Часть 11. Страсти по Фрейду.

[402]

СТРАСТИ ПО «ФРЕЙДУ»

1. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

АТЕЗИС

Я приступаю к этой книге, как будто уже были написаны первые слова этого произведения. То, что я займусь ею в момент третьего витка1, было нашим уговором.

Может быть, вы помните об этом. Но если вы не полагаетесь на память, то вы, очевидно, следи­ли за тем, что из этого вытекает в течение указан­ных десяти сеансов: начиная с первого я развил, я не говорю подтвердил, тему этого семинара жизнь/смерть.

Очевидно, суть проблемы и состоит в том, чтобы отследить последствия того, о чем мы не помним.

Развивая эту тему, я выдвинул предложение, основанное на несколько иной логике. В данном случае это с трудом поддается передаче средст­вами обычного языка, поскольку здесь отсутству-

1 Текст, о котором идет речь, это статья Фрейда По ту сторону принципа удовольствия. На самом деле это взято из семинара, который шел по пути трех витков. Ссылаясь каждый раз на текст Ницше, этот семинар прежде всего углубился в современную проблематику биологии, генетики, эпистемологии или же истории на­ук о жизни (труды Якоба, Кангилема и так далее). Вто­рой виток возврат к Ницше, затем идет ссылка на хай-деггеровское чтение Ницше. И сейчас здесь третий и последний виток.

[403]

ет какая-либо «логика», и еще меньше здесь осно­ваний для того, что я мог бы назвать «предложе­нием». Речь шла, скорее, о том, чтобы при помо­щи анализа значения связи, пехит, desmos или же ограничительной структуры2 увязать вопрос жизни / смерти с вопросом позиции (Setzung), расположения в общем смысле, позиционной логики (противополагаемой или же располо­женной рядом) темы или тезиса. Расположить, спрашивали мы, но к чему это сводится? И к ко­му? Для кого? Оставим это.

Поскольку «позиция» остается в этаком подве­шенном состоянии, мы предвидим, к чему это может привести, а точнее, до чего она может до­катиться. Здесь мы ведем речь обо всем том, что повлекло бы за собой ее окончательное падение, дискредитацию, разорение, крах, к которым она, похоже, не преминет привести. Я хочу привлечь ваше внимание к счетовой книге, к финансовому или спекулятивному моменту: сегодня я буду го­ворить именно о спекуляции. По крайней мере, это я могу твердо обещать.

Одним словом, начиная с первого сеанса со­общалось, что «логика» по ту сторону или, ско­рее, шаг по ту сторону не отражается в полной мере логикой позиции; при этом, не заменяя ее, нисколько не противопоставляясь ей, открывает новые соотношения, соотношения без соотно­шений или без общего видения того, через что она перешагивает, или того, от чего она избавля­ется одним махом. Но здесь ни шаг, ни мах не имеют целостного признака.

2 Эти три слова отсылают к самому навязчивому мотиву Glas. Скажем, что я добавляю или же ссылаюсь здесь еше на одно «окошко» из Glas. Например, то, что про­рублено между страницами 270/272 в левой колонке.

[404]

Итак, я сделаю попытку взяться за эту книгу и повлечь ее за собой на третий виток. Но идет ли здесь речь именно о витке? скорее о более или менее плотном серпантине на перевале, чьи изгибы, как бы они ни сближались, никогда не смыкаются при встрече. Они не в состоянии это­го сделать и замыкаются в своем бессилии. Пред­ставьте себе Индру u Варуну3, они решают сплес-

3 «Варуна является «Связывающим»: каждый, кто почита­ет satyam и craddha, а именно разные формы справедли­вости, находится под покровительством Митры, но тот, кто совершает грех, противу satyam и craddha, сразу же будет связан, в самом материальном смысле слова, Вару-ной. [..] речь идет об истории Ману, раба craddha, кото­рый должен отдать дьявольским жрецам свою жену для жертвоприношения; слепой, фатальный механизм запу­шен; если Ману не дойдет до конца, если он проявит гу­манность, то он нарушит закон жертвоприношения и попадет в сети Варуны. Он даже не колеблется: он дой­дет до конца. Тогда внезапно появляется божество, не яв­ляющееся ни Митрой, ни Варуной, которое проявляет жалость и принимает на себя инициативу и ответствен­ность за то, чтобы решить ужасную дилемму, он прихо­дит к тому, что жертва не будет принесена и что Ману все же останется в выигрыше. Этим богом является Ин-дра». Жорж Дюмезиль, Mumpa-Варуна, глава VI, Nexum et Mutuum, VI. Indra contre les liens de Varuna, стр. 113, 125. Вынужденному пойти на жертвоприношение, Ма­ну, связанному законом, если он хочет избежать сетей Варуны, прощается эта двойная связь, и он не теряет свой «выигрыш». Найдет ли он достаточно сил, чтобы освобо­диться (но с какой выгодой?) от милости Индры? Смо­жет ли он ввиду такого чудесного подарка подавить в се­бе признательность, оплатить не только долг, но и сам факт благодарности? Короче говоря, избежит ли он необ­ходимости любить только Индру?

[405]

ти свои имена, чтобы подписать под договором обязательство, и договариваются впредь соеди­нять свои имена каждый раз, когда им нужно бу­дет что-нибудь подписать.

По ту сторону принципа удовольствия: я бы предложил избирательное, изучающее, диффе­ренцирующее чтение этой работы. Не без того, чтобы, согласно той педагогике, которой не стоит слепо придерживаться, еще раз проследо­вать по слишком проторенным дорогам. Я хо­тел бы показать непозиционную структуру По ту сторону» ее а-тетическое функционирова­ние в рамках последней инстанции, точнее го­воря, то, что лишает ее права на последнюю ин­станцию или даже просто инстанцию.

А в инстанции я специально выделяю остаточность. Каким же образом подступиться к ос­таточному значению По ту сторону...? Каким об­разом должен продвигаться этот текст, в особен­ности каким шагом, чтобы мы однажды, сегодня, почувствовали, несмотря на такое количество прочтений, сколь частичных, столь и канониче­ских, даже академических, невозможность оста­новиться на тезисе, на выводе, заложенном в на­учном или философском образе, в теоретичес­ком образе, в основном его смысле? Пусть по этому поводу ссылаются на те или иные из выше­указанных инстанций, невозможность такой ос­тановки вовлекает восприятие текста в своеоб­разный дрейф.

Я злоупотребил этим словом, оно меня не удовлетворяет. Дрейф обозначает слишком про­должительное движение: скорее недифференци­рованное, слишком однородное, кажется, что оно плавно отдаляется от предполагаемого на­чала, от края и от берега с целостным признаком. Однако берег подразделяется в самом своем

[406]

признаке, и существуют эффекты якорной сто­янки, бортовых пробоин, приемов абордажа и случаев переливания через борт, ограничи­тельных структур увязки, сцепки или швартовки, наличия мест изменения направления, затягива­ния узлов или двойной связи. Они являются со­ставляющими самого процесса атезиса, и нужно отдавать себе отчет в том, есть ли здесь по мень­шей мере что-нибудь для чтения или для того, чтобы придавать этому значение события.

Это текстуальный процесс, над которым не стоит ни одна инстанция как таковая (в особен­ности теоретическая, в научном и философском понимании), я пока воздержусь именовать его «вымышленным», или, более того, «литератур­ным». Я хотел бы в особенности произвести ана­лиз остаточного значения, чтобы попытаться показать на этом примере условия вымышлен­ного и того вида фикции, который иногда завуа­лированно называют литературным. Его условия «сегодня», это значит с тех пор, как мы живем психоанализом, с ним, в нем, вокруг или рядом. Точнее — и поэтому данный пример является показательным, поскольку подобного ему еще поискать, — начиная с По ту сторону принципа удовольствия.

Атезис По ту сторону., предстанет со всей очевидностью. Как таковой относительно и бе­зотносительно какой бы то ни было инстанции. Он предстанет в своем отношении (несвязан­ном, непричастном, насколько это возможно) к теоретическому тезису в общем смысле как к закономерностям, предполагающим его ре­шение.

Отнюдь не случайно, что атезис находится в бесконечной зависимости в отношении жизни/смерти. Отнюдь не случайно, что он связан

[407]

с загадочным влечением к смерти, которое по­является и исчезает, кажется исчезающим, появ­ляется, чтобы исчезнуть в По ту сторону… Я на­зываю его загадочным, так как оно появляется и исчезает, рассказывая множество историй, вызывая множество кривотолков, побуждая или предоставляя возможность их пересказывать. Иногда эти истории называют сказками или мифами.

Речь идет также о том, что побуждает двигаться все его сказочное или мифическое потомство.

Доплывем ли мы до этих берегов за три или. четыре сеанса? Конечно же, нет. Чтобы выиграть время и сделать мои расчеты более доступными, я должен вместе с вами опереться на несколько уже опубликованных трудов4. Другой предвари­тельный момент: путь этих зигзагообразных витков должен каждый раз снова вести нас, и ис­ходной точкой нашего пути должен быть Ниц­ше, здесь нет ничего проще. Я буду краток. Чтобы пойти кратчайшим путем, я напомню, например, то, что было сказано о детстве, игре и об отсутст­вии долгов. Что было сказано начиная с Ницше. Каким же образом и при помощи чего так назы­ваемый ребенок влезает в долги в так называе­мой игре без долгов? На каком же отсутствии долгов тайно спекулирует игра? И где и согласно какой топике расположить эту тайну?

4 Намек на Freud et la scene de l'ecriture (1966) (в L'ecrit­ure et la difference), Glas (1974, в частности, на то, что касается фетишизма, двойной связи и экономической проблемы мазохизма), Le facteur de la verite (1975) (в Poetique 21). К этому я добавляю здесь Pas (Gramma 3/4, 1976), Eperons (1972—78), Fors, предисловие к Le verbier de l'homme aux loups H. Абрахама и М. Торок, 1976, La verite en peinture, 1978.

[408]

Я также напомню еще раз сцену, созданную Фрейдом в память о Ницше. Это всегда присутст­вует в поразительном движении отрицания. Ук­лонение никогда не позволяет избегнуть неиз­бежного, жертвой которого оно уже является. В такой затруднительной ситуации Фрейд делает то, что ему нравится, он отказывается от долга с такой заискивающе поспешной уверенностью, с такой невозмутимой легкостью, что мы задаем­ся вопросом: идет ли здесь речь о собственном долге? Или о чьем-либо? А если этот долг всегда был чьим-либо долгом? Как же чувствовать себя и одновременно не чувствовать себя заранее оп­латившим долг и виновным в долге кого-либо, когда тот, смирившись было под воздействием разглагольствований общего характера, спохва­тывается по праву преемственности, о которой можно думать все что угодно? Как можно спеку­лировать на долге другого, возвращающегося к себе?

В другом месте я уже приводил цитату, но я хочу лишний раз упомянуть здесь заявление об избежании, претворяющем неизбежное. Это из Selbstdarstellung.

«Ницше, философ, чьи предчувствия и пер­спективы часто совпадают самым удивительным образом с результатами психоанализа, получен­ными с большим трудом, из-за чего я долгое вре­мя этого избегал (gemieden); я придавал меньше значения приоритету, чем факту остаться сво­бодным от любого предубеждения».

Самое трудное, самое невыносимое (делаю глубокий вздох) — это то, что все оплаченное та­ким трудом (самым тяжелым), а именно работа с психоаналитической спецификой, с легкостью отдается философу — бесплатно, даром, как в иг­ре, ни за что. Самое трудное здесь то, что эта

[409]

трудность не является трудностью для других, рискуя таким образом потерять всю свою цен­ность: в общем, это фальшивая монета, выпущен­ная этим, недостойным психоанализа, предком. Как будто это ему ничего не стоило.

Что же касается ценности «избежания», она уже появлялась немного раньше, на этот раз по­требовалось «избежать» философию в общем смысле. Надо избегать самого близкого, хотя бы только из-за его близости. Нужно держать его подальше, предупреждать его. Нужно отвернуть­ся от него, отвлечься, предупредить. Надо ли в действительности из-за этого предупреждения избегать его? Этого даже и не требуется: самое близкое избегается в самом неизбежном. Струк­тура близости удаляет его и предписывает то, что da является fort даже до того, как отрицательное суждение противопоставит этому специфику своей печати. Избежание философии, которая заведомо представляется в качестве того, что уводит с пути истинного, и послужит нам клю­чом к пониманию По ту сторону...

Хотя я это очень часто приводил в своих ра-ботах5, этот отрывок не является единственным в своем роде, ни даже первым в невероятной ге­неалогии психоанализа. Существует приложе­ние к Traumdeutung: Ранк не довольствуется тем, что усматривает в Ницше «прямого предвестни­ка психоанализа» во всем том, что касается отно­шений между сном и бодрствованием. Он при­знает за ним другую заслугу: побуждение к ответ­ственности даже за то, за что мы не считаем себя в ответе. Можно оказаться виновным в том, в чем мы себя считаем в сущности невиновными,

5 Например, в Qual Quelle (Marges — de la philosophie, 1972, стр. 363).

[410]

должником того, чей долг мы всегда считаем за­ранее оплаченным6. Ницше осмелился связать ответственность, долг и виновность с бессозна-

6 Экзистенциальная аналитика Dasein размещает пер­вичную структуру Schuldigsein (быть ответственным, быть предупрежденным или возможность быть ответ­ственным, возможность в обязательном порядке быть ответственным (еще даже до их появления) за любой долг, любую вину и даже любой определенный закон) за рамками всякой субъективности, любого отношения к объекту, любого значения и в особенности любого со­знания. Cf. Хайдеггер, Бытие и Время, параграф 58. По тем же причинам Хайдеггер в этой работе не ведет речь о бессознательном, понятии, которое, по его сло­вам, принадлежит концептуальной системе и философ­ской эпохе, на смену которой должна прийти аналити­ка Dasein, по которой человек рассматривается как объ­ект, а сознание, как бессознательное. Schuld (вина и долг одновременно, обязанность в общем смысле слова) — вот предмет Телеологии морали, в особен­ности Второй Диссертации (параграф 4 и далее). Известно, что эта генеалогия и этот анализ в течение долгого времени предлагают теорию «вытеснения» (параграф 21). Именно «автора» этой теории долга Фрейд не захотел ни к чему обя­зывать, именно о нем он не захотел ничего знать. Защита, избежание, непризнание: это отклонение от Ницше или от того, что было до него, отныне принадле­жит наследию Фрейда. Даже после него оно иногда принимает форму, которой у него никогда не было: форму ухмылки или гримасы. Например, в том тексте, который, вращаясь вокруг «символического долга», об­наруживает следующее замечание: «Я не собираюсь здесь торговать ницшеанским хламом обмана жизни..* (Лакан, La chose freudienne, Ecrits, стр. 405). Что касается соотношения Бытия и Времени с Генеало­гией морали, то я сделаю это в другом месте.

[411]

тельным. Он сделал это, например, в Авроре. Все, что больше не может быть взято на себя созна­тельно, становится отныне неплатежеспособ­ным: долг другого возвращается, во сне или как-нибудь еще, чтобы не давать вам покоя или что­бы аннулировать себя в отрицании. Вы очень хотите отвечать за все, восклицает Ницше, кроме ваших снов, при этом недалеко до упоминания Эдипа, поскольку, прежде всего, ему было пред­назначено это обращение.

Однако это тот самый Ницше, о котором в Selbstdarstellung говорится, что его удалось «из­бежать». Точно так же, как и несколькими стро­ками выше, философию в общем смысле. Это предполагает, что Ницше стал еще и философом. Однако осмеливался ли он думать, что филосо­фия как таковая, возможно, никогда не занима­лась ничем, кроме отрицания? Но думаем ли мы или не думаем о том, какой смысл мы вкладыва­ем в форму отрицания? И что значит думать?

Избежание философии активно, как никогда, а также более обдуманно, осмотрительно в «спе­куляции». Спекуляция: то, что Фрейд называет этим словом, вбирает в себя все трудности, кото­рые на мой взгляд, не могут не вызвать интерес. В чем же философия не имеет отношения к ана­литической «спекуляции»? И почему же она по­буждает прибегать к форме атезиса, например, в По ту сторону»? Кто будет спекулировать? На чем? На ком? Что же будет здесь задействовано? Что окажется пригодным для задействования в подобной спекуляции?

Предавался ли Фрейд спекуляции или угодил в ее ловушку? Хотел ли он этого? Хотел ли он за­хотеть этого? И почему же его отношение всегда было двойственным, очевидно разделенным в этом плане. В Selbstdarstellung, высказываясь

[412]

о своих последних так называемых «спекулятив­ных» работах периода По ту сторону... (до и по­сле 1920 года), Фрейд отрицает то, что он пре­дался спекуляции:

«Попытка [метапсихологии] останется усеченной фигурой, я приостановил эту попытку после того, как написал несколько работ: Влечения и предназначе­ния влечений, Вытеснение, Бессознательное, Траур и меланхолия, и я был прав, действуя таким образом, поскольку час такой теоретической швартовки еще не пробил. В моих последних спекулятивных работах я предпринял попытку разделить наш психический аппарат на основе оценки патологических явлений, и я разделил его на «Я», «Оно» и «Сверх-Я» (Das Ich und das Es, 1922). «Сверх-Я» является наследником Эдипова комплекса и представителем этических требова­ний человека. Мне не хотелось бы, чтобы у вас сложи­лось впечатление, что в последний период работы я повернулся спиной к пассивному наблюдению и что я полностью предался спекуляции. Я, скорее, остался в близком контакте с аналитическим материалом и никогда не переставал работать над специальными, клиническими или техническими темами. И там, где я отдалялся от наблюдения, я тщательно избегал при­ближения к собственно философии. Организацион­ная неспособность мне намного облегчила такой са­моотвод Я всегда был доступен для идей Фехнера, и я тоже в некоторых ключевых пунктах опирался на идеи этого мыслителя. Во многом созвучность пси­хоанализа с философией Шопенгауэра — он не толь­ко защищал первичность эмоциональности и реша­ющее значение сексуальности, но он даже разгадал механизм вытеснения — не позволяет довести его до­ктрину до моего сознания. В своей жизни я слишком поздно прочел Шопенгауэра. Другой философ, Ниц­ше...». (Я подчеркиваю.)

[413]

Три замечания по отрывку.

1. Теория психоанализа как таковая Шопен­гауэру, а тем более Ницше, не обязана ничем. Она унаследовала у него не более чем види­мость концепций, попросту говоря, фальшивые ценности, ассигнации, пущенные в оборот без соответствующего содержания. Слова и «поня­тия» Шопенгауэра и Ницше имеют разительную схожесть с оборотами, употребляемыми в пси­хоанализе. Но в них не хватает наполнения со­держания, свойственного психоанализу, кото­рый является единственным гарантом их значе­ния, употребления и хождения. Только не надо принимать в наследство подобные ассигнации, пусть это будет целый печатный станок для их выпуска более или менее поддельным образом при полной неконтролируемой легкости по­добных действий. И по причине сходства, по причине слишком естественного обвинения в получении наследства необходимо любой це­ной избегать этой преемственности. Нужно по­рвать с ней сразу же при малейшем появлении угрозы такого отождествления. Не стоит брать на себя долг, не только потому, что это долг дру­гого, но и так как другой влез в непроститель­ные и нерасплатные долги, пуская в обращение несостоятельные концепции. Это напоминает другую историю коллективной ответственнос­ти: анализируя ее или нет, Фрейд подчиняется императиву, который велит ему разомкнуть цепь и отказаться от наследства. И, таким обра­зом, основать другую генеалогию. Я утверждаю, что то, что он пишет по поводу спекуляции (философского и нефилософского характера), имеет сколько-нибудь отношение к этой не­мыслимой сцене наследства. Лишь сколько-ни­будь, а точнее говоря, нисколько. То, что он пи-

[414]

шет, иначе говоря, лишь факт того, что он вы­нужден это написать.

Само собой разумеется, что логическая раци­онализация этой сцены предполагает наивную уверенность по поводу концепции фальшивых монет, как в отношении между словом и его кон­цептуальным значением.

Не более чем Ницше, следовательно, не бо­лее чем философии в целом, от которой Фрейд открещивается, избегая ее, он подразумевает, что ничего не должен Шопенгауэру. Призна­ние долга аннулируется или, если хотите, от­рицается, с подтверждением этого в середине По ту сторону... Это происходит в тот момент, когда выдвигаются некоторые дискриминиру­ющие предложения (я не говорю, тезисы), в тот момент, когда им поручается выработка решения по крайней мере для какого-либо од­ного этапа. Речь идет о том, чтобы признать дуализм инстинктивной стороны жизни. Фрейд приводит теорию Геринга, две группы «разнонаправленных процессов» (entgegenset­zter Richtung), будто бы непрерывно протекаю­щих в живой субстанции: процесс ассимиля­ции (assimilatorisch) и процесс диссимиляции или дезассимиляции (dissimilatorisch); пер­вый — конструктивный (aufbauend), второй — де-структивный (abbauend). Abbauen — это слово, которое некоторые французские сто­ронники Хайдеггера не так давно перевели как «де-конструировать», как если бы все во всем существовало всегда и открывалось нашему взору. Действительно, этот перевод можно бы просто рассматривать как неправомерный, особенно с тех пор, как это заметили (относи­тельно недавно). Если бы к нему не прибегали впоследствии, чтобы в точности ассимилиро-

[415]

вать и воссоздавать заново то, что ассимили­руется с трудом. А также следует признать, что в этой области конкуренция становится тем более жесткой, что всегда имеется возмож­ность путем подмены одного значения слова другим сослаться на первенство какого-либо понятия, которым стремятся обременить, как долгами, и даже пометить всех и вся. Руку кла­дут на клеймо и распечатывают повсюду. Та­ким образом, становится понятно, откуда, как бы ни с того ни с сего, слово «де-конструирование» попадает в текст Маркса. До сих пор слово «aufgelost» было точно переведено сло­вом «решенный» или «расформированный». Недавний перевод Немецкой идеологии дает вариант «могут быть деконструированы» не­мецкому «aufgelost werden konnen» не мудрствуя лукаво и не вдаваясь в объяснения. Я бы не за­держивался так долго на теоретическом просто­душии или же тактической хитрости такой опе­рации, если бы она не пыталась ввести в заблуж­дение читателя. Ибо по получении разнородной смеси и права на ее использование дается по­нять, что «деконструирование» призвано огра­ничиваться «интеллектуальной критикой» над­стройки. И все делается так, как будто Марксом это уже было сказано. Вот новый перевод, ко­торый явит собою веху во франко-германских анналах, будем надеяться: «...она [эта новая ма­териалистическая концепция истории] не объясняет практику на основе идеи, она объ­ясняет формирование идей на основе матери­альной практики и вследствие этого достигает того результата, что не интеллектуальной кри­тикой, не побуждением к «осознанию себя» или преобразованием в «привидения», «фанто­мы», «наваждения» и так далее; могут быть де-

[416]

конструированы (aufgelost werden konnen) все формы и продукты сознания, но только практи­ческим подрывом [последние слова (praktischen Umsturz), замененные классическим переводом «практическое ниспровержение», экономят на щекотливой проблеме ниспровержения, заиг­рывая с «подрывом», который больше подходит в данном случае; и, слишком хитрая, а потому очевидная, уловка состоит в том, чтобы навес­ти на мысль, будто «деконструирование» при­надлежит чисто «теоретической» сущности, при помощи которой экономят на другом — на материале для чтения] реальных социальных отношений, откуда и появился этот идеалисти­ческий вздор». И в примечании, не моргнув и глазом, делают ссылку на Социальные Изда­ния, даже не снабдив пометкой, как это пред­писано Академией: «Перев. слегка изм.».

Наверняка, попутно можно заметить, и это ос­новное, на мой взгляд, назначение данной цита­ты с виду чисто филологического свойства, то, как невысоко ставит Маркс «фантомов» и «при­видений». А это наша проблема.

Если бы сейчас в По ту сторону... перевели слово abbauen как «деконструировать», то, мо­жет быть, и разглядели бы место необходимо­го сочленения между тем, что вводится туда в виде атетического стиля, и тем, что меня до сих пор интересовало под названием «декон­струирование».

Воздав должное усердию, достойному луч­шего применения, я возвращаюсь к двум «разнонаправленным» процессам. Фрейд видит от­ношение противопоставления (Entgegenset­zung) по крайней мере в доктрине Геринга между созидательным процессом ассимиля­ции и разрушительным процессом диссимиля-

[417]

ции. Вот что установило бы границы перевода, если бы мы согласились считать, что деконст­руирование не ограничивается собственно противопоставлением, но и действует иначе (да и не действует вовсе, если под действием подразумевается противопоставление). Я ос­тавляю этот вопрос для дозревания, он будет ждать нас в другом месте.

Итак, Фрейд спрашивает себя, должны ли мы распознавать в этих двух процессах «наши два вида влечений» — «влечение к жизни» и «влече­ние к смерти». Еще он добавляет: «Но существует нечто другое, в чем мы не можем не признаться самим себе...» Оказывается, есть нечто другое, что мы поддались бы искушению скрыть от себя, не­что другое, чего бы мы очень хотели избежать или же не признать. Что же это? «То, что мы сами, не заметив того, причалили в гавань философии Шопенгауэра, для которого смерть является «das eingetliche Resultat» [собственно результатом, соб­ственно говоря, должным — это цитата] и в дан­ной мере целью жизни, тогда как сексуальное влечение является инкорпорированием (Verkor­perung) желания жить»,

С новой строки: «Наберемся смелости сделать еще один шаг вперед (einen Schritt weiter zu gehen)».

Идя по следу, мы изучим все перемещения, шаг за шагом и шаг без шага, которые ведут По ту сторону... по единственной дороге спекуля­ции. Такой дороги не существует до прокладывания пути атетического стиля, но он не про­кладывается сам собой как методика гегелев­ской спекуляции; и сколько бы он ни занимался привидениями, у него не сходятся концы с кон­цами, у него нет ни формы диалектического круга, ни формы, толкующей древние тексты.

[418]

Он, может быть, указывает на них, но у него нет с ними ничего общего. Он создает-разрушает себя согласно нескончаемому обходному пути (Umweg), который он «сам» описывает, пишет и переписывает заново.

Но что же в таком случае заставляет его при­менять такой шаг при письме?

Смерть, «собственно результат» и, следова­тельно, цель жизни, цель без цели, стратегия, не ставящая своей целью победу живого, — это не только высказывание Шопенгауэра. Это сов­падает почти буквально с теми предложениями Ницше, которые мы пытались интерпретиро­вать: о жизни как редкой разновидности неживо­го (Gai Savoir), «частном случае» и «средстве до­стижения нечто иного» (Volonte de puissance), тогда это нечто иное обязательно должно быть тесно связано со смертью; и, наконец, об отсут­ствии по большому счету чего-то наподобие ин­стинкта самосохранения. Портом приписки сре­ди гаваней бессознательного на расстоянии это­го общего места также мог бы оказаться Ницше. Это его, по-видимому, удалось избегнуть так же, как удалось избегнуть ему причитающегося; и именно от него надо бы осмелиться отмеже­ваться или откреститься. Эта сцена Ницше очень емко передана в Deuxieme dissertation Генеалогии морали. Я отсылаю вас туда.

2. Выражение «вечное повторение того же са­мого» в кавычках появляется в третьей главе. Имя Ницше там не упоминается, но это неважно. От­рывок касается существования в психической жизни неудержимого стремления к воспроизве­дению: оно будто бы принимает форму повторе­ния, больше не обращая внимания на принцип удовольствия, и даже будто бы обладает верховенством над ним. В неврозах судьбы это повто-

[419]

рение принимает демонические черты. Призрак демона, даже дьявола постоянно витает в По ту сторону... Являя себя в определенном ритме, он заслуживает того, чтобы мы проанализировали эти явления и его поведение, что же побуждает его являться и задает этим явлениям определен­ный ритм. Сам ход текста дьявольский. Он делает вид, что шагает, не прекращает шагать, не про­двигаясь вперед, постоянно намечает еще один шаг, не двигаясь с места. Хромой дьявол, как и все, что нарушает принцип удовольствия, ни­когда не позволяет уличить его в нарушении. Дьявол-то хромой, но освобожденный от любо­го долга тем, кто в данный момент называет себя «advocatus diaboli» влечения к смерти и делает вывод из цитаты, где в каждом слове просматри­вается Писание — и литература: «Писание гла­сит: хромота не грех», — говорит «поэт».

Лик дьявола проглядывает одновременно из По ту сторону... и со стороны Das Unheimliche. Я уже как-то описывал системные и родственные связи между этими двумя работами. Дьявол яв­ляется, но не в форме воображаемого представ­ления (воображаемого двойника) и не в челове­ческом обличье. Облик, принимаемый им, не поддается ни такому различению, ни такому противопоставлению. Все происходит и разво­рачивается так, как будто дьявол «в облике чело­века» является подменить своего двойника. Итак, дублер, дублирующий своего двойника, выходит из своего двойника в тот момент, когда тот является всего лишь его двойником, двой­ником его двойника, производящего эффект «unheimlich».

Однако элементарное противопоставление, позволяющее установить разницу между ориги­налом «собственной персоной» и его маской, его

[420]

подобием, его двойником, эта простая противо­поставляющая диссоциация, напротив, сняла бы беспокойство. Все способствует тому, чтобы его создать и обеспечить — и логика противопостав­ления, будучи диалектической или нет, начинает служить такому покою, чтобы расквитаться, если можно так сказать, с двойником.

Маленькая заметка к Письму к д'Аламберу приводит явление дьявола «в облике человека», если можно так сказать, и его появление под ви­дом призрака его двойника на некой сцене, на сцене, где он всего-навсего, как представля­лось по замыслу, фигурировал. Как актер или как персонаж, это было неясно. Итак, явление дьяво­ла «собственной персоной», вдобавок к его пер­сонажу; явление или предъявление «оригинала», вдобавок к его персонажу, разыгрываемому акте­ром, полагающему, что он его заменяет, явление, нужно понимать в смысле видения, «самой ве­щи» в дополнение к своему «собственному» до­полнению. Такое появление, без сомнения, рас­страивает привычный ход представления. Но оно при этом не уменьшает эффекта двойни­ка, напротив, оно его усиливает, удваивает без оригинала, в чем, наверное, и состоит дьяволь­щина, сама ее несостоятельность.

Итак, ужас достигает апогея, говорит Руссо, Unheimlichkeit — как скорее сказал бы Фрейд. В этом проявляется одно из двух логических по­нятий повторяемости, задействованных и пере­плетенных между собой в По ту сторону... Об этом переплетении я расскажу после. Вот приме­чание к Письму к д'Аламберу. Примечание отно­сится к слову «дьявол»:

«В молодости я читал трагедию Эскалада, где дья­вола играл на самом деле один из актеров. Мне гово-

[421]

рили, что эта пьеса была представлена один раз; этот герой, выйдя на сцену, оказался в двойном об­личье, как если бы оригинал охватила зависть, что дерзнули его скопировать и в одно мгновение страх заставил всех зрителей убежать и закончить пред­ставление. Эта сказка бурлескная и покажется тако­вою в большей степени в Париже, чем в Женеве; тем не менее рискнем предположить, что в этом двой­ном появлении таится театральный и действитель­но ужасающий эффект. Я могу представить только один более простой и еще более ужасный спек­такль — это рука, появляющаяся из стены и чертя­щая незнакомые слова на пиру Балтазара. Одна мысль об этом вызывает дрожь по телу. Мне кажется, что наши поэты-лирики далеки от столь высоких помыслов, они, чтобы вызвать страх, создают бес­смысленный шум декораций. На самой сцене не стоит все говорить прямо, а следует лишь возбуж­дать воображение». (Я подчеркнул.)

Каков же дьявол Фрейда? Тот, которого он имитирует или представляет своим «адвокатом», чтобы защитить его, без сомнения, со знанием дела, чтобы принять его сторону в этом деле и в этом «ином», что «мы не должны утаивать пе­ред самими собою», но также, может быть, что при этой защите, которая его защищает, ему бу­дет запрещено представлять свои интересы пер­сонально, но только в лице своего адвоката. Ис­пользование двойников на процессе запрещено. Но о каком процессе идет речь? Кто кого обвиня­ет? Какой дьявол побуждает писать Фрейда? Что же в итоге пишет дьявол, заставляя писать Фрей­да, никогда ничего не написав самостоятельно? Анализируется ли это по ту сторону самоанализа Фрейда? И какие же это «незнакомые слова» Фрейда пишутся чужой, но в то же время его ру-

[422]

кой на этом странном пиру? Каков же призрак? К кому, к чему, откуда он возвращается? Именно в дальнейшем и будет задан этот вопрос.

3. Selbstdarstellung представит, выведет на сце­ну, если это возможно, избежание: Шопенгауэра, Ницше, философии в целом, под чем подразуме­вается, видимо, много чего и много кого. По-ви­димому. Но не будем торопиться с выводами. Ес­ли существует избежание и если на этом так на­стаивают, так это потому, что есть тенденция, искушение, желание. Фрейд это признает. Он, как говорится, первым спохватился, за что и по­платился. Немного выше он отмечает, что в сво­их работах последних лет (в том числе и По ту сторону...) он «дал волю столь долго подавляе­мой склонности к спекуляции». Похоже, он ис­пытывает двусмысленное сожаление. И если это­му верить, тогда нужно признать: 1. «Структур­ную неспособность» философствовать. Какой-то завуалированный язык, даже обскурантистский: что же значит в психоаналитическом понима­нии «структурная неспособность» философст­вовать? 2. «Склонность» — тем не менее — к спе­куляции. 3. Преднамеренное избежание филосо­фии, непризнание долга, генеалогии или наследия философии. 4. He-избежание того, что Фрейд называет «спекуляцией», которая не долж­на быть stricto sensu, ни философией, ни науч­ным или клиническим экспериментированием в традиционном понимании. Тогда нужно спро­сить себя, просматривается ли за этим побужде­нием чего-либо избегнуть и от чего-либо отре­шиться, какими бы ни были для этого мотивы, в выражении «спекуляция» то, что я не отважива­юсь, далее мы увидим почему, признать как тео­ретизирование (хотя именно это и принято по­нимать под этим словом). Оно бы не поддава-

[423]

лось ни философской логике, ни научной логи­ке, будь оно в чистом виде a priori или в эмпири­ческом понимании.

Здесь я прерву эти предварительные замеча­ния. Я их принципиально поместил в сопостав­лении с Selbstdarstellung, чтобы предварить то, что воссоединяет новую постановку вопроса о смерти в психоанализе с позицией Фрейда, обусловленной на первый взгляд его автобио­графией, с историей развития психоанализа. Опять же, то, что воссоединяет, не обязательно укладывается в форму, облекаемую системой. Ни одно из представлений о системе (с пози­ций логики, науки, философии), вероятно, не является достаточным, чтобы соизмериться с ней, да фактически и не способно к такому воссоединению. Ведь оно, по сути, и является ее порождением.

Итак, это для нас очень важный вывод. А выво­дит он нас по ту сторону того, что Фрейд смог сам по этому поводу утверждать. Когда, напри­мер, он соотносит труды второй половины свое­го творчества (в ряду которых и По ту сторону...) с вехами своей собственной «биографии» и, в ча­стности, с тем, что «предупреждает его о близкой смерти от серьезной болезни» (он пишет об этом в 1925 году, но указанная болезнь проявила себя уже за много лет до того), кажется, что связь зависит от какого-то внешнего эмпиризма и в этом плане ничуть не продвигает нас вперед. Ес­ли мы хотим в другом стиле с другими вопроса­ми переплести сети так называемого «внутрен­него» чтения сочинений о жизни/смерти, сети автобиографии, автографии, автотанатографии и сети «аналитического движения», поскольку в этом они неразделимы, нужно по меньшей ме­ре начинать в чтении, поспешно названном

[424]

«внутренним», отмечать места, в силу своей структуры открытыми, для пересечения с дру­гими сетями. То, что появилось в другом месте из Парергонова7 дополнения, содержит в себе не только возможность, но и необходимость такого пересечения со всеми парадоксами, в которые вводятся мотивы рамок, окаймления, названия и подписи.

Это затрагивало bios в его автобиографичес­ком значении, которое могло бы с минуты на минуту повернуть к гетеротанатографии, если бы то, что находится у нас в руках под названием письменное свидетельство, ускользнуло бы от нас. Что касается bios в самом что ни на есть био­логическом понимании, bios, с которым мы стал­кивались, читая Ницше или Хайдеггера, Кангиле­ма или Якоба, мы очень скоро увидим, как он снова возникнет в По ту сторону», и пересечется с другим, скрестится с другим. Я предоставляю это слово «скрещивание» на милость любого толкования генетического или генеалогическо­го характера. При определенном подходе это может оказаться кстати.

7 le Parergon in La verite en peinture.

[425]

Я ПИШЕТ НАМ

Пусть будет По ту сторону принципа удо­вольствия. Это было открыто мною на первой странице без всякой предосторожности, наивно, насколько это возможно. Не имея никакого пра­ва, я все-таки осмелюсь перешагнуть через все методологические или юридические протоколы, которые бы самым законным образом вплоть до паралича замедлили мое движение. Пусть.

Однако первая страница первой главы уже со­держит следующее:

1. Определенное напоминание о нынешнем состоянии и опыте аналитической теории. Пси­хоаналитическая теория существует. Во всяком случае во первых строках звучит утверждение: «В психоаналитической теории мы допускаем...» И так далее. Мы вовсе не обязаны верить в то, что она существует, мы не должны считать ее дейст­вительной, но в любом случае мы должны быть уверены — это выдается за неписаный закон, — что Фрейд хочет сказать, что она существует и что в ней что-то происходит. Его высказыва­ние не содержит, по сути, ничего примечатель­ного, лишь мнимую констатацию того, что ее су­ществование принимается как данность. Но в нем содержится и констатация того, что сам его автор вполне осознанно пытается представить себя в качестве ее создателя и первоиспытателя. Да и как иначе, поскольку и те, кого он вовлек, или те, кто сами влились в этот творческий про­цесс, принципиально и сознательно пошли на соглашение, по которому создателем признаетс

[426]

именно он. Отсюда и своеобразие этого пред­ставления. Когда Фрейд высказывается в смысле существования теории психоанализа, он вовсе не чувствует себя в положении теоретика, опериру­ющего понятиями из другой науки, ни тем паче в роли эпистомолога или эксперта по истории науки. Он лишь констатирует существование то­го, что в результате соглашения закрепляется за его именем, а он признается гарантом этого. Оп­ределенным образом кажется, что он заключил этот договор только с самим собой. Он писал как будто себе. Самому себе, словно кто-то послал себе сообщение, осведомляясь заказным пись­мом на гербовой бумаге о существовании в дей­ствительности некой теоретической истории, которой он сам, таково содержание сообщения, положил начало.

2. Взгляд на философию. Опять-таки это взгляд, отведенный в сторону, подчеркнуто безу­частный при полном признании в равнодушии, которое, если и не является таковым само по се­бе, должно иметь другие истоки. Во всяком слу­чае Фрейд твердо стоит на своем: «не вызывает ни малейшего интереса» вопрос о том, насколь­ко близко обоснование принципа удовольствия той или иной философской системе.

3. Понятие рефлексии, снабженное эпите­том «спекулятивная», сразу же потеряло какое-либо отношение к метафизической философии и экспериментальной науке, несмотря на ее связь с психоаналитическим экспериментом как таковым.

Уже две первые фразы преисполнены зага­дочности: «В психоаналитической теории мы допускаем...» Итак, речь идет о теории единст-

[427]

венной и неповторимой, такой, какой ей и пола­галось бы быть, созданной более двадцати лет назад, имеющей неоспоримые результаты и до­говорную основу, позволяющую говорить «мы», я — мы, причем подпись Фрейда является обязы­вающей для всех и представляющей всех попе­чителей теории (курс. наш. — Ред.) как некоего дела (курс. наш. — Ред.), чьи активы не подлежат распылению. Это излагается, действует и побуж­дает действовать таким образом.

«В психоаналитической теории мы признаем unbedenklich [без сомнений, без колебаний, не раздумывая], что ход психических процессов ав­томатически регулируется [automatisch: опущено во французском переводе] при помощи Lust­prinzip». Перевод последнего слова как «принцип удовольствия» не лишен соответствия, но не бу­дем забывать, что Lust также обозначает «наслаж­дение», «желание» («похотливое желание» — гово­рит Лапланш в книге Жизнь и смерть в психоана­лизе). Фрейд продолжает мысль: «...то есть мы считаем, что этот процесс каждый раз возбужда­ется напряжением, вызывающим неприятные ощущения (unlustvolle Spannung), и затем прини­мает такое направление, что его конечный ре­зультат совпадает со снятием этого напряжения и, следовательно, с избежанием (Vermeidung) неудо­вольствия (Unlust) или с доставлением удовольст­вия (Erzeugung von Lust)».

Уже можно буквально проследить за избежа­нием (Vermeidung): конечно, это — мучительное напряжение, которого Фрейд, по-видимому, из­бежал в тот момент, когда формулировал его за­кон, он «избежал» его, покончив с подобным «философским» влиянием. Это его слова. Но ка­ким же должно было быть это генеалогическое неудовольствие?

[428]

«В психоаналитической теории мы допуска­ем...». Напоминание уходит от альтернативы. Это еще не подтверждение, ни тем более усомнение в обоснованности. Но это никогда не станет — такова здесь моя гипотеза — ни подтверждени­ем, ни опровержением. Однако давайте пока примем к сведению следующее: Фрейд препод­носит это состояние теории как возможность перейти к несколько преувеличенному утверж­дению, что может оказаться опрометчивым: «мы допускаем unbedenklich», не моргнув и глазом, как будто это само собой разумеется, непрелож­ность принципа удовольствия. Слишком само­уверенное утверждение, слишком авторитарное, если не сказать авторизованное, в том, что каса­ется преобладания этого принципа удовольст­вия и убежденности («мы считаем») в основа­тельности такого принципа. Когда Фрейд гово­рит: «регулируется принципом удовольствия, то есть...», он добавляет: «мы считаем»: эта убеж­денность может быть результатом доверчивости, и одно это предположение сразу же лишает ее точки опоры. Однако что действительно не на­ходит опоры, так это не столько шаткое положе­ние самого регулирующего закона, этого соот­ношения или этого отношения к соотношению количественных проявлений, сколько, как мы сможем убедиться, качественная сущность удо­вольствия. И, следовательно, неудовольствия, а значит, и закона избежания. Поиски удовольст­вия, предпочтение, в котором оно является поч­ти тавтологическим, аналитическим объектом, подмена удовольствия неудовольствием, удо­вольствие в увязке со снятием напряжения — все это предполагает необходимость по крайней ме­ре смутно представлять себе, что же такое удо­вольствие, хотя бы самую малость улавливать

[429]

смысл этого слова («удовольствие»). Но даже в таком разрезе все это ни о чем нам не говорит. Ничего не говорится о качественном аспекте са­мого удовольствия. Что же такое удовольствие? В чем оно состоит? Сделаем вид, что именно на этот счет с приличествующей случаю иронией мы сейчас расспросим философа.

В определении принципа удовольствия ни слова не говорится об удовольствии, его сущнос­ти и качественном аспекте. В угоду точке зрения чисто структурной данное определение отно­сится только к количественным взаимосвязям. В то время как в своем описании оно ассоцииру­ет общепринятые и динамичные категории с со­ображениями структурного характера, метапси-хология «на сегодняшний день» являет собой на­иболее «полное» «отображение» (Darstellung), какое «мы только можем себе вообразить (uns vorstellen)».

Ну а какое все же отношение имеет такое «отображение» к философии? Вежливое безразличие, благодушная отстраненность — вот как на это реагирует Фрейд. Нас мало волнует, гово­рит он, насколько мы таким образом подтверж­даем ту или иную исторически установленную философскую систему. Приближение или при­соединение к ней нас не интересует. Ни при­оритет, ни оригинальность не являются нашей целью. Мы только выдвигаем «спекулятивные гипотезы», чтобы объяснить и описать факты ежедневного наблюдения. И далее добавляет: «Мы» (психоаналитики) были бы очень призна­тельны философской теории, если бы она суме­ла нам пояснить значение (Bedeutung) ощуще­ний удовольствия или неудовольствия, являю­щихся для нас такими «императивными» или такими «настоятельными».

[430]

Итак, «спекулятивные гипотезы» вроде бы не принадлежат к философской системе. Спекуля­тивное — в этом случае к философии отношения не имеет. Спекулятивные гипотезы не выдвига­ются a priori, ни в формальном, ни в материаль­ном плане, так, чтобы они были выведены или составлены на основе непосредственного опи­сания. Именно такой спекуляции не на что рас­считывать от философии.

Делая вид, что окажется бесконечно призна­телен тому философу, кто объяснил бы ему, что же есть удовольствие, Фрейд с иронией дает по­нять, что, когда он рассуждает об удовольствии (а какой философ не рассуждает?), он не знает и не говорит, о чем же он ведет речь. В этом он, разумеется, исходит из допущений, почерпну­тых из повседневной практики и продиктован­ных здравым смыслом, но такие допущения на­столько же догматичны, настолько «unbeden­klich», что и в психоаналитической теории на сегодняшний день.

Позже мы докопаемся до корней этого рас­пространенного догматизма: существует удо­вольствие, которое выдает себя для повседнев­ной практики в ее расхожем определении, для сознания или восприятия как неудовольствие. Ничто не представляется в общем смысле более неуловимо феноменальным в самой своей струк­туре, чем удовольствие. Однако феномен неудо­вольствия в состоянии, скажем, отображать в удовольствии некоторые другие, нефеноменаль­ные его проявления, встречаемые в нашей прак­тике. Доказательства или отображение этого отображения будут приведены несколько позже, не «доказывая» ничего в феноменальном поня­тии практики.

Итак, спекуляция, эта спекуляция очевидно

[431]

чужда и философии и метафизике. Точнее, она, вероятно, представляет даже то, чего остерега­ется философия или метафизика, сама их суть в том, чтобы остерегаться ее, поддерживая с ней отношение без связи, отчужденное отношение, выказывающее одновременно и необходи­мость, и невозможность однозначного толкова­ния этого слова. И именно внутри «самого» сло­ва «спекуляция» его истинный смысл должен найти себе место между философским поняти­ем спекуляции в ее основном, очевидном, за­конном определении, соответствующем эле­ментарным философским традициям, и поня­тием, проступающим в настоящем контексте. Это-то понятие и смогло стать двойником дру­гого, обитая в нем самом, позволяя ему иногда от себя отстраняться и при этом неустанно под­вергая его обработке прямо по месту жительст­ва. Отсюда в который раз возникает и необхо­димость (ссылающаяся на возможность) и не­однозначность толкования этого слова. Нельзя сказать, что Фрейд оперирует таким толковани­ем тематически и всегда связным образом, на­пример, в употреблении «слова». Однако при соответствующем прочтении его текста, что я и пытаюсь проделать в данный момент, невоз­можно не уловить его воздействия. Спекуля­цию, о которой идет речь в данном тексте; нель­зя вот так запросто отнести к теоретизирова­нию гегелевского типа, по меньшей мере в своем доминирующем определении. Не более чем по ту сторону эмпирического описания со знанием законов, открытых путем индукции, в большей или меньшей степени оправданной: такое знание никогда не называлось спекуля­тивным. Однако же Фрейд не ссылается в этом, под словом спекуляция, на чистую теорию и а

[432]

priori, просто предшествующую так называемо­му эмпирическому содержанию.

Что же делать с этим непостижимым поняти­ем? О каком теоретизировании может идти речь в отношении подобной спекуляции? Почему же она очаровывает Фрейда, без сомнения, так дву­смысленно, но непреодолимо? Что же очаровы­вает в этом слове? И почему оно появляется в тот момент, когда речь идет о жизни/смерти; удо­вольствии/неудовольствии и повторяемости? Придерживаясь классических критериев фило­софской или научной речи, а также канонов жанра, нельзя сказать, что Фрейд разрабаты­вает это непостижимое понятие для самого себя, что он делает из него тему для того, чтобы показать его чисто теоретическую оригиналь­ность. Может быть, его оригинальность не но­сит теоретический (чисто или в основном тео­ретический) характер: такая вот спекуляция не теоретического свойства. То, что она содержит в себе нечто неприступное (своего рода кре­пость, тем более неприступная, что она не зна­чится ни в одном из известных реестров; сверхмаскировка миража, местоположение ко­торого невозможно определить), служит стра­тегии, чья конечная цель не может быть ясной, не может быть самой собой. Для Фрейда не бо­лее, чем для кого-либо другого. Эта спекуляция оказывает такие услуги, о которых не хотят ни говорить, ни слышать. Может быть, тот, кто но­сит имя Фрейд, не может ни присвоить себе не­что спекулятивное от этой странной спекуля­ции, ни уподобиться спекулянту этой спекуля­ции без прецедентов и предшественников, ни тем более отрешиться, отказаться от этого, отступиться от одного или другого.

Здесь я задаю вопрос в темноту. Даже, скорее,

[433]

в сумерки, в которых мы блуждаем, когда то, что Фрейд еще не проанализировал, протягивает свои фосфоресцирующие щупальца. Сквозь по­разительную канву этого текста, сквозь мотивы его, которые, как представляется, не укладывают­ся ни в один жанр, ни в одну научную или фило­софскую модель. Ни тем более литературную, поэтическую или мифологическую. Все эти жан­ры, модели, коды, конечно же, в нем присутству­ют, все разом или поочередно, развиваемые, ма-нипулируемые, исполняемые в виде отрывков. Но по этой причине и перегруженные. Такова гипотеза или атезис атезиса.

Попытаемся приступить к первой главе. Она похожа на обычное введение. Она небольшая. Вывод из нее странным образом подтверждает убежденность в верховенстве принципа удо­вольствия. Конечно же, ощущалась и некоторая обеспокоенность, автор даже соизволил сфор­мулировать против себя ряд возражений. Одна­ко, несмотря на это подтверждение и то, что ука­занным возражениям так и не удалось ничего пошатнуть, Фрейд предписывает «новые формы постановки вопросов» (neue Fragestellungen), но­вую проблематику. Итак, он прибегает к этому без малейшей демонстрационной необходимос­ти. Он мог бы вполне остановиться и на этом, ус­пешно справившись с возражениями и подтвер­див верховенство принципа удовольствия. Одна­ко он вводит не только новые сюжетные линии, но и новую проблематику, другие формы, фор­мулировки, вызывающие вопросы.

Я сразу же перехожу к концу первой главы, к месту первой заминки, где, невзирая на воз­врат к мнимой точке отправления, на паралич, на имитацию движения и незыблемость прин­ципа удовольствия (в натуральном виде или под

[434]

видом принципа реальности, так как в этой же главе будто бы показано, что последний всего лишь оттеняет, видоизменяет, модулирует пер­вый), где Фрейд наконец приходит к заключе­нию: «Таким образом, не представляется необ­ходимым идти на более широкое ограничение принципа удовольствия; тем не менее, исследо­вание психической реакции на внешнюю опас­ность может дать новый материал и вызвать но­вые вопросы (Fragestellungen) в изучаемой здесь проблеме».

Что же придает импульс дальнейшему про­движению? Почему же подтверждение гипотезы после опровержения всех возражений оказыва­ется недостаточным? Что же вызывает здесь но­вые вопросы? Кто их навязывает?

В самой сжатости первой главы таится уловка. Начиная с первых строк, Фрейд признал, что восприятие удовольствия/неудовольствия оста­ется таинственным, странным образом непости­жимым. Толком никто еще ничего об этом не сказал, ни ученый-психолог, ни философ, ни да­же психоаналитик.

Однако мы не можем «избежать» столкнове­ния с этим. В который раз мы не можем этого «избежать» (vermeiden). Это «невозможно». А мо­жет, стоит попробовать самую открытую, наиме­нее строгую, самую «широко взятую» (lockerste) гипотезу.

Какова она? Как мне кажется, здесь нужно уде­лить самое пристальное внимание риторике Фрейда. А заодно и режиссуре, сцене, жестам, движениям, селективной стратегии, суетливой избирательности. Образ действия здесь больше не уподобляется обнадеживающей модели, свой­ственной науке или философии. Например, здесь Фрейд допускает, что он полностью безо-

[435]

ружен относительно того, что же представля­ет собой удовольствие / неудовольствие, он до­пускает, что вынужден был прибегнуть к самой «широко взятой» гипотезе, и подытоживает: «Мы решились на...» Wir haben uns entschlossen...

Решились на что? Отдать предпочтение эко­номической точке зрения и установить с этой точки зрения первое соотношение. Соотноше­ние количественное, а не сущностное. Законо­мерность, основанная на количестве чего-либо, чья сущность нам неведома (и, более того, что самое поразительно несуразное в таком подхо­де, чего-либо, чья качественная внешняя сторона или опыт неопределенны с того момента, как удовольствие, мы придем к этому, может воспри­ниматься как неудовольствие), и на количестве энергии (несвязанной энергии — und nicht irgendwie gebundenen — уточняет Фрейд, выделяя это тире), присутствие которой в психической жизни лишь подразумевается. Известно, что та­кая апелляция к понятию энергии (связанной или свободной) нисколько не облегчает стрем­ление столь тривиально манипулировать собой во Фрейдовом словоблудии. В IV главе Фрейд ссылается на различие, установленное Брейе-ром, между энергией накопления в состоянии покоя (связанной энергией) и энергией высво­бождения. Однако он тут же уточняет, что жела­тельно, чтобы такие соотношения как можно дольше оставались «неопределенными». Источ­ником, объединяющим Брейера и Фрейда, явля­ется различие между двумя видами энергии, вы­двинутое Гельмгольцем исходя из принципа Карно-Клаузиуса и преобразования энергии8.

8 «Мне определенно кажется, что следует установить раз­личие, в том числе и в химических процессах, между частью родственных сил, которая способна свободно пре­вращаться в другие виды работы, и той частью, которая может проявляться только в виде теплоты. Для кратко­сти я назову эти два вида энергии: свободная и связан­ная энергия». Гельмгольц, 1882 «Uber die Thermody­namik chemischer Vorgange» [вар. пер. «О термодина­мике химических процессов»], приведенное Жаном Лапланшем (стр. 203) в одной из глав, чтение которой я здесь предлагаю.

[436]

Внутренняя постоянная энергия соответствова­ла бы сумме свободной и связанной энергии, первая стремилась бы к уменьшению, в то время как другая увеличивалась. Лапланш исходит из того, что Фрейд слишком свободно, с «вопию­щей некорректностью» интерпретировал выска­зывания, которые заимствовал, в частности пре­образуя «свободное» от «свободно употребляе­мого» в «свободно перемещаемое».

Давайте отложим в сторону все проблемы, возникшие в связи с заимствованием этой энер­гетической «модели», если это называть заимст­вованием и если мы полагаем, что улавливаем суть того, о чем в этом «заимствовании» говорит­ся. Раз уже заимствование произведено, в том числе и в этой гипотезе, волей-неволей прихо­дится констатировать, что введение термина энергии в соотношение, предложенное Фрей­дом, не обходится без осложнения внутреннего и притом существенного. В чем же состоит принцип этого соотношения? Неудовольствие будто бы соответствует увеличению, удовольст­вие — уменьшению количества энергии (свобод­ной). Но это соотношение не является ни про­стым соотношением (einfaches Verhaltnis) между двумя силами, силой восприятия и силой преоб­разования энергии, ни их прямой пропорцией

[437]

(direkte Proportionalitat). Эта непростота и не-прямота таят в себе неисчерпаемый резерв для спекуляций с момента возникновения самой этой «широко взятой» гипотезы. В этом резерве не содержится никаких существенных богатств, лишь нагромождение башен и изобилие острых углов, нескончаемых дифференциальных уло­вок. Время тоже не должно при этом оставаться в стороне. Оно не является общей формой, одно­родным элементом этой дифференциальности — мы, скорее, думаем о том, чтобы оттолк­нуться от этой дифференциальной гетерогенно­сти, — но с ним необходимо считаться. Весьма вероятно, отмечает Фрейд, что при этом «реша­ющим» фактором является степень увеличения или уменьшения энергии «во времени», в опре­деленный отрезок времени.

Перед упоминанием Шопенгауэра и Ницше в Selbstdarstellung приводилось имя Фехнера: на сей раз хвала и признание долга без заявления об избежании, и вступление в права наследства. Фехнер, «исследователь, обладающий проница­тельным взглядом», призывается в поддержку ги­потезы. В 1873 году он уже ввел в психофизичес­кий закон то, что любое движение сопровожда­ется удовольствием по мере приближения к полной стабильности и неудовольствием, если оно сверх известной границы отклоняется от него к нестабильности. В этом продолжитель­ном цитировании Фехнера Фрейд отказывается, и похоже навсегда, от намека на «определенную зону эстетической индифферентности» между двумя границами. Здесь как бы пролегает некая свободная зона, территория свободного обмена для беспрепятственного спекулятивного движе­ния туда и обратно, похоже, не так ли? Нечто вроде инстанции, которую я бы назвал «duty free»,

[438]

поставляющей на основе эквивалентного обме­на разрешенный к вывозу контрабандный товар, этакая идеальная граница, с какой стороны ни погляди? Более или менее идеальная.

Во всяком случае почти тотчас отмечая, что психический аппарат представляет «частный случай» принципа Фехнера, Фрейд из этого за­ключает, что принцип удовольствия основыва­ется на принципе постоянства, того самого, который и был выведен по кругообразной тра­ектории с помощью тех же фактов, что и навя­зали нам веру в принцип удовольствия: психи­ческий аппарат стремится поддерживать коли­чество имеющегося в нем возбуждения на как можно низком или по меньшей мере постоян­ном уровне.

Вот так принцип удовольствия и нашел себе подтверждение во всем своем верховенстве (Herrschaft, утверждает Фрейд, и мы принимаем это к сведению).

Первое возражение. Говоря о верховенстве, Фрейд притворялся или верил в это по-настоя­щему? Только полнейшая логическая завершен­ность демонстрации или тезиса могла бы в ко­нечном счете определить логико-риторическую ценность такого возражения. Если бы такая за­вершенность в конечном итоге не была достиг­нута либо если бы она не поддавалась четкому определению на основании заданных и заранее оговоренных критериев, тогда различие между мнимым и настоящим полностью бы от нас ус­кользнуло, как оно, по-видимому, ускользнуло и от самого «автора» в том плане, что он оказался бы в таком же положении, что и мы.

Вот возражение. Оно предельно простое: если бы принцип удовольствия являлся абсолютно доминирующим, если бы он бесспорно властво-

[439]

вал безраздельно, то откуда же берется неудо­вольствие, о котором также бесспорным обра­зом свидетельствует опыт?

Мы страдаем, заявляет этот опыт.

Но какова же его власть в этом отношении? Что же такое опыт? Верно ли то, что мы страда­ем? О чем это говорит? И если в этом удовольст­вие, то где именно: в этом месте или где-либо еще?

Таких вопросов Фрейд не задает, только не здесь и не в такой формулировке. Он принимает к сведению возражение о том, что существует не­удовольствие, и кажется, что это противоречит абсолютной власти принципа удовольствия. Первый ответ на это возражение хорошо извес­тен, но я здесь должен постоянно отталкиваться от темы «общеизвестного», чтобы попытаться описать в воздухе другую фигуру. Итак, первый ответ: принцип удовольствия, его название на это указывает, является принципом; он руково­дит общей тенденцией, которая в присущей ей тенденциозной манере стремится организовать всю деятельность, но случаются, Фехнер это то­же признает, и внешние препятствия. Они ино­гда мешают ей реализоваться или одерживать победу, но не ставят ее под сомнение в качестве принципиальной тенденции удовольствия, на­оборот, с тех пор, как они воспринимаются в ка­честве препятствий, они ее подтверждают.

Тормозящее препятствие, то, которое нам так хорошо знакомо своей регулярностью, мы отно­сим к «внешнему миру». Когда простое прямое и неосторожное утверждение принципа удо­вольствия подвергает организм опасности в этом отношении, «инстинкт самосохранения «я» вынуждает принцип отступить, но не исчезнуть, просто уступая свое место, оставить вместо се-