Часть 9.

А. Не предполагается ли эта феноменология только как метод, как техника в узком смысле этих слов? Наверняка, если отбросить боль­шую часть буквальных результатов гуссерлианских изысканий, Леви­нас придерживается наследия его метода: «...Представление и разви­тие используемых понятий всем обязаны феноменологическому мето­ду» (TI, DL). Но представление и развитие понятий — не облачение ли это мысли — и только? И можно ли позаимствовать метод как не­кое орудие? Разве не утверждал вслед за Хайдеггером Левинас трид­цатью годами ранее, что изолировать метод невозможно? Последний всегда — и особенно в случае Гуссерля — служит прибежищем «заго­дя принятого взгляда на смысл бытия, к которому подступаешься» (THI). Левинас писал в ту пору: «...Мы, следовательно, не сможем отделить в нашем изложении теорию интуиции как философский ме­тод от того, что можно было бы назвать онтологией Гуссерля» (THI).

Отсылает же — явно и как к крайнему средству — этот феномено­логический метод, и показать это было бы чересчур легко, к самому решению западной философии, избирающей себя со времен Платона как науку, как теорию, то есть в точности к тому, что Левинас хотел бы поставить под сомнение на путях феноменологии и ее методами.

В. Помимо метода, Левинас стремится удержать из «сущности уче­ния Гуссерля» (TI) не только гибкость и требовательность описаний, верность смыслу опыта, но и понятие интенциональности. Интенциональности, распространенной также и за пределы своего репрезента­тивного и теоретического измерения, за пределы ноэтико-ноэматичес-кой структуры, которую Гуссерль напрасно признавал в качестве пер­воначальной. Тем самым утверждается, что именно подавление бесконечности и помешало Гуссерлю подойти к истинной глубине интенциональности как желания и метафизической трансценденции в направлении к другому по ту сторону феномена или же бытия. Произ­водилось это подавление двояко.

С одной стороны, в том что касалось оценки адекватности. В ка­честве видения и теоретической интуиции гуссерлевская интенциональность вела бы, похоже, к адекватности. Что исчерпывало бы, перено­ся их внутрь, всякое истинное расстояние и всякую истинную инако-вость. «Действительно, видение есть по сути адекватность внешнего и внутреннего: внеположное всасывается здесь в созерцающую душу и как адекватная идея вскрывается a priori, вытекая из некоего Sinngebung» (TI). Ну а «интенциональность, в которой мысль остает­ся адекватной объекту, не определяет ... сознание на его фундамен­тальном уровне». Гуссерль, конечно же, здесь в тот самый момент, когда Левинас говорит об интенциональности как адекватности, не назван, и всегда можно полагать, что под выражением «интенциональ-

[149]

ность, в которой мысль остается адекватной» понимается «Такая интенциональность, что и т. д.; некая интенциональность, в которой по крайней мере и т. д.» Но контекст, многие другие отрывки и намек на Sinngebung дают ясно понять, что по букве своих текстов Гуссерль, вероятно, не мог признать, что «всякое знание в качестве интенцио-нальности уже предполагает идею бесконечности, неадекватность pax excellence» (??). Тем самым, если предположить, что Гуссерль пред­чувствовал бесконечные горизонты, выходящие за рамки объектив­ности и адекватной интуиции, он, вероятно, их интерпретировал — буквально — как «нацеленные на объекты мысли»: «Какая разница, если в гуссерлианской феноменологии, понятой буквально, эти нео­жиданные горизонты в свою очередь интерпретируются как нацелен­ные на объекты мысли!» (уже цитировалось).

С другой стороны, если предположить, что гуссерлевское Cogito открыто на бесконечность, то это была бы, согласно Левинасу, беско­нечность-объект, бесконечное без инаковости, мнимая, дурная беско­нечность: «Если Гуссерль видит в cogito субъективность без всякой опоры вовне, он выстраивает саму идею бесконечности и задает ее себе в качестве объекта». «Дурная бесконечность», гегелевское выра­жение, которое Левинас, как нам кажется, никогда не употребляет, возможно, потому, что оно принадлежит Гегелю, постоянно присут­ствует тем не менее в многочисленных разоблачительных жестах «Це­лостности и Бесконечности». Как и для Гегеля, «дурная бесконечность» составляет, по-видимому, для Левинаса неопределенность, отрица­тельную форму бесконечного. Но поскольку Левинас мыслит истин­ную инаковость как неотрицательность (неотрицательную трансцен­дентность), он может превратить другое в истинную бесконечность, а то же (странным образом причастное к негативности) в бесконечность дурную. Что показалось бы абсолютно бессмысленным Гегелю (и всей метафизике, которая в нем расцветает и переосмысляется): как отде­лить инаковость от негативности, как отделить инаковость от «дур­ной бесконечности»? Как может истинная бесконечность не оказаться тем же? Или наоборот: как абсолютное то же может не оказаться бес­конечным? Если бы то же, как о том говорит Левинас, было насиль­ственной целостностью, это означало бы, что оно есть целостность конечная, стало быть, абстрактная, стало быть, уже и другая по отно­шению к другому (к другой целостности) и т. д. То же как конечная целостность, вероятно, есть не то же, а вновь-таки другое. Левинас, по-видимому, говорит про другое под именем того же, а о том же под именем другого и т. д. Если бы конечная целостность была тем же, ее не удалось бы помыслить или выставить как таковую, без того чтобы она стала другою, нежели сама (это война). Если бы она этого не сде­лала, она бы не могла ни вступить в войну с другими (конечными це-

[150]

лостностями), ни быть насильственной. Впредь, не будучи насильствен­ной, она не была бы тем же в смысле Левинаса (конечной целостнос­тью). Вступая в войну — каковая имеется, — она осмысляется, конеч­но же, как другое для другого, то есть достигает другого как некое другое (само). Но в очередной раз целостностью в смысле Левинаса она тогда уже не является. Возможно ли на этом языке — единствен­ном языке западной философии — не повторить гегельянства, како­вое — не что иное, как сам этот язык, обретающий абсолютное само­обладание?

В этих условиях единственной действенной позицией, чтобы не попасть в окружение к Гегелю, как могло бы на мгновение показать­ся, является следующая: считать дурную бесконечность (то есть, в глу­бинном смысле, изначальную целостность) неустранимой. Может статься, что именно так на самом деле и поступает Гуссерль, когда показывает неустранимость интенциональной незавершенности и, следовательно, инаковости; показывает, что из-за своей неустрани­мости осознание никогда, должно быть, не сможет стать по своей сути самосознанием или абсолютно собраться около себя в парусию абсо­лютного знания. Но может ли это быть сказано, можно ли помыслить «дурную бесконечность» как таковую (одним словом, время), остано­виться на ней как на истине опыта, не дозволив уже (то уже, которое позволяет нам мыслить время!) о себе возвестить, представиться, ос-мыслиться и сказаться бесконечности истинной, которую тогда нуж­но таковой и признать? То, что зовется философией, что, возможно, и не составляет целиком всей мысли, не может мыслить ложное, дурное и даже дурное выбирать, не отдавая дань первенству и превосходству истинного (то же отношение и между другим и тем же). Этот после­дний вопрос, который вполне мог бы быть задан Левинасом Гуссер­лю, показывает, возможно, что, начиная говорить против Гегеля, Ле­винас только и может, что Гегеля подтвердить, что он его уже под­твердил.

Но есть ли более неукоснительно и к тому же более буквально гус­серлевская тема, нежели тема неадекватности? И бесконечного пере­полнения горизонтов? Кто упорнее Гуссерля стремился показать, что зрение исходно и по сути есть неадекватность внутреннего и внешне­го? Что восприятие трансцендентной и протяженной вещи по сути и навсегда не завершено? Что имманентное восприятие производится в бесконечном горизонте потока пережитого (ср., например, «Идеи I», § 83 и далее)? А главное, кто лучше, чем Левинас, заставил нас изна­чально понять эти гуссерлевские темы? Речь, таким образом, идет не о том, чтобы напомнить об их существовании, а о том, чтобы спросить себя, не упростил ли в конце концов Гуссерль неадекватность и не свел ли к положению доступных объектов бесконечные горизонты опыта.

[151]

При помощи вторичной интерпретацией, в которой обвиняет его Левинас.

Нам трудно в это поверить. В тех двух интенциональных направ­лениях, о которых мы только что говорили, «Идея в кантовском смыс­ле» означает бесконечный выход за пределы горизонта, каковой из-за абсолютной, абсолютно принципной и неустранимой потребности в сущности никогда не сможет сам стать объектом или наполниться, с собой сравняться, благодаря интуиции объекта. Даже Бога. Сам го­ризонт не может быть объектом, так как он — необъективируемый ресурс вообще любого объекта. Невозможность адекватности столь радикальна, что ею не обязательно являются ни изначальность, ни аподиктичность очевидности (ср., например, «Идеи 1», § 3, «Картези­анские размышления», § 9 и далее). (Из чего, разумеется, не следует, что определенные возможности адекватной очевидности — частной и обоснованной — были оставлены Гуссерлем без внимания.) Важность понятия горизонта заключается как раз в том, что оно не может пре­вратить в объект никакое установление и открыть до бесконечности труды объективации. Гуссерлевское cogito, как нам кажется, не уста­навливает идею бесконечности. В феноменологии никогда не бывает установления горизонтов, но есть горизонты установления. Что бес­конечность гуссерлевского горизонта имеет форму не-определенной открытости, что она безо всякой возможности конца подставляется отрицательности установления (трудов объективации) — не это ли и хранит ее надежнее всего от какого бы то ни было оцелокупливания, от иллюзии непосредственного присутствия некоей насыщенной бес­конечности, в которой другое становится вдруг необнаружимым? Если сознание бесконечной неадекватности бесконечности (и даже конеч­ности!) свойственно озабоченной уважением внешнего мысли, не очень-то понятно, как — по крайней мере в этом пункте — Левинас может размежеваться с Гуссерлем. Не является ли самим этим уваже­нием интенциональность? Или вековечной несводимостью другого к тому же, но другого, кажущегося тому же другим? Ибо без этого фе­номена другого как другого уважение не было бы возможно. Фено­мен уважения предполагает уважение к феноменальности. А этика — феноменологию.

В этом смысле феноменология и есть само уважение, развитие, ста­новление языком самого уважения. Это-то и имел в виду Гуссерль, когда говорил, что разум не допускает разделять себя на теоретичес­кий, практический и т. д. (цитировалось выше). Это не означает, что уважение как этика производно от феноменологии, что оно предпола­гает ее как свою предпосылку или как предшествующую или превос­ходящую ценность. Предпосылка феноменологии единственна в сво-

[152]

ем роде. Она ни в чем не «наставляет» в мирском (реальном, полити­ческом и т. п.) смысле наставления. Она даже нейтрализует этот тип наставления. Но нейтрализует его не для того, чтобы подставить на его место нечто другое. Она глубоко чужда любой иерархии. Иными словами, этика не только не растворяется в феноменологии и ей не подчиняется, она обретает в ней свой собственный смысл, свою сво­боду и радикальность. К тому же нам кажется неоспоримым, что темы неприсутствия (темпорализации и инаковости) противоречат тому, что превращает феноменологию в метафизику присутствия, ее без конца прорабатывают, как мы настаиваем в другом месте.

С. Может ли Левинас отмежеваться от Гуссерля по поводу теоре-тизма и примата сознания объекта на более законных основаниях? Не забудем, что «примат», вопрос о котором должен быть здесь поднят, — это примат объекта или вообще объективности. Ведь феноменология ничего бы не привнесла, если бы бесконечно не обновляла, расширя­ла, смягчала это понятие объекта вообще. Последняя юрисдикция очевидности открыта в бесконечность, открыта для всевозможных типов объектов, то есть для любого мыслимого, то есть присутствую­щего вообще в сознании, смысла. Никакое рассуждение (например, то, которое в «Целостности и Бесконечности» хочет пробудить эти­ческие очевидности к их абсолютной независимости и т. п.) не имело бы смысла, не могло бы быть осмыслено и понято, если бы не черпало из этого слоя феноменологической очевидности вообще. Чтобы Гус­серль был прав, достаточно помыслить этический смысл. Когда гово­рят об этике, трансцендентности, бесконечности и т. п., уже предпола­гаются не только номинальные определения, но и, еще до них, направ­ляющие любые понятия сущностные возможности. Эти выражения должны иметь смысл вообще для конкретного сознания, без чего не был бы возможен никакой дискурс и никакая мысль. Эта область аб­солютно «предшествующих» очевидностей есть область трансценден­тальной феноменологии, в которой коренится феноменология этики. Укорененность эта не реальна, не означает реальной зависимости, и напрасно было бы упрекать трансцендентальную феноменологию в том, что она на деле бессильна породить этические ценности или от­ношения (или, что возвращает к тому же, может более или менее на­прямую их подавлять). Поскольку каждый определенный смысл, каж­дый обдуманный смысл, каждая ноэма (например, смысл этики) пред­полагает возможность поэмы вообще, начинать по праву следует с трансцендентальной феноменологии. По праву начинать с возможно­сти ноэмы вообще, каковая, напомним этот решающий пункт, не есть для Гуссерля реальный (reell) момент, не имеет, стало быть, никакого реального (иерархического или какого-либо другого) отношения к

[153]

чему бы то ни было другому: ведь что бы то ни было другое может быть помыслено только в рамках ноэматичности. В частности, это означает, что, на взгляд Гуссерля, этика едва ли может на деле, в су­ществовании и истории, быть подчинена трансцендентальной нейтра­лизации и быть ей в действительности хоть как-то покорна. Ни этика, ни, впрочем, что-либо еще в мире. Трансцендентальная нейтрализа­ция в принципе и по своему смыслу чужда любой фактичности, вооб­ще любому существованию. На самом деле она и не до, и не после этики. Ни до, ни после чего бы то ни было.

Можно, следовательно, говорить об этической объективности, об этических ценностях или императивах как объектах (ноэмах) со всей их этической оригинальностью, не сводя эту объективность ни к од­ной из тех, которые напрасно (но вина в этом не Гуссерля) поставля­ют свою модель тому, что обычно понимают под объективностью (объективность теоретическая, политическая, техническая, естествен­ная и т. п.). По правде говоря, теоретическое имеет два смысла: оби­ходный, в который, в частности, и целит своими возражениями Леви­нас; и более скрытый, на котором держится вообще проявление, появ­ление, в частности, нетеоретического (в первом смысле). В этом втором смысле феноменология — самый настоящий теоретизм, но в той мере, в какой любая мысль и любой язык — на деле и по праву — заодно с теоретизмом. Феноменелогия отмеряет эту меру. Я знаю неким теоре­тическим (вообще) знанием, каков смысл нетеоретического (напри­мер, этики, метафизики в смысле Левинаса) как такового, и я уважаю его как таковое, как то, что оно и есть по своему смыслу. У меня есть взгляд, чтобы узнать то, что не рассматривается как вещь, как фасад, как теорема. У меня есть взгляд на само лицо.

D. Но, как известно, фундаментальное расхождение Левинаса с Гуссерлем заключается не в этом. Не приходится оно также и на ста­вившуюся некогда Гуссерлю в упрек внеисторичность смысла, по по­воду которого последний «держал про запас сюрпризы» (так же, как должна была нас удивить эсхатология Левинаса, заговорив с нами тридцатью годами позднее «с той стороны целостности или истории» (TI)). Что лишний раз предполагает, что целостность конечна (в по­нятие целостности это отнюдь не вписано), что история как таковая может быть конечной целостностью и что вне конечной целостности истории нет. Следовало бы, возможно, показать, как мы и предлага­ли выше, что история невозможна, не имеет в конечной целостности смысла, что она невозможна и не имеет смысла в положительной и актуальной бесконечности; что она держится в различении между це­лостностью и бесконечностью и что она в точности и является тем, что Левинас называет трансцендентностью и эсхатологией. Система

[154]

ни конечна, ни бесконечна. Структурная целостность ускользает в своей игре от этой альтернативы. Она ускользает от археологическо­го и от эсхатологического и вписывает их в себя.

Другой: вот по поводу чего разногласие представляется решаю­щим. Мы уже видели: по Левинасу, превращая другое, особенно в «Картезианских размышлениях», в феномен эго, конституированный аналогизирующей аппрезентацией на основе свойственной эго сфере принадлежности, Гуссерль якобы упустил бесконечную инаковость другого и свел его к тому же. Превращать другое в alter ego, часто говорит Левинас, это нейтрализовать его абсолютную инаковость.

а) Итак, несложно было бы показать, до какой степени, в частно­сти — в «Картезианских размышлениях», озабочен Гуссерль уваже­нием к значению инаковости другого. Для него речь идет об описа­нии того, как другое представляется мне как другое, в своей неустра­нимой инаковости. Представляется мне присутствующим, мы увидим это далее, как первоначальное неприсутствие. Феноменом эго и явля­ется другое как другое: феномен некоей неустранимой для эго как эго вообще (эйдоса эго) нефеноменальности. Так как невозможно встре­титься с alter ego (в самой форме встречи*, описанной Левинасом), невозможно и уважить его в опыте и в языке без того, чтобы это дру­гое проявилось в его инаковости для некоего эго (вообще). Нельзя было бы ни говорить о совсем другом, ни вынести отсюда вообще какой бы то ни было смысл, если бы не было феномена совсем другого, очевид­ности совсем другого как такового. Гуссерль чувствительнее, чем кто-

* По сути, именно самому понятию «конституирования alter ego» и отказывает Левинас в каком-либо достоинстве. Он, несомненно, сказал бы вместе с Сартром: «Дру­гого встречаешь, не конституируешь» («Бытие и ничто»). Что означает понять слово «конституирование» в том смысле, против которого часто предостерегал своих чита­телей Гуссерль. Конституирование не противостоит никакой встрече. Само собой ра­зумеется, что оно ничего не создает, не конструирует, не порождает: ни существование или факт, что само собой разумеется, ни даже смысл, что куда менее очевидно, но в равной степени достоверно, стоит только принять на сей счет некоторые терпеливые меры предосторожности; главное же, стоит только отличить моменты пассивности и активности интуиции в гуссерлевском смысле и тот момент, когда это отличие стано­вится невозможным. То есть когда вся проблематика, противопоставляющая «встре­чу» «конституированию», смысла более не имеет или имеет лишь некий производный и зависимый смысл. Поскольку мы не можем вдаваться здесь в эти трудности, напом­ним просто одно из многих предостережений Гуссерля: «Здесь тоже, как и в отноше­нии alter ego, „совершение сознания" (Bewusstseinleistung) не означает, что я изобре­таю (erfinde) и что я произвожу (mache) эту высшую трансцендентность». (Речь идет о Боге.) («Logique formelle et logique transcendantale», trad. S. Bachelard.)

Наоборот, понятие «встреча», к которому приходится прибегнуть, если отказать­ся от всякого конституирования в гуссерлевском смысле этого термина, помимо того, что его подкарауливает эмпиризм, уж не подсказывает ли оно, что до встречи имеется какое-то время и опыт без «другого»?

[155]

либо, к тому, что стиль этой очевидности и этого феномена неустра­ним и исключителен, что демонстрирует себя при этом первоначаль­ная нефеноменализация. Даже если не хочешь и не можешь тематизи-ровать другое, о котором не говоришь, а говоришь которому, сами эти невозможность и императив могут быть тематизированы (как то и делает Левинас), лишь исходя из определенного проявления друго­го как другого по отношению к какому-то эго. Об этой системе, об этом проявлении и невозможности персональной тематизации другого и говорит нам Гуссерль. Такова его проблема: «Они (другие эго) не суть, однако же, простые представления и представленные во мне объекты, синтетические единства процесса верификации, разворачивающегося „во мне", но в точности „другие"... субъекты для этого же мира... субъекты, которые воспринимают мир... и обладают посредством это­го опытом меня, как и я обладаю опытом мира и в нем „других"» («Кар­тезианские размышления», пер. Левинаса). Это-то проявление другого как того, чем я никогда не смогу быть, эта-то первоначальная нефено­менальность и изучается как интепционалъный феномен эго.

b) Ведь — и мы ограничимся при этом самым явным и совершенно неоспоримым смыслом столь лабиринтного в своем развертывании пятого из «Картезианских размышлений» — центральнейшее утверж­дение Гуссерля касается неустранимо опосредованного характера интенциональности, направленной на другое как другое. Очевидно — очевидностью сущностной, абсолютной и решающей, — что другое как трансцендентальное другое (другой абсолютный исток и другая нулевая точка в ориентации мира) никогда не может быть мне дано исходным образом и персонально, а только аналогизирующей аппре-зентацией. Необходимость прибегнуть к аналогизирующей аппрезен-тации, отнюдь не означая аналогизирующей и уподобляюще-усваи-вающей редукции другого к тому же, подтверждает и уважает обособ­ленность, непреодолимую необходимость опосредования (не объектного). Если бы я не шел к другому путем аналогизирующей аппрезентации, если бы я достигал его непосредственно и изначаль­но, в безмолвии и через общность с его собственным пережитым, дру­гое перестало бы быть другим. В противоположность видимости, тема аппрезентативного переноса отражает признание радикальной отде­лённости абсолютных истоков друг от друга, отношение получивших абсолюцию абсолютов и ненасильственное уважение к секрету: про­тивоположность победоносному усвоению.

Тела, вещи трансцендентные и естественные, служат для моего сознания другими вообще. Они пребывают вне, и их трансцендент­ность есть знак уже неустранимой инаковости. Левинас в это не ве­рит, Гуссерль же верит, как верит и в то, что «другое» уже подразуме­вает нечто, когда речь заходит о вещах. И это приводит к принятию

[156]

реальности внешнего мира всерьез. Другим знаком этой инаковости вообще, которую делит здесь с вещами другой, служит то, что в них также что-то всегда и скрывается, проявляясь лишь посредством уп­реждения, аналогии и аппрезентации. Гуссерль говорит об этом в пя­том из «Картезианских размышлений»: аналогизирующая аппрезентация отчасти принадлежит любому восприятию. Но в случае другого как трансцендентной вещи принципиальная возможность исходной и изначальной презентации скрытой грани всегда в принципе и a priori открыта. В этой возможности абсолютно отказано, когда в дело всту­пает другой. Инаковость трансцендентной вещи, хотя она уже неуст­ранима, неустранима лишь из-за неопределенной незавершенности моих исходных восприятий. Она, тем самым, несоизмерима с также неустранимой инаковостыо, которой обладает другой, каковая добав­ляет к измерению незавершенности (тело другого в пространстве, ис­тория наших отношений и т. п.) более глубокое измерение неисходно-сти, радикальную невозможность обогнуть вещь, чтобы увидеть ее с другой стороны. Но без первой инаковости, инаковости тел (другой тоже вступает в игру как тело), вторая возникнуть не могла бы. Сис­тему этих двух инаковостей нужно мыслить совокупно, одну вписан­ной в другую. Инаковость, которой обладает другой, неустранима, таким образом, из-за двойной власти неопределенности. Посторон­ний оказывается бесконечно другим, поскольку по своей природе ни­какое обогащение профиля не сможет передать мне субъективное об-личие пережитого им, с его стороны, каким оно им пережито. Никог­да это пережитое не будет дано мне в исходном виде как все то, что mir eigenes, что мне свойственно. Эта трансцендентность несвойствен­ного уже не та, что у недосягаемого исходя из всегда частичных наброс­ков целого: трансцендентность Бесконечности, а не Целостности.

Левинас и Гуссерль в этом очень близки. Но, признавая за этим бесконечно другим как таковым (проявляющимся как таковое) статус некоего интенционального видоизменения эго вообще, Гуссерль дает себе право говорить о бесконечно другом как таковом, отдает отчет о происхождении и законности своего языка. Он описывает систему феноменальности нефеноменальности. Левинас фактически говорит о бесконечно другом, но, отказываясь признать в нем интенциональное видоизменение эго — что было бы для него всеохватно-оцелокупливающим и насильственным актом, — он лишает себя самого осно­вания и возможности своего собственного языка. Что позволяет ему говорить «бесконечно другое», если бесконечно другое не появляется как таковое в той зоне, которую он называет тем же и каковая являет­ся нейтральным уровнем трансцендентального описания? Возвращать­ся как к единственно возможной отправной точке к интенциональному феномену, в котором другое появляется как другое и уступает себ

[157]

языку, любому возможному языку, возможно, означает предаваться насилию или, по крайней мере, становиться с ним заодно и оправды­вать — в критическом смысле слова — насилие факта; но тогда речь идет уже о неустранимой зоне фактичности, о насилии изначальном, трансцендентальном, предшествующем любому этическому выбору, предполагаемом даже этическим ненасилием. Имеет ли какой-то смысл говорить о доэтическом насилии? Трансцендентальное «насилие», на которое мы намекаем, если оно связано с самой феноменальностью и возможностью языка, помещалось бы тогда у самого корня смысла и логоса, до того даже, как последний должен был определиться в рито­рике, психагогии, демагогии и т. п.

с) Левинас пишет: «Другой как другой — не только alter ego. Он есть то, что не есмь я» (ЕЕ, ТА). «Приличие» и «текущая жизнь» на­прасно заставляют поверить, что «другой известен через симпатию, как другой я-сам, как alter ego». Как раз этого и не делает Гуссерль. Он только хочет признать другое как другого в его форме эго, в его форме инаковости, которая не может быть формой вещей в мире. Если бы другое не признавалось как трансцендентальное alter ego, оно бы целиком было от мира сего, а не, как я, истоком мира. Отказ в этом смысле видеть в нем эго составляет в плане этическом собственно жест всякого насилия. Если не признать другое как эго, рухнула бы вся его инаковость. Тем самым нельзя, по-видимому, не извращая его самые что ни на есть постоянные и открыто провозглашаемые намерения, предположить, что Гуссерль превратил другое в другого меня самого (в фактическом смысле этого слова), в реальную модификацию моей жизни. Если бы другой составлял реальный момент моей эгологичес-кой жизни, если бы «включение другой монады в мою» («Картезиан­ские размышления») было реальным, я бы воспринял его originaliter. Гуссерль не перестает подчеркивать, что тут заложена абсолютная невозможность. Другое как alter ego означает другое как другое, не­сводимое к моему эго в точности потому, что оно есть эго, потому, что оно обладает формой эго. Эгоичность другого позволяет ему ска­зать «эго» как я, вот почему оно и есть другой, а не камень или бессло­весное существо в моей реальной экономике. Вот почему, если угодно, оно есть лицо, может со мною говорить, понимать меня и при случае мною командовать. Никакая асимметрия не была бы возможна без этой симметрии, которая не от мира сего и, не будучи ничем реаль­ным, не навязывает никакого ограничения инаковости, асимметрии, делает ее, напротив, возможной. Эта асимметрия есть экономика в ка­ком-то новом смысле, которая, несомненно, тоже была бы неприемле­ма для Левинаса.

Это, несмотря на логическую абсурдность подобной формулиров­ки, трансцендентальная симметрия двух эмпирических асимметрий.

[158]

Другое есть для меня некое эго, о котором я знаю, что оно относится ко мне как к другому. Где все эти ходы описаны лучше, нежели в «Фе­номенологии духа»? Движение трансцендентности к другому, како­вым его преподносит Левинас, не имело бы смысла, если бы не вклю­чало в себя как одну из своих существенных особенностей то, что я знаю себя — в своей индивидуальности — для другого другим. Не будь этого, «Я» (вообще эгоичность), неспособное быть другому дру­гим, никогда не стало бы жертвой насилия. Насилие, о котором гово­рит Левинас, было бы насилием без жертвы. Но так как в асиммет­рии, которую он описывает, автор насилия никогда не сумел бы сам стать другим, всегда оставаясь тем же (эго), и так как все эго суть для других другие, насилие без жертвы было бы также и насилием без ав­тора. И можно без труда перевернуть все эти предложения. Тут же начинаешь замечать, что если Парменид «Поэмы» оставляет нас с мыслью, что при посредничестве исторических фантазмов он неоднок­ратно подвергался отцеубийству, величавая, седая и устрашающая тень, которая говорила с юным Сократом, продолжает улыбаться, когда мы приступаем к громким рассуждениям об обособленности существ, единстве, различении, том же и другом. Каким же упражне­ниям предался бы Парменид на полях «Целостности и Бесконечнос­ти», если бы мы попытались ему втолковать, что эго равняется тому же и что Другое есть то, что оно есть, лишь как абсолютное, беско­нечное другое, которому абсолюцировано его отношение к Тому же! Например: 1. Бесконечно другое, сказал бы, возможно, он, может быть тем, что оно есть, только если оно другое, то есть другое чем. Другое чем должно быть другим чем я. Впредь ему уже не абсолюцировано соотношение с эго. И оно тем самым более не является бесконечно, абсолютно другим. Не есть более то, что оно есть. Если бы оно полу­чило отпущение, оно было бы далее не Другим, а Тем же. 2. Бесконеч­но другое может быть тем, что оно есть — бесконечно другим,—толь­ко лишь абсолютно не будучи тем же. То есть, в частности, будучи другим чем само (не эго). Будучи другим чем само, оно не есть то, что есть. Оно, стало быть, не бесконечно другое и т. д.

Это упражнение, на наш взгляд, было бы по своей сути отнюдь не пустым многословием или диалектической виртуозностью в «игре Того же». Оно означало бы, что выражение «бесконечно другое» или «абсолютно другое» не может быть сразу и высказано, и осмыслено; что Другое не может быть абсолютно внешним* тому же, не переста-

* Или, по меньшей мере, не может быть или быть чем бы то ни было, и именно авторитет бытия коренным образом и не признает Левинас. То, что его дискурс дол­жен все еще подчиняться оспариваемой инстанции, — необходимость, правила кото­рой нужно попытаться систематически вносить в текст.

[159]

вая быть другим, и что вследствие этого то же не есть какая-то замк­нутая на себе целостность, идентичность, играющая с собой, с одной только видимостью инаковости в том, что Левинас называет эконо­микой, работой, историей. Как могла бы здесь быть какая-то «игра Того же», если бы сама инаковость не была уже ? Том же — в смысле включения, каковому слово в, несомненно, изменяет? Как могла бы произойти без инаковости ? том же «игра Того же» — в смысле игро­вой деятельности или в смысле смещения, в машине или органической целостности, каковая играет или работает? И можно показать, что для Левинаса всегда заключенная в цельности или истории работа остается по существу игрой. Утверждение, которое мы, с некоторыми предосторожностями, примем легче, чем он.

Сознаемся, наконец, что мы совершенно глухи к утверждениям типа: «Бытие производится как множественное и разделенное на То же и на Другое. Такова его окончательная структура» (??). Что это за раскол бытия между тем же и другим — некий раскол между тем же и другим, каковой не предполагает, по меньшей мере, что то же есть другое для другого, а другое — то же, что оно само? Вспомним не только об упражнении Парменида, играющего с юным Сократом. Чужеземец в «Софисте», порвавший, кажется, как и Левинас, с элеа-тизмом во имя инаковости, знает, что инаковость мыслима лишь как отрицательность, прежде же всего — произносима лишь как негатив­ность, с отказа от чего начинает Левинас, и что в отличие от бытия другое всегда относительно, говорится прос этерон, что не мешает ему быть эйдосом (или родом в неконцептуальном смысле), то есть быть тем же, что оно само (а «то же, что оно само» уже предполагает, как отмечает Хайдеггер в «Identitat und Differenz» как раз по поводу «Со­фиста», посредничество, соотношение и различение: ??????? ????? ??????). Со своей стороны, Левинас, вероятно, отказался бы смеши­вать другого с этеропом, о котором здесь идет речь. Но как может быть другой помыслен или высказан без отсылки, не будем говорить — редукции, к инаковости этерона вообще? Последнее понятие не имеет впредь ограниченного смысла, который позволяет его просто проти­вопоставлять понятию другой, словно оно ограничено областью ре­альной или логической объективности. Этерон, похоже, принадлежит здесь более глубинной и более изначальной зоне, нежели та, в кото­рой разворачивается эта философия субъективности (то есть объек­тивности), еще подразумеваемая понятием «другой».

Итак, другое не было бы тем, что оно есть (близкий мне как по­сторонний), если бы оно не было alter ego. Такова очевидность, заве­домо предшествующая «приличиям» и утаиваниям «текущей жизни». Не трактует ли Левинас выражение alter ego так, будто alter служит

[160]

здесь эпитетом какому-то реальному субъекту (на до-эйдетическом уровне)? Случайной, в форме эпитета, модификацией моей реальной (эмпирической) идентичности? А ведь трансцендентальный синтаксис выражения alter ego не терпит никакого отношения существительно­го к прилагательному, абсолюта к эпитету — в том или ином смысле. В этом-то и заключается его странность. Необходимость, которая объясняется конечностью смысла: другое является абсолютно другим, лишь будучи эго, то есть, некоторым образом, тем же, что и я. Наобо­рот, другое как res сразу и менее (не абсолютно) другое, и менее «то же», что я. Сразу и более, и менее другое, что вновь означает: абсо­лютная инаковость есть то же. И это противоречие (в терминах фор­мальной логики, которой по крайней мере на этот раз следует Леви­нас, отказываясь называть Другое alter ego), эта невозможность пере­дать в рациональной связности языка мое отношение к другому, это противоречие и невозможность не служат знаками «иррациональнос­ти»: скорее уж они знак того, что здесь уже не переведешь дух в связ­ности Логоса, а вот у мысли перехватывает дыхание в регионе истока языка как диалога и различения. Этот исток как конкретное условие рациональности менее всего «иррационален», но едва ли он может быть «воспринят» в язык. Этот исток есть надписанная надпись.

Поэтому всякое сведение другого к реальному моменту моей жиз­ни, его редукция к состоянию эмпирического alter ego является воз­можностью или скорее эмпирической случайностью, которую зовут насилием и которая с необходимостью предполагает имеющиеся в виду гуссерлевским описанием эйдетические отношения. Напротив, подсту­пить к эгоичности alter ego как к самой его инаковости — жест самый что ни на есть миролюбивый.

Мы не говорим — абсолютно миролюбивый. Мы говорим экономи­ческий. Имеется некое трансцендентальное и доэтическое насилие, (об­щая) асимметрия, архия которой есть то же самое и которая дозволя­ет в дальнейшем перевернутую асимметрию, этическое ненасилие, о котором говорит Левинас. В действительности, либо есть одно толь­ко то же и оно не может даже более появиться и быть сказано, даже осуществить насилие (чистая бесконечность или конечность); либо же есть то же и другое, и тогда другое может быть другим — для того же, — лишь будучи тем же (что и оно само: эго), и то же может быть тем же (что и оно само: эго), лишь будучи другим для другого: alter ego. Что я тоже в сущности другой для другого, что я это знаю — такова очевидность некой странной симметрии, след которой в опи­саниях Левинаса так нигде и не появляется. Без этой очевидности я не мог бы хотеть (или) уважать другое в этической асимметрии. Это транс­цендентальное насилие, которое не проистекает из какого-то реше­ния или некоей этической свободы, из определенной манеры подсту-

[161]

питься к другому или его преступить, изначально устанавливает от­ношение между двумя конечными индивидуальностями. В действитель­ности, необходимость доступа к смыслу другого (в его неустранимой инаковости) исходя из его «лица», то есть из феномена его нефеноме­нальности, из темы нетематизируемого, иначе говоря, исходя из ин-тенциональной модификации моего эго (вообще) (интенциональной модификации, в которой Левинас и должен черпать смысл своего рас­суждения), необходимость говорить о другом как другом или друго­му как другому исходя из его явления-для-меня-как-того-что-оно-есть: из другого (проявление, которое утаивает его существенное утаива­ние, которое вытаскивает его на свет, его обнажает и прячет то, что в другом спрятано), эта необходимость, от которой с самых ранних своих истоков не способен ускользнуть ни один дискурс, необходимость эта — само насилие или, скорее, трансцендентальный исток некоего неустранимого насилия — в предположении, как мы говорили выше, что имеет некоторый смысл говорить о доэтическом насилии. Ибо этот трансцендентальный исток как неустранимое насилие отношения к другому есть в то же время и ненасилие, поскольку он отношение к другому открывает. Такова экономика. Именно она через это откры­тие позволяет такому доступу к другому определиться в рамках эти­ческой свободы в виде морального насилия или морального ненаси­лия. Не видно, как понятие насилия (например, как утаивания или подавления другого тем же; понятие, которым Левинас пользуется как само собой разумеющимся, но которое, однако, уже означает искаже­ние того же, другого, поскольку оно есть то, что оно есть) могло бы быть строго определено на чисто этическом уровне без предваритель­ного эйдетико-трансцендентального анализа отношений между эго и alter ego вообще, между несколькими истоками мира вообще. Что дру­гое появляется как таковое только в его отношении к тому же — это очевидность, каковую грекам не было надобности признавать в транс­цендентальной эгологии, которая подтвердит ее позднее, и это же — насилие как исток смысла и дискурса в царстве конечности*. Разли-

* Это согражданство дискурса и насилия, как нам кажется, не появляется в исто­рии внезапно, не связано с той или иной формой общения или же той или иной «фило­софией». Мы хотели бы здесь показать, что это согражданство принадлежит самой сущности истории, трансцендентальной историчности (понятие, которое может быть понято здесь лишь в созвучии с речью, общей — в смысле, который еще следовало бы прояснить — Гегелю, Гуссерлю и Хайдеггеру).

Историческая или этно-социологическая информация может здесь лишь подтвер­дить или поддержать под видом фактического примера эйдетико-трансцендентальную очевидность. Даже если бы с этой информацией обходились (собирали, описыва­ли, выявляли) с максимальной философской или методологической осмотрительнос­тью, то есть даже если бы она правильно сочленялась с сущностным прочтением и уважала все уровни эйдетической общности, она ни в коем случае не сумела бы обосновать или доказать какую бы то ни было необходимость сущности. Например, мы не уверены, что эти столь же технические, сколь и трансцендентальные предосторож­ности были приняты К. Леви-Стросом, когда в «Печальных тропиках» он развивает на прекраснейших страницах «гипотезу... что первичная функция письменного обще­ния — облегчить порабощение...». Если письмо — и даже речь вообще — содержит в себе сущностное насилие, это не может быть «доказано» или «проверено» исходя из «фактов», из какой бы сферы они ни были позаимствованы и даже если в этой области могла бы быть доступной вся совокупность фактов. Частенько видишь, как описа­тельная практика «гуманитарных наук» перемешивает в самом обольстительном (во всех смыслах этого слова) смешении эмпирическое исследование, индуктивную гипо­тезу и сущностную интуицию, не предпринимая никаких предосторожностей по части происхождения и функции выдвинутых предложений.

[162]

чие между тем же и другим, каковое отнюдь не является каким-то раз­личием или отношением среди прочих, не имеет никакого смысла в бесконечном, если только не говорить, как Гегель и вопреки Левина­су, о беспокойстве бесконечности, которая себя определяет и сама же себя отрицает. Насилие, конечно же, проявляется в горизонте идеи бесконечности. Но этот горизонт — не горизонт бесконечно другого, а горизонт некоего царства, где различение между тем же и другим, различание, уже не было бы в ходу, то есть царства, где сама мир-ность не имела бы более смысла. И прежде всего потому, что там не было бы более феноменальности и смысла вообще. Бесконечно дру­гое и бесконечно то же, если эти слова имеют смысл для какого-то конечного бытия, это одно и то же. Сам Гегель признавал негатив­ность, беспокойство или войну в абсолютной бесконечности лишь как движение ее собственной истории и в перспективе конечного умирот­ворения, в котором инаковость будет абсолютно подытожена, если не снята, в парусии*. Как интерпретировать необходимость осмыслить факт того, что пребывает прежде всего в перспективе, в случае того, что обычно называют концом истории? Что сводится к вопросу о том, что же означает мысль о другом как другом и не является ли в этом единственном случае свет «как такового» самим утаиванием. Исклю­чительный случай? Нет, нужно перевернуть термины: «другое» — это имя, «другое» — смысл этого немыслимого единства света и ночи. Означает же «другое» феноменальность как исчезновение. Идет ли здесь речь о некоем «третьем пути, исключенном этими взаимоисклю­чающими» (откровением и утаиванием, см. «След другого»)? Но по­явиться и быть высказан он может только как третий. Если назвать его «следом», слово это может возникнуть лишь как метафора, фило­софское прояснение которой будет без конца взывать к «взаимоиск­лючению». Без которого его оригинальность — то, что отличает его от Знака (условно выбранное Левинасом слово) — не проявилась бы.

* Инаковость, различение, время не упраздняются, a удерживаются абсолютным знанием в форме Aufhebung'a.

[163]

Ибо ее нужно заставить проявиться. И феномен предполагает исход­ную зараженность знаком.

Война, таким образом, феноменальности врождена, она есть само возникновение речи и (про)явления. Не случайно Гегель воздержива­ется произносить слово «человек» в «Феноменологии духа» и описы­вает войну (например, диалектику Господина и Раба) без антрополо­гических ссылок, в поле науки о сознании, то есть о самой феноме­нальности, в рамках необходимой структуры ее движения: науки опыта и сознания.

Дискурс тем самым только и может, если он изначально насиль­ственен, что учинить насилие над собой, отрицая себя, чтобы себя ут­вердить, пойти войной на войну, которая его основала, никогда не будучи способным в качестве дискурса вновь присвоить себе эту отри­цательность. Не будучи обязанным ее вновь себе присвоить, ибо если бы он это сделал, горизонт мирности исчез бы в ночи (худшее насилие как преднасилие). Эта вторая война, как согласие, есть наименьшее из возможных насилий, единственный способ подавить худшее насилие, насилие первобытного и пред-логического безмолвия, невообразимой ночи, которая не была бы даже противоположностью для абсолютно­го насилия, которое не было бы даже противоположностью ненаси­лия: чистое ничто и чистое бессмыслие. Дискурс, стало быть, насиль­ственно выбирает себя наперекор чистым ничто и бессмыслию и, в философии, наперекор нигилизму. Дабы все так не сложилось, оду­шевляющей дискурс Левинаса эсхатологии надлежит теперь сдержать свои обещания — вплоть даже до неспособности впредь выступить в дискурсе как эсхатология или идея мирности «по ту сторону истории». Нужно, чтобы был учрежден «мессианический триумф», «огражден­ный от реванша зла». Этот мессианический триумф, который являет­ся горизонтом книги Левинаса, но «выходит за [ее] рамки» (TI), смог бы упразднить насилие, лишь приостанавливая различение (соедине­ние или противопоставление) между тем же и другим, то есть приос­танавливая идею мирности. Но сам этот горизонт не может здесь и теперь (вообще в настоящем) быть высказан, конец не может быть высказан, эсхатология не возможна, кроме как через насилие. Эту бес­конечную переправу и называют историей. Игнорировать неустрани­мость этого последнего насилия означает возвращаться в самом строе философского дискурса, отказаться от которого можно захотеть лишь с риском на наихудшее насилие, к догматизму теорий бесконеч­ности в докантовском смысле, не ставящему вопроса об ответствен­ности своего собственного конечного философского дискурса. Верно, что передача этой ответственности Богу не есть отречение, поскольку Бог не является конечным третьим: так осмысленная, божественная ответственность не исключает и не преуменьшает полноты моей от-

[164]

ветственности, ответственности конечного философа. Напротив, ее требует и призывает ее в качестве своего телоса или истока. Но факт неадекватности двух ответственностей или этой единственной ответ­ственности самой себе — история или беспокойство бесконечности — еще не является темой для докантовских — следовало бы даже ска­зать: догегелевских — рационалистов.

Так и будет, покуда не окажется снятой та абсолютно принципи­альная очевидность, каковой в собственных терминах Левинаса явля­ется «невозможность для я не быть собой», даже когда я выходит к другому, без которой к тому же оно и не могло бы из себя выйти; «не­возможность», о которой Левинас резко заявляет, что она «отмечает трагический оброк я, тот факт, что оно приковано к бытию» (ЕЕ). Тот факт, прежде всего, что оно его знает. Это знание и является пер­вым дискурсом и первым словом эсхатологмм; оно и дозволяет рас­хождение, позволяет говорить с другим. Это не просто знание в ряду других, это само знание. «"Быть-всегда-одним-и-однако-всегда-другим"— такова фундаментальная характеристика знания» (Шеллинг). Никакая ответственная за свой язык философия не может отказаться от самости вообще, менее же других — философия или эсхатология расхождения. Между изначальной трагедией и мессианическим три­умфом имеется философия, в которой насилие оборачивается против самого себя в знании, в которой проявляется изначальная конечность и в которой другое уважается в том же и тем же. Конечность эта про­является в вопросе, неотвратимо открывающемся как философский вопрос вообще: почему существенная, неустранимая, абсолютно общая и необусловленная форма опыта как выхода к другому опять же ока­зывается эгоичной? Почему невозможен, немыслим опыт, который бы не был пережит как мой (для эго вообще — в эйдетико-трансцендентальном смысле этих слов)? Это немыслимое, это невозможное явля­ются границами рассудка вообще. Иными словами: почему конеч­ность? — если, как говорил Шеллинг, «эгоичность составляет общий принцип конечности». Почему Рассудок! — если верно, что «Рассудок и Эгоичность в своей истинной Абсолютности являются одним и тем же...» (Шеллинг) и что «рассудок... есть форма универсальной и су­щественной структуры трансцендентальной субъективности вообще» (Гуссерль). Философия, которая, как феноменология, является дискур­сом этого рассудка, не может в сущности ответить на такой вопрос, ибо всякий ответ можно произнести лишь на каком-то языке, а язык открывается вопросом. Философия (вообще) может только раскрыться вопросу, в нем и им. Может только отдаться вопрошанию.

Гуссерль знал это. И называл первичной(архе-) фактичностью (Urtatsache), неэмпирической фактичностью, фактичностью трансцен­дентальной (понятие, на которое, быть может, никогда не обращали

[165]

внимания) неустранимо эгоичную сущность опыта. «Это "я есмъ" для меня, его говорящего, причем говорящего с должным пониманием, есть первичное интепционалыюе основание моего мира (der intentionale Urgrund fur meine Welt)...»*. Мой мир есть открытость, в которой про­изводится всякий опыт, в том числе и тот, опыт par escellence, како­вым является трансценденция к другому как таковому. Ничто не мо­жет появиться для «Я есмь» вне принадлежности «моему миру». «По­добает это или нет, может ли это показаться чудовищным (в силу каких бы то ни было предубеждений) или нет, — это первичный факт, кото­рому я должен противостоять (die Urtatsache, der ich standhalten muss), от которого, будучи философом, ни на миг не могу отвести взгляд. Для философов-недорослей это, вполне может статься, — темный угол, куда возвращаются призраки солипсизма, а то и психологизма, и ре­лятивизма. Истинный философ, вместо того чтобы спасаться от этих призраков бегством, предпочтет осветить темный угол»**. Понятое в этом смысле интенциональное отношение «эго к моему миру» не мо­жет быть открыто исходя из бесконечно-другого, радикально чуждо­го «моему миру», оно не может быть мне «навязано неким определяю­щим это отношение Богом... поскольку субъективное априори — вот что предшествует бытию Бога и всего того, что, без исключений, для меня, мыслящего сущего, существует. И Бог тоже есть для меня то, что он есть в совершении моего собственного сознания; в тревожном страхе перед тем, что могут счесть за богохульство, я не могу отвести от это­го глаз, напротив, я должен видеть проблему. Здесь тоже, как и в от­ношении alter ego, "совершение сознания" не означает, что я изобре­таю и что я произвожу эту высшую трансцендентность»***. Бог зави­сит от меня не более реально, нежели alter ego. Но смысл он имеет лишь для какого-то эго вообще. Это означает, что прежде всякого атеизма или всякой веры, прежде всякой теологии, прежде всякого язы­ка о Боге или с Богом, божественность Бога (бесконечная инаковость, например, бесконечного другого) должна иметь смысл для какого-то эго вообще. Отметим по ходу дела, что это признаваемое трансценден­тальной феноменологией «субъективное априори» составляет единствен­ную возможность предотвратить тоталитаризм нейтрального, безлич­ную «абсолютную Логику», эсхатологию без диалога и все то, что выс­траивают под условной, очень условной рубрикой гегельянства.

Вопрос об эгоичности как трансцендентальной архефактичности может быть повторен еще глубже в направлении архефактичности

«живого настоящего». Ибо неустранимой и абсолютно универсаль­ной формой эгологической жизни (опыта вообще) является живое на­стоящее. Нет опыта, который может быть пережит иначе, нежели в настоящем. Эта абсолютная невозможность жить иначе, нежели в на­стоящем, эта вечная невозможность определяет немыслимое как пре­дел рассудка. Понятие прошедшего, смысл которого не мог бы быть осмыслен в форме (прошедшего) настоящего отмечает невозможное-немыслимое-непроизносимое не только для философии вообще, но даже и для мысли о бытии, которая хотела бы сделать шаг вне философии. Это понятие становится, однако же, темой в том размышлении о сле­де, которое заявляет о себе в последних текстах Левинаса. В живом настоящем, понятие которого является сразу и самым простым, и са­мым сложным, может конституироваться и проявиться как таковая любая временная инаковость: другое прошедшее настоящее, другое будущее настоящее, другие абсолютные истоки, перепрожитые в ин-тенциональном видоизменении, в единстве и актуальности моего жи­вого настоящего. Одно только актуальное единство моего живого настоящего и позволяет другим настоящим (другим абсолютным ис­токам) проявиться как таковым в том, что называют воспоминанием или предвосхищением (к примеру; на самом же деле — в постоянном движении темпорализации). Но только инаковость прошедших и бу­дущих настоящих дозволяет абсолютную идентичность живого насто­ящего как самоидентичность неидентичности себе. Следовало бы на основе «Картезианских размышлений» показать*, как в результате сведения на нет проблемы фактического генезиса вопрос предшество­вания в отношениях между конституированием другого как другого настоящего и иным, когда оно конституируется как другой, оказыва­ется мнимым вопросом, который должен препровождать к общему структурному корню. Хотя в «Картезианских размышлениях» Гуссерль упоминает только об аналогии двух движений (§ 52), во многих неиз­данных текстах он, похоже, считает их неотделимыми друг от друга. Если в качестве последнего средства угодно определить насилие как необходимость для другого не появляться таким, какое оно есть, быть уважаемым лишь в том же, для и посредством того же, быть ута­енным тем же в самом освобождении его феномена, тогда время есть насилие. Это движение освобождения инаковости в абсолютно том же есть движение темпорализации в его универсальной, абсолютней-ше безусловной форме: живое настоящее. Если живое настоящее, аб-

* Logique formelle et logique transcendantale, trad. S. Bachelard, p. 317. Подчеркива­ния Гуссерля.

** Ibid., p. 318. Подчеркивания Гуссерля.

*** Ibid., p. 335—336.

[166]

* Само собой разумеется, мы не можем сделать это здесь; отнюдь не считая, что нужно безмолвно восхищаться пятым из «Картезианских размышлений» как после­дним словом по поводу этой проблемы, мы только и хотели, что предварительным образом проверить, уважить его способность сопротивляться критике Левинаса.

[167]

солютная форма открытия времени другому в себе, есть абсолютная форма эгологической жизни и если эгоичность — абсолютная форма опыта, то настоящее, присутствие настоящего и настоящее присутствия исходно и навсегда суть насилие. Живое настоящее исходно обраба­тывается смертью. Присутствие как насилие есть смысл конечности, смысл смысла как истории.

Но почему? Почему конечность? Почему история*? И почему мы можем, исходя из чего мы можем задавать вопрос об этом насилии как конечности и истории? Почему это почему? И с каких это пор оно дает о себе знать в своей философской определенности?

В каком-то смысле метафизика Левинаса предполагает — по мень­шей мере, мы попытались это показать — трансцендентальную фено­менологию, которую она хочет поставить под сомнение. И однако законность этого сомнения не кажется нам от этого менее радикаль­ной. Каково происхождение вопроса о трансцендентальной архефак-тичности как насилии? Исходя из чего задаешься вопросом о конеч­ности как насилии? Исходя из чего изначальное насилие дискурса под­чиняется указанию развернуться на самое себя, быть всегда, как язык, возвращением против себя, признающим другое как другое? Безус­ловно, невозможно ответить на этот вопрос (говоря, к примеру, что вопрос о насилии конечности может быть поставлен только исходя из для нее другого и из идеи бесконечного), не начиная новый дискурс, который заново оправдает трансцендентальную феноменологию. Но обнаженная открытость вопроса, его безмолвное открытие ускольза­ет от феноменологии как исток и конец ее логоса. Это безмолвное от­крытие вопроса об истории как конечности и насилии позволяет про­явиться истории как таковой; оно есть зов (к) эсхатологии, который утаивает свою собственную открытость, покрывает ее своим шумом, стоит ей себя высказать и определить. Это открытие — открытие воп­роса, в инверсии трансцендентальной асимметрии поставленного пе­ред философией в виде логоса, конечности, истории, насилия. Воззва­ние негрека к греку из глубины безмолвия, сверхлогического аффекта речи, вопроса, который может быть высказан, лишь забываясь на язы­ке греков, который может быть высказан, забываясь, лишь на языке греков. Странный диалог между речью и безмолвием. Странная общ­ность безмолвного вопроса, о котором мы говорили выше. Это точ­ка, где, как нам кажется, по ту сторону всех недоразумений по поводу буквальности гуссерлевских притязаний, феноменология и эсхатоло­гия могут нескончаемо заводить диалог, подводить в нем друг друга, призывать друг друга к молчанию.

* «Die Frage des Warum ist ursprunglich Frage nach der Geschichte». Husserl (inedit, E. III, 9, 1931).

[168]

Об онтологическом насилии

Молчание — это слово, которое не есть слово, а дыхание — объект, который не есть объект.

(Ж. Батай)

Не управляет ли ход этого диалога также и объяснением с Хайдег­гером? В этом не было бы ничего удивительного. Чтобы в этом убе­диться, достаточно самым схематичным образом заметить следующее: чтобы говорить, как мы только что это делали, о настоящем как абсо­лютной форме опыта, нужно уже понять, что же такое время, что та­кое ens в praes-ens, сущее в присутствии и что такое близость бытия этого ens. Настоящее присутствия и присутствие настоящего предпо­лагают горизонт, досодержательное предвосхищение бытия как време­ни. Если смысл бытия всегда определялся философией как присутствие, вопрос о бытии, поставленный исходя из трансцендентального гори­зонта времени (первый этап в «Sein und Zeit»), является первым потря­сением философской безопасности, как и обеспеченного присутствия.

Гуссерль же никогда этот вопрос о бытии не разворачивал. Если феноменология несет его в себе всякий раз, когда подходит к темам темпорализации и отношения к alter ego, она тем не менее остается под властью метафизики присутствия. Вопрос о бытии не управляет ее дискурсом.

Феноменология вообще, как переход к эссенциальности, сущнос­тности, предполагает предвосхищение esse из сущности, единства «быть», предшествующего его распределению на сущность и существо­вание. На другом пути можно было бы, несомненно, показать, что Гуссерлем безмолвно предполагается какое-то предвосхищение или метафизическое решение, когда он утверждает, к примеру, бытие (Sein) как не-реальность (Realitat) идеального (Ideal). Идеальность нереаль­на, но она есть — как объект или мыслимое бытие. Без заранее пред­положенного доступа к смыслу бытия, который реальностью не ис­черпывается, рухнула бы вся гуссерлевская теория идеальности, а вме­сте с нею и вся трансцендентальная феноменология. Гуссерль не смог бы, к примеру, уже написать: «Offenbar muss uberhaupt jeder Versuch, das Sein des Idealen in ein mogliches Sein von Realem umzudeuten, daran scheitern, dass Moglichkeiten selbst wieder ideale Gegenstande sind. So wenig in der realen Welt Zahlen im allgemeinen, Dreiecke im allgemeinen zu finden sind, so wenig auch Moglichkeiten». «Очевидно, любая попыт­ка переинтерпретировать идеальное бытие как возможное бытие ре­ального должна в общем потерпеть неудачу, поскольку сами возмож­ности в свою очередь являются идеальными объектами. В реальном мире обнаруживается столь же мало возможностей, как и чисел вооб-

[169]