественного отбора;

но и те и другие видят в этом порядке нечто положительное, а в его причине,

следовательно, - нечто поддающееся дроблению, содержащее в себе все

возможные степени завершения. В действительности причина может быть более

или менее интенсивной, но она может проявлять свое действие лишь целиком, в

законченной форме. В зависимости от того, насколько далеко она продвинетс

в направлении видения, она даст или простое скопление пигмента низшего

организма, или рудиментарный глаз серпулы, или сформировавшийся глаз

альциопы, или в высшей степени усовершенствованный глаз птицы; но у всех

этих органов, очень различных по сложности, всегда будет одинакова

координация частей. Вот почему, как бы ни были удалены друг от друга два

вида животных, но если они с разных сторон шли к видению одинаково долго,

то у обоих будет и одинаковый орган зрения, ибо форма органа выражает

только степень, которой достигла его функциональная деятельность.

Но, говоря о продвижении к видению, не возвращаемся ли мы к прежней

концепции целесообразности? Конечно, так и было бы, если бы это продвижение

требовало сознательного или бессознательного представления о цели, которой

предстоит достигнуть. Но наделе оно совершается в силу первоначального

жизненного порыва, оно вовлечено в само это движение, и именно поэтому его

и можно обнаружить на самостоятельных линиях эволюции. Если же нас спросят,

почему и как оно сюда вовлечено, то мы ответим, что жизнь - это прежде

всего тенденция действовать на неорганизованную материю. Направление этого

действия, конечно, не предопределено: отсюда непредвидимое разнообразие

форм, которые жизнь, развиваясь, сеет на своем пути. Но действие это,

будучи всегда в той или иной степени случайным, содержит хотя бы зародыш

свободы выбора. Выбор же предполагает предвосхищение нескольких возможных

действий. Нужно, следовательно, чтобы возможности действия вырисовывались

перед живым существом до самого действия. Зрительное восприятие не будет

ничем иным1 : видимые контуры предметов - это набросок нашего возможного

действия на них. Итак, видение на различных его ступенях будет

обнаруживаться у самых разных животных, и оно продемонстрирует одну и ту же

сложность структуры повсюду, где достигнет одинаковой степени интенсивности.

Мы остановились на этих сходствах структуры в целом, на примере глаза в

частности, так как мы должны были определить свою позицию по отношению к

механицизму, с одной стороны, и телеологии - с другой. Нам остается теперь

точнее определить эту позицию саму по себе. Это мы и сделаем, исследу

расходящиеся результаты эволюции на сей раз с точки зрения не их аналогии,

а взаимодополнения.

Глава 3

Оглавление

ГЛАВА ВТОРАЯ

РАСХОДЯЩИЕСЯ НАПРАВЛЕНИЯ ЭВОЛЮЦИИ ЖИЗНИ, - ОЦЕПЕНЕНИЕ, ИНТЕЛЛЕКТ, ИНСТИНКТ

Эволюционное движение было бы чем-то простым, и мы легко могли бы

определить его направление, если бы жизнь описывала одну-единственную

траекторию, подобно ядру, пущенному из пушки. Но мы имеем здесь дело с

гранатой, внезапно разорвавшейся на части; части эти, сами представлявшие

собой нечто вроде гранат, разорвались на новые части, которые вновь должны

были раскалываться, и так далее в течение очень долгого времени. Мы

воспринимаем только то, что ближе всего к нам, - рассеянные движени

распыленных осколков. Отправляясь от них, мы и должны будем постепенно

подняться к начальному движению.

Когда разрывается граната, ее дробление объясняется как взрывчатой силой

заключенного в ней пороха, так и сопротивлением со стороны металла. То же

самое можно сказать и о дроблении жизни на особи и виды. Его обусловливают,

как нам кажется, два ряда причин: сопротивление, испытываемое жизнью со

стороны неорганизованной материи, и взрывчатая сила, которую жизнь несет в

себе и которая порождается неустойчивым равновесием тенденций.

Сопротивление со стороны неорганизованной материи является препятствием, с

которым нужно было справиться прежде всего. Жизнь, по-видимому, преодолела

его благодаря смирению и осмотрительности, сжимаясь и подлаживаясь к

физическим и химическим силам, даже соглашаясь пройти с ними вместе часть

пути, подобно тому, как железнодорожная стрелка на несколько мгновений

принимает направление того рельса, от которого должна отдалиться. О

явлениях, наблюдаемых в самых низших формах жизни, трудно сказать,

относятся ли они еще к сфере физики и химии, или это уже явления жизни.

Жизнь должна была, таким образом, усвоить привычки неорганизованной

материи, чтобы затем мало-помалу увлечь эту намагнетизированную материю на

иной путь. Появившиеся сначала одушевленные формы были поэтому крайне

простыми. Это были, вероятно, небольшие массы почти недифференцированной

протоплазмы, внешне напоминавшие амеб, но обладавшие огромным внутренним

напором, который должен был поднять их до высших форм жизни. Нам кажетс

вполне вероятным, что в силу этого напора первичные организмы стремились

возможно больше увеличиваться в размерах. Но организованная материя очень

скоро достигает пределов своего расширения. Она скорее будет раздваиваться,

чем выйдет за определенные границы. Потребовались, без сомнения, вековые

усилия и чудеса изворотливости, прежде чем жизнь смогла преодолеть это

новое препятствие. Она добилась того, что растущие в числе элементы,

стремящиеся к раздвоению, оставались соединенными. Путем разделения труда

она неразрывно связала их между собой. Сложный и состоящий из частей

организм функционирует так, как это делала бы сплошная живая масса, просто

увеличиваясь в росте.

Но жизнь несла в себе истинные и глубокие причины разделения. Ибо жизнь -

это тенденция, сущность же тенденции есть развитие в форме пучка: одним

фактом своего роста она создает расходящиеся линии, между которыми

разделяется жизненный порыв. Это мы можем заметить и на самих себе,

наблюдая развитие той особой тенденции, которую мы называем своим

характером. Каждый из нас, бросая ретроспективный взгляд на свою историю,

увидит, что в детстве его индивидуальность, будучи неделимой, соединяла в

себе разные личности, которые могли оставаться нераздельными, ибо они

только еще зарождались: эта неопределенность, полная возможностей, и

составляет одно из главных очарований детства. Но эти взаимопроникающие

личности, вырастая, становятся несовместимыми, и так как каждый из нас

проживает лишь одну жизнь, то он вынужден делать выбор. В действительности

мы выбираем беспрестанно; беспрестанно же мы и отказываемся от многого.

Путь, проходимый нами во времени, усеян обломками всего, чем мы начинали

быть, чем мы могли бы стать. Но у природы, располагающей неисчислимым

количеством жизней, нет нужды в подобных жертвах. Она сохраняет различные

тенденции, раздвоившиеся в процессе роста. Из них она создает расходящиес

ряды видов, эволюционирующие отдельно друг от друга.

Эти ряды могут иметь неодинаковое значение. Автор, начинающий писать роман,

вкладывает в своего героя массу вещей, от которых вынужден отказываться по

мере продвижения вперед. Быть может, он вернется к ним позже, в других

книгах, чтобы создать из них новые действующие лица, которые будут

извлечениями из первого, или, скорее, его дополнениями; но почти всегда они

будут сужены по сравнению с исходной личностью. Так происходит и В эволюции

жизни. Многочисленны были раздвоения на пути следования, но рядом с двум

или тремя главными путями образовалось много тупиков, да и из самих этих

главных путей лишь один, тот, что ведет вдоль позвоночных к человеку,

оказался достаточно широким, чтобы дать свободу великому дыханию жизни.

Такое впечатление возникает при сравнении, например, сообществ пчел и

муравьев с человеческими обществами. Первые - застывшие, хотя в них царят

удивительная дисциплина и внутреннее согласие, вторые открыты всякому

прогрессу, но в них господствуют разделение и беспрестанная борьба. Идеалом

могло быть общество, которое всегда двигалось бы вперед, сохран

внутреннее равновесие, но этот идеал, быть может, неосуществим: два

признака, стремящиеся дополнить и даже дополнявшие друг друга в зачаточном

состоянии, становятся несовместимыми при дальнейшем развитии. Если бы об

импульсе к общественной жизни можно было говорить иначе, чем метафорически,

то мы сказали бы, что основная часть этого импульса пошла по эволюционной

линии, приведшей к человеку, а остальное пришлось на путь, ведущий к

перепончатокрылым: сообщества муравьев и пчел представили бы, таким

образом, сторону, дополнительную по отношению к нашим обществам. Но это не

более чем способ выражения. Не было

особого импульса к социальной жизни. Существует просто общее движение

жизни, которое постоянно творит на расходящихся линиях новые формы. Если на

двух из этих линий должны появиться общества, то на них отразятс

одновременно и расхождения путей, и общность порыва. Они разовьют, таким

образом, два ряда признаков, которые мы сочтем взаимодополняющими.

Исследование эволюционного движения будет поэтому состоять в том, чтобы

различить известное число расходящихся направлений, оценить значение того,

что совершалось на каждом из них, - одним словом, определить природу

разъединенных тенденций и их "дозировку". Комбинируя затем друг с другом

эти тенденции, можно добиться приближения к неделимому движущему началу,

давшему импульс этим тенденциям, или, скорее, достичь его имитации. Другими

словами, в эволюции нужно видеть нечто совершенно иное, чем сери

приспособлений к обстоятельствам, как утверждает механицизм, а также нечто

иное, чем реализация общего плана, как того желала бы телеология.

Мы нисколько не оспариваем того, что необходимым условием эволюции являетс

приспособление к среде. Слишком очевидно, что вид исчезает, когда он не

вписывается в созданные для него условия существования. Но одно дело

признать, что внешние обстоятельства - такая сила, с которой эволюци

должна считаться, и совсем другое - смотреть на них как на причины,

управляющие эволюцией. Последнее положение выдвигает механицизм. Оно

абсолютно исключает гипотезу первоначального порыва, то есть внутреннего

напора, который поднимает жизнь, через постепенно усложняющиеся формы, ко

все более и более высоким судьбам. А между тем порыв этот очевиден, и один

взгляд на ископаемые виды показывает нам, что жизнь могла бы обойтись без

эволюции или эволюционировать в весьма узких границах, если бы она избрала

гораздо более удобную для нее участь - застыть на этих примитивных формах.

Некоторые корненожки не изменились со времени силурийской эпохи.

Бесстрастные свидетели бесчисленных переворотов, потрясавших нашу планету,

лингулы и сегодня - те же, что были в самые отдаленные времена палеозойской

эры.

На самом же деле приспособление объясняет изгибы эволюционного движения, но

не общие его направления, еще менее - само это движение. Дорога, ведущая в

город, конечно, то поднимается на пригорки, то спускается в лощины: она

приспосабливается к особенностям почвы, но эти неровности почвы не являютс

причиной дороги и не определяют ее направления. В каждый момент они

доставляют ей все необходимое, - саму почву, по которой она пролегает, но

если рассматривать дорогу в целом, а не каждую ее часть отдельно, то

неровности почвы предстанут лишь как препятствия или причины замедления,

ибо целью дороги был только город и она стремилась быть прямой линией. Так

же обстоит дело с эволюцией жизни и обстоятельствами, с которыми она

сталкивается, стой, однако, разницей, что эволюция намечает не один путь,

что, принимая различные направления, она не имеет целей и что, наконец, она

сама творит все, вплоть до приемов своего приспособления.

Но если эволюция жизни не является серией приспособлений к случайным

обстоятельствам, то тем более она не будет и реализацией плана. План даетс

заранее. Он создается в представлении, или, по крайней мере, может быть

представлен, прежде чем реализуется в деталях. Полное его выполнение может

быть отодвинуто в отдаленное будущее, возможно, даже в бесконечность; и тем

не менее его идея может быть сформулирована в современных терминах.

Напротив, если эволюция есть беспрерывно возобновляющееся творчество, то

она постепенно создает не только формы жизни, но и идеи, позволяющие

интеллекту постичь ее, и понятия, в которых она может быть изложена. Это

значит, что ее будущее выходит за пределы настоящего и не может

обрисовываться в нем как идея.

В этом и состоит первое заблуждение телеологии. Оно влечет за собой другое,

еще более значительное.

Если жизнь реализует план, она должна по мере движения вперед

демонстрировать все большую гармонию. Так в строящемся доме все более и

более проявляется идея архитектора, по мере того как камни ложатся на

камни. Если же единство жизни полностью заключено в порыве, толкающем ее на

путь времени, то гармония существует не впереди, а позади. Единство

возникает от vis a tergo; оно дано в начале, как импульс, а не помещено в

конце, как приманка. Порыв, передаваясь, все более и более разделяется. По

мере развития жизнь рассеивается в своих проявлениях, которые, благодар

общности происхождения, конечно, должны в определенных аспектах дополнять

друг друга, что не мешает им, однако, быть противодействующими и

несовместимыми. Таким образом, дисгармония между видами будет все больше

усиливаться. Но мы указали пока лишь главную ее причину. Мы предположили

для простоты, что каждый вид воспринимал переданный ему импульс, чтобы, в

свою очередь, передать его другим, и что по всем направлениям, где

происходит эволюция жизни, эта передача осуществляется по прямой линии. Но

на самом деле есть виды, которые останавливаются, а иные и поворачивают

назад. Эволюция не является только движением вперед: во многих случаях

наблюдается топтание на одном месте, еще чаще - отклонение в сторону или

возврат назад. Далее мы покажем, что так и должно быть и те же самые

причины, которые раздробляют эволюционное движение, приводят к тому, что

жизнь в своей эволюции часто отвлекается от самой себя, загипнотизированна

только что созданной ею формой. Это вызывает рост беспорядка. Конечно,

существует прогресс, если понимать под прогрессом непрерывное движение в

общем направлении, которое было дано первичным импульсом, но этот прогресс

осуществляется только на двух или трех главных линиях эволюции, где

обрисовываются все более и более сложные и развитые формы; между этими

линиями пролегает множество второстепенных путей, напротив, изобилующих

отклонениями, остановками и отступлениями. Философ, принявший вначале тот

принцип, что каждая частность связана с планом целого, переходит от

разочарования к разочарованию, лишь только приступает к исследованию

фактов, и так как все у него было подведено под одну категорию, то, не

пожелав вначале принять в расчет случайное, он приходит теперь к тому, что

все случайно. Нужно, напротив, с самого начала отвести случайному его долю,

и долю весьма значительную. Нужно признать, что не все в природе

взаимосвязано. Затем придется определить центры, вокруг которых

кристаллизуется то, что не взаимосвязано. И сама эта кристаллизация очистит

остальное: проявятся главные направления, по которым движется жизнь,

развивая первичный импульс. Правда, мы не увидим детального выполнени

плана. Здесь есть нечто большее и лучшее, чем выполняющийся план. План -

это предел, указанный труду: он замыкает будущее, форму которого

очерчивает. Перед эволюцией жизни, напротив, двери будущего раскрыты

настежь. Это - творчество, которое бесконечно продолжается в силу

начального движения. Движение это создает единство организованного мира,

единство плодотворное, с неисчерпаемыми богатствами, превосходящее все, о

чем мог бы мечтать какой-либо интеллект, ибо интеллект есть лишь один из

моментов этого движения, один из его продуктов.

Но легче определить метод, чем применять его. Дать полное объяснение

прошлому эволюционному движению, каким мы его себе представляем, можно было

бы лишь в том случае, если бы история организованного мира была завершена.

Мы далеки от подобных результатов. Генеалогии, предлагаемые для различных

видов, по большей части проблематичны. Они меняются вместе с их авторами, с

обусловившими их теоретическими взглядами, и вызывают дискуссии, которые

современной науке разрешить не под силу. Но, сравнивая различные решения,

можно заметить, что разногласия касаются скорее частностей, чем главных

линий. Следуя как можно блиясе этим главным линиям, мы можем,

следовательно, бить уверены, что не заблудимся. Впрочем, только они для нас

и важны, ибо мы не намерены, подобно натуралисту, искать порядок

последовательности различных видов, мм хотим только определить главные

направления их эволюции. Да и не все эти направления одинаково важны дл

нас: мы должны заняться главным образом тем, которое ведет к человеку.

Поэтому, следуя по тем и иным направлениям, мы не должны забывать, что речь

идет об определении отношения человека к животному миру в целом и места

самого животного мира во всем организованном мире.

Обращаясь вначале ко второму вопросу, заметим, что нет ни одного ясно

выраженного признака, который отличал бы растение от животного. Попытки

точного определения обоих миров никогда не имели успеха. Нет ни одного

существенного признака растительной жизни, который не обнаруживался бы в

известной мере у некоторых животных, и ни одной черты, характерной дл

животного, которая не наблюдалась бы у определенных Видов в определенные

моменты в мире растительном. Понятно поэтому, что биологи, стремящиеся к

точности, всегда считали искусственным различие между обоими мирами. Они

были бы правы, если бы определение здесь могло даваться, как в

математических и физических науках, на основании известных статических

признаков, которыми обладает один предмет и не обладают другие. Совершенно

иной способ определения должен применяться, по нашему мнению, в науках о

жизни. Нет практически ни одного жизненного проявления, которое не

заключало бы в зачаточном, или скрытом, или возможном состоянии

существенных черт большинства других жизненных проявлений. Разница - только

в пропорции. Но этой разницы достаточно для определения группы, если можно

установить, что разница эта не случайна и что группа по мере своей эволюции

стремилась все более и более усилить свои специальные признаки. Одним

словом, группа будет уже определяться не тем, что она обладает известными

признаками, но тенденцией к усилению этих признаков. Если принять эту точку

зрения, если учитывать не столько состояния, сколько тенденции, то

окажется, что растения и животные могут быть определены и различены точным

образом и что они соответствуют двум расходящимся эволюционным направлениям

жизни.

Эта дивергенция обнаруживается прежде всего в способе питания. Известно,

что растение получает непосредственно из воздуха, воды и земли необходимые

для поддержания жизни элементы, в частности углерод и азот: оно берет их в

форме минеральных веществ. Напротив, животное может овладеть этими

элементами лишь после того, как они закладываются в органические вещества

или растениями, или животными, которые, в свою очередь, получают их, прямо

или косвенно, из растений же, так что в конечном итоге пищей животного

является растение. Правда, у растений этот закон допускает много

исключений. Без колебаний заносят в ряд насекомоядных растений росянку,

мухоловку, жирянку. С другой стороны, грибы, занимающие столь видное место

в растительном мире, питаются, как животные; будь то бродильные грибы,

сапрофиты, или паразиты, они всегда получают свою пищу из органических

веществ. Следовательно, из этого различия в питании нельзя вывести

статического определения, которое для любого случая автоматически решало

бы, имеешь ли дело с растением иле с животным. Но это различие может

послужить началом для динамического определения двух миров, ибо оно

отмечает два расходящихся направления, по которым пошли растения и

животные. Примечателен тот факт, что грибы, распространенные в природе в

необычайном изобилии, не смогли эволюционировать. В органическом отношении

они не поднимаются выше тех тканей, которые у развитых растений образуютс

в зародышевом мешочке семяпочки и предшествуют прорастанию новой особи.

Можно сказать, что это выкидыши в растительном мире. Все их многочисленные

виды представляют собой тупики, как будто, отказываясь от обычного способа

питания растений, они прекращали свое движение на главном пути эволюции

растений. Что же касается росянки и мухоловки, вообще насекомоядных

растений, то они питаются, как и другие растения, через корни, а также

извлекают своими зелеными частями углерод из углекислоты, содержащейся в

атмосфере. Способность схватывать насекомых, вбирать их в себя и

переваривать должна была появиться у них позже в совершенно исключительных

случаях, когда слишком тощая почва не доставляла им достаточной пищи.

Вообще, если придавать меньше значения наличие признаков, чем тенденции к

их развитию, и если считать существенной ту тенденцию, по которой эволюци

могла продолжаться бесконечно, то можно сказать, что растения отличаются от

животных тем, что они могут создавать органическую материю из минеральных

веществ, которые они извлекают непосредственно из атмосферы, земли и воды.

Но с этим различием связано и другое, более глубокое.

Животное, не имея возможности непосредственно извлекать содержащиеся всюду

углерод и азог, вынуждено искать, чтобы питаться ими, растения, которые уже

выделили эти элементы, или животных, которые сами получили их в

растительном мире. Поэтому животное должно быть по необходимости подвижным.

Начиная с амебы, выпускающей наудачу свои ложноножки, чтобы захватить

рассеянные в капле воды органические вещества, вплоть до высших животных,

обладающих органами чувств для распознавания добычи, органами движения дл

овладения ею, нервной системой для координации движений с ощущениями, жизнь

животных характеризуется, в ее общем направлении, подвижностью в

пространстве. В своей первоначальной форме животное предстает как

незначительная масса протоплазмы, завернутая всего-навсего в тонкую

белковую оболочку, позволяющую этой массе свободно менять форму и

передвигаться. Напротив, растительная клетка покрыта клеточной мембраной,

осуждающей ее на неподвижность. И снизу доверху в растительном мире

наблюдаются одни и те же привычки, все более и более ведущие к

неподвижности, ибо растению нет нужды беспокоиться; оно находит вокруг себ

- в атмосфере, воде и земле, где оно располагается, минеральные вещества,

которые усваивает непосредственно. Конечно, явления движения наблюдаются и

у растений. Дарвин написал прекрасную книгу о движениях ползучих растений.

Он изучил движения некоторых насекомоядных растений, таких как росянка и

мухоловка, нацеленные на захват добычи. Известны движения листьев акации,

мимозы и др. Кстати, и перемещения растительной протоплазмы внутри оболочки

свидетельствуют о ее родстве с протоплазмой животных. И наоборот, во

множестве видов животных (главным образом паразитов) можно было бы указать

явления закрепления на месте, аналогичные таким же явлениям растительного

мира'. И здесь также можно впасть в заблуждение, утверждая, что

неподвижность и подвижность являются признаками, позволяющими при простом

осмотре определить, что перед тобой - растение или животное. Но

неподвижность у животных чаще всего проявляется как оцепенение, в которое

впадает вид, словно отказываясь продолжать эволюцию в определенном

направлении: она родственна паразитизму и сопровождается признаками,

напоминающими признаки растительной жизни. Движениям же растений не

свойственны ни частота, ни разнообразие движений животных. Они касаютс

обычно только одной части организма и почти никогда не затрагивают весь

организм. Если у них и проявляется в исключительных случаях смутна

самопроизвольность, то кажется, что видишь перед собой случайное

пробуждение обычно дремлющей активности. Короче говоря, если в растительном

мире, как и в мире животном, подвижность и неподвижность сосуществуют, то

равновесие явно нарушается в пользу неподвижности в одном случае и в пользу

подвижности в другом. Эти две противоположные тенденции столь очевидно

являются ведущими в эволюции растений и животных, что ими можно бы было уже

определить оба мира. Но неподвижность и подвижность сами суть только

поверхностные проявления еще более глубоких тенденций.

Между подвижностью и сознанием существует очевидная связь. Конечно,

сознание высших организмов взаимодействует с определенными мозговыми

механизмами. Чем более развита нервная система, чем многочисленнее и

определеннее движения, между которыми она делает выбор, тем яснее и

сопровождающее эти движения сознание. Но ни эта подвижность, ни этот выбор,

ни, следовательно, это сознание не обусловлены с необходимостью наличием

нервной системы. Она лишь определенным образом направила и подняла на более

высокую ступень интенсивности начальную и смутную активность, рассеянную в

массе организованного вещества. Чем ниже по уровню развития стоит животное,

тем больше упрощаются и отделяются друг от друга нервные центры; в конце

концов нервные элементы исчезают, теряясь в менее дифференцированном

организме. Но то же самое происходит и со всеми другими органами, со всеми

другими анатомическими элементами, и было бы столь же нелепо отказывать, в

сознании животному, поскольку оно не имеет мозга, как заявлять, что оно не

способно питаться, поскольку не имеет желудка. На самом же деле нервна

система, подобно другим системам, зародилась вследствие разделения труда.

Она не создает функцию, но лишь поднимает ее на более высокую ступень

интенсивности и определенности, давая ей двойную форму деятельности

рефлекторной и деятельности произвольной. Чтобы выполнить естественное

рефлекторное движение, необходим целый механизм, действующий в спинном или

в продолговатом мозге. Чтобы произвольно выбирать между несколькими

определенными поступками, нужны мозговые центры, то есть перекрестки, от

которых отходят пути, ведущие к двигательным механизмам различной

конфигурации и одинаковой точности. Нотам, где не произошло еще выделени

нервных элементов, а тем более их объединения в систему, там существует

нечто такое, из чего путем раздвоения возникнут и рефлекс, и произвольное

движение; чему не свойственны ни механическая точность первого, ни

связанные с разумом колебания второго, но что, будучи причастным в

бесконечно малой степени тому и другому, является просто неопределенной, а

следовательно, уже отчасти сознательной реакцией. Это значит, что и низший

организм будет сознательным в той мере, в какой он движется свободно. Будет

ли здесь сознание по отношению к движению следствием или причиной? В

известном смысле оно является причиной, ибо роль его - управление

передвижением. Но, с другой стороны, это - следствие, так как его

поддерживает именно двигательная активность, и как только она исчезает,

сознание атрофируется, или, вернее, засыпает. У ракообразных, таких как

Rhizo-cephales, имевших некогда более дифференцированное строение,

неподвижность и паразитизм сопровождаются вырождением и практически

исчезновением нервной системы, и так как в подобном случае развитие

организации локализовало в нервных центрах всю сознательную активность, то

можно предположить, что сознание у такого рода животных еще слабее, чем в

организмах гораздо менее дифференцированных, никогда не имевших нервных

центров, но остававшихся подвижными.