Часть 10.

они говорят, оптические заказные письма, и я звоню сам себе, чтобы услышать «занято», чтобы сразу же получить возможность общаться взгля­дом, этим самым я оплачиваю дешевые обру­чальные кольца, все эти уколы шприцем, напол­ненным ядом, самые уважительные похвалы, все это в середине, в центре полицейских интриг («я не знаю, в каком смысле и зачем ты постоянно меня интригуешь»), все это будет полно связей, всех связей, каких только захочется: между лю­бимыми, железнодорожных, опасных, телефон­ных, энергетических, связей между словами, не­винных связей, вечных альянсов; почтовая от­крытка будет наполнена еле уловимым шепотом, измененными именами, смещенными события­ми, реальными катастрофами, перевозчиками во всех смыслах, сумасшедшими путепроводами, выкидышами в исповедальне, информатизацией на последнем вздохе, абсолютно запрещенными страданиями и девой, что перекрывает все пес­ней любви, которая является и нашей самой ста­рой песней.

никогда еще я не чувствовал себя таким молодым. Ты здесь, совсем рядом, мы одни, а они пусть думают, что нас двое

и ты слышишь старую пес­ню; ты издеваешься над старой темой: поскольку это представляется вымышленным от начала до конца, это и есть ослепительная истина: «это они, эта парочка преступников, ясно как божий день». Ну да ладно, нам бы никто не поверил

«эти двое меня решительно утомляют». Ты видишь их с поднятым и указующим на истину пальцем:

они верят в идеи, которые мы им доверяем, они составляют с этим диалоги, они задают вопросы нашим рабам, изгоняют плагиаторов, они доис-

[363]

киваются до причин гепотетико-дедуктивным методом, до принципа того, что есть на самом деле: это мы, любовь моя, но мы будем не для ко­го, мы сами для себя, и они нас больше не найдут.

5 августа. 1979 года.

из-за тебя я интригую. Ничего и никому не отправляя, я вынашиваю планы воз­рождения. Ты встретила наконец Эли? Ты была совсем рядом и не угадала. Я же давал тебе под­сказку

и так как я их очень люблю, я не публикую твои письма (которые по праву принадлежат мне), меня обвинят в том, что я оставляю тебя в тени, замалчиваю твое присутствие, обхожу те­бя молчанием. Если я их опубликую, они обвинят меня в том, что я присваиваю, ворую, принуж­даю, распоряжаюсь, эксплуатирую тело женщи­ны, дескать, как всегда в своем жанре. Ах, Беттина, любовь мо

и будет еще хуже, если я опубликую твои письма под своим именем, подписываясь вместо тебя. Послушай, Беттина, делай все, что тебе заблагорассудится, я все тебе возвращу, я со­гласен на все, от тебя я получу свой последний вздох. Я не обладаю никаким особенным правом на историю, которую мы рассказали друг другу

как воздашь, так и получишь, только и всего, только и остается, что получать (вот почему теория по­лучения так же необходима, как и невозможна). И чем меньше я говорю о дедушке, тем чаще он является. Вот почему С ненавидит п, вездесущность внука, дедушка, переживший внука и уп­равляющий повозкой.

в целом четыре эпизода неоди-

[364]

наковой длины, один из которых почтовая от­крытка с маркой, открытка как марка, чтобы оп­латить открытку и сделать перенос возможным

по сравнению с нами это будет, сущий пустяк, мик­роскопическая, нескончаемо маленькая фраза на устах у всех, только чтобы обозначить мас­штаб, бесконечную диспропорцию — и мы уже будем в другом месте. Я даже берусь утверждать, что там нам будет лучше, чем где-либо.

и каждый раз я благословлял тебя у порога, целуя в лоб

итак, ты бы не вынесла не того, что моя душа так часто удаля­лась как часть тебя, но, напротив, того, что ты ут­верждаешь, того, что мы гипнотизируем друг друга в упор, стараясь занять место другого. Ты бы не перенесла преждевременное слабоумие нашего нарциссизма. Мы преодолели бы любые сопротивления короткого замыкания. Мы были мертвы и больше не могли умереть один для дру­гого, для нас это было бы невыносимо. «Вот по­чему ваше разделение было организовано зара­нее, вы начали жить за счет наследства, предпо­лагаемого ввиду фатального развода, вы жили за счет завещания, капитала и процентов, причита­ющихся в будущем после наступившей смерти». Так же, как можно приехать еще до того, как дой­дет письмо, пережить своих законных наследни­ков, своих собственных детей, свое потомство, для которого живешь и которое, если ты сле­дишь за моей мыслью, не существует.

5 августа 1979 года. Я спрашиваю себя, что именно я преступаю, предаваясь этому странно­му занятию. Кого ради, какую клятву я нарушаю,

[365]

кого я должен соблазнить, если это уже будешь не ты. Вопрос абсурден, все вопросы таковы.

Тррррр, стре­кочет машинка, на которой я печатаю последние критические замечания о наших письмах любви, чтобы заранее отвлечь от них всю критику, как они говорят, генетическую. Не останется ни одно­го черновика, чтобы распутать следы. Тррррр, я отбираю, обсуждаю, спекулирую, перемещаю, плету интриги, контролирую, отбираю — и, как я делал это часто при отъезде, я оставляю записку в ящике,

Разве я жульничаю с такой вот огнерезкой, скажи, ты ведь знаешь.

То, что Платон не мог простить себе, Сократ ему простил. Авансом, поскольку он его тоже любил, а тот, другой позволил ему это на­писать и оставить на нашу голову его диалоги.

и ты хо­рошо знаешь, лучше чем кто-либо, что первая от­крытка, самая первая самая-самая первая, — это открытка с изображением греческого философа.

Когда я тебя предостерегаю от напастей, я всегда думаю о других, не о тебе и обо мне (ничего с нами не случится), но о других в нас.

«Но ведь нельзя это все считать одной и той же историей» — еще как мож­но.

Кто еще? Попробуй угадать, это — ты. Ты единст­венная, совсем одна.

Чтобы успокоить себя, они гово­рят: разложение на составляющие не разрушает. Это говоришь ты, моя, моя безмерная и бессмерт­ная, это еще хуже, оно посягает на нерушимое. У нее марка моей смерти, единственной, кото­рую ты подпишешь.

[366]

6 августа 1979 года.

и вскоре мне нужно будет уе­хать, два месяца без тебя.

В истории, это моя гипоте­за, эпистолярные вымыслы множатся тогда, ког­да наступает новый кризис назначени

и в 1923 го­ду, выговаривая ей за то, что она лишает себя жизни, уделяя чересчур много времени анализу, отправляя ей деньги, давая ей советы по поводу девальвации марки, прося ее ничего не разгла­шать во избежание пересудов: «К сожалению, ма­ленький Эрнст не может ни для кого из нас по-настоящему заменить Гейнеле». Они вызывают у меня жалость, эти двое малышей, что один, что другой.

Это, без сомнения, будет последний фотоматон.

(прилагается)

6 августа 1979 года.

убожество рекламы в целом.

я повто­ряю тебе это, было опасно хранить эти письма, но, тем не менее, я даже малодушно мечтал о том, чтобы у нас их подло украли: теперь их необхо­димо уничтожить, пошел обратный отсчет, еще почти месяц, и ты приедешь.

Кто платит за жилье? — спрашивал отец, восстанавливая свой авторитет. И за кабинет аналитика? (Вопрос из Носителя).

Я взял корреспонденцию в Жювизи: афиша на набе­режной ссылалась на «телеафишу». Ты видишь, что это правда и я не придумываю ничего — пункты назначения и расписания, составленные

[367]

на расстоянии. Только не надо распространять (или способствовать распространению) над их головами в непрерывном хождении по кругу не­кого свода законов, некого моего второго «я», карманного формата, пропускаемого через спут­ник.

Я только что положил трубку, я все еще распрос­терт на земле, на мне нет одежды: никакого инте­реса, это самоубийство, как если бы ты им снача­ла показала фильм.

Я больше не знаю, кому я это пишу:

спина Сократа — это обратная сторона почто­вой открытки (изогнутая и красивая поверх­ность, я согласен, это здорово всегда идти рядом с ним, прохаживаться, опуская руку в его задний карман), и, когда дело доходит до него, он боит­ся, он придумывает платонизм, он делает ему ре­бенка за его спиной.

когда ты мне рассказываешь о своих уловках, ты считаешь, что я тебе верю? Ты хочешь только помочь мне умереть.

плакат с Со­кратом стал бы прекрасной афишей (сказать об этом в Пресс-службе Фламмарион).

8 августа 1979 года.

бесполезно отправлять мне эти письма, я заведомо изымаю их.

плато в некоторой степени олицетворяет собой карманника, он ла­зит по карманам, иногда выигрывая (в этом и за­ключается смысл Носителя). Как и внук Фрейда, он заставляет писать, он «позволяет» писать для себя, он диктует и преследует Сократа. Остается проследить

то, что я не позволил себе любить, что

[368]

не переношу быть любимым, как ты мне сказала, это не совсем правда. Это только лишь картинка, которую ты отправляешь мне. Все это зависит от тебя или от той, которая находится во мне. Сек­рет того, кто не разрешает себе любить, остается нераскрытым для меня и на данный момент по причине некоторого беспорядка в телехозяйст­ве.

Я только что получил приглашение из Рима: сим­позиум, посвященный я и не знаю уж какой го­довщине Эйнштейна, взаимосвязи между отно­сительностью и творческим созиданием. Краси­вый сюжет, контрсюжет. По неосторожности они вписали всех в эту афишу, а никто и не явит­ся, за исключением (догадайся кого). Я покидаю тебя, я собираюсь убегать (ты знаешь, что они не переносят, когда я убегаю), я могу это делать, только если убеждаю себя, будто бы ты ожида­ешь на другом конце провода, а я приближаюсь к тебе, и ты видишь, как я иду, издалека.

Кто докажет, что адресат тот же или та же? Он или она? Или что они не одно и то же лицо? Им, мужчинам или им, женщинам? Составляют ли они пару? Или много пар? Или толпу? Где принцип идентифи­кации? В имени? Нет, и в таком случае все, кто принимает эту сторону, вступают в столкнове­ние с нашим сводом законов. Они вряд ли поме­шают нам любить друг друга. Они полюбили бы нас, как любят изготовителей фальшивок, мо­шенников, подражателей (я искал это слово долгие годы), полагая, что они всё еще пекутся об истине, о достоверности, об искренности, что они воздают должное тому, что сжигают. Можно любить только это, истину (спроси у дядюшки Фрейда). Ты считаешь, что можно это любить, на самом деле?

[369]

а ты заставила бы меня открыть исти­ну? Лежа на спине, тебе знакома эта сцена, каж­дый вечер я просил тебя «скажи мне правду». А ты отвечала мне: «Но мне нечего тебе сказать». Я на­чинаю верить в это. А тем временем я говорю, а ты слушаешь, ты почти ничего не понимаешь, но это не имеет практически никакого значени

за это Платон и полюбил Сократа, и его месть будет длиться до скончания века.

но когда синграмма будет опубликована, она уже будет не для чего и не для кого — совсем в другом месте, — литературная почта уже сама переправит по другому адресу, что и требовалось доказать. Это вызвало у меня желание (подходящее слово) опубликовать под моим именем вещи для меня немыслимые, осо­бенно нежизнеспособные, которые я сам не на­писал, этим самым злоупотребив доверием «ре­дактора», которое я кропотливо завоевывал дол­гие годы лишь с этой целью. И после этого они еще будут говорить мне, что я не подпишу что попало: как бы не так.

то, что я публикую, я отклады­ваю.

9 августа 1979 года.

это новенькая. Темнокожая, но в то же время ослепительной красоты, она при­ходит регулярно чуть раньше времени. Посколь­ку она только подменщица, я всегда испытываю беспокойство, я даю ей денег по любому случаю (телеграмма, заказное письмо и так далее). Она каждый раз звонит. Про себя я называю ее Немезида, и не только из-за «распределения» она об­ладает всеми необходимыми чертами. И у нее та-

[370]

кой вид, будто она знает о том, чего я жду от теб

и это будет отмечено фактурой и контрфактурой каж­дого письма. Я озаглавлю предисловие «Послания» во множественном числе, но мне будет жал­ко и такого варианта, как «инвойс» по причине намека на голос, который при желании можно расслышать в этом слове и изобразить на письме в виде «en-voie» (на пути)*. Итак, чтобы мне от­правиться с тобой по ту сторону принципа опла­ты (это единственный шаг, который я люблю, единственный, занимающий меня), я должен по­стоянно говорить с тобой о долге и деньгах, о жертвенности и неблагодарности (моя же — непомерна в отношении тебя), о виновности и об искуплении вины, о возвышенной мести и сведении счетов. Я должен с тобой об этом по­говорить. Именно с тобой я должен поговорить об этом. Перед тобой я всегда буду выступать в роли просителя. Наш союз был своего рода ве­дением совместного хозяйства. Мы сжигаем то, что ведет нас за пределы этого, и я отдаю им в ру­ки кипу счетов, девальвированных банкнот, фальшивых чеков из прачечной.

10 августа 1979 года.

бесконечная спекуляция, столь же пустопорожняя, как и оживленная, и столь же неистощимый, как и противоречивый, разговор об истоках, о дарах и конце их любви или, если быть более точным, о Любви в них, поскольку они никак не могли отделаться от этого наважде-

* Игра слов: послания — envois (франц.), voix — голос, invoice — счет-фактура (англ.), voice — голос, voie — путь, дорога, отсюда en-voie — на пути (прим. пер.).

[371]

ния, они упоминали об этом, как о неком треть­ем лишнем, являвшемся им, чтобы навязать им свое общество, как о постороннем, как о призра­ке или о мифе, почти как о незваном госте, осме­ливающемся вторгнуться в их личную жизнь, в их незапамятный сговор, соучастие в злодея­нии, связывавшее их все это время. Эрос застал их уже после преступления.

это не пара, а дуплет, и Платон должен был ненавидеть Сократа (или Беттину), ненавидеть так, как можно ненавидеть кого-либо, кто обучает тебя ненависти, неспра­ведливости, ревности, злобе, недобросовестнос­ти. Как можно ненавидеть больше чем кто-либо. Откуда этот карающий заговор, который зовется платонизмом, и это ненасытное отродье. При­мирение невозможно. До конца веков низкое по­томство будет извлекать из всего этого свои вы­годы, умывая при этом руки. Уметь извлечь выго­ду из страдания или любви — вот в чем сущность человеческой низости: не уметь сжигать

чтобы я рас­сказал тебе этот сон (ты прервала его, позвонив сегодня утром слишком рано, Немезида еще не приходила: по поводу того, о чем ты спрашивала меня, а именно что обозначают слова «до прихо­да письма» в моем скромном почтовом коде, так вот это трудно себе вообразить, например, я мо­гу сказать, что ты пришла ко мне еще до прихода своего письма или что ты ушла от меня опять-та­ки до его прихода, всегда одно и то же значение, значение встречи. Раз уж зашел об этом разго­вор, я отвечаю на другой вопрос: «телеграфиро­вать о своих похоронах» — это наводит на мысль о том, что я вижу веревки, с помощью которых гроб опускают в яму. (Я вижу четырех мужчин, они боятся, как бы не порвались эти веревки,

[372]

слежу за этим действом, я лежу навзничь и отдаю приказания, а они никак не могут закончить), да это сон: я больше не могу вспомнить начало

она взяла ее, вырвала из нее одну страницу, положи­ла себе на колени и принялась распрямлять ее. Она делала это с необычайным прилежанием, какое удивительное терпение. Как только появ­лялась небольшая складка или изгиб, она вы­прямляла их пальцем. Выпрямленный листок, я прочел в нем слово «тим», или «зеркальный слой», или «цвет лица», принимал свою преж­нюю скомканную форму. По прошествии до­вольно длительного времени, уже разровняв ли­сток, она бросала его за спину как бы капризным движением (а позади находился какой-то пляж или пустырь, не разобрать).

То, что ты мне рассказала о скряге Сократе, в духе Винчи — Фрейд, показа­лось мне очень существенным, у меня возникло желание доискиваться. Я люблю сопоставлять факты.

Как коротка жизнь, любовь моя, я хочу ска­зать — наша жизнь. У нас нет времени вернуть все назад, и сейчас я проведу остаток своих дней, чтобы понять, как я ее прожил, как ты явилась мне, как ты жила; жизнь, которую ты мне дала, — это последнее, что я теперь хотел бы познать.

Я хо­тел бы убедить тебя в том, что ты не узнаешь почти ничего из этого короткометражного фильма, тебе не понравится тон, манера, даже назначение его, и эта зеркальная пленка, кото­рая отдаляет нас от каждой картинки, осво­бождает тебя и меня тоже. Речь идет не о нас, мы-то были совсем другими. И по-другому не­скончаемое

[373]

пусть думают что хотят. Я все же не пре­доставлю им твои такие пространные, много­численные и чудные письма. Я один буду знать о них. Мое знание будет предельным при пол­ном осознании беспредельного зла, которое я причинил, вот мое последнее пристанище под открытым небом.

11 августа 1979 года.

среди всех названий святых мест одно в моем сознании носит имя «дороги» (догадываешься).

Как-то раз, когда мы говорили по телефону, я сошел с ума, «прощай» — это такое странное слово для меня (я не нахожу для него подходящего языка, тон для меня был несно­сен, оно было одето в сутану абсолютного ни­чтожества, перед которым я произношу закли­нания...). Без сомнения, я хотел найти какое-нибудь оружие, и я нашел его, неважно где. Ты только что высказала нечто более жестокое, ты отрешила меня даже от огня, нашего Холокоста.

Состязание на выносливость еще не закончи­лось, но твое отсутствие я иногда переношу бо­лее легко.

Я не знаю, как описать узкий, прямой, плохо освещенный участок (Канал в ночи), по­сле которого я увидел берега, обрывистые бе­рега того, о чем я пишу в настоящий момент (на кой ляд они мне дались, эти письма, скажи мне). Проход открыт и закрыт, я в состоянии что-либо разглядеть, но без того, чтобы это ос­вещалось со стороны, это и коротко, и преры­висто, это не может больше продолжаться, это­му подходят другие отрывистые слова (Gang,

[374]

uber, laps, sas*). Самое главное — это выдержать темп, шаг

ты, как и я, будешь последней, кто сможет читать. Я пишу это с тем, чтобы оно осталось не­читабельным, даже для нас. И прежде всего невы­носимым. Как и самого себя, я исключаю тебя из сделки. Ты больше не являешься адресатом того, что остается читаемым. Так как это тебе, любовь моя, я говорю, что люблю, и то, что я тебя люблю, не поддается пересылке. Не читается тихим го­лосом в себе, как клятва Оксфорда.

Очевидно, когда под моей публичной подписью они прочтут эти слова, они будут правы (а кстати, в чем же?), но они будут правы, это делается не так как надо, ты знаешь это, и в данный момент моя интона­ция совсем друга

я всегда могу сказать «это не я».

11 августа 1979 года.

он фехтует с языком, с весьма твердым языком под упитанными ягодицами. Другой не шевелится, он, похоже, читает или пи­шет, но воспринимает абсолютно все.

Джеймс (двое, трое), Джек, Джакомо Джойс — твоя подделка превосходна, это в письме: «Envoy: love me love my umbrella».

Они никогда не узнают, люблю я или нет почтовые открытки, за них я или против. Сего­дня они облегчают работу компьютеру, они сами отмечаются, чтобы иметь возможность пройти к кассе каждый раз. (Когда я был во Фрайбурге, мне объяснили, что Германия установила сего-

* шлюз, отрезок (франц. — прим. пер).

[375]

дня этот рекорд, рекорд рекордов, в государст­венном компьютере хранится самое большое количество информации на любую тему. В счи­танные секунды ты можешь получить любую ин­формацию: гражданское досье, медицинское, школьное, юридическое, идеологическое und so weiter.) Для этого необходимо подчиниться эта­кой бобинарности, уметь противопоставить здесь и там, там и там, быть за или против. Ты могла заметить среди прочих тонких материй, что в последнее время некоторые становятся на позицию «оптимизма», а другие делают карьеру в «пессимизме», одни религиозны, другие нет. И они достают свои карточки, производят дру­гие почтовые открытки, на которых они могут читать только перфорацию (ВА, ВА, ОА, ОА, RI, RI). Как это утомляет.

Чуть не забыл, Джакомо также состоит из семи букв. Любит мою тень, ее — не меня. «Ты меня любишь?» Скажи мне.

12 августа 1979 года.

именно наследству незнаком­ца я хотел бы посвятить этот институт, замок, по­эму и чтобы они больше не смогли отвести мыс­ленного взгляда от Мэтью Париса, от его картин­ки, от его руки, пишущей имена плато и Сократа на этом месте, а не на другом. У меня возникло желание воздать должное этому монаху, этому брату, который мне кажется слегка не в своем уме, и всему тому, что он изображает для меня. Поскольку он изображает для меня и эта иллюст­рация фактически мне предназначается. Как же кстати я наткнулся на нее, а? По большому счету, плевать мне на Платона и Сократа, не говоря уже про имена плато и Сократ, начертанные у них

[376]

над головами. Над их руками, которым между тем удается так хорошо меня разыграть, я распо­лагаю руку Мэтыо Париса, наконец то, что его имя представлено сегодня для меня этой рукой, которая делает

это может быть только твоя рука. Хотелось бы, чтобы у тебя была только одна, как и в те редкие моменты, когда ревность затихает

им и невдомек, что наша «реальная» корреспонден­ция, сожженная дотла, была совершенно другой.

За­родить сомнение, «оторвавшись» от них, не оста­вив ни малейшей надежды на достижение по­ставленной цели.

Мы больше не сможем писать друг другу, не правда ли, даже для нас это уже стано­вится невозможным. Для них тоже.

12 августа 1979 года.

между предисловием и тремя другими частями, телефонные звонки гудят как осы.

Нет, ты не поняла, я хотел, кроме того, предста­вить п. Есть маленькое п, отрезанное одним уда­ром в Glas. Здесь же царят разнузданные недове­рие и спекуляция. У меня есть только эти письма, я подхалимничаю перед обоими

такова была бы участь этих писем. Слово «участь» очень сложно выговорить, его не рассматривают как назначе­ние, оно не выглядит как предназначенное для кого-либо. Но все-таки твердость камня в цент­ре, остановка, застой, стоп, и это не требует эти­мологического подтверждения, чтобы почувст­вовать это

[377]

это как в случае с «мертвым» письмом, идет ли речь об этом или о том, что осталось, это случилось, вот и все. То, что не должно было про­исходить, то, что не должно было бы произойти, произошло с нами. Таким образом, это самое должно происходить всегда, позже, ты можешь себе сказать об этом, я думаю так же, как и ты, сердце мое.

13 августа 1979 года. Отчасти ты права, нужно было из этого сделать постфактум, подходящее слово, в частности, потому, что оно невразуми­тельно, если только не начать с того, что следует далее — если не с конца, но так как они никогда не перечитывают... Тем хуже для них. Ты права в отношении Джойс, одного раза достаточно. Это настолько сильно, что к концу ничто этому уже не противится, откуда это чувство легкости, такое обманчивое. Возникает вопрос, чего же он в итоге добился и что его к этому побудило. По­сле такого вопроса уже не стоит ничего начи­нать, нужно только задернуть занавес, чтобы все происходило за кулисами языка. Тем не менее совпадение, свойственное для этого семинара по переводу, я проследил все вавилонские заме­чания в Finnegans Wake, и вчера у меня возникло желание сесть в самолет до Цюриха и читать во весь голос, держа его на коленях с самого начала (Вавилон, падение и финно-феникийский мо­тив, «The fall (bababadaigh [...]. The great fall of the offwall entailed at such short notice the pftjschute of Finnegan [...] Phall if you but will, rise you must: and none so soon either shall the pharce for the nunce come to a setdown secular phoenish...) до от­рывка Gigglotte's Hill и Babbyl Malket и до конца, проходя через «The babbelers with their thangas

[378]

vain have been (confusium hold them!) [...] Who ails tongue coddeau, aspace of dumbillsilly? And they fell upong one another: and themselves they have fall­en...» и через «This battering babel allower the door and sideposts...» и всю страницу до «Выгодное дельце! Ищем огонь! Огонь! Огонь!», этот отры­вок ты знаешь лучше чем кто-либо, и где я вдруг открыл «the babbling pumpt of platinism», весь этот отрывок Анны Ливии Плюрабель, отчасти переведенный, где ты найдешь вещи абсолютно неслыханные; и затем все, что идет в отрывке «А and aa ab ad abu abiad. A babbel men dub gulch of tears.» или в «And shall not Babel be with Lebab? And he war. And he shall open his mouth and answer: I hear, O Ismael... and he deed...» до «О Loud... Loud... Ha he hi ho hu. Mummum.» Я прого­няю текст, как говорят актеры, как минимум до «Usque! Usque! Usque! Lignum in... Is the strays world moving mound of what static babel is this, tell us?»

17 августа 1979 года.

Он был уверен, что смерть на­стигнет его в 1907 году. И, конечно же, я осве­щаю, как всегда при помощи отражения света, всю эту секретную корреспонденцию внутри Комитета семи колец.

Ты исследуешь вопрос, состав­ляешь досье из слов, начинающихся с «do», и вот они все в сборе, до единого.

Пережить своих близких, своих детей, похоронить наследников — нет ни­чего хуже, не правда ли. Представь, Сократ уми­рает после Платона. И кто бы поклялся, что это не происходит? И причем всегда. По поводу семи колец, опять это желание пережить своих на­следников, и даже психоанализ, исполненное

[379]

жалобы и ужаса желание, но глубинное желание, которое вновь возвращается к сцене наследства. Он пишет Ференци в 1924 году, как всегда с по­этическими цитатами: «Я не пытаюсь разжало­бить и тем самым вынудить вас сохранить поте­рянный Комитет. Я хорошо знаю это, что ушло, то ушло и что потеряно, то потеряно [«Hin ist bin, verloren ist verloren», Burger]. Я пережил Комитет, который должен бы стать моим продолжателем. Может быть, я переживу Международную Ассо­циацию [это точно, дружище, ты можешь спать спокойно]. Будем надеяться [еще бы], что психо­анализ переживет меня. Но все это представляет мрачный конец для жизни человека». Но нет, нет. Ты знаешь историю Ранка, историю шести фото­графий членов Комитета и шести или семи вол­ков на ореховом дереве из Человека в маске. Он был вне себя от этой гипотезы и с помощью пись­ма просил у пациента своего рода аттестации, касающейся дат его сна. Против Ранка! о кото­ром он писал: «Он, по-видимому, сделал не более того, что пожарная команда, вызванная погасить пожар, возникший из-за уроненной лампы, и удовлетворившаяся лишь тем, что выбросила лампу из комнаты, где бушевал огонь. Нет сомне­ний, что, действуя таким образом, команде по­требовалось меньше времени, нежели если бы она взялась за тушение пожара». Он издевался над Ранком, который верил в кратковременный анализ. По поводу огня, знаешь ли ты, что Фрейд уничтожил свою корреспонденцию в апреле 1908 года, год спустя после своей «смерти». Он ждал ее в 1907 году. Джонс заключил: «расширил свою квартиру и уничтожил свою корреспон­денцию», как если бы имелась некая связь. Это был интересный год (первый международный конгресс и так далее), и я спрашиваю себя, что же

[380]

он, таким образом, уничтожил, очевидно, запис­ки Ницше, наряду с прочими, и, конечно же, Со­крата.

Я никогда не узнаю, что сталось с моими личными письмами, поскольку я не храню ника­ких копий...

Каждый раз, когда я сохраняю слово «ма­шина», я мысленно возвращаюсь к Эрнсту, к его Wagen, которую его дед хотел бы видеть следую­щей за ним на веревочке. Я думаю, что никогда тебе этого не говорил в своих пространных рас­суждениях о Geschick (нечто предназначаемое, послание и адрес) и что Фрейд говорил именно о Geschick, о ловкости, с которой его внук посы­лал и возвращал себе этот самый предмет.

Нет, они противопоставляют там и там, они предназна­чают двойному там (fort и da), участь не только различную, но и противоречивую.

То, о чем я тебе также не рассказывал, так это что существует программное обеспечение, именуемое Сократ. Ты не представляешь себе, что это? Так называют совокупность программ, процессов или правил, обеспечивающих бесперебойную работу какой-либо системы в обработке информации. Банк данных зависит от этого программного обеспе­чения. Каждая фирма дает этому свое имя. СП вы­брало имя Сократа. И я тоже, как будто случайно, с первого дня, только чтобы опустить почтовую открытку и отправить по назначению, следишь за моей мыслью?

17 августа 1979 года.

остановиться невозможно. Уж эта твоя манера, возвращать свои слова обратно,

[381]

да и меня возвращать. Пульт прослушивания пришел бы в отчаяние. К счастью для тебя, ты не слышишь себя.

Они посчитают, что ты одна, но я не уверен, что они ошибутся. Открытка все вы­держит. Надо научиться оставлять.

Это правда, все это говорят, у Пьера по телефону такой же голос, как и у меня, часто его даже путают со мной. Ты не права, говоря, что мы составляем королевскую пару и что это отвлекает меня от тебя. Но также правда и то, что эти несколько дней одиночества с ним, хотя мы едва видимся, накладывают свой отпечаток на наши письма, сообщают им легкое отклонение от назначения.

он редко выходит из своей комнаты (гитара, пластинки, печатная машинка, более шумная и более исправная, чем моя, я на­хожусь внизу), вчера он показал мне отрывок из Неизвестного Томаса (я расскажу тебе о том, как он наткнулся на него), о котором я совершенно забыл, который я пространно комментировал года два или три назад: «...я был единственным, кто подвержен смерти более других, я был един­ственным человеком, который не мог умереть случайно. Вся моя сила заключалась в чувстве, что, принимая яд, я был Сократ, но не Сократ, чьи мгновения сочтены, а Сократ, возвысивший­ся над Платоном; в уверенности, присущей толь­ко существам, пораженным смертельной болез­нью, в том, что невозможно исчезнуть без следа, в безмятежности перед эшафотом, несущим об­реченным истинное избавление, — придавало каждому мгновению моей жизни остроту по­следнего мгновения». Сейчас книга на моем сто­ле, я перечитываю II главу, которая начинается с «Он решил повернуться спиной к морю...»

[382]

18 августа 1979 года.

другие считают, что нас четверо, и, возможно, они правы. Но каково бы ни было окончательное число, только тебя я люблю, только тебе я буду верен. Потому что ты одна сумасшедшая, говоря тебе невозможное, я не хочу свести тебя с ума. Если ты сумасшедшая, то только тебя я люблю. И я беззаветно предан тебе. Ты тоже. Фидо, Фидо, это мы.

(Мне захотелось по­желать им всем удачи, они собрались здесь на консультацию, приехав со всех стран на своего рода консорциум Международного Общества Психоаналитиков (включая диссидентов, вновь принятых по их же просьбе) и различных фили­алов обществ аналитической философии; они приняли решение сформировать большой кар­тель и обсудить совместными усилиями, к при­меру, такое-то высказывание

Ах да, Фидо, я тебе верен как собака. Почему «Райл» выбрал эту кличку, Фидо? Потому что говорят о собаке, что она соответствует своей кличке, кличке Фидо например? Потому что собака — это воплоще­ние верности и она лучше чем кто-либо соот­ветствует своей кличке, особенно если это — Фидо*? Потому ли что она отвечает на кличку без принуждения и, таким образом, ты еще бо­лее уверен в ее ответе? Фидо отвечает без ответа, хотя это собака, она узнает свою кличку, но об этом ничего не говорит. Что ты об этом ска­жешь? Если она там, Фидо, она не может изме­нить своему наименованию, ничего не говоря, она откликается на свою кличку. Ни камень,

* Fido имеет общий корень со словом fide le (франц.), оз­начающим «верный», отсюда игра слов (прим. пер).

[383]

ни говорящее существо, в понимании всегдаш­них философов и теперешних психоаналити­ков, не ответило бы без отклика на имя Фидо. Ни камень, ни ты, любовь моя, не ответила бы так адекватно на требуемое проявление («"Фи­до" — Фидо» в Theory of Meaning Райла). Почему Райл выбрал некую собачью кличку, Фидо? Мы только что долго говорили об этом с Пьером, который подсказал мне: «Для того, чтобы при­мер был доступным».

Несмотря на все, что их про­тивопоставляет друг другу, есть нечто, чего они органически не переносят и против чего неиз­менно ополчаются. Конечно же, я всегда готов задавать вопросы Фрейду в неком Сократовом стиле, этакие «эпистемологические» вопросы, которые ему задают за Ла-Маншем и за Атланти­ческим океаном. Разумеется, обратное мне представляется также необходимым. Но неиз­бежно наступает момент, когда их гнев вздыма­ется в едином порыве; их сопротивление едино­душно: «и кавычки, не для собак! и теория, и смысл, и ссылки, и язык!» Ну да, ну да.

18 августа 1979 года. Это правда, что ты зовешь меня, когда меня там нет?

Однажды та сказала мне, что я факел

«Приди» не имело бы значения, если бы не тон, тембр, голос, знакомые тебе. Вот что ка­сается сожжения.

Они поставили все на одну кар­тинку (одного, другого, пару), затем они оста­лись верны своей ставке, они все еще размыш­ляют, но их там больше нет. Каждый из них об­ращается к другому: ты с ними заодно, чтобы

[384]

уничтожить меня, ты плетешь интриги, замета­ешь все следы, выпутывайся как знаешь.

И этот корот­кий философский диалог, я передам его, чтобы немного развлечь тебя:«— Что это такое — назна­чение? — Это то, куда что-либо прибывает. — Так значит, повсюду, куда что-либо прибывает, и бы­ло назначение? — Да. — Но не до того? — Нет. — Это удобно, поскольку, если это доходит туда, значит, это и было предназначено дойти туда. Но это можно сказать только после свершения чего-либо? — Когда это дошло, это подтвержде­ние того, что это должно было дойти и дошло по назначению. — Но перед тем как дойти, это не предназначалось ни для кого, это не требовало никакого запроса адреса? Все доходит туда, куда должно дойти, но нет назначения до прихода? — Нет, есть, но я хотел сказать другое. — Разумеется, что я и говорил. — Вот так».

Как я ей давал уже понять, я не знаю, была ли у нее причина писать то, что она написала, но это уже второстепенно, но у нее все-таки был резон написать это. Причина a priori. Как это у нее происходит, для меня загадка, и не с бухты-барахты, все это только начало, но она правильно сделала, что послала себе это.

Если ты хо­чешь понять, что может быть «анатомией» почто­вой открытки, подумай об Анатомии меланхо­лии (это жанр, перекликающийся с сатирой Мениппа: Фрай напоминает о влиянии Тайной вечери и Пира на этот жанр, нескончаемые пир­шества, энциклопедический сборник сатиричес­ких пьес, сатирическая критика победной фило­софии и так далее).

Будь стойкой, это будет нашей ги-

белью, концом мира от огня.

[385]

19 августа 1979 года.

это всего лишь ход в покере (ты знаешь, под знамением каких созвездий я появился на свет), и, размышляя над этой от­крыткой, не боясь причастного к этому шулера, который разглядывает С/п из-за моего плеча (я чувствую, как у меня за спиной он посылает це­лую кучу знаков), я ставлю на кон смерть, кто больше?

и если ты больше не вернешься после огня, я отправлю тебе чистые и безмолвные открытки, ты не встретишь больше ни одного воспомина­ния о путешествии, но ты узнаешь, что я тебе ве­рен. Все способы и жанры верности, я израсхо­дую их все на тебя.

21 августа 1979 года.

не пренебрегая ничем, чтобы подходить друг другу, любыми способами, не щадя друг друга, направить удары на себя.

У меня встреча у Фламмариона.

То, что называют сочине­нием согласно канону.

Я особенно вспоминаю, как любил слушать, когда говорили по телефону на немецком языке (я говорил тебе, что Метафизи­ка говорит на иврите? я даже полагаю, что это ее родной язык, но она также хорошо говорит на немецком, английском, французском языках).

«Я тебя люблю», «Приди», эти фразы дают некоторый контекст, это единственные Х (неизвестные) в почте. При условии, что каждый раз это имеет место только однажды. Ты должна поверить мне и дать мне карт-бланш только раз.

[386]

Я только что уснул, смотря, как обычно, Загадки Запада и Смешных дам (четыре женщины — частных детектива, очень красивые, одна очень умная, приказы по­ступают им по телефону от шефа, который, каза­лось, посылал им пятую, разговаривая с ними), и мимоходом я уловил то, что только мертвые молчат. Как бы не так! Они-то как раз самые болтливые, особенно когда остаются одни. Надо бы заставить их замолчать.

21 августа 1979 года.

Ты права, я тебя люблю, и это не подлежит огласке, я не должен кричать об этом во всеуслышание.

Но я еще говорю тебе это, я храню только очень короткий отрывок из наше­го фильма, и только из фильма, копии, копии с копий, тонкой черной пленки, почти вуальки.

Это правда, что до Оксфорда наши письма высказы­вались об этом совсем по-другому, вот откуда это самоуправство разрезания и эта непроститель­ная риторика. Предположим, что я делал это в демонстративных целях.

Я хотел показать и дока­зать тебе, что я никогда не смогу забрать себя об­ратно, не то что ты.

Я всего лишь воспоминание, я люблю только воспоминания, воспоминания о тебе.

21 августа 1979 года.

мне все равно, те многоликие "я", которые ты посылаешь к черту, те месяцы,

[387]

в течение которых все что угодно может про­изойти, любая встреча

а я бегу, я иду к тебе навст­речу, не надеясь ни на что, кроме как на удачу и на встречу (когда я говорю, что бегу, я не имею в виду бег ради жизни, а впрочем... но, хотя они не переносят, как я бегу или как я пишу, они предпочитают, попросту говоря, чтобы я зани­мался бегом трусцой и манеру письма, пригод­ную для публикации, но это не тот путь, он при­водит по кругу к отправной точке, напоминая игру того ребенка в парке. То, что они не пере­носят, ты это знаешь: бег трусцой и стиль пись­ма для меня — это тренировка ради тебя, чтобы соблазнить тебя, чтобы развить дыхание, а его не хватает, обрести силу жизни, все, на что я от­важиваюсь с тобой). К этой встрече встреч я продвигаюсь с противоположной стороны (жаль, что с этой семьей (группой слов) не игра­ют так же, как с другой, я хочу сказать, с рядом слов, объединенных понятием «путь», как с та­ким же рядом в Weg). Ты мне закрыла глаза, и я иду к тебе навстречу вслепую. Кто я? — спраши­ваешь ты всегда, придираясь к моим же словам. Не придирайся ни к кому, я ничем не манипули­рую, и, если бы я сам не знал себя так хорошо, чьей бы это было ошибкой? И если бы я знал, я бы не пошел к тебе навстречу, я бы уже обошел вокруг тебя. Я иду к тебе навстречу, это все, что я знаю о себе, и то, чего я никогда не достигну, это то, что ты никогда ко мне не придешь; ты ви­дишь, это уже дошло до меня, и у меня может только перехватить дыхание от осознания этого. Ты прошла, но ты не прохожая, а прошедшая, ко­торую я буду ждать всегда

(прошедшая, я позаимст­вовал это слово у Э. Л.)

[388]

и теперь признать твою право­ту становится моим единственным успокоением. И знать, что я ничего не понял, что я умру, так ничего и не поняв.

Другой небольшой философский диалог моего сочинения (для чтения во время приема солнечной ванны): « — Эй, Сократ! — Что? — Ничего». Я чуть было только что не позво­нил тебе, чтобы спросить о том, что ты думаешь об этом коротком обмене репликами, что ты ду­маешь о том, что произошло между ними. Это был всего лишь предлог, чтобы позвонить тебе, затем я побоялся побеспокоить семью, что ты не окажешься одна у телефона во время разговора со мной.

Я перечитываю твое вчерашнее письмо: то, что важно в почтовых открытках, как, впрочем, во всем, это темп, утверждаешь ты. Более или ме­нее я согласен с этим, как говорил мой «бедный отец» (это тоже его выражение, когда он говорил о своем отце; и когда в ученом споре у него не хватало аргументов, он говорил тебе очень сдер­жанную фразу, которая неизменно оставляла за ним последнее слово: «согласен, в той или иной степени вымышленную, но все-таки». Иногда я злился на него, иногда заливался смехом. Какая наивность! какая антисократова мудрость также в той или иной степени, какое умение жить. И ты тоже говоришь, моя возлюбленная, мне забыть, забыть навсегда; и ты спрашиваешь: вытеснение, это что, все чушь собачья? И забыть, за предела­ми вытеснения, что это может значить? Но я от­вечаю тебе, это значит положить предел. Я пояс­ню: вспомнить до определенного предела. Эта предельность не в состоянии все вытеснить или сохранить все записанное где-либо еще. Только Бог способен вытеснить все без границ забвени

[389]

(заметь, это, возможно, то, что хотел сказать не­произвольно Фрейд, о Бог мой, какое вытесне­ние). Но бесконечные воспоминания совсем не вызывают вытеснения, вытеснение оказывают только оконченные воспоминания, и бездонная глубина — это также забвение. Так как в конеч­ном счете все умирает, не так ли? Смерть прихо­дит, верно? Не по назначению, но приходит? Ну хорошо, не приходит? это не приходит ни к ко­му, значит, это не происходит? Ах так, все-таки это происходит, и еще как. Когда я умру, вы уви­дите (свет, свет, больше света!), ты закроешь мне глаза.

22 августа 1979 года. Опять! Ну не будь ребен­ком. Я с тобою разговариваю и только с тобою, ты — моя загадка. Главное, не бойся, ошибки быть не может.

Скоро уже десять месяцев.

22 августа 1979 года.

Обратный отсчет ускоряется, я ужасно спокоен. Никогда раньше я так не пла­кал. Ты ничего не слышишь по телефону, а я улы­баюсь тебе, ты мне рассказываешь разные исто­рии, неизменно истории о детях и родителях и даже о каникулах и все такое. Я больше не ос­меливаюсь тебя тревожить, «я тебя не потрево­жу?», спросить тебя, имеешь ли ты хоть малейшее представление, что я есть на самом деле, что про­исходит на этом конце провода.

Я перечитываю свое Наследие, какая мешанина. А физиономия того, малорослого, — это же целая расстрельная команда! Когда некто отдает приказ стрелять, —

[390]

а отдать приказ и означает стрелять, — не уцеле­ет никто.

Поскольку я уверен, что ты постоянно там, нестерпимое страдание (на фоне которого и смерть — всего лишь забава), я страдаю оттого, что она не будет тяжелой, как если бы мгнове­ние, еще мгновение, стоит лишь задуть свечу... и это ты называешь «фантазмом»?

ну-ка, скажи мне

22 августа 1979 года.

тебе бы не понравилось, что я собираю твои письма. Надеюсь, что однажды я скажу тебе о «твоем сотом письме...». Мы разлу­чимся, как если бы обнаружили (но я в это не ве­рю), что ниточка не была золотой.

Она представля­лась мне амазонкой из пригорода, таскающей за собой во все местные забегаловки тело своего возлюбленного. Мне эта мысль явилась испод­воль, но я ничем не выдал ее появления. Она сама не знает, что тянет за собой. Для нее, по ее сло­вам, тело всего лишь категория, главный пункт обвинения.

Я пишу тебе сейчас на пишущей машинке, это чувствуется. Ты вспоминаешь день, когда, пробуя твою электрическую машинку, я напи­сал: это старая машинка?

Мы должны были устранить всех нежелательных свидетелей, всех посредни­ков и разносчиков записок, одного за другим. Те, кто останутся, не будут уметь даже читать, они бы сошли с ума, а я бы проникся к ним любовью. Даже и не сомневайся: то, что не высказано здесь (так много пробелов), никогда не дойдет. Точно так же как черные буквы останутся черными. Да-

[391]

же тебе они ничего не скажут, ты останешься в неведении. В отличие от письма, почтовая от­крытка — письмо лишь постольку поскольку. Она обрекает письмо на упадок.

Положив трубку, я сказал себе, что, возможно, ты ничего не расслы­шала, в чем я до конца не буду уверен и должен в доказательство верности продолжать говорить себе то, что говорю тебе. Наивные посчитают, что с тех пор, как я узнал, с кем говорю, достаточ­но лишь проанализировать все это. Как бы не так. И те, кто ведет подобные речи, прежде чем начать рассуждать по поводу назначения, доста­точно будет на них взглянуть, чтобы расхохо­таться.

Теперь они будут думать о нас беспрерыв­но, не зная, о ком именно, они будут слушать нас, а мы не соизволим ни встретиться с ними, ни да­же обратить к ним свое лицо. Непрерывный се­анс, условия согласованы. Мы все будем лежать на спине, голоса будут исходить с экрана, и мы даже не будем знать, кто в роли кого выступает.

23 августа 1979 года.

без сомнения, ты права, я не умею любить. Разумеется, дети, только дети, но очень уж будет многолюдно.

Я опять смеюсь (ты одна, лишь одна знаешь, в том числе и это, что я всегда смеюсь), думая о твоем восклицании, ког­да я с тобой только что говорил о Сократовых происках: «он просто свихнулся». Не будь ребен­ком и следи за моей мыслью: чтобы заинтриго­вать, они хотели замаскироваться за общими фразами, целомудренными выражениями, уче­ными словами («платонизм», «предопределение»

[392]

and so on). Когда они там сами заплутали, когда они увидели, что они больше не различают друг друга, они извлекли свои ножи, свои скальпели, свои шприцы и стали вырывать друг у друга то, что давали один другому. Триумф проклятой колдуньи, это все она задумала. Под ее шляпой (которую она смастерила своими ручками) она задумала диалектику так, как другие пишут прозу.

Я уви­дел мельком тебя, твое возвращение внушило мне опасение. Не то чтобы я думал о пожаре, это стало очень легкой картинкой, по-странному мирной, почти бесполезной. Как будто это уже имело место, как будто дело уже было сделано. Между тем

нет, получается, что без тебя я ни в чем не нуждаюсь, но, как только ты появляешься, я плачу по тебе, мне тебя не хватает до смерти, я легче переношу момент, когда ты уезжаешь.

23 августа 1979 года. Я только что получил цветные диапозитивы. Обращайся с ними осто­рожно, мне они понадобятся для изготовления репродукций. Я никогда не видел их настолько смирившимися со своей красотой. Какая пара.

Эта спинка между двумя телами, это брачный кон­тракт. Я всегда думаю об этих контрактах, кото­рые подписываются только кем-то одним, при­чем они вовсе не утрачивают свою силу, даже на­оборот. И даже когда подписывают двое, все равно это подписывается одним, но дважды

эти три письма, которые я храню на своих зеленых весах для писем. Я так и не смог на них ответить, и мне трудно себе это простить. Все трое умерли по-

[393]

разному. Одного из трех я еще застал живым по­сле того, как я получил его письмо (это был мой отец, он был в больнице, он рассказывал об ана­лизах и пункциях, и своим больничным почер­ком он заключил: «это первое письмо, которое я написал после двух недель», «я думаю выписаться из больницы, возможно, завтра», и моя мать до­бавила несколько слов в этом письме: <<у него трясутся руки и он не смог красиво написать, но он напишет в другой раз...»). Другой, Габриэль Бунур, я его так больше и не увидел, но я должен был навестить его через несколько недель, по получении его письма в Лескониле (он напи­сал длинное и чудное письмо в своей манере книжника, «одержимого бесом все откладывать на завтра», с открыткой с рыбаками для Пьера). Третий покончил жизнь самоубийством немно­го позже (это норвежец, о котором я тебе гово­рил: несколько слов на машинке, извинения за опоздание «из-за непреодолимых обстоятельств, возникших в моем положении», доклад по идео­логии, затем я увидел его жену и родителей, при­ехавших из Норвегии, их отношения были странными, я попытался вникнуть).

В момент, когда я собирался вложить это в конверт: не забудь, что все началось с желания сделать из этой картинки обложку для книги, все отштамповано в рамках, название, мое имя, имя издателя, и мелкими бук­вами (я хочу сказать, красными) на фаллосе Со­крата.

24 августа 1979 года.

Я еще попытался расшифро­вать кусок кожи. Все равно это провал: я только преуспел в том, чтобы транскрибировать часть

[394]

того, что было напечатано по поводу основы, но мы все равно сожжем эту основу, которую я было хотел сохранить девственно чистой. Я спрашиваю себя, из чего может быть составлено то, что останется. Некоторые подумают, и зря, а может, и нет, что здесь нет ни слова истины, что этот роман я написал, чтобы убить время в твое отсутствие (а что, это не так?), чтобы про­вести еще немного времени с тобой, вчера, сего­дня или завтра, даже для того, чтобы вымолить хоть немного твоего внимания, слезу или улыбку (и это не правда?).

Тем временем нам бы отправить подорожную на распродажу и начать поднимать цены. Наиболее богатый, наиболее щедрый — или наиболее эксцентричный — увезет ее с со­бой для чтения в дороге или как пачку дорожных чеков или последнюю страховку, последнее при­частие, которое выдается на скорую руку в аэро­портах (ты знаешь, производится лихорадочный подсчет в момент загрузки, какая сумма будет причитаться родным в случае катастрофы. Я ни­когда этого не делал, но только из чистого суеве­рия).

Слово «подорожная», до меня дошел его истин­ный смысл, — ты можешь перевести его как «лю­бимая», — только в тот момент, когда она сказала мне, что такой текст

в течение всего лета ему будет подспорьем.

24 августа 1979 года.

ты знаешь, как заканчивается детективный роман: Сократ их всех убирает ли­бо вынуждает убить друг друга, он остается в одиночестве, спецподразделения окружают

[395]

это место, он все обливает бензином, в момент вспыхивает всепожирающее пламя, а за спинами полицейских напирает толпа зевак, слегка разо­чарованных тем, что не застали его живым или что ему не удалось выбраться, что сводится к то­му же.

25 августа 1979 года. Я хотел сказать еще одно слово, kolophon. Я полагаю, но не уверен в этом, что оно возникло для обозначения у иудеев эта­кого металлического пальца, перста, указующе­го на текст торы, когда ее держат в поднятой ру­ке. Итак, kolophon плато? Слово обозначает на­иболее возвышенную точку, вершину, голову или венец, к примеру, какого-либо выступления, иногда апогей (ты достиг предела в своих веле­речивых обещаниях, говорит он в Письме III). И потом в Theetete есть какой-то венец (ton kolophona), который я хотел тебе дать, это золо­тая цепочка (ten krusen sevan). Тем хуже, я напи­шу тебе перевод: «Сократ. — Еще я расскажу тебе о мертвых штилях и плоских водах и о других похожих состояниях и о том, что различные формы отдыха порождают развращение и смерть, в то время как остальное [прочее, ta d'etera] обеспечивает сохранение [буквально спасение, обеспечивает спасение, sozei]? А в за­вершение всего я приведу очевидное доказа­тельство того, что Гомер под своей золотой це­пью не подразумевает ничего другого, кроме солнца, ясно давая понять, что, сколь долго дви­жется небесная сфера и солнце, столь долго все имеет место быть и сохраняться как у богов, так и у смертных, но стоит им только прекратить свое движение, как будто из-за неких оков, все сущее придет в упадок, и то, что произойдет,

[396]

и будет, как принято говорить, концом света (апо kato panta)».

26 августа 1979 года. Я ошеломлен, но восхи­щен тем, что не подумал об этом в течение по­следних месяцев. Это единственная хитрость или, названная по-другому, уловка, к которой я не прибегал. Я и не думал воспользоваться ею, не думал о ней, о той, о которой я, без сомнения, не вспомню.

Просто удивительно, мне было немно­гим более четырех лет, легко подсчитать, роди­тели были внизу в саду, а я на веранде, с ней на­едине. Она спала в своей колыбели, а я только помню, как целлулоидный младенец вдруг вспыхнул за две секунды, и ничего больше (ни то, что я сам его поджег, ни малейшего волнения по этому поводу теперь, только помню, как при­мчались мои родители). Ведь то, что я сжег ку­кольного младенца вместо нее, если я опубликую это, люди подумают, что это только моя выдумка, литературный прием. Я замечаю, что, разговари­вая с тобой о читателях, я всегда называю их людьми, что ты об этом думаешь?

единственное суще­ство, эта сестра, единственное в мире, с которым я не припомню, чтобы у меня когда-либо воз­никло хоть облачко раздора или тень обиды. Это правда, что я ее не знаю, я знаю ее немного как мать Мартины. И они мне также не поверят, если я скажу, что слово «чемодан» для меня всегда ос­танется отрывком возгласа, который я издал при ее рождении, детское высказывание, ставшее притчей во языцех: «я хочу, чтобы ее вернули об­ратно в чемодан». (Я себе говорю в данный мо­мент, что «вернуть» не менее многозначительно,

[397]

чем «чемодан».) Отец моей матери внес меня в комнату после ее появления на свет, они не придумали ничего лучшего, как внушить мне, что этот чемодан (в моей памяти он предстает как гигантских размеров баул, в котором, несо­мненно, помещался акушерский набор того вре­мени и который находился в этой комнате уже несколько недель), так вот, что этот самый чемо­дан и подготовил ее рождение, а может, даже и заключал ее в себе, как в утробе. Мне рассказа­ли, что дед смеялся над этим больше, чем другие. Без сомнения, это был первый желанный Холокост (как говорят, желанный ребенок, желанная девочка).

27 августа 1979 года. Ты только что позвонила. Нет, только не Феникс (впрочем, это для меня, на моем фундаментальном языке, марка анисо­вой кашерной водки в Алжире.

Я вновь подумал об ус­лужливой Офелии. Эта не стала сумасшедшей, она вышла замуж такой молодой, я мог бы ска­зать почти в семь лет. Кстати (по поводу моей те­ории единств и семейного романа, всей серии теорий, которые регулируют наши парадоксы и делают нас взрослее независимо от нас самих за пределами всего. Мы за пределами всего, и я в твоем кармане, меньше чем когда-либо).

и на пути от­крытки, маленькая пауза, ты натыкаешься на Аристотеля: самец, у которого первый раз спер­ма начинает появляться в возрасте дважды по семь лет, затем речь идет о нересте рыб, который соответствует периоду, кратному семи, о смерти грудных детей перед 7 днем, именно поэтому они получают свои имена на седьмой день, о не-

[398]

доношенном младенце, живущем при рожде­нии на седьмом, а не на восьмом месяце, и так далее, в этой истории из жизни животных не хватало только обрезания. Первый номер теле­фона в Эль-Биаре незабываемый, я тебе гово­рил, 730 47: в начале и в конце 7, в середине 3+4, которые находятся по обе стороны от нуля в центре.

28 августа 1979 года. Я только что встал, позво­нила Немезида. Твое письмо вызвало смех. То, что мы еще смеемся, это чудо, за которое я благо­дарен тебе.

Нет, не апостолы, а послания, вот мой ро­ман. Вот порядок: Пол в первую очередь (малень­кий брат умер за год до меня, и они не хотели знать или говорить из-за чего: «он неудачно упал», как я однажды от них услышал, честное слово, так и сказали. Ему было всего несколько месяцев). Затем значит Жак, Пьер и Жан. И ниче­го никогда не происходит преднамеренно.

Вот еще С П., согласен (я хочу сказать, секрет Полишине­ля), но я готов поклясться на огне. В остальном они ничего не поймут, даже если они уверены во всем, особенно в этом худшем случае. Там, где я говорю правду, они увидят только огонь. Ты зна­ешь, что София Фрейд была кремирована.

29 августа 1979 года.

7, Бог мой

«A ministering angel shall my sister be, when thou liest howling».

и либидо, говорил

брат Кристианы Гегель, никогда оно не нарушит

[399]

покой между братом и сестрой, это связь «без жела­ния» Ты видишь, куда он клонит, нет, скажи мне это.

Не за­будь, у Парисова Сократа голубая борода. Это не очень вяжется, но Парис изображает его обутым как знатного человека и перед маленьким рабом с бо­сыми ногами, маленький плато, его ученик, его зра­чок, который его видит, а сам остается невидимым, который его показывает и представляет. Но они представляют один другого, и в этом есть какая-то непостижимая логика, вот к чему мы пришли.

30 августа 1979 года.

возвращение. Теперь ты сов­сем рядом. Что и требовалось доказать? Как раз нет, а впрочем, кому? Это единственный вопрос. Возможно все.

Взгляни на них опять, они нераз­лучны. Они интригуют, строят планы, хотят вер­нуться. Я хочу, чтобы ты их полюбила.

Перечитай пись­ма малыша, они полны бесчувственной резкос­ти, непростительной вульгарности. Но притво­рись, что веришь на слово профессорам, они почти все неподлинны: вымышленная перепис­ка, как ты высказалась однажды, не виновная ни в чем. Хотелось бы в это верить.

Я знаю, что ты «сов­сем рядом», но невысказанный конец этого по­следнего письма (полувымышленного) — это

ты долж­на бы догадаться, сказать это за меня, так как мы сказали все друг другу.

Я бы предпочел, да, отдать

тебе все, чего я тебе недодал, а это не одно и то

[400]

же. Это, по меньшей мере, то, о чем ты думаешь,

и, без сомнения, ты права, в этом и заключаетс

Необходимость.

Я как будто спрашиваю себя, что

значило «ходить вокруг да около" с самого моего

рождения или около того. Я еще поговорю с

то­бой и о тебе, ты не покинешь меня, а я стану

сов­сем молодым, а расстояние неисчислимым.

Завтра я тебе вновь напишу на нашем постороннем язы­ке.

Я не запомню из него ни слова, и в сентябре,

когда я его больше не увижу, ты сожжешь

ты его со­-

жжешь, ты, необходимо, чтобы это была имен­-

но ты.