Часть 12.

[440]

бя принцип реальности, своего посыльного, свое­го заместителя или своего раба, своего слугу, так как он принадлежит к той же экономической сис­теме, к тому же дому. Его еще можно назвать уче­ником, примерным учеником, который, как во­дится, попадает в ситуацию, в которой ему прихо­дится просвещать, обучать, воспитывать учителя, зачастую слабовосприимчивого к воспитательно­му процессу. «Слабовосприимчивыми к воспита­тельному процессу» являются, например, первич­ные сексуальные влечения, которые сообразуют­ся только с принципом удовольствия.

Принцип реальности не вызывает никакого окончательного торможения, никакого отказа от удовольствия, он только побуждает пойти об­ходным путем, чтобы отсрочить наслаждение, промежуточная станция отсрочки (Aufschub). В течение этого «долгого обходного пути» (auf dem langen Umwege zur Lusf) принцип удовольст­вия временно и в определенной мере подчиня­ется своему собственному заместителю. Он же, представитель, раб или же осведомленный, дис­циплинированный и устанавливающий дисцип­лину ученик, также играет роль воспитателя на службе у учителя. Как будто он создает некий со­циум, приводит в «действие» некое учебное заве­дение, подписывая договор с «дисциплиной», с заместителем, который, однако, только его представляет. Поддельный договор, чистая спе­куляция, подобие обязательства, которое связы­вает господина только с самим собой, со своей собственной модификацией, с собой в изменен­ном виде. Текст этого мнимого обязательства господин адресует себе при помощи обходного пути институционной телекоммуникации. Он пишет самому себе, посылает это самому себе, но если длина обходного пути становится не-

[441]

подвластной, а точнее, если сама длина его структурирует, то в этом случае возврат к себе обеспечить невозможно, а без возврата к отпра­вителю обязательство подвержено забвению да­же по мере того, как оно становится неопровер­жимым, нерасторжимым.

С того момента, как авторитарная инстанция начинает подчиняться работе второстепенной или зависимой инстанции (господин/раб, учи­тель/ученик), которая контактирует с «реально­стью» — последняя определяется самой воз­можностью этой спекулятивной сделки, — больше не существует противопоставления, как иногда это считают между принципом удоволь­ствия и принципом реальности. Это один и тот же фактор отсрочки по отношению к себе. Но структура отсрочки может в таком случае вы­звать к жизни нечто другое, еще более непре­одолимое, чем то, что мы приписываем проти­вопоставлению. Потому что принцип удоволь­ствия — начиная с того момента, когда Фрейд признает его неоспоримое господство, — под­писывает договор и считается только с самим собой, спекулирует с самим собой или со своим собственным метастазом, потому что принцип удовольствия посылает себе все, что захочет, и в итоге не встречает никакого сопротивле­ния, он дает волю в себе другому абсолюту.

[442]

ОДИН, ДВА, ТРИ – БЕСПРЕДЕЛ СПЕКУЛЯЦИИ

По большому счету, Фрейд мог бы на этом и остановиться (что он и делает в некотором ро­де. А по-моему, так все разыграно уже с первых страниц. Другими словами, Фрейд то и делает, что повторяет свои остановки, имитацию движе­ния. Оно и понятно, ведь речь идет как раз о по­вторении): возможность спекулировать на чем-то совсем другом (нежели принцип удовольст­вия) загодя обозначена в письме-обязательстве, которое, как ему кажется, он посылает сам себе по кругу спекулятивным образом. Она обозначе­на, но не черным по белому, она тенью не всхо­дит от одной работы к другой, ее печатью отме­чен и сам принцип. Уже и видимая часть «само­го» больше себе не принадлежит, она уже не та, за что себя выдает. Написанное разъедает даже поверхность своей основы. Такая неприкаян­ность и дает волю спекуляции.

Вы уже, должно быть, догадались, что я сам искажаю смысл «собственно Фрейдова» упо­требления слова «спекуляция» (speculation), его значения или понятия. Там, где, по мнению Фрейда, он вкладывает в него понятие исследо­вания, теоретическое начало, я рассматриваю такую спекуляцию в качестве объекта его вы­сказываний. Как если бы Фрейд не только гото­вился высказаться спекулятивно о том или об этом (например, о той стороне принципа удо­вольствия), но и говорил уже о спекуляции. Как если бы он не довольствовался только тем, что

[443]

барахтается в ней, а стремился поведать о ней окольным путем. Этот-то окольный путь и вы­зывает у меня интерес. Я исхожу из того, как ес­ли бы даже то, что он пытается анализировать, например, соотношение между двумя принци­пами, уже являлось элементом спекулятивной структуры в целом: одновременно в смысле спекулятивной рефлексии (принцип удоволь­ствия может распознавать себя или же вовсе не распознавать в принципе реальности), в смыс­ле создания прибавочной стоимости, расчетов и ставок на Бирже, даже выпуска более или ме­нее фиктивных акций и, наконец, в смысле то­го, что выходит за рамки наличия данности по­дарка, данности дара. Я проделываю все это в уверенности, что это необходимо в целях при­общения к тому, что разыгрывается там, по ту сторону «даваемого», отвергаемого, удерживае­мого, возвращаемого обратно, к той стороне принципа того, о чем Фрейд говорит в данный момент, если бы нечто подобное было возмож­но в отношении спекуляции. Что-то же должно быть в его изложении от спекуляции, о которой он упоминает. Но я не смогу удовлетвориться таким иносказанием путем его повторного упо­требления. Я утверждаю, что спекуляция — это не только метод исследования, упомянутого Фрейдом, не только уклончивый объект его ре­чи, но и процесс написания, сцена (того), что он делает при написании того, о чем он здесь говорит, что его побуждает это делать и что он побуждает делать, того, что его вынуждает пи­сать и что он заставляет — или позволяет — пи­сать. Заставляет делать, заставляет писать, поз­воляет делать или писать, — синтаксис этих процессов не разъясняется.

Не бывает дороги (Weg) без объезда (Umeg):

[444]

окольный путь не возникает внезапно, по доро­ге, он-то и составляет дорогу, даже прокладывает ее. Не похоже, чтобы при этом Фрейд изучал схе­му объезда просто ради изучения, как таковую. Но возможно ли ее изучать, как таковую? Как та­ковой, ее нет. Как бы то ни было, может ведь она отобразить всю бесконечность объезда, совер­шаемого данным текстом (а сам-то он здесь ли) в его спекулятивном атезисе.

Удовольствие и реальность в чистом виде яв­ляются крайне идеальными понятиями, проще сказать, фикцией. Одно разрушительнее и смер­тельнее другого. Окольный путь якобы создает между ними саму эффективность процесса, «психического» процесса в качестве «живого». Ни наличия, ни данности такой «эффективнос­ти» нет и в помине. Существует (es gibt) — вот в чем данность, отсрочка. Итак, невозможно да­же вести речь об эффективности, о Wirklichkeit, разве только постольку, поскольку она подчине­на понятию присутствия. Обходной путь «явился бы» в таком случае общим корнем, иными слова­ми, корнем отсрочки обоих принципов, выдер­нутым из себя самого, в любом случае нечистым и структурно обреченным на компромисс, на спекулятивную сделку. Три члена — два принци­па плюс или минус отсрочка — составляют один, такой же делимый член, так как второй принцип (принцип реальности) и отсрочка являются только «проявлениями» изменяемого принципа удовольствия.

Каким концом ни возьмись за эту одно-двух-трехчленную структуру, конец один — смерть. И эта смерть уже не поддается противопоставле­нию, она ничем не отличается в смысле проти­вопоставления от обоих принципов и их от­срочки. Она вписывается, но не черным по бело-

[445]

му, в процесс этой структуры — в дальнейшем мы будем ее именовать ограничительной струк­турой. И если смерть уже не поддается противо­поставлению, то это уже жизнь/смерть.

Об этом-то Фрейд не распространяется, по крайней мере явно, в этом месте, да и где-либо еще в такой вот форме. А это дает (себе) пищу для размышления, по сути не давая и не размыш­ляя. Ни в этом месте, ни где-либо еще. Но моей «гипотезе» по поводу этого текста и некоторых других возможно удастся распутать в них то, что здесь переплетено между первым принципом и тем, что появляется как его иное, а именно, принцип реальности как его иное, влечение к смерти как свое иное: понижающая структура без противопоставления. Что якобы придает принадлежности смерти к удовольствию, не бу­дучи частью оного, большую последователь­ность, имманентность, естественность, но также и придает ей большую возмутительность в отно­шении диалектики или логики противопостав­ления, позиции или тезиса. Из этой отсрочки нельзя вывести тезис. Тезис был бы смертным приговором для отсрочки. О синтаксисе этого выражения смертный приговор, который при­суждает смерть в двух разных смыслах (приго­вор, присуждающий к смерти, и приостановка, откладывающая смерть), речь пойдет в другом месте (в книге Survivre, которая будет опублико­вана в скором времени).

Моя «гипотеза», вы предугадываете, какой смысл я вкладываю отныне в это слово, заключается в том, что спекулятивная структура находит и уместность и потребность в таком маршруте.

Каким же образом ухитряется смерть затаить­ся в конечном его Пункте, во всех имеющихся пунктах, при этом все три переплетены и образу-

[446]

ют одно составное целое этой структуры, во всех проявлениях этой спекуляции?

Всякий раз, когда один из этих «членов», псев­дочленов или псевдоподов, приближается к сво­ему собственному завершению, следовательно, к своему иному, без обсуждения, без спекуляции, без посредничества третьего лица, и всякий раз это приводит к летальному исходу, к смертель­ному завороту, который расстраивает все их из­воротливые расчеты. Если принцип реальности автономен и функционирует самостоятельно (абсурдная по определению гипотеза, относяща­яся, что называется, к области патологии), то он при этом отрешается от какого бы то ни было удовольствия и какого-либо желания, от какого бы то ни было автоаффективного отношения, без которого невозможно возникновение ни же­лания, ни удовольствия. Это и есть присуждение к смерти, той самой, что настигает и на двух ос­тавшихся пунктах маршрута: как по причине то­го, что якобы принцип реальности утверждается и без наличия удовольствия, так и от того, что он якобы ставит смерть на службу, отданную ему на откуп принципом удовольствия. Он, принцип реальности, возможно, и сам примет смерть на своем посту от чересчур экономного подхода к удовольствию, от удовольствия, слишком тре­петно относящегося к самому себе, чтобы позво­лить подобную экономию. Но настал бы черед и удовольствия, которое, чересчур сильно обере­гая себя, дошло бы до того, что задохнулось бы в своей экономии от своих собственных накоп­лений.

Но если пойти в обратном направлении (если это выражение применимо, поскольку вторая ве­роятность не меняет направление первой), в на­правлении истоков этого компромиссного со-

[447]

глашения, которым является Umweg — в некото­ром роде чистая отсрочка, — то это все равно смертный приговор: удовольствию не суждено проявиться никогда. Но хоть когда-нибудь долж­но ведь удовольствие проявиться? Понятие смер­ти вписано непостижимым образом «в» отсрочку так же, как и в принцип реальности, служащей ей лишь прикрытием, названием другого «момен­та», так же, как удовольствие и реальность обме­ниваются местами между собой.

Опять-таки, следуя в обратном направлении с вашего позволения, так как третья вероятность не меняет направления обеих предыдущих, если принцип удовольствия немедленно освобожда­ется, не отгораживаясь от препятствий внешнего мира или опасностей в общем смысле (в том числе и опасностей психической реальности), или даже следуя своему «собственному» тенденционному закону, который все сводит к самому низкому уровню возбуждения, то это — все «тот же» смертный приговор. На том этапе Фрейдова текста, на котором мы еще удерживаемся, есть единственная однозначно рассматриваемая ги­потеза: если существует специфика «сексуаль­ных влечений», то она обусловлена их диким, не­обузданным, «трудно воспитуемым», недисцип­линированным нравом. Эти влечения имеют склонность не подчиняться принципу реальнос­ти. Но что же в таком случае может указывать на то, что последний является не чем иным, как принципом удовольствия? Что же может озна­чать другое если не то, что сексуальное начало никак не связывается с удовольствием, с наслаж­дением? и что сексуальное, если только это не порыв влечения, даже прежде чем найдется сов­сем другое определение, является силой, оказы­вающей сопротивление связыванию или огра-

[448]

ничительной структуре? своему самосохране­нию, тому, что охраняет ее от себя самой; оказы­вает сопротивление своему естеству, самому ес­теству? рациональности?

В таком случае все это обрекается на смерть, путем побуждения-позволения перепрыгнуть через перила, которые, однако, являются ее соб­ственным продуктом, ее собственной модифи­кацией, как ПР является модифицированным ПУ (произносите как вам заблагорассудится, эта ро­довая ветвь найдет свое продолжение во время следующего сеанса, поскольку суть заключается, как вы можете вообразить, в видоизменении по­добного потомства).

Итак, мы имеем здесь следующий ведущий принцип, принцип функционирования прин­ципов, который может только дифференциро­ваться. Фрейд упоминает об этой дифференци­ации, называет ее последующей, когда говорит о Umweg принципа реальности: «Принцип удо­вольствия еще долгое время остается методом работы сексуальных влечений, которые явля­ются «трудно воспитуемыми», и мы повторно встречаемся с тем фактом, что либо под влия­нием последних, либо в самом «я» принцип удо­вольствия берет верх над принципом реальнос­ти, принося вред всему организму».

До сих пор, а мы только и начали рассматри­вать этот текст, законы этой структуры, состоя­щей из одного или трех в одном членов (то же самое в отсрочке), как бы ни были они сложе­ны, они бы вполне могли быть изложены, не об­ращаясь к некой специфической инстанции, под названием Вытеснение.

Введение понятия Вытеснения остается весь­ма загадочным, да будет замечено попутно для тех, кто об этом, возможно, подзабыл. Настолько

[449]

ли необходимо и обосновано его появление ис­ходя из только что рассмотренной нами струк­туры? Может, это попытка представить ее как-нибудь по-другому? Или, может быть, оно видо­изменяет ее, затрагивает ее сущность? Либо оно делает жизнеспособной ее первоначальное строение?

Невозможно переоценить значение этих во­просов. Ведь в общем и целом речь идет о спе­цифичности в «последней инстанции» такого явления, как психоанализ, в качестве «теории», «практики», «движения», «дела», «института», «традиции», «наследия» и так далее. Чтобы эту непреложную специфичность можно было на­глядно доказать и чтобы она получила безого­ворочное признание, то тогда следовало бы об­ращаться к другим способам доказательства и признания; она не должна быть представлена ни в каком другом месте; ни в том, что в обще­принятом смысле называют опытом, ни в науке с ее традиционными, то есть философскими, представлениями, ни в философском представ­лении о философии. Наука, как сфера объек­тивных знаний, например, не может сформули­ровать вопрос количественной оценки качест­венного аффекта, в который неукоснительно вводится субъект, скажем, чтобы быстро сде­лать его «субъективным». Что же касается фило­софского представления или знания на основе бытия, то здесь допускается, что существует знание или то, что ему предшествует, по мень­шей мере предпонимание того, что же такое удовольствие, и того, что «оно» «обозначает»; сюда вовлекается то, что единственным крите­рием такого явления, как удовольствие или не­удовольствие, также как и их различия, является сознательный или перцептивный опыт, само

[450]

бытие: удовольствие, которое не воспринима­лось бы как таковое, не заключало бы в себе и смысла удовольствия; удовольствие в пережи­вании неудовольствия, и тем более отвращения, считалось бы либо абсурдом в семантическом плане, не заслуживающим ни капли внимания, либо спекулятивным бредом, не позволяющим связно оформить мысль, ни передать ее в виде сообщения. Минимальный договор о значении слова был бы провозглашен приостановлен­ным. В чем и состоял бы феномен сущности лю­бой философии, рассматривающей субъект или же субъективный аффект. Однако здесь сама возможность спекуляции, которая, не являясь ни философской, ни научной в классическом смысле (загвоздка для науки и философии), якобы и проложила путь другой науке как оче­редной фикции; эта возможность спекуляции предполагает нечто, что здесь именуется Вы­теснением, и в частности то, что, к примеру, позволяет переживать и воспринимать удо­вольствие как неудовольствие. Причем без того, чтобы эти слова потеряли свой смысл. Сама специфичность Вытеснения является возмож­ной, только исходя из этой спекулятивной ги­потезы. И единственной подходящей манерой изложения таких представлений является спе­куляция, если только рассматривать само поня­тие спекуляции в разрезе представленных со­ображений.

С тех пор как она — и только она — является принципиально способной вызвать к жизни та­кое понятие, как спекуляция, и такое понятие, как вытеснение, схему отсрочки уже невозмож­но отнести ни к науке, ни к философии в их классических пределах. Но разговора о Вытесне­нии — и, соответственно, как полагают, о психо-

[451]

анализе — вовсе недостаточно, чтобы пересечь или размыть эти пределы.

Этот первый маршрут, похоже, привел нас к той самой точке, с которой положено начало использованию Вытеснения на месте ПУ в пер­вой главе, полностью подчиненной гипотезе о психоаналитическом опыте, как об этом упо­миналось, начиная с первой фразы. В ней будто бы не подлежало сомнению верховенство ПУ как непреложного закона.

Почему именно Вытеснение? Подмена или, скорее, смена ПР объясняет лишь небольшую часть наших впечатлений о неудовольствии, и к тому же речь идет не о самой интенсивной его части. Итак, существует «другой источник» неудовольствия, другой источник для его разряд­ки, снятия, освобождения от бремени (Unlustent­bindung). В составе Я и в синтезе личности неко­торые компоненты влечений выказывают свою несовместимость с другими компонентами. Фрейд не затрагивает вопроса об этой несовмес­тимости, он исходит из факта ее наличия. Такие несовозможности* оказываются разведенными по разные стороны с помощью процесса, кото­рый называют Вытеснением. Почти лишенные всякого удовлетворения в единстве, они не уча­ствуют в синтезе Я, остаются на низшем или ар­хаичном уровне психического развития. И, так как иногда эти составляющие влечений получа­ют удовлетворение прямым или заменяющими путями, но непременно путем отсрочки обход­ного пути (Umweg), это воспринимается органи­зованным Я как неудовольствие: Я, а не «организ-

* Вариант перевода авторского неологизма incompossiblе, вероятно, составленного из incompatible и impossi­ble. (Прим. ред.).

[452]

мом», как это говорится во французском перево­де. Наряду с топической дифференциацией, на­ряду с нагромождением инстанций, которые вы­страивает Вытеснение, — которые оно скорее привлекает на свою сторону и наполняет значе­нием, — Вытеснение повергает всякую логику, присущую какой бы то ни было философии: оно делает так, что удовольствие может восприни­маться — Я — как неудовольствие. Такая топичес­кая дифференциация неотделима от Вытесне­ния в самой возможности этого явления. Она — неизбежное следствие отсрочки, 1, 2,3-членной структуры в одной отсрочке себя самой. Ее очень трудно описать в классическом логосе филосо­фии, она побуждает к новой спекуляции. Вот что я хотел подчеркнуть, напоминая все то, что «всем-давно-известно». И то, что я только что на­звал классическим логосом философии, являет­ся порядком того, что поддается отображению либо отображается легко и понятно, чтобы упо­рядочиться соответственно значимости отобра­жаемого, которое управляет всеми проявления­ми опыта. Не в этом ли трудность, из которой по-своему исходит Фрейд? «Детали [особеннос­ти: Einzelheiten] процесса, в котором Вытеснение преображает возможность удовольствия в ис­точник неудовольствия, еще не вполне понятны (verstanden) или не могут быть ясно изложены [описаны, отображены, dastellbar], но всякое не­удовольствие невротического характера данно­го типа является, несомненно, удовольствием, которое не может восприниматься как таковое». Одно непереведенное замечание уточняет: «Вне всякого сомнения самое существенное заключа­ется в том, что удовольствие и неудовольствие, как сознательные ощущения, связаны с Я».

«...удовольствие не может восприниматься как

[453]

таковое». (..Lust die nicht als solche empfunden wer­den kann). Структура немецкой фразы кажется менее парадоксальной и сногсшибательной, чем вариант С. Янкелевича во французском перево­де, который гласит: «удовольствие не восприни­мается как таковое». Конечно, этот перевод оши­бочный из-за опущения, где вместо оригиналь­ного «не может восприниматься» фигурирует «не воспринимается». Но этим самым он придает «опыту» (бессознательному) удовольствия, кото­рое не воспринимается (подразумевается созна­тельно) как таковое, актуальность или эффек­тивность, которая кажется как нельзя более близкой к тому, что, очевидно, хочет сказать Фрейд. Будучи неточным в буквальности перево­димого, опуская слова «не может», которые ука­зывают на инстанцию Вытеснения, этот перевод абсолютно четко ставит акцент на парадоксе этого Вытеснения: действительно существует действительное удовольствие, действительно проходящее в данный момент как неудовольст­вие. Опыт, в классическом, философском и оби­ходном (это одно и то же) смысле, слово «как таковое», приведенное сознательным опытом, опытом присутствия, — вот что выходит за рам­ки. Если бы, придерживаясь буквального перево­да, в тексте было бы оставлено «не может вос­приниматься как таковое», то парадокс был бы менее ощутим. Даже вопреки намерениям Фрей­да, как представляется, можно прийти к выводу, что речь здесь идет, скорее, о возможности удо­вольствия, которая не может реализоваться, не­жели о возможности эффективного настоящего удовольствия, которое в данный момент также «ощущается» как неудовольствие.

Однако вторая возможность согласуется толь­ко с Фрейдовой радикальностью, которая еще

[454]

далека до завершения в этой первой главе. Пока удовольствие и неудовольствие расположены в разных местах (то, что здесь является удоволь­ствием, там это — неудовольствие), разделение по местному признаку вводит элемент система­тической упорядоченности и классической ра­циональности. Удовольствие и неудовольствие послушно остаются на своих местах. Поскольку никакое смешивание не возможно, ведь смеши­вание сумасшествию подобно. Топология и рас­пределение мест соблюдают принцип распозна­вания. Хотя топическое распределение и являет­ся результатом отсрочки, оно все же удерживает отсрочку в среде, внушающей доверие, и в преде­лах логики противопоставления: это еще не са­мо удовольствие, которое ощущается как неудо­вольствие. Хотя, изучая проблематику первич­ных нарциссизма и мазохизма, нужно будет довести до конца изучение этого парадокса и, не уменьшая степени топического разделения, не останавливаться на достигнутом.

[455]

Но начнется ли она? Разве не все высказано или выдвинуто против этой спекуляции, о кото­рой якобы никто ничего не говорил?

Итак, спекулятивный перехлест еще впереди. Притом широкомасштабный. Он приведет к вы­движению очередной «гипотезы»: влечений, «за которые радеет» абсолютный властитель — ПУ, так называемых влечений к смерти. А не были ли они уже задействованы, исходя из той самой ло­гики, с которой мы только что разобрались?

Они задействованы — такой вот еле внятный лепет послышится позднее в отношении так на­зываемых влечений. Об этом будет написано ед­ва слышно.

Так на чем мы остановились? Верховенство ПУ не было поколеблено. Даже в конце главы Фрейд сообщает, что в список следует дополнительно внести и другие источники неудовольствия, кото­рые не более чем предыдущие оспаривают закон­ную власть ПУ. И только в IV главе, объявляя на сей раз широкомасштабную спекуляцию, Фрейд рас­сматривает ту функцию психического аппарата, которая, не будучи противопоставленной ПУ, не менее зависима от него и более изначальна, чем склонность (отличная от функции) к поиску удовольствия и избежанию неудовольствия: пер­вое исключение, без которого, в итоге, «спекуля­ция» никогда бы не началась.

[456]

2. ЗАВЕЩАНИЕ ФРЕЙДА

Название этой главы является преднамерен­но искаженной цитатой. Без сомнения, ее узна­ли. Выражение «завещания Фрейда» часто встречается в трудах Жака Лакана и Владимира Гранова. Разумеется, я предоставляю читателю право судить о том, что происходит при этом искажении.

Данная глава сначала была опубликована в номере Исследований Фрейда, посвященном Николасу Абрахаму. Я предварил его тогда следу­ющей заметкой:

«Выдержка из семинара, состоявшегося в 1975 году в педагогическом институте, под названием Жизнь Смерть. Мария Торок, ознакомившись с ней в про­шлом году, утверждает, что я оказался слишком вос­приимчив к некоторым открытиям, совпадениям, сходствам с подобными еще неизданными исследо­ваниями Николаса Абрахама, в ряду тех, что вскоре будут опубликованы в Ядре и ободочке (Anasemies II, Aubier-Flammarion, серия «Философия как она есть»). Что и побуждает меня опубликовать здесь это извлечение. При желании более точно очертить его рамки можно будет также рассматривать это извле­чение прочтением второй главы По ту сторону принципа удовольствия. На определенном этапе этого семинара речь зашла о том, чтобы обсудить специфичность (проблематики и текста) работы По ту сторону... установить связь между неотвратимос­тью «спекуляции» с экономией сцены, изображаю­щей процесс написания, которая в свою очередь не-

[457]

отделима от сцены наследования, ставящей под во­прос и завещания Фрейда и психоаналитическое «движение». На заседании, состоявшемся непосред­ственно перед этим, были установлены рамки про­ведения такого исследования, в котором будет и от­мечено своеобразие спекулятивных высказываний Фрейда. На нем также были предложены аббревиа­туры, например, ПУ — для принципа удовольствия, ПР — для принципа реальности. Другие выдержки из этого семинара вскоре выйдут в свет отдельным изданием».

[458]

ПОД «ОДНОЙ КРЫШЕЙ» С АВТОБИОГРАФИЕЙ

До сих пор ничто не противоречило или ка­ким-либо образом оспаривало непреложность ПУ, который неизменно сводится к себе само­му, сам себя видоизменяет, делегирует свои полномочия, представляет себя, никогда не рас­ставаясь с самим собой. Безусловно, в таком возврате к своим истокам отчетливо проявляет­ся, как мы уже доказали, постоянное опасение вмешательства своего иного. Но такое опасение никак не является оправданием спекуляции ПУ. Разумеется, это иное вовсе и не стремится изба­виться от ПУ, поскольку оно, устроившись в са­мом ПУ, ввергает его в долги при каждом его шаге. Однако в высказывании Фрейда, будто не­коего спекулянта, по поводу ПУ, который не расстается с собой и, следовательно, ведет речь о себе самом, еще ничто не противоречило не­преложности первичного принципа. Это, по-видимому, оттого что такому ПУ невозможно противоречить. То, что делается без его ведома, если и делается, не представит противоречие: прежде всего потому, что это не противопос­тавляется ПУ (это делается без его ведома в нем, его собственной походкой без него), и еще по­тому, что это делается без его ведома, ни слова не говоря, негласно, тихой сапой проскальзы­вая в текст. Как только молчание нарушается, этим тотчас же признается верховенство абсо­лютного властителя ПУ, который в качестве та­кового не склонен к молчанию и который в си-

[459]

лу этого заставляет того другого чревовещать, причем беззвучно.

Таким образом, в конце первой главы ПУ ут­верждается в своем полном господстве. Откуда и следует необходимость новой проблематики, новой «постановки вопроса».

Однако если мы попытаемся обратить внима­ние на оригинальное свойство «спекулятивно­го», как на своеобразный ход этого текста, его тезисного шага, имитирующего ходьбу и не спо­собствующего продвижению ни себя, ни выдви­жению чего-либо, что бы не было отозвано об­ратно лишь за время, необходимое для обходно­го пути, никогда не устанавливая чего-либо, что не застыло бы прямо на установленной позиции, то мы должны отметить, что следующая глава обозначает движение подобным же образом и в другом месте, являя недвижимость позиции тезисного шага. Твердят одно и то же, а это дела­ет наглядным лишь то, что сам факт навязывания этого утверждения (абсолютная власть ПУ), в ко­нечном счете без него, позволит произвести только само повторение. Как бы то ни было, не­смотря на богатство и новизну содержания текс­та, излагаемого в свое оправдание во второй гла­ве, несмотря на множество побуждений двигать­ся и имитации шагов вперед, продвижения не заметно ни на йоту; нет ни решения, ни малей­шего приобретения в вопросе, интересующем спекулянта, а именно в вопросе о ПУ в качестве абсолютного властителя. Тем не менее эта глава является одной из самых выдающихся глав рабо­ты По ту сторону... на нее часто опираются в эк­зотерической, а иногда и в эзотерической облас­ти психоанализа, как на одну из самых важных и даже самых решающих в этом эссе. А непо­средственной причиной тому является истори

[460]

с деревянной катушкой и fart/da. И поскольку мы сопоставляем навязчивое повторение (Wieder­holungszwang) с влечением к смерти, и так как на самом деле навязчивое повторение как бы пре­обладает над сценой с катушкой, мы, похоже, вправе соотнести эту историю с выставлением напоказ или даже демонстрацией так называе­мого влечения к смерти. Это результат небреж­ного чтения: спекулирующий не извлекает ниче­го из этой истории fort/da, по меньшей мере, ког­да он прибегает к демонстрации запредельной стороны ПУ. Он считает себя в состоянии еще раз полностью объяснить это, не выходя за рам­ки ПУ, находясь в его власти. И в самом деле, ему это удается. Разумеется, он излагает нам именно историю ПУ, определенный период его сказоч­ного владычества, важный бесспорно момент его собственной генеалогии, а также момент проявления его самого.

Я не хочу сказать, что эта глава не вызывает никакого интереса или что история с катушкой не несет в себе никакого значения. Совсем на­оборот: просто-напросто его значимость, по всей вероятности, не отмечена в журнале демон­страции, где самая заметная и длинная нить ве­дет к следующему вопросу: правы ли мы, психо­аналитики, веря в абсолютное владычество ПУ? Куда же тогда вписывается эта значимость, в ка­кое место, что оказывалось бы одновременно подвластным ПУ, схеме объезда, определенной нами в прошлый раз, и, в то же время, спекуля­тивному стилю этого эссе, тому, что делает на него ставку?

Прежде всего определим несущий каркас, схе­му аргументации, используемую в главе. Здесь констатируется тот факт, что нечто повторяется. И требуется (а кто-нибудь ранее занималс

[461]

этим?) соотнести этот процесс повторения не только с содержанием, примерами, описанным и проанализированным Фрейдом материалом, но также и с манерой изложения Фрейда, с хо­дом его текста, как с тем, что он делает, так и с тем, что он говорит, в одинаковой степени, как с его «актами», так и, если угодно, с его объекта­ми. (Если бы Фрейд был своим внуком, ему бы необходимо осторожнее подходить к повторе­нию в отношении жеста, а не только в отношении fort/da катушки, объекта. Но не будем путать карты; кто сказал, что Фрейд является своим соб­ственным внуком?) Что наиболее очевидным об­разом повторяется в этой главе, так это неустан­ное движение спекулирующего, направленное на то, чтобы отбросить, отвести в сторону, заста­вить исчезнуть, услать (fort), отсрочить все то, что якобы подвергает сомнению ПУ. Всякий раз Фрейд констатирует, что этого недостаточно, что требуется услать еще дальше и на более про­должительное время. Затем он призывает на по­мощь гипотезу запредельной стороны ПУ, чтобы снова ее прогнать. А она откликается на призыв, не выказывая своего присутствия, этаким при­зраком в ее обличье.

Придерживаясь прежде всего аргументирую­щей схемы во время логического хода демонст­рации, мы в первую очередь отмечаем, что по завершении толкования примера травматичес­кого невроза Фрейд сдается, выходит из игры и смиряется с этим. Он предлагает прекратить разработку этой скользкой темы. (Ich mache nun den Vorschlag, das dunkle und dustere Thema der traumatischen Neurose zu verlassen...). («Теперь я предлагаю оставить темную и мрачную тему травматического невроза...» [вар. пер]). Первое удаление.

[462]

Но после описания «детской игры», забавной истории с деревянной катушкой и fort/da Фрейд снова сдается, выходит из игры, смиряется: «Анализ такого своеобразного случая не позво­ляет прийти к какому-либо решительному за­ключению [keine sichere Entscheidung, какому-ли­бо определенному решению]». Второе удаление. Но о какой своеобразности идет речь? Почему она настолько важна и приводит к дисквалифи­кации? Затем, после следующей волны, следую­щей попытки извлечь пользу из детской игры, Фрейд опять сдается, выходит из игры, смиряет­ся: «Дальнейшее наблюдение за детской игрой также не устраняет колебаний, — какое же из двух пониманий следует выбрать». Третье уда­ление. И, наконец, последние слова в этой главе. Фрейд только что упомянул об играх, о подра­жательных влечениях в искусстве и о целом на­правлении в эстетике, ориентированном на эко­номический подход. В заключение он делает вы­вод: «Для нашей цели они бесполезны, так как имеют в качестве предпосылки существование и преобладание [Herrschaft, верховенство] прин­ципа удовольствия и не приводят доказательств в пользу существования эффективности [Wirk­samkeit, задействования] тенденций, простира­ющихся по ту сторону принципа удовольствия, то есть поскольку тенденции более изначальны (ursprunglicher), чем сам принцип, и от него не­зависимы». Четвертое удаление. (Запомним этот код господства и службы или рабства, он становится для нас все более и более интерес­ным. Он может показаться странным, когда речь идет об отношении между принципами, и не объясняться непосредственно тем, что принцип (arche) находится у истоков языка и одновре­менно управляет им).

[463]

Этим глава заканчивается. Мы не продвину­лись ни на йоту, лишь сделали несколько бес­цельных шагов на пути очевидных поисков. Это повторяется на месте. Однако в этом топтании повторение становится все более настойчивым, и если эти упорные повторения, это содержи­мое, виды, примеры повторения, не являются до­статочными для того, чтобы развенчать ПУ, то, по крайней мере, его повторяющаяся форма, воспроизведение повторения, сама воспроизво­димость, возможно, включилась в процесс, ниче­го не говоря, не говоря ничего другого, кроме то­го, что она сама умолкает, вроде того, как сказано на последней странице, что влечения к смерти ни о чем не говорят. Они, похоже, незаметно вы­полняют свою работу, подчиняя себе самого вла­стителя — ПУ, который продолжает говорить вслух. В том, что даже больше нельзя назвать «формой» текста, текста без содержания, без те­зиса, без объекта, отделимого от операции отде­ления в ходе По ту сторону... это происходило бы точно таким же образом даже до возникнове­ния вопроса о влечениях к смерти как таковых. И даже без того, чтобы когда-либо можно было говорить о влечении к смерти как таковом.

Такой была бы де-монстрация. Не будем зло­употреблять этой незатейливой игрой слов. Де­монстрация дает доказательства, ничего не пока­зывая, не делая очевидным вывод, не давая ниче­го вынести для себя, не выделяя тезиса. Она ведет доказательство иным способом, но продвигается все тем же шагом демонстрации. Она преобразу­ет скорее, преобразует себя в процесс, нежели выдвигает значимый объект высказывания. Она стремится подчинить себе все то, что она выра­жает, подчинить это себе самой. Шаг демонстра­ции и есть то, что остается в этой остаточности.

[464]

Ненадолго вернемся к содержанию первой главы.

Среди новых материалов, упомянутых в конце главы, среди тех, что, по-видимому, противосто­ят аналитическому объяснению, навеянному ПУ, существуют так называемые травматические не­врозы. Война увеличила их количество. Объяс­нения этих неврозов наличием физических по­вреждений оказалось недостаточным. Тот же синдром (субъективные переживания, напри­мер, меланхолия или ипохондрия, двигательные симптомы, ослабление и нарушение функций психики) проявляется вне всякого механическо­го воздействия. Чтобы определить сущность травмы, прежде всего необходимо установить различие между страхом (Furcht) и боязнью. Первое понятие вызывается присутствием опасного, но определенного и знакомого объек­та; другое же соотносится с неведомой и нео­пределенной опасностью; готовя к опасности, страх скорее защищает от травмы; связанный с вытеснением, он прежде всего кажется его ре­зультатом, но на примере маленького Ганса Фрейд позже, в Торможение, симптомы и страх, скажет о том, что он и вызывает вытеснение. Ни страх (перед определенной и знакомой опас­ностью), ни боязнь (перед неведомой и неопре­деленной опасностью) не провоцируют травму, это может сделать только испуг (Schreck), кото­рый по-настоящему ставит перед фактом ведо­мой и действенной опасности, к которой мы бы­ли не подготовлены, от которой боязнь не смог­ла нас защитить.

Тогда что же мы устанавливаем в случае воз­никновения испуга, влекущего за собой так на­зываемые травматические неврозы? Например, сны, наиболее верный способ исследовани

[465]

глубоких психических процессов, как утверж­дает Фрейд, имеют тенденцию воспроизводить травматический случай, ситуацию, явившуюся причиной возникновения испуга. Здесь Фрейд делает любопытный пируэт. Так как принято, или если принято, что преобладающим стрем­лением сна является исполнение желаний, то не совсем понятно, чем же может быть сон, вос­производящий ситуацию, повлекшую сильное неудовольствие. Разве только принять то, что функция сна в данном случае претерпела изме­нение, которое отвлекло ее от поставленной цели, или же упомянуть о «загадочных мазо­хистских тенденциях». Дойдя до этого момента, Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы (но поче­му?), он вернется к ним далее, в IV главе, в разгар самой безудержной спекуляции. Тогда он допу­стит, что некоторые сны составляют исключе­ние из правила исполнения желания, которое смогло сформироваться только с опозданием, когда вся психическая жизнь была подчинена ПУ, запредельная сторона которого рассматри­вается в данной работе. Он допускает также (в IV главе) вмешательство мазохизма, и даже в противоположность тому, чего он придержи­вался до этого, врожденного мазохизма. Но на текущий момент Фрейд отбрасывает обе эти ги­потезы, по причинам, которые с риторической точки зрения исследования, могут показаться необоснованными. С деланной решимостью и самоуправно он предлагает оставить неудоб­ную тему травматического невроза и изучить способ работы психического аппарата «на ста­дии его самой ранней нормальной деятельнос­ти. Я имею в виду детские игры».

Итак, он торопится скорее приступить к этому вопросу, рискуя оставить нерешенной проблему,

[466]

к которой он должен будет вернуться позже, и в особенности рискуя ни в чем не продвинуть де­монстрацию запредельной стороны ПУ (что в дей­ствительности и произойдет). Объяснение такой спешки, видимо, в другом, оно другого порядка. Спешка не дает возможности понять своего пред­назначения, в пределах показательного заявления, очевидной аргументации Фрейда. Единственным оправданием такой процедуры, на языке логики или классической риторики, было бы следующее: прежде всего необходимо вернуться к «нормаль­ности» (но тогда почему бы фазу не начать с нее?), к самой «врожденной», самой ранней нормальнос­ти у ребенка (но почему бы сразу не начать с нее?). Когда же будут исследованы естественные и врож­денные процессы, тогда мы снова вернемся к во­просу о травматических неврозах; проблематика сохранения энергии выявит более благоприятную среду; мы вернемся также к вопросу о. мазохизме, когда будут лучше разработаны понятия топичес­кой инстанции, нарциссизма и Я.

Начнем с «естественного» и «врожденного»: ребенок, ребенок, занимающийся типичной и естественной деятельностью, которую ему предоставляют, — игрой. Внешне эта деятель­ность полностью подчинена ПУ — фактически мы сейчас покажем, что она полностью находит­ся под надзором ПУ, который, однако, позволяет себе функционировать в тишине, через свое иное, — а также, насколько это возможно, она ос­вобождена от второго принципа, ПР.

Таким представляется аргумент катушки. Я го­ворю аргумент, притча во языцех, поскольку я пока не знаю, как его наименовать. Это не рас­сказ, не история, не миф, не фикция. Ни система теоретической демонстрации. Все это фрагмен­тарно, без вывода, избирательно в материале дл

[467]

чтения, скорее аргумент в смысле пунктирной схемы, либо с повсеместными многоточиями.

И затем этот материал для чтения, эта легенда уже является чем-то слишком легендарным, об­ременяющим, сглаженным. Дать ему название — значит утвердить депозит или консигнацию, да­же инвеституру. В сравнении с обширной лите­ратурой, откуда этот легендарный аргумент при­влек инвестиции, я хотел бы попытаться сделать это прочтение частичным и наивным, настолько наивным и непосредственным, насколько это возможно. Как будто я впервые заинтересовался этим предметом, появившимся впервые.

Прежде всего я отмечу следующее: впервые в этой книге встречается отрывок с автобиогра­фическим, даже семейным намеком. Конечно же, намек завуалирован и поэтому еще более значим. Из своего опыта Фрейд утверждает, что был сви­детелем. Заинтересованным. Этот опыт имел мес­то в его семье, но Фрейд об этом ничего не гово­рит. Мы знаем это из другого источника, как зна­ем, что заинтересованным свидетелем был не кто иной, как дедушка ребенка, «..л прожил с ребен­ком и его родителями несколько недель под од­ной крышей...» Даже если опыт когда-либо и мог ограничиваться наблюдением, условия, опреде­ленные таким образом, не были условиями на­блюдения. Спекулирующий не находился в ситуа­ции наблюдения. Это можно вывести заранее из того, что он сам говорит ради утверждения серь­езности повода. Протокол эксперимента, прото­кол достаточного наблюдения («Это было боль­ше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей...») обеспечивает на­блюдение только тогда, когда наблюдатель пре­вращается в участника. Но каково было его учас-

[468]

тие? Может ли он сам его определить? Вопрос об объективности не имеет ни малейшей существен­ности — ни какой-либо эпистемологический во­прос канонической формы — по первой и един­ственной причине того, что опыт и отчет о нем, в итоге, будут претендовать не менее чем на генеа­логию объективности в общем смысле. Как же их отныне подвести под суд, чье устройство они во­площают? И наоборот, по какому праву запретить суду рассматривать дело об условиях его устрой­ства? и тем более об отчете, сделанном заинтере­сованным свидетелем, участником упомянутого устройства? Особенно если нанятый свидетель подает признаки несколько странной озабочен­ности: например, создает основание для своего желания, вклинивает туда свою собственную ге­неалогию, обращает суд и юридические традиции в свое наследство, свое представительство в «дви­жение», в свое наследие, в своих близких. Я бы воз­держался от строгого толкования слова сваи. Что­бы не потерять вас сразу же, с подозрением, что он сам с трудом узнает себя среди своих. Что име­ло бы некоторое отношение к источнику объ­ективности. По крайней мере этого опыта и странного отчета, который нам был о нем предо­ставлен.

То, что было предоставлено, является прежде всего отобранным, просеянным, активно разгра­ниченным. Такая дифференциация частично за-декларирована на границе. Спекулирующий, ко­торый не говорит о том, что уже по-настоящему начал спекулировать (это произойдет на четвер­тый день, так как в этой книге, со странной ком­позицией, всего семь глав: мы к этому еще вер­немся), признает дифференциацию. Он не захо­тел «охватить совокупность этих явлений». Он выделил для себя только существенные, с эконо-

[469]

мической точки зрения, черты. Экономической: это можно перевести играя (игра еще не запре­щена на этой фазе происхождения всего, настоя­щего, предмета, языка, работы, серьезного и т. д.), но небезосновательным образом, с точки зрения oikos, закона oikos, собственного в качест­ве домашне-семейного и даже, одновременно, мы это уточним, в качестве домашне-погребаль­ного. Спекулирующий дедушка еще не говорит о том, что он начал спекулировать в великий день (великий день будет четвертым и далее), он никогда не скажет о том, что является дедушкой, но он знает, что это секрет Полишинеля. То есть не секрет ни для кого. Спекулирующий дедушка подтверждает отчет, который он дает, ту диффе­ренциацию, которую он производит среди бела дня. Подтверждение как раз является экономиче­ской точкой зрения. До сих пор «различные тео­рии детской игры» оставляли ее без внимания и для По ту сторону», она представляет преобла­дающую точку зрения, исходя из того, чем тот, кто ведет счета или отчитывается по ним, зани­мается, а именно, пишет. «Эти теории изо всех сил стараются разгадать мотивы игры, не выдви­гая на первый план экономическую точку зре­ния, то есть пользу от полученного удовольствия (Lustgewinn). He намереваясь охватить эти явле­ния в целом, я воспользовался предоставившей-ся мне возможностью исследовать первую игру мальчика полутора лет, изобретенную им самим (das erste selbstgeschaffene Spiel). Это было бы больше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколь­ко недель под одной крышей и прошло довольно продолжительное время, пока мне не открылся смысл его загадочных и постоянно повторяв­шихся действий».

[470]

По его словам, он воспользовался возможнос­тью, случаем. О подоплеке этого случая он не го­ворит ничего. Много о чем можно было поведать на сей счет, и все бы уходило, как в бездну, одна­ко ограничимся следующим: случайная возмож­ность выбирает в качестве благоприятной почвы для исследований ни семью (немногочисленную семью со своей основой из двух поколений: Фрейд не сослался бы на случайную возмож­ность, если бы он наблюдал за одним из своих близких — за сыном, дочерью, женой, братом или сестрой, матерью или отцом), ни не-семью (многие недели, проведенные под одной кры­шей, — это уже семейный опыт). Итак, зона опы­та принадлежит к следующему типу: вакантное место в семье. Представитель другого поколения здесь всегда найдет возможность для осуществ­ления или исполнения своего желания.

Начиная с первого абзаца отчета, выделяется лишь один штрих, характеризующий объект на­блюдения, действие игры: это — повторение, по­вторенное повторение (andauernd wierderholte Тип). Только и всего. Другая характеристика («за­гадочные», ratselhafte) ничего не характеризует, она пуста, но с вакансией, требующей заполне­ния, требующей повествования, как и любая за­гадка. Она обволакивает повествование своей ва­кансией.

Далее будет сказано: да, в первом абзаце есть другая описательная черта. Игра, в которой за­ключается повторение повторения, является иг­рой selbstgeschaffene, которую ребенок спонтан­но изобрел или же которой он дал возможность изобрестись. Но ничто из всего этого (спонтан­ность самоизобретения, изначальность) не не­сет никакого описательного содержания, кото­рое бы вело к порождению самим собой повто-

[471]

рения себя. Гетеротавтология (определение, дан­ное Гегелем спекулятивному), повторенного по­вторения, повторения себя. В своей чистой фор­ме, в чем, по-видимому, и заключается игра.

Это связано со временем. Всему свое время.

Дедушка (более или менее тайно) — спеку­лянт (уже и еще не) повторяет повторение по­вторения. Повторение в рамках удовольствия и неудовольствия, какого-то удовольствия и ка­кого-то неудовольствия, содержание (приятное-неприятное) которого не берет повторение себе в помощники. Это не вспомогательное средство, а внутреннее определение, предмет, имеющий аналитическую предикацию. Именно эта воз­можность аналитической предикации постепен­но разовьется в гипотезу «влечения», более пер­вичного, чем ПУ, и независимого от него. ПУ в скором времени захлестнет волна — что заве­домо и происходит — той самой спекуляции, что вызвана им, в том числе и его повторяемостью (присущей, свойственной, домашней, семейной, погребальной).

Однако — вдумайтесь в то, что здесь не таясь, говорит дедушка, еще скрывающий, что он им является, сопоставьте то, что он сказал, повто­ряя это, о повторении внука, старшего из его внуков, Эрнста. Мы вернемся к этому, чтобы рассмотреть все детально. Итак, сопоставьте то, что он говорит о том, что делает его внук со всей серьезностью, присущей старшему внуку, которого зовут Эрнст (the importance of being earnest [необходимость быть серьезным (вар. пер.)]), но не Эрнст Фрейд, поскольку «продви­жение» этой генеалогии проходит через дочь, это значит, что она продолжает род, ценой по­тери его имени (предоставляю вам возмож­ность понаблюдать за действием этого фактора

[472]

вплоть до тех дам, у кого нелегко определить, сохранили ли они продвижение без имени или потеряли его, сохранив имя; я даю вам возмож­ность, рекомендуя только не упускать из виду в вопросе аналитического «продвижения» в ка­честве генеалогии зятя, иудейский закон), итак, сопоставьте то, что он говорит о том, что впол­не серьезно делает его внук, с тем, что он делает сам, говоря это, создавая По ту сторону... на­столько серьезно играя (спекулируя), чтобы на­писать По ту сторону... Так как спекулятивная тавтология происходящего заключается в том, что запредельная сторона устроилась (более или менее комфортно для этой вакансии) в по­вторении повторения ПУ.

Сопоставьте: он (внук своего дедушки, дедуш­ка своего внука) навязчиво повторяет повторе­ние, без того, чтобы оно к чему-либо продвину­лось, хотя бы на шаг. Он повторяет одну опера­цию, которая заключается в том, чтобы отдалять, создавать вид (на некоторое время, на время, не­обходимое для того, чтобы написать и этим про­извести нечто, о чем не говорится и что призва­но обеспечить хорошую выгоду), отдалять удо­вольствие, объект или принцип удовольствия, объект и/или ПУ, представленные при этом в ви­де катушки, призванной изображать мать (и/или, мы это увидим, призванной изображать отца на месте зятя, отца в роли зятя, другую фа­милию), чтобы неустанно осуществлять ее воз­врат в первоначальное положение. Это создает видимость отдаления ПУ, чтобы постоянно воз­вращать его, чтобы убеждаться, что он возвраща­ется сам по себе (так как он имеет в себе самом основную силу своего собственного экономиче­ского возвращения домой, к себе, к себе самому, невзирая на все различие), и сделать вывод: он

[473]

всегда там, я всегда там. Da. ПУ сохраняет всю свою власть, он и не отлучался вовсе.

Удастся, вплоть до мелочей разглядеть, как опускается завеса над последующим описанием fort/da (относительно внука) и над описанием настолько же прилежной и повторяющейся иг­ры дедушки, пишущего По ту сторону... с одина­ковым успехом. Я только что сказал: можно уви­деть как опускается завеса. Строго говоря, речь не идет ни о сокрытии, ни о параллельности, ни об аналогии, ни о совпадении. Необходимость в увязке описания как одного, так и другого явле­ния продиктована иными соображениями: нам с трудом удастся подыскать ей название; но для меня в этом, разумеется, и заключается суть вы­борочного и заинтересованного чтения, к кото­рому я и возвращаюсь. Кто же вынуждает (себя) возвращаться, кто же кого побуждает возвра­щаться согласно этакому двойному fort/da, кото­рый объединяет в одном и том же генеалогичес­ком и «семейном» описании рассказываемое u рассказчика этого рассказа («серьезная» игра внука с катушкой и серьезная спекуляция дедушки с ПУ)?

Этот простой вопрос, повисший в воздухе, позволяет приоткрыть завесу: описание серьез­ной игры Эрнста, старшего внука дедушки пси­хоанализа, может уже не восприниматься един­ственно в качестве теоретического аргумента, в качестве узко теоретической спекуляции, стре­мящейся к обоснованию вывода о навязчивости повторения илu о влечении к смерти, или просто о внутреннем пределе ПУ (вы знаете, что Фрейд, что бы ни говорилось об этом как сторонниками его, так и непримиримыми противниками, ни­когда не делал выводов по этому пункту); но этот вопрос может вполне трактоваться сооб-

[474]

разно дополнительной потребности некоего Парергона в качестве автобиографии Фрейда. Это не просто автобиография, вверяющая свою судьбу своему же собственному более или менее завещательному произведению, а скорее, в той или иной мере, живописание процесса собст­венного отображения, стиля, избранного для из­ложения того, что он пишет, в частности По ту сторону» Речь идет не только о сопоставлении или тавтологической путанице, как если бы внук, предлагая ему зеркало его произведения, зара­нее диктовал ему то, что нужно было (и где нуж­но было) изложить на бумаге; как если бы Фрейд писал то, что ему предписывали его потомки, бу­дучи первым обладателем пера, которое неиз­менно переходит из одних рук в другие, как если бы Фрейд возвращался к Фрейду через посред­ничество внука, диктующего историю с катуш­кой и постоянно возвращающего ее обратно с самым серьезным видом старшего внука, защи­щенного эксклюзивным контрактом с дедушкой. Речь идет не только об этом тавтологическом зеркале. Автобиография описания одновремен­но вводит и выводит в одном и том же движении движение психоаналитическое. Она доказывает это и держит пари по поводу того, что предоста­вило эту случайную возможность. В итоге, воз­вращаясь к разговору о том, кто же здесь гово­рит? Держу пари, что эта двойная пара fort/da взаимодействует, что это взаимодействие осуще­ствляется во имя приобщения всего дела психо­анализа, приведения в действие психоаналити­ческого «движения», даже во имя обеспечения существования, самого существования, даже своей сущности, иначе говоря, своеобразной структуры его традиции, я бы сказал во имя этой «науки», этого «движения», этой «теоретической

[475]

практики», которая так относится к своей исто­рии, как никакая другая. К истории своего напи­сания, а также к написанию своей истории. Если в неслыханном факте этого взаимодействия ос­тается непроанализированная часть бессозна­тельного, если этот остаток функционирует и создает из своего иного автобиографию этого завещательного письма; тогда, я бьюсь об заклад, что он будет передан Фрейду с закрытыми глаза­ми через все движение возвращения к Фрейду. Остаток, который в тишине работает над сценой этого взаимодействия, без сомнения, является незаметным (сейчас или навсегда, такова остаточность в том смысле, в каком я ее понимаю), но он определяет единственную срочность того, что остается сделать, по правде говоря, в этом и заключается его единственный интерес. Инте­рес к дополнительному повторению? или же ин­терес к генетическому преобразованию, к повто­рению, успешно перемещающему сущность? Это немощная альтернатива, она заранее стала хро­мой из-за хода, о котором нельзя прочитать здесь, в странном документе, который занимает наше внимание.

У меня не было никакой нужды использовать злонамеренно бездну, ни тем более низвергать что-либо «в пучину»*. Я в это не очень сильно ве­рю, я осмотрительно подхожу к доверию, кото­рое она по большому счету внушает, я считаю ее слишком репрезентативной, чтобы пойти доста­точно далеко, чтобы не избежать того самого, к чему она стремится увлечь. Я попытался объяс-

* Игра слов: abime — бездна, пучина, пропасть.

abyme — авторский неологизм, предположительно от abimer — портить, хулить, поносить, отсюда вариант перевода «низлагать что-либо».

[476]

нить это в другом месте. Чем при этом предваря­ется — и чем завершается — некая видимость низвержения «в бездну»? Эта видимость заметна не сразу, но она должна играть более или менее серьезную роль в гипнотическом влиянии на читателя этой короткой истории с катушкой, этим забавным рассказом, который можно было бы считать банальным, бедным, упрощенным, рассказанным мимоходом, не имеющим ни ма­лейшего значения, если верить самому рассказ­чику, для продолжающихся в наши дни дебатов. Однако представляется, что приведенная исто­рия ввергает «в бездну» описание отчета (ска­жем, историю, Historie, отчета и даже историю, Geschichte, рассказчика, излагающего ее). Итак, изложенное соотносится с тем, как оно излага­ется. Подтекст того, что можно усвоить при чте­нии, как и источник излагаемого, берут верх. И здесь ни добавить, ни убавить. Значение повто­рения, вовлекающее «в бездну» работу Фрейда, имеет отношение структурного mimesis к отно­шению между ПУ и «его» влечением к смерти. Это влечение в очередной раз не противопос­тавляется ПУ, а низвергает его при помощи заве­щательного письма «в бездну», изначально, в на­чале начал.

Таким, очевидно, выглядело «движение» в не­изменной новизне своего повторения, в столь своеобразном событии этого двойственного от­ношения.

Если бы мы захотели упростить вопрос, то он, к примеру, выглядел бы так: каким обра­зом автобиографический труд в бездне неза­конченного самоанализа может подарить свое рождение в качестве всемирного института? Рождение кого? чего? И каким образом преры­вание или предел самоанализа, скорее способ-

[477]

ствуя низвержению «в бездну», чем препятствуя ему, ухитряется пометить своей печатью инсти­туционное движение, причем возможность та­кого беспрепятственного мечения без конца увеличивает количество отпрысков, приумно­жает наследство порождаемых конфликтов, расслоений, разделений, альянсов, браков и со­поставлений?

В этом спекулятивное действие автобиогра­фии, однако, вместо упрощения вопроса, непло­хо бы подойти к процессу с обратной стороны и пересмотреть его видимую посылку: что же это за автобиография такая, если все, что вытекает из нее и вынуждает нас прибегнуть к такой длин­ной тираде, становится возможным? Этого мы пока не знаем, и не надо обольщаться на этот счет. По поводу самоанализа еще меньше. Так на­зываемый первооткрыватель, а потому единст­венный, кто о нем упомянул, если не сформули­ровал, сам этого не ведал, и это необходимо учи­тывать.

Чтобы продолжить размышления по ходу чтения, мне необходимо привлечь существен­ный довод, способный при некотором везении обратить на себя внимание: дело в том, что лю­бая автобиографическая спекуляция, ввиду того, что она создает наследие и институт неограни­ченного движения, должна не упускать из виду еще в процессе своего развертывания смерт­ность наследников. А раз существует смерт­ность, смерть, в принципе, может нагрянуть в любой момент. Итак, спекулирующий может пе­режить наследника и такой исход вписан в структуру завещания и даже в те пределы само­анализа, где его почерк направляет система на­подобие некой тетради в клетку. Ранняя кончи­на, а соответственно, и молчание наследника,

[478]

который не в состоянии — однако в этом-то и кроется возможность того, что он все-таки диктует и заставляет писать. Даже тот, кто, по всей видимости, и не писал, Сократ или тот, чьи сочинения, как утверждают, дублировали речь или, в особенности, восприятие, Фрейд и некоторые другие. Таким образом, самим же се­бе и придается импульс движения, у самих себя происходит и наследование отныне-, припасов достаточно для того, чтобы привидение могло всегда, по крайней мере, получить свою долю. Ему будет достаточно назвать имя, гарантирую­щее подпись. Так принято считать.

Что и произошло с Фрейдом и некоторыми другими, однако мало будет изобразить случив­шееся на подмостках всемирного театра, чтобы отобразить возможность этого во всей ее оче­видности.

И то, что следует далее, является далеко не просто примером.

[479]

СОЮЗ ТОЛКОВАНИЙ

Существует некая немая девочка. Более немая, чем кто-либо, будучи на ее месте, кто бы исчерпал отцовское доверие в столь многословной речи о наследстве, где она, по-видимому, сказала, вот по­чему ваш отец имеет слово. Не только мой отец, но и ваш отец. Это София. Дочь Фрейда, мать Эрн­ста, весть о смерти которой не замедлит отозваться в тексте. Но как-то еле слышно, с каким-то неожи­данным оттенком сразу после случившегося.

Я снова возвращаюсь к отчету, продолжая именно с того момента, на котором я остановил­ся, не пропуская ничего. Фрейд рисует сцену и на свой лад определяет, по-видимому, главное дей­ствующее лицо. Он делает упор на заурядности характера ребенка. Это является условием кор­ректности эксперимента. Ребенок — это пара­дигма. В интеллектуальном плане он не был преждевременно развит. У него прекрасные от­ношения с окружающими.

В особенности со своей матерью.

Согласно схеме, представленной выше, я поз­воляю вам соотнести — присовокупить или сопо­ставить — содержание рассказа со сценой его на­писания, например, в этом моменте, а также и в другом месте, и это в качестве примера, меняя местами рассказчика и главного героя, или же ос­новную семью Эрнст — София, третий же (отец — супруг — зять) никогда не был вдалеке от них, ско­рее он находился слишком близко. Рассказчик, тот, кто утверждает, что наблюдает, не является ав­тором в классическом рассказе, пусть так Если бы,

[480