Часть 4.

Могло ли в таком случае растение, укрепившееся в земле и находящее пищу на

месте, развиваться в направлении сознательной деятельности? Клеточна

мембрана, покрывающая протоплазму, делая неподвижным простейший

растительный организм, в то же время в значительной мере предохраняет его

от внешних возбуждений, которые раздражают чувствительность животного и

мешают ему погрузиться в сон'. Растение, следовательно, в целом

бессознательно. Но и здесь нужно остерегаться радикальных разграничении.

Сознание и бессознательность - это не две этикетки, которые можно наклеить

машинально, - одну на каждого животного, другую на каждую растительную

клетку. Если у животного, выродившегося в неподвижного паразита, сознание

засыпает, то, напротив, у растения, которое вновь обрело свободу движений,

оно пробуждается, и ровно в той мере, в какой растение вернуло себе

свободу. И все же сознание и бессознательность отмечают направления, по

которым шло развитие обоих миров, в том смысле, что для отыскания лучших

образцов

сознания у животных нужно подняться до самых высших представителей ряда,

тогда как, чтобы обнаружить вероятные случаи сознания у растений, нужно

спуститься возможно ниже по лестнице растений, дойти, например, до зооспор

водорослей и вообще до тех одноклеточных организмов, которые, скажем так,

колеблются между растительной формой и формой животного. С этой точки

зрения и в такой мере животное, на наш взгляд, определяетс

чувствительностью и пробудившимся сознанием, растение же сознанием

заснувшим и отсутствием чувствительности.

Итак, растение вырабатывает органические вещества непосредственно из

веществ минеральных: эта способность освобождает его от необходимости

двигаться, а значит, и чувствовать. Животные, вынужденные разыскивать себе

пищу, развивались в направлении двигательной активности, а следовательно, и

сознания все более и более полного, все более и более ясного.

Нам кажется бесспорным, что животная клетка и клетка растительна

происходят от общего ствола, что первые живые организмы колебались между

формой растительной и формой животной, принадлежа одновременно той и

другой. Действительно, мы только что видели, как характерные, хотя и

расходящиеся тенденции эволюции обоих миров сосуществуют еще и теперь у

растения и у животного. Различие - только в пропорции. Обычно одна из двух

тенденций покрывает или подавляет другую, но в исключительных

обстоятельствах последняя освобождается и вновь завоевывает утраченное

место. Подвижность и сознание растительной клетки не настолько замерли,

чтобы не иметь силы проснуться, когда обстоятельства позволяют или требуют.

С другой стороны, сохранившаяся в животном мире тенденция к растительной

жизни беспрестанно задерживала, или останавливала, или обращала вспять его

эволюцию. Какой бы полной, даже бьющей через край ни казалась деятельность

животного вида, - оцепенение и бессознательность стерегут его. Только

усилием и ценою усталости он выдерживает свою роль. Путь, по которому шла

эволюция животного, отмечали бесчисленные срывы, вырождение, связанное по

большей части с паразитическими привычками: каждый раз это было переводом

стрелки на растительную жизнь.

Таким образом, все заставляет нас предполагать, что растение и животное

происходят от одного общего предка, который соединял в себе обе тенденции в

момент их зарождения.

Но две тенденции, взаимно включавшие друг друга в этой первоначальной

форме, в процессе своего роста разъединились. Отсюда мир растений с его

неподвижностью и нечувствительностью, отсюда животные с их подвижностью и

сознанием. Чтобы объяснить это раздвоение, нет нужды прибегать к

таинственной силе. Достаточно заметить, что живое существо естественно

тяготеет к тому, что для него более удобно, и растения и животные выбрали

для себя два различных рода удобства в способе добывания необходимых им

углерода и азота. Первые непрерывно и автоматически извлекают эти элементы

из окружающей среды; вторые путем прерывистого, сконцентрированного в

нескольких мгновениях, сознательного действия ищут эти элементы в

организмах, их уже усвоивших. Это - два различных способа понимания труда,

или, если угодно, безделья. Вот почему нам кажется сомнительным, чтобы

возможно было когда-нибудь открыть в растении нервные элементы, хотя бы в

самой начальной форме. Направляющей воле животного у растения, как нам

кажется, соответствует направление, даваемое им энергии солнечного

излучения, которой растение пользуется, чтобы разорвать связь углерода и

кислорода в углекислоте. Чувствительности животного соответствует у

растения исключительная восприимчивость его хлорофилла по отношению к

свету. Значит, если нервная система является прежде всего механизмом,

служащим посредником между ощущениями и волевыми актами, то подлинной

"нервной системой" растения, нам кажется, будет механизм, или, скорее,

химизм sui generis, служащий посредником между восприимчивостью его

хлорофилла к свету и производством крахмала. Другими словами, у растения,

очевидно, нет нервных элементов, и тот же порыв, благодаря которому

животное обрело нервы и нервные центры., вероятно, привел у растения к

функции, которую выполняет хлорофилл.

Этот первый взгляд, брошенный на организованный мир, позволит нам точнее

определить, что соединяет царства растений л животных и что их разделяет.

Предположим, как мы заметили в предыдущей главе, что в глубине жизни

существует усилие, направленное на то, чтобы прививать к необходимости

физических сил возможно большую сумму неопределенности. Это усилие не может

в итоге породить энергию, или, если оно ее создает, то созданное количество

энергии не относится к разряду величин, доступных нашим чувствам,

измерительным приборам, нашему опыту и науке. Все происходит так, как будто

бы усилие имело своей целью лишь наилучшее использование предсуществовавшей

энергии, которую оно находит в своем распоряжении. Есть только один способ

преуспеть в этом: добиться от материи такой аккумуляции потенциальной

энергии, чтобы можно было в определенный момент, произведя разряд, получить

ту работу, которая необходима для действия. Само усилие обладает только

этой способностью приведения в действие. Но эта работа, пусть она всегда

одна и та же и всегда меньше какого угодно данного количества, будет тем

эффективнее, чем с большей высоты она заставит падать груз и чем тяжелее

будет этот груз, или, другими словами, чем больше будет сумма накопленной и

имеющейся в распоряжении потенциальной энергии. Наделе главным источником

энергии, используемой на поверхности нашей планеты, является Солнце.

Проблема, следовательно, была такова: добиться от Солнца, чтобы то тут, то

там на поверхности земли оно частично и временно прерывало свою постоянную

трату пригодной для использования энергии, чтобы оно накапливало известное

ее количество в виде энергии, еще не использованной, в соответствующих

резервуарах, откуда эта энергия могла бы затем в нужный момент в нужном

месте и направлении истекать. Вещества, которыми питается животное, и

являются такого рода резервуарами. Образованные из очень сложных молекул,

содержащих в потенциальном состоянии значительной жизни и развить в себе

аналог функции хлорофилла. Из недавних опытов Марии фон Линден можно,

вероятно, сделать вывод, что куколки и личинки различных чешуйчатокрылых

под влиянием света усваивают углерод из углекислоты, содержащейся в

атмосфере.

Значительную сумму химической энергии, они представляют собой нечто вроде

взрывчатых веществ, которые только дожидаются искры, чтобы дать выход

накопленной силе. Далее, весьма вероятно, что жизнь вначале стремилась

добиться одновременно и производства взрывчатого вещества, и взрыва,

который бы его использовал. В этом случае один и тот же организм,

непосредственно накапливая энергию солнечного излучения, расходовал бы ее в

свободных движениях в пространстве. Вот почему следует предположить, что

первые живые существа, с одной стороны, стремились беспрерывно накапливать

энергию, заимствованную от Солнца, а с другой - время от времени

расходовать ее, словно во взрывах, в двигательных реакциях: инфузории,

обладающие хлорофиллом, пресноводные жгутиковые, быть может, и теперь еще

служат символом этой первичной тенденции жизни, хотя и в суженной и не

способной к дальнейшей эволюции форме. Не соответствует ли, образно говоря,

дивергентное развитие растительного и животного миров забвению каждым из

них одной половины программы? Или, быть может, - и это более вероятно -

сама природа той материи, которую жизнь обнаруживала на нашей планете,

противилась тому, чтобы обе тенденции зашли слишком далеко в своей

совместной эволюции в одном и том же организме? Известно только, что

растение пошло главным образом по первому направлению, животное - по

второму. Но если с самого начала производство взрывчатого вещества было

нацелено на взрыв, то значит, основное направление жизни, в сущности, в

гораздо большей мере указывается эволюцией животного, а не растения.

"Гармония" обоих царств, наблюдаемые в них взаимодополняющие признаки, -

все это обусловлено, таким образом, тем, что они развивают две тенденции,

первоначально слитые в одну. Чем больше растет первичная и едина

тенденция, тем ей труднее соединять в одном и том же живом существе два

элемента, которые в начальном состоянии включены один в другой. Отсюда -

раздвоение, отсюда - две дивергентные эволюции, а также два ряда признаков,

которые в некоторых моментах противоположны друг другу, в иных - друг друга

дополняют, но всегда сохраняют между собою родство и сходство. В то врем

как животное совершало эволюцию - не без случайностей на протяжении пути -

в сторону все более и более свободного расходования прерывистой энергии,

растение совершенствовало скорее свою систему аккумуляции на месте. Мы не

будем останавливаться на втором моменте. Достаточно заметить, что растение,

в свою очередь, должно было широко использовать новое раздвоение,

аналогичное тому, которое произошло между растениями и животными. Если

первичной растительной клетке приходилось извлекать и углерод, и азот, то

она смогла почти полностью отказаться от второй из этих функций, как только

микроскопические растения пошли исключительно по этому направлению, к тому

же различным образом специализируясь в этом все еще сложном труде. Микробы,

извлекающие азот из атмосферы, и те, что последовательно превращают

аммиачные соединения в азотистые, а их, в свою очередь, в нитраты, оказали

всему растительному миру такую же услугу, какую растения в целом оказывают

животным таким же разделением первоначально единой тенденции. Если бы мы

выделили эти микроскопические растения в особое царство, то можно было бы

сказать, что почвенные микробы, растения и животные представляют нам анализ

всего того, что жизнь содержала вначале во взаимосвязанном виде, анализ,

осуществленный материей, которой жизнь располагала на нашей планете. Будет

ли это в собственном смысле "разделение труда"? Эти слова не дают точного

понятия об эволюции, как мы ее себе представляем. Там, где есть разделение

труда, есть ассоциация, а также конвергенция усилий;

эволюция же, о которой мы говорим, напротив, всегда происходит в

направлении не ассоциации, но диссоциации, идет не к конвергенции, но к

диверганции усилий. Гармония между членами, дополняющими друг друга в

известные моменты, не создается, по нашему мнению, во время пути с помощью

взаимного приспособления;

напротив, полная гармония существует только в исходной точке. Она вытекает

из первоначальной тождественности. Она возникает потому, что эволюционный

процесс, расширяющийся наподобие пучка, по мере одновременного роста частей

разделяет их, тогда как вначале части эти так дополняли друг друга, что

сливались воедино.

Нет необходимости в том, чтобы все элементы, на которые разделяетс

тенденция, имели равное значение и, в особенности, одинаковую способность к

эволюции. Мы только что различили в организованном мире, так сказать, три

разных царства. В то время как первое охватывает только микроорганизмы,

оставшиеся в начальном состоянии, животные и растения направили свой полет

к очень высоким судьбам. Так обычно и происходит, когда тенденци

разделяется. Среди расходящихся линий развития, которым она дает начало,

одни продолжаются бесконечно, другие более или менее быстро достигают

своего конца. Последние идут не прямо от первичной тенденции, но от одного

из элементов, на которые она разделилась:

они представляют собой отложения развития, созданные и оставленные по

дороге какой-нибудь совершенно частной тенденцией, продолжающей

эволюционировать. Что касается этих частных тенденций, то они, нам кажется,

отмечены знаком, по которому и узнаются.

Этим знаком являются еще видимые в каждой из них следы того, что содержала

первичная тенденция, отдельные направления которой они представляют.

Элементы какой-нибудь тенденции можно, действительно, сравнить не с

предметами, рядоположенными в пространстве и исключающими друг друга, но

скорее с психологическими состояниями, каждое из которых, будучи прежде

всего самим собой, причастие, однако, другим состояниям и содержит, таким

образом, в потенции всю личность, которой принадлежит. Нет ни одного

существенного проявления жизни, говорили мы, которое не представляло бы нам

в начальном или скрытом состоянии особенностей других проявлений. И

наоборот, когда мы встречаем на эволюционной линии, так сказать,

воспоминание о том, что развивается по другим линиям, мы должны сделать

вывод, что имеем дело с элементами, отделившимися от одной и той же

первичной тенденции. В этом смысле растения и животные действительно

представляют две главные расходящиеся линии развития жизни. Хотя растение

отличается от животного неподвижностью и отсутствием чувствительности,

движение и сознание дремлют в нем, подобно воспоминаниям, которые могут

проснуться. К тому же наряду с этими, обычно дремлющими воспоминаниями,

существуют другие, бодрствующие и действующие, а именно те, деятельность

которых не препятствует развитию самой частной тенденции. Можно

сформулировать следующий закон: когда тенденция, развиваясь, делится, то

каждая рождающаяся при этом частная тенденция стремится сохранить и развить

все то от первоначальной тенденции, что не является несовместимым с

работой, на которой она специализировалась. Этим и объясняется факт,

который мы рассматривали в предыдущей главе, - образование сложных

тождественных механизмов на независимых эволюционных линиях. Некоторые

глубокие аналогии между растением и животным не имеют, вероятно, другой

причины: половое размножение является, быть может, роскошью для растения,

но нужно было, чтобы к нему пришло животное, и растение, очевидно, было

подхвачено тем же порывом, который толкнул сюда животное, порывом

первичным, исходным, предшествовавшим разделению на два царства. То же

самое можно сказать о тенденции растения к возрастающей сложности. Эта

тенденция существенна в мире животном, который создается потребностью в

действии, потребностью все более расширяющейся и эффективной. Растения же,

лишенные чувствительности и осужденные на неподвижность, представляют ту же

тенденцию лишь потому, что получили вначале тот же импульс. Недавние опыты

показывают нам, что растения могут изменяться в каком угодно направлении,

когда приходит период "мутаций"; животное же, как нам кажется, должно было

эволюционировать в гораздо более определенных направлениях. Но мы не будем

больше останавливаться на этом исходном раздвоении жизни. Перейдем к

эволюции животных, которая особенно нас интересует.

Сущность животной жизни, сказали мы, есть способность использовать механизм

разряда, чтобы превратить во "взрывные" реакции как можно большее

количество накопленной потенциальной энергии. Сначала взрыв происходит

наудачу, не имея возможности для выбора: так, амеба выпускает свои

ложноножки сразу во всех направлениях. Но, поднимаясь постепенно вдоль ряда

животных, мы замечаем, как сама форма тела очерчивает известное число

вполне определенных направлений, по которым должна пойти энергия. Эти

направления отмечены цепочками нервных элементов, соприкасающихся концами.

А так как нервный элемент выделился мало-помалу из едва дифференцированной

массы организованной ткани, то можно предполагать, что со времени его

появления именно в нем и в его придатках и сосредоточивается способность

сразу освобождать накопленную энергию. Вообще говоря, всякая живая клетка

беспрестанно расходует энергию на поддержание равновесия. Растительна

клетка, с самого начала погруженная в дремоту, вся целиком поглощается этой

работой самосохранения, как будто для нее становится целью то, что должно

было быть вначале только средством. Но у животного все сосредоточивается в

действии, то есть в использовании энергии для перемещения в пространстве.

Очевидно, каждая животная клетка расходует на жизнь добрую часть энергии,

которой она располагает, часто даже всю эту энергию, но организм в целом

стремится привлечь возможно большую ее часть к тем пунктам, где происходят

двигательные реакции. Таким образом, там, где существует нервная система с

дополняющими ее органами чувств и органами движения, все должно происходить

так, как будто бы главной функцией всего остального в организме являетс

подготовка силы, которую можно было бы передавать им в нужный момент и

которую они будут освобождать как бы путем взрыва.

Роль, которую играет пища у высших животных, действительно, чрезвычайно

сложна. Пища служит прежде всего для восстановления тканей. Затем она

обеспечивает животное теплом, в котором оно нуждается, чтобы по возможности

не зависеть от изменений внешней температуры. Там самым она сохраняет,

питает и поддерживает организм, в который включена нервная система и за

счет которого должны существовать нервные элементы. Но эти нервные элементы

лишены были бы смысла существования, если бы организм не сообщал и им самим

и, в особенности, приводимым ими в движение мускулам, определенную энергию,

которую они могли бы расходовать, и можно даже предположить, что в этом, по

сути, и заключается главное и конечное назначение пищи. Это не значит, что

основная часть пищи идет на этот процесс. Государство может понести

огромные расходы, чтобы обеспечить поступление налога; сумма же, которой

оно будет располагать, за вычетом расходов по взиманию налога, будет,

возможно, минимальной: но от этого не теряет смысл существование налогов и

всех расходов, связанных с их взиманием. То же самое и с энергией, которой

требует животное от питательных веществ.

Многие факты, по-видимому, указывают на то, что нервные и мускульные

элементы занимают именно такое место по отношению к остальной части

организма. Бросим вначале беглый взгляд на распределение питательных

веществ между, различными частями живого организма. Эти вещества

разделяются на две категории: четырехкомпонентные, или белковидные, и

трехкомпонентные, включающие гидраты углерода и жиры. Первые - в

собственном смысле формообразующие, предназначенные для восстановлени

тканей, хотя они и могут стать при случае энергетическими, поскольку в них

содержится углерод. Но энергетическую функцию выполняют главным образом

вторые: скорее отлагаясь в клетке, чем соединяясь с ее веществом, они

доставляют ей в виде химического потенциала потенциальную энергию, котора

непосредственно превращается в движение и теплоту. Короче говоря, основна

роль первых - поддержка машины, вторые же обеспечивают машину энергией.

Естественно, что первые не обладают привилегией выбора, ибо все части

машины нуждаются в поддержке. Но нельзя сказать того же о вторых. Гидраты

углерода распределяются очень неравномерно, и неравномерность эта кажетс

нам в высшей степени поучительной.

Действительно, эти вещества, разносимые артериальной кровью в виде глюкозы,

осаждаются - в виде гликогена - в различных клетках, образующих ткани.

Известно, что одной из главных функций печени является поддержание

постоянного количества со держащейся в крови глюкозы при помощи запасов

гликогена, вырабатываемого клетками печени. Эта циркуляция глюкозы и

накопление гликогена показывают, что все усилия организма направлены на

снабжение потенциальной энергией элементов мускульной, а также нервной

тканей. Усилия эти действуют в обоих случаях различным образом, но приводят

к одному и тому же результату. При снабжении гликогеном мускульной ткани

они поддерживают в клетке значительный его запас, отложенный в ней заранее:

количество гликогена, содержащееся в мускулах, действительно огромно по

сравнению с тем, которое заключается в других тканях. Напротив, в нервной

ткани запас его невелик: нервным элементам, функция которых состоит просто

в освобождении накопленной в мускулах потенциальной энергии, и не нужно

никогда затрачивать сразу много труда; но замечательно то, что запас этот

восстанавливается кровью в тот самый момент, когда он расходуется, так

что пополнение нерва потенциальной энергией происходит тотчас же. Таким

образом, и мускульная, и нервная ткани имеют преимущества перед другими:

первая - в том, что снабжается значительным запасом энергии, вторая - в

том, что получает эту энергию именно в нужный момент и в той мере, в какой

это необходимо.

Собственно говоря, требование гликогена, то есть потенциальной энергии,

исходит от чувственно-двигательной системы, как будто остальной организм

существует для того, чтобы передавать силу нервной системе и мускулам,

которые нервы приводят в действие. Когда думаешь о роли, которую играет

нервная (она же чувственно-двигательная) система как регулятор органической

жизни, то невольно спрашиваешь себя, не является ли она в этом обмене

услугами между ней и остальным телом подлинным господином, которому служит

тело.

В самом деле, к этой гипотезе начинаешь склоняться даже тогда, когда

рассматриваешь распределение потенциальной энергии между тканями, так

сказать, в статическом состоянии. Если же поразмыслить о тех условиях, в

которых энергия расходуется и восстанавливается, то нельзя, думается нам,

не принять эту гипотезу полностью. Действительно, предположим, что

чувственно-двигательная система является такой же, как и другие, что она

стоит с ними в одном ряду. Тогда, как и весь организм, она должна ожидать,

что для выполнения работы ей будет доставлен остаток химического

потенциала. Другими словами, потребление гликогена нервами и мускулами

регулировалось бы в этом случае его производством. Допустим, напротив, что

чувственно-двигательная система и есть настоящий властелин. Длительность и

протяженность ее действия будут тогда независимыми - во всяком случае, до

известной степени, - от запаса содержащегося в ней гликогена и даже от его

запаса во всем организме. Она будет осуществлять работу, а другие ткани

должны будут устраиваться так, чтобы обеспечивать ее потенциальной

энергией. В действительности все именно так и происходит, как, в частности,

показывают опыты Мора и Дюфура. Если выделение гликогена печенью зависит от

действия нервов-возбудителей, управляющих этой функцией, то действие самих

этих нервов подчинено действию нервов, приводящих в движение локомоторные

мускулы, в том смысле, что последние начинают расходовать без счета и

потребляют, таким образом, гликоген, обедняя глюкозой кровь и заставляя в

конце концов печень, вынужденную изливать в обедненную кровь часть

гликогена из своего запаса, вновь его производить. Так что, в сущности, все

исходит от чувственно-двигательной системы, все на ней сосредоточивается, и

можно сказать без всякой метафоры, что ей служит остальной организм.

Следует еще обратить внимание на то, что происходит при продолжительном

голодании. Примечательно, что у животных, умерших от голода, мозг

оказывается почти неповрежденным, тогда как другие органы теряют более или

менее значительную часть своего веса и клетки их претерпевают глубокие

изменения1 . Кажется, что все тело поддерживало нервную систему до

последней крайности, относясь к самому себе как к простому средству, целью

которого является эта нервная система.

Одним словом, если условиться для краткости называть

"чувственно-двигательной системой" спинномозговую нервную систему вместе с

органами чувств, в которых она продолжается, и локомоторными мускулами,

которыми она управляет, то можно сказать, что высший организм состоит

главным образом из чувственно-двигательной системы, расположенной в органах

пищеварения, дыхания, кровообращения, выделения и т. п., функцией которых

является восстановление ее, очищение, защита, создание для нее постоянной

внутренней среды и, наконец, в особенности, передача ей потенциальной

энергии, необходимой для движения2 . Правда, чем больше совершенствуетс

функция нервов, тем больше должны развиваться функции, предназначенные дл

ее поддержания, и, следовательно, тем больше они требуют для самих себя. По

мере того, как нервная деятельность выделялась из протоплазматической

массы, в которую она была погружена, она, вероятно, порождала вокруг себ

различные роды деятельности, на которые она могла бы опереться. Эти роды

деятельности могли развиваться, только опираясь, в свою очередь, на другие,

которые включали еще новые и т. д. Так уходит в бесконечность усложнение

функционирования высших организмов. Изучение одного из этих организмов

заставляет нас, таким образом, вращаться по кругу, ибо кажется, что все в

нем служит средством для всего. Но круг этот имеет центр - систему нервных

элементов, протянутых между органами чувств и органами движения.

Мы не будем останавливаться здесь на вопросе, который мы долго исследовали

в предыдущей работе. Напомним только, что прогресс нервной системы идет

одновременно в направлении более точного приспособления движений и в

направлении большей свободы, предоставляемой живому существу для выбора

между этими движениями. Эти две тенденции могут казаться противоположными,

и они действительно таковы. А между тем нервной цепи, даже в самой ее

начальной форме, удается их примирить. С одной стороны, она в самом деле

очерчивает вполне определенную линию между двумя точками периферии -

чувственной и двигательной. Она, таким образом, направляет в определенное

русло деятельность, первоначально рассеянную в протоплазматической массе.

Но, с другой стороны, составляющие ее элементы, вероятно, не являютс

непрерывными; во всяком случае, если даже предположить, что они соединены

между собой, они представляют прерывность в функционировании, ибо каждый из

них оканчивается чем-то вроде перекрестка, где, очевидно, нервный поток

имеет возможность выбирать свой путь. От низшей монеры до самых одаренных

насекомых и самых разумных позвоночных осуществленный прогресс был по

преимуществу прогрессом нервной системы, который сопровождался на каждой

ступени необходимыми ему добавлениями и усложнениями частей. Как мы

подчеркивали с самого начала этой работы, функцией жизни является внедрение

в материю неопределенности. Неопределенны, то есть непредвидимы формы,

которые жизнь создает на пути своей эволюции. И все более неопределенной,

то есть все более свободной является деятельность, провод пиками к которой

должны служить эти формы. Нервная система с нейронами, расположшными рядом

таким образом, что на конце каждого из них открывается множество путей, - а

каждый путь - это поставленный вопрос - такая нервная система являетс

настоящим резервуаром неопределенности. Нам кажет<я, что при одном взгляде

на весь организованный мир становится ясным, что главное в жизненном порыве

пошло на создание аппаратов подобного рода. Но необходимо сделать несколько

пояснений относительно самого этого жизненного порыва.

Не следует забывать, что сила, эволюция которой идет через организованный

мир, ограниченна; она всегда пытается превзойти саму себя, но остаетс

несоответствующей тому творению, которое стремится создать. Непонимание

этого породило заблуждения и нелепость радикальной телеологии. Она

представляла себе живой мир в целом как конструкцию, причем конструкцию

аналогичную нашим. Все части ее должны располагаться так, чтобы механизм

функционировал как можно лучше. Каждый вид имеет свой смысл существования,

сюю функцию, свое назначение. Все вместе они исполняют" большой концерт, в

котором кажущиеся диссонансы служат только тому, чтобы выявить основную

гармонию. Словом, в природе все происходит, как в созданиях человеческого

гения, где полученный результат может бить минимальным, но где существует,

по крайней мере, полное соответствие между сфабрикованным предметом и

трудом по его фабрикации.

Ничего подобного не существует в эволюции жизни. В ней поражает

диспропорция между трудом и результатом. Снизу доверху в организованном

мире - одно великое усилие. Но чаще всего это усилие задерживается, то

парализованное противоположными силами, отвлекаемое от того, что оно должно

совершить, тем, что оно совершает, поглощенное формой, в которую оно

выливается, за гипнотизированное ею, как зеркалом. Вплоть до самых

совершенных своих творений, даже когда это усилие, казалось бы, одержало

победу над внешних сопротивлением и над сопротивлением, исходящим от него

самого, оно всегда находится во власти материальности, в которую должно

было облечься. Каждый может проверить это на собственном опыте. Наша

свобода - самими движениями, которыми она утверждается, - порождает

привычки, которые затушат ее, если она не будет возобновляться путем

постоянного усилия: ее подстерегает автоматизм. Самая живая мысль застывает

в выражающей ее формуле. Слово обращается против идеи. Буква убивает дух. И

наш энтузиазм, даже самый пылкий, выражаясь во внешнем действии, порой так

естественно застывает в холодном расчете интереса или тщеславия, одно столь

легко принимает форму другого, что мы могли бы их спутать, могли бы

сомневаться в нашей собственной искренности, отрицать доброту и любовь,

если бы мы не знали, что мертвое еще некоторое время сохраняет черты живого.

Глубокая причина этих диссонансов кроется в неустранимом различии ритма.

Жизнь в целом есть сама подвижность; частные же ее проявления приобретают

эту подвижность лишь поневоле и постоянно отстают от нее. Первая всегда

идет вперед; последние предпочли бы топтаться на месте. Эволюция в целом

совершается, насколько это возможно, по прямой линии, каждая частна

эволюция - процесс круговой. Как облака пыли, поднятые струею ветра, живые

существа вращаются вокруг себя, увлекаемые великим дуновением жизни. Они,

таким образом, относительно устойчивы и даже столь хорошо имитируют

неподвижность, что мы видим в них скорее вещи, чем развитие, забывая, что

само постоянство их формы - лишь зарисовка движения. Но порой это невидимое

уносящее их дуновение материализуется на наших глазах в мимолетном видении.

Это внезапное озарение посещает нас при виде некоторых проявлений

материнской любви, столь поразительной и даже трогательной у большей части

животных, наблюдаемой и в заботах растения о своем зерне. Любовь эта, в

которой многие видят великую жизненную тайну, возможно, сама могла бы

открыть нам эту тайну. Она показывает нам, как каждое поколение тяготеет к

тому поколению, которое последует за ним. Она внушает нам мысль, что живое

существо есть главным образом промежуточный пункт и что самое существенное

в жизни заключается в уносящем ее движении.

Этот контраст между жизнью в целом н формами, в которых она проявляется,

носит повсюду один и тот же характер. Скажем так: жизнь стремится по

возможности действовать, но каждый вид предпочитает дать возможно меньшую

сумму усилия. Рассматриваемая в гамом существенном, то есть как переход от

вида к виду, жизнь представляет собой постоянно возрастающее действие. Но

каждый из видов, через которые проходит жизнь, заботится лишь о своем

удобстве. Он направляется туда, где требуется меньше всего труда.

Поглощенный формой, которую он должен принять, он погружается в дремоту и

практически упускает из виду все остальное в жизни; он формирует самого

себя с целью наиболее легкого использования того, что его непосредственно

окружает. Таким образом, акт, путем которого жизнь идет к созданию но вой

формы, и акт, в котором эта форма обрисовывается, являются различными и

часто противодействующими движениями. Первое продолжается во втором, но

это возможно лишь в том случае, если оно отвлекается от своего направления,

как бываете прыгуном, который, чтобы преодолеть препятствие, должен отвести

от него глаза и смотреть на самого себя.

Формы живого, по самому своему определению, -формы жизнеспособные. Как бы

ни объяснять приспособление организма к условиям существования, оно по

необходимости должно быть признано достаточным, раз вид существует. В этом

смысле, каждый из следующих друг за другом видов, которые описывают

палеонтология и зоология, был успехом, одержанным жизнью Но вещи выступают

в совершенно ином свете, если страшить каждый вид с движением, которое

оставило его на своем пути, а не с условиями, в которые он помещен. Это

движение часто изменяло свой путь, очень часто останавливалось совсем; то,

что должно было быть лишь промежуточным пунктом, становилось концом пути. С

этой новой точки зрения неудача является правилом, успех же - всегда

неполный, - исключением. Мы увидим, что из четырех главных направлений, по

которым пошла животная жизнь, два завели в тупик, а на двух других усилие

было в общем непропорционально результату.

Нам не хватает материалов, чтобы в деталях восстановить эту историю. Но мы

можем все же различить ее главные линии. Мы сказали, что животные и

растения, очевидно, довольно скоро отделились от их общего ствола:

растение - засыпая в неподвижности, животное, напротив, - все более и более

пробуждаясь и идя к завоеванию нервной системы. Можно допустить, что усилие

животного царства привело к созданию организмов, еще простых, но наделенных

известной подвижностью и, главное, с неопределенностью формы, достаточной,

чтобы применяться ко всем будущим направлениям. Эти животные могли походить

на некоторых из наших червей, с той, однако, разницей, что ныне живущие

черви, с которыми можно было бы их сравнить, являются исчерпавшими себя и

застывшими экземплярами тех бесконечно пластичных, содержавших бесконечные

возможности видов, которые представляли собой общий ствол иглокожих,

моллюсков, членистоногих и позвоночных.

Одна опасность подстерегала их - препятствие, которое, возможно, едва не

остановило подъем животной жизни. Есть одна особенность, которая не может

не поражать, когда бросаешь взгляд на фауну первобытных времен:

это - заключение животного в более или менее твердую оболочку, котора

должна была стеснять, а зачастую даже парализовать его движения. У

моллюсков того времени раковина была гораздо более распространенным

явлением, чем у нынешних. Членистоногие вообще были снабжены панцирем; это

были ракообразные. Древнейшие рыбы обладали крайне твердым костным

покровом*. Объяснение этого общего факта следует искать, как нам кажется, в

стремлении мягких организмов защищаться друг от друга, становясь как можно

менее доступными для пожирания. Каждый вид в процессе своего формировани

движется к тому, что для него наиболее удобно. Подобно тому, как некоторые

из примитивных организмов пошли в направлении животной жизни, отказываясь

создавать органическое из неорганического и заимствуя готовые органические

вещества у организмов, уже вступивших на путь растительной жизни, так и

между самими животными видами многие устроились таким образом, чтобы жить

за счет других животных. Животный организм, то есть организм подвижный,

действительно может воспользоваться своей неподвижностью, чтобы искать

животных беззащитных и кормиться ими, как растениями. Таким образом, чем

подвижнее становились животные, тем они делались прожорливее и опаснее друг

для друга. Поэтому весь животный мир должен был внезапно остановиться в

развитии, которое поднимало его на все более и более высокие ступени

подвижности, ибо жесткая и известковая кожа иглокожего, раковина моллюска,

хитиновый покров ракообразного и ганоидный панцирь древних рыб, вероятно,

имели общим источником стремление животных защититься от враждебных видов.

Но этот панцирь, под которым укрывалось животное, стеснял его движения, а

порой и вовсе их останавливал. Если растение отказалось от сознания,

облекшись клеточной мембраной, то животное, заключив себя в крепость или в

воинские доспехи, обрекает себя на полусонное состояние. В таком оцепенении

еще и теперь живут иглокожие и даже моллюски. Членистоногим и позвоночным,

конечно, угрожало то же самое. Они избежали этого, и с этим счастливым

обстоятельством связан современный расцвет высших форм жизни.

Действительно, мы видим, что стремление к движению взяло верх в двух

направлениях жизни. Рыбы меняют свой ганоидный панцирь на чешую. Задолго до

этого появились насекомые, также освободившиеся от панциря, защищавшего их

предков. Недостаток защитного покрова те и другие восполнили подвижностью,

позволявшей им ускользать от врагов, а также нападать самим, выбирать место

и момент схватки. Это - прогресс того же рода, что мы наблюдаем в развитии

человеческого вооружения. Первым побуждением был поиск убежища, вторым,

лучшим - стремление стать возможно изворотливее, чтобы можно было спасатьс

бегством, а особенно нападать, ибо нападение есть и лучшее средство защиты.

Так, неповоротливый гоплит был заменен легионером, рыцарю, закованному в

латы, пришлось уступить место пехотинцу, свободному в своих движениях, и

вообще в эволюции жизни как целого, как и в эволюции человеческих обществ,

а также индивидуальных судеб, наибольший успех выпадал на долю тех, кто не

отказывался от наибольшего риска.

Вполне понятной выгодой для животного было поэтому стать подвижнее. Как мы

заметили по поводу приспособления в целом, трансформация видов всегда может

быть объяснена их частным интересом. В этом состоит непосредственна

причина изменений. Но такая причина часто бывает и самой поверхностной.

Глубинной же причиной является импульс, бросивший жизнь в мир, заставивший

ее разделиться между растениями и животными, сориентировавший животную

жизнь на гибкость формы и в известный момент достигший того, что хотя бы в

некоторых своих пунктах животный мир, готовый было заснуть, пробудился и

двинулся вперед.

На двух путях, по которым порознь эволюционировали позвоночные и

членистоногие, развитие выразилось прежде всего в прогрессе

чувственно-двигательной нервной системы (за исключением отступлений,

связанных с паразитизмом или с иной причиной): в стремлении к подвижности,

к ловкости, в поиске путем проб и ошибок разнообразия движений, хот

вначале и не удавалось избежать излишнего роста массы и грубой силы. Но сам

этот поиск шел в расходящихся направлениях. Достаточно бросить беглый

взгляд на нервную систему членистоногих и позвоночных, чтобы заметить эти

различия. У первых тело состоит из более или менее длинного ряда смежных

сегментов; двигательная активность распределяется, таким образом, между

изменчивым, порой очень значительным, числом отростков, каждый из которых

имеет свою специфику. У вторых эта активность сосредоточивается лишь на

двух парах членов, и органы эти выполняют функции, гораздо менее зависящие

от их формы. Независимость становится полной у человека, рука которого

может выполнять любую работу.

Вот, по крайней мере, что мы можем увидеть. Но за тем, что видно, есть то,

что угадывается: две могучие силы, присущие жизни, вначале слитые, а затем,

по мере роста, разделившиеся.

Чтобы определить эти силы, нужно рассмотреть те виды членистоногих и

позвоночных, которые в обоих случаях находятся в кульминационном пункте

эволюции. Как же его обнаружить? Здесь также стремление к геометрической

точности завело бы наложный путь. Не существует единого и простого знака,

указывающего, что один вид продвинулся далее другого по одной и той же

эволюционной линии. Есть много признаков, которые нужно в каждом частном

случае оценить и сравнить между собой, чтобы знать, насколько они

существенны или случайны и в какой мере следует с ними считаться.

Бесспорно, к примеру, что успех будет самым общим критерием превосходства,

так как оба термина являются, в некоторой степени, синонимами. Если речь

идет о живом существе, то под успехом нужно понимать способность

развиваться в самой разнообразной среде, преодолевая самые разные

препятствия, чтобы занять как можно большую поверхность земли. Вид,

претендующий на господство над всей землей, действительно являетс

господствующим, а следовательно, и высшим видом. Таков человеческий род,

представляющий кульминационный пункт в эволюции позвоночных. Но таковы же в

ряду суставчатых насекомые, и в частности перепончатокрылые. Можно сказать,

что муравьи являются хозяевами земных недр, как человек - владыка земли.

С другой стороны, возникшая позже видовая группа может быть группой

дегенератов, но в этом случае должна существовать особая причина регресса.

По идее, эта группа должна быть выше той, от которой она происходит, ибо

она соответствует более поздней стадии эволюции. Человек, вероятно, явилс

последним из позвоночных'. И в ряду насекомых после перепончатокрылых

появились только чешуекрылые, то есть, без сомнения, вырождающийся вид,

настоящий паразит цветочных растений.

Так разными путями мы пришли к одному и тому же заключению. Эволюци

членистоногих достигла своего кульминационного пункта с появлением

насекомых, и в частности перепончатокрылых, как эволюция позвоночных - с

появлением человека. Если же принять во внимание, что нигде инстинкт не

развит так, как в мире насекомых, и что ни в одной группе насекомых он не

является столь совершенным, как у перепончатокрылых, то можно сказать, что

вся эволюция животного мира, за исключением возвратов к растительной жизни,

совершалась по двум расходящимся путям, один из которых вел к инстинкту,

другой - к интеллекту.

Растительное оцепенение, инстинкт и интеллект, - вот, таким образом,

элементы, совпадающие в жизненном импульсе, общем для растений и животных,

и разделившиеся по мере своего роста, проявляясь по пути развития в самых

непредвиденных формах. Фундаментальное заблуждение, которое, начиная с

Аристотеля, исказило большую часть философий природы, состоит в том, что в

жизни растительной, инстинктивной и разумной усматривают три

последовательные ступени развития одной и той же тенденции, тогда как это -

три расходящихся направления одной деятельности, разделившейся в процессе

своего роста. Различие между ними не является различием ни в интенсивности,

ни в степени: это различие в природе.

Необходимо глубже исследовать этот вопрос. Мы видели, как растительна

жизнь и жизнь животная дополняют друг друга и друг другу противополагаются.

Теперь нужно показать, что интеллект и инстинкт также противоположны и

дополняют друг друга. Но посмотрим вначале, почему в них хотят видеть две

деятельности, первая из которых превосходит вторую и следует за ней, тогда

как в действительности они не являются ни вещами одного и того же порядка,

ни следующими друг за другом, ни такими, которым можно было бы указать

определенные места.

Это связано с тем, что интеллект и инстинкт, вначале взаимно проникавшие

друг друга, сохраняют кое-что от их общего происхождения. Ни тот, ни другой

никогда не встречаются в чистом виде. Мы сказали, что в растении могут

пробудиться уснувшие в нем сознание и подвижность животного и что животное

живет под постоянной угрозой перевода стрелки на путь растительной жизни.

Обе тенденции - растительная и животная - с самого начала так пронизывали

друг друга, что между ними никогда не было полного разрыва: одна

по-прежнему связана с другой; повсюду мы находим их смешанными: отличие -

только в пропорции. То же самое относится к интеллекту и инстинкту: нет

интеллекта, в котором нельзя было бы обнаружить следов инстинкта, нет и

инстинкта, который не был бы окружен интеллектом, как дымкой. Эта-то дымка

интеллекта и была причиной стольких заблуждений. Из того, что инстинкт

всегда более или менее разумен, и заключили, что интеллект и инстинкт -

вещи одного порядка, что различие между ними только в сложности и

совершенстве, а главное, что один из них может быть выражен в терминах

другого. В действительности же они потому лишь сопровождают друг друга, что

они друг друга дополняют, и дополняют потому, что различны между собой, ибо

то, что инстинктивно и инстинкте, противоположно тому, что разумно в

интеллекте.

Не стоит удивляться, что мы останавливаемся на этом вопросе: мы считаем его

основным.

Отметим сразу, что различия, которые мы установим, будут слишком резкими

именно потому, что мы хотим определить в инстинкте то, что в нем

инстинктивно, и в интеллекте то, что в нем разумно, тогда как всякий

конкретный инстинкт смешан с интеллектом, а всякий реальный интеллект

проникнут инстинктом. Более того: ни интеллект, ни инстинкт не поддаютс

застывшим определениям: это тенденции, а не готовые вещи. Наконец, не нужно

забывать, что в настоящей главе мы рассматриваем интеллект и инстинкт при

их выходе из жизни, которая отлагает их по пути своего следования. Жизнь

же, какой она проявляется в организме, представляет собой, на наш взгляд,

определенное усилие, нацеленное на то, чтобы добиться чего-то от

неорганизованной материи. Неудивительно поэтому, что нас поражает именно

различие этого усилия в инстинкте и в интеллекте и что мы видим в этих двух

формах психической деятельности прежде всего два различных метода действи

на инертную материю. Этот несколько узкий способ их анализа имеет то

преимущество, что обеспечивает нам объективное средство их различения. Но

зато он дает нам только среднее положение интеллекта в целом и инстинкта в

целом, положение, вокруг которого тот и другой постоянно колеблются. Вот

почему во всем нижеизложенном нужно видеть только схематический рисунок, в

котором контуры интеллекта и инстинкта будут проявлены резче, чем нужно, и

где нам придется пренебрегать размытостью границ, возникающей одновременно

и из-за неопределенности каждого из них, и из-за их взаимопроникновения. В

таком темном предмете никакое стремление к свету не может быть излишним.

Всегда можно потом смягчить формы, исправить в рисунке излишний геометризм,

- словом, заменить прямолинейность схемы гибкостью жизни.

К какому времени относим мы появление человека на Земле? Ко времени

производства первого оружия, первых орудий труда. Не забыт еще знаменитый

спор, возникший в связи с открытием Буше де Перта в каменоломне

Мулен-Киньона. Вопрос был в том, представляла ли находка подлинные топоры

или случайно расколовшиеся куски кремня. Но никто ни на минуту не

сомневался, что если это были топоры, то это означало наличие интеллекта, а

конкретнее, интеллекта человека. С другой стороны, откроем сборник

анекдотов о разуме животных. Мы увидим, что наряду со многими поступками,

объясняемыми подражанием или автоматической ассоциацией образов, есть и

такие, которые мы без колебаний назовем разумными. Прежде всего это

относится к тем, которые свидетельствуют о наличии у животного мысли о

фабрикации - все равно, примется ли животное само мастерить какой-нибудь

грубый инструмент или воспользуется предметом, созданным человеком.

Животные, которых по уровню их интеллекта ставят сразу после человека -

обезьяны и слоны - умеют при случае употреблять искусственные орудия. За

ними, но не далеко от них, отводят место тем, которые распознают

сфабрикованный предмет; так, к примеру, лисица прекрасно знает, что западн

есть западня. Конечно, интеллект присутствует повсюду, где есть логический

вывод, но вывод, состоящий в применении прошлого опыта к опыту настоящему,

есть уже начало изобретения. Изобретение становится полным, когда оно

материализуется в созданном орудии. К этому и стремится интеллект животных,

как к своему идеалу. И хотя обычно этот интеллект не доходит еще до того,

чтобы создавать искусственные предметы и пользоваться ими, он готовится к

этому благодаря тем изменениям, которые он производит в предоставленных ему

природой инстинктах. Что же касается человеческого интеллекта, то еще

недостаточно обращали внимание на то, что главной его заботой с самого

начала было механическое изобретение, что и теперь еще наша общественна

жизнь вращается вокруг фабрикации и использования искусственных орудий, что

изобретения, которыми, как вехами, отмечен путь прогресса, обозначили также

и направление интеллекта. Нам трудно это заметить, ибо перемены в

человечестве обычно запаздывают по сравнению с преобразованиями его орудий.

Наши индивидуальные и даже социальные привычки довольно долго сохраняются в

тех обстоятельствах, для которых они были созданы, так что глубокие

последствия какого-либо изобретения становятся заметными лишь тогда, когда

оно уже утрачивает свою новизну. Прошло столетие со времени изобретени

паровой машины, а мы только теперь начинаем чувствовать то глубокое

потрясение, которое оно вызвало в нас. Революция, осуществленная им в

промышленности, ничуть не менее всколыхнула и взаимные отношения людей.

Возникают новые идеи. Расцветают новые чувства. Через тысячи лет, когда

прошлое отодвинется далеко назад и мы сможем различить лишь основные его

черты, наши войны и революции покажутся чем-то совсем незначительным, -

если допустить, что о них еще будут вспоминать, - но о паровой машине со

всеми сопутствующими ей изобретениями будут, быть может, говорить, как мы

сегодня говорим о бронзе и тесаном камне: она послужит для определени

эпохи'. Если бы мы могли отбросить все самомнение, если бы, при определении

нашего вида, мы точно придерживались того, что исторические и

доисторические времена представляют нам как постоянную характеристику

человека и интеллекта, мы говорили бы, возможно, не Horro sapiens, но Homo

faber. Итак, интеллект, рассматриваемый в его исходной точке, являетс

способностью фабриковать искусственные предметы, в частности орудия дл

созда-нияорудия, и бесконечно разнообразить их изготовление.

Зададимся теперь вопросом, владеет ли и неразумное животное орудиями или

машинами? Да, конечно, но здесь орудие составляет часть тела, которое его

использует. И, соответственно этому орудию, есть инстинкт, который умеет им

пользоваться. Конечно, нет необходимости в том, чтобы все инстинкты

заключались в естественной способности использовать врожденный механизм.

Такое определение неприложимо к инстинктам, которые Ромене назвал

"вторичными"; впрочем, и многие "первичные"им не охватываются. Но такое

определение инстинкта, как

и то определение, что мы предварительно даем интеллекту, отмечает, по

крайней мере, идеальную границу, к которой направлены его многочисленные

формы. Часто обращали внимание на то, что большинство инстинктов являютс

продолжением, или, скорее, завершением самой работы организации. Кто

скажет, где начинается деятельность инстинкта, где кончается деятельность

природы? В превращениях личинки в куколку и во взрослое насекомое, часто

требующих от личинки особых действий и своего рода инициативы, нет резкой

демаркационной линии между инстинктом животного и организаторской работой

живой материи. Можно сказать как угодно: что инстинкт организует орудия,

которыми он будет пользоваться, или что организация продолжается в

инстинкте, который должен использовать орган. Самые поразительные инстинкты

насекомого только развертывают в движения его особую структуру, и там, где

социальная жизнь делит труд между особями и предписывает им, таким образом,

различные инстинкты, наблюдается соответствующая разница в структуре:

известен полиморфизм муравьев, пчел, ос и некоторых ложно-сетчатокрылых.

Итак, если брать только предельные случаи, где отмечается полное торжество

интеллекта и инстинкта, то между ними обнаруживается существенное различие:

совершенный инстинкт есть способность использовать и даже создавать

организованные орудия; совершенный интеллект есть способность фабриковать и

употреблять орудия неорганизованные.

Преимущества и недостатки этих двух способов деятельности совершенно

очевидны. В распоряжении инстинкта находится приспособленное орудие: это

орудие, которое создается и исправляется само собою, которое, как все

произведения природы, демонстрирует бесконечную сложность частей и чудесную

простоту функционирования, выполняя тотчас же, в нужный момент, без всякого

затруднения, нередко с поразительным совершенством то, что оно призвано

выполнить. Зато оно сохраняет почти постоянную структуру, ибо оно меняетс

лишь вместе с изменением вида. Инстинкт, таким образом, по необходимости

специализирован, представляя собой только применение определенного

инструмента к определенному предмету. Напротив, орудие, созданное с помощью

интеллекта, есть орудие несовершенное. Его можно получить лишь ценой

усилия. Им почти всегда трудно пользоваться. Но, созданное из

неорганизованной материи, оно может принимать любую форму, служить дл

какого угодно употребления, выводить живое существо из всякого вновь

возникающего затруднения и увеличивать безгранично его возможности. Уступа

природному орудию при удовлетворении непосредственных потребностей, оно

имеет перед ним тем больше преимуществ, чем менее насущна потребность. В

особенности же оно влияет на природу создавшего его существа, ибо, призыва

его к выполнению новой функции, оно дарует ему, так сказать, более богатую

организацию, будучи искусственным органом, продолжающим естественный

организм. Для каждой удовлетворяемой им потребности оно создает новую

потребность, и, таким образом, не "замыкая", в отличие от инстинкта, круг

действия, в котором животное Должно двигаться автоматически, оно открывает

этой деятельности безграничное поле, толкая ее все дальше и дальше и дела

ее все более и более свободной. Но это преимущество интеллекта перед

инстинктом возникает лишь со временем, когда интеллект, доведя фабрикацию

до высшей степени могущества, осуществляет ее уже при помощи сфабрикованных

машин. Вначале же преимущества и недостатки сфабрикованного орудия и оруди

естественного так уравновешены, что трудно сказать, какое из них обеспечит

живому существу большее господство над природой.

Можно предполагать, что изначально они взаимно обусловливали друг друга,

что первичная психическая деятельность была причастив обоим сразу, и если

спуститься достаточно далеко в прошлое, то можно обнаружить инстинкты,

более близкие к интеллекту, чем инстинкт наших насекомых, и интеллект,

более близкий к инстинкту, чем интеллект наших позвоночных, - правда, оба в

элементарной форме, оба - пленники материи, не сумевшие достичь над ней

господства. Если бы сила, присущая жизни, была силой неограниченной, она,

быть может, бесконечно развила бы в одних и тех же организмах инстинкт и

интеллект. Но, по всей очевидности, сила эта конечна, и, проявляясь, она

истощается довольно быстро. Ей трудно идти далеко сразу в нескольких

направлениях. Она должна выбирать. И у нее есть выбор между двумя способами

действия на неорганизованную материю. Она может совершить это действие

непосредственно, создавая себе организованное орудие, с помощью которого

она и будет работать; либо направить его опосредованно, через организм,

который, не обладая от природы необходимым орудием, сделает его сам, путем

обработки неорганической материи. Отсюда происходят интеллект и инстинкт,

которые, развиваясь, все более и более расходятся, но никогда полностью не

отделяются друг от друга. С одной стороны, действительно, самый совершенный

инстинкт насекомого сопровождается некоторыми проблесками интеллекта, хот

бы только при выборе места, времени и материалов постройки: когда, в

исключительных случаях, пчелы гнездятся на открытом месте, они изобретают

новые и поистине разумные приспособления сообразно этим новым условиям. Но,

с другой стороны, интеллект еще более нуждается в инстинкте, чем инстинкт в

интеллекте, ибо обработка грубой материи уже предполагает у животного

высшую ступень организации, до которой оно могло подняться лишь на крыльях

инстинкта. Таким образом, в то время как природа свободно дошла в своей

эволюции до инстинкта членистоногих, почти у всех позвоночных можно

заметить скорее поиски интеллекта, чем его расцвет. Субстрат их психической

деятельности еще составляет инстинкт, но интеллект уже стремится его

заменить. Ему не удается еще изобретать орудия, но он делает к этому

попытки, производя всевозможные изменения в инстинкте, без которого он

хотел бы обойтись. Лишь у человека интеллект овладевает собой, и это его

торжество утверждается самим недостатком у человека естественных средств

защиты от его врагов, от холода и голода. Этот недостаток, при попытке

расшифровать его смысл, приобретает ценность доисторического документа: это

- окончательная отставка, получаемая инстинктом от интеллекта. Но не менее

справедливо и то, что природе пришлось колебаться между двумя способами

психической деятельности: одному был обеспечен непосредственный успех, но

ставились пределы в его действиях, другой же не был надежным, но, в случае

достижения им независимости, завоевания его могли идти в бесконечность. И

здесь также наибольший успех оказался на стороне, подвергавшейс

наибольшему риску. Инстинкт и интеллект представляют, таким образом, два

расходящихся, одинаково изящных решения одной и той же проблемы.

Отсюда, правда, глубокие различия во внутренней структуре инстинкта и

интеллекта. Мы остановимся только на тех, которые представляют интерес дл

данного исследования. Мы утверждаем, что интеллект и инстинкт предполагают

два радикально различных рода познания. Но предварительно необходимо

сделать некоторые разъяснения относительно сознания в целом.

Обсуждался вопрос, насколько инстинкт сознателен. Мы ответим на это, что

здесь существует множество различий и степеней, что инстинкт более или

менее сознателен в одних случаях, бессознателен - в других. У растения, как

мы увидим, есть инстинкты: сомнительно, чтобы эти инстинкты сопровождались

сознанием. Даже у животного не существует почти ни одного сложного

инстинкта, который не был бы хоть отчасти бессознательным в своих

проявлениях. Но следует отметить разницу между двумя родами

бессознательного, на которую слишком мало обращают внимания: в одном из них

нет никакого сознания (conscience nulle), в другом - сознание уничтожено

(conscience annulee). В обоих случаях сознание равно нулю; но первый нуль

означает, что ничего нет, второй - что речь идет о двух количествах,

равных, но противоположных по направлению, которые взаимно компенсируют и

нейтрализуют друг друга. Бессознательность падающего камня будет

бессознательностью первого рода: камень никак не осознает свое падение.

Такой ли будет бессознательность инстинкта в ее крайних проявлениях? Когда

мы автоматически выполняем привычное действие, когда лунатик машинально

движется во сне, бессознательность может быть абсолютной, но в этом случае

она вызвана тем, что представлению о действии препятствует само выполнение

этого действия, которое до такой степени сходно с представлением и так

плотно в него входит, что сознанию нет уже никакого места. Представление

закупорено действием. Доказательством служит то, что если действию мешает

или его останавливает какое-нибудь препятствие, то сознание может

появиться. Значит, оно и было тут, но нейтрализовалось действием,

заполнявшим собою представление. Препятствие не создало ничего

положительного; оно только образовало пустоту, произвело откупорку. Это

несовпадение действия с представлением и есть здесь именно то, что мы

называем сознанием.

Исследуя глубже этот вопрос, мы увидим, что сознание - это свет, присущий

зоне возможных действий или потенциальной активности, которая окружает

действие, реально выполняемое живым существом. Оно обозначает колебание или

выбор. Там, где вырисовывается много одинаково возможных действий и нет ни

одного действия реального (как на со вещании, не приводящем ни к какому

решению), сознание бывает интенсивным. Там же, где реальное действие

является единственно возможным (как в деятельности типа сомнамбулической,

или, в целом, автоматической), сознание отсутствует. И тем не менее в

последнем случае будут существовать и представление, и познание, если

только доказано, что здесь есть совокупность систематических движений,

последнее из которых уже как бы предначертано в первом, и если к тому же

сознание может проявиться при первом же столкновении с препятствием. С этой

точки зрения сознание живого существа можно определить как арифметическую

разность между деятельностью потенциальной и деятельностью реальной. Оно

служит мерой разрыва представления и действия.

Исходя из этого, можно предположить, что интеллект направлен скорее к

сознанию, а инстинкт - к бессознательному. Ибо там, где природа

организовала орудие действия, дала точку его приложения, потребовала

нужного результата, - там на долю выбора остается немногое: по мере того,

как сознание, неотделимое от представления, стремится к освобождению, оно

уравновешивается выполнением действия, тождественного представлению;

действие составляет противовес представлению. Если сознание и появляетс

здесь, то оно освещает не столько инстинкт, сколько те препятствия, с

которыми инстинкт сталкивается: недостаток инстинкта, расстояние между

действием и представлением, - вот что становится сознанием; и в таком

случае оно является только случайностью. По существу, оно отмечает только

первый шаг инстинкта, пускающий в ход всю серию автоматических действий.

Для интеллекта, наоборот, недостаток есть нормальное состояние. Встречать

препятствия - это и есть его сущность. Так как основной его функцией

является фабрикация неорганизованных орудий, то он должен, преодолева

тысячи трудностей, выбирать для этой работы место и время, форму и материю.

И он не может полностью удовлетворить сваи нужды, ибо всякое новое

удовлетворение создает новые потребности. Короче говоря, если оба они - и

инстинкт, и интеллект - хранят в себе знания, то в инстинкте познание

скорее бессознательно и разыгрывается, в интеллекте же оно сознательно и

мыслится. Но это скорее различие в степени, чем в природе. Пока речь идет

только о сознании, остается незамеченным то, что с точки зрени

психологической составляет основное различие между интеллектом и инстинктом.

Чтобы подойти к этому различию, нужно, не обращая внимания на более или

менее яркий свет, озаряющий обе эти формы внутренней деятельности,

направиться прямо к двум глубоко различным между собой предметам, которые

служат для них точками приложения.

Когда лошадиный овод откладывает свои яйца на ноги или на плечи животного,

он действует так, как если бы знал, что личинка должна развиться в желудке

лошади и что лошадь, облизывая себя, перенесет родившуюся личинку в свой

пищевод. Когда перепончатокрылый парализатор поражает свою жертву именно в

тех местах, где находятся нервные центры, приводя ее тем самым в

неподвижное состояние, но не убивая, он поступает так, как мог бы сделать

энтомолог, наделенный к тому же ловкостью опытного хирурга. Но какими

познаниями должен обладать маленький жук ситарис, историю которого так

часто рассказывают! Это жесткокрылое насекомое кладет свои яйца у отверсти

подземных ходов, которые вырывает один из видов пчел, антофора. Личинка

ситариса после долгого ожидания подстерегает антофору-самца при выходе из

отверстия, прицепляется к нему и остается в таком положении до ^свадебного

полета": тогда она пользуется случаем перейти с самца на самку и спокойно

ожидает, когда та будет откладывать яйца. Затем она спрыгивает на яйцо,

которое служит ей опорой в меду, за несколько дней пожирает его и,

расположившись на скорлупе, претерпевает первое превращение. Плавая, таким

образом, в меду, личинка питается этим запасом пищи и становится куколкой,

а потом, наконец, и взрослым насекомым. Все происходит так, как будто бы

личинка сита-риса знала, вылупившись из яйца, что антофора-самец выйдет из

хода, что свадебный полет даст ей возможность перебраться на самку, что та

препроводит ее в склад меда, который послужит ей пищей после ее

превращения, что до этого превращения она постепенно съест яйцо антофоры,

добывая тем самым пищу, удерживаясь на поверхности меда и одновременно

уничтожая своего соперника, который должен был выйти из яйца. И все

происходит так, как будто бы самому ситарису было известно, что его личинка

будет знать все эти вещи. Знание, если оно здесь есть, будет неявным

знанием. Оно выражается во внешних, вполне определенных поступках, но не

направляется внутрь, в сознание. И тем не менее поведение насекомого

отражает представление об определенных вещах, существующих или происходящих

в определенных точках пространства и времени, и вещи эти насекомое знает,

не обучаясь им.

Если мы посмотрим теперь с той же точки зрения на интеллект, то увидим, что

он тоже знает некоторые вещи без обучения. Но это знание совсем другого

порядка. Мы не хотим вновь затевать здесь старый философский спор о

врожденности. Ограничимся только указанием на то, что признается всеми, - а

именно, что маленький ребенок непосредственно понимает то, что животное не

поймет никогда, и в этом смысле интеллект, как и инстинкт, являетс

функцией наследственной и, следовательно, врожденной. Но хотя этот

врожденный интеллект и является познавательной способностью, он не знает

конкретно ни одного предмета. Когда новорожденный в первый раз ищет грудь

кормилицы, свидетельствуя этим, что ему известна (конечно, бессознательно)

такая вещь, которую он никогда не видел, то именно потому, что врожденное

знание является тут знанием определенного предмета, и говорят, что здесь

действует инстинкт, а не интеллект. Интеллект не дает, таким образом,

врожденного знания о каком-либо предмете. И все же, если бы он ничего не

знал естественным путем, у него не было бы ничего врожденного. Что же может

он знать, - он, не знающий ни одной вещи? - Наряду с вещами есть отношения.

Новорожденное дитя не познает ни определенных предметов, ни определенного

качества какого-либо предмета; но когда потом при нем припишут какое-либо

свойство предмету, дадут какой-нибудь эпитет существительному, он сразу же

поймет, что это значит. Отношение сказуемого к подлежащему схватывается им

естественным путем. То же самое можно сказать об общем отношении,

выражаемом глаголом, отношении, которое столь непосредственно познаетс

умом, что язык может его подразумевать, как это бывает в неразвитых

наречиях, не имеющих глагола. Интеллект, следовательно, естественным

образом использует отношения эквивалентного к эквивалентному, содержимого к

содержащему, причины к следствию и т. д., - отношения, которые заключаютс

во всякой фразе, имеющей подлежащее, определение, сказуемое, - выраженное

или подразумеваемое. Можно ли сказать, что он имеет врожденное знание о

каждом из этих отношений в отдельности? Дело логиков - исследовать, будут

ли эти отношения нередуцируемыми или их можно свести к еще более общим

отношениям. Но, как бы ни производить анализ мысли, в конце концов он

всегда приведет к одной или нескольким общим рамкам, врожденным знанием

которых и обладает разум, ибо он естественным образом использует их. Итак,

если рассмотреть, что в инстинкте и в интеллекте относится к врожденному

знанию, то окажется, что это знание в первом случае касается вещей, а во

втором - отношений.

Философы проводят различие между материей нашего познания и его формой.

Материя - это то, что дается способностями восприятия, взятыми в их

первозданном виде. Форма - это совокупность отношений, устанавливаемых

между этими материальными данными для получения систематического знания.

Может ли форма без материи быть предметом познания? Конечно, да, при

условии, что это познание походит скорее не на вещь, которой владеешь, а на

усвоенную привычку, скорее на направление, чем на состояние; это будет,

если угодно, естественный навык внимания. Ученик, которому известно, что

ему будут диктовать дробь, проводит черту, не зная еще ни числителя, ни

знаменателя; следовательно, он создает в уме общее отношение между двум

членами, не зная пока ни одного из них; он знает форму без материи. То же

самое можно сказать о рамках, в которые включается наш опыт, рамках,

предшествующих всякому опыту. Примем же здесь выражение, закрепленное

обычаем, и точнее сформулируем различие между интеллектом и инстинктом:

интеллект - в том, что в нем есть врожденного, - является познанием формы,

инстинкт предполагает познание материи.

С этой второй точки зрения, являющейся уже точкой зрения познания, но не

действия, сила, присущая жизни в целом, вновь предстает перед нами как

начало ограниченное, в котором сосуществуют и взаимопроникают два различных

и даже дивергентных способа познания. Первый непосредственно постигает

определенные предметы в самой их материальности. Он говорит: "вот то, что

есть". Второй не постигает в отдельности ни одного предмета; это - лишь

естественная способность соотносить один предмет с другим, одну его часть

или один аспект с другой частью или другим аспектом, - словом, выводить

заключения, когда имеются предпосылки, и идти от известного к неизвестному.

Он не говорит: "это есть";

он утверждает только, что если условия будут таковы, то таким-то будет и

обусловленное. Короче говоря, первое познание, познание инстинктивное,

может быть сформулировано, как сказали бы философы, в предложениях

категорических, тогда как второе, по природе своей интеллектуальное,

выражается всегда в форме гипотетической. Из этих двух способностей перва

кажется вначале более предпочтительной. И это было бы действительно так,

если бы она простиралась на бесконечное число предметов. Но фактически она

прилагается всегда к особому предмету, и даже к ограниченной части этого

предмета. Но зато она имеет об этом внутреннее и полное знание, - не ясно

выраженное, но включенное в выполненное действие. Вторая, напротив, по

природе своей может иметь только познание внешнее, бессодержательное; но

тем самым она обладает преимуществом поочередно включать в одни и те же

рамки бесконечное число предметов. Все происходит так, словно сила,

эволюционирующая посредством живых форм, будучи силой ограниченной, могла

выбрать в области естественного, или врожденного, познания два способа

ограничения: один - относящийся к объему познания, а другой - к его

содержанию. В первом случае познание может быть насыщенным и полным, но

тогда оно должно сузиться до определенного предмета;

во втором - предмет познания не ограничен, но лишь потому, что в познании

этом нет содержания: это форма без материи. Обе тенденции, первоначально

объединенные, должны были разделиться, чтобы расти. Они пошли искать

счастья - каждая в свою сторону. И привели они к инстинкту и к интеллекту.